Наказан за то, что не погиб. В один из дней 1955 года мне позвонил по внутренней связи Главный военный прокурор Артем Григорьевич Горный.

— Борис Алексеевич! Зайдите… У нас Михаил Александрович Шолохов.

— Шолохов!?

Я рад был с ним познакомиться. Любил этого писателя за «Тихий Дон» и «Поднятую целину».

Глубокое впечатление произвело выступление М. А. Шолохова на XX съезде КПСС. Понравилась образная, смелая речь. Запомнил, как М. А. Шолохов, обращаясь к президиуму съезда, заявил, что он будет говорить со своей родной партией «с глазу на глаз», скажет и о литературе, пусть горькую, но правду. Раскритиковал положение дел в Союзе писателей и не пощадил своего фронтового друга — руководителя Союза Алексея Суркова.

Вспомнил и выступление Н. С. Хрущева с жесточайшей критикой И. В. Сталина. Речь его произвела на всех глубокое впечатление. Впервые тогда я услышал, какую характеристику Сталину дал перед своей смертью В. И. Ленин. Он предлагал обдумать, стоит ли Сталина назначать Генеральным секретарем. Нужен такой, который отличался бы от Сталина: был бы более терпим, лоялен, вежлив и внимателен к товарищам, менее капризен и т. д. Узнали мы и о том, что допущенный в 1936–1937 годах произвол связан с ошибочной теорией Сталина об обострении в нашей стране классовой борьбы, хотя этого на самом деле не было. Приведя несколько фактов гнусной провокации, злостной фальсификации против видных деятелей партии и государства Эйхе Р. И., Косиора С. В., Чубаря В. Я., Постышева П. П., Косарева А. А. и других, Никита Сергеевич объявил, что с 1954 года ко времени XX съезда Военной коллегией Верховного Суда СССР реабилитировано 7619 человек, причем большинство из них реабилитированы посмертно…

Предстояло приложить еще немало усилий для восстановления истины, разобраться в делах на репрессированных в те годы…

С этими мыслями я и вошел в кабинет своего начальника.

Артем Григорьевич представил меня Шолохову. Мы обменялись приветствиями.

— Пришел к вам, — сказал Михаил Александрович, — к поборникам справедливости, с просьбой. Только не знаю, вы на нас, писателей, кажется, «зуб имеете»… Был у одного прокурора. Он так обрушился на меня! Говорит: «Это вы, шелкоперы, пустили в ход мерзкую характеристику… — Помните у Гоголя: «если есть у нас один порядочный человек — так это прокурор, да и тот…» Вы-то как относитесь к писателям?

Сказал, засмеялся, испытующе посмотрел на нас. Горный ответил:

— Сожалеем. Но что поделаешь? Бывали и такие прокуроры…

И Шолохов стал излагать суть своей просьбы:

— Буду хлопотать за генерала Михаила Федоровича Лукина. И вот еще список. Вы, наверно, знаете, кто такой Лукин?

Мы с Горным пожали плечами. Фамилию такого генерала слышали впервые.

— Так послушайте, — продолжал Шолохов. — В июле 1941 года я, Александр Фадеев и Евгений Петров поехали на Западный фронт. Нас принял командующий Иван Степанович Конев и сказал: «Что же, хотите посмотреть войну? Так поезжайте в 16-ю. Она под Вязьмой».

Приехали. Представились командующему. Им был тот самый Лукин. Спросили: «Какая обстановка на фронте?» Он ответил: «Трудная, тяжелая для нас обстановка».

Побывав в расположении армии, убедились, насколько прав был генерал Лукин — на этом участке Западного фронта сложилась крайне тяжелая, можно сказать угрожающая нашей столице обстановка. Фашисты были в 200 километрах от Москвы.

Больше мне с генералом Лукиным М. Ф. во время войны встречаться не приходилось. После войны узнал, что М. Ф. Лукин жив, попал в плен. Судьбой этого генерала заинтересовался. Мне удалось выяснить, что вскоре после нашего посещения Западного фронта части армии Лукина попали в окружение. Оказался в окружении и он сам. При выходе из окружения был тяжело ранен. Две юные сестрички на плащ-палатке перенесли его в пустую землянку, там он впал в тяжелое забытье, а очнулся в сельской больнице, где попавшие в плен советские врачи ампутировали ему ногу. А дальше у Лукина был плен… Пребывание в нем и стало основанием для учинення всяческих притеснений как ему самому, так и его семье. Он многого лишился по возвращении на Родину. Живет в обстановке созданного политического недоверия. После возвращения неоднократно допрашивался нашими органами. Намекали на его контакты с Власовым…

Вы знаете, надеюсь, не меньше меня, как Сталин, да и не только он, относился к факту пленения. «Только смерть, а не плен». Отказался предпринимать какие-либо шаги для обмена своего сына Якова, находившегося в плену у фашистов. Говорят, что когда Сталина спросили, почему он не хочет обменять Паулюса на своего сына, он ответил: «Я маршалов на рядовых не меняю». Правда это или выдумка — не знаю, но Яков погиб в лагере.

Наступила пауза. Затем Шолохов продолжал:

— Я убежден, что и во время войны люди не должны страдать от несправедливости. В плен попадали по разным причинам и вели себя в плену по-разному. А мерка почти для всех одна. Что же это за закон? Кто его писал?

Мы рассказали Михаилу Александровичу о некоторых документах 1949 года, в которых говорилось о том, что бывшие в плену и в окружении военнослужащие рядового и сержантского состава, проходившие проверку в спецлагерях НКВД СССР, после окончания проверки передаются в рабочие кадры промышленности или используются на строительных работах НКВД. Позднее было принято еще одно решение, в котором подчеркивалось, что бывшие в плену и прошедшие предварительную регистрацию военнослужащие, а также военнообязанные не подлежащих мобилизации возрастов из числа репатриированных советских граждан, признанные годными к военной службе, сводятся в батальоны и направляются на работу в угольную промышленность, на предприятия черной металлургии и на лесозаготовки в районы Камского бассейна, Нарымского и Ухтинского комбинатов и Печерского угольного бассейна. Указанные лица расселяются в поименованных районах на положении спецпоселенцев сроком на 6 лет.

Михаил Александрович долго молчал. Видимо, размышлял над услышанным. Вздохнул тяжело, сказал:

— Сколько судеб поломано… А жены, дети, отцы и матери «спецпоселенцев» — им каково? Надо этот узел развязывать. Всем нам. Я вас очень прошу, постарайтесь разобраться, как все же вел себя М. Ф. Лукин в плену? А уж как на фронте он воевал — мы бы все трое дали показания. Да вот не стало Евгения Петрова, Фадеева. Один я остался… А одному свидетелю вы, юристы, не верите…

— Ну что вы, — вступил в разговор я. — Вам поверим. Самый авторитетный свидетель.

Бросив на меня проницательный взгляд, Михаил Александрович заметил:

— Уж и опасны эти авторитетнейшие свидетели… и когда обвиняют, и когда оправдывают… Так, надеюсь, разберетесь.

— Постараемся, — заверили мы Шолохова.

— Буду вас просить ускорить пересмотр дела на начальника Реактивного института И. Т. Клейменова. Он возглавлял коллектив конструкторов, создавших «Катюшу». Об этом к вам обратились Левицкие — обе старые большевички. Одна член КПСС с 1903 года, другая с 1920 года. Это жена и теща Клейменова. Они уверены, что Клейменов и конструктора Лангемак, Глушко и Королев к числу вредителей причислены несправедливо. А с Левицкой Евгенией Григорьевной я поддерживаю знакомство многие годы… Она редактор моего «Тихого Дона». Много мне помогла, чтобы вышел мой роман, и я ей глубоко благодарен.

Они тоже испытали горькую судьбу от сталинских репрессий. Маргарита Константиновна Левицкая 8 лет провела в ссылке.

— Да разве только они, — сказал Горный. — Если есть время, мы расскажем вам, Михаил Александрович о трагических судьбах и других старых большевиков.

— С удовольствием послушаю.

Горный предложил мне рассказать о деле Толоконцева. Я сходил в свой кабинет и принес справку по этому делу. Кто такой Толоконцев? Александр Федорович Толоконцев — рабочий, токарь по металлу, член РКП(б) с 1901 года, активный участник революции. По окончании гражданской войны избран членом Центрального правления артиллерийских заводов, членом Президиума ВЦИК и ВСНХ СССР. На XIII съезде РКП(б), в мае 1924 года, избран кандидатом в члены ЦК, ас XIV съезда — член ЦК. В 1937 году, когда он находился на посту начальника Главного военно-промышленного управления ВСНХ, его арестовали.

Что же мы увидели в его деле, когда извлекли его из архива? За первым листом — анкетой арестованного, составленной без искажения его биографии, следовала справка — записка Павлуновского, одного из ответственных сотрудников аппарата НКВД, возглавляемого Ежовым. В этой краткой справке утверждалось, что НКВД располагает данными о широко развернутой вредительской деятельности врагов народа в военной промышленности и что возглавляет эту деятельность перерожденец Толоконцев. Далее утверждалось, что он связан с одной из иностранных разведок и снабжает ее шпионскими сведениями. На этом документе Ежов наложил резолюцию: «Арестовать». Далее следовали протоколы допроса арестованного.

Мы, конечно, обратили внимание, что самый первый допрос Толоконцева, оформленный протоколом, появился спустя две недели после его ареста. Протокол в общих чертах содержал признание в предъявляемых обвинениях. В деле не оказалось никаких других данных, подтверждающих виновность Толоконцева.

Что же нам удалось установить после проверки обоснованности осуждения Толоконцева? Нашим товарищам — с помощью привлеченных специалистов-экспертов пришлось перебрать груду архивных материалов. Нужны были документы, относящиеся к деятельности Военно-промышленного управления в 30-х годах.

— Нам удалось полностью опровергнуть выдвинутые против Толоконцева А. Ф. обвинения во вредительстве.

Что касается обвинения Толоконцева А. Ф. в связи с иностранной разведкой, то оно построено единственно на том, что он в составе советской делегации выезжал в Германию, возглавлял эту делегацию и вел переговоры с сотрудниками немецкой транспортной фирмы о продаже нам паровозов и вагонов и что такая договоренность была достигнута. В архиве обнаружены документы, свидетельствующие о ходе и результатах этих переговоров, и все это положительно оценено лично товарищем Орджоникидзе.

Шолохов, молча слушавший всю эту историю, наконец, спросил у нас: «Так почему же А. Ф. Толоконцев признавался в том, что он вредитель и шпион?»

Горный ответил:

— Ну, это, Михаил Александрович, особая тема разговора. Она потребует времени. Только есть ли оно у вас сейчас? А когда будет — мы с удовольствием, что знаем, расскажем. А сейчас, чтобы закончить с этим делом, я попрошу вас,

Борис Алексеевич, рассказать о событии, которое произошло с Толоконцевым на XIII съезде. Надеюсь, что это будет интересно знать нашему уважаемому гостю.

— Да, событие довольно интересное, — продолжил я. — Когда мы занимались делом Толоконцева А. Ф., у нас возник вопрос: разве он вот так безропотно согласился со своим арестом, не протестовал, не жаловался. По опыту мы уже знали, если от арестованных шли жалобы, то их, как правило, адресатам не направляли, но и к основному делу не приобщали. Были еще так называемые личные тюремные дела. И, осматривая такое дело на Толоконцева, наш работник наткнулся на отметку, что от него поступила жалоба на имя Сталина и что она отправлена адресату. Эту жалобу удалось найти в архиве. В этом нам помогли работники партархива. В своей жалобе Толоконцев полностью отвергал предъявленные ему обвинения, называл их нелепыми, надуманными, просйл Сталина об объективной проверке и напоминал о том, что они вместе находились в ссылке, а также как высоко он — Сталин — оценил его на XIII съезде партии. Мы ссылкой Толоконцева на XIII съезд заинтересовались и с помощью работников партархива обратились к стенограмме этого съезда. Вот выдержка из этой стенограммы:

«Сталин: Товарищи! Я бы предложил товарища Толоконцева считать кандидатом в ЦК 34-м. Я не буду его защищать. — Вы его хорошо знаете. Случайно он не прошел.

Председательствующий: Угодно высказаться по этому вопросу? Нет? Тогда я голосую — увеличить количество кандидатов до 34-х и считать Толоконцева кандидатом в члены ЦК. Голосование открытое. Кто против?.. Никого. Товарищ Толоконцев выбран».

Зачитанная мной выдержка из стенограммы произвела, как я заметил, сильное впечатление на Шолохова. Он о чем-то думал, потом спросил:

— А знал ли Сталин об аресте Толоконцева? Видел ли его жалобу из тюрьмы?

— И знал, и видел. Пометка есть об этом: «Доложено».

Познакомим вас, Михаил Александрович, и с другим документом — заявлением, адресованным Берии, еще одного старого большевика, оказавшегося в местах заключения:

«К Вам обращается тот Емельянов Н. А., который лично из рук И. В. Сталина принял в 1917 году у Строгонова моста в Ленинграде В. И. Ленина и укрывал В. И. Ленина в своем сарае и в шалаше за озером Разлив».

Чем же закончил свое заявление Николай Александрович Емельянов:

«Я не прошу снятия с меня судимости в виде помилования, я прошу реабилитации и восстановления меня в родной партии, которая меня воспитала с детского возраста, без которой я не могу существовать, я не могу быть врагом народа никогда. Хочу умереть только коммунистом, этого я заслужил и заслуживаю перед нашей партией, перед народом. Прилагаю характеристики на меня, которые были даны лично В. И. Лениным и Н. К. Крупской».

Письмо было адресовано Берии. Попало ли оно к нему? Да, попало. На нем он начертал резолюцию «Отказать»…

Подумать только, кому отказано во внимании — человеку, спасшему жизнь Ленина!

Николай Александрович Емельянов, так же как и члены его семьи, подвергшиеся репрессиям, нами реабилитированы.

— Так ведь это все старые большевики… И надо же… Вот уж судьба… Слово «судьба» Михаил Александрович произнес многозначительно. — Утратили мы, — с сожалением сказал он, — уважение к старым большевикам. А сколько они испытали, сколько вынесли!..

Михаил Александрович помолчал, произнес со вздохом:

— Засиделся я у вас. Но с пользой… — попрощавшись, напомнил еще раз. — Не забудьте о Лукине и просьбе Левицких. Желаю успехов. Приеду в Москву, позвоню. — Мы пожелали ему и творческих успехов, и здоровья…

Артем Григорьевич Горный после ухода от нас Шолохова поручил мне встретиться с генералом Лукиным М. Ф. Я навел справку, где он живет… Оказалось, в Москве. Созвонился с ним. Из нашего разговора становилось ясно: встречаться со мной у М. Ф. Лукина никакого желания нет. Когда я сказал, что делаю это по просьбе М. А. Шолохова, что мне звонил об этом же Константин Симонов, Лукин преобразился:

— Неужели они помнят. Они в то время были на Смоленском направлении… Никто из военных корреспондентов не знает сложившуюся тогда обстановку так, как они… Хорошо, давайте встретимся… Мне трудно приехать.

— И не надо, — ответил я. — Если не возражаете, приеду сам. Назовите время.

При встрече генерал Лукин рассказал мне все то же, что я уже слышал от Шолохова и Симонова…

— Надоели мне эти допросы… Не ваш, конечно, а те, что были до этого… Придирчивы, — отчаявшимся голосом проговорил Михаил Федорович. — Снимут ли с меня политическое недоверие? Наконец, поверят ли, какого содержания были у меня разговоры с Власовым и с его эмиссарами?.. Их уже нет в живых. Хотел бы я очные ставки с ними…

Я заверил Михаила Федоровича, что примем все меры к тому, чтобы найти убедительные свидетельства правоты его рассказа о поведении в плену…

На следующий день, обсуждая с моим подчиненным — военным прокурором Павлом Михайловичем Андриященко этот вопрос, он высказал предложение: «Надо изучить дело Власова». Так и сделали. Что же мы в нем обнаружили?

Перед нами протокол допроса начальника отдела пропаганды штаба РОА Меандрова от 21 февраля 1946 г.

Он тогда показал: «В ходе формирования этой армии Власов все больше убеждался, что для более успешного привлечения в свою «армию» советских военнопленных ему крайне нужны находящиеся в плену генералы Советской Армии. С целью их вербовки Власов направил к ним меня. Я пытался беседовать с генералами Лукиным, Понеделиным, Добросердовым и Кирилловым. Все они наотрез отказались, а Лукин рассмеялся мне в лицо и сказал: «Советская Армия уже разгромила гитлеровскую военную машину, а с вашей РОА и подавно справится»…

Одним из ближайших помощников у Власова был Малышкин. Нашли протокол его допроса: «Однажды меня вызвал Власов и сказал: «Съездил бы ты к Лукину, ты ведь вместе с ним служил в одной армии. Уговори его хотя бы подписать воззвание — призыв ко всем военнопленным пойти в РОА. Не желая портить отношения с Власовым, ибо я наверняка знал, что Лукин на эти мои уговоры ответит отказом, — очень хорошо знал характер и убеждения своего командарма, — все же поехал. Принял он меня первый раз более или менее сносно, но когда стало ясно, что приехал к нему не просто «повидаться», он сразу же изменился и, сославшись на недомогание, попросил меня оставить его в покое. О безуспешности моей поездки к Лукину я доложил Власову».

Теперь предстояло рассказ Лукина о встрече и беседе с Власовым сопоставить с тем, что об этом показал на следствии сам Власов, будучи арестованным…

На вопрос следователя: «Вы вели устную и письменную агитацию среди военнопленных, призывая их вступить в немецкую армию для военной борьбы с Советской властью. Признаете себя в этом виновным?» — последовал такой ответ Власова:

— Да, но прошу внести в мой ответ уточнения.

— Какие?

— Ну, во-первых, получив окончательный отказ Лукина, Понеделина, Снегина и других генералов о нежелании служить в РОА, я больше ни к кому из военнопленных не обращался.

На свидании с Гиммлером он высказал недовольство моей работой и заявил, что отныне всеми русскими делами будет заниматься мой заместитель Бергер»…

С чувством глубокого удовлетворения мы оценили действия следователей-чекистов, занимавшихся делом Власова. Нам понравилось — насколько хорошо и правильно поступили следователи. Они не ограничились выявлением лишь во всей полноте предательской деятельности Власова и его активных сообщников, но и обратили внимание на то, чтобы зафиксировать, как обстояло дело с вербовкой в РОА находящихся в то время в плену некоторых наших генералов. Досадно только то, что эти убедительные реабилитирующие генерала Лукина и других генералов материалы, установленные следствием и судом еще в 1946 году, были оставлены без последствий. Их либо не знали, либо просто игнорировали…

Обработав все эти данные, сделав вывод, мы отправили наше заключение в Министерство обороны. И генерал Лукин М. Ф. был реабилитирован…

Закончили проверку и по делу о «вредительстве в Реактивном институте». Были приняты решения о реабилитации Клейменова И. Т., Ленгемака, Глушко В. П., Королева С. П., о чем также просил Шолохов. Рассмотрены были и другие жалобы от репрессированных бывших военнослужащих…

Вскоре в Москву приехал Шолохов.

Искал Горного… Тот был в отъезде. Нашел меня…

— Передайте мою благодарность всем, кто занимался моими просьбами… Удовлетворен решениями. Наконец восторжествовала справедливость…

К Михаилу Александровичу Шолохову продолжали идти жалобы от репрессированных бывших военнослужащих. Он пересылал нам. Мы разбирались. Подробно сообщали ему о принятых нами решениях… У него накопился солидный материал о плене и о людях, оказавшихся в нем… Еще во время войны, во время пребывания на фронте он слышал от фронтовиков, побывавших в фашистском плену, что это такое… И вот под Новый 1957-й год «Правда» опубликовала рассказ М. А. Шолохова «Судьба человека». Он вызвал всенародный интерес.

Емкими и многозначительными словами писатель объяснил: «Что такое плен?»

«Ох, браток, нелегкое это дело понять, что ты не по своей воле в плену. Кто это на своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески дошло, что означает эта шкура».

Мои товарищи с удовлетворением отмечали, что публикация такого рассказа, в котором отражены предельно четкая партийная позиция, взгляд писателя на плен, как на явление, хотя и прискорбное, но реальное, помогает нам, военным юристам, продолжать вести работу по объективному рассмотрению жалоб, поступающих от тех, кто попал в плен, а затем вернулся на родину и без должного индивидуального разбора был подвергнут различным репрессивным мерам. В этой работе нам пришлось настойчиво преодолевать длительное время трудности и сопротивления со стороны тех, кто был инициатором введения таких мер и их осуществления, кто слепо следовал оценке факта пленения, данной самим Сталиным.

На этой же беседе возник у нас разговор и по поводу предпосланного им посвящения: «Евгении Григорьевне Левицкой, члену КПСС с 1903 года», которая сыграла большую роль в судьбе становления молодого писателя Шолохова.

Артем Григорьевич Горный высказал предложение, что Михаил Александрович, вероятно, имел в виду наш рассказ о трагической судьбе старых большевиков, в том числе дочери Левицкой, жены начальника Реактивного института Клейменова, ставших жертвами произвола, и которых мы реабилитировали.

Не исключено, что свое посвящение он адресовал не только лично Левицкой, но в ее лице всей гвардии старых большевиков-ленинцев, которые вынесли на своих плечах все непомерные трудности борьбы за Советскую власть и ее упрочение…

Писатели продолжали нас «осаждать»… Этот посетитель показался мне странным. Он не просто вошел, а буквально ворвался в кабинет. Представился:

— Смирнов… Сергей Сергеевич Смирнов. Член Союза писателей… Извините, не мог иначе… Несправедливость нельзя терпеть… Раньше быстро сажали. Теперь надо срочно разбираться. Без вас не обойтись…

Присел, раскрыл папку-портфель, извлек какие-то документы, стал объяснять цель своего визита…

Я понял, что он во время войны обнаружил любопытную, как он выразился, публикацию об обороне Брестской крепости. Наши враги с изумлением отзывались об исключительном мужестве, стойкости и упорстве защитников этой твердыни.

— А мы, — с возмущением говорил Сергей Сергеевич, — предали все это забвению. Я начал разыскивать защитников крепости, оставшихся в живых. Конечно, пошел в Музей Вооруженных Сил. Там об обороне Брестской крепости ни стенда, ни фотографии, ничего. Музейные работники пожимали плечами. Один из них сказал: «У нас музей истории подвигов… Какой мог быть героизм на западной границе. Немец беспрепятственно перешел границу и под зеленым светофором шел до Москвы. Вы разве это не знаете?»

Была у меня единственная ниточка: письмо А. М. Филя — бывшего секретаря комсомольской организации. Написал он его, будучи в Якутии, где остался после отбывания срока. Послал ему письмо, прося как можно подробнее описать все, что он знает об обороне крепости. Не сразу, после двух напоминаний, он все же ответил, подробно обо всем написал. О себе ни слова, зато о своих товарищах, и в особенности о полковом комиссаре Ефиме Фомине и его ближайшем помощнике — комсорге полка, заместителе политрука полка Самвеле Матевосяне, довольно подробно.

Филь А. М. написал, что, когда крепость была внезапно разбужена грохотом канонады, когда кругом рвались снаряды, бомбы, и люди, неожиданно проснувшиеся среди огня и смерти, не могли в первый момент не поддаться растерянности, — именно в этот момент появился полковой комиссар Фомин и принял на себя командование всеми подразделениями. Помогать ему стал Самвел Матевосян.

Далее Филь рассказывал, что комиссар Фомин поручил Матевосяну возглавить первую контратаку. Матевосян обратился к бойцам с горячим призывом выполнить свой воинский долг, а затем во главе комсомольцев бросился в штыковую атаку. Это был первый удар по противнику. Прорвавшийся в центр крепости отряд фашистов-автоматчиков был уничтожен…

Сергей Сергеевич долго молчал, затем добавил:

— С этого контрудара и началась героическая оборона Брестской крепости. С большим трудом мне удалось установить адрес Матевосяна. Оказалось, что он живет в Ереване… Собираюсь поехать к нему, встретиться. А сейчас у меня к вам просьба. Я добился: Филь приехал из Якутии в Москву. Очень прошу, выслушайте его.

На следующий день наша встреча состоялась. Передо мной сидел «изменник Родины», признанный таковым судом военного трибунала, отбывший большой срок наказания и теперь еще находящийся на поселении. Попросил его подробно о себе рассказать. Сохранилась стенограмма той беседы. Привожу ее с некоторыми сокращениями.

«Родился 27 сентября 1918 г. в станице Тимошевской Краснодарского края, в семье крестьянина-бедняка, — рассказывал Филь. — Семья у нас была большая. Страшно голодали. Отец умер от истощения…

Из-за голода я стал скитаться по стране. Приехал в Ростов-на-Дону. Там меня подобрала и приютила семья Москвичевых. Они меня устроили на работу в пароходство. Стал учиться, вступил в комсомол. А в ноябре 1939 года призвали в армию. Направили служить в Брест, в крепость. Служил в 84-м стрелковом полку. Избрали комсоргом группы.

В ночь на 22 июня почти все были в штабе… И вдруг — начался ад… ад кромешный. И так много ночей и дней… Оборонялись ожесточенно. Ни о какой добровольной сдаче в плен ни у кого и мысли не было… В плен попали тяжело раненные. В их числе оказался и я. Лучше было бы погибнуть там, в крепости. И ничего бы больше в жизни не испытать. Но вот выжил…

Когда привезли в первый лагерь и фашисты увидели в списке мою фамилию, почему-то подумали, что я немец. Стали пытать, знаю ли немецкий язык, откуда родом, есть ли в Германии кто-либо из родных?.. Русский я, — отвечал. А вся моя родня на Кубани… Отвязались. Пришлось фамилию сменить. Стал Александром Митрофановичем Филипповым. Так под этой фамилией прошел по многим фашистским лагерям и оказался даже на далеком Севере, в Норвегии, в лагере под названием «Марк».

Не дай бог кому-то подобное испытать. И вот наступил долгожданный день — Победа… И радостно, и тревожно было на душе. Вроде бы тоже что-то сделали для нее и в то же время вроде бы «отсиделись» в плену, остались живыми.

Почему не бежал? Как ответить? Пытались. Но… Не всем» удавалось. Далеко не всем.

И вот прибыли на Родину. Но насладиться свободой не пришлось. Снова попал в лагерь, но теперь уже в наш, да еще с клеймом изменника Родины…

Оказывается, в самом конце войны фашисты решили пополнить свои ряды и стали проводить насильственную мобилизацию из числа более или менее здоровых советских военнопленных.

Комендант лагеря составил список, включив в него и меня. Об этом я не знал. Да если бы и знал, все равно не согласился бы. В конечном итоге из нашего лагеря никто служить в РОА не пошел.

Однако список этот сохранился. Попал к нашему представителю, затем в органы.

Разбирался со мной такой хваткий следователь. В результате я получил большой срок и был отправлен в Якутию, добывал золото…

Сколько раз писал жалобы. А что толку: никто и «пальцем не шевельнул», чтобы проверить мое объяснение. Так и отбыл весь срок.

Сомневаюсь, что и вы найдете правду, — закончил Александр Митрофанович Филь».

Я тогда успокоил Филя, вселил в него уверенность, что прокуратура сделает все возможное. Проверкой поручил заниматься полковнику юстиции Маркарьянцу Владимиру Петровичу и подполковнику юстиции Дорофееву Геннадию Ивановичу. Это были опытные, квалифицированные юристы.

С. С. Смирнов продолжал свои настойчивые розыски всех оставшихся в живых участников обороны Брестской крепости. Вскоре он снова появился в Главной военной прокуратуре. Зайдя в кабинет, стал рассказывать: «Во время первой поездки в Брест я не раз слышал рассказы о каком-то мальчишке-бойце. Говорили, что ему было лет 12–13, но он дрался в крепости наравне со взрослыми бойцами и командирами, участвовал даже в штыковых атаках и рукопашных схватках и отличался исключительным бесстрашием. Я установил фамилию мальчика — Петя Клыпа. Он действительно служил в крепости — был воспитанником взвода музыкантов. Во время обороны крепости Петя Клыпа, ежечасно рискуя жизнью, выполнял трудные и опасные задания, участвовал в боях и всегда был бодр, постоянно напевал какую-то песенку, и один вид этого удалого, неунывающего мальчика поднимал дух защитников крепости, прибавлял им силы. Рассказывают такой эпизод. Когда положение на участке обороны 333-го полка стало безнадежным, командование решило сдать в плен женщин и детей, находившихся в подвалах. Рассчитывали на милость. Пете, как подростку, тоже предложили идти в плен вместе с ними. Но Петя был до глубины души оскорблен этим предложением. «Разве я не красноармеец?» — с негодованием спросил он командира. Остался, принимал участие во всех дальнейших боях и в последнем прорыве, чтобы вырваться из крепости и уйти к своим, к партизанам, он был схвачен, отправлен в лагерь военнопленных, откуда бежал, добрался до партизан в Белорусский и до конца войны отважно сражался с фашистами…

— Настоящий герой, — восхитился я, выслушав.

— Да, герой, — сокрушенно промолвил Сергей Сергеевич.

— Но герой этот находится за решеткой, теперь уже в нашем лагере, в Магаданской области. Его бывший школьный товарищ совершил преступление. Петя Клыпа знал об этом, но не сообщил о преступлении и получил 25 лет срока…

Я предложил, чтобы Петр Клыпа обратился к нам с официальным ходатайством. А мы проверим виновность.

Вскоре из лагеря пришло письмо-ходатайство. И мы запросили «дело».

Работа писателя С. С. Смирнова завершилась реабилитацией А. Филя, освобождением П. Клыпа, снятием всяких подозрений с майора П. Гаврилова и С. Матевосяна и других оставшихся в живых защитников Брестской крепости. Исключенные из партии были восстановлены, надлежащим образом трудоустроены…

Позиция Шолохова, Смирнова и других писателей и журналистов, как мы были убеждены, сыграла свою роль и в принятии решения Советского правительства о судьбе оказавшихся в плену советских воинов.

Решением предписывалось:

соответствующим органам выявить и обеспечить в установленном законом порядке реабилитацию тех бывших военнослужащих, которые попали в плен в условиях, вызванных боевой обстановкой, и необоснованно осуждены как изменники Родины;

время пребывания в плену, в окружении и на спецпроверке, если пленение не было добровольным и если военнослужащий, находясь в плену, не совершил преступлений против Родины, засчитывать в срок военной службы, в общий трудовой и непрерывный стаж;

министерству обороны рассмотреть все персональные дела о таких военнослужащих и решить вопрос о восстановлении их в воинских званиях, о представлении к наградам за ранения и побег из плена и назначить пенсии;

установить всякого рода ограничения в отношении их семей и, в частности, не чинить препятствий их детям при поступлении в школы и институты.

Это было торжество справедливости…

Поиск неизвестных героев. Однажды Сергей Сергеевич Смирнов позвонил и спросил у меня:

— Что вы знаете, Борис Алексеевич, об Аджим-Ушкае?..

— Ничего. Я даже не слышал никогда о селе или поселке с таким названием.

Так вот послушайте несколько строчек из стихотворения:

Кто всхлипывает тут? Слеза мужская

Здесь может прозвучать Кощунством. Встать!

Страна велит нам почести воздать

Великим мертвецам Аджим-Ушкая.

Воспрянь же мертвый, погруженный в сон,

Подземной цитадели гарнизон!

— Как вы думаете — кто это написал?

— Мне трудно догадаться… А слова сильные, трогают…

— Вот и меня они тронули… Доискался, докопался — автор Илья Сельвинский. И написал он это еще в 1943 году, потрясенный керченской трагедией.

До меня дошли сведения о беспримерном, героическом сопротивлении небольшой группы наших воинов фашистам во время их оккупации Крыма, в частности при захвате Керчи. Недалеко от этого города есть поселок Аджим-Ушкай. Около него каменоломни. Так вот в этих каменоломнях оказался в окружении фашистов наш небольшой гарнизон. Подобно Брестской крепости, он оказал фашистам стойкое и длительное сопротивление, которое никак не мог сломить враг… Теперь, когда Керчь освобождена, некоторые местные жители вспомнили об этом героическом гарнизоне. При осмотре каменоломен, там, на стенах, нашли несколько надписей, свидетельствующих о преданности бойцов своей Родине, о ненависти к врагу. В каменоломнях оказалось немало трупов, погибших наших воинов. Но что самое важное — почему я к вам обращаюсь?..

Когда я заинтересовался этой историей и выехал в Керчь, то среди тех, кто знал о существовании во время оккупации такого героического гарнизона на окраине города, оказалась одна женщина. Она рассказала мне, что еще в 1944 году, сразу же как был освобожден город от фашистов, каменоломни были осмотрены военным следователем с группой наших офицеров и бойцов. Этот военный следователь даже допросил ее, как одну из очевидцев творимых фашистами злодеяний. Она вспомнила, что допрашивающий ее офицер назвался военным следователем, и фамилия у него грузинская. Он сказал ей, что все это делает для суда над извергами-фашистами.

— Итак, Борис Алексеевич, нельзя ли найти и этого следователя и его материалы? — Я ответил Сергею Сергеевичу, что постараемся… ^

Найти военного следователя, грузина, в тех войсках, которые освобождали Керчь от фашистов, было несложно.

Нам стало известно, что таким военным следователем был Семен Макарович Киквадзе, по окончанию войны он демобилизовался и уехал в родную Грузию. Но розыски оказались безуспешными…

Один из наших товарищей, военный следователь, высказал такую мысль: «А не мог ли фронтовой следователь до окончания войны заниматься расследованием в отношении фашистов, виновных в злодеяниях?»

И тогда мы вспомнили: «Не только мог, но и обязан» Восстановили в памяти, как и почему возникла такая обязанность для органов военной прокуратуры…

В первые месяцы начала второй мировой войны девять союзных государств антигитлеровской коалиции приняли декларацию, в которой было провозглашено, что одна из основных целей войны — наказание тех, кто виновен и ответствен за военные преступления. Сталин тогда заявил: «Пусть знают палачи, что им не уйти от ответственности и не миновать карающей руки замученных народов». Примерно такое же заявление сделал и Рузвельт…

Сведения об этих злодеяниях стали поступать с самого начала войны. В нотах Наркомата иностранных дел СССР Советское правительство предупреждало гитлеровских главарей об их строгой ответственности. В 1942 году Советским правительством была образована Чрезвычайная государственная комиссия по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. Чрезвычайная комиссия, комиссия на местах совместно с органами прокуратуры и внутренних дел, общественностью проводили работу по выявлению фашистских преступлений.

Стоя на позиции недопустимости самосуда над палачами и карателями, исходя из приверженности к закону, Советское государство определило законодательный порядок их наказания через военные трибуналы, не допуская в то же время в отношении этих тяжких преступников снисхождения и оставления из безнаказанными и по окончанию войны…

В этих целях 19 апреля 1943 г. Президиум Верховного Совета СССР принял Указ «Об ответственности фашистских преступников за чинимые ими злодеяния на оккупированной территории СССР». В соответствии с этим Указом лица из числа войск фашистских захватчиков, уличенные в злодеяниях (убийствах и других видах массового уничтожения или жестоких издевательствах) над советскими гражданами, подлежат осуждению… Во исполнении этого Указа по линии военной юстиции были даны соответствующие директивные указания. Нам, военным прокурорам и военным следователям, действующим на фронте или в прифронтовой местности, было вменено в обязанность в установленном процессуальном порядке собирать доказательства и свидетельства об этих преступлениях, устанавливать конкретных лиц из числа фашистского командования, ответственных за эти злодеяния. По материалам, собранным военными следователями, были преданы суду еще до окончания войны и сразу же после нее ряд генералов и офицеров германской армии, полиции и жандармерии, захваченные нашими войсками в плен. Такие процессы состоялись в Киеве, Минске, Риге, Ленинграде, Смоленске, Брянске, Великих Луках и др. Палачи и каратели были повешены. Справедливое возмездие началось…

Поиски в архивах успешно закончились. Были найдены уникальные документы. Приведу полный текст одного из них:

«ПОСТАНОВЛЕНИЕ

26 февраля 1944 г. с. Аджим-Ушкай Крымской АССР

Военный следователь военной прокуратуры войскового соединения 69751 капитан юстиции Киквадзе С. М., рассмотрев следственное дело № 4-44 г. «О злодеяниях немецко-фашистских захватчиков на территории селения Аджим-Ушкай близ г. Керчи Крымской АССР в период ее временной оккупации»,

Нашел:

Части Красной Армии, занявшие плацдарм на Керченском полуострове и овладевшие вместе с другими поселками селением Аджим-Ушкай и районом Каменоломен, что в двух километрах северо-восточнее от г. Керчи, обнаружили в каменоломнях скелеты человеческих трупов, сгнившее военное обмундирование, гражданское платье и другие предметы в большом количестве, заявили об этом военным властям, и это положение явилось исходной точкой для расследования.

Специальной комиссией были тщательно осмотрены Аджим-Ушкайские каменоломни и этим осмотром и последующими раскопками внутри штолен была обнаружена подлинная картина неслыханных зверских действий немецко-фашистских захватчиков и их сообщников по отношению к военнослужащим Красной Армии и мирному гражданскому населению, которые в мае месяце 1942 года после оккупации немецкими войсками Керченского полуострова укрылись в указанных каменоломнях (катакомбах).

Озверелые немецкие войска, окружившие район каменоломен, держали все выходы под сильным обстрелом и применяли всякие зверские методы мучения людей, чтобы заставить их выйти из укрытий и сдаться в плен на их «милость». Как показывают свидетели, допрошенные по настоящему делу, а также записки, найденные при осмотре и раскопках, первым долгом немцы запретили этим людям возможность получения воды, с этой целью они забросали находящийся поблизости единственный колодец камнями и землей. Ввиду того, что в отчаянных поисках воды обреченным на гибель людям удалось в стенах катакомб каплями набирать ее и отстаивать свое существование, довольствуясь несколькими каплями в день, немцы решили взорвать катакомбы. Они произвели в нескольких местах взрывные работы, от силы которых обваливались целые участки катакомб, под которыми погибло большое количество людей. Удостоверившись в том, что взрывать катакомбы ввиду их огромных размеров требует затраты колоссального количества взрывчатых веществ, большого времени и труда, немецкие изверги решили легче расправиться с этим народом, железную волю которых им никакими способами не удалось сломать.

Способом умерщвления немцы избрали отравляющие вещества — газы. Перед применением газов немецкие изверги закрыли все выходы и малые отверстия из катакомб, и 24 мая 1942 г. первый раз пустили отравляющие газы в них.

Применение отравляющих веществ — газов подтверждается как свидетельскими показаниями, так и записью в дневнике политрука роты 2-го батальона 83-й бригады морской пехоты Серикова Александра, а также запиской Чебаненко Степана Титовича, найденной при раскопках пяти братских могил, обнаруженных в Аджим-Ушкайских каменоломнях…

Политрук Сериков в своем дневнике рассказывает о следующих чудовищных преступлениях немецко-фашистских захватчиков:

«24 мая 1942 г. грудь мою что-то так сжало, что дышать нечем. Человечество всего земного шара, люди всяких национальностей! Видели ли вы такую зверскую расправу, какой владеют германские фашисты? Нет! Я заявляю ответственно, история нигде не рассказывает нам об этих извергах. Они дошли до крайности. Они начали давить людей газами. Нет, не в силах описать эту картину! Пусть вам расскажут толстые каменные стены катакомб, они были свидетелями этой ужасной сцены. Мир земной Родина! Мы не забудем зверств людоедства. Живы будем, отомстим за жизнь удушенных врагами. Смерть грозила всем, и она была так близка, что ее чувствовал каждый. Чу! Слышится песнь Интернационала. Я поспешил туда. Перед моими глазами стояли четыре молодых лейтенанта. Обнявшись, они в последний раз пропели пролетарский гимн. Умирали сотни людей за Родину. Изверг, гитлеровская мразь, посмотри на умирающих детишек, матерей, бойцов, командиров! Они не просят у вас пощады, не станут на колени перед бандитами, издевавшимися над мирными людьми».

О мучительной смерти множества патриотов от гитлеровских захватчиков кроме дневника Серикова повествует и записка Чебененко Степана Титовича, найденная при раскопках братских могил, вложенная в партбилет, обнаруженная в кармане сгнившей гимнастерки, находящейся на скелете. В записке говорится:

«К большевикам и ко всем народам СССР. Я не большой важности человек. Я только коммунист-большевик и гражданин СССР. И если я умер, так пусть помнят и никого не забывают наши дети, братья, сестры и родные, что эта смерть была борьбой за коммунизм, за дело рабочих и крестьян, за дело партии Ленина. Война жестока и еще не кончилась. А все-таки мы победим».

Чебаненко и подобные ему пламенные патриоты социалистической Родины, которые не стали на колени перед гитлеровскими поработителями, стали жертвами разгула гитлеровского режима и его бандитской армии на Керченском полуострове, которые не отказались против фактически «арестованных» людей, загнанных в катакомбы, применить с целью их истребления отравляющие газы.

О количестве погибших от злодейских немецких рук в катакомбах можно судить по следующим доказательствам:

1. Раскопками обнаружено пять братских могил, имеющихся внутри катакомб, количество похороненных определено комиссией в 3000 человек.

2. Допрошенная по настоящему делу гр-ка Белименко 3. С. показала, что количество военнослужащих и граждан, находящихся в катакомбах, как она слышала об этом от своих'знакомых, исчислялось от 4 до 5 тысяч человек.

3. Приобщенный к настоящему делу журнал учета командного состава, который не является полным, но в оставшейся части зарегистрировано более 500 командиров, по званию не ниже младшего лейтенанта, тоже дает возможность судить о правильности показаний свидетельницы гр-ки Белименко.

Кроме перечисленных выше неслыханных чудовищных преступлений, фашистская немецкая армия грабителей и бандитов, проведя свою линию, данную им верховным главнокомандованием немецкой армии, когда-то зажиточное село Аджим-Ушкай, где до вторжения немцев проживало не менее 3 тысяч жителей, совершенно разрушила, и в настоящее время, пройдя по этому селу, лишь можно догадаться, что когда-то здесь существовали жилые дома и другие здания, от которых остались развалины фундаментов, отдельные дымоходные трубы…

Колоссальное капитальное здание Аджим-Ушкайской церкви до той степени разрушено и изуродовано, что его можно различить лишь по общему очертанию, если долго присматриваться с расстояния. В селении Аджим-Ушкай в настоящее время никто не проживает, так как негде жить, и жители оккупационными армиями угнаны в немецкое рабство.

Исходя из вышеизложенного, является установленным, что всю полноту ответственности за массовые убийства-умерщвления советских людей отравляющими газами, находящихся в Аджим-Ушкайских каменоломнях в количестве не менее 5 тысяч человек, за полное разграбление и уничтожение селения Аджим-Ушкай и угон советских граждан в немецкое рабство, несут руководители разбойничьего фашистского правительства Германии и верховное командование германской армии, а также командиры войсковых соединений и частей, принимавших непосредственное участие в операциях на Керченском полуострове и являющихся участниками перечисленных выше зверств, а именно:

командир 132-й немецкой пехотной дивизии генерал-майор Линдеманн; командиры полков, входящих в состав этой дивизии: 42-го пехотного полка подполковник Кегигсбергер; 72-го пехотного полка полковник Штоут; 97-го пехотного полка полковник фон Блехейн.

Все эти разбойники подлежат уголовной ответственности за преступления, совершенные ими в отношении советских граждан на советской территории, в соответствии с уголовным законодательством Союза Советских Социалистических Республик.

Исходя из вышеизложенного и руководствуясь указаниями Прокурора Союза ССР и Главного военного прокурора Красной Армии «О порядке установления и расследования злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников»,

Постановил:

Следственное дело № 4-44 г. представить военному прокурору Отдельной Приморской армии для направления в краевую комиссию по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников.

Военный следователь ВП В/Ч 69751 капитан юстиции Киквадзе С. М.»

Так Сергей Сергеевич Смирнов стал первым обладателем убедительного свидетельства о беспримерном мужестве и героизме советских воинов и тяжких преступлениях фашистского военного командования. Он первый и обнародовал это, хотя прошло с тех пор более десяти лет… Вышла повесть С. С. Смирнова об этих событиях — первое документальное свидетельство о героизме и мужестве многих советских офицеров и солдат, женщин и детей, оказавшихся в течение длительного времени в исключительно тяжелейших условиях в каменоломнях, лишенные света, с ограниченным запасом воды и продовольствия, но с огромным неисчерпаемым запасом духовных сил и непреклонной волей «достойно умереть, но не сдаться врагу…»

Вслед за Смирновым о трагедии Аджим-Ушкая написали очерки и рассказы другие авторы. Но в основе всех этих публикаций лежали доказательства, зафиксированные фронтовым военным следователем капитаном юстиции Киквадзе Семеном Макаровичем.

Прочитав его постановление, С. С. Смирнов спросил:

— А какова судьба этих злодеев-генералов? Неужели живы?.. Гуляют на свободе?

— Трудно сказать. Всякое может быть… Направим эти материалы через МИД правительству ФРГ.

Таким же неистовым в поиске неизвестных героев был и писатель Юрий Михайлович Корольков. Как-то он позвонил мне по телефону и попросил его принять.

Представившись представителем парткома Союза писателей, Юрий Михайлович пояснил, что коммунистов интересует судьба некоторых писателей.

— Был такой талантливый татарский поэт Муса Джалиль. Я, правда, как и вы, при жизни его не знал. Недавно встретился со своим старым другом Ильей Френкелем. Во время прогулки с ним он заговорил о товарище по перу — о Мусе Джалиле, и не скрывая своего возмущения, сказал мне:

— Ну что у нас творится. В одном из столичных журналов набрали гранки со стихами Джалиля. И перед самым выпуском журнала вытащили их… Было сказано: «Автор подозрительный. Был в плену, пропал без вести». А стихи прекрасные. Патриотические. Написаны в плену. Предатель, чужой человек не мог так написать. Возьми, почитай сам.

Среди них было стихотворение «Не верь». Когда я прочитал его, оно мне понравилось и взволновало. Не скрою… Позвольте, я прочту несколько строф:

Коль обо мне тебе весть принесут,

скажут: «Изменник он! Родину предал!»

Не верь: дорогая, слово такое,

не скажут друзья, если любят меня…

Или вот еще. Это обращение к Родине:

Прости меня, твоего рядового

Самую малость, часть твою.

Прости за то, что я не умер

смертью солдата в жарком бою.

Кто может сказать, что я тебя предал?

Кто хоть в чем-нибудь бросит упрек?

Волхов свидетель: я не струсил.

Пылинку жизни моей не берег…

Стихи эти произвели на меня большое впечатление, и я признался в этом Юрию Михайловичу…

— Вы обратили внимание, — спросил он меня, — на упоминание Волхова?.. Так, я поясню… В первые же дни войны Муса Джалиль добился направления его в качестве военного корреспондента на Волховский фронт, в армию Власова. Этот предатель не только сам сдался в плен, но и поставил под удар несколько сот наших командиров и бойцов, которые были внезапно пленены фашистами. Попал в плен и раненый Муса Джалиль. До прихода к вам я постарался навести кое-какие справки о нем в нашем секретариате. Мне удалось выяснить только следующее: сразу же по окончании войны жена Мусы Джалиля обращалась в секретариат, была на приеме у А. А. Фадеева. Посылалось письмо от Правления Союза писателей в Главную военную прокуратуру с просьбой разобраться в судьбе поэта Мусы Джалиля. Какой был ответ из Главной военной прокуратуры, найти не удалось. Из разговоров с сотрудниками секретариата удалось выяснить, что в то время были распространены слухи: Муса Джалиль в плену, изменил Родине. Пошел служить немцам в национальном легионе «Идель-Урал». Некоторые вернувшиеся из плена якобы сами лично видели Мусу одетым в нацистскую форму. Вот и все, что мне известно, — заключил свое сообщение Юрий Михайлович…

— Если обращение А. А. Фадеева в Главную военную прокуратуру действительно было, то тогда, — сказал я обнадеживающе, — мы его найдем. Этот срок небольшой, нам приходится поднимать документы из архивов и с более давними сроками их хранения.

— Да… Вам можно позавидовать, — произнес Юрий Михайлович. — Работа архивная хотя и пыльная, но интересная… Ведь вы — кладоискатели. И находите, не менее ценное, чем металл, истину…

— Да и вам пожаловаться грех, — ответил я, — судя по всему, писатели тоже своеобразные кладоискатели… Прощаясь, мы условились, что одновременно займемся поиском истины о судьбе Мусы Джалиля.

Через несколько дней я позвонил Юрию Михайловичу Королькову и сообщил, что найдены интересующие его материалы о Мусе Джалиле. Пригласил его приехать.

Из найденных нами в архиве материалов следовало, что по просьбе А. А. Фадеева в августе 1945 года в Главной военной прокуратуре была принята жена Мусы Джалиля — Амин-ханум Залилова. Ее принимал военный прокурор отдела ГВП Владимиров. Сохранилась запись этой беседы. Залилова сообщила, что о судьбе мужа она располагает противоречивыми сведениями: друг мужа, тоже писатель (я назвал Королькову его фамилию), сообщил ей, что муж ее — предатель, что его видели в плену в нацистской форме. И в то же время она имела встречу с лейтенантом Гриневым, проходившим службу во время разгрома фашистов в Германии, и его бойцы на территории Моабитской тюрьмы подобрали записку. Текст этой записки был дословно записан полковником юстиции Владимировым в лист беседы с А. Залиловой и гласил:

«Я, татарский писатель Муса Джалиль, заключенный в Моабитскую тюрьму за политическую работу против фашистов и приговоренный к смертной казни. Сообщите об этом в Москву, в Союз писателей. Прошу передать мои приветы Фадееву, Тычине и моим родным, которые живут в Казани». Офицер Гринев эту просьбу Мусы Джалиля выполнил. Записка была доставлена по назначению. Ну а дальше, спросите вы меня?.. Что было дальше?.. К сожалению, наши товарищи проверку всех этих сведений не довели до конца, и материалы положили в архив. Между тем в этом же материале есть объяснение того самого писателя, который сообщил А. Залиловой, что ее муж изменник — предатель Родины. На вопрос к нему военного следователя капитана юстиции Воронина: «Откуда вам известно о предательстве Мусы Джалиля?» он ответил: «От Махмута Ягульдинова. Этот человек сам лично видел Мусу Джалиля в плену, одетого в нацистскую форму…»

Я заверил Юрия Михайловича, как бы ни было трудно, но мы постараемся выяснить, кто такой Махмут Ягульдинов, где он находится, что может рассказать о своих встречах с Мусой Джалилем.

Нам удалось установить, что фигурировавший в материалах проверки человек под фамилией Махмут Ягульдинов, лично встречавшийся с Мусой Джалилем в плену и видевший его в нацистской форме, на самом деле является Махмутом Ямалутдиновым. Он действительно был в плену, вернулся из плена на Родину, но вскоре был разоблачен как изменник Родины и осужден военным трибуналом Туркестанского военного округа. Его уже нет в живых. Он был приговорен к расстрелу, и приговор приведен в исполнение. Но извлеченное из архива дело на Ямалутдинова многое прояснило. Оказалось, что Ямалутдинов попал в плен и, оказавшись в одном из легионов, сформированном фашистским командованием из пленных бойцов нерусских национальностей, изъявил желание активно сотрудничать с гитлеровцами. Он получил назначение на должность командира отделения и чин унтер-офицера немецкой армии. Являясь, как потом выяснилось, тайным агентом гестапо, Ямалутдинов выведал о существовании в легионе подпольной патриотической организации, подготовлявшей переход легиона на сторону Красной Армии, во главе которой стоял политработник Гумеров. По его доносу Гумеров и весь штаб организации были арестованы, а план перехода легионеров сорван. На вопрос председателя военного трибунала: «Что вам известно о личности Гумерова?» подсудимый Ямалутдинов ответил:

— Под фамилией Гумеров прикрывался известный татарский писатель — поэт Муса Джалиль, политработник — военный корреспондент.

— А что вам известно о его судьбе?

— Слышал, что фашисты казнили его…

Мне пришлось признаться, что по вине некоторых военных юристов вот такие убедительные доказательства патриотической деятельности Мусы Джалиля оставались на безмолвных листах юридических протоколов, покрываясь пылью…

Через некоторое время последовал звонок:

— Борис Алексеевич! Смотрели сегодняшние газеты? — услышал я с другого конца провода восторженный возглас Юрия Михайловича Королькова, — Мусе Джалилю присвоено посмертно звание Героя Советского Союза… Наконец-то истина восторжествовала.

— А не правда ли, Борис Алексеевич, многому учит нас этот факт. Надеюсь, не единственный.

Я ответил: «Да». И рассказал Юрию Михайловичу, что мы только что закончили проверку нескольких дел на служивших в «Туркестанском легионе», и стали свидетелями того, насколько сильным было стремление наших соотечественников, вынуждено оказавшихся в фашистском плену, вырваться из него и перейти на сторону Красной Армии… Об одном из таких дел и был мой рассказ…

Война застала Бакита Байжанова на службе в пограничных войсках на одной из застав западной границы. Но на войне пограничник Байжанов был всего несколько часов. Затем плен. Нет, он не сдался врагу, не смалодушничал. Его обезоружили и захватили. Захватили после того, как Бакит Байжанов и его товарищи-пограничники сделали все возможное, чтобы сдержать натиск гитлеровцев. Но силы были неравны…

Начались скитания по лагерям. Первый, второй, третий и, наконец, «особый». Его фашисты организовали осенью 1941 года в местечке Легионово, недалеко от Варшавы, и назвали так не случайно. Он комплектовался строго по национальному признаку — из военнопленных среднеазиатских национальностей.

Лагерь опоясывала в несколько рядов колючая проволока, лютовала охрана. Но иногда у пленных появлялся сравнительно сытный обед. Или вдруг каждый невольник получал полный кисет махорки. Или им неожиданно разрешалось собраться вместе и организовать что-то вроде вечера самодеятельности. Или просто отбирали группу пленных и везли ее на увеселительную прогулку в ночную Варшаву. Одним словом, это была тщательно разработанная ведомством Геббельса целая система приемов, применявшаяся для того, чтобы нравственно растлить души людей, сыграть на их национальных чувствах, на простых человеческих слабостях, принудить пойти в услужение к врагу.

Прошло некоторое время. Однажды всех военнопленных свели на плац лагеря и перед строем объявили: «Отныне все вы без исключения зачисляетесь на службу в «туркестанский легион». По такому случаю в лагере появился «вождь» так называемого мусульманского комитета некий Вали-Каюм-хан, пригретый фашистами. Этот презренный предатель Родины, провозгласивший себя «фюрером» Средней Азии, обошел строй военнопленных и изрек антисоветскую речь. Его слушали внешне внимательно. Оратор, конечно, понимал, что вряд ли кто разделяет его взгляды, а тем более сожалеет об изгнанных навсегда баях и ханах. Но Вали-Каюм-хан не обращал на это внимания. Он держался надменно.

Всем своим видом он как бы давал понять: «Не вздумайте возражать или отказываться… Мы сумеем усмирить любого». И это понимал каждый военнопленный: «Ничего не поделаешь — придется пока терпеть».

Однако многие задумывались: как найти выход из создавшегося положения?

— Что думаешь делать, Бакит? — спросил его однажды знакомый Айдарбек Тиметов.

— Хочу понравиться фашистам, — со скрытой иронией ответил тот.

— Это зачем тебе?

— Не столько мне, сколько всем…

На этом разговор оборвался. Но смысл его постепенно прояснялся.

Сначала Бакит Байжанов пожелал пойти на учебу. Зачем? Чтобы занять командную должность. На курсах он старался прослыть за исполнительного, прилежного слушателя и этим обратил на себя внимание, заслужил доверие своих «учителей» — фашистских офицеров. После окончания курсов Байжанова назначили на должность командира взвода.

Подчиненные Бакита почувствовали, что добился он этой должности не для личного благополучия, а для облегчения их участи. Главное — он получил возможность свободнее общаться с людьми, изучать их.

Когда в сентябре 1942 года один из батальонов «туркестанского легиона» прибыл на фронт, Бакит Байжанов каждому из своих подчиненных наедине сказал: «Стрелять по своим не будем. Я свяжусь со всеми другими командирами, и мы решим, что предпринять».

Пока шло строительство оборонительных сооружений, предприимчивый Бакит сумел за это время разведать, кто из жителей тех сел, где дислоцировался легион, был настроен против фашистов. Позже через этих людей он связался с партизанами. От них он регулярно получал сводки Совинформбюро, советские листовки, а иногда даже газеты. Они являлись источником самой правдивой информации о том, что делается на фронтах, и Байжанов, оставаясь незамеченным, распространял их среди своих подчиненных.

И вдруг Бакита арестовали. Пока остается неясным, каким образом и что именно удалось немцам узнать о Байжанове. При аресте у него нашли советскую листовку, которую он не сумел ни уничтожить, ни передать. Фашисты не без оснований предполагали, что Байжанов действует против них давно и не один, что у него немало соратников. Но кто они? Чтобы как-то выйти на их след, фашисты наугад арестовывали то одного, то другого подчиненного Байжанова. Но никто не выдал патриота. Стойко, мужественно выдержал все муки и пытки фашистского застенка и Бакит Байжанов.

Гитлеровцам так и не удалось раскрыть тайной организации и ее планов. И все же Байжанова казнили. Его злодейское убийство свершилось в первых числах декабря 1942 года в тюрьме г. Богучарова. Нацисты не раз напоминали его товарищам: «Так будет с каждым из организации».

В ночь на 19 декабря 1942 г. участники группы Байжанова собрались на свое тайное собрание и приняли решение действовать, как только начнется наступление. Решено было направить самых верных товарищей в расположение передовых частей Красной Армии и доложить командованию, что легионеры не будут воевать против своих и откроют свои позиции для облегчения обхода и разгрома фашистских войск на этом участке фронта.

Смельчакам было также поручено рассказать о расположении огневых точек фашистов и условиться, что наступление частей Красной Армии станет для них сигналом к восстанию. Фашисты будут уничтожены тем же самым оружием, которым они вооружили легион.

Выполнить это опасное задание было поручено Нигмету Табишкину, Курумше Мухамеджанову, Мусабаю Малыбаеву и Аскару Алиакбарову. По двое они должны были пробраться в разных местах на позиции частей Красной Армии. Им удалось это сделать.

В архиве Министерства обороны сохранились документы, официально подтверждающие, что во время декабрьской наступательной операции частей Красной Армии в районе Дона 193 советских военнопленных — казахов и узбеков, насильно зачисленных фашистами в «туркестанский легион», восстали, не пожелали воевать против Красной Армии и влились снова в ее ряды. Многие из них потом продолжали громить врага до окончательной победы.

После того как Юрий Михайлович познакомился с судьбой пограничника Байжанова Б. и его друзей, он сказал:

— Имею, правда, неточные пока сведения, но из «Идель-Урала» тоже были переходы легионеров на сторону Красной Армии. Нельзя ли узнать поточней?.. Я собрался написать о Мусе Джалиле книгу — весь его жизненный путь описать — от рождения до казни фашистами.

Я пообещал Королькову выяснить… Через некоторое время мы получили обстоятельную справку о судьбе созданного гитлеровцами легиона «Идель-Урал».

После того как гитлеровцы раскрыли массовую подпольную организацию в Едминском лагере, после восстания в 4-м батальоне, германское верховное командование отправило всех легионеров во Францию — подальше от Восточного фронта. Татарский легион в составе нескольких тысяч человек очутился в Южной Франции, в районе Ле-Пю. В 1944 году легионеры снова восстали, и весь легион перешел на сторону французских партизан. Во время восстания были убиты нацисты, работавшие в легионе. В дальнейшем легионеры принимали участие в боях с гитлеровцами и освободили несколько французских городов…

Передавая Королькову эти сведения, я сказал ему: «Как, видите, дело, начатое Мусой Джалилем, получило свое развитие и можно считать, что фашистская затея сформировать воинские части из советских военнопленных нерусской национальности для борьбы против Советского Союза закончилась бесславно. А еще хочу вам сообщить, что сами легионеры учинили суд над тем самым фельдфебелем Блоком, который через предателя Ямалутдинова сумел раскрыть существование подпольной организации, возглавляемой Мусой Джалилем… Они его казнили. Одним словом, возмездие восторжествовало.

С передовой в тюрьму. Случаев, когда военнослужащего неотложно арестовывали на передовой, было немало. Об одном из таких арестов и судьбе арестованного фронтовика мы расскажем.

Впервые мое заочное знакомство с Александром Исаевичем Солженицыным, в прошлом капитаном Красной Армии, состоялось в сентябре 1955 года.

Из секретариата ЦК КПСС к нам было передано заявление А. И. Солженицына. Адресовано оно было на имя Н. С. Хрущева. Датировано сентябрем 1955 года. Приведу фрагменты из него:

«От административно-ссыльного, проживающего в с. Берли, Джамбульской области, работающего преподавателем средней школы». Далее он писал, что непрерывно находился на фронте, на передовой в составе 794 ОАРАД (68-й Севско-Речицкой ПАБР). «…Только на основании моей вздорной юношеской переписки с моим другом детства, извращенно искаженной и раздутой до неузнаваемости в протоколах, вынужденный бессоницей и физическим изматыванием, а это практиковалось при Абакумове, без всяких оснований был подвергнут административным решением заключению особым совещанием на восемь лет. После отбытия этих восьми лет был определен на «вечную» ссылку…

В настоящее время смертельно болен, у меня рак (метастаза семеномы забрюшечных лимфатических желез)».

Он сообщал, что успешно в свое время закончил Ростовский государственный университет, все 32 предмета сдал на «отлично» и он просит об освобождении его от ссылки.

Видимо, надо пояснить, что к нам, в Главную военную прокуратуру это заявление было направлено по той причине, что осужденный Солженицын являлся капитаном.

Для нас тогда это был один из невинно пострадавших, один из многих тысяч, потому все пошло по заведенному порядку: было истребовано личное дело.

Из него мы узнали:

Солженицын Александр Исаевич вступил на службу в РККА 18 октября 1940 г. Первое место службы — 74-й отдельный гуж-транспортный батальон. Должность — красноармеец-ездовой;

с 14 апреля 1941 г. курсант 3-го Ленинградского артиллерийского училища;

1 декабря 1942 г. присвоено воинское звание — лейтенант;

15 сентября 1943 г. — старший лейтенант; 7 мая 1944 г. — капитан.

О том, как воевал А. И. Солженицын по выпуску из училища (ускоренного курса), говорят сохранившиеся в архиве наградные листы. Текст первого:

«Командир БЗР-2 (батареи звуковой разведки) лейтенант Солженицын получил в январе 1943 года необученных бойцов. К 17 марта 1943 г. батарея звуковой разведки была обучена звуковой разведке и готова к выполнению боевой задачи. За период май — июнь БЗР-2 под умелым руководством лейтенанта Солженицына выявила основную группировку артиллерии противника на участке Малиновец — Сетуха — Бол. Малиновец (Орловское направление). 11.6.43. в период операции три вражеских батареи, засеченных БЗР-2, 44-й ПАБР (пушечно-артиллерийская бригада) — подавила.

В период наступления наших войск 12.7.43 вся группировка артиллерии противника, которая была выявлена БЗР-2, подавлена 44-й ПАБР, что дало возможность успешно и быстро прорвать сильно укрепленную линию обороны немецко-фашистских войск.

За успешную и быструю подготовку личного состава, за умелое руководство по выявлению группировки артиллерии противника на участке Малиновец — Сетуха — Бол. Малиновец командира БЗР-2 представляю к награде — ордену Отечественной войны II степени.

Командир 794 ОАРАД капитан (подпись) Пшеченко

26 июля 1943 г.

Достоин правительственной награды — ордена Отечественной войны II степени

Командир 44 ОПТАБР РГК

гвардии полковник (подпись) Айрапетов

Наградить орденом Отечественной войны II степени

Командующий артиллерией 63-й армии

генерал-майор артиллерии (подпись) Семенов

Приказом командующего артиллерией 63 А № 05/21 от 10.8.43 награжден орденом Отечественной войны II степени.

Нач. отд. кадров УК арт 63 А

капитан (подпись) Анохин.

Под всеми подписями — печати.

Текст второго наградного листа:

«В боях с немецко-фашистскими захватчиками перед прорывом и во время прорыва глубокоэшелонированной обороны немцев в р-не северней Рогачева тов. Солженицын благодаря своей хорошей организации и руководству сумел обеспечить разведкой левый фланг наших наступающих частей. 24.06.44 две батареи противника вели фланговый огонь по переправе через реку Друть и нашей наступающей пехоте. Тов. Солженицын, несмотря на сплошной шум, сумел обнаружить эти две батареи и скорректировать по ним огонь наших трех батарей, которые (батареи противника) были подавлены, тем самым обеспечил безпрепятственную переправу наших войск и продвижение их вперед.

Тов. Солженицын достоин правительственной награды — ордена Красная Звезда

Командир РАД 68 А

майор (подпись) Пшеченко

6 июля 1944 г.

Достоин правительственной награды ордена Красная Звезда

Командир 68-й армейской пушечной артиллерийской

Севско-Речицкой бригады

полковник (подпись) Травкин

8 июля 1944 г.

Приказом по 68-й армейской пушечной артиллерийской Севско-Речицкой бригады награжден орденом Красная Звезда. Приказ № 019 от 8 июля 1944 года.

Начальник штаба 68-й армейской пушечной артиллерийской

Севско-Речицкой бригады

подполковник (подпись) Кравец.

Звуковая разведка, как и всякая разведка на фронте, была всех ближе к противнику. Командиром батареи звуковой разведки назначался, как правило, один из самых грамотных, толковых и храбрых артиллерийских офицеров: сложные приборы, математика, геометрия, солдат немного, но все с образованием…

Скупые, но очень содержательные строки наградных листов лишь усилили вопрос: «Какой же проступок должен был совершить капитан Солженицын, чтобы его прямо с передовой, из боя и в тюрьму?» Ведь война-то еще не кончилась, и заменить комбата было не так просто.

Уголовное дело капитана Солженицына начиналось, как и всякое «дело», со справки на арест. Составлена эта справка 30 января 1945 г. Автор ее — старший оперуполномоченный 4-го отдела 2-го Управления Народного комиссариата государственной безопасности капитан государственной безопасности Либин.

В справке содержалось следующее: «Солженицын Ал-др Иванович (обратите внимание на отчество: не Исаевич, а почему-то Иванович), 1918 года рождения, уроженец Кисловодска, русский, беспартийный, с высшим педагогическим образованием, находящийся в Красной Армии в звании капитана, совершил следующее преступление:

Имеющимися в НКГБ материалами установлено, что Солженицын создал антисоветскую молодежную группу и в настоящее время проводит работу по сколачиванию антисоветской организации.

В переписке со своими единомышленниками Солженицын критикует политику партии с троцкистско-бухаринских позиций. Постоянно повторяет троцкистскую клевету в отношении руководителей партии и товарища Сталина. Так, в одном из писем Виткевичу от 30 мая 1944 г., критикуя Сталина и его лозунги по крестьянскому вопросу, употребил в адрес Сталина…(матерщину). То же повторил в письме от 15 августа 1944 г. тому же Виткевичу, когда разбирал учение Сталина о трех сторонах диктатуры пролетариата.

В том же духе он написал и жене — Решетовской от 14 октября 1944 г.

25 декабря 1944 г. Солженицын сообщал Виткевичу: «Письмо твое и злоба твоя отозвались во мне очень громко…Надо беречь силы, не расстрачивать резервов и тебе в этом пропагандировать меня не надо».

Дальше в справке: «Арестовать и этапировать в Москву».

Фактический арест был произведен в действующей армии, на территории 2-го Белорусского фронта, в расположении 68-й Севско-Речицкой бригады.

Постановление-справка на арест была утверждена заместителем наркома госбезопасности Кобуловым, а санкция на арест дана Главным военным прокурором Вавиловым.

Коль санкция на арест давалась столь высокопоставленными фигурами, то весь нижестоящий аппарат, вся репрессивная машина до самого последнего «винтика» начинала крутиться до тех пор, пока человек не исчезал за колючей проволокой. Тут сбоя, остановки, возврата в прежнюю жизнь для обвиняемого уже быть не могло.

Сами фамилии подписавших такую «справку» были приговором. Так что Солженицын был обречен заранее, до следствия и суда. Кому-то надо было посадить его так, чтоб не выскочил долго, потому и появились столь весомые подписи, которые связали по рукам и ногам всякое объективное расследование. Это очень важный момент.

За «справкой» в «деле» шли документы следствия. Надо заметить, они оригинальны. Свидетелей по делу, когда велось предварительное следствие, — ни единого. Хотя назывались Виткевич, Решетовская… Допрашивать их не стали… Почему?

В деле несколько протоколов допросов Солженицина. Вот выдержки из одного из них от 28 мая 1945 г. Спустя почти пять месяцев после ареста. Этот допрос был учинен с участием военного прокурора подполковника юстиции Котова и помощника начальника 3-го отдела Езепова. Протокол подписан ими и самим Солженицыным, который написал:

«В предъявленном мне обвинении виновным себя признаю».

Вопрос: «В чем именно?»

Ответ: «В том, что начиная с 1940 года при встречах и в переписке с другом — Виткевичем Николаем Дмитриевичем, клеветал на вождя. В отдельных вопросах был убежден, что Сталин не имеет ленинской глубины. Утверждал в этих письмах и разговорах, что мы не были полностью готовы к войне 1941 года. Утверждал и соглашался в письмах и разговорах с Виткевичем об отсутствии свободы слова и печати в нашей стране. Мы действительно записались в так называемые революционеры. Мы считали, что создание, я подчеркиваю, антисоветской организации непосильно нам двоим и предполагали, что у нас могут найтись единомышленники в столичных литературных и студенческих кругах.

Вот на все эти темы я вел разговоры с друзьями детства, еще кроме Виткевича — Симоняном К. С., Решетовской Н. А. и Власовым Л. В.».

Никто из этих людей допрошен не был.

После столь весомых, если так можно выразиться, показаний — признания с участием прокурора, было составлено обвинительное заключение по делу.

Готовилось оно уже названным Езеповым и утверждено начальником 2-го Управления НКГБ комиссаром государственной безопасности 2-го ранга Федоровым 8 июня 1945 г. Воспроизводя объективно биографические данные Солженицына, следователь записал, что он — командир батареи звукоразведки, дважды награжден орденами — Красной Звезды и Отечественной войны II степени.

Далее следует и трагическая справка о том, что Солженицын «с 1940 года занимался антисоветской агитацией и предпринимал практические шаги к созданию антисоветской организации».

В связи с этим ему было предъявлено обвинение по ч. 1 ст. 5810 УК РСФСР, предусматривающей ответственность за антисоветскую агитацию, и по ст. 5811 УК, предусматривающей ответственность за создание антисоветских организаций.

После такого обвинительного заключения было внесено предложение: в суд с ним не ходить. Почему?

Видимо, в признание Солженицына не очень верилось. Боялись, что на суде он поведет себя «неправильно». Дело было направлено в особое совещание.

Восемь лет с такими обвинениями и в те времена — необычно. Видимо, сыграло свою роль перечисление Езеповым заслуг обвиняемого, его наград… В отличие от Либина, арестовавшего Солженицына, Езепов был более объективен.

Фронтовая биография Солженицына, видно, оказала свое воздействие на особое совещание.

Находясь в московской тюрьме для военных на Матросской тишине, в июне 1947 года Солженицын написал на имя Генерального прокурора жалобу-заявление. Начал он ее так:

«Всякое контрреволюционное преступление определяется прежде всего наличием контрреволюционного умысла. Никакого контрреволюционного умысла у меня не было и нет. Как свидетельствуют вся моя боевая характеристика, командование за неделю до моего ареста по настоящему делу в ночь с 26 на 27 января 1945 г. в Восточной Пруссии при контратаке немцев моя батарея попала в окружение. Гибель ценнейшей секретной техники и личного состава казалась неминуемой. Я же, действуя в исключительно трудных условиях, вывел личный состав из окружения и технику спас (смотрите характеристику командира и боевой отзыв майора Мельникова)».

Дальше он писал в этой жалобе:

«Невозможно представить, чтобы человек с контрреволюционным настроением и с контрреволюционным умыслом, а следовательно, враг Советской власти, до дня своего ареста так полно и беспредельно отдавал свою жизнь для того, чтобы отстоять Советскую власть и все ее завоевания. Сложность моего дела заключается в том, что я в переписке с Виткевичем и при встречах с ним допускал неправильное толкование по отдельным теоретическим вопросам, и неправильно критиковал отдельных писателей и наши литературные издательства. Однако во всем этом не было контрреволюционного умысла, а действовал человек, опьяненный самомнением молодости, увлеченный диалектическим материализмом и переоценивающий свои способности. Пытался поскорее иметь свои собственные оригинальные суждения и впал в горькое и тяжелое заблуждение.

То же самое и по вопросу литературы. Мне казалось, что издательство не всегда правильно поступало, когда мне отказывало в приеме в печать отдельных моих произведений.

Когда я говорю, что сложность моего дела заключается в этом, то я имею в виду — неправильные действия следователя, который под моральным и иным давлением принудил меня признать на предварительном следствии, что все это якобы исходило из моих контрреволюционных убеждений. Однако то, что это не так, свидетельствуют мои произведения, которые были изъяты при моем аресте и приобщены к делу в качестве вещественных доказательств. Если внимательно ознакомиться с этими моими произведениями, отдельные из которых получили положительные отзывы, то можно усмотреть, что все они идеологически строго выдержаны, да иначе они и не могли быть по моему мировоззрению. Таким образом полностью отпадает версия предварительного следствия о моей контрреволюционной деятельности».

Главной военной прокуратурой совместно с представителями КГБ была проведена проверка. Это уже были новые люди, не имеющие отношения к бериевскому аппарату. Конкретно делом Солженицына занимались подполковник юстиции Горелый и капитан КГБ Орлов.

Был допрошен Виткевич Николай Дмитриевич. Он показал, что в беседах и переписках оба они выражали недовольство культом личности, осуждали его, но никаких антисоветских разговоров по существу не велось.

Были допрошены Решетовская, Симонян. Они дали Солженицыну прекрасные характеристики, говорили, что он умный, талантливый, хорошо учился.

Таким образом, военной прокуратурой и КГБ был сделан вывод: дело производством прекратить, полностью реабилитировать.

27 декабря 1956 г. мы вышли с предложением в Военную коллегию о полной реабилитации и прекращения дела за отсутствием состава преступления.

6 февраля 1957 г. Военная коллегия Верховного Суда СССР приняла такое решение. Это было еще одно из многочисленных решений о восстановлении Справедливости…

Взошедший на Голгофу. Он пришел к нам в Главную военную прокуратуру и доложил по-военному: «бывший младший сержант 58-го Отдельного дивизиона бронепоездов и бывший работяга Гулага Николай Сергеевич Демьянов».

В те дни к нам обращалось много людей. Сотни покалеченных судеб…

Здесь же передо мной сидел человек, преодолевший всякий страх, который, как следовало из его рассказа, был тогда массовым, а покорность всеобщей. Он обратился к Сталину с откровенным письмом о положении в стране и в армии.

«Писать И. В. Сталину, — признался Демьянов, — было тяжелее, чем идти в атаку. Тогда я руководствовался желанием открыть глаза вождю, так как был убежден, что руководители партии и правительства не знают фактической жизни народа, они отгорожены от этой жизни стеной, которая повыше кремлевской.

Что из этого вышло, узнаете из моего дела. Извлеките его из архива 1942 года.

Расскажу немного о себе, ибо этого нет в деле. Я — сибиряк. Родом из Тобольска. Отец мой сочувствовал большевикам и в 1921 году погиб от рук белогвардейцев.

Брат Михаил в первые годы Советской власти работал начальником милиции. Его убили бандиты. Второй брат Роман отвоевал и за себя, и за меня и вернулся весь израненный. Ехал и я на фронт, но не доехал. Хотел найти правду, а стал «антисоветчиком и террористом». Помогите освободиться от этого клейма.

Содержание письма Демьянова И. В. Сталину не бесспорно. Несомненно — это один из документов, который характеризует силу духа нашего народа и свидетельствует о том, что и в те времена были люди, которые за свободу и правду шли на плаху. Вспомним академика Вавилова Н. И. и других.

О чем же писал младший сержант Красной Армии Николай Сергеевич Демьянов?

«Товарищ Сталин!

В грозный час, когда опасность, нависшая над нашей Родиной близка и зловеща как никогда, я снова обращаюсь к Вам с просьбой об аудиенции, со всей ответственностью бойца и гражданина — дело, о котором я хочу говорить с Вами, дело спасения Родины, дело организации отпора и победы над врагом.

Я несколько раз уже обращался к Вам, но ни на одно письмо не получил даже ответа. По-видимому, их задержали работники, контролирующие поступающую к Вам корреспонденцию. Почему? Здесь одно из двух, или эти люди недопустимо, по-лакейски ограничены и не имеют никакого понятия об опыте истории, или они со злым умыслом возводят китайскую стену между Вами и народом.

Несколько лет назад я занимался подготовкой материала для написания работы «Государство и народ». Это заставило меня, кроме теоретических произведений, особенно внимательно изучать наши общественные отношения, пристально приглядываться к самым незначительным проявлениям новых, едва нарождающихся сил и тенденций в недрах нашей системы. В результате передо мной раскрылась картина действительности, совершенно непохожая на ту, которую рисуют трудящимся высокопоставленные и высокооплачиваемые организаторы официального общественного мнения. В недрах ее уже давно возникли и развиваются общественные силы, медленно разъедающие единство между государством и народом. Ввиду своей специфичности эти силы совсем незаметны для государства и очень ощутительно воздействуют на народ. Казалось бы при нашем советском строе, когда народ и государство почти одно целое, эти силы должны были скоро выявиться. Однако этому мешали и мешают некоторые особенности болезней роста политической организации общества и принципы ее, носителями которых явились творцы общественного мнения и могучая армия общественной безопасности. Первые взяли на откуп и монополизировали любовь к Родине, утвердили один свой способ постижения истинного. Они составили ход мыслей, только которыми можно выражать любовь к Родине, наперекор очевидности заставили видеть светлое, где находятся густые тени, называть правильным и необходимым вредное и ошибочное. Вторые обеспечили признание этой тарабарщины, поставив каждого гражданина под угрозу быть заклейменным позорным тавром подозрительного, неблагонадежного, или даже врага народа, заставили народ прятать свои мысли, принудили носить рубище чужого недомыслия. Всем этим устранили всякую возможность выявления тех разрушительных сил, которые подтачивают мощь государства и которые с тех пор еще сильнее развиваются. Медленно, но неуклонно подавляются подлинные энтузиазм и инициатива народа, их заменяют газетным благополучием и бравадой.

Чем дальше, тем сильнее действовали эти разрушительные силы, а чем сильнее они действовали, тем упорнее их замазывали и игнорировали. Поэтому в канун войны народ, раздираемый несоответствием между теоретическими принципами государствам и последствиями их практического применения, был связан путами сомнения и недовольства…

В первые месяцы войны я написал Вам письмо, кратко излагая некоторые свои соображения и прося свидания. Через месяц я телеграфировал Вам: «Прошу аудиенции дело государственной важности». Через две или три недели снова телеграфировал: «Прошу о свидании дело спасения Родины». На почте на меня смотрели как на сумасшедшего, а через некоторое время вызвали в областное управление НКВД (это было в Харькове). Там я просто не стал говорить. Меня отпустили домой, провожая фразой: мы еще встретимся. Но эти офицеры государственной безопасности больше всего думали о своей собственной безопасности. Им некогда было заниматься делами государства. Они спешили вывезти из города своих жен и их родню, со всем скарбом. Сами они торопились «организовывать» тыл. Меня 18 октября призвали в армию.

Как будто специально для того, чтобы я еще раз мог проверить себя и свои выводы, события окунули меня в самую толщу жизни народа. В рядах отходящих, еще не сформированных частей шел я от деревни к селу, от села к станции, от станции к заводу, от завода к городу. Мы прошли пешком 700 километров. За это время я был в нескольких ротах и батальонах. Менялись места, менялись спутники по строю. Одни уходили, другие отставали. Служащие, рабочие, шахтеры, колхозники — все открывали друг другу свои сердца…

Изучая внутреннюю жизнь Красной Армии, настроение бойцов, взаимоотношение их с командирами, методы воспитания защитников отечества, снова пришел к тому же выводу, — литературно-теоретический образ Красной Армии, который рисуют народу и из которого, по-видимому, исходят в Генеральном штабе, не имеет ничего общего с действительной Красной Армией. Высокий нравственный облик командиров и комиссаров, тесный контакт между рядовым и командным составом, забота о бойце, беззаветная преданность государству — это литература, списанная с исключений и игнорирующая общее, столь же вредная, как и заведомо ложное сообщение о количестве и расположении сил противника накануне боя. А в действительности… наши советские командиры думают не о судьбах государства, а о том, как бы сохранить звание командира и возможность продвигаться по служебной лестнице. Большинство же стараются устроиться с минимальной опасностью для своей жизни и с максимальными удобствами (мягко спать, пить водку, жирно есть, иметь несколько смен обмундирования). Все это на виду у бойцов, а зачастую и за счет пайка их. В строевой службе бесконечно тычут бойцу уставом, требуя неуклонного выполнения тех статей, которые обязывают бойца, и постоянно нарушают те, которые должны охранять его права. Вместо того, чтобы по настоящему заниматься боевой и тактической подготовкой, большую часть времени убивают на малограмотные политзанятия, на муштру. Бойцов постоянно дергают: «Как стоите!», «Как обращаетесь!», «Почему не приветствуете?», «Не умеете подходить!». Нет ничего похожего на товарищеские отношения…

Бойцов и командиров разделяет, мягко выражаясь, потенциальный антагонизм, который часто прорывается…

Все чаще и чаще в самых разнообразных слоях народа и армий, и среди рабочих, и среди интеллигенции, среди бойцов и среди командиров слышатся одни и те же слова: «Если бы знал т. Сталин, что творится у нас?» В них и надежда и боль и бесконечное глубокое желание быть услышанным…

Есть только один светлый и благородный путь для победы над врагом — путь мобилизации духа каждого гражданина и всего народа вместе на сокрушение врага. Надо разбить броню равнодушия к судьбе государства, развязать путы вялости и сомнения, во всех сердцах зажечь пламя энтузиазма, всколыхнуть бурю чувств. Только при этих условиях мы сможем завоевать мир, достойный нашего великого народа. Другого пути нет. Вот о том, как это сделать, я и желал бы говорить с Вами.

Сознаю, одна попытка взять на себя решение такой задачи очень похожа на чрезмерную и болезненную самонадеянность, но прошу поверить мне, это не самонадеянность, а уверенность в правильности своих заключений. Решив писать, я несколько раз откладывал его. Чтобы иметь право не писать, я старался найти хотя бы намек на то, что среди людей, окружающих Вас, есть работники, понимающие истинный смысл событий. Внимательно читаю газеты, журналы. Но везде одно и то же — упорное нежелание видеть действительность какой она есть, и нет ничего похожего на стремление исходить в решениях и действиях не из искусственного, а действительного. В мае т. Александров опубликовал статью «Отечественная война и задачи общественных наук». По поводу ее я, хотя и не имею никакого ученого звания, беру на себя смелость заявить — т. Александров не понимает скрытых тенденций и закономерностей нашей жизни и скользит по поверхности явлений. А поставленные им задачи мертвы. Постигать диалектику в теории и диалектику жизни — не одно и то же. Для последнего надо обладать кое-чем другим, кроме эрудиции и ученых степеней, или как раз обладание ими не обязательно.

Итак, я нигде не нашел оснований, чтобы сложить с себя выполнение задачи, которую воспринимаю как долг гражданина и сына народа. Я стучу в двери Вашего ума и Вашего сердца, прошу — выслушайте меня. Если в этом не найдут состава преступления (это-то у нас делают быстро. Оно и понятно, ведь здесь' быстрота приносит высокие посты и быстрое продвижение по службе) и не лишат меня свободы, я и впредь буду искать пути к Вам, ибо только в этом сейчас вижу средство к восстановлению подлинного могущества нашей Родины.

Гражданин Н. Демьянов

Младший сержант 58-го Отдельного дивизиона бронепоездов

Адрес для ответа

Сейчас наш дивизион прибыл в Москву для получения новой материальной боевой части. Временно эшелон стоит на станции «Лосиноостровская». О дальнейшем местонахождении его можно будет узнать или на товарном вокзале станции «Лосиноостровская», или в ГАБТУ Красной Армии».

Ответ Демьянов получил через неделю, но уже на Лубянке. С ним познакомился Кобулов Б. 3. (заместитель начальника контрразведки «Смерш» Абакумова). Он уже санкционировал арест младшего сержанта Демьянова, возведенного в ранг особо опасного государственного преступника (добивавшегося изменения политики партии и непременной личной встречи с вождем). Зачем?.. Ответ для Кобулова был ясен — для террора.

Следствие было поручено вести следователю Путинцеву — одному из той команды, которую сформировал Абакумов для фальсификации ряда дел, в том числе и на ленинградских руководящих партийных работников, где Путинцев проявил особую жестокость к невиновно осужденным.

В заявлении на имя Генерального прокурора СССР Демьянов писал:

«Следователь все время мне навязывал антисоветскую агитацию среди состава дивизиона. И чего только не было в протоколах допроса… Дать признание, что призвал к необходимости смены правительства. Я внимательно читал эти протоколы и, если попадалась хотя бы одна лживая строка, отказывался их подписывать. Следователь буйствовал, матерился. Днем спать в камерах не давали. На допросы вызывали ночью. На допросе следователь держал по нескольку часов, поглядывал на меня и кричал: «Сидеть прямо! Руки на колени!» Угрожал переводом в Лефортовскую тюрьму: «У меня там заговоришь». Когда закончили следствие, меня заставили подписать какой-то протокол. Тогда я был сильно изнурен физически и подавлен морально».

Чем же закончил «свое» следствие Путинцев? Он предложил «внести дело на рассмотрение Особого совещания МГБ СССР и в качестве меры наказания — Демьянова Н. С. расстрелять».

С таким предложением согласился и министр Абакумов. Но Демьянову «посчастливилось». Главная Военная прокуратура высказалась против предложенной меры наказания, и Демьянов Н. С. был осужден на 10 лет лишения свободы. Другого решения в 1943 году Главная военная прокуратура добиться не могла.

И Демьянов оказался в одном из лагерей Гулага. Приведу выдержку из его прошения о реабилитации: «Сначала выводили на лесоповал, но так как я с трудом вылезал из стволов и не в силах был работать, перевели на известковые печи. Там мы переносили камни от штабеля к печи. Медленно качаясь, ходила цепочка людей от штабеля к печи, от печи к штабелю. А мысли? Мысли не убивал постоянный грызущий голод. Здесь я впервые наблюдал и поразился, как тихо умирают голодной смертью. Накроется с головой одеялом или отвернется к стене и затихнет навсегда.

Умирало очень много заключенных. Во внутренней жизни лагеря фактически хозяйничали воры, бандиты и разные проходимцы. Они выписывали пайки, будучи бригадирами. Были хозяевами в каптерках, в столовой, на кухне. Большинство с нашего этапа погибло, но я выжил. 12 августа 1952 г., отбыв 10 лет день в день, я был освобожден. Стал инвалидом, два года не работал, а сейчас опять пошел работать».

И заканчивал свое прошение Демьянов такими словами:

«В дни празднования 20-летия дня Победы переписывали участников Великой Отечественной войны. А у меня в военном билете, выданном после выхода на свободу, написано: «В Армии не служил, в Великой Отечественной войне не участвовал». В сознание вкралась тревога. Возможно я доживу до 25-летия Победы. У меня есть сын. Наверно будут внуки.

Что я им скажу? Чем могу объяснить пробел в жизни в 11 лет. Мысль о реабилитации прочно засела в голову и не дает мне покоя.

Прошу Вас рассмотреть мое дело и восстановить справедливость. В чем состоит мое преступление? За что искалечено мое здоровье и жизнь? Не знаю. Вины своей не постигаю.

Н. С. Демьянов

9 июня 1955 г. Харьков 22, Ивановская ул., д. 12, кв. 25, фрезеровщик экспериментального завода торговой техники».

31 июля 1965 г., после проверки этого дела, я подписал протест на решение Особого совещания об осуждении Демьянова Н. С. и о прекращении дела на него с полной реабилитацией.

Работая над рукописью, поинтересовался судьбой Николая Сергеевича Демьянова. Он и его супруга умерли. Жив его сын Демьянов Феликс Николаевич — инженер НИИ «Укргипромаш» и растет внук, которому есть кем гордиться, есть с кого брать пример…

Это произошло в Одессе… Наша работа по этому необычному делу началась с извлеченного из архива письма. В данном письме к Сталину обращалась мать Петровского А. П. — Петровская М. А., проживающая в Одессе, по ул. Буденного, дом 74.

««Дорогой Иосиф Виссарионович!

Мой сын Петровский Александр Павлович, 1906 года рождения, осужден Одесским военным трибуналом войск МВД летом 1945 года, с тех пор ничего неизвестно о его судьбе. Знаю, что он — не изменник Родины и прошу заинтересоваться его судьбой.

Я — простая труженица. Только Советская власть дала мне возможность свободно вздохнуть, вырастить и воспитать своих детей…

Моего сына выдал румынам Воробьев, знавший, где он скрывается.

Меня, дочь, зятя и внука мучали полтора месяца, чтобы узнать, где сын.

Иосиф Виссарионович! Верю в Вашу чуткость, Ваше внимание к каждому гражданину нашей Родины, в Вашу справедливость, верю в то, что у моего сына есть доказательства его невиновности перед Родиной и партией, поэтому обращаюсь к Вам. М. Петровская»

Это письмо было написано 7 февраля 1947 г., когда сын уже был расстрелян.

За что же был расстрелян Петровский Александр Павлович, член партии с 1932 года? Его арестовало 18 сентября 1944 г. УН КГБ по Одесской области и предъявило обвинение в том, что он, оставленный в тылу противника в качестве секретаря подпольного Обкома КП(б) Украины, с первых дней оккупации Одессы предал интересы партии румынской контрразведке, дал откровенные показания о своей партийной принадлежности в причастности к партийному подполью и рассказал о существовании в городе и области сети партийных подпольных организаций. Являясь агентом румынской контрразведки, занимался провокаторской и предательской деятельностью, в результате румынской контрразведкой была ликвидирована значительная часть партийного подполья Одессы.

Выдал румынской контрразведке все документы подпольного обкома: пароли, шифры и явки, конспиративные квартиры и списки руководящего состава, а также продовольственные базы и склады с оружием.

В марте 1944 года Петровский был вывезен в Румынию, откуда в сентябре 1944 года по заданию разведки противника вернулся в Одессу для проведения разведывательской деятельности в советском тылу (т. 1, л. д. 104).

В заседании военного трибунала Петровский А. П., отрицая какую-либо вину, показывал: «Обстановка была сложная, я делал так, как считал нужным делать, а теперь меня никто понять не хочет, посмотрим, кто будет прав. Я на следствии и в суде говорю только правду. Добровольно я сдался жандармерии не потому, что хотел изменить Родине, считал, что так будет лучше, что этим я могу спасти свою семью, а в общем расценивайте как хотите, мне все равно, надоело об одном и том же говорить сорок раз» (т. 1, л. д. 33).

В своей защитительной речи в Военном трибунале Петровский говорил:

«Я считаю, что партийное подполье в Одессе было провалено, но кто в этом виноват, здесь надо разобраться. Ошибки были у всех, так как дело это для нас новое, опыта нет. При этом надо учесть обстановку жестокого террора в Одессе в период оккупации, мы иногда просто не находили выхода из того или иного положения. Если бы я считал себя изменником Родины, я бы не пришел сам в Одессу и не явился бы в партийные органы. Что сделал, я все рассказал, прошу мне верить, а если не верите, прошу проверить путем допроса тех работников румынской контрразведки, с которыми имел дело. Только они могут сказать, кем на самом деле это подполье было провалено. Утверждаю, что будучи в Румынии, я не был завербован какой-либо разведкой для работы против Советской власти» (т. 1, л. д. 341).

В процессе предварительного следствия и в судебном заседании Военного трибунала Петровский признал: будучи

арестован оккупантами 21 октября 1941 г. на допросах показывал что: до войны был секретарем райкома и оставлен в Одессе для подпольной работы, по ряду вопросов не был согласен с линией Коммунистической партии и остался на оккупированной территории, чтобы избавиться от партии; давал согласие сотруднику румынской контрразведки капитану Поунеску о своем сотрудничестве с названной разведкой и получал задания по выявлению участников партийного подполья.

Петровский также утверждал, что заявление о своем несогласии по ряду вопросов с линией Коммунистической партии делал для того, чтобы войти в доверие к допрашиваемому его представителю румынской контрразведки. Дал согласие капитану Поунеску сотрудничать с румынской контрразведкой не с целью измены Родине, а с целью освобождения из-под ареста, избавления от ареста и расстрела своей семьи. Дав согласие о сотрудничестве, он в действительности обманул офицера румынской контрразведки Поунеску и на явках с ним дезинформировал его: сам выдумал шифр для переписки с «центром», давал фиктивные шифртелеграммы как полученные из центра. В марте 1942 года, когда румыны стали его подозревать в обмане, он от них скрылся и до апреля 1943 года организовывал работу подпольного обкома.

Несмотря на то, что объяснения Петровского не были опровергнуты и никаких конкретных фактов предательства с его стороны не установлено, он был осужден.

Приговором Военного трибунала войск НКВД Одесской области от 28–29 июня 1945 г. Петровский А. П. был приговорен к расстрелу. 5 сентября 1945 г. приговор приведен в исполнение.

Мы приступили к тщательной дополнительной проверке обоснованности ареста и осуждения Петровского А. П. и установили следующее. Петровский А. П., оставленный в тылу противника в качестве первого секретаря Одесского подпольного обкома КП(б) Украины, 21 октября 1941 г. был арестован румынской жандармерией, будучи обнаружен в подвале дома № 72 по ул. Буденного, где он укрывался.

На допросе в жандармерии Петровский признал, что до войны был секретарем Водно-транспортного райкома партии и оставлен для подпольной работы, но в качестве кого не говорил. По предложению Поунеску согласился сотрудничать с румынским разведывательным и контрразведывательным подцентром № 5 второй секции генерального штаба румынской армии. После этого был освобожден и до марта 1942 года приходил на явки к Поунеску (он же Фулга А. Д.).

В пользу указанного румынского разведывательного и контрразведывательного органа Петровский как агент не работал, бывая на явках, давал дезинформационные сведения, им лично выдуманные, а 12 марта 1942 г. от румынской разведки скрылся, написав капитану разведки письмо, в котором высказал угрозы, если его будут искать или преследовать его семью. Объективно проверить эти факты нам помогло то, что после окончания войны в 1946–1948 годы был арестован ряд бывших сотрудников разведывательных и контрразведывательных органов буржуазной Румынии — Фулга А. Д., Курэрару И. С., Симионеску В. И., Бутэзату Ф. М., Харитона К. С, Кочубея-Аргира Н. В., Алеонтетылвана Ф., Пержу К. И. и др. Румынские друзья предоставили возможность познакомиться и скопировать трофейные документы румынских разведывательных и контрразведывательных органов — доклады о борьбе против Одесского подпольного обкома и об аресте Петровского.

Что стало нам известно? Бывший начальник подцентра № 5 второй секции генерального штаба румынской армии в Одессе Фулга А. Д. («Поунеску»), арестованный органами советской контрразведки, на допросе 28 января 1948 г. показывал: «25 октября 1941 г. среди задержанных советских граждан в болгарской школе капитаном Тытырану Николаем был выявлен крупный партийный работник Одессы Петровский, оставленный для подпольной деятельности. Он имел документы на имя Туманова. О задержании Петровского я доложил начальнику центра «Б» и предложил завербовать его для сотрудничества с нами по выявлению советских подпольных организаций. Мне было дано указание завербовать его. Петровскому я предложил работать с нами или он будет переведен в специальную полицию. Петровский, видимо, понял, что в случае отказа сотрудничать с нами будет расстрелян, и согласился с моим предложением, т. е. дал согласие помогать нам в выявлении подпольщиков. После этого он мною был отпущен»

(Архивное уголовное дело № К-512372 на Фулгу А. Д.г л. д. 21).

На вопрос, выдал ли Петровский лиц, оставленных для подпольной работы, Фулга показывал: «Нет, не выдал. Он говорил, что подпольной организации тогда еще не было в Одессе. Она должна была быть им создана после получения указаний из центра… По показаниям Петровского мы ни одного человека в Одессе не арестовали» (л. д. 21 об.).

Другой сотрудник указанного разведоргана Симионеску В. И., имевший встречи с Петровским по поручению Поунеску, на следствии в 1948 году показывал, что он имел две встречи с Петровским в феврале 1942 года. На первой встрече состоялось только знакомство с Петровским, а во время второй явки Петровский передал для Поунеску конверт, в котором была расшифрованная телеграмма. О содержании телеграммы Симионеску показывал: «Как мне позже стало известно, Петровский передал капитану Фулга расшифрованную телеграмму, в которой указывалось, что в ближайшее время в один из районов около Одессы должны прибыть несколько советских подводных лодок и произвести высадку десанта. После этой встречи Петровский исчез из Одессы».

Бывший сотрудник румынской контрразведки центра № З «ССИ» в оккупированной Одессе майор Курэрару на допросах 12 октября 1961 г. и в заседании военного трибунала ОдВО 25 мая 1962 г. по делу Платова давал подробные показания о личности Петровского и подтвердил, что ему лично было известно от капитана Поунеску, его заместителя и секретаря, что Петровский, дав согласие сотрудничать с румынской контрразведкой, через несколько месяцев скрылся, а капитану Поунеску написал письмо, чтобы его не искали и не трогали его родителей, в противном случае будет плохо тем, кто будет его преследовать. Курэрару подтвердил, что он лично принимал участие в розыске Петровского и для этой цели были мобилизованы все органы «ССИ», полиции и агентура.

После второго ареста Петровского (1943 г.), как показывал Курэрару, он пытался склонить Петровского к сотрудничеству, но от своих намерений отказался, так как убедился, что Петровский на это не пойдет. Об этом на допросе 12 октября 1961 г. Курэрару показывал: «Чтобы прощупать настроение Петровского и определить, подойдет ли он для вербовки в качестве агента Особого отдела информации, я вел с ним беседы о положении на фронте, причем говорил ему, что, несмотря на наступление Советской Армии, война может быть проиграна Советским Союзом, затрагивал вопросы взаимоотношений Советского Союза со своими союзниками в войне против Германии. Петровский не соглашался с моими доводами по этим вопросам и доказывал обратное. В процессе беседы я также убедился, что Петровский может дать согласие на сотрудничество с нами, но работать не будет и при первой возможности сообщит об этом органам Советской власти. В связи с этим я от его вербовки отказался и доложил начальнику агентуры Восточного фронта Палиусу, что Петровского вербовать нельзя» (т. II, л. д. 204, 205, арх. уг. дела № 07472 на Петровского А. П.)

Правдивые показания арестованные руководители разведывательных и контрразведывательных органов буржуазной Румынии были вынуждены давать потому, что мы располагали официальными документами.

В докладе румынской специальной службы информации («ССИ» в Одессе от 27 августа 1943 г.) о направлении в военно-полевой суд дела на арестованных членов Одесской подпольной организации о Петровском указывалось: «Вскоре после вступления румынский войск в Одессу Петровский Александр был арестован по доносу, как незарегистрировавшийся коммунист. В то время Петровский жил под чужим именем, имея фальшивый паспорт на имя Туманова. Так как не было возможности узнать, что он действительно является Петровским, были сделаны попытки завербовать его в качестве информатора, чтобы с его помощью опознать других незарегистрированных коммунистов. Но спустя короткое время после освобождения Петровского из заключения и работы его информатором бюро капитана Поунеску, он исчез и под фамилией Тушин начал вести подрывную работу. Будучи в связи с укрывавшими его сестрами Таней, Леной и Ольгой Дубовскими, Петровский старался использовать тетрадь, полученную от Сенина, чтобы связаться с членами организации, оставленными с миссией в Одессе… С помощью Решетникова ему удалось организовать три подрывных района» (т. II, л. д. 213, 214).

В приговоре Военного трибунала в одном из пунктов обвинения Петровского указано, что вскоре после встречи его со вторым секретарем подпольного обкома Сухаревым, последний был арестован румынской контрразведкой и расстрелян.

Установлено, что Петровский имел встречу с Сухаревым в марте 1942 года перед бегством от Поунеску. Арестован Сухарев 5 мая 1943 г., т. е. более чем через год после встречи, расстрелян 22 марта 1944 г. Показаниями связной Джурило В. И. подтверждается, что Сухарев был арестован после того, как у нее полицией был обнаружен пропуск в село, где он скрывался (т. II, л. д. 14, 15). Дата ареста Сухарева подтверждается трофейными документами — списком арестованных участников подпольного обкома. Также достоверно установлено, что в расстреле Сухарева предательскую роль сыграл Платов, что подтверждено в 1961–1962 годы показаниями бывших офицеров «ССИ» центра № 3 в Одессе Курэрару, Никосьевича, а также трофейными документами карательных органов румынских оккупантов.

Обвинение в том, что Петровский выдал румынской контрразведке все документы подпольного обкома КП(б) Украины (шифры, пароли, явки, конспиративные квартиры и списки руководящего состава), не находит своего подтверждения.

Дополнительной проверкой выявлено, что во время первого ареста Петровского румынской жандармерией при нем никаких документов подпольного обкома не было. Записная книжка, в которой были указаны пароли, явки и фамилии руководящего состава и связных подпольных райкомов, находилась в тайнике на территории завода «Инхимкомбината». Записная книжка из тайника была изъята Петровским после его освобождения из-под стражи в октябре 1941 года и до 1943 года хранилась в тайниках в квартирах матери Петровского и сестер Дубовских — Татьяны, Ольги и Елены.

19 апреля 1943 г. записная книжка передана Петровскому, котрый ее зарыл под цементным полом в квартире Лошкарева, где он в то время укрывался.

После второго ареста Петровского в апреле 1943 года румынской полицией «Преторатом» действительно была изъята записная книжка Петровского с паролями, явками и фамилиями руководителей подпольных райкомов и связных. Указанная записная книжка попала в руки контрразведки по вине его связной Моисейчик Зинаиды и хозяина квартиры, где укрывался Петровский, Лошкарева Петра.

На допросе 28 сентября 1944 г. Лошкарев показывал: будучи уличен на очной ставке Моисейчик Зинаидой, я дал согласие выдать документы Петровского. После этого меня снова посадили в камеру, но через несколько минут вызвали, посадили в машину, со мной сели следователь, шеф полиции и мы поехали ко мне на квартиру, где я откопал банку с документами и револьвером Петровского и отдал их полиции» (т. I, л. д. 219). Эти показания Лошкарев полностью подтвердил при допросе 1–2 октября 1964 г. (т. II, л. д. 28–39).

Приведем показания Моисейчик 3. К. на допросе 23 октября 1964 г.: «Мне было известно со слов Петровского, что в квартире Лошкарева укрыта коробка, в которой какие-то документы, но какие я не знала и не знаю. Известно, что эта коробка с документами была изъята после ареста Лошкарева» (т. II, л. д. 66).

В румынском документе центра № З «ССИ» от 29 августа 1943 г. по этому вопросу указано: «Моисейчик Зинаида с самого момента ее ареста рассказала все, что она знает, предложив работать для следственных органов, и сделала это на деле, намного облегчив этим самым следствие. Благодаря ей же стало возможным нахождение личных документов, револьвера и архива Петровского, как и других бумаг, имеющих особенное значение для дела (т. II, л. д. 218).

Из числа лиц, указанных в записной книжке Петровского, изъятой после второго его ареста, как видно из румынских списков арестованных и осужденных участников подпольного обкома, были арестованы и осуждены только Сухарев Сергей и Третьяк Александр, но Третьяк был арестован раньше, чем была изъята записная книжка у Петровского.

О личности Сухарева органам «ССИ» было известно еще в 1942 году, после ареста Платова и следствия по его делу.

О поведении Петровского на допросах в румынской контрразведке имеются показания переводчика Чакира А. Н. и следователя «ССИ» Харитона, принимавших участие в допросах Петровского.

Так Чакир на допросе 6 декабря 1944 г. показывал: «Петровского поместили в одиночную камеру под строгую охрану, несмотря на то, что была у него пуля в ноге, операции ему не делали свыше месяца. На допросах он признался, что он руководитель парторганизации, но открыто заявил, что «все равно Советская власть победит, немцам и румынам победы не видать». Поскольку сигуранца Одессы ничего не могла добиться от Петровского, «ССИ» Бухареста потребовала передать им его для следствия».

Харитон К. И. на допросе 19 марта 1945 г. показывал: «Первое время Петровский долго не допрашивался, поскольку он находился на излечении, так как в момент второго ареста пытался покончить жизнь самоубийством… Я по распоряжению полковника Пержу дважды ездил в центральную тюрьму с целью допроса Петровского. В обоих случаях Петровский показал, что действительно имел связь с вышестоящими партийными органами, но эта связь прервана за месяц до его ареста и об осуществлении дальнейшей связи он мне ничего конкретного не показал, поэтому его показания вызвали сомнения, о чем полковнику Пержу я донес рапортом и просил, чтобы для допроса Петровского уполномочил другого сотрудника, так как мне было тяжело его допрашивать. По вопросу о своей партийной работе Петровский коротко ответил: «Все, что мог указать, я указал в своих собственных показаниях и дополнить их ничем не могу» (т. I, л. д. 273).

В процессе дополнительной проверки уголовного дела были допрошены в качестве свидетелей участники Одесского подпольного обкома, непосредственно связанные с Петровским: Ковальский Л. К., Евстратенко М. Н., Третьяк А. О., Козырев П. Н., Решетников М. Г., Левенец Ф. Н. Все эти лица арестовывались оккупантами, но никто из них не отзывался о Петровском как о провокаторе-предателе, напротив, характеризовали его как секретаря действующего подпольного обкома.

Дополнительной проверкой установлено, что в бухарестской тюрьме Петровский содержался в одинаковых условиях, как и другие советские граждане, вместе с ним вывезенные. Это подтверждается показаниями Мануйлова, Мамедовой-Сиренко и Марцишек Г. П., которые содержались с Петровским в этой же тюрьме.

Таким образом, изложенное дает основание сделать вывод, что в действиях Петровского не устанавливается преднамеренной измены Советскому государству и Коммунистической партии; действия не находятся в связи с произведенными контрразведкой противника в 1942–1943 годы многочисленными арестами участников Одесского подпольного обкома.

Изучением архивных документов облпартархива, трофейных документов, находящихся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КП Украины, судебно-следственных дел, находящихся в органах государственной безопасности, установлено, что в период фашистской оккупации Одессы и области, несмотря на сложную обстановку и террор оккупантов, опираясь на сеть партийных подпольных звеньев и беспартийных советских патриотов, действовал и проводил определенную организационную и агитационно-пропагандистскую работу, направленную на усиление сопротивления и борьбу трудящихся против захватчиков, Одесский подпольный обком партии, руководимый первым секретарем Петровским А. П. и вторым секретарем Сухаревым С. С.

Обком партии в лице Петровского А. П. и Сухарева С. С. осуществлял подбор кадров и руководство подпольными райкомами, восстанавливал связь с сетью подпольных организаций и групп, организовывал размножение листовок, сводок Совинформбюро.

Будучи арестованным, Сухарев С. С. был уничтожен оккупантами, а Петровский А. П., выданный изменниками Родины и окруженный вражескими солдатами и офицерами, не сдался, оказал сопротивление и был тяжело ранен. Чтобы не попасть живым в руки врага, пытался покончить с собой. Оставшись в живых, Петровский А. П. решительно отверг все домогания вражеской контрразведки склонить его на путь измены Родине.

Однако в период произвола культа личности Петровский А. П. был арестован, осужден военным трибуналом войск НКВД Одесской области и расстрелян. В 1966 году Петровский А. П. реабилитирован.

Чтобы сделать это раньше, надо было провести такое всестороннее изучение архивных материалов и прийти к следующим решениям:

1. Признать деятельность подпольного обкома партии и его руководителей Петровского А. П. (первого секретаря обкома) и Сухарева С. С (второго секретаря обкома) в период временной оккупации Одессы и области в 1941–1944 годы и ходатайствовать перед соответствующими судебными органами и Президиумом Верховного Совета СССР о рассмотрении в установленном законом порядке вопроса об отмене приговора военного трибунала войск НКВД Одесской области о Петровском А. П. и о реабилитации его (посмертно).

2. Признать подпольную деятельность в качестве секретаря Водно-транспортного подпольного райкома партии Решетникова Н. Г. Поручить партийной комиссии обкома КП Украины рассмотреть вопрос о восстановлении его в партии и представить на утверждение бюро обкома.

3. Признать подпольную деятельность Добровольского В. П., Ковальского Л. К., Третьяка Л. О., которые осенью 1942 года были назначены подпольным обкомом и Воднотранспортным райкомом партии организаторами подполья в районах Одессы.

4. Утвердить подпольщиками Дубовскую Т. К., Дубовскую О. К., Дубовскую В. К, Елисееву Н. О. (посмертно), Козырева П. Н., выполнявших обязанности связных подпольного обкома и содержавших конспиративные квартиры в 1941 — 1943 годах.

5. Поручить архиву при обкоме КП Украины привести в соответствие с исторической действительностью всю документацию о партийном подполье, систематизировать и обобщить материалы о партизанском и подпольно-патриотическом движении в области.

А румынские оккупанты-террористы, изобличенные в своих массовых злодеяниях, испытали на себе всю силу возмездия…

Неумолимо надвигалось нападение фашистской Германии на нашу страну. Зримо вырисовывались неизбежные тяжелые последствия для жителей нашей страны от налетов фашистских оккупантов.

Еще в 1936 году, незадолго до ареста, командующий Белорусским военным округом командарм 1-го ранга И. П. Уборевич предупреждал: «Авиация в будущей войне предстанет настолько грозной силой, что в военном отношении Смоленск, Минск серьезно защитить не удастся».

Да разве только эти города? Кто же будет виновен в необеспечении надежной защиты от вражеской авиации советского неба?

Бывший руководитель НКВД, заместитель главы Советского правительства Берия и новый руководитель контрразведки Абакумов знали виновников.

— Кто возглавлял Военно-Воздушные Силы?

— Генерал-лейтенант авиации П. В. Рычагов.

— Кто возглавлял противовоздушную оборону страны?

— Генерал-полковник авиации Г. М. Штерн.

— Кто координировал в Генеральном штабе их деятельность?

— Начальник Генштаба генерал армии К. А. Мерецков, помощник начальника Генерального штаба генерал-лейтенант Я. В. Смушкевич.

Упомянутые лица были в 1936–1938 гг. в командировке в Испании. Общались там с немцами и другими иностранными гражданами. А они были разными, не только антифашисты. Следовательно, все это можно использовать как предположение о вербовке, а главное — чем располагало НКВД. В архиве были показания расстрелянных «врагов народа» Алксниса и Берзина, в которых фигурировали фамилии всех названных как соучастников военного заговора. Своими единомышленниками назвал их также расстрелянный военный корреспондент в Испании, разоблаченный «резидент фашистской разведки» Михаил Кольцов.

Берия и Абакумов вчитывались в справку на арест Кольцова. В ней фигурировали такие сведения: «Жена Кольцова Мария фон-Остэн, дочь крупного немецкого помещика, троцкиста, сошелся с ней в 1932 году в Берлине. В Москве Остэн вела праздный образ жизни, встречалась с немецкими эмигрантами. Вместе с Кольцовым уехала в Испанию, бежала оттуда с немцем Буш во Францию якобы из-за опасения репрессий по отношению к ней со стороны республиканского правительства».

Следовательно, шпионка. Через нее поддерживалась связь с гитлеровской разведкой. Всех этих материалов для начала дела было достаточно. Теперь остается, заключил Берия, все эти материалы передать в руки «опытных» следователей. Они-то раскроют новый заговор в РККА. «Вот уж чему обрадуется Сталин. Несомненно оценит».

Недостатка в таких «опытных» следователях-фальсификаторах не было. Выбор пал на Влодзимирского Л. Е., Шварцмана Л. Л., Родоса Б. В., Авсеевича А. А. и некоторых других. Руководство ими было возложено на Меркулова В. Н. и Кобулова Б. 3., которые умели «направлять следствие в нужное направление».

Из всех намеченных к аресту «заговорщиков» роль организатора этого надуманного «нового военно-фашистского заговора» была отведена генералу армии Кириллу Афанасьевичу Мерецкову. Он был тесно связан по службе в Испании с подлежащими аресту военачальниками, его имя называлось как участника сговора с казненными в 1937 году Тухачевским, Уборевичем и Корком, которые хотели «дать бой Сталину».

Кто же такой арестованный Мерецков? «Сын крестьянина-бедняка Рязанской губернии. С 1917 года начал свою службу в Красной Армии. В том же 1917 году вступил в Коммунистическую партию большевиков. Участник гражданской войны, побывал на всех фронтах. В его личном деле есть положительные отзывы выдающихся военачальников, в том числе члена Реввоенсовета фронта И. В. Сталина».

По окончании гражданской войны Кирилл Афанасьевич Мерецков неизменно продвигался по службе на командных и штабных должностях в различных военных округах. С осени 1936 года в числе других советских военных помогал войскам республиканской Испании вести ожесточенную борьбу против фашистских мятежников.

Деятельность К. А. Мерецкова была высоко оценена Советским правительством: награжден вторым орденом Красного Знамени (первым он был награжден в 1918 году за бои под Казанью), орденом Ленина.

Командные способности К. А. Мерецкова выдвинули его после пребывания в Испании в числе крупных военачальников. Он исполнял должности командующего войсками ряда округов, начальника Генштаба.

Начавшуюся войну Мерецков встретил в должности зам. наркома обороны в войсках Прибалтики. На второй день войны, во время исключительно сложной боевой обстановки, Мерецкому было приказано немедленно явиться в Москву и объявлено о назначении постоянным советником при Ставке Главного командования (т. е. при И. В. Сталине). На самом деле он был вызван для того, чтобы оказаться на Лубянке и быть переданным в «лапы» следователя Шварцмана. Безупречного прошлого как и не было. Теперь из него нужно было сделать «врага народа». Какими методами, рассказал сам следователь Шварцман, которого в 1955 году, после ареста Берии и Абакумова, также арестовали. Признавая себя виновным, Шварцман в суде показал: «Физические методы воздействия применяли к Мерецкову сначала высокие должностные лица: зам. наркома Госбезопасности Меркулов и начальник Следственной части Влодзимерский, а затем и я со следователями Зименковым и Сорокиным. Его били резиновыми палками».

На вопрос члена Военной коллегии полковника юстиции Лихачева: «Вы давали себе отчет в том, что избивали крупнейшего военачальника, заслуженного человека?» — подсудимый Шварцман ответил: «Я имел такое высокое указание, которое не обсуждается». Признал в суде факты глумления над Мерецковым и Берией, назвав их одним словом: «Это была мясорубка. Таким путем вымагались показания».

Вдруг последовал приказ: «Мерецкова из тюрьмы немедленно освободить». Передумал «Верховный».

В своей книге воспоминаний Кирилл Афанасьевич Мерецков поведал: «В сентябре 1941 года я получил новое назначение. Помню, как в связи с этим был вызван в кабинет Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина… Он сделал несколько шагов навстречу и сказал:

— Здравствуйте, товарищ Мерецков! Как вы себя чувствуете?»

Комментарии к происшедшему излишни. Поистине предел всякого изуверства: «Посадить, отдать на растерзание, а затем как ни в чем не бывало спросить — как вы себя чувствуете».

Все это было в духе Сталина…

Но в тюрьме остались как «заговорщики» генералы военно-воздушных сил Г. М. Штерн, Я. В. Смушкевич, А. Д. Локтионов, П. В. Рычагов, И. И. Проскуров, Ф. К. Арженухин.

Их продолжали пытать. От них добивались признаний в принадлежности к фашистской разведке со времени их пребывания в Испании, в проведении вредительства.

Что же нам стало известно из личных дел этих генералов?

Командарм 2-го ранга Григорий Михайлович Штерн — один из той плеяды героических комиссаров Красной Армии, которые шли впереди и своим героизмом увлекали в бой против врагов красноармейцев. В послужном списке значилось: комиссар полка, бригады, военком штаба стрелковой дивизии, штаба кавкорпуса.

Для многих кончилась гражданская война в 1922 году, но не для Штерна. В 1923–1925 годы он оказался на Туркестанском фронте в ожесточенной борьбе с басмачеством в Средней Азии. Вначале был в должности военкома кавалерийской бригады, затем — командиром частей особого назначения Хорезмской группы войск.

Боевые заслуги Штерна по достоинству были отмечены высокими наградами.

Грянула война в Испании. С мандатом Главного военного советника при Республиканском правительстве Григорий Михайлович участвовал в борьбе с фашизмом в Испании. После Испании Штерн получил назначение на должность Командующего 1-й Отдельной Краснознаменной Армией на Дальнем Востоке.

И снова Штерн в пекле ожесточенных боев против самураев на озере Хасан, на реке Халхин Гол, против белофинов во время советско-финской войны.

В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 августа 1939 г. командарму 2-го ранга Штерну Григорию Михайловичу было присвоено высокое звание Героя Советского Союза «За образцовое выполнение боевых заданий и личное геройство, проявленное при выполнении боевых заданий».

В те же годы, 1939–1940, Г. М. Штерн был избран членом ЦК ВКП(б) и депутатом Верховного Совета СССР первого созыва. А перед самой войной его назначили начальником ПВО Наркомата обороны.

И вдруг арест. Штерну предъявлено обвинение в измене Родине.

Яков Владимирович Смушкевич, 1902 года рождения, уроженец местечка Ракшики Литовской ССР, вступил в Коммунистическую партию, начал свою службу в Красной Армии в 1918 году. С 1922 года проходил службу в военно-воздушных силах. Показал себя способным командиром. С октября 1936-го по июнь 1937 г. находился в Испании под псевдонимом «генерал Дуглас». Руководил воздушной обороной Мадрида и разгромом воздушного наступления фашистов под Гвадалахарой. 3 января 1937 г. награжден орденом Ленина, а 21 июня 1937 г. присвоено звание Героя Советского Союза.

В 1939 году Я. В. Смушкевич был награжден второй медалью «Золотая звезда» и стал дважды Героем Советского Союза. В представлении, подписанном командованием 1-й армейской группы комкором Жуковым и дивкомиссаром Никишовым, говорится: «…тов. Смушкевичем проделана исключительно большая работа по боевому сколачиванию и выучке частей ВВС. Воздушные силы, руководимые непосредственно т. Смушкевичем, добились полного господства в воздухе над японской авиацией и нанесли ей сокрушительное поражение. Своим заслуженным авторитетом воодушевлял и учил летчиков побеждать врага».

Перед войной Смушкевич был назначен помощником начальника Генштаба по авиации, имел звание генерал-лейтенанта авиации.

Ему также было предъявлено обвинение в измене Родине, в связях с фашистской разведкой…

Павел Васильевич Рычагов, один из молодых талантливых командиров советской военной авиации. Окончив в 1931 году военную школу летчиков, успешно продвигался по службе, был командирован в 1936 году в Испанию, где под псевдонимом «Пабло Паланкар» зарекомендовал себя отважным летчиком-командиром звена, затем эскадрильей, которая сбила 40 вражеских самолетов, в том числе шесть из них сбил лично Рычагов. За боевые подвиги П. В. Рычагов был удостоен звания Героя Советского Союза. После Испании Рычагов принимал участие в борьбе с японскими агрессорами, белофинами. В августе 1940 года был назначен начальником Главного Управления ВВС РККА.

На второй день Великой Отечественной войны П. В. Рычагов был арестован и обвинен «в проведении на протяжении ряда лет подрывной работы в ВВС»…

Такие же бездоказательные обвинения были предъявлены и остальным арестованным генералам авиации И. И. Проскурову, Ф. К. Арженухину, А. Д. Локтионову.

Что же, следователи не были ознакомлены с их личными делами? Напротив — видели и знали, но к делу их не приобщили. Им нужен был образ врага народа без хорошего прошлого и его «признание» во враждебной деятельности. Именно этого и добивались от арестованных на многочисленных допросах следователи и их руководители.

Применение из испытанного арсенала таких «средств воздействия», которые способны были сломить волю даже самого сильного человека, заставило Штерна расписаться под составленным ими протоколом «с признанием вины». Между тем истерзанный Штерн нашел в себе силы и в конце протокола дописал следующее: «Все вышеизложенное в протоколе надуманно, так как никогда в действительности врагом, шпионом и заговорщиком я не был». И подпись «Штер».

Как же поступили с боевыми генералами-героями?

Когда в начале октября 1941 года к Москве приблизились фашисты, центральный аппарат НКВД эвакуировался в Куйбышев. Туда же перевезли и важнейших подследственных — главный «объект» работы этого аппарата. Вдогонку полетело письмо Берии: «Следствие прекратить. Немедленно расстрелять». Прилагался список на 25 человек, в нем в том числе значились: Я. В. Смушкевич, П. В. Рычагов с женой Марией Нестеренко, А. Д. Локтионов, Г. М. Штерн, И. И. Проскуров, Ф. К. Арженухин. 28 октября 1941 г. этот преступный самосуд был осуществлен.

Тирания продолжалась.