В великосветские круги по обе стороны Атлантики, где Грета Гарбо и Сесиль Битон прочно обосновались к концу сороковых годов, были значительно уже и неприступнее, чем в наши дни. Вот почему весной 1946 года Сесиль встретил Гарбо в Нью-Йорке на небольшой вечеринке, которую давала его приятельница Маргарет Кейс, редактор журнала «Вог».

Гарбо появилась там в обществе Джорджа Шлее. Гвоздем вечера была дегустация икры, доставленной прямехонько из России по заказу одного из магазинов деликатесов, неизвестно где откопанного Шлее. Водка лилась рекой. Сесиль, который не видел Гарбо с 1932 года, был поражен тем, как ей удалось сохранить свою красоту.

Гарбо протянула ему печенье, сказав при этом: «Когда вы видели меня раньше, я еще не красила губы».

Успокоенный тем, что Гарбо помнит его, Сесиль взглянул на нее более внимательно. Она заметно похудела, нос слегка заострился, а когда она улыбалась, то на лице ее появлялись морщинки.

«Все та же красота пепельных «мышастой масти» волос никуда не исчезла, но вот худые руки слегка увяли, щиколотки и ступни стали какие-то шишковатые. И никакого шика. Шляпа, как у кукольного Пьеро, рубашка, как у разбойника с большой дороги. Потрясающие голубые глаза и веки; чистая радужная оболочка глаз. Былая красота».

Поняв, что Гарбо собралась уходить, Сесиль отвел ее на крышу террасы, и они остались там, увлеченные беседой, не обращая внимания на ночную прохладу, а внизу под ними мерцали огни Парк-авеню. И в этой довольно-таки романтической обстановке Сесиль решил во что бы то ни стало «затронуть интимные струны», как он сам выразился позднее.

«Она все говорила и говорила, тараторила без умолку, как расшалившееся болтливое дитя, — словно пытаясь тем самым защитить себя от той неловкости, которую наверняка испытывала, слушая те глупости, которые я бормотал, одновременно нащупывая бугорки ее позвоночника, вдыхая свежий аромат ее щек, мочек ушей и волос».

В своем дневнике Сесиль вспоминает, что в перерывах между поцелуями он болтал без умолку, словно ребенок. Перед тем как вернуться к остальным, Гарбо пообещала позвонить ему.

Несколько скоропалительно Сесиль предложил Гарбо руку и сердце. В ответ та заявила:

«Моя постель слишком мала и целомудренна. Я ее ненавижу. Я ни разу не думала о ком бы то ни было как о возможном супруге, но в последнее время я частенько задумывалась о том, что годы идут и все мы становимся все более одиноки, и что я, возможно, совершила ошибку — пошла не по тому пути».

Сесиль тотчас же уцепился за эту мысль:

— Да, но почему бы тебе не выйти замуж за меня?

Гарбо, что, впрочем, и неудивительно, не ожидала такого напора.

— Господи, — сказала она. — По-моему, тебе не стоит столь легкомысленно бросаться словами.

Какое-то время спустя после встречи в доме Маргарет Кейс Гарбо с Сесилем вместе отправились на вечеринку, которую устраивала Мона Харрисон Уильямс, чья бурная жизнь будет описана в шестой главе. Они танцевали в темной комнате с зачехленной мебелью, и единственный свет, который пробивался туда, был лучом уличного фонаря. Позднее Сесиль помахал на прощанье Гарбо, когда та зашагала по тротуару, направляясь к себе в «Ритц».

Парочка обменивалась дружескими шутками и совершала прогулки по Центральному Парку. Правда, эти вылазки трудно отнести к разряду неторопливых променадов. Гарбо с Сесилем быстрым шагом огибали пруд, а затем направлялись от Девяносто Шестой улицы к Пятьдесят Девятой и дальше к отелю «Плаза». Сесиль чувствовал себя счастливейшим человеком. Во время одной из таких прогулок Гарбо неожиданно произнесла:

«Интересно… Не будь ты таким знаменитым и элегантным фотографом…»

На что Битон ответил:

«Тогда бы ты попросила меня сделать тебе фото на паспорт?»

Вслед за этим разговором последовал ряд сеансов позирования, в результате которых появились портреты Гарбо, полные азарта и настроения.

«Бесценнейшая коллекция, — как называл их сам Сесиль и добавлял при этом; — Правда, не все из них годятся на паспорт».

Сесиль описывает эти фотосъемки в дошедших до нас заметках:

«Она неподвижно застыла у стены. Затем я начал давать команды: «Будь добра, поверни голову в эту сторону, теперь в ту, а теперь — в профиль». Гарбо, по натуре великая притворщица, постепенно прониклась духом этого представления. Она устроила прекраснейший немой спектакль. Выражение ее лица полно жизни и на каждом снимке неповторимо. Гарбо — замечательная актриса. Это воистину ее стихия, она просто не мыслит себя без игры. Это было небольшое импровизированное представление. Фотографии получились просто чудо. Это прекрасная иллюстрация тому, что она мастерица на спонтанное перевоплощение в своих пластичных позах, жестах и настроении».

Сесиль неизменно утверждал, что Гарбо собственноручно поставила карандашом крестики на тех фотографиях, которые он мог поместить в журнале «Вог». Сесиль отнес эти фото художественному редактору Александру Либерману, которого они привели в восторг, и он даже назвал их «бесценным урожаем».

Гарбо уехала в Калифорнию 21 мая, оставив Сесиля в одиночестве обливаться слезами. Спустя несколько дней он отплыл в Британию и по прибытии немедленно написал Гарбо, приглашая ее остановиться у него в Лондоне по пути в Швецию: это было ее первое послевоенное путешествие. Гарбо ответила ему в дружеском духе, поясняя, что будет путешествовать не одна (это было ее первым крупным путешествием в сопровождении Шлее, хотя пресса еще не успела его хорошенько разглядеть). Самое большее, на что можно рассчитывать, — что она заглянет к нему, будучи в Лондоне. Последнее время она чувствовала себя неважно и не горела особым желанием пускаться в путешествия. Гостиницы в Швеции — это извечная головная боль, однако Гарбо тем не менее посоветовала писать ей в Стокгольм на адрес Макса Гумпеля (шведского магната, обожавшего кинозвезд), адресуя при этом конверт некой «Браун». Гарбо выражала надежду снова увидеться с Сесилем в сентябре. Под письмом стояла подпись «Гарри», то есть уменьшительная форма от Гарриет, причем вверх ногами.

Следующее письмо, полученное Сесилем от Гарбо, было подобно грому среди ясного неба. У Сесиля снова возникли неприятности с журналом «Вог», на этот раз в связи с публикацией фотографий Гарбо. Сначала ему принесли зловещую каблограмму от Гарбо из Калифорнии, из которой следовало, что, если Сесиль опубликует более одной фотографии, она ни за что не простит ему этого. Вскоре после этого пришло письмо, написанное днем раньше. Гарбо утверждала, что дала разрешение на публикацию только одной фотографии. И якобы первый раз слышит, что этих фото будет несколько, и ужасно расстроилась по этому поводу. Она всегда была против того, чтобы кто-либо увидел другие ее фотографии, которые, по ее мнению, получились довольно неудачными, и поэтому приказала Сесилю, чтобы он их уничтожил. По мнению Греты, эти фотографии выставляли ее в довольно фривольном свете. Гарбо призвала Сесиля не допустить их публикации или, по крайней мере, постараться ей воспрепятствовать.

Сесиль запаниковал, но процесс публикации зашел слишком далеко, и Сесиль был бессилен что-либо сделать. Журнал уже появился в киосках. Впоследствии Сесиль утверждал в своих дневниках, что в отчаянии слал одну каблограмму за другой, пытаясь предотвратить публикацию, хотя одновременно лелеял в душе совершенно противоположную надежду — увидеть злополучные фото на страницах журнала. В результате опозоренный Сесиль снова на несколько месяцев угодил в опалу, предаваясь самобичеванию, на какое только он был способен:

«У меня было такое чувство, будто я запятнал себя убийством».

Гарбо отплыла в Швецию 6 июля. По грузовому трапу она поднялась на борт шведского судна «Грипсхольм» в 9.15 утра, за три часа до отплытия. Оказалось, что непреклонные инспектора иммиграционной службы были настроены весьма решительно — они требовали, чтобы Гарбо прошла паспортный контроль подобно прочим пассажирам, но в конечном итоге согласились выполнить формальности прямо у нее в каюте. Гарбо, одетая в бежевого цвета костюм и шляпку, немного попозировала перед фотокамерами и сказала лишь следующее:

«Я ужасно устала. Сегодня утром мне пришлось встать слишком рано».

Спустя одиннадцать дней Гарбо приплыла в Гетеборг, где ее уже поджидала многотысячная толпа поклонников, сгоравших от желания поскорее увидеть, как она спустится вниз по трапу.

Друзья тайком помогли Грете спуститься на берег и проводили до стокгольмского экспресса, где Гарбо занимала отдельный вагон. Швеция была наводнена слухами, будто Гарбо снимется в кино у себя на родине, останется здесь до конца своих дней или даже начнет выпускать картины на религиозные темы. Однако от самой Гарбо с трудом удалось добиться лишь одного признания:

«Я валилась с ног от усталости, когда уезжала из Нью-Йорка, а после всех этих празднеств на борту корабля я чувствую себя совершенно разбитой!!»

Во время ее пребывания в Швеции поговаривали, будто Гарбо подписала контракт сыграть девушку-иммигрантку из Новой Швеции, шведской колонии на берегах реки Делавэр в семнадцатом веке. Однако дальше разговоров дело не пошло.

Гарбо покинула Швецию 24 августа. На крышах и окнах домов собралось столь много зевак, что Гарбо для того, чтобы подняться на борт «Грипсхольма», уже понадобился целый полицейский эскорт. Этим же рейсом плыли Лилиан Гиш и ее сестра Дороти. Преодолев Атлантику, в 9 часов утра 3 сентября лайнер пришвартовался у 97-го пирса. Спустя час Гарбо проводили на палубу, где ее тотчас окружил рой репортеров. Защелкали затворы фотоаппаратов, замигали блицы вспышек, и настроение кинозвезды, ее терпимость и благосклонность постепенно уступили место раздражительности. Интервью с Гарбо вообще были неслыханным делом, и знаменитость держалась с репортерами, словно те были ее мучителями и палачами.

«Я вовсе не увиливала от ответов, — пояснила Гарбо. — Но, по-моему, ужасно глупо то и дело попадать в газеты. Любой, кто хорошо делает свое дело, имеет право на частную жизнь. Будь вы на моем месте, вы бы думали точно так же».

Далее Гарбо сказала, что у нее больше нет ни малейших намерений сниматься в кино, но она еще не решила для себя, когда именно оставит съемочные площадки навсегда.

В конце концов терпение ее иссякло.

«А теперь забирайте с собой всю вашу компанию и отправляйтесь по домам. Выпейте кофе. Прошу вас».

И пока допрос продолжался, Джордж Шлее держался в тени, однако ему все-таки не удалось остаться совершенно незамеченным.

В сентябре 1946 года Сесиль тоже оказался в Нью-Йорке, прибыв туда из Калифорнии. Будучи в Голливуде, он не только работал над созданием фильма, но и даже сам сыграл небольшую роль Сесиля Грэма в экранизации уальдовской пьесы «Веер леди Уиндермир».

Все это время Гарбо не выходила у него из головы. В Калифорнии Битон даже позволял себе некоторые странности. Он, например, набирал номер ее телефона и получал сомнительное удовольствие, слушая гудки и представляя себе, как звонит телефон в ее пустых комнатах. Он даже додумался до того, что зашел к ней домой и попросил у горничной разрешения посадить в саду несколько луковиц лилий. Правда, ему так и не удалось раздобыть эти злополучные луковицы.

В конце концов одним романтичным летним вечером он отправился на поиски ее дома. Гарбо в свое время дала ему адрес — дом № 622 по Бедфорд-драйв. Сесиль отыскал дом и тотчас пришел в ужас от его легкомысленности, какого-то игрушечного вида:

«Я с замиранием сердца прошелся на цыпочках по зеленому бархату газона, ожидая увидеть дом, где живет моя возлюбленная. Вместо этого я ужаснулся. Ведь не мог же я так жестоко ошибиться. Человек с ее вкусом просто не мог жить а окружении таких вещей. Здесь явно произошла какая-то ошибка. На стенах висело несколько отвратительных современных картин, а на каминной полке — пара уродливых миниатюр в рамках. Здесь было множество крупных фотографий всякого рода знаменитостей — Элси Мендль, Грир Гарсон и еще какая-то блондинка. Я ушел с чувством полного отвращения. Я не мог так жестоко ошибиться».

Впоследствии, к величайшему своему облегчению, Сесиль обнаружил, что в действительности Гарбо жила в доме № 904. Дом № 622 принадлежал Гарри Крокеру, и Гарбо пользовалась его адресом исключительно в целях конспирации. Когда Сесиль отыскал настоящий дом Гарбо, тот оказался, как он и предполагал, по-спартански строгим и зашторенным. От посторонних взглядов его защищала высокая стена, а на лужайке росли магнолии, аромат которых наполнял собою воздух.

«Я представил себе мою подругу — отгородившись от мира высокой стеной, она проводит день за днем в уединении, избегая даже собственную горничную. Я вернулся домой, испытав явное облегчение — этот дом как нельзя лучше подходил для столь утонченной и независимой натуры. И чем ближе я знакомлюсь с колонией и ее обитателями, тем более поражаюсь, что существует на свете душа, сумевшая сохранить себя чистой и незапятнанной на протяжении целых пятнадцати лет».

Сесилю не давала покоя одна мысль — еще с того времени, как он ненадолго возвратился в Лондон. Так или иначе, но он не сумел удержать в секрете вспыхнувшее в его сердце чувство к Гарбо. Эта новость уже просочилась в голливудские круги, и близкие друзья Сесиля, искусствовед Джеймс Поуп-Хеннеси и Кларисса Черчилль, не на шутку встревожились, опасаясь, что Сесиль не сумеет проявить желательной в таких ситуациях осмотрительности. Поуп-Хеннеси также считал, что даже присутствие секретарши Мод Нельсон таит в себе опасность, поскольку последняя была возлюбленной Огги Линна, популярного певца и преподавателя пения, этакого колобка-коротышки, который только тем и был занят, что собирал по всему Лондону великосветские сплетни. А так как Гарбо должна была вернуться в Штаты со дня на день, Сесиль, можно сказать, пребывал в состоянии паники, не зная, как дальше будут развиваться их отношения. Как Сесиль признался Клариссе Черчилль, он чувствовал себя совершенно подавленным.

«Как мне кажется, я испортил всю прелесть наших отношений: ведь только если отношения по-настоящему искренни и чистосердечны с обеих сторон — только тогда они могут противостоять всем интригам, которые постоянно плетутся вокруг них. Возможно, будет даже полезно подвергнуть их такому испытанию. Грета возвращается в Нью-Йорк на этой неделе — будет также интересно узнать, как она отнесется ко мне, если она вообще меня заметит. Она из тех, кто легко обижается и теряется от неожиданности, а репортеры лорда Кемсли (бульварная пресса) вели себя по отношению к ней просто по-свински».

Кларисса Черчилль посоветовала ему всячески отнекиваться, — говоря, что будет лучше, если Сесиль поклянется, что никому ничего не говорил, — что, мол, ему, как и Гарбо, уже тошно от всех этих слухов и домыслов.

Когда Сесиль узнал из газет о возвращении Гарбо, он тотчас позвонил ей в «Ритц». Сесиль назвал себя телефонистке, а после небольшой паузы та заявила:

«Абонент не отвечает».

Значит, Гарбо все еще сердится на него. Таким образом, Сесиль остался наедине с собственными проблемами. Где бы Битон ни появлялся, ему всегда казалось, что он обязательно встретит ее; он постоянно терзал себя воспоминаниями, навещая места их встреч предыдущей зимой. В некотором роде жизнь Сесиля превратилась в сплошной кошмар нескончаемых душевных мук. Наконец, вспомнив жестокие слова, брошенные когда-то ему в лицо его бывшим возлюбленным Питером Уотсоном, Сесиль отправил Гарбо записку:

«Ты не можешь прогнать меня, как провинившуюся горничную».

Своему дневнику Битон поведал следующее: «Даже если Грета и не простит меня, она наверняка запомнит слова предостережения, которые я в свое время узнал от такой выдающейся личности, как Питер».

Чуть позже Сесиль доложил Клариссе о том, как развивались дальнейшие события.

«Пресса подняла вокруг Греты ужасную шумиху. Когда она вернулась из Швеции, ей даже задали вопрос, не собирается ли она замуж. «Ну, ну», — сказала она репортерам, но что касается меня, то я не удостоился ни единого слова. Она упорно не отвечает на мои телефонные звонки, письма и телеграммы — настолько она напугана, или же ей кажется, что и я ее предал. Мне остается только уповать на то, что это гнетущее молчание не продлится слишком долго. К счастью, я настолько занят, что у меня не остается времени на печальные размышления. Вполне возможно, что я ее вообще больше никогда не увижу — или же нам придется начинать все сначала, вернувшись на три месяца назад».

А пока Сесиль с облегчением узнал, что Гарбо возвратилась к себе в Голливуд. Он ждал полтора месяца, а затем позвонил снова. 7 октября, в день, который считал для себя счастливым, Сесиль рискнул. Обманутая тем, что ей сказали, будто на линии Нью-Йорк, Гарбо ответила на звонок, вслед за чем последовал бессвязный разговор:

«Ах, это вы, мистер Битон. Кто бы мог подумать…»

Постепенно Сесиль проникся надеждой, что возникшая между ними брешь может затянуться, однако Грета довольно жестоким издевательским тоном, вполне в духе Стивена Теннанта, сказала, прекрасно зная, что их разделяют две тысячи миль:

«— Давай, приходи.

— Может, прийти чуть позже?

— Нет, только сейчас».

Благодаря редкостному упорству, Сесилю удалось установить между собой и Гарбо некое подобие взаимопонимания. Такое хрупкое и ненадежное, и тем не менее, взаимопонимание.

Он объяснил свою ситуацию Клариссе:

«Грета в Калифорнии, и время от времени я провожу с ней по телефону весьма неутешительные беседы, а большей частью ее вообще не бывает дома. Ее настроение отличается ужасным непостоянством. И вообще меня бесит, что я не там, а она не здесь».

После месячного воздержания от разговоров с ней Сесиль позвонил после Рождества. Гарбо заявила, что крайне удивлена, что Битон еще не вернулся к себе в Англию. Иногда она не то в шутку, не то всерьез приглашала его к себе в гости, иногда говорила, что рада его звонку, а иногда приказывала не докучать ей. Разговоры, как правило, мало что значили.

Сесиль:

— Как ты спишь?

Гарбо:

— Хорошо, но только если ложусь рано. Ах, нам всем никуда не уйти от исполнения долга… Мы солдаты, сражающиеся во имя les beaux arts.

Мало уверенный в том, что проблема решится сама собой, 1 января 1947 года Сесиль отбыл в Англию.

Дела не отпускали его назад до самого октября: Битон работал над двумя картинами для Александра Корды — «Идеальный муж» (в главной роли Полетт Годар) и «Анна Каренина» (с Вивьен Ли и Ральфом Ричардсоном). Для него это был престижный заказ, гарантировавший ему солидное вознаграждение, что было весьма кстати при его постоянном безденежье. В течение последующих месяцев Сесиль поддерживал переписку с Гарбо. Оригиналов этих писем, скорее всего, более не существует, но Битон писал их под копирку и копии никому не показывал. После его смерти их обнаружили у него под кроватью в жестяном сундучке, в его доме в Бродчолке.

На протяжении всего 1947 года Сесиль то и дело сталкивался с проблемами, типичными для отвергнутых, или, наоборот, потенциальных, возлюбленных. В своих письмах он неустанно подчеркивает свои достоинства и верность, пишет о том, чем занят, пытается заинтересовать — он словно кидает Гарбо приманку, пытается очаровать ее новой жизнью в другой стране. Однако он не имел ни малейшего представления о том, как воспринимаются все эти его послания, и даже берясь за перо. Битон понимал, что вряд ли получит ответ.

Иногда он пробовал звонить, однако в те послевоенные годы позвонить за океан не означало просто поднять трубку и набрать номер. Переговоры необходимо было заказать заранее через телефонистку, а потом терпеливо ждать, сумеет ли та пробиться на нужную линию. Чаще всего Сесиль слышал: «Абонент не отвечает», что повергало его в полнейшее отчаяние, поскольку «абонент» — а Сесиль в этом почти не сомневался — наверняка была дома, однако не утруждала себя поднять телефонную трубку.

В этот период своей жизни Сесиль сделал одно существенное приобретение — купил и отреставрировал «Реддиш-Хаус» в Бродчолке; это был его второй дом в Уилтшире. Сесиль был вынужден покинуть милый сердцу Эшком после пятнадцати лет, проведенных им в этом небольшом приземистом строении, затерянном среди холмов Уилтшира. Битон неплохо изучил Гарбо и поэтому был уверен, что ей наверняка придется по сердцу особняк в стиле королевы Анны в тихой и сонной английской деревушке. Гарбо по своей натуре была одиночкой. Сесиль надеялся, что она изберет этот дом в качестве своего прибежища.

Ближе к концу января в Англии установилась на редкость холодная погода, которая продержалась до 10 марта. Земля промерзла, с востока дул резкий, пронизывающий ветер, долгов время держались морозы, случались даже метели. В самый разгар этого уныния Сесиль начал ухаживать за Гарбо со всей серьезностью, на которую только был способен, и с марта по октябрь 1947 года написал ей двадцать три письма, в то время как она хранила полное молчание. Сесиль отправил ей практически все эти письма, оставив себе одно или два, которые доставил ей прямо в отель во время своего следующего визита в Нью-Йорк зимой 1947 года.

«Воскресенье, 9 марта

(1947 г.)

Моя лапочка!

Наконец мы дождались оттепели! Светит солнце, снег и лед постепенно тают, и улицы стали непролазными из-за грязи. Но зато какое облегчение! Мы промучились целых шесть недель, и каждый день проходил в борьбе с холодом. Приходилось буквально сжиматься в комок, чтобы сохранить крохи тепла, и все это ужасно надоедало. Нескончаемая тревога. Я был на пределе моих сил. Большинство людей тоже. Эта зима была феноменально холодной, птицы замерзали прямо на деревьях, покрываясь коркой льда — и напоминали куропаток в желе. Ветви деревьев покрыты льдом и ломаются с оглушительным треском. Прогулка по лесу превращается в настоящий артобстрел из засады. На севере Англии целые деревни и города оказались отрезанными от внешнего мира, и миллионы овец были буквально похоронены под снегом. А так как в это время года большинство из них котные, то это не просто печальная ситуация, но и весьма серьезная, так как в результате этого на следующий год мы испытаем недостаток баранины.

Правда, наконец-то стало гораздо теплее, и вскоре к нам придет настоящая весна. Когда я пишу это письмо (прямо в постели воскресным утром), куры в соседнем саду радостно празднуют солнечный день, кудахтая на все лады. Я опять простудился. Если не ошибаюсь, подхватил простуду в Париже. Я провел там неделю — к своему великому удовольствию, — где посетил множество замечательных выставок, и когда вернулся домой, то был полон новых идей и задумок. Мне представляется весьма полезным время от времени резко менять обстановку, — поездка в Париж подействовала на меня благотворно. И хотя сельская местность там все еще пребывает в нищете и нужде и многим людям еще не по карману товары черного рынка, тем не менее нельзя не заметить присутствия некой веселости, и даже бесшабашности, которая скрашивает эту удручающую убогость.

Что ни говори, приятно оказаться среди людей, которым присущ столь изысканный вкус. Я отправился в магазин готового платья и был буквально поражен. В Нью-Йорке днем с огнем не сыщешь ничего подобного, я уже не говорю о старом бедном Лондоне — он просто жалок.

День, проведенный в лесах Шантильи, просто незабываем! Диана приготовила омлет с трюфелями. Мы ели икру, холодную ветчину и мандарины (которые я привез из Англии в сетке), а затем бродили по снегу. Кстати, о той отвратительной физиономии, которую я включил в свое последнее письмо (оно сохранилось), — Диана недавно удостоилась щедрых даров со стороны неизвестного поклонника. На протяжении двадцати лет она получала страстные послания от некоего испанского маркиза по имени Эммануэль. Однажды, когда она отправилась за покупками, ей отвесил низкий поклон небольшого роста пожилой мужчина. Сняв шляпу, он представился:

«Я Эммануэль».

Диана решила, что это самый подходящий момент прояснить ситуацию и поэтому сказала:

«Нет, это чушь какая-то, вы и ваши письма. Я вас до этого ни разу не видела и считаю, что настала пора положить всему конец».

Испанский маркиз печально погладил свою козлиную бородку и с печальным вздохом произнес:

«Прошу прощения, если я проявил самонадеянность. Обещаю, что не буду больше беспокоить вас письмами».

Разумеется, письма не прекратились и продолжали поступать до… до этой самой последней войны. Неожиданно адвокаты Эммануэля уведомили Диану, что ее коротышка-поклонник отошел в мир иной и завещал ей солидную сумму. Та даже не стала скрывать своей радости. К сожалению, я весьма сомневаюсь, что она сумеет получить из этой суммы хотя бы пенс, поскольку от нее требуют уплатить налог с наследства в Швейцарии, Англии и Испании, — а все, что после этого останется, приберет к рукам семья покойного. Как все это, однако, странно!

В Париже меня как-то раз пригласили на обед, и я оказался рядом со вдовой Ростана. Трудно даже представить себе, сколько ей на самом деле лет, вообще вид у нее такой, словно она явилась откуда-то из прошлого. Ее светлые локоны (в сущности, не такая она уж и блондинка) ниспадают ей на щеки, чтобы скрыть шрамы от многочисленных подтяжек кожи. Накрашена она, как какой-нибудь клоун, и весьма изысканно обряжена в черное, причем во все виды материй сразу — атлас, бархат, шифон, тюль и леопардовую шкуру. Потрясающая карикатура на самое себя, она только и знает, что предается воспоминаниям о былом великолепии. Как де неожиданно свалилась слава на ее супруга — буквально на следующий день после премьеры «Сирано» — и еще масса подробностей о несравненной Саре.

Она из кожи вон лезла, желая показать мне, как хорошо владеет английским, и вообще, мол, до шести лет говорила только по-английски, но затем ее отправили в монастырь, и с тех пор она не произнесла по-английски ни слова.

«Но, — заявила она, — я до сих пор его отлично помню», — и принялась читать мне «Десять негритят» от начала до конца.

Девять негритят… восемь негритят и т. д. и т. п.

Еще как-то раз за ленчем одна из женщин, которая всегда вместо имени подписывается четырехлистным клевером, написала записку на обратной стороне меню и прислала ее мне: «Дорогой Сесиль, у меня grande nouvelle и к тому же интересная: до меня только что дошло, как мы с тобой похожи. Ты единственный из тех, кого я знаю и кто напоминает мне себя».

Я был ужасно польщен ее словами и горд.

Вот и все, что касается моей поездки в Париж, я снова собираюсь туда в следующую пятницу буквально на пару дней. Возможно, я напишу тебе оттуда еще.

А между тем у нас здесь тоже есть кое-какие новости. Однажды ко мне в гости приехал один приятель.

— Там внизу для тебя есть одна вещь, которую ты наверняка захочешь купить, — сказал он.

Я буквально выскочил из постели. Ко мне наверх принесли мраморный женский бюст восемнадцатого века (из франции). При виде такой красоты у меня замерло сердце. Изумительное произведение искусства. Я был вне себя от счастья. Боже, что за удача! Это было подобно тому, как если бы я влюбился, как если бы у меня в доме появилась возлюбленная. И хотя не могу позволить себе подобную роскошь ввиду более насущных потребностей (об этом читай дальше), я все-таки приобрел ее. Таким образом я стал (за триста фунтов) обладателем подлинного сокровища. И если случится так, что в один прекрасный день мое сердце охладеет к ней, став таким же холодным, как и мрамор, из которого она сделана, я все равно смогу продать ее в десять раз дороже, чем когда-то заплатил за нее.

Еще новости: в моем последнем письме я сообщал о поездке в сельскую местность в поисках домов. Мне кажется, я сумел удержать в секрете информацию об этой вылазке, поскольку по опыту знаю, что не стоит преждевременно распространяться о тех вещах, что еще не подписаны и не скреплены гербовой печатью. В общем, мы присмотрели два дома.

Один («Хэтч-Хаус», близ Донхеда) предположительно построен самим сэром Кристофером Реном (тебе он известен как создатель собора Св. Павла). У него приятный фасад из светло-желтого и серого камня, по обеим сторонам от главного окна выстроились колонны, а перед окном магнолия и потрясающий вид на полную задумчивости долину. Но внутри дом оказался лишен какого-либо очарования. Но потом мы обнаружили еще один дом, «Реддиш-Хаус», в Бродчолке, в Уилтшире. Это и есть тот самый адрес. Мне как-то раз уже приходилось мельком его видеть, и помнится, я был поражен его красотой. Неожиданно один из моих друзей (Дэвид Герберт), который живет там по соседству, позвонил, чтобы сообщить мне, что женщина, которой принадлежал этот дом (Клара Вуд, мать художника Кристофора Вуда), на днях скончалась и дом выставлен на торги. Сейчас в Англии такая жуткая дороговизна, а этот дом достаточно мал и не потребует больших расходов, и поэтому нашлось бы немало желающих приобрести его. Вот почему я не мог позволить себе ни секунды на раздумье и безотлагательно принялся за дела, страшно опасаясь, чтобы никто другой не увел его у меня из-под носа — ведь это же сущая находка. Я отправился туда вместе с матерью и моей секретаршей (Мод Нельсон), и мы втроем пришли в восторг, увидев его, — не дом, а игрушка. Он построен из бордового кирпича, в 1660 году. Над парадной дверью можно видеть бюст, деревенская улица отгорожена низкой кирпичной стеной, вдоль которой выстроились тисы, подстриженные в форме пуделиных хвостов и помпонов. Внутри дом спланирован несколько хаотично, однако комнаты хороши, а окна и двери отличаются элегантностью. Комнат здесь хватит на всех, а сад и поросшие травою склоны, протянувшиеся вдаль прямо от дома, создают дивную романтическую атмосферу. Я в восторге. И почти не сомневаюсь, что сумею приобрести дом за ту цену, которую предложил (10 тыс. фунтов), поскольку она принята. Адвокаты появятся здесь уже в следующую пятницу, и если не случится какой-нибудь неожиданной трагедии, я переселюсь сюда уже в июле. И с этого момента стану сельским сквайром. Хотя бы временно. Я стану владельцем сельского дома. Я превращусь в собственника. Могла ли ты представить себе, что с твоим другом произойдут такие метаморфозы?

Как мне кажется, ты согласишься, что место просто очаровательное. Это обстоятельство служит мне утешением, поскольку я лишаюсь другого своего дома, к которому также привязан всей душой. Этот же имеет то преимущество, что чрезвычайно удобен. Тот, другой, был гораздо хуже. И еще мне ужасно жаль, что наш чудесный садовник Дав не дожил до появления этого нового сада. Он залит солнцем, а обнесенный стеной огород просто чудо. Там еще есть два летних домика, несколько падубов, лес на вершине холма, выгон и розарий. Я стану владельцем небольших апартаментов — просторной спальни с георгианским камином, небольшой гостиной или же туалетной комнаты плюс гостиной — или же туалетной комнаты (куда я поставлю еще одну кровать) и ванной. Это не считая всех остальных спален. Все совершенно уединенно и обособленно. Из каждого окна открывается великолепный вид. И если ты согласишься выйти за меня замуж, ты, наверно, разрешишь мне спать в гостиной или туалетной комнате.

Там еще есть два сельских домика под соломенной крышей, которые являются частью поместья; вид у них такой, будто они явились сюда из сказки Ганса Христиана Андерсена.

У меня скопилось огромное количество мебели, но я больше не хочу кое-чем из нее пользоваться, поскольку она недостаточно хороша, и поэтому мне понадобится много чего еще — в эти комнаты потребуется больше мебели, чем здесь у нас в Эшкоме. Вот почему мне придется приобрести множество нужных вещей. Теперь тебе понятно приобретение того бюста — этакая экстравагантность, — но я просто не мог его не купить.

Новая тема; профессиональная жизнь. По пути в киностудию я проехал на машине по отвратительным лондонским пригородам, по льду и грязному снегу, я хотел посмотреть, как там движется дело с декорациями (для «Идеального мужа»). Несмотря на военное время, там сумели неплохо воссоздать несколько великолепных викторианских домов и даже выстроили гипсовый парламент. Корда, который запуган так, что волосы у него становятся дыбом, — он никак не может взять в толк, откуда здесь столько народу, — но несмотря на все его вспышки гнева, я не перестану питать к нему самые теплые чувства. Он так мил и полон понимания и сочувствия. И еще у него такое чувство юмора. Съемки начинаются через десять дней. Еще я для него делаю костюмы к «Анне Карениной».

Он решил снять фильм с Вивьен Ли, которая исполнит твою роль. Жаль. К чему все эти попытки переделать то, что и без того было, — и хотя мои воспоминания уже довольно туманны, я тем не менее помню, что отдельные сцены были просто восхитительны… Я уже, можно сказать, окунулся в русскую атмосферу.

Другие новости из профессиональной жизни…

Планы — ничего определенного. Личные проблемы. Простудился. Еще не могу до конца распрямить спину. Лечу зубы. Сердечные дела…

С любовью к тебе, С.».

За письмом следует не менее пространный постскриптум, в котором Сесиль перечисляет все, что с ним произошло, и время от времени задает вопрос:

«Ты помнишь, как я в третий раз во время нашей встречи сказал тебе, что хотел бы на тебе жениться, и ты сказала, что это весьма легкомысленное заявление с моей стороны — но это не так, всегда было не так. Неужели тебе непонятно, что мы созданы друг для друга. Я знаю, что не буду счастлив до тех пор, пока ты не сделаешь из меня честного человека. Ты не забыла об этом?

Ты помнишь, как сама сказала мне, что хочешь поведать один секрет, и я почувствовал себя таким маленьким и неопытным, и стыдился самого себя из-за этого секрета».

На протяжении последующих недель Сесиль подробно останавливался на разнообразных темах. Он сообщает Гарбо, что не носит нижнего белья, что ему хотелось бы, чтобы она была сантиметров на десять ниже ростом, с горечью сообщает о своих неудачных попытках связаться с нею по телефону. Начал работать над фильмом «Как важно быть серьезным» режиссера Александра Корды. Его деятельность включала в себя также посещение вместе с Лоуренсом Оливье аббатства Нотли, поездку с Вивьен Ли в Париж на примерку костюмов для «Анны Карениной», нелады с постановкой пьесы и злость на Гарбо, за ее упорное молчание. Однако Сесиль с завидным упорством забрасывал неразговорчивую звезду письмами, спрашивая ее, не наведывалась ли она к доктору Ласло и скучает ли она по своей «башне из слоновой кости» в отеле «Ритц». Сесиль частенько обращался к событиям предыдущего года: «я, конечно же, буду помнить, как в прошлом году на Пасху посетили дом Пейли и как у меня ужасно разболелась голова. Помнишь, ты мне еще советовала принять разные лекарства, и была только одна причина, почему я потом пошел на эту абсолютно кошмарную пасхальную вечеринку. О господи!».

В апреле Сесиль подписал купчую на «Реддиш-Хаус». Наконец-то до него дошли кое-какие известия о Гарбо; он получил письмо из Нью-Йорка от Маргарет Кейс, в котором описывалась очередная пасхальная вечеринка у Шлее, во время которой Джон Гилгуд появился в красном смокинге, как две капли воды похожем на тот, в котором пришел Клифтон Уэбб. Маргарет написала это письмо в своем доме № 533 на Парк-авеню;

«Грета на этом вечере пребывала в своем самом разговорчивом и дружелюбном настроении; на ней было парчовое платье с длинными рукавами от Валентины, волосы зачесаны назад и завязаны кружевной лентой, что придавало ее внешности божественный, хотя и несколько необычный вид. Я представила ей мистера Гилгуда, и тот в восторге воскликнул:

«Что за прелесть!»

В следующем номере «Лайфа» появятся фотографии Джерома Зерба, снятые на пасхальной вечеринке по просьбе самих хозяев. Я слышала, будто Зерб, встретив Гарбо на улице, сказал ей, что она попала на одну из фотографий, и актриса восприняла эту новость довольно спокойно. И вот теперь Валентина звонит мистеру Зербу, чтобы сообщить, что Грета и Джордж вне себя от возмущения и требуют, чтобы фотографии были изъяты из номера. Как-то вечером я случайно столкнулась с Гретой и Джорджем на углу улицы. Джордж спросил меня:

— Вы обедаете с каким-то англичанином. Мэгги обожает англичан!

А Грета, смеясь, добавила:

— О да, как там поживает этот ваш знакомый Сютро? Он так мил, просто душка!

Я подумала, что тем самым она напомнила мне и о вас, Сесиль. Ходят слухи, что, возможно, она будет сниматься у Дэвида Селзника. Кто-то сказал мне, что Джордж Шлее уехал вчера на пару недель в Калифорнию, а это значит, что несравненная Грета тоже, возможно, уехала. Джордж с Валентиной собираются в июле отплыть в Европу. Боюсь, что кроме этих нудных банальностей мне больше нечего тебе сообщить. Грета бесцельно проводит свою жизнь в ужасно нудной компании, как всегда».

Сесиль посетил Стредфорд-на-Эйвоне, а затем спешно пересек всю страну, чтобы погостить у Джулиет Дафф в Балбридже, вернее, в соседней деревушке Уилтон. Вот что он пишет Гарбо:

«Моим компаньоном на ближайшие три дня будет твой знакомый — мистер Моэм, — но я сомневаюсь, что мы с ним будем говорить о тебе, поскольку я никогда не обсуждаю тебя ни с кем из наших общих друзей. И если вдруг в разговоре кто-нибудь случайно упоминает тебя, я принимаю донельзя невозмутимый вид или притворяюсь незаинтересованным, как, например, когда Кохно сказал мне, что видел тебя, — я тогда изобразил полное благодушие. «Ах, как мило с ее стороны! А как мило с твоей — и как, должно быть, приятно для нее!»

В августе Сесиль отправился в Париж — немного развлечься и приобрести кое-что для дома, но город, казалось, наглухо отгородился от солнца ставнями, а женщины щеголяли загаром. Битон признался Гарбо, что видел ее во сне, и даже задался вопросом; «А не бываем ли мы счастливы только в наших снах?». Вернувшись в Лондон, он наконец-то получил весточку от Гарбо.

Вот что он написал в ответ;

«За несколько дней моего отсутствия пришло огромное количество писем и журналов, и мне пришлось взять на себя разнообразные обязанности по дому. Я заметил, что кто-то из моих американских друзей прислал мне посылки с продовольствием. Но я не стал их разворачивать до тех пор, пока не настало время ложиться спать; и когда я обнаружил, кто же все-таки их прислал, то переполнился самым искренним и глубочайшим счастьем. Спасибо тебе. Огромнейшее спасибо. Последнее время я чувствовал себя совершенно одиноким. Мне было не по себе оттого, что я не мог связаться с тобой. Временами я чувствовал себя совершенно подавленным из-за того, что утекло столько воды с тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз. Тем не менее я всегда искренне верил в нас с тобой, я знаю — что бы ты ни сказала мне, — что у нас с тобой совершенно искренняя взаимная симпатия и любовь друг к другу и что такое случается порой только раз в жизни. Я всегда мысленно обращался к тебе, словно ты была совсем рядом, и как бы занят я ни был, мне всегда хотелось, чтобы ты находилась здесь, подле меня, чтобы делить со мной мою радость, и поэтому твой подарок стал для меня манной небесной, и я знаю, что ты полна понимания, что ты настоящий друг, в чем я всегда был уверен. Что касается меня самого, то никогда прежде мне не хотелось посвятить себя целиком только одной женщине, но я знаю, что в один прекрасный день все преграды будут преодолены и мы счастливо заживем вместе. Ты занимаешь львиную долю моих планов — и я пока не тороплюсь непременно взяться за их воплощение, поскольку ни ты, ни я не были бы абсолютно счастливы без взаимного доверия, и как мне кажется, тебе стоит снова увидеться со мной, чтобы до конца осознать, насколько я искренен, если, конечно, такое мне дано».

Гарбо уже собиралась отправиться в Лондон и, что было для нее весьма характерно, дала о себе знать незадолго до того, как появиться там. Она немного погостила в Англии, а затем отправилась в Париж, куда прибыла 17 августа. Ей удалось скрыть от прессы тот факт, что она путешествует в обществе Джорджа Шлее, человека, которого Сесиль как-то раз описал как «помощника второсортного портного». В Англии тем временем установилась неимоверная жара. Было жарко, сухо и солнечно — идеальная погода для сбора урожая, — короче, это был самый жаркий август за последние семьдесят пять лет.

Однако для Сесиля эти дни были полны сомнений и тревог. И если он полагал, что его не будет мучить бессонница, то жестоко ошибался. Два дня спустя после прибытия Гарбо он писал:

«Итак, ты в Лондоне. Это величайшее событие — как если бы Венера посетила Марса. Тем не менее газеты отнеслись к нему так, словно некая кинозвезда просто приехала сюда в отпуск. Как, однако, они вульгарны и приземлены. Ты была совершенно права, пытаясь избежать их атаки, но твоя редкостная простота настолько чиста и естественна, что озадачивает многих. Я думал, что не стану звонить тебе, пока ты не позвонишь мне, но я поймал себя на том, что не нахожу себе места, и поэтому все-таки осмелился потревожить тебя. Как только я принял это решение, то сразу почувствовал себя как на иголках. Я то и дело садился в машину и сломя голову несся покупать антиквариат — или хотя бы присмотреть что-нибудь для дома. К сожалению, это возбуждение мало что компенсировало. Я был весьма опечален тем, что тебя нет, и досадовал, что временно не могу вырваться из своего сельского дома, когда ты позвонила…»

Долее Сесиль продолжал:

«Надеюсь, ты сумеешь выкроить для меня немного времени, когда вернешься в Лондон? У тебя будет возможность освободиться? Мне бы не хотелось встретиться с тобой всего на пару минут среди толпы народа. Зато как бы мне хотелось пригласить тебя на обед! Нам многое следует обсудить, поговорить буквально обо всем на свете. Мне известно, что ты терпеть не можешь строить планы, но я бы хотел знать, когда сумею провести с тобой достаточно времени предстоящей зимой. Как только кончится январь, я снова окажусь в жерновах у Корды — а это почище, чем служить в армии, поскольку там еще можно получить увольнительную».

Гарбо отправилась из Парижа на юг Франции, где она остановилась на «Вилле королевы Жанны» в Бормле-Мимоза у Поля Луи Вейлера, командующего, с которым она познакомилась благодаря участию леди Мендль (Элси де Вольф). Здесь ей удалось провести дни отдыха в полном уединении. Скрытая от посторонних глаз, она купалась по утрам обнаженной, пока еще не пробудились остальные гости. Эта просторная вилла словно была нарочно построена для тех, кто обожал затворничество. Во время своего пребывания там Гарбо держалась настолько обособленно, что Пандора Клиффорд, также гостившая в этом доме в то же самое время, только догадывалась о ее присутствии, но ни разу не столкнулась с ней.

Затем Гарбо вместе с Шлее проделала путь вдоль всего побережья до Канна, навестив Шато де ля Гаруп на Кап д'Антибе, владельцами которого в то время были чилийский коллекционер Артуро Лопес и его жена Патрисия. Там Гарбо впервые встретила своих друзей Майкла Даффа и Дэвида Герберта. В интервью, которое взял у него Дункан Фаллоуэл, Дэвид Герберт вспоминал, как они спускались вниз по каменистой тропинке.

«Прямо из моря нам навстречу шагнула редкостная красавица, с мокрыми от купания волосами, капельками морской воды на ресницах и без бюстгальтера. Мы с Майклом прямо ахнули. Это была Гарбо».

Лопес представил их друг другу и пояснил, что его гости англичане и к тому же принимали участие в войне.

«Как приятно встретить двоих мужчин, которые, не жалея себя, сражались во имя мира, — произнесла Гарбо, несколько преувеличивая вклад обоих в дело спасения мира. — Да здравствует Британская Империя!»

После чего она, судя по всему, снова нырнула в море. Чуть позже они разыгрывали шарады, и Гарбо держалась совершенно раскованно и даже разгуливала на четвереньках.

«В ней нет никакого притворства, — высказал свое мнение Герберт. — И никакая она не затворница. Ей просто до смерти надоели все эти голливудские штучки».

7 сентября «Нью-Йорк Таймс» опубликовала фото Гарбо, прогуливающейся по улицам Канна, в шортах и широкополой шляпе. Тем временем в Нью-Йорке к Валентине в дом № 450 по Пятьдесят Второй улице заглянул в гости Ноэль Кауэрд. Модельерша не находила себе места, пребывая в полной растерянности. Кауэрд писал: «Бедная крошка! Боюсь, что она переживает жуткое время!»

Сесиль тем временем с неистощимым усердием засыпал Гарбо письмами.

«Последнее время ты оказалась втянута в круговерть гостиничных номеров и только и делала, что дожидалась, когда этот старый русский осетр соизволит утром встать с постели. Возможно, после мимолетного и поверхностного знакомства с Лондоном тебе, наверно, будет приятно вернуться к безликости Нью-Йорка или Беверли-Хиллз. Но все-таки твое место — Европа. Просто замечательно, как после всех этих лет Америка не наложила своего отпечатка на твою душу. Но это свидетельствует о том, как далека она от тебя, что у тебя нет контактов с ее жителями. Как мне кажется, тебе следует как можно чаще наезжать в Европу, где, согласись, окажешься в более теплой и приветливой обстановке. Нет никаких причин, которые не позволяли бы тебе сделать попытку и начать здесь новую жизнь. Расстанься с кино и веди ту жизнь, какая тебе самой нравится. Просто ужасно, что ты постоянно вынуждена прятаться от своих тупоголовых поклонников на Мэдисон-авеню или бульваре Сансет. Все вышеизложенное не что иное, как приглашение попробовать свить гнездышко здесь у меня в «Реддиш-Хаусе».

Гарбо и Шлее действительно вернулись в Лондон на несколько дней, перед отплытием в Америку на борту «Куин Мери», а Сесиль написал последнее письмо:

«Дражайшая Грета!

Я рад, что ты уехала. Теперь я смогу немного угомониться и ощутить некое успокоение. Не было ничего хорошего в том, что ты, с одной стороны, здесь, а с другой — нет: ведь пока ты во власти этого русского осетра, мне не на что рассчитывать. Как мне кажется, с его стороны довольно некрасиво, что он не дал тебе возможности подольше задержаться в Англии. Разумеется, это было сделано нарочно. Я отказывался поверить, что ты снова в Лондоне, что ты, возможно, позвонишь мне, но я был столь же жалок, как и Чарли Чаплин в «Золотой лихорадке», когда ты так и не появилась у меня. Я сказал, что буду сидеть там безвылазно, что, правда, не совсем соответствует истине. Я действительно частенько засиживался там, например, пытался читать, однако никак не мог сосредоточиться, и тогда я услышал, как стукнула дверца автомобиля, и я подумал, что это ты. Когда я подошел к окну, то увидел, что это какая-то женщина в сером костюме, приехавшая в дом напротив. Разрази ее гром. Затем я занимался всякими приготовлениями, так как хотел, чтобы мое жилище имело привлекательный вид. Я выбросил все ненужные бумаги и письма, немного прибрал и купил море алых цветов и голубых гортензий. Я даже не ел на ленч рыбу: когда ее жарят, от нее ужасно воняет, а мне хотелось, чтобы мой дом производил впечатление полного шарма. Но ты так и не появилась, а затем позвонила, что задерживаешься. Какая буря эмоций может скрываться за этим формальным словечком «задерживаюсь». По моему, Элоиза и Абеляр тоже задерживались.

Тем временем «Куин Мери» полным ходом удаляется прочь, и дни до прибытия должны казаться тебе абсолютно нереальными — вне времени, вне человеческих представлений. После чего ты прибудешь к себе на Манхэттен. А дальше что? Этому старому осетру придется предстать перед ликом разгневанной супруги. Боже упаси, чтобы я когда-нибудь узнал всю подноготную этих Шлее, и к тому времени, когда «Куин Мери» вернется, заправится и снова ринется через Атлантику, надеюсь, она захватит с собой и меня».

Стоял октябрь. Вскоре после этого Сесиль отплыл через Атлантику, чтобы провести за океаном традиционные три зимних месяца и выполнить обязательства перед журналом «Вог». В Америке его ожидал сюрприз.