Халемындра не преминула поговорить с соседкой. Она вовсе не считала, что любопытство большой грех.

— Как думаешь? Купит или не купит? Эта, как ее?..

— Виктория. Виктория, зовут ее. — Нехотя отозвалась Надя. — Не эта купит, так другая.

— Да, в этой ****ской жизни все продается, все покупается. — Выдала свой вердикт Синепупая. — А мы с Русланом за щавелем. За железку. К лесу. Пойдешь с нами?

— Да на кой мне этот щавель!

— Пирогов бы напекла.

Надя только махнула рукой.

Вышел Руслан, великовозрастный детина, похожий на мать разве что крупной статью. Физиономию его можно было бы назвать вполне симпатичной, если б не пустые глаза и апатия, прорисованная в углах опущенных отчетливо очерченных губ. Ему шел двадцать седьмой год. Он ни разу не был женат, и не взял наследством сексуальную охоту своего отца. Перепихиваний с местными девками по — пьянке ему вполне доставало. Пил он вместе с матерью, чаще в женской компании.

Женских компаний было много. Бывшая доярка и депутат Аля Хромова обычно пила с Надей. Нередко к ним присоединялась Валентина — директор Дома Культуры. Иногда Любаня Продуманная. Все певуньи.

Халемындра чаще пила с Веркой Осинкиной, Кумарихой и Любаней Продуманной. Опустившаяся Нонка Кумариха, однако, не забывшая своего славного и богатого прошлого, предпочитала в партнерши Лиду-Каланчу — гренадерского вида женщину с косящим левым глазам. Лида была женщина покладистая, только вот беда — ссалась после третьей рюмки. Проссала Кумарихе диван. Она всегда ходила в штанах и в калошах сорок шестого размера. А голову любила покрывать цветастым платочком. С людьми была радушной и говорила тихим приятным голосом. Даже мат в ее исполнении не казался грубым.

В свою очередь Верка Осинкина, с юности почему-то прозванная Брындой, — здесь у всех были замечательные прозвища, — деликатностью не отличалась, компанию водила с женой Сушки. Пьяной ее никто никогда не видал, а только в магазине, покупающей алкогольный провиант. Верка, несмотря на авторитет фермерши и ее высокий материальный достаток, позволявшей ей пить не рябину на коньяке, а настоящий коньяк, могла послать Сушку очень далеко. Та уходила. Но через неделю, отобидевшись на подругу, снова являлась с коньяком или хорошей водкой и отличным закусоном в Веркино логово, где всегда пахло стиркой и под полом по весне квакали лягушки. А ребятишки двух Веркиных сексолюбок раньше времени перебирались на сеновал, изрядно подъеденный коровой Пташкой, которая была кормилицей семьи.

Женскую элиту сельсовета составляли экономист Люба Закулисная, симпатичная, но обидчивая женщина, не только за себя, а за всю деревню. Другими словами патриотка поселка Калужское. Как только кто пытается поддеть калужан, Люба за них грудью встает и обижается.

Люба владела старым немецким домом. Одна. Сын ее обретался в Калининграде. Закончив работу, Люба приходила в свои обширные пределы, надевала дорогой теплый халат, включала телевизор, доставала бутылочку коньячка и капала мерно в кофе или чай. Неделями ей никто по вечерам не звонил, и никто не заходил попроведать. Кошка Муся скрашивала ее одиночество. Вид в окно был печальный — двухэтажный барак для поселян второго сорта.

Галя в Шляпочке, бывший агроном, а ныне сотрудник земельного ведомства, вечно торопливая и чем-то озабоченная. У нее еще сохранился горящий на мужчин глаз и быстрая летящая молодая походка. Но, похоже, в голове у нее был полный та-ра-рам. В юности она была шебутной, каталась с бригадирами и трактористами по просторам полей, сейчас же, в ограниченном пространстве мало уютного кабинета, стала суетливой и крикливой. Впрочем, у нее было одно замечательное качество — она быстро забывала обиды и не помнила зла.

И, наконец, Шурочка-красивые ножки. Эта была местный военкомат. Красавица-вдова бальзаковского возраста. На ее челе навечно осталась печать печальной любви и верности, ушедшему любимому. Зря она осталась сидеть здесь, в Калужском. Зря. С ее внешностью и искренним отношением к людям, она могла иметь другую судьбу. Дети ее укоренились в городе, а она изо дня в день испепеляла свою душу воспоминаниями о счастье, оборвавшемся так внезапно. Детям до ее горя не было дела, они просто не понимали ее, а потом научились использовать — Шурочка выставляла на свой административный стол макароны, консервы и прочий провиант из ассортимента, которым торговал ее сын на базаре в городе. Так она приучила калужан к белорусским продуктам. Все в его копилку, любимого сыночки, все, и ее печальная жизнь, и ее зарплата — сама она вечно была должна в магазинах. Но сын строил дом, сын нуждался, и она изо дня в день совершала материнский подвиг.

Пили они, конечно же, культурно. Предпочтительно, коньяки. Дамы все в возрасте. Одевались по моде, любили косметику и даже участвовали в распространении дорогой французской, здесь же, в своем кабинете. Почему бы не сочетать приятное с полезным? И, конечно же, они от души ратовали за своих землячек, от которых перестало вонять назьмом, потому что эра животноводства закончилась. Сушка, выкупивший совхозные скотобазы, теперь хранил в этих огромных палатах свой урожай. Зато теперь от них стало нести псиной неухоженности, и даже мочой. Иногда в магазине стоять рядом с некоторыми было невозможно. Татьяна — хозяйка магазина гнала таких в баню и еще дальше.

Дамочки с односельчанами держались с достоинством. Знали на кого можно наорать, а кто и не стерпит чужой воли. Обидно, но все трое — одинокие. Особенно хороша была вдова Шурочка. Ухоженная не по — сельски, одетая с претензией на английскую элегантность. Она одна на всю деревню щеголяла в меховой полушубочке. Причем без головного убора. Шарфик на шее. И туфельки всегда на каблуках. Чтобы были видны красивые прекрасно сохранившиеся ножки.