К седьмому немецкому изданию

Это никогда не должно повториться!

Каждый должен понять, что в эпоху существования невообразимо ужасного оружия массового уничтожения нужно сделать войну между отдельными нациями невозможной. «К вечному миру» — так более чем двести лет тому назад кенигсбергский философ Иммануил Кант назвал свое сочинение, в котором изложил концепцию будущего многонационального государства — главного шага на пути «к вечному миру». В этом государстве отдельным нациям надлежит вести себя подобно совершеннолетним гражданам федеративной республики. Создание такого многонационального государства — пока еще не поздно — я считаю наиважнейшей задачей ныне живущих.

Эпоха, когда война являлась продолжением политики иными средствами, должна безвозвратно уйти в прошлое. Следует отказаться от практики подготовки исполнительных солдат и, в частности, от прославления завоевательных войн, результатом которых были территориальные приращения, от чествования так называемых великих побед в жестоких битвах и от представления, что способность убивать есть мужская добродетель. Все приобретенное путем насилия и в ущерб другим народам всегда служит причиной для нового насилия, нового проявления ненависти.

Всеобщее взаимодействие ведет к миру, национальное противостояние к войне!

 

Отзывы читателей

На предыдущие издания книги я получил более четырехсот волнующих отзывов, в которых порою описываются невероятные судьбы. Их авторы не могут спокойно вспоминать о перенесенных страданиях. Наивысшим злом они считают людскую ненависть, сумасшедших диктаторов и кровавые оргии войны. Некоторые дополнили мое свидетельство важными деталями. Откликнулись две мои одноклассницы, которых я уже не числил в живых. Получил я и подтверждения описанных мною депортаций из архива имперского министерства путей сообщения, а также копию секретного отчета штандартенфюрера СС Егера о казни. Имели место и телефонные звонки тех, кто собственными глазами видел «работу» убийц. Языку не под силу описать эти события, но еще труднее душе — их заново пережить. С тревогой наблюдаю, как воспоминания о них превращают в своего рода страшилку, которой средства массовой информации злоупотребляют в коммерческих целях. Тем самым общество лишается возможности вынести из прошлого важный урок.

На склоне лет понимаю, что мы, чего доброго, и без войны способны разрушить важнейшую основу нашего существования — природу. Большой ошибкой представляется мне и создание по-детски упрощенного образа Бога и самонадеянного образа человека. Нам приходится расплачиваться и за то, что, персонифицировав Бога («Отче наш, иже еси на небеси»), мы десакрализовали природу, и за то, что, объявив человека богоподобным, сами себе помешали разглядеть в его натуре опасные, разрушительные тенденции во всей их полноте. Разумеется, есть в человеке и благотворное, созидающее начало. Но мы, люди, всего лишь крохотная, хотя, возможно, и нетленная, частичка некоего, пока еще непостижимого, чудесного целого — перед которым я благоговейно склоняюсь.

«Никакой иной, кроме Бога, субстанции не может существовать и не может мыслиться» (Бенедикт Спиноза).

Февраль 2001 года.

 

Письмо

1 сентября 1987 года.

Дорогой Менахем, дорогая Шошана,

своей столь быстрой и спонтанной реакцией на рукопись моей книги вы доставили мне немалую радость, не знаю, как вас и благодарить. Признателен Шошане за комплименты, а также за все исправления и комментарии. Но больше всего меня порадовало то, что вы назвали мою книгу «реквиемом по небольшой, но прекрасной общине». Именно это я и хотел написать.

Однако Менахем задает некоторые вопросы относительно моего «самоопределения», на которые мне, признаюсь, ответить нелегко. Для этого мне вновь придется мысленно вернуться туда, откуда я давным-давно ушел. Ныне я считаю, что точное самоопределение есть своего рода духовная униформа. А униформы часто служат лишь для того, чтобы отличать друга от врага. Но моими врагами являются не определенные группы людей, а присущие всем людям деструктивные начала. (Далее я попытаюсь это пояснить.)

Ты спрашиваешь: «Кто он ныне, Михаэль, бежавший в 1948 году от Сталина: лишившийся корней житель Восточной Пруссии иудейского вероисповедания со всем тем, что повлек за собою этот статус в эпоху нацизма, или же еврей, обретший наконец свое истинное и окончательное „я“?» Жителем Восточной Пруссии, лишившимся корней, я был, вероятно, еще в Берлине.

Там я ощущал тоску по прекрасным восточнопрусским ландшафтам и морю. Но город Кенигсберг погиб. Под грудой развалин остались погребены катастрофы и трагедии, о которых я вспоминаю лишь с содроганием. Погребены и прекрасные воспоминания детства. После всего пережитого годы учебы в Берлине казались мне даром небес и вторым рождением. Как мы были благодарны судьбе за то, что уцелели! И благодарен я был все тому же, кого благодарил во времена тяжких испытаний, а им уже давно был не один только Бог евреев. Признаю, что эпизод с бар-мицвой у иерусалимской Стены плача обнаружил мою глубинную связь с иудаизмом, но все же в мыслях я унесся далеко от предписанной набожности, обрядов и правил.

Правда, с тех пор как я научился мыслить, меня не перестает занимать мое еврейство. Но сейчас я думаю о нем меньше, чем прежде, поскольку, как уже говорил, считаю более важными другие вопросы. Например, не все ли люди (неважно, какой расы, национальности или вероисповедания) подвержены влиянию пагубных психических механизмов, запрограмированных — в чем нет сомнений — генетически. Механизмов, определяющих реакции и пагубно влияющих на чувства, мысли и действия не только в экстремальных ситуациях, как, например, в случае обладания большой властью или в ситуации, когда жизнь подвергается опасности. (Механизмов, которые, боюсь, в своем крайнем проявлении направлены против нашего же дальнейшего существования.) Слишком часто я был свидетелем того, сколь быстро людьми овладевает мания величия, с каким грубым эгоцентризмом они злоупотребляют властью, и как, напротив, другие люди, причем не только те, кому грозит непосредственная опасность, теряют всякую способность к сопротивлению, будучи парализованы страхом. Причем предрасположенность к такому поведению у представителей обеих групп и вообще у людей имеет единое происхождение, хотя и выражается, естественно, у каждого по-своему. Во время штурма Кенигсберга меня как раз поразила такая быстрая смена манер поведения.

Создается впечатление, что существуют «ситуативные инстинкты», т. е. такие, которые проявляются в определенных ситуациях. Не успели измениться пропорции власти в результате победы русских, как гонители, бывшие только что господами, превратились в боязливых тварей, а гонимые, только что дрожавшие от страха, сделались беспощадными гонителями. Мне приходилось наблюдать, как нацисты после ареста становились жалкими и покорными попрошайками, а освобожденные поляки — злыми деспотами и гонителями немцев, неважно, были те нацистами или нет. Такое поведение можно было бы объяснить перенесенными страданиями, не будь я твердо уверен в том, что каждый в зависимости от ситуации подчиняется своим инстинктам и упомянутым выше психическим механизмам, если он осознанно не противостоит их действию. К сожалению, от запрограммированной готовности к ненависти и агрессии никуда не деться. Власть предержащему всегда приходится иметь дело с опасностью мании величия, а человеку запуганному — с опасностью утраты воли. Иначе почему одни и те же сценарии повторяются в любой наугад выбранной группе людей?

Позволю себе сделать отступление. Я только что закончил чтение жизнеописания еврейского философа Теодора Лессинга, убитого нацистами в 1933 году, и получил наглядное представление о коварстве и безжалостности антисемитов двадцатых годов. Это потрясло меня столь сильно еще и потому, что ведь тогда все-таки существовала свобода мнений и правовые нормы в общем и в целом соблюдались. Я совершенно возмущен масштабами подлости в так называемые мирные времена, ведь беспрецедентная, без права на защиту, травля евреев началась только при нацистах. Хочется задаться вопросом, а не является ли Германия страной самых плохих людей? Которые, словно особая порода собак, злее и кусачее других? Но в это я отказываюсь верить, потому что такое представление ничто иное как биологическая ерунда. Немцы — вообще не раса. Они — европейцы и такие же люди, как все. Разве не повсюду, где творится жестокость, мы наблюдаем злоупотребление властью?

Несомненно, жестокость нацистов достигла небывалых масштабов. Но пусть это не мешает нам, оставшимся в живых, видеть суть дела. Невероятно жестокими были и китайцы во время «культурной революции» — говорят о десяти миллионах замученных. А в России, при Сталине, по некоторым данным, было осуждено и убито около двадцати миллионов. Невероятно жестокими были американцы, когда сбрасывали атомные бомбы на мирное население, уничтожая, главным образом, женщин и детей, или когда они поливали напалмом Вьетнам. Невероятно жестокими были и изгнания евреев из Испании в XV веке, и междоусобные войны в Африке. Вроде, так недавно было все это: события тридцатых годов, Освенцим, две мировые войны, а до сих пор не исчезла зараза антисемитизма, ксенофобии, расизма и милитаризма. Нет, признаюсь, человеческая глупость кажется мне необоримой. Что можно ей противопоставить? Только просвещение и развитие критического мышления, отказ от демонизации и от идеализации кого бы то ни было, постоянную готовность к пониманию и примирению, ответственное — с учетом интересов будущих поколений и сохранности природы — поведение. К какой бы человеческой группе мы ни принадлежали, с кем бы себя не отождествляли, все мы сидим в одной лодке, живем в одном хрупком мире, который мы не имеем права разрушать и который должны все вместе сохранять.

Дорогой Менахем, дорогая Шошана, мое еврейское сердце одинаково вздрагивает, когда в Песах звучит молитва: «Обрушь, Господи, гнев Твой на врагов наших!» и когда неонацисты скандируют: «Долой беженцев!» Горе нам, если Бог вздумает «обрушить» свой гнев — может быть, в виде отравляющих газов или атомных бомб — куда бы то ни было, и горе нам, если мы не будем готовы помочь нуждающимся. Ибо тогда сами скоро окажемся в таком же положении.

Отчего столь многим невдомек, что войны и месть ведут лишь к эскалации зла и хаосу, что они не решают ни одной проблемы и не ведут к примирению? (Этим я не хочу сказать, что никогда не надо защищаться.) Но прежде, чем требовать чего-то от других, я должен быть готов сделать это сам. Я говорю о готовности отдавать, делиться, идти навстречу, прощать тех, кто образумился и раскаялся. Ибо я глубоко убежден, что сам ничем не лучше других и, если хочу содействовать добру, должен много работать над собой.

Эти отступления показались мне необходимыми, чтобы ответить на ваш вопрос о моем самоопределении. Ведь наряду с ортодоксальным иудейским воспитанием я, как и вы, воспитывался на немецкой культуре. С той лишь разницей, что я, может быть, благодаря отцу-христианину, в то время больше воспринимал мир своей немецкой половиной, чем еврейской — проклятой нацистами. Хотя это, пожалуй, неверно, ведь моя мать ощущала себя немкой в той же мере, что и отец. И вот когда, считает Менахем, была достигнута критическая точка, а именно, когда стало можно не носить еврейскую звезду, в Кенигсберге, занятом русскими, началась такая борьба за существование, что каждый превратился в хищника, сражающегося за пищу. Ты очень точно пишешь по этому поводу: «У меня создалось впечатление, что с этого переломного момента автор — еврей, которого русские не признали жертвой нацистского режима, — начинает все сильнее отождествлять себя со своим немецким окружением, причем в гораздо большей степени, чем того требовала необходимость обеспечить себе условия элементарного существования». Религиозные, национальные и прочие чувства немедленно уступили место голому инстинкту самосохранения. Чтобы представить себе подобное состояние, прибегну к сравнению с тонущим кораблем: можно ли ожидать, что кто-нибудь из его пассажиров, борющихся за жизнь, станет думать об извлечении уроков из прошлого или о национальных и религиозных различиях? Так было со мною, когда я снял еврейскую звезду. И я уже предугадываю ваш вопрос: «Но что было потом, когда ты достиг спасительного берега?» Сомнения в том, годен ли иудаизм в качестве личной веры, возникали у меня и прежде, а христианство, благодаря многочисленным юдофобам из христиан, чуть не отпугивало меня. Но должен признать, что и в моих глазах единственным гарантом мира был и останется так мало практиковавшийся тогда, как, впрочем, и всегда, постулат любви. Это наивысшая ценность, которой обладает человечество, и мы утратим себя, если утратим ее. Даже призыв «возлюбите врагов ваших» исполнен глубокого смысла — ведь как иначе разорвать порочный круг взаимной ненависти, агрессии и мести?

Да, Менахем, вновь оказавшись среди людей, подвергнутых лишениям и истязаниям и предназначенных к истреблению, я отождествил себя с ними. И теперь именно немцы не раз самоотверженно помогали мне на пороге смерти, например в концлагере, и все мы были лишь тварями, боровшимися за жизнь, и уже ничем не отличались от любой другой твари земной. Вполне возможно, что тот, кто помогал мне, был раньше нацистом, — я его об этом не спрашивал. Ибо в каждом видел только жертву. Обманутую, послушную, страдающую и умирающую. Моя очередь спросить у тебя, у вас: было ли это предательством наших погибших?

Пускай я не настоящий иудей, не христианин или кто-то еще (а только спинозианец, быть может), все же я человек чувствующий и мыслящий, и это делает меня похожим на миллиарды других, роднит с ними. Роднит, как уже говорилось, роковыми склонностями, страстями, инстинктами, но в не меньшей степени и способностью радоваться жизни — несмотря ни на что. Самое же сильное родство я всегда ощущаю с теми, кто, как некогда и я, подвергается угнетению и гонениям, испытывает боль, страдал и страдает, терпит нужду. В их числе и преследовавшиеся евреи, и мирные немецкие жители во время русской оккупации, хотя здесь можно сказать, что их страдания явились закономерной расплатой за их манию величия и страшные преступления.

Теперь вы, может быть, понимаете, почему я считаю, что я не нуждаюсь в «самоопределении», в причислении меня к иудеям, или к христианам, или к какой-либо иной группе. Я определяю себя как человека среди людей, в более широком смысле — как живое существо среди живых существ, а в самом широком смысле — как крошечную частичку бесконечного, непостижимого целого.

Однако к подобным выводам я пришел лишь после того, как, покинув Германию, семь лет провел в Новой Зеландии, стремясь обрести новое отечество — и понапрасну. Были, разумеется, и важные приобретения: за это время мы стали одной семьей, каждый член которой заботился о благе и учитывал потребности других ее членов. (Это, однако, не извинение, даже если и звучит как таковое.)

Ты не ошибся, дорогой Менахем. В то время (как, впрочем, и теперь) я находил поддержку в музыке. Вместе с молодежью, потрясенной открывшимся ей прошлым, и многочисленными энтузиастами, желающими исправить его ошибки, я пытался, несмотря ни на что, заложить основы новой жизни. И этот почин выглядел многообещающим, ведь никакая другая страна не испытала столь явственно, к чему приводят ненависть, диктатура и расизм. Тогда мне казалось, что у Германии выработается стойкий, на столетия, иммунитет к развитию, чреватому катастрофой. При этом мы, конечно, полностью отдавали себе отчет в том, что виновные и их былые единомышленники лишь постепенно компенсируют нанесенный ущерб. Было ли мое поведение предательством по отношению к нашим родственникам и друзьям, безжалостно уничтоженным? Прошу вас, дайте мне на это прямой ответ — без «с одной стороны», «с другой стороны»! Да, особенности моего происхождения и воспитания не позволили мне обрести пристанище ни в одном из человеческих сообществ. Прежде мне его не хватало, а теперь я его и не ищу, отчего чувствую себя духовно более независимым. И вообще: не обретаем ли мы истинную защиту, истинный покой лишь с приходом неизбежной смерти?

Всего вам хорошего! С благодарностью, симпатией и сердечным приветом

Михаэль.

 

Путевой отчет

Напечатан в Штутгартер Цайтунг от 30.9.1992.

Увиденное и пережитое во время посещения Калининграда (Кенигсберга) произвело на нас довольно тягостное впечатление. Я знал, что знаменитого древнего Кенигсберга, в котором прошло наше детство, больше нету. В конце концов, изгнанные отсюда после 1945 года покидали руины, на месте которых, казалось, нельзя возвести ничего. Ныне, по прошествии сорока семи лет, здесь стоит совершенно новый город — Калининград, который обеспечивает жилищные и жизненные условия 400 000 его жителей, хотя его дома и улицы очень нуждаются в ремонте. Это город, застроенный быстро и функционально в «социалистическом» стиле, распространенном в бывшем Советском Союзе и его государствах-сателлитах. Бездушные площади, на которых высятся памятники Ленину или Марксу, однообразные улицы и люди, одетые преимущественно в темное и вынужденные ежедневно рыскать в поисках продовольствия. Машины и автобусы, изношенные до такой степени, что удивляешься, как им удается благополучно преодолевать ямы и выбоины. Непонятно, кто принимает решения и определяет происходящее в этом городе, нуждающемся в санации, и столь же неясна цель совместного труда его жителей.

Внушительный памятник Канту (заново отлитый по инициативе графини Денхофф) и расположенный напротив, на другой стороне университетской площади, бункер генерала Лаша (место подписания капитуляции 9 апреля 1945 года, он ныне является музеем) исполнены символического значения: первый словно воплощает высшую точку в истории города, второй — нижнюю точку падения. В 1758–1762 годах, когда русские занимали Кенигсберг, их офицеры слушали лекции Канта и изумлялись глубине и обширности его познаний. «Такой город, как Кенигсберг на реке Прегель, — писал философ, — можно признать подходящим местом для того, чтобы, не выезжая в чужие края, расширить свои представления как о мире, так и о человеческой натуре». Кенигсберг был вторым после Берлина центром распространения идей Просвещения и либерализма, и не только русские принимали в те годы участие в его культурной и духовной жизни.

Акт капитуляции, подписанный после бомбардировок и кровопролитного штурма комендантом Лашем (когда передовые части русских добрались до его бункера), знаменовал банкротство политических сил, которые годами разжигали в Германии ксенофобию, укрепляли дух высокомерия и имперские амбиции, готовили и в конце концов развязали войну. Но к памятнику Канту и на его могилу российские жители возлагают цветы, воздавая должное тому, кто разработал мудрое, полезное (и достойное куда большего к себе внимания) учение о мирном и свободном от предрассудков сосуществовании народов — речь идет о его основополагающем и актуальном трактате «К вечному миру».

Сегодня гостям Калининграда не стоит надеяться найти Кенигсберг. Как было кем-то замечено, Кенигсберг, к сожалению, не пережил последней войны. Увы, генералам, чиновникам, всему народу не посчастливилось избавиться от диктаторской клики, которая очевидным для всех образом проигрывала преступную войну. А ведь будь заговор 20 июля успешным, война закончилась бы, Кенигсберг не превратился бы в груду руин, восточнопрусское население — в беженцев, и у русских не было бы оснований для аннексии края.

В Калининграде сохранились отдельные места и здания, напоминающие о прошлом, но эти реликты кенигсбергской жизни напоминают кладбищенские останки. Больше всего меня удивило то, что посреди полностью разрушенного города уцелело здание еврейского сиротского приюта, куда я, после того как в ноябре 1938 года варварски осквернили прекрасную большую синагогу либеральных евреев, ходил учиться и где знакомился, в частности, с произведениями Лессинга, Гете, Шиллера и Шекспира. А члены Гитлерюгенда бросались камнями и выводили «жид, сдохни!» на школьной стене. Мы, дети, не могли понять, почему столь многие взрослые немцы разжигали ненависть к нам, к соседним народам, ко всем инакомыслящим, но мы уже знали, что ненависть любого рода неизбежно выливается во вражду, бессердечность и уничтожение людей и всякий, кто разжигает ненависть к кому бы то ни было, несет ответственность за последствия. Трагический пример последствий этой ненависти являют сегодня гнетущие своей беспомощностью руины кафедрального собора.

Казалось бы, ошибки прошлого должны учить. Однако до чего неприятно вели себя наши ровесники и бывшие земляки, тоже решившие посетить отчизну. С немецкими марками в кармане они ко всему вокруг относились высокомерно, а антисемитское замечание, отпущенное по нашему адресу, обнаружило живучесть старых предрассудков. Некоторые из этих людей чувствовали себя помещиками, приехавшими проверить, как нанятый управляющий смотрит за их владениями. Понятно, что не так хорошо, как законный владелец, но все-таки русским следовало бы делать это получше. У одной из бывших жительниц Восточной Пруссии даже вырвалось со вздохом, что только Гитлер мог бы справиться с этим хаосом. (Это слышала госпожа Ф., прилетевшая из Израиля с мужем, уроженцем Кенигсберга. Сама она родом из российского города, еврейское население которого, в том числе ее родителей, расстреляли, поставив на краю ямы. Ей и ее младшему брату удалось незаметно спрыгнуть туда, а ночью выбраться.) Итак, новый Гитлер должен помочь! Как если бы не Гитлеру мы обязаны разрушением и потерей Восточной Пруссии. Я все чаще с грустью, даже с отчаянием замечаю, что, несмотря на гибель пятидесяти миллионов в последней войне, т. е., казалось бы, совсем недавно, сегодня некоторые не в состоянии вспомнить, что стало причиной этой катастрофы.

Было бы несправедливым не отметить, что многие среди туристов ведут себя иначе: ищут контактов с местными жителями и бескорыстно им помогают. Так, госпожа профессор С. отправилась в сельскую местность с рюкзаком, наполненным предметами гуманитарной помощи, чтобы раздать их бедным и нуждающимся, которых там хватает и которых, как правило, забросила в Восточную Пруссию нелегкая судьба (если они там не родились). Никогда не забуду сердечных объятий женщины, живущей сейчас в нашей бывшей и теперь уже переделанной квартире и рассказавшей нам о своей судьбе и гибели отца и братьев. Она угощала нас яблоками и радушно предлагала остановиться у нее.

Калининградские писатели, пригласившие меня на встречу в дом своего союза, пребывали, как мне показалось, в нерешительности относительно того, что предпочтительней — работать с гарантированной оплатой, но подцензурно, или без гарантий оплаты и без цензуры. Они рассказали мне о встречах с молодыми немцами, заявившими, что для них Восточная Пруссия не принадлежит России. После таких высказываний живущие там сегодня, естественно, чувствуют себя неуверенно и неуютно. А один из отставных офицеров, получающих жалкую пенсию, выступая по телевидению, горько, но предостерегающе заметил, что еще не разучился обращаться с оружием. «На все требуется время», — сказал русский переводчик Максим, но не пояснил, что же за это время должно произойти.

В одном из интервью для местного телевидения меня спросили, что, на мой взгляд, нужно Калининграду, чтобы стать культурным городом, похожим на тот, каким некогда был Кенигсберг. Что можно было на это ответить? До тех пор, пока люди вынуждены тратить столько времени на поддержание собственного существования, ясно, что сил и времени на музыку, литературу и живопись будет не хватать. Так было всегда. И все-таки, когда мы исполняли Моцарта, Шумана, Бетховена и Сарасате, зал филармонии был полон. И все-таки детей учат в городской музыкальной школе, и в их способностях нельзя усомниться, даже если им приходится играть на скверных инструментах.

В сущности, я человек не избалованный, поэтому мне не слишком мешало то, что в гостинице «Калининград» протекала крыша, не работал лифт, время от времени отключали холодную воду, а горячую подавали лишь изредка. Но если такое положение сохраняется десятилетиями, несмотря на стремление его исправить, то, конечно, призадумаешься, что же здесь не так. Ответ не вызовет затруднений у тех, кто привык смотреть за животными или растениями, — они знают: главное, чтобы условия ухода отвечали природе питомцев. Коммунистическое представление о людской природе было неверным, отчего и не работали общественные структуры, выстроенные в соответствии с этим представлением. Недостижимость идеалов предопределила крах усилий.

Наше посещение тех мест, где прежде был Кенигсберг, напоминало иррациональное чередование сцен у Феллини. В ресторане гостиницы всего за три марки, а то и меньше подают несколько блюд, а у гостиницы попрошайничают дети, снуют уличные торговцы, зазывают проститутки, стоят такси. С утра я репетирую с русской пианисткой сонаты Шумана, Моцарта и Бетховена, а после обеда мы едем в бывший концлагерь Ротенштайн, где некогда истязали немецких гражданских лиц. Вечером слушаем трогательное пение еврейского детского хора, а сестра напоминает, что делали с такими милыми детьми полвека назад. Председатель местного фонда культуры Иванов рассказывает, что хорошо помнит, как в 1947 году на танцах я играл на скрипке, а он танцевал.

Вся эта смена настроений слишком стремительна, приспособиться к ней непросто, и только поездка на Куршскую косу позволяет расслабиться — главным образом, благодаря ландшафтам, которыми мы так восхищались еще в детстве. Светлый балтийский пляж, большие песчаные дюны на берегу залива, приветливые леса — все это почти не изменилось, а вот бывшие рыбацкие поселки вынуждены были уступить место многочисленным домам отдыха. Прогулка на весельной лодке по тихому заливу, мимо светло-желтых дюн, вспыхивающих, стоит проглянуть солнцу из-за бегущих по небу облаков, успокаивает нервы и навевает счастливые думы. И когда вечером дорогу нам вдруг перебежала лосиха, остановившись шагах в двадцати от шоссе и позволив себя сфотографировать, это показалось чуть ли не эффектной инсценировкой — или то был, на самом деле, отчаянный призыв животного, становящегося редким видом, не уничтожать его в нашей безоглядной погоне за материальным благополучием?

Дорогие друзья, в 1945 году нашему Кенигсбергу исполнилось бы 690 лет, если бы высокомерие, ненависть и разрушительные инстинкты не погубили его. Так что погибшему Кенигсбергу стоило бы стать призывом людей к сотрудничеству и грозным предостережением для всех тех, кто снова разжигает ненависть, не задумываясь о ее ужасных последствиях, для всех тех, кто мысленно, или вслух, или на бумаге повторяет агрессивные лозунги типа «Вернуть Германии ее земли!» и «Долой иностранцев!», не отдавая себе отчета в том, к каким катастрофическим результатам это может привести.

Мы с облегчением вздохнули, вернувшись в Штутгарт, ибо тяжело наблюдать ближнего в беде и не иметь возможности помочь ему, тяжело повсюду встречать следы прошлого и нигде не видеть признаков того, что ближайшее будущее принесет обнадеживающие изменения. И хотя успехи восстановления послевоенной Германии становятся после этого особенно очевидны, меня не оставляет тревожная мысль, что от повторения прежних ошибок никуда не деться и что неспособность людей ограничивать свои желания угрожает разрушить достигнутое.

Михаэль Вик.