#i_004.png

 

12 НОЯБРЯ

— Давай съездим на аэродром, — попросила Наташа.

— А дочка? Не дай бог, проснется.

— Ничего, Лика присмотрит за ней.

Я обвел взглядом нашу комнату с заметно обшарпанной мебелью, неухоженным паркетом, с канареечного цвета стенами. Самодельный абажур, ситцевые занавески на окнах, несколько вырезанных из журналов пейзажей — Наташины попытки создать хоть какое-то подобие уюта лишь подчеркивали временность нашего казенного семейного очага. Последний полустанок на пути домой.

— Поехали.

Наташа ушла за Ликой, а я загадал, что если Вовкина жена войдет со своим неизменным учебником «Ядерная физика. Том 1» в руках, то все у нас будет в порядке и через два месяца мы будем дома, в Москве.

Я почему-то вспомнил, как мы с Вовкой встречали наших жен два года назад. Волнуясь до дрожи, стояли тогда на нагретом нежарким осенним солнцем бетоне летного поля рядом с одолженной у начальства голубой «Волгой». Со стороны всё это выглядело, конечно, сплошным пижонством. А может быть, нас принимали за людей, встречающих высоких гостей. Накрахмаленные в прачечной воротнички душили наши загорелые шеи, как туго затянутые ошейники. Букеты роз и гвоздик, завернутые в папиросную бумагу, лежали на сверкающем капоте и были похожи на кукольных невест в фате.

Приземлился самолет, к нему подкатил трап, открылась дверца, и, казалось, зазвучала какая-то немыслимая и ликующая музыка: это наши жены сходили по красным ступенькам трапа. Наташа приехала как на большой международный курорт: в модном костюме, с элегантной белой сумкой, только что из парикмахерской. Лика прискакала за пять с половиной тысяч верст так, будто её пригласили в поход по Подмосковью с веселой студенческой компанией: в руках туго набитый рюкзак, за спиной гитара.

С этого самого дня мы с Наташей полюбили аэропрт, будто именно здесь встретились и влюбились с первого взгляда, отыскав друг друга в пестрой толпе. Со временем аэропорт стал зримым выражением Наташиной ностальгии, она утверждала, что только тут можно получить точно такое же мороженое, как в «Космосе» на улице Горького. Я подозревал, правда, что всё дело в том, что здесь два раза в неделю приземляются серебристые лайнеры с красными флажками на хвосте и звучит настоящая, чистая, не сдобренная ещё местными словечками русская речь. И не только приземляются, но и улетают обратно, и очень легко представить, что через пять с половиной часов они сядут в Шереметьеве на серый промерзший бетон, по которому гуляет поземка из снежной крупы, и к трапу подойдут люди: пограничники, медслужба, таможня; закрываясь от ветра меховыми воротниками, поведут московские разговоры о том, о сём, точно такие же, какие мы и сами будем завтра вести…

Лика вошла с неизменной книгой в руках. «Ядерная физика. Том 1».

— Привезите мороженого, — попросила она.

— Привезем, — пообещала Наташа.

— За Ольгу не переживайте. Практика мне просто необходима, — Лика погладила свой круглый животик.

— Послушай, Софья Ковалевская, ты не боишься, что ребенок заговорит формулами?

— Иди-иди, охальник.

— Серьезно, Лика, сколько ты запрограммировала детишек?

— У нас в коллективе программист Вовка.

— А всё-таки?

— Это зависит от пола…

— Туманно.

— Если будет мальчик, то двоих, а если девочка, то тогда будем дерзать до тех пор, пока все-таки не выйдет наследник. Так сказал программист.

— Серьезные дела. Если мы тут задержимся, мне часто придется ездить за мороженым.

— И отдавать мне свою селедку.

— Я готова, Алеша, — вмешалась Наталья, — хватит терзать Лику.

— Поехали. Ради практики не буди ребенка, Софья.

— Как скажете.

На заднем сиденье темно-синего маленького «фиата» было уютно, словно в двухместной ракушке. Шофер не удивился, что на аэродром едут без багажа, и погнал машину.

— Посмотри налево.

Наташа обернулась, кивнула головой, но ничего не сказала.

Огромная вилла белого мрамора сверкала огнями. Вдоль каменной ограды, между декоративными вазами с цветами и небольшими статуями горели заключенные в хрустальные колпаки ацетиленовые фонари. В гараже выстроился десяток больших американских автомобилей. У входа бодрствовали сторожа в белом. Здесь каждый день, месяц за месяцем, преданные слуги ожидали короля соседней страны. Теперь уже бывшего, лишенного трона родным братом. Повелитель же предпочитал проводить время на юге Франции…

И через два квартала отсюда двухэтажный, с небольшим садиком, скромный дом. Наверное, дети уже легли спать, светится только одно окно на втором этаже. Скорее всего это её комната, печальная комната вдовы, перебирающей сейчас в тишине в тысячный раз старые фотографии мужа. Для нас он давно уже стал легендой, его именем назвали улицы, институты, города, сложили песни, страшные для врагов. А для неё он так и остался просто мужчиной, сильным, умным и ласковым, и трудно сказать, сколько ещё детей хотелось ей родить от него и как она сейчас мучается, что не успела прошептать ему самые нежные слова. Постеснялась, должно быть, или подумала, что скажет завтра. Но завтра не наступило для Патриса Лумумбы, и для неё всё осталось вчера, там, за кроваво-красной чертой. Хорошо, что живы дети и что они знают, кем был их отец, и могут им гордиться.

Вот такие вехи встречаются в этом городе на недлинной дороге в аэропорт. В остальном вполне респектабельный тихий район, застроенный двух- и трехэтажными домами с садами за решетчатыми заборчиками и скамейками у ворот, на которых спят сторожа. Пешеходы тут редкость, магазинов и лавок минимум. Широкая лента дороги делится пополам газончиком с посаженными в ряд толстыми пальмами. Всё это быстро остается позади.

Здесь нет плавного перехода города в пригород, с дачками и огородами, природа предлагает на выбор что-нибудь одно — пустыню или оазис, смерть или жизнь. Исход зависит от человеческой воли и упорства в стремлении добыть воду, напоить бескрайнюю пустыню, заставить её цвести и плодоносить. Вот почему так резко проведена граница города, он словно сжал мускулы, собрался с силами для следующего скачка, чтобы отвоевать ещё хотя бы пару гектаров песка.

Всего в нескольких километрах от последних домов и пальм начинают маячить в чернильном небе разноцветные огни аэропорта, сначала два или три, ярких, как звезды — на башне, а потом появляется целая россыпь неразличимых пока неоновых надписей, светящихся широких окон и автомобильных фар.

Прямо над нами, точно вдоль ленты дороги, с включенными перед посадкой прожекторами пронесся огромный «боинг». Казалось, он пикирует на аэродром. Наташа зашевелилась где-то у меня под мышкой. Тихонько сидела всю дорогу, грустила в темноте, ощущая моё тепло и покачиваясь на мягком сиденье

Кафе в аэропорту хорошо тем, что с его террасы летное поле видно как на ладони. Кажется, стоит перелезть через невысокий бордюр, пройти две сотни шагов, подняться в самолет, урчащий и готовый к вылету, задраить за собой дверцу и скомандовать. «На Пресню, ребята, подбросьте, будьте добры!» — и всё, проблем нет, летим, укрыв ноги пледом, подремывая под мягкий гул моторов, а тут и ребята: «Вам где на Пресне?»

— Всегда здесь вспоминаю Сергея, — сказала Наталья, вынимая из сумки большую банку для мороженого. — У него научилась жить. Сейчас сделают круглые глаза: кто же в международном аэропорту мороженое в банки набирает? Но ты уж будь добр, наплети чего-нибудь.

Именно Сергей надоумил нас брать в аэропорт банку для мороженого. И в самом деле, чего стесняться, если дочь любит мороженое?

— Ольга утром обрадуется.

— Скажи, что бабушка из Москвы прислала.

— Поверит ведь.

— Да, кроха она ещё.

— У тебя что, есть претензии к моей дочери?

— К твоей никаких.

Мы посмеялись традиционной шутке, я подумал, а может быть, нам тут и поужинать, в этом интернациональном аквариуме, но Наташа опередила меня:

— Ужинать будем дома. Если хочешь, купим шашлыка и запалим мангал, посидим подольше. Завтра выходной.

— Давай кого-нибудь позовем на огонек

— Жалко, Вовки нет.

— За него не волнуйся. Он сейчас в море искупался и устрицами закусывает.

— Поподробнее нельзя?

— А я что-нибудь знаю?

— Значит, нельзя.

— Ей-богу, Наташа, сам не знаю. Во всяком случае, ничего серьезного. Вернется, расскажет.

— Как бы тебя куда-нибудь не загнали.

«Прибыл самолет «Боинг-707» компании «Пан-Америкен»…

— А вот и мороженое.

— Спасибо, — Наташа благодарно улыбнулась вежливому метрдотелю, который за долгие годы службы наверняка привык к гораздо более пикантным капризам своих проезжающих клиентов,

Через стеклянную стенку было видно, как из таможенного зала в багажный не торопясь шла группа пассажиров, в основном преклонных лет американцы, шатающиеся по свету на накопленные под старость денежки, увешанные сложной кино-и фотоаппаратурой, дамы почему-то обязательно в ярких клетчатых штанах и темных очках, мужчины чаще всего в шортах. Среди этих божьих одуванчиков мелькнуло вдруг знакомое, отнюдь не туристическое лицо.

— Две кока-колы, пожалуйста, — сказал я бармену, — а вот эту банку спрячьте, если не трудно, в холодильник. Я ненадолго оставлю даму одну.

Через две минуты я вернулся. Бармен показывал Наташе фокус со своим кольцом, которое одному ему известным способом распадалось на три, а потом снова прочно соединялось. Бармен улыбнулся, увидев меня, и полез в холодильник за мороженым.

— Впервые вижу такое кольцо, — сказала Наташа.

— Он тебе предлагал его купить?

— Нет, просто показал.

— Их на базаре сколько угодно.

— Почему же ты раньше… — начала Наташа, но я сжал её руку

— Не поворачивай резко головы Справа, между старухой в красных штанах и носильщиком, стоит молодой парень в белой рубашке навыпуск. Запомни его лицо. Вопросы потом. Улыбнись мне, — я обнял Наташу, мы были уже у выхода. Ещё несколько шагов, и я быстро распахнул дверцу подъехавшего такси

— Может быть, ты объяснишь?

— Дома, чтобы не повторять то же самое Лике.

Интересно, как на этот раз его зовут, этого Джонни, обычного американского рубаху-парня, с короткой стрижкой и белозубой улыбкой, вечного студента, сегодня в Афинах, завтра в Багдаде, отлично говорящего по-русски: «Мой предки уехал Москва до револьюшен, всё о'кэй, парни, я знаю, тут чудесни бар за угол» Настойчивый, как слепень, он, видимо, рассчитывал на дешевый шантаж или подкуп, а может быть, ловил обрывки разговоров. Однажды терпению ребят наступил предел, они позвали общительного Джонни в гостиничный номер и за легкой закуской высказали всё, что думают о нем и его родителях, служивших, как нам было известно, во власовской РОА. «Гостя» охотно поили водкой, не жалея ценного продукта, а потом спустили с лестницы. Ребят пожурили, а Джонни исчез на несколько месяцев, потом снова появился ненадолго, но климат в стране был уже неподходящим, и Джонни было совсем пропал. Я уж думал, не сменил ли он сферу деятельности, этот эксперт по русским, работающим за рубежом, ан нет. Судя по внешнему виду, даже пошел на повышение. Исчезли суетливость и дежурная улыбка, по-моему, и в весе прибавил.

— Ты поднимайся наверх, — сказал я Наташе, когда мы подъехали к дому, — а я зайду к Сергею.

— Зови его на шашлык.

Сергей стоял в прихожей и завязывал галстук. Его только что вызвали к Главному, и мысленно он был уже на работе. Поправляя узел, Сергей посмотрел на меня, словно на посторонний предмет.

— Что, Алик?

— Джонни объявился. Прилетел полчаса назад на «Пан-Ам».

— Одно к одному… Однако есть новости и похуже, — медленно выговаривая слова, произнес Сергей.

— А именно?

— Они возобновили бомбежки. И начали с гражданских объектов. Подробностей ещё не знаю, завтра прочитаешь в газетах.

— По-твоему, совпадение? Или ты считаешь?..

— Ну, бывай, — Сергей не ответил и протянул руку. — Присмотри тут за моими в случае чего. Может быть… — Сергей не договорил, махнул рукой и вышел.

Дома уже раскочегарили на террасе мангал. Наташа видела, как Сергей садился в машину, и подняла на меня глаза.

— Главный вызвал, не спится старику. Хочет с Сергеем в шахматы сыграть, — бесстрастным голосом соврал я.

— Надоели вы все с вашими тайнами, — сказала Лика.

— Пусть повыпендриваются, — отозвалась Наташа.

 

13 НОЯБРЯ

Бывает так, что просыпаешься мгновенно, резко, словно подсознание реагирует на какой-то раздражитель, но включающиеся чуть позже чувства не успевают зафиксировать и передать дальше не очень сильные звук, запах или прикосновение, явившиеся причиной тревоги.

Ощущение беспокойства, оставшееся от вчерашнего вечера, не прошло за ночь. Не пришлось ничего вспоминать, приезд Джонни и сообщение Сергея сцепились накрепко и давали о себе знать, как впившаяся в палец и невытащенная заноза.

Босиком, чтобы не скрипеть старым, с широкими деревяшками паркетом, я пошел в холл, хотел с террасы посмотреть на утренний, ещё не проснувшийся город.

В холле с развернутой газетой в руках сидел Вовка. Большие темные пятна газетных фотографий закрывали его до пояса. Рядом с креслом стоял чемоданчик, и прямо на полу лежала желтая военная кепка.

— Хочешь кофе? — спросил я через газету.

— Давай я сам сварю, а ты пока почитай.

Читать, собственно, было нечего: трагедия всегда умещается в несколько строк. «Фантомы» разнесли школу и механосборочный цех большого завода. Всё1 это в пригороде, километрах в двадцати. Погибло тридцать детишек, убито и ранено больше сотни рабочих (на заводе как раз была пересменка). Правительство провело экстренное заседание. Президент обратился в Совет Безопасности и потребовал его срочного созыва. Вот и всё.

— Ну что? Думаешь, начнется свалка? — Вовка принес кофе.

— Ты поэтому и притащился ни свет ни заря? Боишься опоздать?

— Я серьезно.

— Тогда не говори глупостей. Сам знаешь, в чьих руках воздух. Меня беспокоит семья. Слишком дорого могут обойтись здешние бананы. А к тебе это относится в первую очередь.

Вовкины зеленые глаза потемнели, и, чтобы спрятать их, он наклонился над чашкой.

— Только зажили по-человечески, — начал он, но я быстро его перебил:

— Не вздумай в таком тоне разговаривать с Ликой.

Вовка соскучился за неделю, дорвался до дома, а теперь вот сиди и гадай на кофейной гуще, что дальше.

— В Москву? — У него это прозвучало так, словно я предлагал сослать Лику в Соловки.

— Ты что, вообразил, что мы можем отправить её через полчаса? Специальным рейсом? Сегодня, между прочим, выходной, — я переменил тему, услышав чьи-то тихие шаги в коридоре.

— Мне надо помыться и поспать, — отозвался Вовка.

— Наташа хотела съездить в город, так что попестуешь Ольгу. Если что надо купить, мы к вашим услугам.

— Конечно, надо, милый, — пропела Лика, вплывая в холл, — ах, и ты здесь? — Это Вовке. — А кофе остался? — Лика подняла полные руки, закалывая волосы на затылке, а я отметил про себя: «Месяц, не больше».

— Сейчас сварю, — Вовка второй раз отправился на кухню, — на всех не хватит.

— Пойду подниму своих.

Ольга уже проснулась и, сидя верхом на маме, пыталась заплести ей косы.

— Мне что-то не очень хочется ехать, — сказал я вместо «доброго утра».

— Что ты, Алеша, мне позарез нужно к Газляну.

— Далось тебе это теткино кольцо. Добро бы купить, а то ремонтировать, — я почувствовал раздражение в голосе и уступил: — Ольга остается дома, а вечером все вместе пойдем в кафе. Собирайся, Наташа.

В такси я назвал шоферу маршрут и предупредил Наташу:

— Только к Газляну.

— Может быть, ты все-таки скажешь, что случилось?

Я пересказал газетные сообщения. Интуиция подсказывала мне: в ближайшие дни, может быть, часы произойдет ещё что-то, и это «что-то» неизбежно коснется всех нас. Но тревожить Наташу раньше времени я считал себя не вправе. Она и так растеряна. Дай бог, чтобы держалась молодцом, не ныла и не задавала лишних вопросов.

Машина быстро шла вдоль обсаженного пальмами и акациями шоссе, и из окошка город казался вполне современным. Он был похож на бодрого чиновника-середняка или крепкого торговца в чисто выстиранной белой рубашке и подогнанном по фигуре готовом костюме. Лишней роскоши нет, но и заплат на первый взгляд тоже не видно.

В центре дыхание города учащалось, слишком много кислорода пожирали плотно идущие по улицам автомобили и нахлынувшие сюда толпы людей. Казалось, что на окраинах никого не осталось, все ринулись в город за покупками и развлечениями. Большинство магазинов объявило зимнюю распродажу, висели полотнища с надписями: «10 %», «15 %», от руки яркими красками. Сомневаясь, видимо, в их наглядности, продавцы выкрикивали цифры скидки охрипшими от натуги голосами.

Безучастные к суете, на открытых террасах кафе сидели старики, некоторые по стародавней привычке в фесках. Презрительно щурясь на лежащие на мраморных столиках пухлые газеты, обсуждали новости. У ног клиентов трудились мальчишки-чистильщики. Разглядывая витрины, кучками проходили туристы, навьюченные сувенирной чепухой. Молодежь тянулась к кинотеатрам, привлеченная афишами с лихо намалеванными красотками.

Всё в городе как обычно. И только старики в кафе, отвыкшие за долгий век чему-нибудь удивляться, обсуждая газетные строчки, покачивали головами, как бы говоря: «Ну, что? А ведь ещё и не то будет…»

Ехать дальше не было никакого смысла, улица была плотно закупорена автомобилями. Мы расплатились с шофером и пошли переулками. Прохожих было немного, и я обратил внимание на то, что в некоторых лавках опускали на витринах железные шторы-жалюзи, а лоточники складывали товары в чемоданы и ящики. Навстречу стали попадаться кучки возбужденных людей. Они торопливо шли к центру, изредка оборачиваясь. Те, кто шел в одну сторону с нами, поворачивали обратно. У меня появилось ощущение, будто мы с Наташей сбились и шагаем не в ногу.

Опустевший переулок закончился, мы вышли на площадь и застыли на месте. Впереди, в нескольких сотнях метров, шумела огромная толпа, медленно двигаясь в нашу сторону. Со ступенек небольшого памятника в скверике перед высотным зданием какого-то министерства кричал, размахивая руками, оратор. Слов не было слышно, лозунговые окончания длинных фраз подхватывались толпой, и её рев, резонируя в узком ущелье улицы, усиливался как в репродукторе. Даже с того места, где мы остановились, было видно, что толпа состоит исключительно из молодежи.

— Демонстрация, — сказал я Наташе, как будто она сама этого не понимала.

Я растерялся. Толпа медленно приближалась, заливая улицу метр за метром, и в желудок вполз и свернулся там клубком толстый и скользкий жгут страха. Я почувствовал себя маленьким и беспомощным перед этим неумолимо надвигавшимся человеческим валом, который мог растоптать нас с Наташей как букашек, а мог и вобрать в себя.

Я оглянулся, ища незакрытый магазин, лавку или хотя бы подъезд, и увидел, что прямо на нас мчатся по три в ряд большие грузовики, схватил Наташу за плечи и прижал к стене дома.

Полицейские пятитонки пронеслись впритирку с тротуаром. Казалось, они протаранят толпу, но, не доезжая считанных метров, грузовики притормозили, развернулись боком к толпе и встали как вкопанные. Из закрытых брезентом кузовов посыпались полицейские с винтовками и выстроились в ряд между машинами и толпой. Толпа остановилась, сбиваясь ещё плотнее, так как задние, не видя происходящего, продолжали напирать на передних. Приклады винтовок плотно вошли в плечи, дула медленно поползли вверх. И вдруг раздался резкий Наташин вскрик. Я оглянулся. Из подъезда напротив выскочил человек с револьвером в руке и, прильнув боком к стене, встал на одно колено. Один из полицейских обернулся, и четкий хлопок выстрела утонул в пушечном громе залпа, сотрясшего многоэтажные здания. Человек остался сидеть у подъезда, выронив револьвер из беспомощно повисшей руки. На белой ткани его рубашки расползалось ярко-красное пятно.

На какие-то несколько мгновений я перестал ощущать звуки, и от этого казалось, что зрение в несколько раз усилилось, будто к глазам приставили окуляры бинокля. Только теперь я разжал пальцы, вцепившиеся в Наташины плечи, и, отмечая про себя каждую морщинку вокруг её потерявших выражение и потемневших от испуга глаз, следил, как она быстро и беззвучно шевелит губами, не в силах сдвинуться с места, оторваться от впившегося ей в спину шершавого бетона стены.

Последний отзвук залпа затих где-то высоко над нами, уйдя в неширокую полоску синего неба. Туда же, вверх, устремились, переливаясь на солнце, папиросные струйки дыма Толпа, сжатая страхом, отшатнулась, поняла, что стреляли в воздух и никто не ранен, но дула винтовок стали медленно опускаться, и толпа подалась назад. В дальние от площади переулки начали вливаться потоки людей. Толпа раскололась на куски, потеряла ощущение спаянности, распалась на отдельных людей, стремящихся поскорее покинуть это место. Их никто не преследовал.

Засовывая в кобуру блеснувший никелем тяжелый кольт, улицу пересек высокий полицейский с погонами майора и ещё за несколько шагов коротко и зло бросил:

— Документы.

Я подал ему маленький квадратик желтого сафьяна с вытисненным золотом армейским гербом — мой пропуск в офицерский клуб.

Полицейский козырнул, возвращая пропуск.

— Этот человек, — он показал на фигуру, скорчившуюся у подъезда, — иностранец. Извините за беспокойство, всего хорошего, — майор ещё раз козырнул и пошел обратно через улицу, где из только что подъехавшей прямо к ступенькам санитарной машины выскочили двое с носилками.

Наташа хотела что-то сказать, но я опередил её:

— Мы ведь в двух шагах от Газляна.

— Идем.

Газлян стоял на пороге своей лавки и протирал носовым платком стекла огромных темных очков. Он молча пропустил нас внутрь, включил в лавке свет и закрыл дверь. Пододвинув мягкие табуреты, обошел прилавок, сел сам, надел очки и нажал на кнопку звонка. На пороге вырос мальчик-посыльный.

— Я думаю, что чай с мятой будет вам в самый раз, — сказал Газлян.

Мы, не сговариваясь, кивнули. Мальчик исчез.

Я слишком хорошо знал Газляна, чтобы притворяться, будто ничего не произошло, и разговаривать о погоде и здоровье. Из-под стеклянной витрины, разделявшей нас, в бархатных гнездах которой лежали золотые кольца, серьги и броши, Газлян достал пачку сигарет и протянул мне, потом извлек оттуда же широкую салфетку, аккуратно расправил её на стекле и открыл сейф за спиной. Из сейфа появилась бутылка виски. Мальчик внес чай на подносе и поставил его на салфетку. Газлян капнул виски в стаканы с чаем, закурил, улыбнулся, словно говоря: «Ну, вот вы и дома» — и произнес:

— Видели?

— Прямо оттуда, но, признаться, ничего не успели понять, — я оторвался от чая, пахнувшего странной смесью самогона и мяты.

— Наверное, это были студенты, — добавила Наташа.

— Правильно, мадам, — галантно кивнул маленький, похожий на майского жука Газлян, пододвинул ей пепельницу и снова перевел взгляд на меня:

— Объясняю, — он поднял руку с зажатой между большим и указательным пальцами сигаретой, как бы призывая его не перебивать. — Мой младший брат учится на юридическом. Вчера поздно вечером состоялось собрание руководителей всех студенческих организаций. Большинством голосов они решили выступить в поддержку правительства, хотя было и меньшинство, недовольное в основном тем, что многих выпускников забирают в армию. Инициативу в этом деле приписывают вашему влиянию. Кстати, брат говорил, что в последние несколько недель объявилось много аспирантов-иностранцев, почти все из США. Так что пропаганда идет оттуда.

«Джонни и компания», — подымал я про себя и не удержался, перебил Газляна:

— Одно непонятно, зачем разгонять проправительственную демонстрацию?

— Всегда может найтись провокатор. Один выстрел в полицейского, ответный залп, десятки убитых, и через два часа весь город был бы на улицах.

— Всё так и было бы. К счастью, полицейский офицер успел выстрелить первым. — Я рассказал всё, что мы видели.

— Сволочи, — не выдержал Газлян. — Извините, мадам.

— Газлян, я имею все основания сильно подозревать, что ты не всегда сидел в своей лавке, — придя в себя после своеобразного коктейля и снова обретя способность рассуждать, я впервые подумал об этом спокойном упитанном человеке вне связи со всем ювелирным великолепием, окружавшим его.

— Я тоже был студентом, — сказал Газлян, — и в наше время англичане спускали курки без раздумий, если не помогали дубинки.

— Извини, мне трудно себе представить.

— Что именно?

— Тебя с оружием вместо лупы и аптекарских весов. Хотя, если надеть погоны…

— Что было, то было. И, будем считать, прошло навсегда. А вас здесь, учтите, любят, хотя прибыли от вас, прямо сказать, никакой.

Вошедший мальчик убрал стаканы, Газлян спрятал виски и салфетку и повернулся к Наташе:

— Вы, кажется, нуждаетесь в моей помощи, мадам?

Наташа вынула из сумочки старинное теткино кольцо с выпавшими камнями. Газлян повертел его на свету и, пробормотав себе под нос: «Хорошая работа!», выдал заключение:

— Жду вас через неделю.

Когда мы вернулись домой, Наташа тяжело опустилась в кресло, как будто притащила на третий этаж мешок картошки, и закрыла лицо руками. Только теперь ей стало по-настоящему страшно. В холле мы были одни, ребята спали после обеда, забрав Ольгу к себе. Я тронул Наташу за плечо:

— Пойдем, тебе нужно лечь. Я заварю чайку, посижу рядом.

— Алеша, милый, ну почему так? Ведь могли погибнуть десятки ни в чем не повинных людей…

— Так случилось, Наташа, что до сегодняшнего дня ты знала о происходящем из газет или по нашим рассказам. Ты живешь тут, — я старался говорить мягче, чтобы не обидеть жену, — как в университетском общежитии, где тоже было полно иностранцев. Так нельзя. Вглядывайся, вслушивайся, наблюдай, и ты многое поймешь. А хороших людей здесь много.

— Газлян меня поразил сегодня. Я думала, он обыкновенный торговец

— Это потому, что он раньше тебя не интересовал как человек, и ты тоже могла остаться для него рядовой покупательницей, каких через его лавку проходят тысячи. А с сегодняшнего дня вы друзья.

— Алеша, а много у тебя здесь друзей?

— Думаю, что есть. Правда, пока им, к счастью, не приходилось проявлять себя. Не было критических ситуаций. Но предполагать, конечно, можно.

— Ты познакомь меня с этими людьми.

— Обязательно, а сейчас давай отдохнем.

Но отдохнуть как следует не пришлось. Надо отдать ей должное, Ольга долго крепилась, но все-таки не выдержала, вошла к нам в комнату и тихонько потянула меня за ногу.

— Как ты спала, дочка?

— Хорошо. И вела себя хорошо. А ты обещал в кафе.

— Раз обещал, так оно и будет.

По этому случаю мы с Вовкой провели небольшое совещание. Выходить в свет с ребенком и беременной женщиной надо осторожно, и Вовка предложил:

— Пошли к Дмитросу в «Таверну». Во-первых, рядом, во-вторых, свой парень. Да и публика там обычно скромная.

— Принято.

До «Таверны» было действительно недалеко, и мы пошли пешком.

Солнце, с приходом зимы превратившееся из незнающей усталости, беспощадной паяльной лампы, подвешенной к небу, в ласковое и целительное подобие кварцевой установки, спряталось и поспешило украсить фиолетовое бархатное небо круглой, неправдоподобно близкой луной. Перед её матовым ярким светом пасовали не только неравномерно вбитые в бархат блестящие обойные гвоздики звезд, но и желтые уличные фонари.

Залитые всепроникающим молочным светом окружающие улицы казались иллюстрациями к какой-то книге, полной тайн и неразрешимых загадок. Церкви и минареты напоминали средневековые замки. Пешеходов почти не было. Только вдали, на площади, под аркадами зданий колониальной эпохи, угадывались человеческие фигуры. Стук каблуков по выложенным плиткой тротуарам подчеркивал молчание словно вымерших улиц. Но вот ожили, оторвались от тротуаров автомобили, в дальних концах улиц зарябили отблески разноцветных огней, там кометами проносились и пропадали автобусы и трамваи. Фейерверк вечернего города приближался, становился ярче, теплее, ждал нас, раскрыв объятия, маня неповторимой мешаниной цвета и звуков, терпкими, бьющими в нос запахами.

Ошеломленные контрастом, мы остановились на пороге «Таверны». В большом зале почти не было посетителей, справа от входа сиял никелем и неоном холодильник-витрина, за стойкой бара выстроились разнокалиберные бутылки и фляги. Синие в белую клетку скатерти и картины, изображавшие различные эпизоды греческой истории, создавали прочное ощущение уюта. Его завершал Дмитрос-старший, сидевший с развернутой газетой за высокой конторкой. Увидев нас, он отложил газету, кивнул в знак приветствия и пыхнул толстой трубкой куда-то в сторону. Из боковой двери вышел Дмитрос-младший с розой в руке и протянул ярко-алый цветок Ольге.

— Кажется, вас кто-то узнал. — Наташа показала глазами в угол зала.

— Ну, Вовчик, влипли.

Из-за большого столика, накрытого на двоих, выходил, сверкая улыбкой, разводя руки, словно заждался дорогих гостей, плотный человек среднего роста, одетый нарочито просто — сандалеты на босу ногу, холщовые помятые брюки и пестрая рубашка навыпуск. Его щеголеватый компаньон остался сидеть, поглаживая пушистые усы холеной, с дорогим перстнем рукой.

— Капитан Фаиз, — представился человек Наташе и Лике, присел на корточки и ладонью вверх протянул руку Ольге. — Как тебя зовут?

— Ольга, — традиционный вопрос не был для дочери в диковинку.

Фаиз выпрямился, пожал нам руки и поклонился.

— Прошу за наш столик, — сказал он, не снимая улыбки, и, не отпуская Ольгину руку, повел девочку почтительно, как взрослую даму.

Щеголеватый поднялся и прежде, чем Фаиз успел произнести имя, я узнал его: Абу Султан.

«Жаль, черт подери, что моя дочь не обучена делать книксен, сейчас это было бы в самый раз, — думал я, пока все рассаживались — как-никак единственный оставшийся в стране отпрыск королевской фамилии». В настоящее время — владелец лучшего загородного ночного ресторана «Эль-Дорадо». Голубая кровь давала себя знать: обстановка в «Эль-Дорадо» была дворцовой, клиенты соответствующие.

— Сегодня вы мои гости, — объявил Фаиз, и Дмитрос, молча стоявший у столика, сменил дружескую улыбку на профессионально-почтительную.

До сегодняшнего дня мы поддерживали с Фаизом обычные деловые отношения, но, зная, что из офицеров бригады он один по-настоящему богат, я относился к нему настороженно, а когда он представил нас Абу Султану как своих «боевых друзей», я уловил легкую иронию и мгновенно принял его тон. Даже интересно, что наш Фаиз — лицо, приближенное, так сказать, к императору.

— Вы меня знаете? — не совсем искренне удивился Абу Султан.

— Не знать вас всё равно, что не посетить развалины римской крепости. Вы ведь достопримечательность города и, можно сказать, двойная, — отвесил я сомнительный комплимент.

— Сравнение не совсем в мою пользу, — возразил он, — я утешаюсь только тем, что наши советские друзья питают некоторый интерес к лицам королевских фамилий.

— Сугубо в историческом плане, — съязвил Вовка.

Фаиз умело прекратил обмен любезностями, углубившись в сравнительный анализ греческой и армянской кухонь, чем заслужил расположение дам. Я пихнул ногой Вовку, призывая его поберечь полемический задор до лучших времен и дать противнику возможность высказаться. Мне действительно хотелось послушать этого аристократа, сумевшего остаться на плаву, несмотря ни на какие штормы.

— Вы в курсе происходящего в городе? — Он, оказывается, любил прямые вопросы.

— Естественно. И что из этого следует? — вопросом же ответил Вовка.

— Я бы не решился при такой обстановке разгуливать по Москве. — Абу Султан взглянул на Лику.

— В Москве такая обстановка невозможна, — начал Вовка, но Лика его перебила:

— А я так прекрасно себя здесь чувствую.

— Я тоже, — присоединилась Ольга, увидев свой любимый сок на подносе у Дмитроса.

Наташа, взволнованная увиденным днем, не смогла сдержаться:

— Студенты сегодня поддержали правительство, а народ пойдет за президентом.

— Студенты — молокососы и горлопаны, народ же пойдет за тем, кто пообещает ему лишнюю лепешку, — презрительно сузив глаза, выдохнул Абу Султан.

За столом стало тихо, Абу Султан посмотрел на Фаиза, но тот отвернулся.

Абу Султан помедлил, потом, видимо, решил принять светский тон:

— Оставим политику, лучше потанцуем. А моих новых знакомых я приглашаю к себе в «Эль-Дорадо». В любое удобное время.

Дмитрос завел «Сиртаки», и вечер закончился вполне мирно. Точнее, вничью.

Провожая нас, Фаиз, пропустив дам вперед, сказал вполголоса:

— Вам никогда не понять, что такое беззащитная страна. Нам нужен мир — и на любых условиях.

— То, о чем ты говоришь, капитуляция, а не мир, — я хотел было ответить, что мир заключают с равными, но Фаиз провел пальцем по губам, и я погасил вспышку: реальных доказательств моей правоты у меня пока не было.

Дмигрос на прощанье пожал нам руки с сочувствием.

Мы прошли буквально десяток-другой метров, как что-то заставило меня оглянуться. Из подъехавшего впритирку ко входу в «Таверну» такси вышел мужчина в вечернем костюме, бросил быстрый взгляд по сторонам и исчез в дверях. Меня как током ударило. Неужели Джонни? Вряд ли я мог ошибиться.

Усталые женщины не спеша шли впереди, и я ограничился тем, что тихонько сказал Вовке:

— Кажись, накрылось наше элегическое существование.

— Не совсем, конечно, элегическое, — возразил педантичный ещё в студенчестве Вовка.

— До сих пор стреляли далеко, за сто с лишним километров. А сегодня я впервые в жизни увидел кровь на городской мостовой. Это страшно, Володя.

— Страшно, — согласился Вовка. — Когда вы были в городе, забегал Сергей. Сказал под большим секретом, что президент вылетел в Москву. Сообщений в печати не будет.

— Вот они ещё на что рассчитывают, подлецы, — теперь до меня дошло.

— Я не мог тебе раньше сказать, — извинился Вовка.

— Ладно, не переживай. Ну что ж, береженого бог бережет.

— Это точно, — серьезно подтвердил Вовка.

 

14 НОЯБРЯ

Взрыв прозвучал глухо, будто вырвавшись из-под земли.

Звякнули металлические задвижки жалюзи, негромко ударились друг о друга неплотно закрытые балконные двери, и всё стихло. Правда, за стеной соседнего колледжа лениво лаяли сторожившие его овчарки, да чирикали где-то воробьи. Но это были звуки привычные, они не несли в себе признаков тревоги, и огромный город продолжал утренний, самый крепкий сон.

Часы показывали 6.10. Больше взрывов не последовало, значит, то, что произошло, не было бомбежкой. Всё равно приходилось вставать. Рядом с аэропортом находился ещё и крупный военный аэродром, и вполне возможно, взрыв произошел именно там. Значит, диверсия. Ну что ж, главное ясно, остальное детали. Правда, чтобы раскопать эти детали, потребуется в несколько раз больше времени, чем диверсантам для подготовки взрыва. Катастрофа занимает мгновения, а последствия ощущают несколько поколений. Войну можно проиграть всего за несколько дней, но ещё многие годы будут рождаться дети-калеки, и молодые души будет пригибать к земле тяжесть поражения, сознание собственного бессилия и невозможности восстановить попранную справедливость.

Когда я вспоминаю этот день, мне кажется, что я думал тогда именно об этом, хотя на самом деле нечто подобное приходило мне в голову много раз за последние месяцы. И ещё подумал, что взрыв на рассвете не прозвучал грубым диссонансом ровному дыханию спящего города, а напротив, подвел какой-то итог, поставил точку в конце главы. Неделя начиналась тяжело, собственно, она началась тяжело вчера и позавчера, но тогда утром я не мог предположить, что впереди ещё много тяжелых дней, которым предстоит сложиться в недели, и мы, когда всё будет позади, иногда будем путать эти дни и недели. Останется одно — мы сохраним о них самые светлые воспоминания. Жизнь, как ни странно, полна таких простых парадоксов.

Умыться и натянуть форму — размышлений не требовало. В холле уже сидел Вовка. Волосы тщательно расчесаны на пробор, пшеничные усики аккуратно подстрижены. Короткие сапоги начищены как на парад. Картинка! Мы молча кивнули друг другу. Обмениваться мнениями не стоило, они совпадали. Гадать, когда вернемся, тоже, так как не было прямого провода к господу богу.

Прислушиваясь, не раздадутся ли с улицы два коротких гудка, я сунул в спортивную сумку свитер, шерстяные носки, первую попавшуюся книгу, завернул пару бутербродов и пошел прощаться.

При моей работе, когда не знаешь, что может произойти через час, мы взяли за правило спать в разных комнатах. Наташа и Оленька лежали в обнимку на одной подушке. Светлые волосы, белая кожа, к которой не пристает ни один загар, пятна веснушек на носу и щеках, одинаково пухлые губы — сестры, да и только. Казалось, что их хотят разлучить друг с другом, а они сопротивляются. Я потоптался немного, посмотрел на них и, услышав гудки, вышел. Каждый раз, когда я вот так неожиданно уезжал из дома, мне хотелось оставить записку. А что писать?

— Может, подвезти? — предложил я Вовке.

— Семенов заедет.

— Привет ему горячий.

Первое, что мне бросилось в глаза на улице, — улыбающееся лицо Ахмеда, небрежно сидевшего на крыле «уазика». Вот уж поистине местный вариант нашего Иванушки — встал, провел ладонью по лицу — и бодр и весел. Прошу любить и жаловать. Формочка отутюжена, орел на берете блестит в тон умытому лаку машины, словом, все хорошо в этом лучшем из миров.

Что ж, Ахмед всегда поднимал моё настроение. Через девять минут встретим Титова. Посмотрим, что тот скажет.

На перекрестке, в самом центре, чтобы не мешать движению, стоял военный джип с радиостанцией. Сидевшие в нем солдаты носили береты с зеленым кантом. Гвардия — ражие ребятки, в их руках автомат кажется детской игрушкой типа «Огонек». Видимо, Абу Султан не шутил. Но на улице было спокойно. На нас гвардейцы не обратили никакого внимания. Стало быть, проверяют не все военные автомашины, знают, кого ждут.

У большого дома, где жил Титов, вместо десятка-полутора «уазиков» тех, кому по должности было положено подняться в таких обстоятельствах, полный комплект машин и тьма народа. Титова я увидел издалека. В голубой рубашке с закатанными рукавами, загорелый после поездки к морю, он выглядел значительно моложе своих пятидесяти.

Титов не дал мне даже открыть дверцу:

— Поедешь в бригаду. Узнай, получен ли приказ о подготовке позиций для круговой обороны. Возможны десанты. Возьми палатку и всё, что сочтешь нужным для нормальной жизни и работы. Палатку поставь на стыке апельсиновой рощи и межевой посадки, ближе к проселку. Заглуби её на уровень своего роста, от выхода отведи щель и перекрой мешками с песком. Штаб бригады должен быть расположен по соседству, в той же роще. Когда закончишь с палаткой, переведи план круговой обороны. Вот он. Ахмеда пришлешь за мной в управление к 20.00. Учти, что командира в бригаде не будет. Работай с Сами и не давай отвлекать его по пустякам.

Да, научился Титов за долгие годы службы отдавать приказы. Ахмед по интонации понял, что можно ехать, и нажал на газ.

И всё-таки, несмотря на металл в голосе Титова, я уловил, что дело не совсем в круговой обороне и возможных десантах. Ещё какая-то собака здесь зарыта. Что ж, по дороге будет время подумать, а потом попытаем старого друга Сами.

Город просыпался. Скоро с минаретов раздадутся усиленные динамиками голоса муэдзинов, правоверные помолятся, позавтракают, чем бог послал, и те, кто имеет работу, пойдут на работу, а те, кто её не имеет, пойдут её искать. Скоро на улицах будет ни пройти, ни проехать. А пока несколько темно-синих таксомоторов высматривают редких пассажиров, покрикивают мальчишки-велосипедисты, развозящие хлеб, торговцы горячей снедью разогревают котлы на колесах, да зеленщики налегают грудью на ручные тележки с картошкой, помидорами, манго и бог знает ещё с чем. Картина, виденная сотни раз и всегда интересная своей пестротой.

В городе всё как обычно. Вот только Титов был напряженный, как новоиспеченный лейтенант, получивший первый в жизни боевой приказ. И взрыв. Ахмед подтвердил, взрыв был на аэродроме.

«Уазик» вырвался из города, и началась моя самая любимая дорога. По ней я езжу уже без малого год, с тех пор, как стал работать с Титовым, зимой и летом, в жару, во время песчаных бурь и под дождем.

Старая дорога к целебным источникам и приютившемуся рядом курортному городишке сильно изменилась за последние годы. Её асфальт день и ночь утюжат сотни автомобилей. Мощные, с прицепом «баррейрос», глухо ревущие МАЗы, тяжелые «мерседес-бенцы» везут чугунные чушки на металлургический комбинат, стальной лист и детали на автосборочный завод, а в город идут машины, груженные цементом, арматурой, проволокой, бегут своим ходом новенькие, только что с конвейера, малолитражки, ярко-оранжевые колесные тракторы и дизельные пятитонки. Они обгоняют увешанных колокольчиками ослов и мулов, тянущих повозки с мандаринами, арбузами, сахарным тростником, луком…

Более мирной картины не придумаешь. Если прибавить к ней розовые, кроваво-красные, фиолетовые всполохи цветущих вдоль дороги акаций, проносящиеся мимо деревушки с мечетями и соборами, с непременными глиняными голубятнями, похожими на маленькие пагоды и зеленеющие вдали поля кукурузы, — прямо идиллия.

Невозможно даже представить себе, что всего в двух часах езды отсюда стоят две армии, разделенные узкой, в несколько сот метров, полоской холмистой пустыни. Стоят, ещё не остывшие от двухлетней давности схватки и всегда готовые по первому сигналу ринуться в бой.

Те, на другой стороне полоски, считают, что выиграли два года назад, захватив больше чужой земли, чем в силах удержать. Сегодня они выжидают, рассчитывая, что у готовящегося к новой битве противника сдадут нервы и он кинется в драку очертя голову — раньше, чем будет действительно в силах одержать победу. Выжидают не сложа руки, а постоянно нанося удары диверсиями, внезапными налетами авиации, артиллерийскими обстрелами.

Таким представлялось мне положение на сегодняшний день. Последние события вписывались в этот итог как недостающий в мозаике камешек. Страшнее и обиднее всего, что за этим стоят человеческие жизни. Железная логика войны всегда опирается на прочный фундамент, который кропят отнюдь не святой водой и возводят постепенно, шаг за шагом, стараясь уменьшить потери и все же неизбежно теряя…

Дорога приводит к яхт-клубу, построенному здесь любителями благородного гоночного спорта из Оксфорда и Кембриджа. За последние годы он утратил свою клиентуру. Это видно по маркам автомашин. Совсем нет чопорных «роллсройсов» и самодовольных «кадиллаков». Кучка изрядно помятых «бьюиков» и совсем уж затрапезных «ситроенов» дремлет у ограды. На всё ещё аккуратно подстриженных газонах не видно ни души.

Основатели и завсегдатаи клуба там, на той стороне узкой полоски песка. Они нанимают летчиков и оплачивают горючее для истребителей, поставляют новейшее оружие и обучают диверсантов. И пока их нет, яхт-клуб стоит хотя и пустым, но нетронутым. Он не перешел в другие руки, и его дорожки аккуратно посыпают песком. Он ждет — чья возьмет? Вернутся хозяева, и он будет служить им верой и правдой. А если победят те, кого он видел только в роли уборщиков и официантов, он сдастся. Кто кого? Вот в чём вопрос. Просто — как на уроке и сложно — как в жизни.

Ахмед вернул меня к действительности:

— Подъезжаем.

Бедняга, должно быть, умаялся, ожидая, пока я заговорю. Привык, что почти каждое утро мы обсуждаем всякую всячину, втягивая даже молчаливого Титова в наш разговор, полный восклицаний и междометий. Кстати, Ахмед как раз из тех, кому Абу Султан собирался пообещать лишнюю лепешку, опоздав, правда, с этим на добрых два десятка лет. Лепешкой теперь не отделаешься, хотя она и не лишняя.

Мы подъезжали к расположению бригады. Ахмед свернул с асфальта на грунтовку, и через десять минут мы были на месте. Часовой отдал честь, вестовой пошел доложить Сами, что я приехал, в канцелярии дробно стучали машинки, на плацу маршировал взвод из роты охраны. Я был рад, что наш бригадный механизм функционирует исправно. Его размеренный ход придавал уверенности и создавал рабочее настроение.

— Ахмед, проверь мотор, смени масло. Натяни на кузов маскировочную сетку. Поставь дополнительные канистры.

Ахмед не без шика газанул от штаба, зная, что вечером потрафит Титову: больше всего на свете тот любил до предела залитые баки.

Сами не утерпел и показался в дверях.

— Доброе утро, старик, — сказал он по-русски.

Чтобы полностью соблюсти положенный ритуал, вестовой мигом принес кофе. В углу кабинета на большом столе для совещаний уже лежала развернутая карта района. Отлично, значит, никаких предисловий не потребуется.

Сами перехватил мой взгляд и сразу отреагировал:

— Я думаю, двадцати человек хватит, чтобы поставить палатку для вас с Титовым и отрыть два блиндажа для штаба бригады.

Я кивнул.

— Все остальное привезут попозже. Как только дадут связь, возвращайся сюда, в штаб. Перекусим, я вызову комбатов и поедем посмотреть всё на местности.

— Хорошо, Сами. Титов просил передать тебе план круговой обороны.

— Спасибо, Алеша.

— Подожди, я ещё не перевел.

— Переведешь устно, когда все соберутся.

В этом был весь Сами. Немногословен и деловит по существу.

…Мы познакомились за несколько месяцев до приезда Титова на дивизионных учениях по форсированию водной преграды. На холмике, откуда понтонный мост и ползущие по нему танки казались игрушечными, о чем-то горячо спорили. Я отошел в сторонку, где, подложив под себя пятнистую маскировочную куртку, спокойно лежал какой-то плотный подполковник. Оказалось, что это и есть командир понтонеров. Угостив меня сигаретой, Сами объяснил, что, по его мнению, спорить и дергать солдат, когда они работают, нет смысла. Для того и проводят учения, чтобы потом исправить ошибки…

— Ты знаешь последние новости?

— Конечно, Сами.

— Так больше продолжаться не может, — медленно произнес начальник штаба, — одно дело, когда бомбят войска, и совсем другое, когда поливают напалмом фабрики и школы. Думаю, президент говорил в Москве именно об этом. Есть война, и есть варварство. Если война имеет свои, пусть и жестокие законы, то варварство должно быть и будет поставлено вне закона.

— Сами, если улучишь минутку, заскочи, проведай меня. Есть вопрос интимного свойства.

— Не стесняйся, — предложил Сами.

— На свежем воздухе будет удобнее.

— Ты втюрился.

— Угадал. В кинозвезду, рекламирующую стиральный порошок.

— Это серьезно. Придется приехать.

Я даже не стал заглядывать в кузов грузовика, зная, что, когда приказы отдает Сами, осечек не бывает, и сразу полез в кабину, где уже сидел Фикри, молоденький, крохотного роста лейтенант, только что прибывший в бригаду. В подготовке полевого штаба Сами полагался на меня, а офицеры с опытом ему сейчас самому нужны.

Место для рассредоточения бригады Сами с Титовым выбрали давно и очень удачно. Небольшую долину всего в двух километрах от штаба с трех сторон окружали холмы, в складках которых без особых усилий отрыли укрытия для техники и складов. При минимуме маскировки пребывание здесь целой инженерной бригады становилось почти незаметным с воздуха.

Теперь требовалось рыть окопы и блиндажи, оборудовать пулеметные гнезда и позиции для противотанковых гранатометов. И, наконец, перетащить туда штаб. Предстояло досыта помахать лопатами, но давно известно, что на войне лопата такое же необходимое оружие, как и автомат.

Зная характер начальника штаба, Титов решил подать пример и первым переместиться в район рассредоточения. Сами не любил отставать. Вот так и получилось, что часам к шести вечера у нас с Фикри всё было готово, даже полы зацементированы.

Мы с Фикри благодушествовали, попивая чай на бруствере только что отрытой щели, когда появился Сами. Исполнительный Фикри вскочил, поправил очки и побежал приводить в порядок свою команду, а Сами с удовольствием сел на умятое в песке место, вытянул ноги и попросил принести чаю.

— Ну, что твоя кинозвезда? Как её зовут?

— Капитан Фаиз.

— Это интересно, — улыбка исчезла с широкого лица Сами.

— Вчера я встретил его с человеком по имени Абу Султан. Мы говорили о государственном перевороте.

— Это любимая тема Абу Султана.

— Мне показалось, что это не столько тема, сколько цель жизни.

— Что касается Абу Султана, ты прав на сто процентов, — заговорил Сами, отпив полстакана чая и закурив сигарету, — а Фаиз — его сосед по имению. В прошлом, конечно. Сейчас у Абу Султана, кроме «Эль-Дорадо», ничего нет.

— Меня всё-таки больше интересует Фаиз Что с ним?

— Он уже в бригаде. Ничего серьезного за ним не обнаружили. Однако я думаю, — прищурился Сами, — ещё пара недель, и наш Фаиз влез бы в это дело по уши.

— Значит, дело всё-таки было?

— Было. Ты что думаешь, — Сами встал во весь рост, — за линией фронта не знают, что делают, когда бомбят заводы и школы? Они спят и видят этот самый государственный переворот и своих лакеев в президентском дворце. Вот и хотели вызвать взрыв возмущения. И если переворот не удался, это ещё не значит, что борьба окончена.

— Я всё понимаю, Сами, — я тоже встал, чтобы проводить его до машины, — просто я привык к тому, что люди едины в своих стремлениях.

— Ты живешь в другом мире.

— Но сейчас-то я здесь.

— Вот и хорошо. Значит, всё будет зависеть от всех нас. Еще вопросы будут? — Сами снова улыбался.

— Пришли мне, пожалуйста, Ахмеда. А потом устроим маленький пикник, когда приедет Титов.

— Ладно, а ты пока сосни на свежем воздухе. С планом я закончил.

Дожидаясь Ахмеда, я обошел наш маленький лагерь. Фикри успел навести образцовый порядок. У телефона сидели дежурный сержант с вестовым, на холме торчал наблюдатель, часовые прохаживались там, где положено.

— Езжай прямо в управление, — сказал я Ахмеду, — без всяких визитов знакомым девушкам. В городе посты, заберут, как миленького.

— Посты уже сняли, — он ещё не понял, что я не шучу.

— Что?

Ахмед козырнул, залез в машину и посигналил на прощанье.

Титов приехал около девяти, критически осмотрел наведенный мною уют, гвоздем которого являлись мягко светившая лампа «летучая мышь» и нежно мурлыкавший по-французски транзистор, скосил глаз на оставленную Сами схему круговой обороны и подозрительно сказал:

— Соедини меня с Сами.

Я уверенно покрутил ручку полевого телефона.

— Отставить, — сказал Титов. Он начинал освобождаться от напряжения. Я не стал его пытать, вышел из палатки и позвал Ахмеда.

— Куда ты его послал? — спросил всё ещё намагниченный Титов.

— За гостями.

— Чего? — Титов даже бровями задвигал.

— Вижу, что вы пожаловали из города в наше захолустье не с пустыми руками. А новоселье без гостей не бывает. Ахмед привезет Семенова и Вовку. Сами с командиром доберутся на своей машине.

— Правильно, — размагнитился наконец Титов и стал распаковывать объемистую сумку. — Тут и тебе кое-что есть.

Я знал, что, как бы ни спешил Титов, прежде всего он заскочит к моим и пробудет там дольше, чем у себя дома. Наталью он успокоит, а своей жене прикажет собрать снедь и пожитки, ничего не объясняя. Суровость Титова была его маскировкой, может быть, составной частью службы, как он её понимал, но не сутью. Это я почувствовал довольно быстро, но старался не злоупотреблять своими открытиями.

— На словах просили передать, — продолжал Титов, — чтобы ты не волновался. Всё будет в порядке.

— А вы что на словах передали? — автоматически съехидничал я.

— Даже тебе ничего пока не могу сказать, — отреагировал Титов. — Кроме того, что житье наше тут надолго. Ты правильно всё устроил в смысле основательности. Но и по стране помотаться придется.

Негустая информация. Ладно, будем принимать гостей и веселиться.

— А вот и гости, — Ахмеда я слышал издалека.

— Сейчас объясним, что такое наркомовские сто грамм, — усмехнулся Титов и булькнул маленькой пластмассовой канистрой.

— Военный совет в Филях? — и опять я не удержался.

— Посоветоваться не мешает, — Титов не принял шутки, — дел и задач много, а людей мало. Нас с командиром с завтрашнего дня можно не считать. Если ещё Сами заберут в управление, боевой подготовке в бригаде конец. Не тебе объяснять.

— Вы мне другое объясните. Что происходит? Я же не попка.

— Знаешь, — честно сказал Титов, — я сам пока попка. Но, думаю, воздух для них скоро закроют.

 

19 НОЯБРЯ

Утро выдалось не очень жаркое, в палатке было даже прохладно. Казалось, что белесое солнце вышло из-за горизонта не для того, чтобы согреть грешную землю, а скорее ради освещения. Разберитесь, мол, люди, при свете, что вы понаделали хорошего и что плохого.

Не знаю, как другие, а мы понаделали за эти дни порядочно. В считанные минуты бригада могла полностью укрыться в земле и открыть огонь. Собственно, большая часть её техники, склады боеприпасов и горючего оставались зарытыми и замаскированными всё время. Выходили лишь отдельные подразделения для выполнения конкретных задач.

Титов сразу, как побрился, помчался в штаб и засел там с командиром и Сами, сказав, что вполне объяснится на пальцах.

Я готовился к выезду. Батальон Фаиза обустраивал неподалеку позицию для дивизиона зенитных ракет. Титов всегда предпочитал конкретное дело абстрактным задачам, отрабатываемым на разного рода учениях, и поэтому обрадовался, что батальон работает рядом и можно практически на ходу совершенствовать подготовку.

Я сидел у штабного блиндажа, курил, попивая чай, и смотрел, как вдалеке у склада горючего Ахмед таскает канистры с бензином. Мне оставалось совсем немного, чтобы достичь того блаженного состояния, когда хочется потянуться, зажмуриться и задремать под ласковым солнышком.

Собственно, самолетов я и не увидел. Просто раздались четыре не очень сильных взрыва, слившиеся в два погромче. И всё. За линией невысоких светло-желтых холмов на западе начали расти такого же цвета грибы, вовлекая в себя все больше мелкого песка и пыли.

Краем глаза я заметил, что левее, на юго-запад от нас, в воздух взвилась из-за горизонта зеленая ракета. Какой-то подлец подавал сигналы. Только теперь я услышал, как глухо рокотали моторы, неся начиненные смертью огромные стрелы низко-низко над землей, но самих самолетов по-прежнему видно не было. Они шли на предельно низкой высоте, и оставалось неясным, сделают ли «фантомы» ещё один заход, или, посчитав задачу выполненной, уйдут на базу.

«Надеть каски! Оружие к бою!» — чей-то знакомый голос ещё раз повторил команду. Оказывается, рядом со мной все время стоял Фикри. Умница, Фикри.

Я огляделся. Вдоль ломаной линии окопов торчали зеленые каски и дула автоматов и пулеметов.

— Фикри, ты видел ракету?

— Да, я возьму отделение и на грузовике поеду туда. Сообщи в штаб.

Смысл этой ракеты до меня не доходил. Сигнал десанту? Но транспортников или вертолетов не видно. Может быть, их агент хотел показать, что «фантомы» поразили цель? Они это и сами узнают, когда проявят пленку. Загадка.

Черт с ней, с ракетой. Важно, что ребята не оплошали, быстренько сделали всё, что положено в таких случаях, и Фикри оказался рядом. Я усмехнулся. Фикри только что из университета, и я, в общем, тоже. Своеобразное взаимное притяжение.

В блиндаже зазвонил телефон. Титов и компания. Соскучились.

— Разбомбили скорее всего штаб 8-й танковой, — предположил Титов.

— Вам наука, не сидите в штабах.

— Как у вас?

Я рассказал, в том числе про ракету.

— Ладно, давай сюда, поедем в дивизион. Они запросто могут быть на очереди.

— Пришлите кого-нибудь из офицеров, Фикри уехал ловить агента.

Ахмед, оказывается, успел вовремя унести ноги от склада с горючим и загнал машину под пихты посадки, чтобы не бросалась в глаза с воздуха. Про себя я засчитал ему лишнее очко.

— Первый раз вижу, — выходил из себя Титов, — чтобы ракетный дивизион ставили на голом месте. Кого он прикрывает, если себя защитить не может?

С горба дороги дивизион был как на ладони, стоял один-одинешенек. Люди Фаиза, правда, успели заглубить и обложить мешками с песком кабины управления и радары. Затянули их маскировочной сеткой. То же самое с пусковыми установками и машинами с запасными ракетами. И всё. Как это «фантомы» удержались и не сделали второй заход?

Но что больше всего огорчало Титова, это грейдированная дорога, как указатель, нацеленная от шоссе точно в центр дивизиона. По опыту я знал, что песок здесь плотный и вполне проходимый для любой техники. Ракетчики вольны ставить свои дивизионы как пуп посреди пустыни, но демаскирующая дорога — это вина инженеров.

— Кто постарался? — заорал Титов.

— Фаиз, кто же ещё?

— Достаточно было обозначить вехами. Во всяком случае, — подытожил Титов, — за такие штучки и к стенке могут поставить. При определенных обстоятельствах, конечно.

Несмотря на только что пережитое, острое до холодного пота чувство опасности, в дивизионе было спокойно. Никто не суетился, и лишних людей по позиции не болталось. Все сидели по местам и делали своё дело.

Титов быстренько провел короткое совещание с командиром дивизиона, стараясь при этом не смотреть на стоявшего рядом Фаиза. С дорогой теперь всё равно ничего не поделаешь, пока ветер сам не занесет слоем песка. Выяснив всё, что его интересовало, Титов повернулся к Фаизу:

— Ваша задача: устройство полевой позиции в двух километрах отсюда на северо-запад. Эту позицию переоборудовать под ложную. Вопросы?

— Вопросов нет. — Фаиз посмотрел Титову в глаза и понял, что проиграл. Титов разгадал его. Оставалось сделать хорошую мину, и Фаиз откланялся: — Нужно собрать офицеров.

— Пожалуйста, — совсем по-штатски ответил Титов.

Можно было возвращаться в бригаду, но Титов не спешил — это походило бы на бегство. Опасность ещё не ушла, её отзвук продолжал висеть в воздухе столбиком черного дыма, медленно поднимавшимся в ярко-голубое небо.

И, честное слово, было приятно посидеть и попить традиционного чая с ракетчиками. Из их глаз ещё не исчезло выражение напряженной решимости, не обреченности оставшихся без поддержки, нет, а именно твердой решимости защищаться до последнего. Умереть на войне проще пареной репы, они хотели заставить умирать врага.

Я был уверен, что Титов чувствует то же самое, потому что по дороге обратно он совершенно неожиданно разговорился.

— Если им перекроют воздух, можешь считать, что вся их доктрина летит к черту. Идти вперед для них слишком рискованно, и они это знают. В том, что касается сухопутных войск, — Титов даже руками размахивал, — мы их уже превосходим. Остается бомбить что подороже и поважнее. И тут они зарвались. Вот увидишь, через месяц, помяни мое слово, сами пойдут на перемирие. А там видно будет. Хотелось бы мне посмотреть, как будут драпать эти сверхчеловеки. — Титов разволновался, а я подумал о врожденном свойстве русского человека, привыкшего вставать на сторону слабого и несправедливо обиженного.

— А если не перекроют?

— Уж будь уверен. Как говорится, медленно запрягаем. Хотели постепенно, но теперь, еж твою кость, гони во весь дух! Ничего подобного ещё не было. Скоро сам увидишь. С завтрашнего дня начнем ездить по позициям, — Титов наконец перестал говорить загадками, — их уже строят полным ходом. Потом их займут ракетчики, и всё, баста. Можно ехать домой.

— Ну а пока куда?

— Заедем в бригаду, договоримся насчет завтрашнего дня, и я поеду в управление. Тебе там стены отирать нечего, лучше переведи пока материалы к командно-штабным учениям.

Я хотел возразить, но передумал, так как доверял нюху Титова. Когда можно будет заскочить к моим не на минуту, а подольше, сам скажет.

По лицам командира и Сами я сразу понял, что случилось что-то ужасное. И, грешным делом, подумал, а не застрелили ли Фикри, но он был тут же, стоял, как в воду опущенный.

…У каждого народа и у каждой армии есть свои герои. Про них ещё при жизни из уст в уста ходят легенды, из тех, что намного ценнее мудрых наставлений, напечатанных на тысячах страниц. Они олицетворяют дух нации, а не сухие постулаты, изложенные опытными педантами. Таким героем был здесь Абдель Азиз Махмуд, нынешний командир 8-й танковой дивизии. Это он сумел два года назад со своей танковой бригадой почти без всякой поддержки с воздуха углубиться более чем на восемьдесят километров на вражескую территорию и за сутки уничтожить около двадцати танков противника. Его солдаты покрыли себя славой, продолжая вести огонь из облитых напалмом горящих машин, и отступили только по приказу, непобежденными. В жизни это был очень веселый человек, с открытым, всегда готовым к улыбке лицом. Казалось, он так и ждет, когда можно будет рассмеяться в ответ на острую шутку и солёное слово. На него рассчитывали…

— Я знал Абдель Азиза, — вот и всё, что я сказал вслух.

— Погиб кто-то из ваших, Алеша, — сказал Сами.

— Восемь человек ранено, — добавил командир, — у них как раз было совещание. — И спросил: — Ты поедешь туда, Алеша?

— Я уже ничем не смогу помочь. Там был Рафик Каюмов.

Мне хотелось сесть здесь же на пол и завыть. Не от горя, нет. От бессилия. Здоровые мужики, мы стояли и молчали, вместо того, чтобы, сокрушив все на своем пути, добраться до горла убийц. Что толку, что желваки ходили у всех по скулам. Мы были бессильны.

— Терпение, Алеша, — Сами положил руку мне на плечо.

— Мы поедем вместе в восьмую, — негромко сказал командир.

На войне убивают — это известно даже трехлетним пацанам, бегающим по улице с игрушечными автоматами. Это известно и взрослым дядям и тетям из книжек, газетных листов и ежевечернего телевизора. На войне убивают друзей — это, к счастью, известно в наше время немногим.

И Абдель Азиз и Рафик не были мне друзьями по понятиям того, мирного мира. Мы не ходили вместе в кино или кафе, не делились самым сокровенным, всего-то сказали друг другу несколько десятков слов. Мы не ухаживали вместе за девушками и не делили деньги до получки. Но мысль о том, что их уже больше нет и никогда не будет, что эти такие разные по возрасту, происхождению, воспитанию и национальности люди оба превратились в кучки обгоревшего песка, смешанного с золой и пылью, была невыносима.

Теперь до самого своего смертного часа я буду помнить Абделя и Рафика потому, что погибли они, а не я.

Здание штаба со стороны дороги казалось целым, было похоже, что его просто покинули и перешли в другое помещение, никто не подъезжал ко входу на машинах, и в дверях не толклись вестовые и шофера. Лишь оказавшись ближе, можно было увидеть развороченный угол, как раз там, где находилась комната для совещаний. Крыша и почерневшие балки перекрытия осели вниз, поддерживаемые торчавшими наружу прутьями арматуры.

— Как он погиб? Кто-нибудь видел?

— Пытался вынести раненого командира дивизии. Их накрыло рухнувшим перекрытием.

— Я хочу побыть один, — сказал я, не оборачиваясь, и услышал, как заскрипел песок под ногами у Сами.

Вот что такое, оказывается, мужество. Молча умереть от первого в жизни налета, которого ты даже не смог увидеть. В лучшем случае услышал в последнее мгновение запоздалый беспомощный треск зенитных пулеметов, и всё — грохот, пустота, смерть.

Не будет здесь ни могилы, ни скромной пирамидки с красной звездой. Только в памяти горстки людей сохранится это место.

Почетна слава героев известных, недаром их имена горят золотом прижизненных и посмертных звезд. Бессмертна слава героев безвестных, кровью сердца, верой и памятью близких живет её вечный огонь. Тебе не в чем будет упрекнуть меня, Рафик, я буду приносить тебе цветы к Вечному огню на лучшей площади Союза. Весной, когда напоенная нежными ливнями земля завяжет тысячи новый жизней, я буду приходить туда и искать в огне твою искорку. И так будет всегда, пока я жив, пока будут жить мои дети и дети моих детей!

— Это случайность, — Сами взял меня за руку, — но случайность закономерная. Инициатива принадлежит им, и они используют это на сто процентов.

Ужасно точно рассчитанное время и место удара. Разумом мы понимали, что это совпадение — налет во время совещания в штабе, именно в штабе, а не в блиндаже, но психологическое воздействие, если не сказать потрясение, было сильным. Казалось, противник обладает всевидящим оком, точно зная каждый наш шаг, и действует строго по выбору, намечая добычу покрупнее. Причем после налетов на гражданские объекты он выбрал аэродром и штаб дивизии, и это уже не могло быть случайностью.

— А что ты скажешь насчет ракеты?

Теперь, когда я своими глазами увидел этот, с точностью до метра развороченный угол, в голову полезли невеселые мысли, и от скользкого ощущения, что каждый наш шаг становится известным, мурашки ползали по телу.

— Ничего не скажу, — ответил Сами. — Подлецов и продажных шкур много, и они исчезнут или попрячутся, как только переменятся роли.

— Поехали к себе, — сказал, выходя из штабного блиндажа, командир. Темные очки закрывали почти половину его лица, и только крепко сжатый маленький рот с побелевшими губами выдавал глубину его горя.

…Вечером мы сидели у нас в палатке перед стаканами остывшего чая. Есть не хотелось, хотя Титов снова привез из города свои домашние деликатесы.

Сами первый стряхнул с себя оцепенение.

— Расскажи нам про Рафика, Алеша.

Что я мог рассказать про Рафика? Что он из Азербайджана и закончил Бакинский университет. Что он в совершенстве знал язык. Что он отлично пел и играл на гитаре. Что в Баку его ждут невеста и мать. И что у него могли быть дети, много детей, таких же хороших, как и он сам.

— Прости меня, Алеша, — сказал Сами, — я спросил так, потому что мы не забудем его. Ты мне веришь, Алеша?

— Да, Сами, — ответил я, выходя из палатки. Мне хотелось побыть сейчас одному, посидеть в темноте, привалившись спиной к ещё теплому от дневного солнца стволу пихты.

Как бы я ни презирал мещанскую пословицу «Своя рубашка ближе к телу», я думал об Ольге и Наташе. Скорбел о Рафике, а думал о них. Пожалуй, впервые за эти дни тревога за близких, обычная, в общем-то, в подобных ситуациях, превратилась в какую-то тупую, ноющую боль в области сердца. Жертвы до сегодняшнего несчастья насчитывались сотнями, но для меня это были абстрактные мужчины, женщины и дети, ничем со мной не связанные, но теперь, когда погибли Абдель и Рафик, я почувствовал, как велика опасность, и встревожился. В душе я осуждал себя за эту подлость человеческой натуры, погибшие ведь были такими же людьми, как и мы, но ничего с собой поделать не мог, — слишком острым стало чувство опасности.

— Кто тут? — спросил я вполголоса, заслышав чьи-то осторожные шаги.

— Это я, Фикри.

— Что ты, Фикри?

— Тогда, днем, я никого не увидел. Он или они уже уехали, — тактичный Фикри говорил быстро, стараясь обойтись без пространных объяснений, видимо, понимая, что я хочу побыть один. — Они приехали на большой легковой машине. Следы очень четкие.

— А потом? Ты проехал дальше? — Я поднялся с земли.

— Да. Потом они выехали на грунтовку.

— Ах ты, господи, карты нету…

— Грунтовка ведет прямо к заднему двору «Эль-Дорадо». Там же вилла хозяина.

— Ты кому-нибудь рассказал об этом?

— Пока нет.

— Что же ты думаешь делать? — Почему-то я был уверен, что Фикри на этом не остановится.

— Не знаю. Я только хочу, чтобы, кроме нас, никто об этом не знал.

— Ну смотри. Тебе виднее.

 

27 НОЯБРЯ

— Тебя вызывают к Главному, — сказал Титов, кладя телефонную трубку на рычаг. — Собирают вашего брата, молодежь.

— Зачем, конечно, не сказали?

— Нет. Бери Ахмеда, только прошу, ночевать приедешь сюда. Утром вернется Сами, будет много работы.

— Разве он уехал?

— Командир дал ему день отдыха.

— Я захвачу Вовку.

— Только быстро, на ходу.

Вот так я за две недели впервые вырвался в город. Он не изменился, был всё таким же пестрым и шумным. Изменился я. И город уже не веселил сердце мешаниной красок, звуков и запахов. Мне хотелось одеть его в военную форму, этот древний и вечный город, дать ему в руки винтовку и заставить маршировать на плацу.

Первый визит — мадам Титовой, добрейшей Татьяне Ивановне. Она было принялась меня угощать и отпустила только тогда, когда я поклялся заскочить на обратной дороге. Я бы и так заехал, но с клятвой ей было интересней. Женщины любят клятвы чуть меньше, чем секреты.

— Тебя просил зайти заместитель Главного, — сказал мне Сергей. — Ребят уже собрали.

— А что Главный?

— Ты же знаешь, он начал войну в семнадцать лет. И хорошо это помнит.

С заместителем Главного мы столкнулись в дверях его кабинета.

— Я хотел поговорить с ребятами, — мне показалось, что заместитель Главного жмет мне руку как-то мягко, сочувственно. — Давайте сделаем это вместе.

— Прежде всего я должен сказать о Рафике. Всё как есть.

— Конечно.

— Наверное, думаете, скисли ребята?..

— Зачем ты так, Алик.

— Простите.

Я просто сказал, что возникла новая ситуация, которой на нашей, местных старожилов памяти не было, придется вкалывать днем и ночью, не считаясь ни с чем, совершенно так же, как мы бы вкалывали дома, если бы понадобилось. Не помню, насколько точно я тогда смог сформулировать свою мысль, хотя она была довольно проста. Несмотря на то, что мы находимся за пять с половиной тысяч километров от дома, мы защищаем здесь нашу Родину, благородные идеи братства и солидарности, начертанные на её знаменах. И об этом надо помнить.

Если бы я прочитал эти же слова в какой-нибудь книге, я бы, наверное, постеснялся их повторять. Но это было то, о чём я постоянно думал после гибели Рафика, и я был уверен в своей правоте и правильности этих высоких слов.

Ребята слушали, а я смотрел на них и думал, как же мало я о них знаю. Практически только Вовку видел в работе. Но с Вовкой я дружу с первого курса. А ребят встречал на собраниях, в кино, в бассейне или в городе. Ребята как ребята. Любят пофорсить, потрепаться, собраться теплой компанией у кого-нибудь на дне рождения или на праздник.

И вот, пожалуйста. Куда что подевалось? Все в форме, подтянутые, серьезные. Все это разговоры о том, что Гайдар в шестнадцать лет полком командовал, а теперь, дескать, некому. Пустое. Надо будет, и станут командовать.

Заместитель Главного встал и провел взглядом по лицам ребят.

— Я недолго, — начал он и не смог сразу найти слов. Видимо, действительно переживал. — Погиб ваш товарищ. Но мы обязаны довести порученное нам дело до конца. Задача остается прежней — обучение армии ведению современных боевых действий. Правда, условия изменились, и мы не вправе исключать никаких вариантов, в том числе нового широкомасштабного военного столкновения. А это, сами понимаете, очень серьезно. В общем, дорог каждый человек, и нужно настраиваться не только на отличную работу на своем месте, но и на то, чтобы в случае нужды заменить ваших старших товарищей.

Заместитель Главного сделал паузу. Никто не шевелился.

— Я только что говорил с Алешей, а потом спохватился: забыл, может быть, о самом важном. А думаю об этом каждый день, — заместитель Главного снова посмотрел в лица ребятам, словно хотел ещё раз убедиться, что все слушают внимательно. — Я часто вспоминаю сейчас Испанию. И вот почему. Это был первый серьезный урок, который пришлось усвоить нашему поколению. Разница, конечно, есть, но, видимо, у каждого поколения своя Испания. Так случилось, что для вас она здесь. И мне хочется попросить вас: будьте достойны того, что выпало на вашу долю.

— Так ведь то была Испания, — тихо вздохнул кто-то.

— Посмотрим, что напишут о вас через тридцать лет, — улыбнулся заместитель Главного, — там тоже были свои сложности.

…Наталья была, конечно, в халате, то ли с вязаньем, то ли ещё с какой-то ерундой в руках. В комнатах царил тот художественный беспорядок, который может создать только четырехлетний ребенок. Лика, по своему обыкновению, штудировала учебник. В общем, не ждали.

— Почему ты не в садике, дочка?

Наталья не дала ей ответить.

— Оля, ступай умываться. Сейчас вы с папкой будете обедать, — голос жены был готов сорваться. — Она вчера принесла из детского сада осколок.

— Какой? — Я спросил так, будто находился в бригаде.

Наталья с трудом сдержалась.

— Не знаю. Я в этом не разбираюсь. Большой. С её ладошку.

Осколок наверняка был от зенитного снаряда. На город пока не упало ни одной бомбы. Правда, это ничего не меняло.

— Отправляйтесь в Москву.

Это было единственным выходом. Не мог же я рассказывать Натлье, к чему мы готовимся, да и кто бы взял сейчас на себя смелость предсказать, как ещё всё обернется.

— В Москву отправится Ольга. Вместе с Ликой. Я остаюсь здесь, — отрезала Наталья.

Значит, тут уже всё решили без меня и спорить бесполезно. В критических ситуациях Наталья кремень. В глубине души, правда, я был ей благодарен. Теперь надо собирать Ольгу. И всё-таки для перестраховки я сказал:

— Учти, наш с тобой отъезд теперь под вопросом.

— Учла, — тем же тоном ответила Наталья.

— Папа, ты обещал зоопарк, — попросила за обедом Ольга.

Мы переглянулись.

— Ты немножко поспишь после обеда и поедем.

— С дядей Ахмедом?

— Дядя Ахмед поехал навестить свою маму. Он очень давно её не видел. А мы поедем на метро.

Убаюканная мечтами о зоопарке, Ольга уснула легко, без сказок и уговоров.

— Хорошо бы уехать всем вместе, — вздохнула Наталья.

— Черта с два я теперь уеду! Я буду землю зубами грызть, пока мы с ними не посчитаемся. В том числе и за Рафика.

Я подошел к Наталье, положил ей руки на плечи. Она никогда не плакала при мне, а сейчас уткнула голову мне под мышку и тихонько, без слез, всхлипывала. Вря т, ли она могла сама сказать, чего больше было в её душе — страха за Оленьку или тревоги за меня. Наташа находилась в полном смятении, и я её понимал, понимал также, что ей будет ещё тяжелее, когда дочь уедет. Наташа подняла глаза и сказала:

— Отправим Олю, и я буду ездить с тобой.

— Я переодену тебя в форму, и ты станешь кавалерист-девицей, — хотел отшутиться я и осекся, столько грусти было в глазах у жены.

— Не надо шутить, Алеша. Просто я очень люблю тебя и всё время буду тебя ждать.

— Тебе будет одиноко. Может, всё-таки в Москву?

— Там будет ещё хуже.

— Тогда не вешай носа, вытри слезы и веди себя, как положено жене солдата.

Хотелось утешить Наташу, усадить её на колени и гладить по голове как ребенка, а вместо этого я приказывал ей быть спокойной, зная, что приказ подействует сейчас лучше всяких утешений.

Мы помахали Наташе рукой, я подсадил Оленьку в вагон, метро тронулось. Собственно, это не метро в нашем понятии, а просто быстроходный трамвай, трамвай-экспресс. Но в городе, где до сих пор сохраняются настолько музейного вида трамваи, что диву даешься, эти японские вагоны метро с чистыми сиденьями из красной или зеленой искусственной кожи, лампами дневного света, вместительные и быстроходные, кажутся великолепным достижением. К тому же они не так разбиты и помяты, не чихают и не чадят вонючими отрыжками дизельного топлива, как автобусы, а лишь изредка сбрасывают со своих дуг бенгальские огни.

Я усадил Ольгу к окну, а сам, по московской привычке, качался вместе с толпой в такт стуку колес, уступив место симпатичным студенткам. За Ольгу я не беспокоился. Благодаря голубым глазенкам и золотистым волосам, перехваченным огромным бантом, она пользовалась сногсшибательным успехом. Мне оставалось скромно стоять в стороне и пытаться на ходу уловить смысл чужого разговора или просто подглядеть и постараться домыслить чужую и не совсем понятую жизнь.

Функция метро не ограничивается тем, что это общедоступное средство передвижения. Это ещё и лавка на колесах, в которой можно приобрести множество нужных и ненужных предметов. Мелочные торговцы-разносчики словно и не покидают вагон, если не обращать внимания на их возраст и ассортимент товаров. Облик и одежда примерно одинаковые. Ноги босые или обуты в сандалии из пластика. На плечах — грязная, заношенная, длинная до пят национальная рубаха, зимой, когда по вечерам бывает прохладно, сильно потертое пальто, купленное на толкучке, на голове что-то вроде тюрбана или лыжная шапка. У мальчишек то же самое, но зачастую они щеголяют в пижамах, как и большинство детей из бедных семей.

И взрослые, и мальчишки, проходя вдоль вагона, громко, чтобы дошло до каждого, объявляют товар и его цену, держа лоток на одной руке, и иногда для убедительности и соблазна суют товар в нос пассажирам. Продают всё, что угодно: сигареты, газеты, лимоны, леденцы, бритвы, карандаши и ручки, расчески, дешевые игрушки — и внимательно следят за публикой: вдруг кто-нибудь призывно крикнет или махнет рукой.

В глазах у взрослых застыла тоска, отрешенность или скорее всего покорность несчастливой судьбе. Нет работы для сотен тысяч рабочих рук, а это всё же работа, можно за день изнуряющей беготни и надоевшего до хрипа возгласа «Сигареты! Покупайте сигареты!» заработать себе на бобы и лепешку, пару тех же сигарет и чашку чая с молоком в дешевой кофейне. Всё-таки жизнь идет, надо терпеть и надеяться.

Мальчишки, конечно же, смотрят на жизнь веселее. Неугомонные и, кажется, неутомимые, они пробегают по вагону, держа под мышкой пачку газет, одна газета наготове в руке, громко выкрикивая название. Часто вскакивают в вагон по двое на многолюдных остановках, соревнуются, кто обежит вагон быстрее, потом, сойдясь у дверей, тихо о чём-то беседуют, постукивают босыми ногами по стойкам, смеются, подбирают с пола окурки покрупнее. На следующей остановке выходят, ждут поезда, глазеют по сторонам: заметив прохожих, кидаются к ним наперегонки.

Они ещё не отягощены заботами отцов семейства, о другой жизни знают понаслышке, предпочитают в свободное время гонять тряпичный мяч по пыльной улице, кажется, нимало не задумываясь о будущем. Школа для них недоступна, потому что надо помогать семье, и это естественно для них, как дыхание. Невозможно спокойно смотреть на семилетнего малыша, который вполне серьезно, толково и рассудительно объясняет полной даме в браслетах, что лучших лимонов, чем у него, ей не найти. Отсчитывает сдачу и идет дальше, громко предлагая свой товар.

Освободилось место рядом с Ольгой, и я присел на сиденье. Поправляя дочери бант, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Интеллигентного вида пожилой человек в недорогом, но опрятном костюме, при белоснежной рубашке и галстуке, внимательно рассматривал меня добрыми глазами за чуть зелеловатыми стеклами очков, как бы выясняя мою позицию, ища в моих глазах презрение или жалость, печаль или насмешку. Думаю, что он увидел в них подтверждение своих мыслей и потому решился, протянул руку и представился:

— Хаким Халед, инженер.

Я назвал себя.

— Едете в город?

— Хочу ещё раз показать дочке зоопарк, она уезжает домой.

— Тогда вам скоро сходить, а я бы хотел ещё раз встретиться с вами.

— Ничего не могу обещать.

— Понимаю. Я оставлю вам свой адрес и телефон.

У нас было мало времени, и мы сразу пошли к жирафам, постояли, любуясь грациозными движениями их шей и тем, как они изящно прогуливаются по лужайке и, полуприкрыв большие, с длинными, словно подкрашенными ресницами глаза, о чем-то думают, стоя рядышком.

Местный зоопарк хорош ещё и тем, что посреди высоких деревьев и тщательно подстриженных кустов не слышно гомона площадей и базаров. Здесь можно растянуться на траве, посмотреть на животных, поболтать не спеша, выпить чашечку кофе или стакан холодного сока, поглядывая на забавные мордочки обезьян, колония которых располагается рядом с кафе, за стеной.

Кафе попалось как нельзя кстати. Что-то мучило меня вот уже несколько дней и наконец осенило.

— Мне нужно позвонить по телефону, дочка.

— А гиппопотам?

— Успеем.

Я усадил Ольгу за столик и подошел к стойке.

— Телефон, два сока и кофе.

Бармен принес телефонный аппарат, поставил на стойку и включил штепсель в розетку. Я набрал номер и, услышав в трубке знакомый хрипловатый бас, забыл поздороваться.

— Сами, ты можешь сейчас приехать в зоопарк?

— Это ты, Алеша?

— Да.

— Где ты?

— У обезьянок, но сейчас пойдем к гиппопотаму…

— А, ты с дочкой… Выезжаю.

Семейство гиппопотамов состояло из огромного папы, солидной мамаши и трех отпрысков, каждый размером с маленький «фиат». Ольгу, конечно, пропустили за ограду, и, стоя на бетонной стенке, она долго смотрела, как все пятеро ныряют в большом водоеме. Служитель постучал палкой о стенку и дал ей несколько сладких картофелин. Гиппопотамы подплыли, оперлись передними лапами о край бассейна и разинули огромные розовые пасти.

— Ну, конечно, так я и думал, очаровательная маленькая блондинка. — Рядом со мной стоял Сами. Я даже не слышал, как он подошел.

— Спасибо, что приехал.

— Знакомь с дочкой, и пойдемте смотреть слона. — Сами, казалось, не удивился, что я вытащил его из дома в первый за целый месяц выходной.

— Оставим слона на потом…

— Выкладывай. Ты в очередной раз влюбился? — Шутка вышла немного грустной.

— Понимаешь… Я как-то не решился сразу сказать тебе, хотя и надо было. Да и Фикри…

— Ну что ты ходишь вокруг да около! Мы же друзья, Алеша, друзья.

Выслушав меня, Сами задумался. Потом сказал:

— Фикри правильно сделал, что промолчал. Парень он, оказывается, умный и осторожный. А вот ты поступил по-мальчишески. Ещё бы, прости меня, поклялся страшной клятвой, что никому не расскажешь.

Только теперь я понял, какого свалял дурака, что не поговорил с Сами раньше.

— Ладно, не расстраивайся. Жаль, конечно, много времени упустили. Да и я хорош. Ведь чувствовал, что дело серьёзное. Ничего, есть профессионалы, они этим займутся. Пошли к слону.

— Не сегодня, Сами.

— И то верно. Я ещё не видел жену. Правда, у меня есть время, — рассмеялся Сами, — не терзайся.

Дома нас ждал полный блеск и парадный ужин. Я даже почувствовал себя неловко от обилия тарелок, фужеров, вилок и ножей. Ещё немного, и я бы забыл, как всем этим пользоваться.

За ужином Ольга развеселилась и затараторила.

Я слушал её, отвечал на пулеметные очереди вопросов и гадал: что это — второе дыхание или последний всплеск перед сном?

— Скорее бы она уснула, — тихонько шепнула Наташа, — когда тебе?

— В 23.00 нужно быть там.

 

8 ДЕКАБРЯ

Титов начинал потихоньку сдавать. Сумасшедшая гонка последних двух недель могла свалить любого. Днем мы мотались по строящимся позициям, которые уходили всё дальше от города в сторону линии прекращения огня, а ночью ставили ракетчиков на уже готовые с тем, чтобы к рассвету они влились в систему ПВО и были готовы к бою.

Спали и ели урывками, где придется. Давненько уже не удавалось попробовать отбивных котлет, изготовленных заботливой Татьяной Ивановной. Сидели в основном на консервах, которыми отоваривались в попадавшихся по дороге городишках.

Я уступил Титову своё место на заднем сиденье «уазика», и он иногда дремал, привалясь к запасному колесу и накрывшись солдатским одеялом. Четыре года войны, ранение и две тяжелые контузии давали себя знать, и мне изредка удавалось уговорить его не вылезать из машины, поспать подольше. Всё равно я теперь знал эти позиции как свою московскую квартиру.

Мы спешили, потому что противник почувствовал, что готовится что-то серьезное.

Даже в те редкие несколько часов, что я мог прилечь и спокойно поспать, перед глазами бежала черная лента дороги, и по обе стороны от неё пустыня, выхватываемая из чернильной ночи фарами нашего «уазика». Ослепленные ярким светом, из желтого через черное и снова в желтое серебряными комочками быстро прыгали маленькие тушканчики и тут же растворялись в песке.

Когда небо начинало светлеть, тушканчики исчезали и в утренней густой синеве постепенно оживал рельеф пустыни, то ровный как стол, то слегка всхолмленный. Если рассвет заставал нас на позиции, начинались суета и спешка, и бывало, что счетверенные зенитные установки прикрытия вспарывали светлеющее небо красными точками-тире трассирующих очередей. У людей нервы были на пределе, и они стреляли по всему, что могло летать, или просто на звук. Известно, что на войне самое страшное — ожидание, вот и мерещилась всякая всячина, особенно первое время. Потом как-то привыкли.

Ракетчикам всё же было легче. После изнурительного ночного марша и неразберихи первых часов они успокаивались и начинали обживать свой новый дом. Через сутки вступала в железные уставные рамки обычная армейская рутина, когда каждый знает своё место и чувствует локоть соседа, за дежурством следует отдых, а за обедом — ужин.

Мы же то здесь, то там, и наш почти забытый палаточный уют казался теперь недосягаемой роскошью, этаким волшебным восточным шатром, а домом стал «уазик», забитый доверху всякой механической всячиной, захваченной из бригады предусмотрительным Ахмедом.

Можно понять, как я обрадовался, когда один из батальонов отправили строить сложную дорогу в горах километрах в двадцати по прямой от штаба бригады. Учитывая, что батальоном командовал Фаиз, а может быть, именно поэтому, туда уехал и Сами. Дивизиону нужно было срочно занять позицию на горе, перетащив часть техники заранее, не дожидаясь окончания работ.

Титов хотел своими глазами посмотреть, как идут дела, но его неожиданно вызвали к Главному, и он поручил это мне, а командир подкинул к нам в «уазик» какое-то сложное оборудование для буровзрывных работ. Словом, такой вариант устроил всех и меня тоже — было полезно сменить обстановку, и в особенности пейзаж, уже много дней остававшийся предельно однообразным.

Дорога ещё раз подтверждала ненадежность и обманчивость прямых линий. Если бы здесь был Титов, он бы уже сто раз проклял всё на свете, в особенности штабных крыс, которые, сидя по кабинетам в уютно нагретых одним местом креслах, наугад тычат в карту пальцами, изображая из себя стратегов. И я бы был на его стороне. А теперь я наслаждался тишиной и суровым безлюдьем, окружавшими меня.

Дорога немыслимо петляла, то карабкаясь вверх, то снова спустившись, пропадала совсем, и мы ехали по ущельям вдоль русла давно пересохших рек, оживавших теперь один или два раза в году во время дождей. Пейзаж был фантастическим хотя бы потому, что оставался нетронутым со дня сотворения мира. Он и притягивал к себе первозданной дикостью и одновременно пугал хаотическим нагромождением внушительных глыб, гигантскими разломами, обнажавшими разноцветные каменные породы. Казалось, что люди куда-то ушли, растворились во тьме веков и, как тысячи лет назад, здесь хозяйничали только солнце, ветер и редкие, но злые до бешенства потоки вспененной воды.

Мы с Ахмедом, не сговариваясь, облегченно вздохнули, когда, одолев последний перевал, вырвались наконец на большое ровное плато, по которому шла хорошо накатанная колея. Здесь по крайней мере были видны следы человеческой деятельности. Кое-где на вершинах гор торчали антенны, радары искали цель в бездонном куполе неба, а у подножия виднелись редкие палатки кочевников, пасших на этом плато своих неприхотливых верблюдов.

И всё-таки фантастика не хотела отпускать нас. На повороте дороги как из-под земли возникла фигура в черном монашеском одеянии и черном же клобуке, жестом руки просившая остановиться и подвезти. Откуда здесь взяться монаху? Я вопросительно посмотрел на Ахмеда, но тот недоуменно пожал плечами.

— Вы не могли бы подвезти меня до деревни? Это пять километров отсюда.

Я открыл заднюю дверцу.

Монах рассказал, что служит в монастыре в горах, где, по преданию, скрывался от преследований Иисус Христос.

— Сколько же ему лет? — наивно спросил я, имея в виду монастырь.

— Около двух тысяч, — с достоинством ответил монах и понимающе улыбнулся. Его прощальное напутствие прозвучало вполне актуально: — Вы, вероятно, атеист, сын мой. Но вы и ваши товарищи делаете благое дело, защищая слабых и обиженных. Мы будем молиться за вас.

Мне вспомнились строчки Симонова: «…за в бога не верящих внуков своих», и я вежливо ответил:

— Спасибо, святой отец.

Солнце показывало полдень, когда вдали забелели армейские палатки. На то, чтобы проехать двадцать километров по карте, в действительности ушло три с половиной часа.

Сами встретил меня вопросом:

— Ты привез переносные буры?

— Целых три.

— Слава богу, значит, успеваем.

— А что, разве их нужно ставить сегодня?

— Ах да, ты же ещё ничего не знаешь, — расхохотался Сами, — сегодня свадьба у Фикри. Мы должны быть в городе самое позднее в восемь вечера. За Титова не волнуйся, его найдут. Пойдем знакомиться с ракетчиками, и за работу.

За те два дня, что батальон находился здесь, они практически сделали дорогу. Оставался гребень шириной метров в десять, вылезавший из мягкой породы как огромный твердый ноготь. Его нужно было рвать динамитом. Привезенные мной буры с ходу пошли в дело, и скоро загремели взрывы, мощным эхом отдаваясь в окрестных горах.

Солдаты работали четко и слаженно. Да и Фаиза будто подменили. Вместе со всеми он закладывал динамит в шурфы, без труда разбираясь в сложном хитросплетении проводов, после команды «В укрытие!» внимательно следил, чтобы все солдаты отбежали и спрятались под нависавшей козырьком скалой, и только убедившись, что на гребне никого не осталось, крутил ручку взрывного механизма.

В штабе неплохо знали своё дело и, находясь за полсотни километров отсюда, нашли единственно правильное решение. Эта позиция становилась ключом к противовоздушной обороне города, так как теперь ни один самолет, даже идущий на предельно малой высоте, не мог остаться незамеченным.

— Дошло? — воскликнул торжествующий Сами.

Ракетчики выглядели именинниками. Сами окончательно покорил их, непостижимым для меня способом перетащив через гребень пару бульдозеров, которые заканчивали сейчас обсыпку последних укрытий.

— А как тебе Фаиз? — выложил ещё один козырь Сами, когда мы устроились покурить в пустом пока штабном бункере.

— В тебе погиб великий педагог, Сами, — попробовал я пошутить, — я причисляю Фаиза к разряду трудновоспитуемых.

— Э, нет, Алеша, всё гораздо сложнее, — Сами не принял шутки. — Фаиза перевоспитать невозможно, его можно заставить работать, применяя в зависимости от обстоятельств кнут или пряник. Воспитывать нужно его детей и внуков, но для этого необходимо иметь четко выраженную систему идей, перспективу развития страны.

Сами говорил медленно, тщательно подбирая слова, и я внимательно его слушал.

— Только в этом случае, — продолжал он, — государство сможет воспитать людей, способных работать, воевать, жертвовать собой ради будущего нации.

— А что же происходит сейчас? Ради чего они идут на смерть?

— Наши народы разделяют религия, история и обостренное чувство национализма. Так это выглядит с точки зрения, скажем, твоего Ахмеда и сотен тысяч других, не умеющих читать и писать. На самом деле борьба, как и во всем мире, идет между прошлым и будущим. Это понимают не все, но такие, как Фаиз, понимают.

— Ты рассуждаешь как коммунист.

— А я и есть коммунист, — сказал Сами, — тебя это удивляет?

— Нет, просто мы никогда не говорили до конца откровенно.

— Так вот, чтобы закончить о Фаизе. — Сами закурил новую сигарету. — Фаиз мечется между прошлым и будущим. Он будет работать и будет воевать, внутренне сопротивляясь этому всеми фибрами своей души, так как знает, что эта война идет и против него тоже.

— Ты прав.

— Кстати, я поговорил с ним. Прижал его к стенке. Насчет Абу Султана ты скорее всего не ошибся. Виллу проверили. Хозяин уехал. Куда — неизвестно.

— А ресторан?

— Функционирует, как всегда. Там же есть управляющий.

— Ты знаешь, Сами, мне кажется, вам сейчас сложнее, чем было нам в 17-м.

— Идейно да, у вас всё было ясно, по крайней мере, кто есть кто. Материально нет, без 17-го здесь была бы рядовая колония, неважно чья, и твой покорный слуга сгнил бы в тюрьме.

— Но ты уверен, Сами, что, когда наступит мир, вы пойдете вперед, а не назад?

Сами ответил мгновенно, наверное, не раз спрашивал себя о том же.

— Нет, не уверен. Скорее всего не сразу.

Да, тут как с сегодняшней дорогой. Одно на карте, а другое в жизни. И ещё один вопрос я не мог не задать:

— Тебе тяжело одному?

— Тяжело. Хотя я и не один. И ещё у меня есть вы с Титовым.

— Мы не вечны.

— Ничто зря не пропадает, Алеша. И дело даже не в том, что вы научите нас обращаться с современным оружием. Это в конце концов могли бы сделать и другие. Вы живой пример реально существующего нового мира. Сам факт, что вы такие же люди, как и все, без рогов, как ещё недавно твердили фанатики, и даже добрее, проще и лучше, чем многие здесь, уже работает на нас. Вот тебе ещё одно объяснение, почему Фаиз с тобой, в отличие от других офицеров, неровен, то держится дружески, то сух и официален. В душе, я думаю, он ненавидит и вас и нас с командиром, но вас больше. Командира или меня он ещё надеется когда-нибудь поставить на место, а вас — руки коротки.

— Знаешь, Сами, чего мне больше всего сейчас хочется?

— Скажи.

— Встретиться с тобой в Москве.

— Сначала встретимся на свадьбе у Фикри, — отшутился Сами.

Шутка прозвучала немного грустно. У меня на языке вертелся ещё один вопрос, но я отложил его до вечера.

В три часа с гребнем было покончено, и по дороге пошла техника. Можно было собираться домой. Сами отдал последние приказания, мы попрощались с офицерами и поехали. В дороге Сами вел себя так, будто никакого разговора у нас не было, и я понял и оценил его осторожность.

Прежде всего я по привычке заскочил к Титовым. Каким-то образом Татьяна Ивановна была в курсе дел, в доме пахло парфюмерией и в беспорядке валялись предметы женского туалета. Один только титовский парадный костюм, висевший наготове с внешней стороны гардероба, являл собой пример мужественности и порядка в окружавшем его хаосе. Я был готов к встрече с семьей.

— Папа, почему после тебя в ванной остается песочек? — это был первый вопрос дочери, так как по приезде я сразу проскочил мыться.

— Потому что я уже старенький, Оля.

— Надо подобрать сногсшибательный подарок и самые лучшие цветы, — отсмеявшись, сказала Наташа. — Ваш Фикри, наверное, смелый парень, если женится в такое время.

Местные свадьбы лишены нашего тесного застолья, криков «Горько!», громких песен и несметного количества еды и питья. Зато они лишены также подвыпивших и просто пьяных гостей и, как следствие, неизбежного выяснения отношений. Всё происходит гораздо более чинно и, я бы сказал, основательно. К моменту свадьбы решены все сопутствующие событию вопросы, а именно, кто покупает молодым квартиру, кто мебель, а может быть, и автомобиль. Если финансы этого не позволяют, нанимается меблированная квартира со всем необходимым. И семейная жизнь начинается на следующий же день после торжества.

Когда мы вошли в ресторанный зал, все столики были уже заняты, но командир и Сами дожидались в дверях. На эстраде стояли раззолоченные стулья для родственников. В центре в высоких креслах, напоминавших тронное место, утопали Фикри с невестой, похожей в своем подвенечном платье на Дюймовочку. Мы поздравили молодых и уселись за столики. Вскоре наши жены осмотрелись, оживились и пошел международный женский разговор.

Сами подмигнул и, как факир, вытащил откуда-то бутылку джина.

— Ну как, это будет по-русски?

— И мне водички, — попросила Ольга.

— Ты будешь пить сок, — ответила мама, не потерявшая бдительность.

Было весело, вокруг сидели друзья, стряхнувшие с себя напряжение последних дней. И хотя до конца было далеко, свадьба Фикри, этот праздничный гомон и смех рождали чувство уверенности в будущем.

Программа свадебного торжества включала, кроме закусок и прохладительных напитков, концерт и танцы. Перед концертом молодые обходили гостей.

Будущий отец семейства наотрез отказался пригубить джина.

— Мы присоединимся к вам, как только начнется концерт, — сказал он.

— Смотри, Фикри, как бы тебе не пришлось заменить джин водкой, — я пошарил в объемистой Наташиной сумке и показал ему этикетку.

Сегодня даже Ольга была на высоте, и мы не пожалели, что взяли её с собой. Не успели новоиспеченные супруги устроиться рядом с нами, как она тут же выдала самое наболевшее:

— А вы уже купили себе дочку?

— Мы сначала купим сынишку, — серьезно ответил Фикри.

— Это тоже хорошо, — одобрила Ольга.

Прощаясь, Фикри успел шепнуть мне: «Я всё равно поймаю их, вот увидишь!»

У выхода я улучил момент и спросил Сами:

— Ты случайно не знаешь некоего Хакима Халеда?

— Знаю. Откуда ты… — Сами немного замялся, потом сказал: — Мы поедем к нему. Когда все будет позади.

 

15 ДЕКАБРЯ

Мы с Титовым ехали к линии прекращения огня, причем впервые за много дней по прямой, и я воочию убедился в правильности его предсказаний. Теперь каждый день приближал нас к развязке. Оставалось сдать последние полтора десятка позиций, и всё. Правда, как будет выглядеть это «всё», оставалось для меня не совсем ясным.

Ясно было одно — мы сделали всё, что могли, и даже больше. Пустыня, тысячелетиями дремавшая под жарким солнцем, стряхнула с себя расслабляющую истому и была готова защищать своих сыновей. Было бы, конечно, в тысячи раз лучше, если бы по её потемневшей от старости коже протянулись вены оросительных каналов, неся в себе простейший и вечный эликсир молодости — воду. А пока пустыня ожила для того, чтобы снова, в который уже раз, похоронить в себе врагов.

Накануне Титов преподал мне ещё один наглядный урок по вопросу о превратностях судьбы. Вечером я долго уговаривал его заночевать в прифронтовом городе. Несмотря на то, что линия прекращения огня проходила всего в нескольких километрах от его кварталов, там по-прежнему работала офицерская гостиница. Но ни белоснежные простыни и ванна, ни вкусный ужин не соблазнили Титова. Он наотрез отказался ночью ехать в город.

— Дорога простреливается, — упрямо твердил Титов.

— Так днем она ещё лучше простреливается! — Я не видел никакой логики в титовском упрямстве.

В результате мы заночевали во фронтовой инженерной бригаде в пустом блиндаже, где, кроме голых коек с металлическими сетками и керосиновой лампы, ничего не было. Пустыня вокруг показалась мне мрачной и враждебной, не то, что у нас в лагере, где она при ярком свете луны, казалось, исходила мягким серебристым сиянием. Может быть, неприятному впечатлению способствовало изрядное количество крыс в блиндаже, которые почему-то изрезали зубами пластиковое дно моей сумки.

В бригаде все спали, когда мы приехали, и дежурный офицер оказал нам максимум гостеприимства — напоил чаем и угостил ужином, а потом отвел в этот блиндаж. Ночью он больше ничего для нас сделать не мог.

Утром дорога подтвердила титовские опасения: километрах в пяти от места нашего ночлега пришлось объезжать солидную воронку. По правую сторону от полотна валялся искореженный мотор грузовика, по левую — рама с обугленным кузовом.

Титов тактично промолчал. Ночью мы ничего не слышали, да и взрыв ракеты, наводящейся на тепловое излучение мотора, вряд ли был громким.

Для того, кто впервые ехал этой дорогой, она осталась бы в памяти просто черной полоской асфальта, нагретого палящими лучами солнца до температуры утренней сковородки и приятно контрастирующего своим цветом с окружающей яично-желтой пустыней. Простенькая ассоциация для заскучавшего туриста перед тем как достичь цели путешествия — прекрасного до волшебства города на берегу бирюзового залива, где можно до бесконечности отдаваться ассоциациям, сидя в бассейне, наполненном целебной водой, или валяясь на золотом песочке пляжа.

Всё это было. И всего этого уже не было.

Пустыня покрылась шрамами фронтальных и рокадных дорог, по которым изредка пылил «уазик» или грузовик, но которые могли в любую минуту предоставить свою утрамбованную и затвердевшую, как камень, глину десяткам разнообразных машин. Изредка виднелись курганы ракетных позиций, увенчанные не знающими усталости радарами. Всё остальное — и люди, и техника — ушло под землю, растворилось в море песка.

А город на берегу залива лежал мертвым. Сразу за его окраиной песчаные пляжи уродовали стрелковые ячейки и пулеметные гнезда, а бирюзовые воды несли в себе огромные рогатые шары, терпеливо подстерегавшие добычу.

Не думаю, что есть более леденящее душу зрелище, чем улицы покинутого жителями города. Он не был сильно разрушен или, боже упаси, сметен с лица земли. Те повреждения, следы которых несли на себе его здания, можно было принять и за последствия средней силы землетрясения: в них не было ярко выраженной специфики войны — больших пожаров и снарядных и пулевых оспин. Жителей выгнал отсюда страх, и они покинули свои дома, не желая даже думать о возможности продолжать жизнь под пятой оккупантов.

Сменив гражданскую одежду, город стал фронтом, передовой со всеми вытекающими отсюда последствиями.

У Титова была здесь своя задача, в детали которой он меня посвящать не собирался. Он искал что-то на карте, потом Ахмед медленно вёл машину по городским улицам. Иногда мы останавливались, и Титов обходил то или иное здание сначала кругом, потом заглядывал внутрь.

Я ни о чем не расспрашивал Титова. Мне было вполне достаточно того, что, как в немом фильме, проходило у меня перед глазами. Ахмеду то и дело приходилось объезжать груды обломков, бывших когда-то человеческими пожитками, и тогда он ехал по тротуару, почти прижимая машину к стенам домов. Железные шторы, закрывавшие витрины на первых этажах, были сорваны или причудливым образом покорежены взрывной волной, и, заглянув внутрь, можно было догадаться, чем здесь торговали.

Когда я выходил одновременно с Титовым, чтобы размять ноги, под подошвами сапог противно скрипело стекло. Толстое витринное смешалось с оконным, покрылось слоем песка, пыли и мусора из покинутых квартир. Откуда-то появлялись уже успевшие одичать собаки и с опаской подходили, нервно втягивая в ноздри полузабытые запахи человеческого тепла и пищи. Они останавливались в нескольких шагах и застывали, словно предаваясь воспоминаниям. Те, которые родились и выросли без человеческой ласки, лишь скалили желтые клыки из темнеющих дыр подъездов с сорванными дверьми. Город теперь принадлежал им, и они не хотели его уступать.

Всё это: и дома с пустыми глазницами окон, и брошенные впопыхах человеческие пожитки, и собаки, хозяйничающие в городе, — походило на кошмарный сон или на декорации к какой-то жестокой пьесе. Да это и были декорации той пьесы, что вот уже тысячелетия не сходит со сцены и не меняет своего страшного названия — «война».

Мы проехали город из конца в конец, не обменявшись ни единым словом, и покатили дальше на север вдоль линии прекращения огня, на которой вот уже много месяцев не прекращался этот самый огонь.

На следующей нашей остановке Титов приказал Ахмеду поставить машину в стороне от дороги. И мне:

— Тебе со мной ходить не обязательно, они проводят, — Титов показал глазами на вышедших из штабного блиндажа офицеров.

Несмотря на титовское суровое немногословие, я прекрасно понял, что он просто бережет меня от опасности, и взорвался:

— А в последний путь тебя кто проводит? Тоже они? — Впервые я обратился к Титову на «ты», и он слегка растерялся. — Нечего играть в благородных девиц.

— Ну ладно, что ты, пошли, — успокоил он меня, как ребенка, который хотел пойти с папой на футбольный матч.

— Идите след в след. Здесь минное поле, — предупредил один из офицеров и пошел впереди, слегка пригибаясь.

Вообще-то последние дни на той стороне вели себя сравнительно тихо. Такая тишина случается летом, в ясный солнечный день, когда вдруг ни с того ни с сего замолкают птицы и листья осин и берез прекращают свой шепот. Человек всё ещё радуется прекрасной погоде, а природа уже примолкла в преддверии грозы, хотя тучи даже не успели высунуть краешек черного лоскута из-за горизонта. Обманчивая тишина.

На нас, правда, не распространялся зыбкий закон этой напрягшейся тишины, и Титов вёл себя так, как и положено на передовой, не забывая при этом жестом показать мне, что нужно делать — ползти, перебегать или ложиться. Мы и так представляли собой отличную мишень, а стоило остановиться на несколько мгновений, и любой средней руки снайпер, вооруженный винтовкой с оптическим прицелом, мог выбирать, в какой глаз влепить пулю — в правый или левый.

Титов занимался тем, что на уставном языке называется рекогносцировкой на местности, а в книжках про войну — разведкой. Только в книжках разведчики обычно добывали «языка», а Титов то, что добывал, помечал на своей карте.

Так мы проехали вдоль линии прекращения огня километров шестьдесят, и наши упражнения в топографии, видимо, успели надоесть на той стороне, потому что когда мы остановились в шестой или седьмой раз, и что мне очень понравилось, в какой-то безымянной деревушке, глинобитные строения которой могли служить прикрытием, а невысокий минарет наблюдательным пунктом, из блиндажа вслед за офицерами вышли солдаты с ручными пулеметами, а справа и слева от нас расчехляли безоткатные орудия.

— Они готовятся выкатить танки на прямую наводку, — сказал один из офицеров, видимо, тот, который должен был нас сопровождать.

— Успеем, — ответил Титов.

— Мы откроем огонь, как только они их выкатят, — сказал старший.

Проскочив на рысях деревушку, мы так неожиданно для себя оказались на открытом пространстве, что без всяких жестов одновременно шлепнулись в теплый песок и замерли, вглядываясь в неширокую полоску ничейной земли, естественные возвышения которой были искусно подсыпаны с той стороны и превращены в огневые точки и укрытия для танков. Об их присутствии можно было догадаться по легким сизым облачкам выхлопных газов, поднимавшихся вверх над линией укреплений.

Когда мы вернулись, мне показалось неосмотрительным покидать эту глинобитную иллюзию безопасности, тем более что офицеры справедливо утверждали, что все дороги пристреляны противником с точностью до сантиметра, но Титов вдруг улыбнулся странной на вспотевшем, с приставшими песчинками лице мальчишеской улыбкой:

— Так уж и все пристреляли.

Офицеры переглянулись.

— Есть тут одна запасная дорожка, — сказал Титов, — прямо в город. — И показал жестом Ахмеду: — Вылезай!

Титов сел за руль, посадил рядом меня с картой в руках, и мы погнали прямо в пустыню. Обалдевший Ахмед трясся на заднем сиденье: Титов управлялся с машиной как-то лихо, по-кавалерийски.

Всё оказалось точно. Дорога была, правда ею уж давно никто не пользовался. Дорога слилась с пустыней, и следовать её поворотам мог только человек, обладавший незаурядным чутьем, выработанным многолетней привычкой к опасности.

Титов затормозил сразу за первыми домами небольшого пыльного городка. Ни одного выстрела сзади не последовало.

— Это была предпоследняя точка, — сказал Титов, вылезая из машины. — Последняя будет самой спокойной. А сейчас давайте перекусим. — И попросил: — Промысли, Алеша, чего-нибудь прохладительного.

Я взял с собой Ахмеда, и мы постучались в первый попавшийся дом. На глинобитном, тщательно подметенном полу копошились двое малышей. Девочка постарше собирала в углу глиняную посуду в большой металлический таз, чтобы помыть её после обеда. Кроме полок для посуды и огромной кровати, похожей на нары, в комнате ничего не было. Поднявшийся с кровати старик объяснил Ахмеду, где находится лавка. Мы вышли.

— Мы жили точно так же, когда я был маленьким, — сказал Ахмед.

— А потом?

— Потом я выучился на шофера, и мы переехали.

— Что ты будешь делать, когда всё закончится?

— Может быть, останусь в армии, а если нет, устроюсь механиком. Мои дети будут учиться.

— Значит, выбрал всё-таки невесту?

— Ещё нет, — схитрил Ахмед, чтобы оправдать свои будущие отлучки.

Последняя точка оказалась действительно спокойной. Это была персиковая роща, по ней ходил старик крестьянин и аккуратно складывал созревшие персики в большую корзину, не обращая никакого внимания на остовы нескольких сгоревших грузовиков и парочку подбитых танков, стоявших среди невысоких персиковых деревьев. Мы прошлись по роще, осторожно выглядывая из-за деревьев, и я подошел к старику и угостил его сигаретой.

— Это твоя роща?

Старик утвердительно кивнул головой.

— И ты не боишься? — Я показал на танк с разбитой башней и сползшей гусеницей.

— На всё воля аллаха, — ответил старик, — я уже стар, чтобы бояться. Да сохранит он ваши дни, — старик приложил руку к сердцу и низко поклонился.

— Спасибо, отец.

Старик протянул корзинку с персиками:

— Выбирайте, угощайтесь.

Обратная дорога всегда кажется короче. Титов даже улыбался, словно ехал домой, а не в наше брезентовое палаццо. Я понял, в чём дело, когда он спросил:

— Слушай, а ничего, если мы в форме завалимся к Абдулу?

— Хуже будет, если мы к нему вообще не завалимся. Я помру с голоду, а отвечать будете вы.

— Командуй, — сказал Титов, и мы въехали в город.

Абдул — старший официант небольшой чистенькой шашлычной, которую мы с Титовым облюбовали для наших холостяцких вылазок. Таких заведений с десятком столиков в городе, наверное, сотни, практически в каждом микрорайончике. В нашем микрорайончике самым миниатюрным, чистым и симпатичным было заведение, где работал Абдул.

Состоит оно из прихожей, где справа находится очаг и мраморный прилавок для разделки мяса и овощей, а слева касса с телефоном и радиоприемник над ней. Тут же шкаф для посуды и эмалированных кастрюль с острыми маринованными закусками и соусами, за занавеской умывальник. Перешагнув через пару ступенек, попадаешь в зал с шестью столиками, покрытыми разноцветным пластиком. На потолке большой вентилятор. На столах цветы. В противоположной от входа стене устроено нечто вроде витрины, подсвечиваемой разноцветными лампочками. На её полках открытый Коран, бюстик Президента, статуэтки. Над витриной цветная фотография Президента в рамке и два скрещенных национальных флажка.

Слева — занавешенный вход о крошечный отдельный кабинетик, отделанный в восточном стиле, насколько его понимает хозяин заведения. Стены расписаны зелеными, красными и золотыми узорами, на полу ковер, сидеть нужно на низких пуфах, а стол бронзовый, круглый, с загнутыми вверх краями. В кабинетике гораздо более душно, чем в зале…

Титов почему-то стеснялся своей пыльной военной робы, хотя к Абдулу ходят вкусно и недорого поесть, а отнюдь не демонстрировать туалеты.

Подросток-официант успел только поставить тарелки, положил салфетки и приборы, принес, по местному обычаю, кувшин холодной воды и стаканы, как с улицы донеслись знакомые голоса, и в заведение вошли улыбающиеся Семёнов и Вовка. Завидная синхронность, учитывая, что они занимались тем же, чем и мы, только с севера на юг.

— Вот вы где, — завопил Вовка, — скрываетесь, вместо того чтобы друзей пригласить.

— По этому случаю… — начал Семенов.

— Никаких случаев, — сказал Титов, — мы просто целый день ничего толком не ели. Алеша, зови Ахмеда с его приятелем.

Подошел Абдул, чтобы принять заказ. Я попросил его принести нам салат из свежих помидоров с луком и перцем и маринованный салат из огурцов и редьки с перцем и оливками, потом суп с зеленой фасолью и по полкило шашлыка на брата.

— Хватит для начала?

— Пивка бы, — не унимался Семенов.

— Уже сделано, — мальчик тащил с улицы бутылки с пивом для нас и кока-колой для водителей.

У Абдула можно встретить совершенно разных людей. Сюда иногда заходил одетый в обноски полуслепой старик с маленькой девочкой лет шести — на вид безработный или мелочной торговец из тех, что торгуют в трамваях и на улице грошовым товаром, на который редко найдешь покупателя. Приходили поесть шашлыка окрестные лавочники, хорошо упитанные солидные люди с перстнями на пальцах, не спеша уплетали большие порции, почти всегда без приятелей и никогда с женами. Забегали по двое, по трое молодые ребята из близлежащего колледжа, быстренько обедали и спешили дальше по своим делам. Иногда те же ребята приходили с девушками. Тогда Абдул носил кушанья в кабинетик, а из-за занавески слышался веселый смех.

Сегодня, видимо, в день получки, пришли с соседней стройки рабочие с осевшими за день на лицах и на руках пятнами цемента и песка. Они не набрасывались на еду, а жевали медленно, как бы с трудом. Их мышцы только-только перестали дрожать от целого дня, с рассвета до заката, тяжелейшего, без помощи каких-либо механизмов, физического труда. Они совершенно не обращали внимания на окружающих, говорили о своем.

После сухомятки, а иногда и диеты последних дней мы, наверное, казались людьми с необитаемого острова.

— Вот так бы каждый день, — промычал с набитым ртом Вовка

— Нет уж, лучше сидеть на хлебе и воде, чем каждый день совершать такие вояжи, — отозвался я.

— Ладно вам, — сказал Титов, — всё это мелочи жизни. Бывали ситуации и посложней. Неприятно, конечно, когда ты вроде зайца. Но ведь надо кому-нибудь работать и на будущее.

Это меня заинтересовало.

— Значит, то, что мы делали до сегодняшнего дня, уже пройденный этап?

— В какой-то мере, — уклончиво ответил Титов. — Ты ведь изучал теорию вероятностей?

— Кладете в мешок белый и черный шарики, — протянул Вовка.

— Так вот, — продолжал Титов, не обращая внимания на Вовку, — тот, кто больше предусмотрит этих самых вероятностей, выигрывает.

— А конкретнее? — не отставал я.

— Конкретнее посмотрим недели через две. Рассказал, если бы знал. Но смысл такой: как только инициатива перейдет в наши руки, а это будет после того, как они поймут, что превосходства в воздухе уже нет, надо будет выбирать пути для наступления, чем мы сегодня и занимались. В сугубо предварительном порядке, конечно.

— С тех пор, как это началось, я в каком-то тумане, — попытался я объяснить Титову то, что меня мучило, — мы строим позиции, изрыли уже всю страну, строим дороги и понастроили их бог знает сколько километров. Теперь, кажется, всё. А мне непонятно, что же будет дальше?

— То, что будет дальше, знают сейчас не больше пяти человек. Мы узнаем об этом часов за двенадцать до начала. Не раньше. И не стоит мучиться, Алеша, — Титов положил мне руку на плечо, — мы сделали всё, что от нас зависело. Главное теперь терпение.

— Ты, Алеша, хочешь знать детали, — вмешался рассудительный, как всегда, Семенов. — Их не знает и не может предугадать никто. Но факт остается фактом: налеты прекратились.

— Они ищут противоядие, — предположил Вовка.

— Противоядия нет, — сказал Титов. — Но проверить они попытаются. Не так легко отказываться от уверенности, что ты хозяин положения.

— Не переживайте, ребята, — успокоил Семенов. — Без нас не обойдутся. Хотя бы потому, что мы теперь ориентируемся в пустыне лучше, чем в подмосковном лесочке.

— Спасибо за утешение, — сказал сытый Вовка. — Лесочек бы сейчас пошел на пользу.

На улице уже разноцветным неоном горели вывески магазинов и кафе, у подъездов кинотеатров стояли толпы людей, яркие витрины снова объявляли о распродаже, и к ним, как железные опилки к магниту, тянулись покупатели и зеваки, в ночные кабаки спешили первые туристы, чтобы поскорее набраться экзотики.

— Запомни, Алеша, — Титов обернулся ко мне с переднего сиденья, — труднее всего работать ради будущего. Тем более не просто работать, а рисковать жизнью. Это то же самое, что сажать деревья, которые неизвестно когда дадут плоды

— Лишь бы в конце концов дали.

— Дадут, — уверенно сказал Титов, — обязательно дадут.

 

18 ДЕКАБРЯ

— Нужно поставить ещё один дивизион, — сказал Титов, — Кроме тебя, ехать некому. Так что собирайся. Вот карта, смотри, — Титов смахнул со стола остатки спартанского завтрака, развернул карту и, не обращая внимания на мое удивленное лицо, стал уверенно водить по ней желтым от крепкого табака пальцем.

— Нельзя ли помедленней? — попросил я, зная, что наверняка заплутаюсь, если не представлю себе весь маршрут воочию.

Титов смерил меня оценивающим взглядом, словно говоря: «А я был о тебе лучшего мнения», и вернул палец на исходную позицию. Он так подробно втолковывал мне маршрут не потому, что волновался персонально за меня. В бригаде действительно остался в наличии только штаб с ротой охраны и управления и две роты из батальона Фаиза. По точкам на карте, где работали подразделения бригады, можно было изучать географию страны.

— Сделаем так, — подытожил Титов. — Поедешь с одной из этих рот. Проследи, чтобы запасли воды и продуктов суток на трое — на всякий случай. Мы с Сами заглянем к вам перед отправкой.

Трогать с места и тормозить — коронные номера Ахмеда. Поэтому часовой в батальоне внимательно следил, не поднимая шлагбаума, как Ахмед выполнит на этот раз свой маневр, и прочухался только тогда, когда я заорал ему в самое ухо:

— Тревога!

Солдат было решил, что неправильно отдал честь, и беспокойно перевел взгляд на Ахмеда, ища совета, как поступить в создавшейся ситуации, но тот сделал вид, что происходящее его никак не касается, и сидел за рулем со сверхсосредоточенным видом.

— Тревога! — повторил я уже тише, солдат бросил автомат за спину и помчался к штабному блиндажу, где висел кусок рельса.

Во всех случаях жизни я предпочитаю количеству качество, поэтому отряд получился таким: сорок шесть солдат, два грузовика с едой, горючим и инструментами, два бульдозера на трейлерах, грейдер и водовозка. Титов возражать не стал, когда я через полчаса позвонил им с Сами и сказал, что всё готово.

Пока Титов осматривал колонну, Сами отвел меня в сторону:

— Там неподалеку должен быть Фикри. Возможно, вы даже встретите его по дороге. Будьте осторожны и смотрите в оба. И ещё, — Сами понизил голос, — Абу Султан из страны не выезжал. Это точно.

— А что их сиятельству делать в пустыне?

— Сейчас всё решается там. За солдат не волнуйся, они свое дело знают. И возвращайтесь, как только закончите.

— Ждем тебя завтра к 11.00, — попрощался Титов.

Как только мы вырвались с грунтовки на шоссе, я остановил колонну и собрал водителей и сержантов. Пользуясь титовской картой, мы ещё раз прошли весь маршрут, договорились, где встречаемся в случае поломки или других непредвиденных обстоятельств, и я отпустил всех, повторив:

— Держите дистанцию не меньше пятнадцати метров, если начнете отставать, сигнальте клаксоном. Что бы ни произошло, встречаемся, где договорились.

Километров через десять я перестал выглядывать в окошко, чтобы убедиться, что все машины на месте. «Чего волноваться-то, — успокаивал я себя, — солдаты как солдаты. Ты их знаешь не один месяц. Только что говорят на другом языке, вот и вся разница». И всё-таки под ложечкой посасывало. Я хотел выполнить задачу тютелька в тютельку и вернуться точно в 11.00 и уже представлял себе, как будет улыбаться довольный Сами и добродушно ворчать Титов, обнаружив какое-нибудь отклонение от устава.

Известно, что однообразие утомляет больше всего. Всё та же пустыня, та же черная лента дороги, от которой змейками поднимается вверх горячий воздух, и от этого начинает мерещиться, что мы вовсе не едем по дороге, а плывем по какой-то странной бесконечной реке под убаюкивающее урчание мотора, и голубое небо без единого облачка тоже не имеет конца, как и желтый безбрежный песок.

Встречных машин не попадалось от самого города, и поэтому мы с Ахмедом с интересом вперились в быстро приближавшуюся, но пока ещё бесформенную точку. Через минуту она уже напоминала очертаниями какое-то странное горбатое чудище на колесах. Бульдозер на трейлере.

— Наш, — сказал глазастый Ахмед, — Ибрагим, здоровый такой.

Я отрицательно помотал головой.

Ахмед для наглядности надул щеки, но получился не здоровый, а толстый, и тогда он отпустил руль и показал руками. Я с опаской покосился на пустой руль, хотя давно пора было привыкнуть к ахмедовскому артистизму.

— Останови машину, — я соскочил с подножки и приготовился махнуть трейлеру, если шофер не узнает нас и не затормозит сам. Трейлер затормозил. За огромным Ибрагимом Ахмед не разглядел Фикри.

— Слава богу, Фикри, принимай команду. Да и Ибрагим более чем кстати, — после того как я увидел бульдозериста в деле на том самом труднейшем плато, я был уверен, что он нам пригодится.

Фикри обошел колонну и пересел ко мне в машину. Я развернул пакет с бутербродами, достал фляжку с водой и сервировал этот достаточно изысканный завтрак на заднем сиденье. Ахмед повел носом и слегка снизил скорость. Фикри оторвался от фляжки и гаркнул на Ахмеда:

— Держи скорость не меньше восьмидесяти!

— Мы же успеваем, Фикри.

— Будет песчаная буря. Вот почему мы так спешили вам навстречу.

Титовская точка на карте оказалась небольшой, сплошь глинобитной деревушкой с полутора десятком домиков. Когда-то случайная экспедиция пробурила здесь артезианский колодец, и жители смогли отвоевать у пустыни несколько гектаров под апельсиновые деревья. И ещё крестьяне разводили голубей, в каждом дворе было по две-три голубятни с конусообразными крышами. Сама позиция находилась в двух километрах отсюда.

Фикри не стал загонять колонну в глубь деревушки, так как наше место было на позиции, но до прихода ракетного дивизиона оставалась ещё масса времени, и ему, видимо, не хотелось дергать людей: пусть расслабятся после марша, покурят, поговорят.

Я взглянул на небо. Ни облачка.

— Это ничего не значит, — уловил мои сомнения Фикри, — через час-другой всё изменится. Будет темно, как ночью.

От толпы солдат отделился Ибрагим, подошел к нам и по-уставному вытянулся.

— Что, Ибрагим?

— Местные жители видели здесь чужих.

— Когда? — Я опередил Фикри. Интуиция, кажется, не обманула Сами.

— Вчера вечером.

Я полез в машину за картой. Хотя это всё равно, что искать иголку в стоге сена. А дивизион? Дивизиону без нас позицию не найти, тем более в бурю. Запутаются в полевых дорогах, потеряют направление и в лучшем случае встанут где-нибудь. Но задание всё равно будет сорвано.

— Этих неизвестных я беру на себя. На двух машинах мы успеем обшарить ложбину у высохшего озера, — Фикри быстро прочитал карту, — а ты, Алеша, возьми на себя дивизион.

— Хорошо, Фикри. Будь осторожен. Прихвати с собой кого-нибудь из крестьян.

— Не переживай, — улыбнулся Фикри и полез в кабину грузовика, — главное за тобой.

— Сделаем так. Ты, Ибрагим, — я посмотрел на бульдозериста, — проедешь со мной только половину дороги и остановишься вот здесь, — я показал точку на карте, — и будешь ждать, пока я не пойду обратно с дивизионом. Если будет нужна твоя помощь, я тебе скажу, если нет, присоединишься к нам и займешь место в хвосте колонны. Остальные остаются на позиции и встанут так, чтобы светом фар помочь нам сориентироваться в темноте. Я возьму с собой трех солдат. Одного — в кабину к тебе, Ибрагим, двоих — ко мне. Пригодятся в случае чего. Всё. Поешь как следует, — добавил я, — и возьми сухой паек и воды.

— Мне надо заправить бульдозер.

— На всё полчаса, буду ждать тебя здесь, — с Ибрагимом, несмотря на мой приличный рост, можно было разговаривать только снизу вверх, мне почему-то всё время хотелось назвать его кузнецом, уж очень его облик подходил к этой тяжелой, мирной и умной профессии.

Сидя на обочине, я смотрел, как из кузова одного из грузовиков вылезли двое солдат и направились к нашей машине.

— Можно сходить за кофе? — спросил Ахмед, сумевший уже разнюхать, где находится миниатюрная деревенская лавка-харчевня.

— Давай.

На позиции мне делать было нечего, да я и не собирался вдаваться в детали. Дожидаться, пока у каждого солдата будут застегнуты все пуговицы на штанах, — пустое дело.

— Вот что, Ибрагим, — сказал я, глядя на огромные ладони с темными заусенцами и царапинами от постоянной работы с металлом, — если мы поедем вместе, я потеряю слишком много времени.

— Понял

— Будешь ждать меня здесь, — я снова вынул карту, — узнаешь?

— Развилка шоссе и проселка.

— Правильно. Стой там как вкопанный и жди меня.

Машина неслась по шоссе так, словно мы удирали от погони, а я гадал, сколько же времени было у нас в запасе? Сколько черного дорожного серпантина успеет проглотить «уазик», прежде чем придется двигаться на ощупь?

Погода начала портиться, когда мы свернули с шоссе на грунтовку. На южной закраине неба появились нездоровые красные пятна. Сначала они просвечивали, словно куски человеческой кожи, под которой пульсирует кровь, потом стали увеличиваться и темнеть, слились вместе и, поглотив небо на горизонте, двинулись дальше. Казалось, что купол неба над нами закрывали огромной, тоже сферической, заслонкой, искусно сделанной из единого куска тщательно отполированного красного металла. Однако это было не так. Закрыв солнце, заслонка сделалась прозрачной, будто на самом деле была из стекла, и стало ясно, что она состоит из бесчисленного множества мельчайших красноватых частиц. А на юге ветер уже поднимал к небу желтый песок. Там ещё больше стемнело.

Мне почудилось, что мы попали в огромную колбу, где невидимый алхимик проделывает опыты, заполняя её клубами красного ядовитого дыма. Прорывавшиеся иногда лучики солнца придавали окружавшему нас волшебству фантастическую марсианскую окраску, и проселок под колесами начинал казаться одним из каналов, которые так долго интриговали землян. Наконец солнце исчезло совсем, устав сопротивляться стихии, и по стеклам и тенту зашуршал поднятый ветром песок Ахмед держал где-то под пятьдесят, и солдатики мотались на заднем сиденье, как горошины в сухом стручке.

Однако такая роскошь продолжалась недолго. Через полчаса мы уже двигались черепашьим шагом, неизвестно для чего включив фары. Чувствовалось, правда, что день ещё не ушел, продолжался, над сплошной пеленой песка слабо угадывалось небо. Если бы не часы на руке, ощущение времени было бы давно потеряно, так же, как и ощущение пространства. Нас привязывал к земле только этот накатанный проселок, и Ахмед вцепился в него глазами, боясь потерять последнюю нить, обещавшую хоть какой-то выход из окружавшей нас темноты. Дорога казалась мне сейчас пуповиной, связавшей два живых организма — двигавшийся где-то (а может быть, уже вставший) вдоль дороги дивизион и материнское лоно позиции с укрытиями, блиндажами и бункерами, где сидят сейчас солдаты со знакомыми лицами и ждут нашего возвращения. Сейчас я старался не думать о Фикри, главное — найти и привести этот дивизион.

В машине было уютно, и агония дня не казалась в теплой кабине трагедией. Просто стало темно, как и полагается ночью, хотя на циферблате часов стрелки показывали семь вечера. Струи песка, поливавшие «уазик», напоминали проливной дождь, дробный стук его каменных капель заглушал даже шум мотора.

Желтый огонек, показавшийся из пелены, воскресил в памяти человеческое жилье и маленькие уютные деревушки. Я встряхнулся и положил руку на руль. Машина встала. Теперь, когда движение прекратилось, очередной порыв ветра попытался поднять нас с дороги и унести, как сказочный домик Элли, но не смог и злобно рванул открытую мной дверцу. В глаза резко и больно ударил песок, мгновенно проник в кабину и заскрипел под ногами. Я с трудом захлопнул дверцу и оглянулся, ища что-нибудь подходящее, чтобы замотать лицо. Один из солдат пошарил под запаской и протянул защитного цвета полотенце.

Я дошел только до первой машины дивизиона. Из кабины вылезли двое и подхватили меня под руки, как слепого. Мы обогнули машину, влезли в кузов и размотали свои тряпки.

— Может быть, стаканчик чая? — предложил тот, что был постарше, включая карманный фонарь.

Я не смог удержаться и громко рассмеялся. Я не хотел их обидеть, просто обрадовался, что легко нашел дивизион, а от того, что люди и в таких условиях стремились проявить традиционное гостеприимство, мне стало весело. По-моему, они всё поняли правильно и тоже засмеялись. Из темных углов кузова на нас удивленно смотрели солдаты.

— Ну, что у вас? — пора было переходить к делу.

— Хорошего мало. Застряла кабина управления, а тягач один, его надо разгрузить, прежде чем вытаскивать кабину.

— Не надо ничего разгружать, приготовьте только несколько факелов из солярки и тряпок.

— Зачем?

— На расстоянии вытянутой руки уже ничего не видно. Если аккумуляторы сядут, они зажгут факелы, и мой бульдозерист их найдет.

— Вы уверены?

— Уверен. Давайте двигаться. На подножку каждой машины поставьте по солдату, чтобы не было столкновений. Хватит забот и с кабиной.

Не успел я закрыть за собой дверцу, солдаты, не дожидаясь приказа, натянули шинели, обмотали лица чем только можно и вылезли из машины. Попеременно они шли впереди «уазика», краешками глаз и ногами ощупывая дорогу, стараясь не выпасть из небольшого желтого кружка, создаваемого светом наших трех фар. Кроме того, Ахмед то и дело открывал дверцу и вставал одной ногой на подножку, вытягиваясь наполовину из кабины. Спасали обочины. Только по этим небольшим валикам он мог угадывать проселок, уже заметенный плотным слоем песка. Чтобы убедиться, что валики ещё здесь, Ахмед двигал луч бокового прожектора налево и вниз, почти под колеса машины.

Я был уверен, что солдаты, ежившиеся впереди под острыми болезненными иглами песчаных струй, в конце концов ослепнут. Но они, сменяясь, держались как ни в чем не бывало, только в углах глаз застыли сталагмитики из засохших слез и песка.

И всё-таки я не удержался. Не мог я равнодушно смотреть, как тяжело приходится этим людям, хотя то, что они делали, было их прямой обязанностью, больше того, долгом. Замотав голову полотенцем и нахлобучив сверху кепку, я вылез из машины. Прежде чем обогнуть «уазик», я оглянулся. Фары первой машины дивизиона тусклыми зыбкими пятнами угадывались сквозь пелену песка, за ними воображение угадывало остальные, двигавшиеся на ощупь, как подслеповатые старухи, взявшиеся за руки, чтобы вброд перейти речку.

Резкий удар хлыстом, миллионы таких ударов, слившиеся в один, — вот, что надо выдержать, чтобы идти вперед. И нечем защитить самое болезненное место — глаза. Правда, через какое-то время ощущение резкой боли притупилось; угадав направление ветра, я прикрыл глаза ладонью и медленно зашагал впереди «уазика», стараясь следить за обочинами, не поворачивая головы, чтобы не обнажать уши и шею. Хлыст бил по ушам ещё больнее, чем по глазам.

На развилку мы вышли почти в десять. Ехали точно со скоростью пешехода почтенного возраста — четыре километра в час. Ибрагим сам влез в машину, словно никакой бури не было, и он мирно поджидал нас, лежа на теплом песочке.

— Чем я могу тебе помочь? — Я видел, что он думает, как лучше вытащить эту проклятую кабину.

— Найдите мне ещё один трос потолще и оставьте кого-нибудь на развилке. Я слезу с трейлера, но он пусть идет за мной на всякий случай.

— Возьми их с собой, — я кивнул на солдат на заднем сиденье, — они теперь подошвами помнят дорогу.

— Одного к себе, — согласился Ибрагим, — а другого в трейлер.

— Я оставлю на развилке одну машину, отведу дивизион и вернусь. Мы должны будем встретиться с тобой здесь.

Ибрагим поглядел на часы.

— Часа в два. Все зависит от этой кабины.

— Может быть, попытаться затащить её на трейлер?

— Бесполезно. Бульдозером я приволоку её наверняка, а так рискуем свалить.

— Ну, давай, — я протянул ему руку.

Ибрагим вылез из кабины, проскочил желтую полоску света и исчез в темноте. Перекликаясь, сигналя светом боковых прожекторов, дивизион выстраивался на шоссе перед тем как снова ползти к цели.

Час за часом в эти сутки мир вокруг меня постепенно, но неуклонно сужался. Исчез большой город, и в нем мирно спала, посапывая во сне, Ольга, шепталась потихоньку с Ликой Наташа, гадая, где мы сейчас. Титов храпел на своей походной койке, умаявшись за день, а Сами читал что-нибудь, сидя в кабинете с закрытыми ставнями и уютно горевшей настольной лампой под штатским красным абажуром.

Большому городу буря не страшна. Его не отрежешь от Вселенной, тугие стропы телеграфных кабелей и невидимые точки-тире морзянок прочно соединяют их, создавая ощущение единства.

Мой нынешний, сегодняшний мир сузился до какого-нибудь десятка квадратных километров, превратившись в карликовое государство вроде Сан-Марино. Правда, в этом мире было всё, что нужно человеку, — поставленная ему задача, которую необходимо выполнить во что бы то ни стало, и друзья, которые расшибутся в лепешку, но помогут тебе.

На въезде на позицию, поставив в ряд пяток машин с зажженными фарами, меня дожидался — кто бы мог подумать! — Сергей.

— Как ты тут оказался? Где Фикри? Не тяни, выкладывай!

— Видишь ли, позиция-то ключевая, — Сергей не стал тянуть с ответом и сказал, по его мнению, главное, — операция начнется завтра. Этого вам в бригаду, конечно, не передали, а то бы Титов сам поехал.

— Да что с Фикри? — Я уже кричал.

— В порядке твой Фикри. Маленько, правда, зацепило, но легко, в руку.

— Значит, он их нашел?

— Их он взял. Четверых. Одного, главного, живым.

— Холеный такой, с усами?

— Да.

— Абу Султан! — Вот тебе и малыш Фикри: «Я сам их возьму, вот увидишь».

— Ты смотри, — удивился Сергей, — а я его и не узнал. Не думал, что у него пороху хватит вот так, самому, с оружием…

— Ну пойдем скорей к Фикри, — я потянул Сергея за рукав.

— Ты иди вот в этот блиндаж, а я сейчас подойду.

Часовой с автоматом отступил в сторону, освобождая проход. В блиндаже было полутемно, керосиновая лампа горела вполнакала. Я хотел обнять Фикри, но вовремя остановился: плечо и рука были обмотаны бинтами. Мальчишеское лицо посерело, глаза черными угольками вспыхивали за толстыми стеклами очков.

— Как ты, Фикри?

— Хорошо, — он повернулся и посмотрел в дальний угол блиндажа.

Только теперь, когда глаза привыкли к темноте, я разглядел там полную фигуру Абу Султана.

— Ага, вы тоже здесь, — выдавил из себя Абу Султан.

Я не ответил. Видно, не так уж их и много, раз самому пришлось взяться за автомат.

— Тебе бы надо в город, Фикри, — я почувствовал, что он с трудом держится на ногах, и помог ему сесть.

— Попозже. Ты всех привел?

— Застряла кабина. Её вытягивают. Я сейчас поеду обратно.

— А остальные?

— Остальные можно ставить.

— Значит, всё в порядке. Ну, иди. До встречи.

Я пожал холодную руку Фикри и вышел.

— Когда ты вернешься? — спросил Сергей.

— Думаю, часов в пять, закатим кабину и баста. — Два раза пройденная дорога уже не казалась мне страшной.

 

20 ДЕКАБРЯ

Самолет улетал в воскресенье, и в глубине души мы завидовали Ольге и Лике. Несколько часов — и они в Москве, дома, там, где сейчас идет снег и все готовятся встречать Новый год. Стоило на минуту задуматься об этом, и голова начинала кружиться от соблазнительных запахов: чистого, терпкого — морозного воздуха; тонкого, целебного — свежей хвои; уютного, давно слежавшегося — елочных игрушек, когда открываешь ящик.

Оленька, конечно, не понимала, что улетает. Она поймет это только тогда, когда окажется в объятиях бабушек и тетушек, а сейчас суета и многолюдье в доме представлялись ей праздником, вроде дня рождения, а может, репетицией встречи Нового года.

В городе и в самом деле чувствовалось приближение праздника. Заканчивался Рамадан. Я ощутил это только сегодня, когда мы с Ольгой отправились в центр за последними перед отъездом покупками.

Правила Рамадана строги. Прежде всего это пост, соблюдаемый от восхода до заката солнца в течение месяца, причем он распространяется на воду и сигареты. И лишь потом наступает собственно праздник — разговенье, дни застолья, гуляний и хождения в гости.

Можно себе представить, что происходит в городе перед тем, как раздастся пушечный выстрел, служащий сигналом захода солнца и, следовательно, начала трапезы. Наш московский час «пик» кажется здесь просто детской забавой.

На аэродроме нужно быть в 6 вечера, а в половине третьего мы еле успели унести ноги из города. Ещё немного, и начинавшийся хаос затащил бы нас в свой круговорот. В это время отметаются прочь те немногочисленные из правил уличного движения, которые ещё пользуются уважением у местных водителей. Охрипшие полицейские грудью пытаются закрыть дорогу блеющему стаду автомобилей, прущих на красный свет. Автомобили идут настолько плотно, что кажется, между ними не просунешь и спичечного коробка. Перебраться из ряда в ряд невозможно, и всё-таки многие совершают невозможное, рискуя фарами и боками машин, выворачивая руль и отчаянно жестикулируя. Зажатые между злобно фырчащими металлическими коробками лошади и ослы впадают в магический транс. Похоронно позвякивают их украшения. Вызванные к жизни ударами плеток и палок, они ненадолго включаются в движение, виляют, стараясь проскользнуть между стоящими машинами. В этом потоке, как спички в ручье, крутятся велосипедисты, внося свою лепту в общую какофонию.

Медленно, уверенно, как слоны, попавшие в стадо антилоп, плывут трамваи и покрытые рубцами многочисленных столкновений автобусы. Люди висят на подножках, буферах, стараются забраться на крыши. Внутри салона пассажиры спрессованы, как паюсная икра. Дышать нечем. И без того жаркий воздух отравлен газами, хочется пить, но за весь день нельзя выпить ни капли воды. Рамадан…

Домой мы попали как раз вовремя. Наташа застегнула последний чемодан. Наши покупки сложили в спортивную сумку, Ольгу умыли и стали накрывать на стол. Вовка, на котором лежали сегодня все обязанности по приёму, предложил:

— Начнем с селедочки и черного хлеба.

Единственным гостем у нас сегодня был Титов, и я поймал себя на мысли, что без Семенова, Сами, командира и Фикри становится как-то неуютно, будто не хватает важнейшего компонента, без которого трудно принять самое несложное решение.

— Я на аэродром не поеду, — сказал мне потихоньку Титов, — как проводишь Ольгу, переодевайся и в управление. Мы будем с тобой там. Остальные разъедутся.

— Значит, всё-таки сегодня?

— Да, сегодня в ночь.

Я посмотрел на Вовку. Он ещё ничего не знал. Наверное, он проделывал сейчас весь путь домой вместе с Ликой: километр за километром. Наташа думала скорее всего о том, как будет вести себя на аэродроме Ольга — не раскапризничается ли в последний момент. Лика казалась слегка отрешенной, словно по обязанности выполняла необходимый в таком случае ритуал. Честно говоря, я не представлял, как она будет там без Вовки, настолько неразделимыми стали они для меня.

— Присмотри тут за ним, — шепнула мне Лика, — боюсь, как бы он не влез в самый эпицентр.

— Туда его никто не пустит, а за быт можешь не беспокоиться, Наташа присмотрит.

— Ты же знаешь, — улыбнулась Лика, — мы, физики, — люди особого склада. Быт нас не беспокоит.

— Да рожай ты, Софья, спокойно. Никуда он не денется.

Никто из нас не спешил, не суетился, за столом всё шло своим чередом. Больше всего я боялся, что самолет задержат с отлетом и я опоздаю. Странно, я боялся опоздать до предательского холодка в животе, как будто от этого зависела сейчас моя жизнь.

Титов перекрыл разговоры:

— Володя, Лика оставляет нам гитару?

— А как же.

— Давай её сюда.

Вот уж никогда не предполагал, что Титов играет на гитаре. Он понял мое удивление и подмигнул:

— Ваших песен, ребята, я не знаю, так что не обессудьте.

И запел «Землянку». Мороз, трещавший где-то далеко, очень далеко отсюда, заставил нас поежиться, потолок, казалось, стал ниже, и яркий солнечный свет за окнами перестал резать глаза. На минуту почудилось, что вот-вот появится на столе коптилка, сделанная из артиллерийской гильзы, и запахнет смолой и свежесрубленным деревом от брёвен наката.

Титов пел песни военных лет так, как люди поют навсегда запомнившиеся песни своей юности. Не думаю, чтобы на фронте они пели другие, громкие и торжественные. Эти пришли уже потом, зазвучали в радиоприемниках и телевизорах, многоголосые и профессионально исполняемые. Те, что пел Титов, были написаны не для мирных лет, а для перерывов между боями. Я ждал, споет ли он «Давай закурим!», и обрадовался, когда прозвучало «Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать», и подумал, конечно же, будем, с радостью и тихой щемящей тоской будем вспоминать свою юность.

На аэродроме всё сошло хорошо. Ольга совершенно не расстроилась, что за таможней остались мама и дядя Ахмед. Причем оказалось, что именно Ахмед больше, чем я мог ожидать, огорчен её отъездом. Наверное, он сегодня впервые понял, что скоро и мы уедем и скорее всего больше никогда не вернемся. Ахмед трогательно, со слезами на глазах прощался с Ольгой, притащил откуда-то огромный букет роз, и потом они с Наташей стояли на смотровой террасе до тех пор, пока самолет не поднялся в воздух.

В зале ожидания я купил Ольге мохнатую японскую собачку ярко-красного цвета с длинной синтетической шерстью и расческой на шее, и дочка сразу же принялась за дело. Потом мы выпили в баре лимонного сока на прощание и пошли в самолет. В салоне Ольга прильнула к иллюминатору, крепко обняв собачку, и мне даже стало обидно, что она не обратила особого внимания на отсутствие мамы и мой уход. Ещё немного, и самолет понесет её к бабушке, где, несомненно, сумеют оценить новую игрушку.

Лика пошла за мной и Вовкой по проходу между креслами до самого трапа. Слова здесь мало что могут сказать, и я нарочно не стал оставлять их вдвоем: чего доброго разревутся. В Ликином взгляде я читал любовь и мольбу, и этот её взгляд не делал различий между мной и Вовкой, и только теперь я понял, как мы все стали друг другу дороги за эти немногие дни.

Я шел по летному полю и думал, что, к сожалению, моя дочь не сможет рассказать там, в Москве, чем мы тут занимаемся и как работаем. В лучшем случае скажет важно, когда спросят:

— У папы очень много работы.

В самом деле, о работе судят по результатам. И если мы сегодня или завтра добьемся результатов, тогда и место для нескольких строчек в газетах найдется. И кому надо, там, на Родине, поймут, что мы своё дело сделали.

Вовка подтолкнул меня локтем.

— Видишь?

По летному полю к большому американскому самолету шла группа людей. В четверых без труда угадывались переодетые полицейские. Они плотно окружали пятого с рукой на перевязи.

— Тот самый, что стрелял в полицейского. Можно было бы и попрощаться, — сказал я Вовке.

— Лучше устроить по этому поводу небольшой салют.

— Попробуем.

— Салют будет, — уверенно сказал Вовка.

— Парень, конечно, дёшево отделался.

— Не хотят обострять отношений, — Вовка пожал плечами.

— В конце концов, это их дело. Наше дело, чтобы сегодня всё прошло без сучка и задоринки, — я обернулся, суеверно ища что-нибудь деревянное.

— Не переживай. Всё решится сегодня ночью. Помешать они уже не сумеют.

Наталью инструктировать не приходилось, и всё же я на всякий случай предупредил:

— Сегодня и завтра из дома никуда не выходи. Я или позвоню, или заеду. В любом случае завтра пришлю за едой Ахмеда, с ним черкну несколько строк. Не скучай.

— Будь осторожен, — сказала Наталья.

Я усмехнулся. Наталья советовала мне быть осторожным тогда, когда опасность, для нас с Титовым по крайней мере, была позади.

Обстановка была такая: несколько дней самолеты-разведчики совершали облеты новых позиций, но не бомбили. Их тоже не трогали. Сегодня ночью несколько дивизионов переместят на запасные позиции, а три или четыре на совершенно новые, в те самые вполне мирные на вид деревушки. И завтра самолеты-разведчики должны быть сбиты, как только появятся. Это послужит началом.

Офицеры начали разъезжаться, когда стемнело. По трое в машине, и у кажой группы своё направление, свой дивизион, свой маршрут. Семенов и Вовка уехали в первой группе.

Через час-два ночная пустыня проснется, ослепленная фарами сотен машин. Они выйдут из своих укрытий, медленно пройдут несколько километров и снова скроются в темноте. Зоны размещения дивизионов оцеплены полевыми войсками, так что агентурная разведка уже не сработает. Да и не так-то легко ночью в безбрежной пустыне определить координаты и смысл этого движения.

Самыми тяжелыми для нас с Титовым были первые два часа, когда все ещё были в дороге. И хотя в кабинет принесли кровати, уснуть я не смог, сколько ни старался. Перед глазами стояла карта с ожившими веточками дорог, по которым двигались машины с сонными, поеживавшимися в ночном холодке солдатами, поднятыми по тревоге и не знающими даже, куда их везут. Потом тихая, уже не раз пережитая суета на новом месте, с приглушенными словами команд и точными движениями напряженных тел, постепенно возвращающаяся уверенность во всех проснувшихся, согревшихся мышцах и снова вынужденное ожидание своего часа — когда? Кто первый?

Через два часа мы начали получать сообщения. Дивизионы пошли. Ещё через три доложили боевую готовность.

А ещё через час начало светать.

Я вышел на балкон. Город спал, широко раскинув руки, и его дыхание было размеренным и здоровым. Утром город казался беззащитным, как ребенок, и мне подумалось, что вот за такого, какой он сейчас, не жалко отдать жизнь. Потому что у него всё ещё в будущем.

Под птичий гомон и трескотню всходило солнце. Первые его лучи ласково погладили башни небоскребов, словно провели по ним беличьей кисточкой со светло-желтой краской, потом соскользнули на острые верхушки минаретов, превращая их в факелы золотистого огня, и наконец залили весь город, согревая его тёплым дыханием. Это самый приятный час для сна, когда тело забыло, что такое дневная жара, и хочется накинуть на себя легкое одеяло, укрыться с головой и спать, пока не надоест. В этот час молчат даже умиротворенные сторожевые псы, и только птичий гомон убаюкивающе плещет за окнами, прикрытыми деревянными жалюзи.

Те, кто должен разорвать мирную тишину этого утра, наверное, завтракают, а пока они за кофе перебрасываются ленивыми шуточками и закуривают первые сигареты, их самолеты снаряжают для боя. Подвешивают под крылья кассетные ракеты и бомбы, проверяют, достаточно ли патронов у пулеметов и пушек, работают ли приборы, мгновенно реагирующие на луч локатора и фиксирующие направление бомбового удара. Я представляю себе, как они идут по летному полю в облегающих тело комбинезонах, держа в руках шлемы с нарисованными на них геральдическими орлами, бойцовскими петухами и яркими стрелами. Самоуверенные, спокойные от сознания своей безнаказанности, они идут не на убийство — на работу, за которую им хорошо платят. Им всё равно, кто сгорит в их бомбовом напалме или в чье тело вопьются тысячи крошечных иголок из их ракет — люди в военной форме или дети в желтых школьных костюмчиках.

Тем, кто их ждет, напряженно вглядываясь в тускло мерцающий экран локатора, это далеко не всё равно. Этот налет должен стать последним, и локатор превращается в сказочный глаз доброго исполина, не знающий ни сна, ни отдыха, лишь бы распознать и предупредить — летят!

Я представляю, как натянуты сейчас нервы у сотен людей в это прекрасное спокойное утро. Столько дожидаться своего часа и понять, что самое тяжелое, оказывается, пережить ещё несколько минут, мгновений в ожидании команды. Хорошо тем, кто у локатора. Остальные слепы, они могут догадываться о происходящем только по звенящим от волнения голосам командиров и по командам, за которыми следуют действия, и волноваться уже больше не надо, а надо работать.

И из невинного стога соломы или из-под крыши глинобитной голубятни вылетает ракета. Желтый всполох огня из её сопла чертит по небу замысловатые кривые линии, повторяя маневры пилота, пытающегося уйти от грозящего смертью столкновения. Но ракета, как гончая, учуявшая запах добычи, лишь увеличивает скорость, с каждой секундой сокращая расстояние, отделяющее её от цели. Наконец в голубом небе возникает и пропадает шарик разрыва, оставляя после себя легкие облачка дыма и купола парашютов, с повисшими под ними телами в облегающих комбинезонах.

Зазвонил телефон, и я кинулся к нему как сумасшедший, воображая, что всё произошло именно так, как мне представлялось. На проводе был Вовка. Я так и знал, что он окажется в центре событий, ведь именно они с Семеновым строили эти самые фальшивые голубятни.

— Два есть, — важно сказал Вовка, — подробности при встрече.

Не знаю, каким образом ему удалось заполучить телефонную трубку, потому что заговорило большое начальство, и Титов только повторял «есть» и «слушаюсь».

Подробности были сейчас не важны. Важна была победа. К концу дня счет возрос до двенадцати самолетов, каждый из которых стоил никак не меньше двух десятков миллионов долларов да плюс два летчика. «Деньги суть артерия войны», — говаривал ещё Петр Великий, и теперь вопрос был в том, когда они начнут подсчитывать свои потери — сегодня или захотят убедиться и завтра, что потеряют не меньше.

Титов на свой страх и риск отпустил меня на два часа домой.

Город шелестел экстренными выпусками вечерних газет, прильнул к динамикам транзисторов, напряженно всматривался в мерцающие экраны телевизоров, ожидая дальнейших событий. Город затих, понимая серьезность происходящего и лишь смутно подозревая о его неизбежности. То, что это должно было произойти, знали все те же немногие, и только они имели сейчас право перевести дух. Впервые за много дней. Теперь пусть волнуется город. Ему полезна эта встряска среди повседневной обыденщины.

Бухнула пушка, но никто не спешил. Не было обычной вакханалии. Машины в большинстве своем стояли у обочин с включенными радиоприемниками, окруженные молчаливыми группами людей. Ни восклицаний, ни улыбок. Город переживал небывалое. Победу.

Наташа тоже сидела у приемника.

— Сейчас будет выступать Президент, — сказала она и поднялась мне навстречу.

— Прочтем завтра в газетах, — я обнял её.

— Но эти новости… Это правда?

— Да, Наташа, но это ещё не конец. Всё станет ясно завтра.

Мы так и просидели с Наташей целый час у приемника в нашей опустевшей квартире. Она крепко прижалась ко мне, зная, что я вот-вот уйду и она опять останется одна. «Ещё немного, ещё один день, — говорил я себе, — а послезавтра уже будет другим. Послезавтра мы будем вместе, как всегда».

Я вернулся в управление, нагруженный пакетами с едой. Титов прошелся насчет наркомовских, сокрушаясь о минувших палаточных временах. Наевшись, он закурил и, довольный, спросил:

— Ну как, дождался?

— Дождался, — честно ответил я.

— Теперь всё ясно?

— Вопросов нет. Соснем?

— А если?.. — Титов показал глазами на телефон и дверь.

— Вестовой разбудит. Да и беспокоить некому. Небось все умаялись.

— Это точно, — сказал Титов и растянулся на койке.

 

24 ДЕКАБРЯ

Мы ещё спали, когда с улицы резко прозвучали два коротких гудка. Я подумал, а не послышалось ли мне, но, пока натягивал джинсы, гудки повторились. В холле я нажал на клавишу радиоприемника, и оттуда тотчас, как по заказу, зазвучала мелодия «Сиртаки».

На улице у надраенного «уазика» стоял в блестевшей от крахмала форме Ахмед и улыбался во весь рот.

— С праздником! — Это вместо приветствия.

— Ты был у Фикри?

— Всё в порядке. Он ждет вас завтра.

— Сейчас спущусь, — сказал я, соображая, что бы такое подарить Ахмеду на праздник. От души отлегло, два гудка перестали быть только сигналом тревоги, и синее без единого пятнышка небо сияло отполированной чистотой.

Ахмед продолжал что-то говорить. Я снова перевел взгляд на его радостное лицо и прислушался.

— Нас ждет моя мама, — вот, оказывается, что он пытался мне втолковать.

— Сейчас соберемся, — я пошел будить Наташу.

В холле Вовка плясал «Сиртаки».

— Чем зря дрыгать ногами, сварил бы кофе.

— Уезжаете? — переводя дыхание, спросил Вовка.

— К Ахмеду, потом за Сами. Поехали вместе.

— Не могу. С Сергеем договорились. Встретимся вечером в старом городе.

Да, закончился пост и пришел праздник. Центр жизни переместился в старую часть города, а осью праздничной толчеи стала древняя площадь у Мусульманского университета. За несколько дней там выросли пестрые шатры, минареты украсились иллюминацией, установили карусели, качели и прочие атрибуты народного праздника.

Ахмед вез нас именно туда, в старую часть города, которую можно узнать, только родившись здесь, на кривых немощеных улочках. Со стороны это скопище старых, простоявших много веков домов могло показаться заплатой на свежей рубашке города, но, вглядевшись внимательно в изящный старинный узор её ткани, становилось ясно, что заплата стоит гораздо дороже неизносимого, сверхсовременного нейлона.

Несмотря на праздник, а может быть, именно из-за него населявшие старый город ремесленники спозаранку принялись за работу, а торговцы открыли свои лавки. К базарам тянулись караваны автомашин, мулов и ослов. Шашлычный чад соперничал с умопомрачительным запахом свежепомолотого поджаренного кофе. В котлах, вынесенных прямо на улицу, кипело масло.

Наташе захотелось купить что-нибудь на память об этом утре, и она потянула нас в лавку, торговавшую сувенирами, но Ахмед покачал головой и показал на узкий проход, ведущий во внутренний дворик. Там, под навесом, за примитивными токарными станками, вращая колеса ногами, сидели двое подмастерьев. Рядом валялся огромный слоновый бивень. Увидев нас, подмастерья встали.

— Что бы вы хотели? — спросил Ахмед.

— Не знаю. Что-нибудь на память, — сказала Наташа и рассмеялась.

Ахмед пошептался с ремесленниками, и один из них сел за станок, а второй пошел в лавку и вернулся с хозяином. Сам он не имел права назначать цену.

— Может быть, вы выпьете чаю, пока он будет работать? — предложил хозяин.

— Спасибо, мы зайдем через час.

— Интересно, что это будет. — Наташу взяло любопытство.

Я вопросительно посмотрел на Ахмеда, но тог улыбнулся и пожал плечами.

У двухэтажного старинного дома с резными дверьми и нависшими над первым этажом застекленными террасами нас ждали. Среди родственников, приехавших на праздник в город, я сразу выделил мать Ахмеда, хотя прежде её никогда не видел: только у гордой за сына и одновременно благодарной за хорошее отношение к нему матери могла быть такая улыбка. Её не старила традиционная народная одежда — черное платье и такая же накидка; тщательно подведенные глаза и брови говорили о том, что она готовилась к приему гостей. Когда мы с Наташей подошли к дому, она сделала шаг вперед, отвела привычным жестом накидку с лица и пальцами правой руки притронулась, прежде чем поцеловать Наташу, к её лицу, как бы благословляя.

Для того чтобы понять друг друга, не нужно много слов. Наташа рассказывала про Ольгу, а я, не кривя особенно душой, пел дифирамбы Ахмеду, зная, что нахожусь недалеко от истины — хороший солдат плохим сыном быть не может, а наши служебные отношения оставались внутренним, сугубо мужским делом. Жаль, что до меня только сегодня впервые дошло, что след в душе не бывает односторонним, что-то ценное дал мне в жизни этот парень, но что именно, предстояло ещё разобраться и понять.

У Ахмеда была своя причина торжествовать. Накануне Сами вручил ему капральскую лычку, и Ахмед подозревал, что я приложил к этому руку. Мне стоило большого труда согнать с лица улыбку перед тем, как начать говорить. Я знал, что здесь запомнят каждое моё слово.

— В этом доме, — сказал я, — уже есть то, чем может похвастаться не всякий: счастливая мать и сын, достойный своего отца, — я посмотрел на висевшую на стене выцветшую фотографию отца Ахмеда в военной форме и с медалью. — Говорят, что праздничные пожелания сбываются. У меня их два: я хочу, чтобы в этот дом вошла молодая невестка и чтобы здесь появились дети и книги, ибо молодость и мудрость лучше богатства.

— Сын сказал мне, что вы скоро уезжаете, и я понимаю это, потому что каждый должен жить на своей родине. Но сердце матери сильнее её глаз, и оно будет о вас помнить.

— Я расскажу об этом своей маме.

— Да продлит аллах её дни.

Странно, но, когда мы прощались, у меня на глаза навернулись слезы. Казалось бы, ну что особенного, заехали попить кофе к своему шоферу, посидели с часок, сказали друг другу несколько приятных слов, но после всего пережитого вместе слова перестали быть просто словами, а превратились в обязательства, которые невозможно не выполнить и которые тревожат по ночам, когда думаешь о когда-то выданных в жизни и неоплаченных векселях, а ведь мне так хотелось тогда, чтобы эта скромная лычка превратилась в звездочку и к шоферским правам прибавился университетский диплом.

В лавке нас ждали. На стеклянной витрине стояла фигурка женщины из слоновой кости на черной круглой подставке. Наташа взяла её в руки, поднесла ближе к глазам и сказала удивленно:

— Это я.

Резец точно обрисовал три детали: прическу, глаза и улыбку. Это была сегодняшняя Наташа, такая, какой она не была вчера и не будет завтра. Неповторимое и есть мастерство вечности.

— Не нужно, — шепнул мне Ахмед и взял меня за руку. — Когда-нибудь мы зайдем сюда выпить чаю.

Сами ждал нас у подъезда своего дома и сразу сел в машину.

— Помнишь, я обещал познакомить тебя с Хакимом.

— Но мы же знакомы.

— Не совсем, — усмехнулся Сами.

Всякий разговор в эти дни неизбежно начинался с одного и того же. Не удержался и Хаким.

— Ну, ребята, рассказывайте, что вы там натворили. Правда, как ни странно, газеты и слухи на этот раз совпадают.

— Газетам можно верить, — взялся отвечать Сами. — В двух словах суммируем факты: сбито 26 самолетов за два дня. Наши потери минимальны и не идут ни в какое сравнение. Восполнять такие потери не представляется возможным, особенно если учесть, что все экипажи либо погибли, либо захвачены в плен. Отсюда — перемирие.

Перемирие — это уже не война, но далеко и не мир. И все понимали, что мира не будет, пока противник оккупирует часть территории. Значит, опять странная, ненормальная, нервная ситуация — ни мира, ни войны.

— В данном случае, — продолжал Сами, — перемирие означает нечто большее, чем прекращение стычек и налетов. Мы перехватили инициативу, и следующий ход тоже за нами. Остается правильно выбрать время.

— А ты что скажешь, Алеша?

— Скажу, что с чисто военной точки зрения меня мало что беспокоит. Я верю в вашего солдата, верю в армию, тем более что у неё есть время и все условия как следует подготовиться. Последние события подняли моральный дух и вернули веру в свои силы. Сами знает, — я улыбнулся, — ваш покорный слуга любит забегать вперед. Я думаю о будущем, причем о вполне обозримом будущем.

— Во вполне обозримом будущем, — задумчиво произнес Хаким, — я не жду мира. Нас ещё очень долго не оставят в покое те, кто привык распоряжаться судьбами целых стран и народов в своих интересах. Что же касается внутренних дел, у нас, к сожалению, слишком многое зависит от личностей. Именно здесь я вижу проблему. Личность смертна, тем более прогрессивная. И ещё. Слишком много у нас людей, которые любят стоять с протянутой рукой и вопить, что «мы бедная страна» вместо того, чтобы работать заступом, а именно это нам сейчас и нужно, чтобы как можно больше народа взялось за заступ. Тут вы, к сожалению, ничем нам помочь не можете, даже если завалите нас заступами, что, конечно, вполне в ваших силах. Во всяком случае, — Хаким провел рукой по глазам, — я вижу впереди много зигзагов, и неизвестно, когда мы выйдем на прямую. Как бы то ни было, вы сделали всё, что могли, и теперь слово за нами. И за эти дни мы стали сильнее.

— Кстати, — заговорил Сами, — если хочешь узнать, что с Джонни, спроси вот его. — Сами толкнул Хакима в бок. — Может, покажем Алеше их логово в старом городе?

— Как, — я чуть не разинул рот от удивления, — разве вы не инженер?

— Вообще-то инженер, — немного смутился Хаким, — но сейчас вот пришлось сменить профессию. Вам я дал свою старую визитную карточку.

— Значит, мы встретились не случайно, тогда, в метро?

— Сами попросил меня поберечь вас. Эти люди способны на всё.

— Да хватит об этом, — вмешался Сами, — ну что, едем?

— Это лишнее, Сами. Ещё один вопрос, Хаким. Джонни выпустят, как того, что я видел на аэродроме?

— Нет. Теперь нет.

В этот день мы больше не говорили ни о делах, ни о политике. На сегодня, по крайней мере, всё было неплохо, и мы праздновали ежегодный традиционный мясоед. Не хватало Ольги, но, вспоминая её, я не грустил. Я знал, что скоро увижу её и всегда буду с ней, до конца жизни, ведь ничто в мире не может разлучить отца и дочь, а вот увижу ли я когда-нибудь Сами, Хакима, командира, Фикри, Ахмеда — этого никто мне сказать не мог. Скорее всего нет. Говорят, что память человеческая вещь ненадежная, но я был уверен в своей.

Я сказал об этом вслух, не боясь, что мои слова покажутся кому-нибудь сентиментальными.

— Скорее всего ты прав, Алеша, — ответил Сами. — Вряд ли нам придется увидеться здесь или в Москве. Но это в конце концов, не важно. Легче жить и делать своё дело, если знаешь, что, пусть и очень далеко, на краю земли, живут и помнят о тебе твои друзья.

— Поедемте всё-таки в старый город, — предложил Хаким.

— Напомни мне, пожалуйста, Хаким, у меня к тебе будет просьба.

— Конечно.

Праздник уже вспыхнул, когда мы подъехали к площади. Ещё на подступах к ней были видны его отблески, шли толпы нарядно одетых людей, слышался смех, усиленная динамиками музыка, пение сотен включенных на полную мощность транзисторов и телевизоров. Высоко в небе на пальцах минаретов сверкали бриллиантовые кольца огней, зеленым, белым и красным переливались площадь и разбегавшиеся от неё переулки, около шатров, качелей, лавочек и харчевен толпился народ, а в центре площади яблоку негде было упасть.

Здесь можно было найти всё, что присуще любому народному празднику: тир, силомер в виде штанги, потертую обезьянку, достающую билетики с неизменно счастливыми предсказаниями, казалось, что все торговцы сластями, орешками, прохладительными напитками, фруктами собрались сегодня тут, яркие ацетиленовые фонари горели у лавочек и лавчонок, торговавших шутихами, бенгальскими огнями и прочей праздничной всячиной.

И Сами и Хаким наперебой пытались что-то сказать или объяснить, но расслышать друг друга было невозможно. Медленно двигаясь в толпе, мы старались не потеряться и смотрели во все глаза. Едва ступив на площадь, мы включились к искреннему, неподдельному веселью нескольких тысяч людей, здесь веселье ничего не стоило, потому что оно шло от души и, значит, принадлежало всем и нам тоже. Мы протискивались в шатры: платить за вход не нужно, сегодня поют и танцуют бесплатно.

Ещё два года назад, когда я совсем не знал города, мне рассказали, что в районе площади есть кофейня, которой, по разным версиям, от четырехсот до шестисот лет. Я тщетно искал её. Потом знакомые ещё больше разожгли мое любопытство, сказав, что существует давний обычай: в дни праздника посидеть часок с друзьями в этой кофейне.

Об этом я и хотел напомнить Хакиму. Они с Сами переглянулись, и мы пошли по кривым переулкам старого города в сторону от шумной толпы, шашлычного чада и слепящих огней

Перед ничем не примечательным домом стояла большая группа людей, сдерживаемая полицейским. Хаким что-то сказал ему, люди расступились, и, прошагав по нескольким ступенькам, мы оказались внутри.

Над входом прибито чучело какого-то неизвестного зверя с оскаленной пастью. Ещё несколько чучел и шкур виднелись дальше, прикрепленные к потолочным балкам. Вдоль стен шли полки, на которых стояли надраенные до блеска самовары всех видов, форм и конструкций. Старая, потемневшая стойка с мраморной доской и массой стаканчиков, чашечек и кувшинчиков из фарфора и бронзы располагалась справа от входа. Привыкнув к полумраку и едкому табачному дыму, мы прошли вглубь и уселись у противоположной от входа стены, в углу, на старом потертом кожаном диване, и заказали кофе.

Вокруг сидели люди всех возрастов. За соседним столиком устроилась компания студентов, дружелюбно поинтересовавшихся, откуда мы, и, получив ответ, наперебой начавших угощать нас сигаретами И вдруг студенты замолкли, тише стало в кафе. Сами повел глазами направо, и вглядевшись в сизую от дыма полутьму, я увидел, что боком к нам, разделенные двумя-тремя столиками, сидели два человека, внимательно разглядывая друг друга и время от времени выпаливая короткие, энергичные фразы, сопровождаемые довольно сдержанной жестикуляцией. У одного из них была огромная шишка на лысом лбу, второй был худ, высоколоб и держался напряженно. Каждую фразу посетители встречали хохотом, но смеялись недолго, не повторяли удачной фразы, а тут же снова обращались в слух.

Сами с Хакимом увлеченно вслушивались, и кто-то бросил:

— Поединок острословов.

Это и был секрет кофейни, о котором здесь знали все.

Сами, привыкший к тому, что я понимаю его с полуслова, переводил Наташе малую толику, я же домысливал то, чего не успевал уловить по своему усмотрению, и через несколько минут поймал себя на том, что смеюсь вместе со всеми, и, как ни странно, впопад. Судя по глазам, Наталья тоже всё понимала. Фраза за фразой напряжение слушателей достигло предела.

Толстяк с шишкой выступал в амплуа скептика, коротко и едко отражая настойчивые и несколько затянутые атаки противника, бывшего, видимо, несколько не в форме. Но скоро я перестал обращать внимание на личность самих соперников, потому что перед нами были уже поминутно меняющиеся маски древнейшего жанра народной сатиры. Ничего не говорилось прямо, не называлось никаких имен, но, зная, что происходило и происходит в эти дни за стенами кофейни, всё было предельно ясно, остроумно и метко. Мы наблюдали живых наследников Ходжи Насреддина во вполне современных пиджаках, с развязанными от напряжения галстуками и каплями пота на лицах.

Сначала они пошутили и поспорили на международные темы, обыграли так и эдак последние события. Потом перешли к делам внутренним. Неуловимым движением губ или жестом руки они играли министров и известных журналистов, телекомментаторов и актеров, превращались на мгновение в людей из толпы, обычных, безликих безработных или неграмотных крестьян. Они издевались, иронизировали, подшучивали и плакали. Они заставляли задуматься над тем, что плохо, хотя сами не знали, как должно быть хорошо. Только морально здоровые люди умеют смеяться над собой.

Поединок продолжался не менее часа, и за этот час никто не сдвинулся с места. Официанты присоединились к посетителям и так же, как и они, разделились на партии, болевшие за ту или другую сторону. Из кофейни никто не вышел, а если и вышел, то этого не заметили. Болельщики обступили своих расслабившихся любимцев, потчуя их чаем и кока-колой, угощая сигаретами из десятка протянутых пачек, громко обсуждая перипетии закончившейся борьбы.

Мы попрощались со студентами и вышли. Толпа всё ещё стояла у входа.

Окунувшись снова в праздничную суету, свет, шум и запахи, я слабо воспринимал их, шагая почти автоматически. Правда, я хорошо помню, как в толпе мы наткнулись на Вовку с Сергеем и прихватили их с собой.

Газлян сидел в переполненной покупателями лавке и улыбался вымученной улыбкой. Мы подождали у входа.

— Поздравляю, — сказал Газлян, выйдя к нам. — Где мне найти вас через пару часов? Ваше кольцо, мадам, я хочу вручить вам за ужином.

И тут мне пришла в голову шальная идея.

— Встретимся через три часа в «Эль-Дорадо».

Сами помолчал, быстро прикидывая что-то в уме, и расхохотался:

— Молодец, Алеша! Почему бы и нет? Встречаемся в «Эль-Дорадо»!