Я помню тот Ванинский порт И вид парохода угрюмый. Как шли мы по трапу на борт В холодные мрачные трюмы. На море спускался туман. Ревела стихия морская. Стоял впереди Магадан, Столица Колымского края. Не песня, а жалобный крик Из каждой груди вырывался. «Прощай навсегда, материк!» — Хрипел пароход, надрывался. От качки страдали зэка, Обнявшись, как родные братья. И только порой с языка Срывались глухие проклятья: – Будь проклята ты, Колыма, Что названа чудной планетой. Сойдешь поневоле с ума — Отсюда возврата уж нету. Прощай, моя мать и жена! И вы, мои милые дети. Знать, горькую чашу до дна Досталось мне выпить на свете!

Где–то в поле возле Магадана, Посреди опасностей и бед, В испареньях мерзлого тумана Шли они за розвальнями вслед. От солдат, от их луженых глоток, От бандитов шайки воровской Здесь спасали только околодок Да наряды в город за мукой. Вот они и шли в своих бушлатах — Два несчастных русских старика, Вспоминая о родимых хатах И томясь о них издалека. Вся душа у них перегорела Вдалеке от близких и родных, И усталость, сгорбившая тело, В эту ночь снедала души их. Жизнь над ними в образах природы Чередою двигалась своей. Только звезды, символы свободы, Не смотрели больше на людей. Дивная мистерия вселенной Шла в театре северных светил, Но огонь ее проникновенный До людей уже не доходил. Вкруг людей посвистывала вьюга, Заметая мерзлые пеньки. И на них, не глядя друг на друга, Замерзая, сели старики. Стали кони, кончилась работа, Смертные доделались дела… Обняла их сладкая дремота, В дальний край, рыдая, повела. Не нагонит больше их охрана, Не настигнет лагерный конвой, Лишь одни созвездья Магадана Засверкают, став над головой.

Мы шли этапом. И не раз, колонне крикнув: «Стой!» — садиться наземь, в снег и в грязь приказывал конвой. И, равнодушны и немы, как бессловесный скот, на корточках сидели мы до окрика: «Вперед!» Что пересылок нам пройти пришлось за этот срок! И люди новые в пути вливались в наш поток. И раз случился среди нас, пригнувшихся опять, один, кто выслушал приказ и продолжал стоять. Минуя нижние ряды, конвойный взял прицел. «Садись! — он крикнул. — Слышишь ты?! Садись!» — Но тот не сел. Так было тихо, что слыхать могли мы сердца ход. И вдруг конвойный крикнул: «Встать! Колонна! Марш! Вперед!» И мы опять месили грязь, не ведая куда. Кто — с облегчением смеясь, кто — бледный от стыда. По лагерям — куда кого — нас растолкали врозь. И даже имени его узнать мне не пришлось. Но мне — высокий и прямой — запомнился навек над нашей согнутой толпой стоящий человек.

За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья и чести своей. Мне на плечи кидается век–волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей, — Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе, Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе. Уведи меня в ночь, где течет Енисей, И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет.

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, — Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны. Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища. А вокруг его сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет. Как подковы кует за указом указ — Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него, — то малина И широкая грудь осетина.

У врагов на той стороне Мой давний друг. О смерть, прилети ко мне Из милых рук. Сижу, грустя на холме, А у них — огни. Тоскующую во тьме, Мой друг, вспомяни! Не травы ли то шелестят, Не его ли шаги? Нет, он не вернется назад, Мы с ним — враги. Сегодня я не засну… А завтра, дружок, На тебя я нежно взгляну И взведу курок. Пора тебе отдохнуть, О, как ты устал! Поцелует пуля в грудь, А я — в уста.

Смотрим взглядом недвижным и мертвым, Словно сил неизвестных рабы, Мы, изгнавшие Бога и черта Из чудовищной нашей судьбы. И желанья и чувства на свете Были прочны, как дедовский дом, Оттого, словно малые дети, Наши предки играли с огнем. День весенний был мягок и розов, Весь — надежда, и весь — любовь. А от наших лихих морозов И уста леденеют, и кровь. Красоту, закаты и право — Всё в одном схоронили гробу, Только хлеба кусок кровавый Разрешит мировую судьбу. Нет ни Бога, ни черта отныне У нагих обреченных племен, И смеемся в мертвой пустыне Мертвым смехом библейских времен.

Где верность какой–то отчизне И прочность родимых жилищ? Вот каждый стоит перед жизнью — Могуч, беспощаден и нищ. Вспомянем с недоброй улыбкой Блужданья наивных отцов. Была роковою ошибкой Игра дорогих мертвецов. С покорностью рабскою дружно Мы вносим кровавый пай Затем, чтоб построить ненужный Железобетонный рай. Живет за окованной дверью Во тьме наших странных сердец Служитель безбожных мистерий, Великий страдалец и лжец.

Хоть в метелях душа разметалась, Всё отпето в мертвом снегу, Хоть и мало святынь осталось, — Я последнюю берегу. Пусть под бременем неудачи И свалюсь я под чей–то смех, Русский ветер меня оплачет, Как оплакивает нас всех. Может быть, через пять поколений, Через грозный разлив времен Мир отметит эпоху смятений И моим средь других имен.

Как дух наш горестный живуч, А сердце жадное лукаво! Поэзии звенящий ключ Пробьется в глубине канавы. В каком–то нищенском краю Цинги, болот, оград колючих Люблю и о любви пою Одну из песен самых лучших.

От веры или от неверия Отречься, право, всё равно. Вздохнем мы с тихим лицемерием: Что делать? Видно, суждено. Всё для того, чтобы потомство Текло в грядущее рекой, С таким же кротким вероломством, С продажной нищенской рукой. Мы окровавленного Бога Прославим рабским языком, Заткнем мы пасть свою убогую Господским брошенным куском. И надо отрекаться, надо Во имя лишних дней, минут. Во имя стад мы входим в стадо, Целуем на коленях кнут.

Ты опять стоишь на перепутье, Мой пророческий, печальный дух, Перед чем–то с новой властной жутью Напрягаешь зрение и слух. Не родилось, но оно родится, Не пришло, но с торжеством придет. Ожиданье непрерывно длится, Ожиданье длится и растет. И последняя минута грянет, Полыхнет ее последний миг, И земля смятенная восстанет, Изменяя свой звериный лик.

Он стоит пред раскаленным горном, Невысокий старый человек. Взгляд спокойный кажется покорным От миганья красноватых век. Все товарищи его заснули, Только он один еще не спит: Всё он занят отливаньем пули, Что меня с землею разлучит. Кончил, и глаза повеселели. Возвращается. Блестит луна. Дома ждет его в большой постели Сонная и теплая жена. Пуля, им отлитая, просвищет Над седою, вспененной Двиной, Пуля, им отлитая, отыщет Грудь мою, она пришла за мной. Упаду, смертельно затоскую, Прошлое увижу наяву, Кровь ключом захлещет на сухую, Пыльную и мятую траву. И Господь воздаст мне полной мерой За недолгий мой и горький век. Это сделал, в блузе светло–серой, Невысокий старый человек.

Уводили тебя на рассвете. За тобой, как на выносе, шла. В темной горнице плакали дети. У божницы свеча оплыла. На губах твоих холод иконки, Смертный пот на челе… не забыть! Буду я, как стрелецкие женки, Под кремлевскими башнями выть.

Узнала я, как опадают лица, Как из–под век выглядывает страх, Как клинописи жесткие страницы Страдание выводит на щеках, Как локоны из пепельных и черных Серебряными делаются вдруг, Улыбка вянет на губах покорных, И в сухоньком смешке дрожит испуг. И я молюсь не о себе одной, А обо всех, кто там стоял со мною И в лютый холод, и в июльский зной Под красною ослепшею стеною.

Опять поминальный приблизился час. Я вижу, я слышу, я чувствую вас. И ту, что едва до окна довели, И ту, что родимой не топчет земли, И ту, что, красивой тряхнув головой, Сказала: «Сюда прихожу, как домой». Хотелось бы всех поименно назвать, Да отняли список, и негде узнать. Для них соткала я широкий покров Из бедных, у них же подслушанных слов. О них вспоминаю всегда и везде, О них не забуду и в новой беде. И если зажмут мой измученный рот, Которым кричит стомильонный народ, Пусть так же оне поминают меня В канун моего погребального дня. А если когда–нибудь в этой стране Воздвигнуть задумают памятник мне, — Согласье на это даю торжество, Но только с условьем: не ставить его Ни около моря, где я родилась (Последняя с морем разорвана связь), Ни в царском саду у заветного пня, Где тень безутешная ищет меня, А здесь, где стояла я триста часов И где для меня не открыли засов. Затем, что и в смерти блаженной боюсь Забыть громыхание черных марусь, Забыть, как постылая хлопала дверь И выла старуха, как раненый зверь. И пусть с неподвижных и бронзовых век Как слезы струится подтаявший снег, И голубь тюремный пусть гулит вдали, И тихо идут по Неве корабли.

Бывают ночи: только лягу, в Россию поплывет кровать, и вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать. Проснусь, и в темноте, со стула, где спички и часы лежат, в глаза, как пристальное дуло, глядит горящий циферблат. Закрыв руками грудь и шею, — вот–вот сейчас пальнет в меня — я взгляда отвести не смею от круга тусклого огня. Оцепенелого сознанья коснется тиканье часов, благополучного изгнанья я снова чувствую покров. Но сердце, как бы ты хотело, чтоб это вправду было так: Россия, звезды, ночь расстрела и весь в черемухе овраг.

Душа моя, печальница О всех в кругу моем! Ты стала усыпальницей Замученных живьем. Тела их бальзамируя, Им посвящая стих, Рыдающею лирою Оплакивая их, Ты в наше время шкурное За совесть и за страх Стоишь могильной урною, Покоящей их прах. Их муки совокупные Тебя склонили ниц. Ты пахнешь пылью трупною Мертвецких и гробниц. Душа моя, скудельница, Всё виденное здесь, Перемолов, как мельница, Ты превратила в смесь. И дальше перемалывай Всё бывшее со мной, Как сорок лет без малого В погостный перегной.

Еще жив человек, Расстрелявший отца моего Летом в Киеве, в тридцать восьмом. Вероятно на пенсию вышел. Живет на покое И дело привычное бросил. Ну, а если он умер, — Наверное жив человек, Что пред самым расстрелом Толстой Проволокою Закручивал Руки Отцу моему За спиной. Верно, тоже на пенсию вышел. А если он умер, То наверное жив человек, Что пытал на допросах отца. Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел. Может быть, конвоир еще жив, Что отца выводил на расстрел. Если б я захотел, Я на родину мог бы вернуться. Я слышал, Что все эти люди Простили меня.

Покамест день не встал С его страстями стравленными, Из сырости и шпал Россию восстанавливаю. Из сырости — и свай, Из сырости — и серости. Покамест день не встал И не вмешался стрелочник. Туман еще щадит, Еще в холмы запахнутый Спит ломовой гранит, Полей не видно шахматных… Из сырости — и стай… Еще вестями шалыми Лжет вороная сталь — Еще Москва за шпалами! Так, под упорством глаз — Владением бесплотнейшим Какая разлилась Россия — в три полотнища! И — шире раскручу! Невидимыми рельсами По сырости пущу Вагоны с погорельцами: С пропавшими навек Для Бога и людей! (Знак: сорок человек И восемь лошадей.) Так, посредине шпал, Где даль шлагбаумом выросла, Из сырости и шпал, Из сырости — и сирости, Покамест день не встал С его страстями стравленными — Во всю горизонталь — Россию восстанавливаю! Без низости, без лжи: Даль — да две рельсы синие… Эй вон она! — Держи! По линиям, по линиям…