Голливуд, 1932: «…У нас здесь постоянно происходит что-нибудь новенькое»

Осенью 1932 года, вскоре по возвращении из Голливуда в Лондон, двадцативосьмилетний английский фотограф Сесиль Битон получил письмо от своей знакомой, Аниты Лоос, автора сценария фильма «Джентльмены предпочитают блондинок». Лоос в то время жила в Лос-Анджелесе, где писала сценарии для киностудии «МГМ».

«Мой обожаемый Сесиль!

Было просто замечательно получить от тебя столь длинное письмо. Какое, должно быть, блаженное время ты провел на отдыхе вместе с Питером. Не иначе как вы пребывали на седьмом небе.

Здесь у нас постоянно происходит что-нибудь новенькое, и поэтому всякий раз, когда я берусь за перо, то начинаю ломать голову, как бы мне чего не упустить. Роман Гарбо и Мерседес — что ни день, то новые сюрпризы. Между ними не раз вспыхивали ожесточенные ссоры, и в конце концов Гарбо просто хлопнула дверью, даже не попрощавшись. И тогда Мерседес полетела вслед за ней в Нью-Йорк, но Грета не захотела ее видеть. Мерседес прилетела назад в расстроенных чувствах. А еще она заявляет, будто у нее ни гроша в кармане — и вообще у нее ни минуты свободного времени и все просто ужасно. Ее жалобы наверняка составили бы толстый том размером с энциклопедию, но правда куда более увлекательного содержания, и поэтому я надеюсь, что когда-нибудь ты встретишься с Мерседес и все услышишь из ее уст…»

Далее Лоос перечисляет другие голливудские новости: Талула Бэнкхед собирается сотрудничать с «МГМ»: «Рыжеволосая женщина», комедия, сценарий которой был написан Лоос для Джин Харлоу, не прошла английской цензуры; американская писательница-драматург Зоя Аткинс и ее супруг ведут беспрестанные сражения, совсем как «два эсминца». У Лоос также нашлись свежие новости об Эдмунде Гулдинге, еще одном приятеле Сесиля. «Гранд-отель» — фильм, премьера которого состоялась весной того года — тотчас получил восторженные отзывы, главным образом благодаря Гарбо: она сыграла в нем томную роковую женщину, перед чарами которой не устоял Джон Барримор.

«Эд Гулдинг уехал спустя двенадцать часов после того, как закатил вечеринку для своих восьми подружек, которая закончилась тем, что две из них угодили в больницу. Вмешался Херст и замял эту историю, так что в прессу почти ничего не просочилось, кроме нескольких туманных намеков в колонке у Уингелла. Должно быть, Херст в душе рвал и метал. В одной из газет представителям студии посоветовали не волноваться, что эта история станет достоянием гласности, — мол, она такая мерзкая, что ее нигде не напечатают. Лично мне неизвестно, что конкретно там у них происходило, но город полон всяких слухов и домыслов. Будь добр, ты тоже не слишком распространяйся об этом — думаю, что не стоит портить нашему Эдди настроение в Лондоне».

В Голливуде тридцатых годов лишь узкий круг «посвященных» ведал обо всем, что там творилось, в то время как широкой публике мало что становилось известно. «Роман Гарбо и Мерседес» ‘был одним из таких голливудских секретов, о котором официальные представители студии предпочитали хранить гробовое молчание, и неудивительно, что Сесиля наверняка бы заинтересовало дальнейшее развитие событий. Однако новости, изложенные в письме Лоос, наверняка подогрели его интерес в гораздо большей степени, нежели она подозревала. Сесиль в течение какого-то времени был без ума от Гарбо и, находясь в Калифорнии, преследовал ее, не ведая усталости, буквально по пятам, в надежде получить ее фото для обложки «Бога» или для книги, над которой он тогда работал, — Гарбо избегала его до самого последнего дня, когда Сесилю пришла пора возвращаться в Англию. И вот, наконец, в роскошном, построенном в испанском стиле особняке Гулдинга, где остановился Битон, знаменитый фотограф и кинозвезда встретились, и эта встреча затянулась до самого рассвета. Как ни странно, Сесиль — что весьма на него не похоже — не стал распространяться об этом событии.

Грета Гарбо жила большей частью тихо и уединенно, избегая шумных голливудских вечеринок и официальных мероприятий. Ей больше всего на свете нравилось быть одной или в кругу близких друзей. На протяжении всей своей жизни она была известна как «затворница», правда, иногда к этому слову прибавляли эпитет «светская затворница». Разумеется, иногда она совершала выходы в «свет», и во время одного из них, на небольшом приеме, устроенном в начале 1931 года Залькой Фиртель, сценаристкой польского происхождения, Гарбо познакомилась с Мерседес де Акостой, поэтессой, драматургом и автором ряда киносценариев, которая вскоре стала ее самым близким другом. Из воспоминаний Мерседес можно сделать вывод, что Гарбо первой заметила ее, договорилась о новой встрече и пригласила де Акосту к себе домой. Если верить запискам Мерседес, в первую ночь, проведенную ими в обществе друг друга, женщины засиделись допоздна, беседуя за накрытым столом, а затем пошли на пляж.

«Мы говорили о вещах… глубокомысленных и тривиальных. Затем, когда луна зашла за горизонт, а на востоке край неба озарился узкой полоской света, мы примолкли. Медленно разгоралась заря. И как только взошло солнце, мы отправились в горы, где собирали букеты диких роз».

Летом 1931 года Гарбо и Мерседес уединились на озере Сильвер-Лейк, в горах Сьерра-Невады, в небольшом домике, принадлежавшем актеру Уоллесу Бири. Там, вдали от посторонних глаз, они в течение некоторого времени предавались идиллии, хотя и не столь долго, как уверяет Мерседес:

«Как же описать шесть последующих волшебных недель? Даже сами воспоминания о них служат подтверждением тому, какое счастье выпало мне тогда. Шесть бесподобных недель, что случаются лишь раз в жизни. Уже одного этого достаточно. На протяжении всего времени между Гретой и мною или нами обеими и природой не возникло ни секунды дисгармонии…»

Мерседес пристально наблюдала за Гарбо. В отрывке, который она предпочла в своей автобиографии опустить, поэтесса так описывает ноги Гарбо; «…их цвет был не просто цветом загара, как то обычно бывает; нет, просто кожа приобрела легкий золотистый оттенок и нежнейшие волоски, покрывавшие ее ноги, тоже стали золотистыми. Сами ноги были классической формы. Их не назовешь ни типичными ножками танцовщицы из «Фолли-Бержер», ни мечтой американца, с его представлениями о том, какими полагается быть женским ногам. Нет, они обладали той совершенной формой, какую мы находим у греческих статуй».

Гарбо жила в лос-анджелесском районе Брентвуд, и Мерседес переехала к ней поближе. Она как раз завершила работу над сценарием для Полы Негри, и, когда ее работу отвергли, Гарбо решила, что Мерседес должна написать что-нибудь для нее. Этот проект получил название «Совсем отчаявшись». Сценарий был зарегистрирован на «МГМ» 21 января 1932 года, в нем рассказывалась история девушки, чья мать спрыгнула со скалы, после чего сама девушка следует знаменитой заповеди Ницше:

«Надо научиться жить, совсем отчаявшись». Мерседес описывала свою героиню, словно это была сама Гарбо.

«Вы моментально чувствуете ее странную, необузданную натуру, внутри которой до сих пор борются устремления ее матери и отца, мира старого и нового, и эта битва кипит в ее душе едва ли не с младенческого возраста. Вы тотчас чувствуете в ней веселость и печаль, ясность духа и невротичность, бьющую ключом жизнь и полную отрешенность, апатию и непоседливость, застенчивость и дерзновенность — и все это перемешано в ней в каком-то безумном противоречии, которое подтачивает ее силы и заставляет воевать с самой собой, отчего она еще больше превращается в загадку, непостижимую для простого смертного. В ее глазах вы уже замечаете отрешенность, которая скорее проистекает из ее души, нежели из происходящего вокруг, — застывший взгляд, на дне которого покоится вечность».

На протяжении большей части картины героиня Гарбо должна была появляться на экране в мальчишеском одеянии, чтобы скрываться от полиции и остальных. Ирвинг Тальберг, заведующий постановочной частью «МГМ», и слышать об этом не желал. «Вы что, хотите, чтобы против нее восстала вся Америка? Все женские клубы? Да вы, наверно, выжили из ума, коль предлагаете такое… Мы годами создавали образ Гарбо как великой блистательной актрисы, и вот теперь вы лезете со своим сценарием, желая нарядить ее в штаны и сделать из нее что-то вроде мартышки». В конечном итоге на проекте пришлось поставить крест.

После этого Гарбо снялась в «Гранд-отеле» и «Если ты хочешь меня», вышедшем на экраны в июне 1932 года. Пока шли переговоры по поводу ее нового контракта с «МГМ», Гарбо улетела из Голливуда в Нью-Йорк, где укрылась в отеле «Сент-Моритц» возле Центрального Парка, а затем и вообще отплыла в родную Швецию. Мерседес осталась одна, в том состоянии, в котором ее описала Анита Лоос в своем послании Сесилю Битону. Однако, поскольку вскоре Мерседес начала забрасывать цветами другая актриса, Марлен Дитрих, вознамерившаяся во что бы то ни стало завоевать ее, то страдания поэтессы, по всей видимости, были не столь жестоки, как полагала Лоос.

 

Мерседес: «Кто из вас принадлежит только к одному полу?»

Эти слова принадлежат Мерседес де Акосте — теперь практически всеми позабытой личности, которая в свое время была знаменита в литературных и кинематографических кругах. Младшая из восьми детей Рикардо де Акосты, она родилась 1 марта 1893 года и провела свои юные годы вплоть до первой мировой войны в Нью-Йорке, где воспитывалась в строгом духе испанского католичества. Это была брюнетка с темными глазами, ростом 5 футов 4 дюйма (примерно 170 см). В ее внешности было нечто величественное, и неудивительно, что Мерседес утверждала, будто принадлежит к древнему кастильскому роду, хотя бытовало мнение, что ее предки переселились в США с Кубы.

Мерседес сочиняла романы, пьесы, киносценарии, её стихи часто публиковались в прессе, хотя сейчас их никто не читает.

Одна из сестер Мерседес, красавица Рита Лайдиг, служила моделью Саржану и Больдини. «Потрясающая женщина, похожая на героиню романтического романа, миссис Рита де Акоста Лайдиг явилась истинным украшением первых десятилетий двадцатого века благодаря своему совершенству, которое практически невозможно встретить со времен Возрождения», — писал Сесиль Битон в своей книге «Отражение стиля», в которой дотошно проанализировал веяния двадцатого столетия.

Нью-Йорк в детские годы Мерседес поражал каким-то особым очарованием, ныне безвозвратно утраченным. По его улицам все еще бродили шарманщики-итальянцы, водившие за собой на цепочках печальных обезьянок. По нью-йоркским улицам грохотали кареты с лакеями на запятках. Благодаря старшей сестре Мерседес познакомилась со многими знаменитостями того времени, начиная с Родена и Анатолия Франса и кончая Эдит Уортон и королевой Румынии Марией. Она подружилась с Пикассо, Стравинским, Сарой Бернар и многими другими. Мерседес частенько заявляла, что ум ее «интернационален», если не «универсален», хотя в душе она остается «типичной испанкой».

Кинематографическая карьера Мерседес включала и такой эпизод, как ссора с Ирвингом Тальбергом — тот уволил ее за то, что она отказалась написать эпизод для фильма «Распутин и императрица» (1932 год). В картину предполагалось включить эпизод встречи княгини Ирины Юсуповой с Безумным Монахом, что не соответствовало действительности. Мерседес была в Голливуде «паршивой овцой».

Жизнь Мерседес не назовешь легкой, Она часто впадала в депрессию, отчего в детские годы громко стонала, забившись в угол. Став взрослой. Мерседес нередко страдала бессонницей и приступами мигрени. Не однажды ей пришлось пережить то, что сама она называла «потемками души». Мерседес верила в «астральное перемещение», когда «дух или же внутреннее «Я» во время сна покидает тело и тем не менее не утрачивает связи с жизненной силой». Мерседес поясняла, что, если вам случится внезапно проснуться среди ночи, словно вас кто-то толкнул, это значит, что «ваш астрал слишком резко оставил физическое тело».

Будучи вегетарианкой, она искренне верила, что употребление в пищу мяса приводит к тому, что человеческое тело превращается в могильник для трупов убиенных животных. Мерседес увлекалась восточными религиями и была последовательницей Кришнамурти. Свою жизнь она начала как ревностная католичка и имела привычку проводить долгие часы на коленях, вытянув при этом сложенные крестом руки. Мерседес засовывала к себе в туфли гвозди и камни и ходила до тех пор, пока стопы ее не начинали кровоточить. Позднее она отвергла многие из доктрин католической церкви, сказав Эльзе Максвелл по этому поводу следующее: «Я не верю в догмы. Я убеждена, что из каждой религии следует черпать лишь самую ее суть и тем самым вырабатывать собственную веру». Мерседес была ярой феминисткой и обожала Айседору Дункан, поскольку та помогала женщинам сбросить с себя чулки и корсеты за ненадобностью и освободиться от многослойной одежды и ввела в моду босоножки.

Мерседес до семи лет была убеждена, что она мальчик. Ее родители поддерживали в ней это убеждение, говоря о ней как о сыне и одевая как мальчика. Мать Мерседес страстно желала сына, которого собиралась назвать Рафаэлем, и поэтому звала дочь этим именем. И Мерседес играла наравне с другими мальчиками в мальчишеские игры. Но однажды «разыгралась трагедия». Кто-то из мальчиков сказал Мерседес, что поскольку она девочка, то не сможет кинуть мяч так же далеко, как он. Мерседес оскорбилась и вызвала обидчика помериться силами в поединке. Однако вместо того, чтобы ввязываться в драку, мальчик отвел ее за угол и продемонстрировал девочке свой миниатюрный пенис.

Позднее Мерседес вспоминала эту сцену:

«А это у тебя есть?» — спросил он. Я была в шоке. Я наслушалась всяких историй, как из взрослых и детей делали уродов. И вот теперь это было первым, что пришло мне на ум. «Тебя изуродовали!» — воскликнула я. «Если ты мальчик и у тебя этого нет, то, значит, это тебя изуродовали!» — возразил он.

К этому времени нас окружили другие мальчики и живо принялись демонстрировать мне тот странный феномен, который мне только что продемонстрировал первый из них. Вид у них был угрожающий, словно они желали за что-то покарать меня! Они требовали, чтобы я продемонстрировала им то же самое. «Докажи, что ты не девочка, — хором кричали они».

Для юного «Рафаэля» этот случай стал настоящим потрясением.

«В одно мгновение абсолютно все в моей юной душе стало чудовищным, ужасающим, мрачным».

Мерседес в слезах бросилась к няне, а затем потребовала у матери ответ, и та призналась ей, что она девочка. В конечном итоге, как писала Мерседес в неопубликованных набросках к своим мемуарам, ее отправили в монастырь, дабы она там приобрела приличествующие барышне манеры, однако юная дикарка убежала оттуда. Она продолжала отрицать свою принадлежность к прекрасному полу, объясняя это ошарашенным монахиням так: «Я не мальчик и не девочка, или же я и то и другое — я точно не знаю. А раз мне это не известно, то я никогда не буду принадлежать ни к тем, ни к другим и всю свою жизнь останусь одинокой».

Спустя несколько лет Мерседес размышляла о том, как этот случай повлиял на всю ее жизнь и отношение к мужчинам и женщинам.

«…Это позволило мне увидеть и понять полутона жизни, как, например, трепетные полутона сумерек и предрассветной поры, что во все времена были полны тайн и романтики, и поэтому я пристальнее взглянула на эти полутона жизни и на людей, что шагают в ритме с ними, и обнаружила, что они — самое прекрасное творение на свете. К внешней форме, демонстрирующей принадлежность нашего тела к тому или другому полу, я осталась совершенно равнодушна, мне непонятна разница между мужчиной и женщиной, и, веруя исключительно в непреходящую ценность любви, я отказываюсь понять этих так называемых нормальных людей, которые убеждены, что мужчина должен любить только женщину, а женщина — мужчину. Но если это так, то где же тогда дух, личность, ум? Неужели любовь и впрямь заключается только во влечении к физическому телу? Убеждена, что в большинстве случаев этим и объясняется тот факт, что «нормальные» люди, как правило, обделены вдохновеньем, художник в них мертв, чувства их менее обострены, чем у людей «полутона». В целом их отличает приземленность, и они столь озабочены физической оболочкой, что не видят дальше внешних различий между мужчиной и женщиной. Древние греки прекрасно понимали, что в каждом из нас присутствует как мужское, так и женское начало, и во время достижения телом высот этого духовного понимания они, не колеблясь, создавали в своих скульптурных работах тела, наделенные чертами гермафродитов. В поэтике своей жизни они принимали как гомо-, так и бисексуальное влечение, чьи импульсы они рассматривали всего лишь как еще один поток, несущий свои воды к одному и тому же великому морю — вечному источнику любви!»

Юная Мерседес любила свою эксцентричную мать-аристократку и нередко признавалась, что страдала от материнского комплекса. Когда мать умерла. Мерседес отказывалась подпускать к ее телу кого бы то ни было. Когда же брат попробовал приблизиться к гробу, Мерседес схватилась за нож и пыталась его заколоть.

Ее отец, поэт и интеллектуал, был видным мужчиной. В годы молодости, еще на Кубе, он один остался в живых после боя, в котором погибли двадцать его товарищей. В более поздние годы он постоянно мысленно обращался к этому эпизоду. Когда же Мерседес было четырнадцать, он — уже убеленный сединами старик — покончил с жизнью, сбросившись с высокой скалы.

«Я знала, что этот шаг был для него чем-то вроде искупления вины перед товарищами за то, что он тогда один избежал смерти», — писала Мерседес.

Мерседес и сама была способна на дерзкие, полные драматизма поступки. У нее имелся небольшой револьвер-кольт, и ей становилось легче на душе при мысли, что если жизнь станет невыносимо тяжела, то она всегда сможет сунуть ствол пистолета в рот и «убрать себя с этой непонятной планеты». В один прекрасный день револьвер исчез. Мерседес выяснила, что это ее сестра Баба спрятала его от греха подальше, а точнее, выбросила в Ист-Ривер. Мерседес метала громы и молнии.

Она вспоминала:

«Это ты взяла его, — крикнула я и бросилась на сестру. Я навалилась на нее всем весом моего тела, и она упала навзничь, а я сверху. Я вцепилась ей в горло и принялась бить ее головой об пол».

Подобно многим жителям Нью-Йорка, Мерседес обожала атмосферу ночных клубов двадцатых годов и прочих сомнительных увеселений.

«Теперь трудно понять, что мы находили во всем этом хорошего. Полагаю, что это был недавно открытый нами соблазн однополой любви, которая после войны пышным цветом расцвела в ночных клубах и кабаре, где молодые люди одевались, как девушки. Эта любовь, как и спиртное, была под запретом и нередко влекла за собой полицейские облавы, отчего запретный плод казался еще слаще. Молодежь взбунтовалась, ей ничего не стоило обвести власти и полицию вокруг пальца, и это только придавало ощущениям особую остроту».

Мерседес так писала в черновике своих мемуаров: «Какими словами мне передать читателю то разнообразие личностей, которые сосуществуют в моей душе; возможно, как и у меня, у него или у нее — в зависимости от пола — тоже живут в душе сразу несколько личностей. И сразу возникает еще одна проблема. Кто из нас принадлежит только к одному полу? Во мне временами сосуществуют и мужчина и женщина…»

С 1920 по 1935 год Мерседес была замужем за художником-портретистом Абрамом Пулем, однако она терпеть не могла, когда о ней говорили как о миссис Абрам Пуль, и настаивала, чтобы к ней обращались «Мерседес де Акоста». Впрочем, замужество не мешало ей оказывать знаки внимания многочисленным дамам. По ее собственным утверждениям, даже в медовый месяц она прихватила с собой подружку. В этом отношении Мерседес не было равных. Элис Б. Токлас писала о ней следующее: «Одна знакомая как-то раз сказала мне, что от Мерседес не так-то легко отделаться, ведь ей принадлежали две самые знаменитые женщины в США — Грета Гарбо и Марлен Дитрих». Незадолго до своей кончины, в возрасте ста лет, Дики Феллоуз-Гордон, давняя подруга Эльзы Максвелл, вспоминала, как Мерседес часто хвасталась; «Я могу отбить любую женщину у любого мужчины», — и это далеко не голословное утверждение. Трумен Кэпот был одним из тех, кто восторгался смелыми любовными романами Мерседес. Трумен задумал нечто вроде игры, которую назвал Международной цепочкой Маргариток, — цель ее заключалась в том, чтобы «слить в любовных объятьях как можно больше людей, используя при этом как можно меньше постелей, — вспоминает искусствовед Джон Ричардсон. — Он частенько заявлял, что Мерседес — лучший козырь в игре. С ее помощью можно подобраться к кому угодно, будь то Папа Иоанн XXIII или Джон Кеннеди, — и притом, в один ход».

 

Мерседес: «Изящное тело, лилейные руки»

Мерседес всегда одевалась с шиком, иногда только в белое, иногда в черное, либо комбинируя эти два цвета. Она обожала плащи и шляпы-треуголки, а также хорошо скроенные жакеты. Она была любительницей шампанского, лилий и икры, при необходимости могла наполнить комнату столь соблазнительными вещами, что мысли о том, во что же это обошлось, тотчас как-то отступали на второй план. Вряд ли найдется хоть одна из знаменитых женщин, чей жизненный путь так или иначе не пересекался с Мерседес. Неудивительно, что та писала: «Я никак не могу избавиться от ощущения некой духовной потерянности, словно я одна на ощупь бреду во тьме». В ее поэзии эта же мысль выражена более сильно.

Мерседес то и дело страстно увлекалась знаменитыми женщинами с непростыми характерами — итальянской дивой с трагическим лицом Элеонорой Дузе (впервые она увидела ее, проплывая в венецианской гондоле, когда ей было всего одиннадцать лет. Когда же Дузе скончалась в Питтсбурге, Мерседес похоронила ее в Доминиканской католической церкви на Лексингтон-авеню), русской балериной Тамарой Карсавиной, Айседорой Дункан — знаменитой танцовщицей, чья жизнь трагически оборвалась, когда конец ее шарфа запутался в колесе машины.

Мерседес впервые познакомилась с Айседорой в 1916 году и на протяжении их долгой дружбы нередко платила ее долги, а также отредактировала и опубликовала ее мемуары «Моя жизнь».

«Немало дней и ночей мы провели вместе, — вспоминала Мерседес, — ели, когда испытывали голод, спали, если нас одолевала усталость, независимо от времени суток».

Айседора часто танцевала для нее, а однажды, танцуя, напевала себе под нос что-то из «Парсифаля». В последний год своей жизни Айседора даже сочинила стихотворение, посвященное Мерседес. Написанное ее неразборчивым почерком, оно, в частности, содержит следующие строки:

Среди других женщин в жизни Мерседес были и Мари Доро, знаменитая актриса, открытая Чарльзом Фроманом.

Невысокая, подвижная, наделенная острым умом, обычно она тотчас приковывала к себе взгляды своими огромными черными глазами и густыми каштановыми волосами. Мари сочиняла популярные песенки, и одна из них называлась «Неужели я неясно говорю?». Кроме того, она досконально знала шекспировские сонеты и поэзию елизаветинской эпохи. Мари, как и Мерседес, была зачарована религией и даже училась в теологической семинарии в Нью-Йорке.

«Она была наделена способностью то вторгаться в мою жизнь, то исчезать из нее, — писала Мерседес, добавляя: — И если вы близко не были с ней знакомы, а на это понадобилась бы целая жизнь, вы бы ни за что не раскусили все ее уловки, при помощи которых она пыталась скрыть свою красоту. Я тотчас обращала на нее внимание, несмотря на то, что она наряжалась как чучело, чтобы только спрятаться от досужих взглядов.

Мари имела привычку «уходить в подполье», чтобы «предаваться созерцанию», и однажды в течение недели четырежды переезжала из гостиницы в гостиницу, чтобы друзья не беспокоили ее. Когда она скончалась — а это случилось в 1916 году, — то завещала 90 тысяч долларов Актерскому Фонду».

Одной из ранних подружек Мерседес была Бесси Мартери, приятельница декораторши Элси де Вольф, являвшейся также литературным агентом Герберта Уэллса, Сомерсета Моэма и Оскара Уайльда. Кроме того, благодаря ей Мерседес познакомилась с очередным ее романтическим увлечением, Аллой Назимовой, знаменитой русской актрисой.

Назимова — настоящий комок нервов, стройная и темноволосая женщина, во внешности которой было нечто экзотическое. Когда она впервые появилась в США, у нее были хорошо различимые усики, модные в России, но только не в Америке. В конечном итоге ее убедили расстаться с этим украшением. Мерседес познакомилась с ней после грандиозного бенефиса в Мэдисон-Сквер-Гарден, во время которого Назимова, одетая казаком, носилась вокруг арены с российским флагом в руках и через каждые несколько шагов высоко подпрыгивала. Мерседес зашла к ней в гримуборную и тотчас была покорена ее бездонными фиолетовыми глазами. Назимова протянула ей навстречу руки.

«Мы тотчас прониклись симпатией друг к другу. Я чувствовала себя с ней совершенно непринужденно, словно мы были знакомы всю жизнь», — вспоминала Мерседес.

Назимова приехала в Америку в 1906 году. Генри Миллер убедил ее выучить английский, и она блистала в его пьесе «Гедда Габлер». Назимова сыграла ряд ролей в постановках Ибсена и Чехова, а в пьесе Юджина О'Нила «Траур к лицу Электре» создала непревзойденный образ мужеубийцы. Когда ее награждали аплодисментами, она никогда не кланялась, а отдавала «римский салют», который позднее приобрел зловещую окраску у Муссолини и итальянских фашистов.

Назимова жила в просторной гасиенде на бульваре Сансет, посреди трех с половиной акров тропической растительности. В какой-то период бытовало убеждение, что у нее был роман с Рудольфом Валентино, однако Назимова предпочитала общество своих многочисленных приятельниц. Тем не менее она не скрывала своей радости, когда Валентино влюбился в ее протеже, художницу по костюмам и декорациям, Наташу Рамбову, экзотическое создание, постоянно кутавшееся в просторные накидки, в тюрбане и серьгах. Назимова сама представила ему свою подружку. Вскоре она принялась увещевать Валентино, будто тот якобы будет обречен на несчастье, если вздумает жениться на этой потаскушке, но тот упорно стоял на своем. Карьера Валентино застопорилась, и его друзья в своих предположениях додумались до того, что напряжение бракоразводного процесса сказалось на его здоровье и в конце концов свело в 1926 году в могилу.

В 1927 году Назимова превратила свой дом в отель, в знаменитый «Сад Аллаха». Поначалу дела там шли не лучшим образом. Когда же она продала отель, то фактически потеряла все, что когда-то вложила в него, а финансовый крах 1929 года добил ее окончательно. Назимова скончалась от рака в 1945 году. Правда, она все-таки удостоилась особой чести, войдя в историю как крестная Нэнси Рейган.

 

Эва Ле Галльен

Незадолго до своего бракосочетания с Абрамом Пулем, состоявшегося 11 мая 1920 года, Мерседес познакомилась с Эвой Ле Галльен. Эве был двадцать один год. Мерседес — двадцать семь. Затем они снова встретились в ноябре 1921 года, когда Эва играла роль Жюли в первой американской постановке пьесы Ференца Мольнара «Лилиом». Мерседес послала ей восторженный отзыв: «Моя дорогая мисс Ле Галльен!» — и пригласила актрису отобедать вместе с ней. Они оказались родственными душами — их влекло друг к другу не только физически, но и духовно — на почве общих надежд найти себя на театральном поприще. Кроме того, обе восхищались великим талантом непревзойденной Элеоноры Дузе.

Эва Ле Галльен, родившаяся, в 1899 году, была дочерью английского литературного критика и поэта Ричарда де Галльена (между прочим, друга Оскара Уайльда) и его датчанки-жены, журналистки Юлии Норрегард. Родители Эвы разошлись в 1903 году, и ее детские годы прошли в Париже. В возрасте семи лет ее как-то раз взяли на спектакль «Спящая красавица», в котором роль принца исполняла Сара Бернар, и в душе девочки зародилось страстное желание стать актрисой. Позднее она вспоминала, что появление на сцене Сары Бернар стало для нее чем-то вроде «удара током». Актерский дебют Эвы состоялся в Лондоне в 1914 году, а год спустя она отправилась в Нью-Йорк в надежде получить роль в одной из постановок Беласко. Первые пять лет, проведенные ею в Америке, были полны трудностей, и роль Жюли явилась важным шагом в ее театральной карьере. Критики полюбили актрису.

Большую часть времени Эва проводила в гастролях, а когда не была занята в спектаклях, то жила уединенно, почти затворницей. В самом начале их романа она призналась, что влюблена в Мерседес, которая на первый взгляд вела жизнь добропорядочной замужней дамы. Эва отправилась в гастрольное турне с «Лили-ом» в феврале 1922 года, три месяца спустя после их первого совместного обеда втроем, и почти каждый день забрасывала Мерседес посланиями. В ее личном архиве насчитывается около тысячи страниц, написанных с 1921 по 1927 год. Она изредка встречалась с Мерседес, когда приезжала в Нью-Йорк на репетиции или же по воскресеньям, однако их встречи проходили украдкой, так как обе женщины опасались стать объектом сплетен и пересудов. Подобное положение разлученных возлюбленных временами было еще более невыносимым, поскольку усугублялось приступами нездоровья у Мерседес и неуверенностью Эвы в дальнейшем развитии событий.

Они снова встретились в конце февраля, однако Эва по-прежнему не находила себе места. Судя по ее письмам к Мерседес (письма, полученные от подруги, она, по всей видимости, уничтожала), многое из того, что ей хотелось сказать, осталось невысказанным, а то, что все-таки легло на бумагу, написано сбивчиво и сумбурно. Эва ужасно переживала, опасаясь, что надоела Мерседес и сильно осложняет ей семейную жизнь.

Их встреча произошла на квартире у Эвы, которая, по ее мнению, была далеко не шикарной. В соответствии с образом Мерседес, Эве казалось, что она должна украсить свое жилище белыми камелиями, а к ним добавить, в целях самовыражения, несколько гардений. Их встречи оказывались слишком поспешны, в промежутках между посещениями театральных агентов и обедами, с которых Эва обычно старалась сбежать пораньше.

Безраздельно отдавшись Мерседес, Эва приходила в ужас от одной только мысли, что может ее потерять. Она писала, что мысль об Абраме или ком-то еще в объятиях подруги была для нее просто невыносима.

Мерседес сочинила пьесу «Жанна Д'Арк» и надеялась, что Эва сыграет в ней. Та была настроена сделать это во что бы то ни стало, хотя и опасалась, что не оправдает возложенных на нее надежд. В мае Мерседес заболела и Абрам телеграммой известил об этом Эву. Конфликт достиг своего апогея: Эва мучилась ревностью к Абраму, который обладал законным и моральным правом заботиться о Мерседес и делить с ней постель. Щекотливая ситуация усугублялась тем, что на сцене снова появилась бывшая подружка Мерседес по имени Билли Маккивер. Это была жительница Нью-Йорка, дама без предрассудков, происходившая, впрочем, из весьма консервативной семьи. Мерседес написала о ней следующие строки: «Она подобна ртути… дерзкая, необузданная, было в ней нечто «восхитительно потустороннее». Мерседес называла подружку «цыганское дитя».

Мерседес вскоре поправилась и в воскресенье 4 июня отплыла на борту «Олимпика» в Европу, имея при себе около десятка посланий от Эвы, которые предписывалось вскрывать по одному в день. В них говорилось, что Эва без ума от своей возлюбленной, а также выражалась надежда, что Мерседес не станет одерживать романтических побед на залитой лунным светом палубе.

Через два дня Эва отправилась вслед за Мерседес на борту «Мавритании». Она направлялась в Англию погостить у матери в Лондоне. Мерседес не знала, уместно ли будет посылать туда письма, но Эва заверила подругу, что тотчас спрячет их под замок в надежном месте, а затем ночами будет перечитывать. Эве не терпелось присоединиться к Мерседес, и вскоре она отправилась в Париж, где они и провели несколько недель. Их любовным гнездышком стал отель «Фойо» на Рю-де-Турнон, где некогда останавливался сам Казанова. Во время их совместного пребывания в Париже они нанесли визит Дики Феллоуз-Гордон, которая спустя семьдесят лет вспоминала об их посещении. По ее словам, это была типичная влюбленная парочка.

22 июля Мерседес уехала в Мюнхен, и ей вслед полетели любовные послания Эвы, которая осталась в Париже. К Эве приехала погостить мать, и Эва читала ей вслух отрывки из «Жанны Д'Арк». Когда же Эва осталась одна, то развлечения ради посещала «Мулен Руж» на Монмартре, где с удовольствием отплясывала и болтала с кокотками. Наконец ей в руки попала записка от Мерседес, переданная через скульптора Мальвину Хофман. Мерседес звала подругу к себе, и Эва тотчас откликнулась на ее зов. Восточным экспрессом они вместе объехали Геную, Венецию, Мюнхен и Вену. Мольнар, автор «Лилиом», встретился с ними в Будапеште, где Эву ждал радушный прием и даже лозунги «Добро пожаловать, Жюли!». На улице незнакомые люди дарили актрисе цветы. С этого момента венгры, «казалось, только и были заняты тем, что до самого раннего утра чествовали их».

Однако вскоре Эва была вынуждена оставить Мерседес в обществе Абрама. Сама она через Париж вернулась в Лондон, тогда как Мерседес с Абрамом отправились дальше в Константинополь, где, судя по отметкам в паспорте Мерседес, провели несколько дней — с 8 по 18 августа 1922 года. Они остановились в «Пера», знаменитом отеле, в числе гостей которого бывали Ататюрк и Агата Кристи. В своих мемуарах Мерседес оставила яркие воспоминания о том «животрепещущем эпизоде».

«…Однажды в фойе отеля «Дворец Пера» я заметила женщину той редкой красоты, которая когда-либо представала моему взору. Черты ее лица и осанка отличались изысканностью и аристократизмом, и поэтому я поначалу решила, что это какая-нибудь бывшая русская княжна. Портье сказал, что ему не известно ее имя, однако, если он не ошибается, это шведская актриса, прибывшая в Константинополь с великим шведским кинорежиссером Морицом Стиллером.

Впоследствии я несколько раз встречала ее на улице. Мне просто не давали покоя ее глаза, и меня так и тянуло заговорить с ней, но я так и не осмелилась. К тому же я даже не знала, на каком языке говорить с ней. Она произвела на меня впечатление полной неприкаянности, и это чувство только усиливало мое собственное меланхолическое состояние духа. Мне претила сама мысль, что я уеду из Константинополя, так и не заговорив с ней, но временами судьба проявляет к нам снисхождение, или же наоборот, мы просто не в состоянии бежать от нее. Может показаться странным, но когда поезд отошел от перрона, увозя меня из Константинополя, у меня возникло предчувствие, что я, возможно, снова увижу это прекрасное и скорбное лицо на каком-нибудь далеком берегу».

Мерседес упорно настаивала на этой версии своей первой встречи с Гарбо, но, к сожалению, эта встреча вряд ли могла тогда состояться, или же Мерседес попросту обозналась.

Ни Гарбо, ни Стиллер не приезжали в Константинополь до декабря 1924 года, а в это время Мерседес, согласно имеющимся данным, пребывала в Нью-Йорке.

Что примечательно, первоначальный набросок мемуаров Мерседес повествует об этой встрече несколько в ином ключе, что дает нам все основания заподозрить, что конечная версия значительно приукрашена.

«В этом странном и удивительном городе, по которому я бродила, движимая тысячью эмоций, совершенно не подозревая, что в тот же момент, так же влекомая потоком человеческого бытия, остановившись в том же отеле, что и я, пребывала другая душа, которая в один прекрасный день станет для меня центром мироздания.

И все же, вглядываясь в прошлое — в те дни и ночи, — я порой ощущаю, что жила тогда, затаив дыхание, казалось, будто я напрягала зрение, слух, пытаясь услышать голос, уловить мимолетный взгляд — то, чего я ждала всю мою жизнь.

Уезжая из Константинополя, я рыдала. Не знаю почему, но у меня было такое чувство, будто от меня отрывают мое собственное сердце. Неужели я уже тогда подсознательно догадывалась, что, покидая этот город, я оставлю там мою единственную возлюбленную, к которой судьба решила временно не подпускать меня, но которую мне было предназначено встретить на далеком берегу за многие тысячи миль от этой восточной земли!»

И пока Мерседес предавалась в Константинополе безудержным фантазиям, Эва гостила у матери в Англии, мучительно пытаясь разобраться в их запутанных отношениях. Мерседес приехала в Лондон, однако Эва чуть ли не на следующий день отплыла в Нью-Йорк на борту «Мавритании». Мерседес оставалась в Европе до октября, а Эва тем временем, не находя себе места, возобновила гастрольное турне с «Лили-ом». Так получилось, что она вернулась в Нью-Йорк только в декабре.

Длительная разлука разбередила старые обиды, упреки и ревность. Эва до конца оставалась верной Мерседес и частенько обижалась на колкие замечания подруги, будто ей, мол, следовало найти себе для утешения кого-нибудь еще. Эва тосковала в одиночестве, чего нельзя сказать о Мерседес. Временами между разлученными возлюбленными возникала надежда на новую встречу, однако чаще всего это были вспышки ревности и подозрений в неверности. Эва писала, что Билли Маккивер, бывшая подруга Мерседес, причиняла ей относительно терпимую боль, в то время как каждая очередная новость об Алле Назимовой выворачивала ее буквально наизнанку.

Роман тянулся до 1923 года и после длительной разлуки разгорелся с прежней страстью в новогодние дни. К концу января гастрольное турне «Лилиом» подошло к концу и Эва возвратилась в Нью-Йорк. Она прямиком направилась к Мерседес в отель «Шелбурн».

Весной 1923 года продюсер Сэм Харрис отверг сценарий «Жанны Д'Арк». Тем не менее он поинтересовался у Мерседес, не найдется ли у нее для Эвы что-нибудь еще. Мерседес на скорую руку слепила «Сандро Боттичелли», на редкость неудачную пьесу. Сюжет ее довольно прост. В первом акте Симонетта Веспуччи, этот источник вдохновения легендарного «Рождения Венеры», дает согласие позировать перед художником. Во втором акте она одним этим и занята. Согласно замыслу автора, актрисе предстояло позировать обнаженной перед слегка ошарашенной публикой. Сцену предполагалось сыграть следующим образом: актриса сбрасывала плащ, однако нагота ее оставалась скрыта ниспадающими локонами и высокой спинкой стула. Александр Вулкотт буквально разгромил спектакль, назвав его скомканным; сцена была до отказа набита актерами, что скорее напоминало шумную толкотню в коридоре пульмановского вагона.

Фотограф Арнольд Гент писал, что, по его мнению, критики были несправедливы: «Лично мне образ Симонетты, созданный мисс Ле Галльен, показался весьма убедительным, поэтичным и поистине трогательным». Годы спустя Мерседес писала, что провал пьесы был объяснимым и вполне заслуженным. Эва же в это время пришла к выводу, что ей не стоит принимать участие в подобного рода вещах.

Лето Эва провела в Лондоне, вместе с матерью, а Мерседес жила в Турвиле, однако в конце концов влюбленные, переодевшись цыганками, сбежали в Бретань, чтобы вместе предаться странствованиям. Они поселились в домике рыбака в Пемполе, где питались исключительно свежей рыбой, которой снабжала их вдова рыбака, и заново набирались сил. В Париже они совершили паломничество в отель «Регина», где жила их кумир Элеонора Дузе.

Заметив ее, завернутую в одеяло, сидящей на балконе, обе женщины разразились рыданиями. В конце их путешествия Эва писала, что любит Мерседес сильнее, чем прежде. Осенью Эва снова отправилась на гастроли со знаменитым спектаклем по пьесе Мольнара «Лебедь», где она блестяще сыграла главную роль. В это же самое время Элеонора Дузе приехала в США на свои последние гастроли, и Эва с Мерседес смогли наконец-то встретиться с ней.

Их роман продолжался еще год, время от времени нарушаемый кризисом недоверия друг к другу или же работой. Летом 1924 года их отношения заметно ухудшились. Мерседес начала терзаться подозрениями и то и дело обвиняла Эву в неверности. Она называла свою подругу «бессердечным созданием с холодным рассудком». Эва писала из Чикаго, что ей необходимо хоть чуточку свободы, в ответна что Мерседес обрушилась на нее с новыми обвинениями. Однако вскоре страсти немного улеглись, Эва приступила к репетициям ибсеновского «Росмерсхольма», а Мерседес подружилась с Павловой и Карсавиной, и троица вместе развлекалась в Нью-Йорке. Так оно и продолжалось — Эва колесила по стране с гастролями, а Мерседес крутила новые романы, развлекалась и строила новые планы.

У Эвы наконец-то дела сдвинулись с мертвой точки с постановкой «Жанны Д'Арк». Волею случая она оказалась за ленчем в одной компании с французским консулом, который случайно обмолвился, что некий французский продюсер по имени Фирмен Гемье как раз подыскивает пьесу для постановки следующей весной в Париже. Эва уцепилась за эту возможность, и в начале 1925 года обе женщины, прихватив с собой собачку Эвы, вместе с художником-декоратором Норманом Бель Геддом отплыли в Париж. Пьесу планировалось поставить в «Одеоне». Эва могла наконец-то воплотить в жизнь свою давнишнюю мечту — сыграть на прославленной парижской сцене. Когда ей было шесть лет, она ежедневно проходила мимо театра по пути в школу. Однако их первоначальный план повлек за собой множество изменений и поправок. Одна из проблем заключалась в том, что Париж оказался для Нормана местом, полным соблазнов. Он словно с цепи сорвался — каждый день напивался и частенько возвращался в номер с разбитой головой после пьяных драк или же вывалившись замертво из такси. «Наш юный американский гений открыл для себя секс, ночные развлечения, богемную жизнь и Париж!» — писала Мерседес.

Наконец в июне пьеса была сыграна в театре «Порт-Сен-Мартен». На премьере присутствовал старый маршал Жоффре. «Жанна Д'Арк» привлекла к себе повышенное внимание публики, как первая американская пьеса, поставленная в Париже на французском языке. Трактовка, данная Эвой своей героине, удостоилась похвалы за «тонкое восприятие и исключительный талант», а декорации, как о них отзывались критики, «отличались изобретательностью и редкой красотой». Эву нередко встречали бурными овациями. Несмотря на видимый успех, пьеса так и не была поставлена в США.

Вскоре после этого тянувшийся три с половиной года роман Эвы и Мерседес завершился. С одной стороны, его «кончину» ускорил тот факт, что у Мерседес появился новый приятель, молодой драматург Ноэль Кауэрд, которому суждено было прославиться в Америке. Он и его помощники приехали в США для постановки «Вортекса», смелой и изощренной пьесы о наркотиках. Команда приплыла на борту лайнера «Маджестик», на котором путешествовали также Эва и Мерседес. Кауэрд отметил про себя, что обе женщины остались недовольны своим вояжем в Европу: «По-моему, они обе пребывали в подавленном состоянии, во всяком случае, их то и дело кидало то в интеллектуальное уныние, то в лихорадочное веселье, и, независимо от настроения, они неизменно носили черное».

В группе Кауэрда находилась его дизайнер Глэдис Калтроп. Она близко сошлась с Эвой, и это событие стало причиной некоего оживления. Дики Феллоуз-Гордон пошла проведать Кауэрда и поинтересовалась, а где же Глэдис. В ответ она услышала следующее: «Все это несколько странно, но они куда-то отправились с Эвой Ле Галльен».

Мерседес в своих мемуарах вспоминает об этом еще более туманно: «Примерно в это время у нас с Эвой было немало причин для взаимного отчуждения».

Роман с Глэдис Калтроп оказался достаточно серьезным, однако существовало и немало других причин для разрыва отношений с Мерседес. Эва была честолюбива, а Мерседес втянула ее в две авантюры, закончившиеся провалом. Самый длительный разрыв имел место, когда Эва познакомилась с Элис Деламар, наследницей значительного состояния. Мерседес намеками, однако с горечью, упоминает в своих мемуарах, что одно жизненное обстоятельство в течение сезона «Сивик Репертори Тиэтр» как раз и снабдило ее необходимыми для этого средствами. Разумеется, здесь не обошлось без финансовой поддержки со стороны Элис, а также финансиста Отто Кана.

Отношения с Деламар позднее еще более упрочились, после того как Элис приобрела участок земли в Вестоне, штат Коннектикут, а Эва поселилась неподалеку.

После марта 1926 года Эва и Мерседес практически не общались. Они должны были встретиться в Нью-Йорке в конце месяца, но Эва осталась в Филадельфии, объясняя это тем, что не хочет доставлять Мерседес лишние страдания. Вскоре после этого их переписка практически сошла на нет, и к октябрю 1927 года в письмах Эвы отсутствуют даже обычные приветствия. Эва попросту вычеркнула Мерседес из своей жизни. Обычно она хранила все полученные письма и оставалась со старыми возлюбленными в дружеских отношениях, однако письма Мерседес Эва уничтожила и избегала ее общества. Они не виделись вплоть до пятидесятых годов. В 1965 году Эва опубликовала статью в память об Элеоноре Дузе, в которой подробно изложила историю своего знакомства с прославленной дивой, исхитрившись, однако, даже словом не обмолвиться о Мерседес.

 

Гарбо и Мерседес: «Я купила это для тебя в Берлине»

В конце лета 1925 года, вскоре по возвращении из Европы на борту «Маджестик» вместе с Эвой и Ноэлем Кауэрдом, Мерседес получила записку от знакомого фотографа, Арнольда Гента, в которой говорилось, что он снимает портрет самой прекрасной из когда-либо виденных им женщин и хочет, чтобы Мерседес тоже познакомилась с ней. Однако та как раз собиралась навестить отца Эвы в Вудстоке.

Возвратившись в Нью-Йорк, она обнаружила полученные от Гента бандероль и письмо. Фотограф выражал сожаление, что Мерседес не смогла познакомиться с его моделью, Гретой Гарбо, которая приехала в Голливуд вместе с Морицем Стиллером.

Мерседес вспоминала:

— Я открыла конверт и вытащила оттуда большую фотографию. И моему взгляду в профиль предстало прекрасное лицо той загадочной незнакомки, виденной мной в Константинополе.

Стиллер и Гарбо действительно побывали в Константинополе за несколько месяцев до описываемых событий. Они надеялись снять в Турции фильм, и романтическая версия Мерседес наложилась на реальные события — ее более раннюю поездку туда вместе с мужем. Как бы то ни было, судьба приближала Мерседес к самому безумному роману ее жизни.

Гарбо попала под крыло к Морицу Стиллеру в 1923 году восемнадцатилетней студенткой школы драматургического искусства, неуклюжей и неуверенной в своих силах. Роль Стиллера в карьере Гарбо можно сравнить с ролью Свенгали в жизни Трильби. Еврей, выходец из России, в желтой меховой шубе, он сам, без чьей-либо помощи, проложил себе путь наверх, сняв в Швеции более сорока картин. Он давно поставил себе целью найти сырой, необработанный материал, из которого можно создать звезду мирового масштаба, и поэтому с особым рвением принялся лепить образ Гарбо, ее манеру игры, ее личность. Он сам выбрал ей имя. Грета Гарбо. Всего за 160 фунтов стерлингов она сыграла ведущую роль в фильме «Сага о Йесте Берлинге» (по мотивам замечательного романа Сельмы Лагерлеф, ставшей впоследствии лауреатом Нобелевской премии). Фильм вышел на экраны в 1924 году. Но наибольшее внимание привлек к себе фильм «Die freudlose Gasse» («Безрадостный переулок», снятый С. Б. Пабстом).

Гарбо и Стиллер сделали остановку в Германии по пути из Константинополя в Стокгольм, чтобы сняться у Пабста, и именно в этой картине, мрачном этюде послевоенного общества, чувственность Гарбо впервые нашла свое воплощение на целлулоидной пленке. Тем временем Луис Б. Майер успел посмотреть «Сагу о Йесте Берлинге» и пригласил Стиллера и Гарбо в Голливуд. Таким образом, в 1925 году в предвкушении мгновенного успеха и славы пара отплыла в Америку. Разочарование не заставило себя ждать. Заученные Гарбо наизусть строчки для представителей американской прессы вызывали восторги лишь у одного репортера. «МГМ» бросило их одних в Нью-Йорке, и так продолжалось до тех пор, пока фотосеанс у Гента не помог Гарбо пробиться на страницы «Вэнити Фэар», и Майер снова был вынужден обратить внимание на свое позабытое приобретение. Гарбо вызвали в Голливуд и оказали прием, подобающий настоящей звезде. Стиллеру повезло меньше. Он был одним из европейцев, наподобие мужа Зальки Фиртель, которых переманил к себе Голливуд и которым, впрочем, не нашлось места на фабрике грез. Стиллер снял там два фильма, оба с Полой Негри, для студии «Парамаунт». Остальные его работы были сделаны с участием других режиссеров. Вскоре он возвратился в Швецию, где и умер в 1928 году.

Первой американской картиной Гарбо стал «Поток»(1926 г.) — ей удалось получить там роль благодаря болезни другой актрисы. Отзывы критики оказались весьма далеки от тех, что полагались начинающей звезде. «Мисс Гарбо отнюдь не обладает совершенной красотой, но она потрясающая актриса». Ее следующий фильм, «Искусительница», превратил актрису в бесценное приобретение для студии. Это положило начало знаменитому романтическому сотрудничеству между Гарбо и Джоном Гилбертом, которое началось с картины «Плоть и дьявол» (1927 год) и продолжалось до тех самых пор, как немые фильмы обрели звук. Резкий писклявый голос Гилберта не вязался с его смазливой внешностью, и актер сильно переживал по этому поводу. Из всех фильмов с участием Гарбо и Гилберта не сохранился лишь один — «Божественная женщина» (1928 год). Все они доносят до нас удивительный дар Гарбо — без видимых усилий воплощать на экране любовное томление, отчего все ее партнеры смотрятся на ее фоне ужасно скованными. Несколько надуманные сюжеты этих фильмов еще больше пострадали от ретивых цензоров. Например, в фильме «Влюбчивая женщина» (1929 год) — экранизации знаменитого романа Майкла Арлена «Зеленая шляпа» — стражи нравственности настояли на том, чтобы заменить слово «сифилис» на «аферу». Нередко предлагаемые сценарии оставляли темпераментную звезду безучастной, и она отвергала один проект за другим, произнося свою ставшую знаменитой фразу: «Наверно, я возвращаюсь домой».

Однако даже в те дни Гарбо удавалось избегать мишурной стороны кинематографической жизни. Ее крайне редко можно было встретить на вечеринках, она придерживалась строгой диеты, неизменно питаясь рублеными бифштексами с жареным картофелем и яйцом, за которыми следовал кусочек пирожного и свежий фруктовый сок. Ее любовь к одиночеству снискала ей репутацию загадочной женщины. Талула Бэнкхед заметила, что ее загадочность «густа, как лондонский туман». Иногда на, протяжении всей ее жизни случалось так, что туман слегка поднимался, Гарбо поддавалась безотчетной веселости и, перед тем как снова замкнуться в своей скорлупе, на считанные мгновения становилась душой компании.

В фильме «Анна Кристи» (1930 год) зрителей завораживал глубокий грудной скандинавский голос Гарбо. И хотя в реальной жизни актриса была несколько ширококостной, с крупным носом и мальчишеской походкой, камера превращала ее в утонченное обворожительное создание. Гарбо не вписывалась в давно испробованные рамки. Она была единственной в своем роде. Поэтесса Айрис Гри описала в своих воспоминаниях веки Гарбо. По ее словам, когда Гарбо смеживала веки, ее длинные ресницы цеплялись друг за дружку и, перед тем как она снова открывала глаза, слышался явственный шорох, наподобие трепета крыльев мотылька. Образ завершал голос актрисы. Спустя несколько лет Кеннет Тайней писал, что то, что вы видите в других женщинах будучи пьяным, в Гарбо вы видите трезвым. Тайней так отозвался о ее кинематографическом образе:

«Она все еще могла (и частенько делала это) откидывать назад голову едва ли не под прямым углом к позвоночнику и целовать жадно мужчину, взяв его лицо в ладони так, что казалось, она пьет с его губ некий напиток».

Критик Артур Найт рассуждал о притягательности Гарбо в любовных сценах:

«…Наступал тот непревзойденный момент, типичный для всех фильмов Гарбо, когда в ней что-то прорывалось, когда все доводы против любви, какие только могли прийти в голову сценаристам, отбрасывались в сторону, и, издав нечто среднее между рыданием и экстатическим возгласом, она бросалась в объятия возлюбленного. В такие моменты каждый мужчина в зрительном зале воображал, будто сжимает в объятиях эту прекраснейшую из женщин, и, неожиданно обезоруженный, открывал для себя такие глубины чувственности, какие потребуют целой жизни, чтобы утолить эту жажду любовных восторгов».

В 1931 году Грета снималась в фильме «Сьюзанн Леннокс, ее падение и взлет», когда в доме Зальки Фиртель она познакомилась с Мерседес де Акостой. Мерседес только что прибыла в Голливуд или, как его шутливо называли, «фолливуд» (сумасшедший лес), для работы над сценарием для Полы Негри. Вскоре она обнаружила, что главной проблемой города являлись «глупость, вульгарность и дурной вкус», а вовсе не повальный разврат, как это принято было думать. Тем не менее здесь она провела многие годы своей жизни. И хотя время от времени Мерседес была вынуждена появляться на той или иной студии, ей удавалось избегать светского общества и киношников, и, вполне естественно, она тяготела к более утонченному, более «европейскому» кругу Фиртель. Однажды она удостоилась приглашения на чай к ним в дом на Мейбери-роуд в Санта-Монике, и когда все уже сидели за столом и болтали, раздался звонок в дверь. В прихожей кто-то негромко говорил по-немецки, и Мерседес тотчас узнала голос из «Анны Кристи». В комнату вошла Гарбо. Эта встреча запомнилась Мерседес надолго:

«Мы обменялись рукопожатием, она улыбнулась, и мне тотчас показалось, будто я ее знаю всю жизнь или, вернее, знала в моих предыдущих инкарнациях.

Как я и ожидала, она была удивительно хороша — даже сильнее, нежели казалось в фильмах. Одета она была в белый джемпер и темно-синие матросские брюки. Ее стопы оставались обнаженными, как и ее руки, тонкие и чувствительные. Ее прекрасные прямые волосы ниспадали ей на плечи. На голове у нее был надет белый теннисный козырек, низко надвинутый на ее удивительные глаза, в которых, казалось, застыла вечность. Когда она заговорила, покорил не только ее голос, но и акцент. В то время она говорила по-английски совершенно неправильно, с сильным шведским акцентом, и ошибки в ее произношении просто завораживали меня. В тот день я слушала, как она говорила, обращаясь к Зальке: «Я пришагал сюда, чтобы навестить вас».

Как ни странно, произнесенное ею зачастую оказывалось более выразительным, нежели безупречно правильная речь».

Разговор между Гарбо и. Мерседес получился довольно короткий, но на какой-то момент они остались одни.

«Наступило молчание, — молчание, которое давалось ей с поразительной легкостью. Грете всегда хорошо давалось молчание».

Вскоре Гарбо заметила на руке у Мерседес тяжелый браслет. Де Акоста протянула актрисе приглянувшееся украшение, сказав при этом:

— Я купила это для тебя в Берлине.

На этот раз Гарбо отправилась домой, чтобы, как обычно, провести вечер в полном одиночестве и, отобедав в постели, лечь спать.

Однако первая их встреча прошла весьма успешно.

Благодаря содействию Зальки Фиртель они встретились снова, и Гарбо явно прониклась к Мерседес симпатией и даже пыталась удержать свою новую знакомую, чтобы та не ходила на ленч, который давала Пола Негри. Затем она позвонила Мерседес во время ленча и пригласила к себе домой, в дом № 1717 по бульвару Сан-Винсенте. Приглашая свою новую подругу переступить порог своего дома, а такой чести удостаивался не каждый, Гарбо разбросала для Мерседес по полу цветы. Более того, де Акосте даже было позволено заглянуть в спальню.

«Она скорее походила на спальню одинокой женщины. В ней было нечто печальное».

Однако этот визит был коротким, поскольку Гарбо накануне устала и поэтому произнесла слова, которые вскоре превратились в расхожую шутку, всякий раз повторяемую при расставании:

— А теперь тебе пора домой.

Их дружбу скрепляли откровения о прежней жизни и обсуждение снов, сопровождаемые долгими разговорами о вещах глубокомысленных и тривиальных, которые иногда затягивались далеко за полночь. Мерседес не имела ничего против: «Хотя я не ложилась всю ночь, я чувствую себя бодрой и отдохнувшей».

Вскоре после этого они с Гарбо отправились на отдых, который Мерседес вспоминала как абсолютно идиллический. Начался он с типичной для Гарбо неорганизованности. Она позвала к себе Мерседес, чтобы объявить той, что нуждается в полном одиночестве и поэтому намерена уединиться на «островке» посреди гор Сьерра-Невады. После чего она села в машину и умчалась прочь. Безутешная Мерседес вернулась домой. Спустя несколько дней Гарбо позвонила подруге. Она добралась до своего «островка», и там до нее дошло, что она просто обязана разделить с кем-то его красоту, и поэтому решила вернуться домой, чтобы забрать с собой подругу. Вот почему ей заново пришлось вынести триста пятьдесят миль пути под палящим солнцем через пустыню Мохаве. На обратном пути она каждые несколько часов делала остановки, чтобы сообщить по телефону:

— Я приближаюсь. Я приближаюсь!

Последний звонок был сделан из Пасадены.

Наконец Гарбо добралась до Голливуда, и Мерседес уложила ее спать на веранде, хотя ни та, ни другая не могли уснуть. На следующий день Мерседес позвонила в студию, чтобы объявить о своем отъезде. А так как особой работы для нее не было, то в студии только обрадовались этой новости. Гарбо и Мерседес потребовалось еще целых три дня, чтобы снова добраться до заветного острова, где и началась идиллия.

Джеймсу, шоферу, было велено отправляться домой и не возвращаться до самого последнего момента, пока отдых в горах не подойдет к концу. Затем Гарбо на лодке перевезла Мерседес через озеро Сильвер-Лейк на небольшой островок, на котором стояла небольшая бревенчатая избушка. Гарбо объяснила, что иначе как на лодке до их островка не добраться.

— Нам надо заново пройти крещение, — с этими словами Гарбо сбросила с себя одежду и нырнула в воду. Мерседес последовала ее примеру.

На обед Гарбо готовила им на скорую руку форель. А еще они проводили время за разговорами. На сделанных Мерседес фотографиях мы видим Гарбо, загорелую и пышущую здоровьем, в берете и в шортах, спортивных туфлях и белых носках. На некоторых фотографиях она обнажена по пояс, на других — запечатлена в натянутой через голову рубашке, едва прикрывающей обнаженную грудь. Мерседес открывала для себя неведомую ей ранее сторону Гарбо.

«… Принято думать, что Гарбо нелюдима и серьезна. Это одно из заблуждений, лежащих в основе возведенной вокруг нее легенды. Но все легенды строятся на слухах, на том, что известно понаслышке. Разумеется, она серьезна, коль речь заходит о серьезных вещах, и, разумеется, не носится взад и вперед, нацепив на лицо, подобно большинству американских чиновников, ухмылку от уха до уха. Однако это вовсе не означает, что она нелюдима и ей чуждо чувство юмора. Если на то пошло, только ей по-настоящему свойственно чувство истинного юмора. За шесть недель, проведенных на Сильвер-Лейк, да и не раз после того, она демонстрировала мне свое удивительное чувство юмора».

В ранних набросках своих мемуаров Мерседес пишет об этом «отпуске» более подробно. По ее словам, она буквально каталась по полу от смеха, когда Гарбо смешила ее. Гарбо рассказала Мерседес историю своего шведского дядюшки — о том, как она постоянно терзала его вопросом: «ДЯДЯ, А КАК ТЫ ОТНОСИШЬСЯ К ИИСУСУ?» и, хотя тот уже несколько раз ответил на него положительно, в конце концов терпение его иссякло. Отбросив газету, он вскочил со стула и заявил:

— Да нет же, черт побери. Какое мне дело до Иисуса!

Эта фраза стала для Мерседес и Гарбо чем-то вроде расхожей шутки, если их вдруг начинала одолевать скука.

Тем не менее в разговорах с друзьями Мерседес временами давала выход накопившемуся раздражению. Гарбо постоянно сидела на диете и, по словам Мерседес, частенько действовала ей на нервы занудным перечислением блюд, к которым она ни за что не притронется. В течение нескольких месяцев в Голливуде, уже после совместного отдыха, Гарбо и Мерседес львиную долю времени проводили в обществе друг друга. Де Акоста начала подмечать в подруге новые малоприятные черты. Мерседес была вегетарианкой и страстной любительницей животных. Гарбо же временами позволяла себе такое, что никак не вязалось со взглядами Мерседес на то, как надо обращаться с братьями нашими меньшими.

«… У нее была ужасная привычка, найдя в траве или в доме какую-нибудь букашку, обязательно ее сжечь. Она, бывало, подпаливала клещей, пауков, косиножек, водяных жуков. Я впервые увидела, как она это делает, когда мы сидели на лужайке и она обнаружила у себя на ноге клеща. Он пытался пробуравить ей кожу, чтобы, как водится, засунуть в крохотное отверстие свою головку. Я увидела, как она сняла его с ноги и, чиркнув спичкой, поднесла к нему пламя. У меня внутри все сжалось.

— Как ты можешь с такой легкостью убивать? — спросила я. — Ведь эти букашки имеют точно такое же право на жизнь, что и ты. Неужели тебе трудно просто забросить его подальше в траву? Скажи, зачем тебе вообще убивать их, не говоря о том, чтобы мучить их на огне? Возможно, у них есть своя большая семья, которая дожидается их. Неужели ты ни разу об этом не задумывалась?.

Она покачала головой и добавила, что никогда не придавала насекомым особого значения, но теперь задумается и изменит свои привычки. Вскоре после этого она как-то раз позвонила мне уже довольно поздно вечером и объявила, что обнаружила у себя в постели паучка, однако не стала его сжигать, а осторожно сняла его и выбросила в окно.

— Браво! — сказала я. — Наконец-то ты учишься ненасилию».

Мерседес имела возможность с близкого расстояния наблюдать за подругой, когда та работала, и поэтому могла убедиться, что Гарбо, как и Элеонора Дузе, далеко не заурядная актриса. Хотя Гарбо не утруждала себя чтением сценария, она умела тонко подметить его суть. Например, у себя в Швеции она ни разу не бывала при дворе или на балу, однако точно знала, как сыграть подобную сцену. Она ни разу не сходила на предварительные просмотры. В это время Гарбо снималась в фильме «Мата Хари», который вышел на экраны в конце 1931 года. Мерседес нашла сценарий неудачным. Мата Хари в свое время была любовницей Фила Лайдига, деверя Мерседес, и поэтому она знала о ней многое. Гарбо внешне мало походила на Мату Хари, а Рамон Новарро, ее партнер по фильму, был слишком мал ростом, и поэтому ему сделали на туфли специальные набойки, что, кстати, сразу бросалось в глаза.

Гарбо понравилась Мерседес лишь в заключительной сцене расстрела.

«В длинной черной накидке, с гладко зачесанными назад волосами, с напряженным выражением лица, она никогда еще не выглядела столь прекрасно и столь трагично».

В 1932 году, вскоре после завершения работы над картиной «Гранд-отель», Гарбо потеряла все свои сбережения и была вынуждена экономить буквально на мелочах. Именно тогда она перебралась к Мерседес.

В 1932 году она также снялась в «Если ты желаешь меня», по всей видимости в лучшем своем фильме, после, чего уехала в Нью-Йорк, а затем в Швецию. Это было первое из ее знаменитых путешествий домой. Именно после отъезда Гарбо Мерседес тесно сошлась с Марлен Дитрих, которая буквально бомбардировала ее дом букетами роз и гвоздик.

Вполне возможно, что Мерседес наслаждалась с Гарбо отдыхом на уединенном идиллическом острове в горах Сьерра-Невады, однако на протяжении всей своей жизни, как бы близко она ни изучила Гарбо, ей так и не дано было с уверенностью сказать, каковы в действительности их отношения, — и это несмотря на то, что Мерседес удалось неплохо понять характер Гарбо и ее разнообразные проблемы. Мерседес писала об этом так:

«Чтобы понять Грету, вам надо понять Север. И пусть оставшиеся годы она проведет в южном климате, все равно останется северянкой, со свойственными Северу трезвостью ума и замкнутостью. Чтобы понять ее, вы должны по-настоящему понять ветер, дождь, угрюмое, низкое небо. Она создана именно из этих стихий, в прямом и переносном смысле. В этой своей инкарнации она до конца своих дней останется «ребенком викингов», которому не дает покоя мечта о снеге».

 

Гарбо и Сесиль: «Я сделала с тобой такое…»

В конце мая 1932 года, когда Гарбо жила с Мерседес, еще до своего отъезда в Швецию, в Голливуде у Гулдингов гостил Сесиль Битон. За несколько месяцев до этого Эдди Гулдинг женился на Марджори Мосс, нью-йоркской танцовщице, которая сопровождала Мерседес в Калифорнию. Шафером на их свадьбе был Джон Гилберт, партнер Гарбо, а по некоторым данным, также и любовник. Сесилю было известно, что Гарбо иногда навещала Гулдингов, а поскольку ему не давала покоя мысль познакомиться с ней и сделать серию ее фотографий, то он надеялся, что она когда-нибудь появится там, пока он гостил у своих друзей. И верно, однажды она позвонила, однако услышав, что там будет Сесиль, наотрез отказалась прийти. «Нет. Он дает интервью газетам. Я не хочу с ним встречаться».. Сесиль метал громы и молнии. Он позвонил одному своему приятелю, который лично знал Гарбо, надеясь, что, коль уж ему не повезло познакомиться со звездой, по крайней мере, сможет поговорить о ней. Но его снова постигло разочарование. Ответа не последовало, и Битон удалился к себе наверх, чтобы принять горячую ванну.

Сесиль оделся в свою новую куртку из лайковой кожи, шорты из змеиной кожи, белые носки и ботинки. После чего выглянул из окна и, к своему великому удивлению, увидел Гарбо. Та сидела по-турецки на садовой скамейке вместе с Гулдингами и курила сигарету. Она тоже была одета во все белое.

Сесиль спустился вниз, чтобы еще раз попытаться позвонить по телефону, после чего ввалился в гостиную, где застал Гарбо и своих хозяев. «О, прошу прощения, — вырвалось у него, и он развернулся на каблуках, однако Марджори остановила его. Как Сесиль вспоминал позднее: — На этот раз я пересек гостиную на седьмом небе от счастья».

Сесиль подробно описывает эту встречу в своем опубликованном дневнике «Годы странствий». Он скрупулезно восстановил детали, пользуясь карандашными набросками, сделанными в то время и сохранившимися в его бумагах. Из всех встреч эта представляется наиболее интригующей. Сесиль вспоминает, как Гарбо обрушила на него полный залп своего магнетического очарования, как она восторгалась его молодостью и красотой, его белыми индийскими туфлями, как Гулдинги словно перестали существовать для своих обоих гостей, как они с Гарбо ходили, обняв друг друга за талию, и дружески жали друг другу руки. Именно во время этой встречи Гарбо вынула из вазы чайную розу и, подняв высоко вверх, произнесла: «Вот роза, которая живет, умирает и исчезает безвозвратно». За чем последовала сцена, достойная Пруста, — лебедь, прижимающий к губам розу Одетты, чтобы затем запереть в потайном ящике письменного стола. Сесиль взял у нее розу, засушил в своем дневнике, привез домой и повесил в рамке у себя над кроватью. Во время распродажи дома, после его смерти, какой-то фотограф из Новой Зеландии приобрел эту розу по сногсшибательной по тем временам цене в 750 фунтов стерлингов.

Вечеринка продолжалась. Обе пары обедали, разыгрывали шарады, потягивали «Беллини». Гарбо приняла приглашение Сесиля посмотреть его комнату и фотографию его дома в Англии. В своих неопубликованных заметках Сесиль утверждает, будто поцеловал Гарбо. Он пишет, будто она сказала ему: «Ты — как греческий юноша. И если бы я тоже была юношей, я бы сделала с тобой такое…». Никто не ложился до самого утра. «Никто не ложился до самого утра. Лампы выключили, и вакханалия при свете камина стала еще более бурной». Когда рассвело, Гарбо села в свой огромный автомобиль и уехала. Сесиль запаниковал, что больше никогда ее не увидит. «Значит, мы расстаемся», — слезливо восклицал он.

«Боюсь, что да. Се ля ви!»

Сесиль подытожил:

«Гулдинги были столь ошарашены происшедшим, что не решались даже говорить об этом. Я сам с трудом верил в то, что произошло. Единственным реальным доказательством была чайная роза, которую она поцеловала».

Что бы сам Сесиль ни думал об этой встрече, не стоит забывать о письме Аниты Лоос и ее рассказе о ссорах между Гарбо и Мерседес, о том, как вскоре после этого Гарбо улетела в Нью-Йорк, даже не попрощавшись с Мерседес, а затем и вовсе уехала в Швецию. Однако к зиме 1933 года Гарбо и Мерседес возобновили отношения, и Мерседес писала Сесилю, с которым она познакомилась в Нью-Йорке в конце двадцатых годов и затем оставалась дружна: «Грета сказала мне вчера, что познакомилась с тобой, когда ты был здесь в прошлый раз. Ты же мне ничего не сказал об этом».