В 1951 году Сесилю удалось достичь двух давних заветных целей. Наконец-то была готова к постановке его пьеса «Дочери Гейнсборо»; вторая же заключалась в том, чтобы заманить Гарбо в Бродчолк. Редко кто из людей согласился бы на столь долгий и заведомо бесполезный поединок, причем с таким упорством. Однако Сесилю пришлось еще не раз пережить разочарование, что нередко выпадает на долю тех, кто проникся уверенностью, что его молитвы услышаны».
Вернувшись из Нью-Йорка в Англию, он возобновил свою переписку с Гарбо, однако теперь его письма были не столь регулярными и гораздо короче. Кстати, их переписка приобрела более уравновешенный характер, так как Гарбо стала отвечать ему гораздо чаще.
Сесиль отправился в Испанию, которая, по его словам, была не чем иным, как «чьим-то представлением о рае». Первоклассный отель пришелся Битону не по вкусу; и, что самое главное, не понравились и американцы за границей. В мае он побывал в Лондоне на предварительном просмотре фильмов британского фестиваля, после чего писал:
«Я рад, что наконец-то были приложены усилия, чтобы показать миру, на что способна эта страна, — разумеется, старые вещи, выставленные в Музее Виктории и Альберта вряд ли оставят кого-нибудь равнодушными и тотчас вызывают теплые воспоминания о детстве. Начинаешь понимать, какую обеспеченную и спокойную жизнь вели люди Викторианской эпохи — с их замечательными турецкими полотенцами, которые они согревали против камина, с их сейфами и шкатулками для драгоценностей, которым не страшны даже бомбы, с шеффилдскими ножами с девяносто девятью лезвиями, отчего они похожи на скульптуру Пикассо. И это и есть те самые вещи, которые ты должна понимать, если считаешь себя другом Битти».
В Америке Гарбо (наконец-то) после долгого свидания продала свой дом в Беверли-Хиллз. Она писала Сесилю, что последнее время ее преследуют огорчения. Шлее попал в больницу, и ей пришлось ежедневно проводить там по нескольку часов. Его выписали буквально вчера, а сегодня снова забрали в больницу.
Сама Гарбо все еще не может избавиться от простуды, которая затянулась уже почти на полгода. Она призывала Сесиля не переутруждать себя. Гарбо писала, что постоянно думает о нем, а также просила, чтобы он составил для нее список своих недомоганий, чтобы затем они могли сравнить свои ощущения.
Сесиль нашел это предложение довольно разумным, так как, по его мнению, оно могло подтолкнуть приезд Гарбо в Англию.
«Я не могу пожаловаться, потому что нам удалось добиться больших успехов, но я уверен, что как только ты приедешь сюда и наберешь полную грудь деревенского воздуха, ты сама удивишься, что же ты делала все это последнее время.
Тебе наверняка понравится снова окунуться в природную стихию. Никаких бетонных тротуаров и чахлых кустов, а только сочная трава, мох, ковер из листьев и веток.
Торопись! Торопись!»
Возвращаясь к письму Гарбо, Сесиль замечал:
«Был весьма огорчен, узнав, что Шлее нездоров. Вид у него был не слишком бодрый, опасаюсь, что его болезнь сильно осложнила твою жизнь. Я весьма этим расстроен.
Не забывай! Я сделал большую ставку на то, что в сентябре ты проявишь немного независимости. Давно пора позволить себе такую роскошь, как делать то, что тебе нравится. Это только пойдет тебе на пользу и предотвратит огромное количество неприятностей, а вот счастья заметно прибавит. На сим заканчивается четвертый урок».
Сесиль позвонил Гарбо, а затем написал новое письмо. Еще раз это произошло в поезде:
«Мой милый мальчик!
Ужасно рад поговорить с тобой. Но боюсь, что этот звонок чертовски подействовал тебе на нервы. Я не снимал заказ целых три дня — и каждый раз, когда мне казалось, что меня вот-вот с тобой соединят, телефонистка отвечала, что связи нет ввиду атмосферных помех или же, попозже, что номер не отвечает, или же что для тебя это уже будет далеко за полночь. Когда же, наконец, меня соединили, то ко мне в спальню, как назло, пожаловала моя матушка, чтобы сообщить мне, что она купила для меня в качестве подарка три серебряных подставки для тостов, и поскольку я никак не мог выставить ее за дверь, мне было довольно неловко разговаривать с тобой в ее присутствии. Отсюда и моя довольно отрывистая манера. Мне неприятно думать, что ты тоже, должно быть, сидела как на иголках.
Я очень тебе сочувствую. Скажи мне, что конкретно не так с нашим беднягой. Тебе, конечно, страшно не повезло, что ты оказалась втянута в эту крайне неприятную ситуацию, но, может, все вскоре снова станет на свои места. Я не строю никаких планов относительно августа (на его вторую половину) и сентября, поскольку рассчитываю, что ты целиком и полностью посвятишь себя мне».
* * *
Гарбо написала Сесилю пару строчек из Беверли-Хиллз, говоря, что примерно до 1 июля ей можно будет писать через Крокера. Шлее все еще не поднимается с постели, так что, возможно, ей придется пожить у него на Пятьдесят Второй Восточной улице. Гарбо также сообщала, что ей до смерти надоело то и дело паковать вещи, и желала Сесилю успехов с его пьесой. Сесиля в это время все больше занимала премьера его «Дочерей Гейнсборо» в Брайтоне. В Лондоне он встретился с Гарри Крокером, который рассказал ему, что Гарбо перебралась в Нью-Йорк и сейчас отправилась на Бермуды. Она также писала Сесилю из Такерс-Тауна — местечка на Бермудах, — объявив, что теперь-то она находится на британской территории. Она путешествовала вместе со Шлее, и он ужасно напугал ее тем, что на пару дней снова слег в постель. Единственным ее впечатлением об острове стал вид с террасы. Было очень влажно, дождь лил не переставая, и брюки постоянно липли к ее ногам.
Гарбо писала, что вернется в Нью-Йорк примерно 20 июля и Сесиль может написать ей прямо туда. Она также поинтересовалась, как у него обстоят дела с пьесой, и выразила надежду, что скоро они будут вместе.
Премьеру «Дочерей Гейнсборо» критики разнесли в пух и прах. После премьеры Диана Купер металась по всему городу, уговаривая друзей и знакомых устроить Сесилю бурную овацию, когда тот прибудет на устроенный по поводу спектакля прием. Сесиль, однако, не клюнул на эту удочку.
* * *
«Дражайшая Г.
Не знаю, как мне удалось пережить прошедшую неделю. Уверен, что из-за нее я нажил себе язву. Каждое утро я просыпался с неприятнейшим чувством, будто я совершил некий постыдный поступок, словно я породил на свет некое чудовище. Пьеса получила весьма нелестные отзывы, и все говорят, что критики были излишне резки. Возможно, так оно и было. Пьеса оказалась явно затянутой. Жаль, что мы не сумели тайком прогнать ее несколько раз перед зрителями. После премьеры нам удалось существенно улучшить спектакль. Теперь это довольно милая пьеска, но и для меня, и для публики явился неприятным потрясением тот факт, насколько этот опус прост и незамысловат. Признаться честно, я не тешу себя особой надеждой относительно ее будущего, а еще чувствую себя совершенно подавленным, потому что влепил в нее столько труда и угрохал уйму времени. На данный момент, как мне кажется, я неспособен написать нечто более стоящее. Тем не менее через неделю мы отправляемся в месячное турне, и я надеюсь, что мне удастся по ходу дела придать ей немного глубины. Ей требуется добавить обстоятельности. Нельзя, чтобы к концу спектакля зритель оставался безучастным. А пока что она мало кого способна растрогать до глубины души. К. (Констант Кольер и Кейти Хепберн) побывали вчера вечером на спектакле и горели воодушевлением и желанием помочь. Что ж, поживем — увидим».
* * *
Пьеса шла целых две недели, понравившись провинциальной публике, но осмотрительные спонсоры не торопились переносить ее на подмостки нью-йоркских театров и, чтобы не нести дальнейших убытков, запрятали декорации под замок.
Сесиль пришел к заключению, что вся его жизнь «полетела вверх тормашками». Вот как он изливал душу в письме к Гарбо:
«Я только и занимался тем, что пробовал создать кучу бесполезных вещей, — все главные, первостепенные проблемы, казалось, прошли мило меня, в то время как я гонялся за собственным хвостом. Я чувствую себя совершенно опустошенным и неприкаянным. Мне действительно хотелось бы поскорее жениться и коренным образом изменить свою жизнь. Я чувствую себя загнанным в угол моей секретаршей (все более невыносимой Мод Нельсон), и, мне кажется, моя жизнь далека от того, какой ей следует быть. Я бы даже сказал, что это нечто вроде спада после волнения предыдущих недель, однако одновременно он отлично высвечивает вещи в их перспективе».
* * *
В начале сентября Сесиль отправился в Венецию, когда — редкий случай весьма успешного сотрудничества — они с Оливером Месселем (для бала Бейстеги) нарядили Диану Купер Клеопатрой. От Гарбо пришло два письма. В первом она делилась своими планами относительно путешествий. Вместе с Гюнтерами она 17 сентября вылетает в Европу, несмотря на то, что находится на грани нервного срыва. Она надеется провести с ними десять дней в Париже, а после их отъезда, если Сесиль все еще хочет ее видеть, вполне возможно, она сумеет приехать к нему в Англию. Гарбо писала Битону, что Шлее по-прежнему находится в подвешенном состоянии между болезнью и выздоровлением, и когда она поделилась с ним своими планами относительно путешествия, тот закатил скандал. И поэтому все ее планы до самой последней минуты будут висеть на волоске.
Затем в конце сентября Сесиль получил вторую прелестную весточку в ответ на свои последние письма, в особенности на подавленное послание от 31 июля. Гарбо посочувствовала ему насчет пьесы, призывая черпать утешение в том факте, что подобное не раз случалось с другими. Она рассуждала о его желании приехать в Нью-Йорк, однако отвергла это предложение, ссылаясь на то, что в настоящий момент в городе слишком жарко. Она все еще была занята тем, что пыталась отговорить Шлее от путешествия в Европу. Все это отрицательно сказывалось на душевном состоянии Гарбо, и она чувствовала себя преотвратнейше. Но именно в этом письме Грета сосредоточила все усилия на том, чтобы немного приободрить Сесиля в трудный для него момент.
Было похоже, что Гарбо, наконец, все-таки приедет. Сесиль послал из «Реддиш-Хауса» два письма — одно для Гарбо и одно для «русского осетра».
«Дражайшая Грета!
Рад слышать, что ты приезжаешь в Европу. Не смей возвращаться домой, не побывав в Англии. Если тебе хочется спокойной деревенской жизни, мой дом всегда в твоем распоряжении. Мне остается только надеяться, что ты все-таки успеешь, прежде чем осень уступит место зиме. А пока все вокруг смотрится как в сказке и я совершил несколько великолепных прогулок. Правда, временами льет как из ведра! Почерк у меня не слишком хорош: я порезал палец (указательный на правой руке), открывая жестянку с испанским ореховым кремом. Это несколько раздражает, так как сейчас я занят переписыванием пьесы.
Надеюсь, что Джорджу уже лучше. Похоже, ему пришлось пережить немало чертовски неприятных моментов — передай ему мои наилучшие пожелания.
В спешке,
любящий тебя Сесиль».
После чего последовало второе письмо:
«Дорогая, только что написал для тебя формальное письмо, чтобы ты могла показать его Джорджу (господи, как я ненавижу эти обманы). Ты должна постоять за себя, если хочешь приехать ко мне, — иначе ты упустишь свой последний шанс! Жизнь так коротка! И тебе надо пожить для себя.
Торопись перевернуть в ней новую страницу!»
* * *
Гарбо прибыла в Париж 8 октября и как бы в доказательство тому, что все возможно, если она того пожелает, несколько дней спустя объявилась в Саутгемптоне. Несмотря на все ее попытки оставить Шлее в Нью-Йорке, он тоже увязался за ней. Сесиль ухватился за подвернувшийся случай. Ему удалось увести Гарбо от Шлее, пока никто из них не успел сообразить, что же, собственно, происходит.
Для Гарбо началось двухмесячное пребывание в Англии. Сесиль с гордостью наблюдал, как к ней возвращается былая самоуверенность, счастье и хорошее самочувствие. «Месяц в деревне обернулся полной идиллией», — писал Сесиль. По утрам он работал над своей пьесой, а вторую половину дня посвящал исполнению причуд Гарбо. Они вместе посетили Бат и Оксфорд и как-то раз пригласили из Четона на чай племянника Сесиля, Джона Смайли. Они посетили исторические резиденции в Уилтоне, Кричеле и Хэтфилде.
В это время у Сесиля гостил Хэл Бертон, помогая ему с техническими аспектами пьесы «Дочери Гейнсборо». Несколько дней Гарбо не попадалась на глаза Хэлу, хотя он ощущал ее присутствие в доме. Когда же они наконец встретились, его совершенно безобидная натура пришлась Гарбо по душе. Он вспоминает ее радость от пребывания в Бродчолке, несмотря на то, что нахальные репортеры взяли дом в настоящую осаду, время от времени выскакивая из-за живой изгороди. Кроме того, Хэл помог Гарбо пережить трудный для нее вечер, когда в дом съехалось все семейство Сесиля, дабы отпраздновать семидесятидевятилетие его матери; мать Сесиля считала, что во время пребывания Гарбо она превратилась в постоянную помеху, и отзывалась о гостье исключительно «эта женщина». Сестры Сесиля также отнеслись к приезду Гарбо неодобрительно и даже не пытались проявить хоть чуточку вежливости. Разумеется, Гарбо тоже не прилагала к этому никаких усилий. Мод Нельсон, вечная паникерша, мучилась обычной ревностью и поэтому заняла сторону миссис Битон.
У Сесиля хватило духу представить Гарбо Питеру Уотсону, своей прежней огромной любви. Гарбо приревновала его к Питеру, однако тот держался с ней дружески и изображал шутливое удивление, что Сесиля занесло на новую стезю. Однажды в Бродчолк наведался Аластер Форбс, и именно в этот день Гарбо спросила: «Должна ли я повесить свою шляпу вместе с мистером Битоном?».
Стивен Тенант — сосед Битона, затворник в своем поместье Уилсфорд-Манор — на протяжении десяти лет был поклонником Гарбо. Он тотчас пришел в восторг, узнав, что Сесиль привез ее погостить, и, когда Грета похвалила его новые голубые венецианские ставни на верхнем этаже лестницы, его радости не было предела. Вознамерившись во что бы то ни стало увидеть ее снова, он захватил с собой на обед в «Реддиш-Хаус» своих гостей, Джулиана и Джулиет Хаксли.
Гарбо принялась дотошно расспрашивать сэра Джулиана о брачном танце богомола, который заканчивается пожиранием самца, а Стивен никак не мог налюбоваться ее «чудесными руками, с длинными, похожими на лепестки пальцами».
Кларисса Черчилль, уилтширская соседка Битона, которая в тот момент колебалась, не зная, выходить ей замуж за Энтони Идена или нет, тотчас поддалась очарованию Гарбо. «Ну кто, скажите, способен устоять перед чарами Гарбо, особенно если те включены на полную мощность, — писал Сесиль, — а они несомненно были включены ради Клариссы».
Маркиз Батский так и не сумел узнать шикарную даму, которую Сесиль привез с собой на Стерфорд-Мед, и когда он поинтересовался у Битона, кто же это такая, тот объяснил;
— Это же Гарбо, эх ты, чурбан!
Огастес Джон, которого Сесиль давным-давно записал в число избранных, достойных встречи с нею, был просто заворожен.
Вот что он писал Сесилю:
«Разумеется, я не мог не поддаться ее чарам и надеялся снова встретить ее в наших местах, однако до меня дошла весть, что она уже уехала в Америку. Quel oiseau! Ты не пошлешь за ней? Мне воистину следует постараться запечатлеть эту божественную улыбку, но, увы, я не в состоянии следовать за ней в Америку, это меня доконает. Впрочем, после того я уже согласен умереть!»
* * *
Леди Памела пригласила Гарбо и Сесиля к себе на предвыборную вечеринку в редакции «Дейли Телеграф». Там присутствовали маркиз Солсбери, Энтони Хед и другие видные политики. После обеда дамы поднялись наверх и леди Памела сказала:
— Господи, ну никак не желают торопиться.
И тогда Гарбо предложила;
— Я спущусь вниз и приведу их.
И она действительно спустилась вниз и удивила собравшихся джентльменов тем, что, широко распахнув двери обеденного зала, заявила:
— Пора подняться наверх!
Леди Памела не могла поверить собственным ушам, когда лорд Дэвид во всеуслышание заявил:
— Я к ней прикоснулся!
Гарбо вновь стала настоящей душой компании и, закинув назад голову, заливалась смехом.
Джеймс Поух-Хеннеси, еще один закадычный приятель Сесиля, настолько увлекся Гарбо, что был не в состоянии что-либо делать целых полтора месяца.
«Она наделена какими-то непонятными неотразимыми чарами, которые совершенно свободно использует на всех и каждом. Нарочно ли это или нет — никто не знает. По-моему, Гарбо не кто иная, как дочь Короля Троллей из «Пер Гюнта» — некое странное, не от мира сего существо из сказочного северного леса, которое непонятно каким образом оказалось заброшено в наше время.
Ее можно понять, лишь если предположить, что она некая мифологическая фигура. И тогда до вас постепенно начинает доходить, что она совершенно необразованна, интересуется теософией, диетами и прочей дребеденью, а разговаривать с ней настолько нудно, что выть хочется.
Сесиль Битон оберегает ее, словно орел, — никому не позволено оставаться с ней наедине, она завтракала здесь с Джоном (его братом-искусствоведом) и мной, а всего я видел ее девять или десять раз. Однажды мне удалось остаться с ней наедине на пару минут, во время которых она попросила меня объяснить ей, почему с тех самых пор, как она побывала в Лондоне, к ней привязалась простуда. Теперь она уже в Париже, в поисках новых миров, которые можно было бы завоевать».
* * *
Диана Купер настояла на том, чтобы Сесиль привез Гарбо в Париж, однако тому было не по душе от мысли оказаться на чужой территории, хотя, по его словам, между ними существовала «удивительная близость и счастье».
Жить в дорогом отеле оказалось малоприятным делом, и каждый раз, чтобы поесть, они пытались улизнуть из гостиницы. Сесиль вел излишне творческую жизнь, чтобы быстро привыкнуть к новой для него роли сопровождающего. В конце концов Сесиль устал, хотя и не всерьез, от бесконечных вопросов: «Куда мы сегодня пойдем?»
Мерседес в это время тоже была в Париже. Она жила с Поппи Кирк и часто виделась с ними. Однажды вечером они пошли проведать Элис Б. Токлас. Элис незадолго до этого случайно встретила Мерседес в автобусе. Она заметила напротив себя даму в красивых перчатках канареечного цвета, и Мерседес представилась ей. Элис не скрывала удивления: у той весьма довольный вид буржуазной дамы средних лет.
Однажды вечером Мерседес, Сесиль и Гарбо постучали в дверь дома № 8 на Рю Кристин, но Элис их не услышала. Мерседес позвонила позже, и они договорились о встрече. Элис докладывала об этой встрече Карлу Ван Фехтену:
«Сесиль весь взлохмачен, измучен и души в ней не чает; она слегка застенчива и непритязательна. Она с невинным видом спросила меня в лоб: «Вы не знакомы с мосье Волларом? Совершенно неотразимая личность и великий charmeur — отъявленный соблазнитель». Она казалась расстроенной, словно юная девушка, которая мечтает о политическом убийстве. Будь добра, объясни ее мне. В ней не было ничего загадочного, но все равно ответа я не нашла. Французские газеты пишут, что они (Сесиль и Гарбо) собираются пожениться, однако, глядя на нее, Никак не скажешь, что она готова сделать столь вопиюще невинный шаг».
* * *
Сесиль намеревался продлить британский отдых Гарбо, пригласив ее на Рождество вместе с Майклом Даффом. Однако она неожиданно заявила, что собирается домой. Сесиль, скрепя сердце, оставил ее в Париже под присмотром Мерседес.
К неведению Сесиля, забота Мерседес о Гарбо носила не столь простой характер. Если верить Раму Гопалу, в квартире Мерседес однажды разыгралась безобразная сцена, когда Гарбо и Поппи Кирк буквально вцепились друг в друга. В длинном письме, написанном им Мерседес, в 1955 году, после того как ее пути с Поппи Кирк разошлись. Рам писал:
«Помнишь, как мы с тобой покатывались со смеху, когда ты рассказывала мне, как в «Савое» она колотила тебя головой о стену и пол и пыталась запереть тебя или же выставить за дверь, и все потому, что ты провела со мной несколько дней в Лондоне!!!! А помнишь, как они с Гретой колошматили друг друга у тебя дома в отеле «Биссон»! — Слава Господи, это все позади!»
15 декабря Гарбо улетела к себе в Нью-Йорк самолетом «Пан Америкен». Мерседес проводила ее в аэропорт Орли, и они нашли спасение в баре. Гарбо закурила американскую сигарету. Их оставили в покое до тех самых пор, пока они не дошли до таможенного барьера. В этом месте представители прессы подались вперед, и Мерседес что-то крикнула им.
Прибыв к себе домой еще до отъезда Гарбо из Парижа, Сесиль отправил ей письмо из скованного первым морозцем Бродчолка. Он докладывал, что его экономка, миссис Мердок, оплакивала отъезд Гарбо.
«Ни о ком из наших гостей я не скучала так, как о ней, — призналась она Сесилю. — Целых три дня, как вы вернулись без нее, я не находила себе места. Она такая простая и общительная. С ней мне было так легко».
Сесиль был опечален.
«Что толку говорить о том, как приятно мне было принимать тебя в гостях. Будто ты не знаешь, что мы все молились на тебя и ждем не дождемся, когда ты навсегда переступишь порог своего настоящего дома.
Любящий тебя
Сесиль».
Во время их совместного пребывания снова зашел разговор об их возможном браке, и когда Сесиль задал вопрос напрямую, то получил вселяющий надежду ответ. «Когда я спросил ее, выйдет ли она все-таки за меня замуж, она сказала, что, по всей видимости, да».
Сесиль знал, насколько вообще можно было быть в этом уверенным, что через три недели снова увидит Гарбо в Нью-Йорке. Впоследствии он описывал приезд Гарбо к нему «как долгую и прочувствованную осень», которая в совокупности с работой над его новой пьесой «превратилась для меня в кисель».
Вскоре от отбывшей домой гостьи пришла первая весточка. Гарбо благодарила Сесиля за все полученные от него рождественские телеграммы. Она была глубоко тронута, получив поздравление от Клариссы, Джеймса Поуха-Хеннеси, Хэла Бертона и даже от миссис Мердок, которая развеселила своим приглашением приезжать в гости, когда ей того захочется. Гарбо просила Сесиля привезти ей красной бумаги для абажуров и, в свою очередь, посылала самый сердечный привет Джулиет Дафф, Саймону Флиту, Клариссе, Хэлу Бертону, мистеру Банди, миссис Мердок и всем другим обитателям «Реддиш-Хауса» и Пелхэм-Плейс.
Вполне естественно, что Сесиль позвонил Гарбо тотчас по приезде в Нью-Йорк 25 января 1952 года. Все его попытки дозвониться до нее оказались бесполезными, и телефонистка сообщала:
— Мисс Гарбо не отвечает.
Сесиль не знал, что и думать: «Она опять взялась за старое. В уме не укладывается, как такое возможно». Вскоре Сесиль был еще более обескуражен странным письмом, полученным им от Гарбо вместе с розовой азалией, «торчащей в горшке в окружении обыкновенных папоротников».
Гарбо умоляла Битона не думать о ней как о лишившейся всякого рассудка. У нее имелось немало причин, писала она, чтобы временно избегать встречи с ним, и выражала надежду, что он, как человек занятой, не заметит, как пролетит время. Письмо заканчивалось туманными строчками, что она всегда рада видеть его в Нью-Йорке. И на этом все.
Сесиль счел такое отношение к себе просто чудовищным, ведь, по его мнению, они «три месяца прожили как муж и жена». Сесиль считал, что был до конца честен с ней и ни разу не пытался изображать из себя того, кем не являлся на самом деле, и поэтому считал, что заслуживает лучшего отношения.
Оставшиеся в Англии друзья забросали его вопросами, как поживает недавняя гостья из Америки. Его ответы были малоутешительны. Вот что он написал леди Джулиет Дафф:
«Мы с Майклом условились пообедать завтра вместе с Гарбо, но последнее время, с тех пор как она вернулась домой, состояние ее неважнецкое, так как ее постоянно мучает простуда. Здесь в Бродчолке она чувствовала себя куда счастливее».
Хэл Бертон хотел послать Гарбо книгу, однако Сесиль написал ему следующее:
«Боюсь, что тебе не стоит предпринимать что-либо насчет Гарбо. Настроение немного улучшилось, но ей по-прежнему не угодишь; к тому же, я не думаю, чтобы она хоть что-то читала. Она снова опутана по рукам и ногам своей странной преданностью этому довольно-таки зловещему Распутину из «Дорожной Компании», и я даже не представляю, удастся ли ей когда-нибудь освободиться от этих пут. «C'est la vie», — вздыхает она; но ведь это не так, все зависит от нее самой».
Хэл все-таки послал книгу, и Сесиль прислал в ответ более утешительное известие: «Грета просила меня передать ее нежнейший привет и поблагодарить тебя за чудесную книгу. Она всегда мило отзывается о тебе. Тебе, в отличие от других, удалось по-настоящему расположить ее к себе — по-моему, ты бы мог ей сильно помочь. Я вижу ее теперь гораздо реже, чем раньше, потому что этот ее друг ужасно ревнив и настоящий хищник. Он словно околдовал ее. Все это весьма прискорбно. Когда мы все-таки встречаемся, то пылаем, как два дома, охваченные пламенем. Непохоже, однако, чтобы ей снова удалось улизнуть от него. А тем временем жизнь продолжается».
Когда Сесиль, наконец, увидел Гарбо, она пожаловалась ему на сильную простуду, не отпускавшую ее с самого приезда, а также на то, что Шлее в ужасно подавленном состоянии и снова собирается ложиться в больницу. После обеда с Майклом Даффом Сесиль проводил ее домой в «Гемпшир-Хаус». Но Гарбо по-прежнему отказывалась принимать окончательное решение, и Сесиля это начинало раздражать. Вспомнив совет Моны Харрисон Уильямс, он тоже стал держаться слегка отстраненно, рассеянно чмокал Гарбо на прощание в щеку и уходил, даже ни разу не обернувшись.
Так прошло еще две недели, и Майкл Дафф должен был возвращаться в Англию. Сесиль предложил пообедать втроем, и Гарбо согласилась. Но Сесиль не стал приглашать Майкла. В результате обед превратился в трапезу вдвоем в стенах «Колониального Клуба», и Битон загнал Гарбо в угол вопросами о том, почему она не желает его видеть.
— Ой, сейчас я не могу назвать тебе причины, ведь я выпила, — сопротивлялась она.
Но Сесиль был неумолим:
— Послушай, ведь я же могу вернуться домой — а это уже совсем скоро — и рассказать моим друзьям и твоим друзьям, что я вообще не видел тебя. Кроме того, как мне кажется, я заслуживаю того, чтобы получить объяснение. Мне казалось, что мы оба были счастливы друг с другом в Европе. У нас на горизонте, если можно так выразиться, не было ни облачка. И когда мы прощались, то расставались с любовью и нежностью. Мне не в чем упрекнуть себя по отношению к тебе. Я ни разу не пытался строить из себя того, кем я не являюсь, я безоглядно тебе доверял, и если у тебя нет действительно веских причин для того, чтобы не разговаривать со мной по телефону и давать телефонистке указания: «Она не отвечает», то в таком случае твое поведение сплошное притворство!
— Осмелюсь заметить, что я просто невоспитанная свинья.
— Не только это, ты, должно быть, ужасно несчастна.
— Так оно и есть.
— Тебя должна мучить совесть. Она должна не давать тебе покоя оттого, что ты так дурно обошлась со мной.
— Верно, однако не думаю, чтобы ты особенно переживал.
— То есть ты решила, что я, конечно, не стану угрожать, что выброшусь из окна.
— Если бы ты такое заявил, я бы просто не поверила.
— Верно, я не из тех, кто торопится расстаться с жизнью. У меня есть другие интересы. У меня есть работа, друзья, увлечения, но ты способна наносить мне глубокие душевные раны, и я действительно глубоко оскорбился. Неужели тебе и впрямь доставляет удовольствие мучить людей и видеть их страдания?
— Нет, конечно, я и не думала, что ты будешь так переживать.
— Неужели? Не кажется ли тебе, что это довольно странно, что после нашей близости и преданности друг другу ты ни с того ни с сего ставишь на всем точку?
— Но я не думала, что мы настолько любили друг друга к тому времени, как мне уезжать из Парижа.
— Признаюсь, я был не столь счастлив с тобой в Париже, как, например, в Англии, но это лишь потому, что я терпеть не могу эти толпы бездельников. Ведь это бесполезное прожигание жизни. Но неужели ты и впрямь подумала, что я тебя не люблю?
— Я не думаю, чтобы ты вообще когда-нибудь любил меня по-настоящему.
— Тогда скажи на милость, чем же это я занимался все последние пять лет? На кого я тратил всю свою нежность, все свои теплые чувства?
— Я бы сказала, что тебе просто нравилось заигрывать со мной. Так, для разнообразия.
— Ни за что не поверю, что ты это всерьез. Ты слишком хорошо знаешь меня, чтобы говорить подобные вещи. Тебя должны мучить угрызения совести, что ты ведешь себя подобным образом по отношению к близким и дорогим людям.
«Я намекал на ее отношение к матери и брату, с которыми она не поддерживала никаких родственных связей. Передо мной она притворяется, что ее матери нет в живых, хотя на самом деле та, между прочим, живет в Коннектикуте. Я предостерег Грету, что не стоит пить аквавит в середине дня, а сам живо заказал себе еще одно виски. Меня здорово развезло.
Вскоре и моя любительница аквавита тоже была хороша. Мы оба были как следует навеселе, и Грета не поняла моих намеков насчет «родных и близких» и подумала, что я имею в виду Шлее, будто тот настраивает ее против меня».
— Но это же неправда! — заявила она. — Он не имеет к этому ровно никакого отношения. Я сама приняла решение еще до твоего приезда. И то, что я решила, действительно не имеет к нему никакого отношения. Просто в тебе столько энергии, ты просто не умеешь сидеть на одном месте. С тобой постоянно находишься в бегах — а у меня сейчас трудный период жизни (климакс), и у меня не было настроения встречаться с тобой. Повсюду такая суматоха. И мне не по себе, я совершенно разбита и просто неспособна поспевать за тобой.
— Неужели ты хочешь сказать, что со мной невозможно совершенно расслабиться?
— Нет, просто пока у меня нет настроения. Ты плохо меня знаешь. И поэтому выносишь резкие суждения. Кто-то прислал мне в Валентинов день записную книжку, и в ней ты пишешь, что я бессердечная, что я неспособна на истинную дружбу. Но ведь это не так.
— Но ведь это же было написано двадцать лет назад, когда я тебя не знал и ничего не понимал в этой жизни, и рубил сплеча. В любом случае, по-моему, просто несправедливо держать на меня обиду за то, что я писал двадцать лет назад, до того, как познакомился с тобой, и что уже успел позабыть.
«Неожиданно я понял, что невольно цитирую строчки из злополучной статьи о том, поженимся ли мы. Слова показались мне ужасно знакомыми, однако я не мог представить себе, каким образом я их использовал и как вообще кто-либо мог докопаться до них. И еще я понял, что ей было больно читать эти строчки. Однако нельзя сказать, что только это повлияло на ее отношение ко мне.
— Так, значит, как? Все кончено?
— Не знаю, — она искоса посмотрела на меня. — Ты хорошо выглядишь, — заметила она. — Похудел?
Я не стал раздавать ей комплименты, а только сказал:
— Я точно знаю, как тебе надо укладывать волосы.
Ей нравилось, когда я брал ее за волосы и приговаривал:
«Nicht machen».
— А теперь ты помнишь, как крепко ухватил меня за волосы в том парижском ресторане?
— Да, ты рассвирепела.
И только теперь мне стало ясно, что на самом деле ей это ужасно понравилось. И неожиданно все снова стало на свои места. Напряженность исчезла. Никаких обид…»
Сесиль отвел Гарбо к себе в гостиницу, чтобы она могла припудрить нос. Ожидая лифт, он понял, что ей хочется, чтобы он ее поцеловал. И Битон запечатлел поцелуй.
«Я позвонил ей на следующее утро. Мы снова стали старыми друзьями. Словно не произошло ничего такого, что способно нас разлучить или же нарушить нашу близость. Мы поговорили о Трумене (Кэпоте), и, когда я похвалил его, она сказала, что как только мы будем пить с ним мартини, она тоже присоединится к нам. Ей надо сделать кое-какие покупки, выбрать кое-что из одежды и вообще походить по магазинам.
Встреча с Т. прошла отлично, но Г. обещала пообедать со Шлее. Позднее она не смогла пойти со мной на балет, опасаясь преследования представителей прессы, и я отплатил ей тем, что отказался от ее услуг и назначил встречу кому-то, кто первым позвонил мне, когда она была у меня в комнате.
Странная, непонятная натура, которую ради нее же самой следует держать в узде, чтобы она не натворила чудовищных ошибок».
Причиной охлаждения отношений между Сесилем и Гарбо, конечно же, являлся Джордж Шлее. Его не на шутку встревожило двухмесячное пребывание Гарбо в гостях у Сесиля, и он впервые усмотрел в Битоне серьезную угрозу. Именно давление со стороны Шлее вынудило Гарбо неожиданно вернуться перед Рождеством в Нью-Йорк.
В середине апреля Сесиль возвратился в Англию. Вскоре последовало письмо от Гарбо. В нем она почти что извинялась, насколько была способна, за свое поведение. Она во всем обвиняла разницу в их характерах, противопоставляя жизнелюбие Сесиля своим издерганным нервам. Гарбо также спрашивала, как поживает его матушка, и передавала сердечный привет Сесилю и Англии.