Глава I. ИЗ МАРИУПОЛЯ В КРЫМ

В больнице для моряков было так много больных, что, казалось, труженики моря плавают лишь затем, чтобы, побороздив моря и океаны, вернуться на берег и, предавшись заслуженному отдыху, поболеть. А на самом деле настоящие моряки, хотя и болели, как и все смертные, но в эту портовую больницу попадали редко. Ее палаты в основном заполняли работники порта и члены их семей. И заполняли так, что доставленного сюда капитана морского клуба «Два якоря» пришлось положить у дверей палаты. В палате находилось еще пять человек.

Над Бендером склонился молодой доктор с жалостливым выражением в глазах и спросил:

— Как вы себя чувствуете, товарищ?

Не получив вразумительного ответа, кроме бессвязного слова «ноги», тут же приказал медсестре немедленно наложить на пострадавшего плотные компрессы.

Пока сестра готовила накладки, Бендер впал в полузабытье. И виделся ему сон. Будто он, в том же темном подводном салоне «Святителя», перебирает обросшие водорослями золотые предметы. Вдруг какой-то груз обрушивается на него сверху и больно ударяет по ногам. Остап вскрикнул и очнулся. Медсестра устраивала на его ногах компрессы.

Великий предприниматель, искатель миллионов, лежал на спине, превозмогая боль в суставах. Он невесело думал о последствиях своей болезни. Боялся, что не сможет ходить. А если и сможет, то — как инвалид. И прощай тогда на веки вечные Рио-де-Жанейро заветное.

Больница портовиков была построена недавно. Жизнь в ней протекала спокойно. Никто не умирал, и каждый пациент ее лечился по своему усмотрению. Вечерами больные прохаживались в дворовом скверике, дыша упоительными запахами цветов. И луна освещала их синие халаты диковинным театральным светом. Прогуливаясь по аллеям, они оживленно разговаривали друг с другом. И глядя на них, нельзя было сказать, что они больные. В больнице моряков кормили на редкость вкусно и плотно. Многие, симулируя болезнь, ухитрялись как можно больше побыть в ней.

— Я попрошу, чтобы мне продлили еще на недельку, — говорил высокий с усами. Сошлюсь на сильные головные боли. — Ой, страдаю, ночами не сплю, — сказал он нарочито громко последнюю фразу, оглянувшись на проходящего мимо врача.

— Я пообещал доктору рыбы, — говорил розовощекий с глянцевой лысиной, он и продлит…

Но низкорослый толстячок, по-братски обняв его за талию и хихикая, сказал:

— Чудак, наоборот, он тебя выпишет поскорее, чтобы ты не задержался с этой самой рыбой.

— И правда, — озадаченно уставился на него лысый. — Да, я ему, душевному человеку… — хотел пообещать теперь уже что-то другое, но тот осекся.

Мимо разговаривающих проходил главный врач больницы Ярокин. Симулянтов он на дух не переносил. Но вынужден был терпеть даже явных, направляемых в больницу разным городским начальством.

И такие «больные» задерживались в ней не только из-за хорошего питания, но и по другим причинам. Пребывание Гнитюка, одного из питомцев палаты, где лежал Остап, объяснялось попыткой избежать наказания за подписание акта, оправдывающего недостачу материалов на базе. Он постоянно кашлял, когда надо и не надо.

Мамбетович, так звали мужчину среднеазиатской внешности, содержал ларек и опасался привлечения к уголовной ответственности за продажу самогона под видом монопольной водки. Мошенник вел себя беспокойно, и все время прохаживался у кровати Бендера, опираясь на костыль, который ему был совсем не нужен. Третий «больной» в палате Остапа носил фамилию Чудаков. В метизной конторе он числился счетоводом и избегал результатов ревизии. Левую руку в гипсе он держал на марлевом ошейнике. Четвертым соседом Бендера по палате был Хмуренко, человек с фамилией, соответствующей его виду. У него болело горло, он носил на шее утепленную ватой марлевую повязку. Пятым в этой палате был Морякин. И был он, как выяснилось, настоящим больным, страдающим ревматизмом.

Все соседи Остапа по палате так и сыпали выражениями из области морского дела. Но каждый из них имел к нему такое же отношение, как туземец к воздухоплаванию. За исключением Морякина. Он был рыбаком, но морских слов почти не употреблял. Говорил в основном на близкую его душе тему, произнося слова совсем иного значения. От частого употребления алкоголя глаза его были желтые, как у кота. И когда он говорил о своих выпивках, они горели неугасимым огнем.

Впервые Бендер услышал Морякина, когда наступил больничный разнос обеда. Коридоры и палаты наполнились звоном посуды, запахами борща, гречневой каши и тушеной капусты с мясом, перебивая все остальные больничные запахи. Посетителей, пришедших навестить больных, попросили прийти позже.

Ревматик Морякин, полнозвучно чавкая, начал очередной свой рассказ. Весь смысл его повествований сводился к тому, что на рыбалке крайне необходимо пить водку. Ничего другого он не рассказывал, а может, и не знал.

— И что, выпили, по бутылке водки? — скривился Гнитюк. — И никакой ловли? — покашлял он.

— Как никакой? Я и говорю ему ячейка сети должна быть… Проспорил он, одним словом, и поставил четверть. Выпили и ее. А у Лошака бутылка вина еще была. Добавили, значит…

— Ну а сетью вы какой ловили? — отставил пустую тарелку гипсорукий Чудаков.

— Вот слушайте, наберитесь терпения. Подплывает на баркасе Кочубей. А у него, моржа, две бутылки водки и фляга вина — самоделки.

Рассказчик победоносно обвел всех желтыми глазами и, хихикая, продолжил:

— Выпили, разошлись по каютам спать. Утром от головы до пят дрожь охватывает. Немного нашлось. Выпили. Не помогает. Пошел на моторке Кочубей, собака, к берегу. Оперативно вернулся. Привез четвертуху…

— Ну профессор по рыбе, а улов как же? — вымолвил Остап, прорвавшись в паузу рассказа. — И рыба пьяной работы не любит.

— Почему не любит? Ловили. Штормяга, правда, небольшой навалился, но ловили… Кое-кто из слабых в ригу поехал… Но я ни-ни…

— И все же, дорогой, рыбалка как же? А то все выпили, пили, понимаешь, сказал Мамбетович. Он отламывал руками кусочки хлеба, макал их в подливку и ловко бросал себе в рот.

— Да не ловили мы в тот день, Мамбетович. С пьяной командой, какая же рыбалка, — бросил ложку в пустую тарелку Морякин.

— В Одессе был у меня знакомый, — сказал Бендер. — С утра выпьет стакан водки и целый день свободен…

Все засмеялись. Только хмурый больной, с забинтованной шеей, пробурчал:

— И что тут смешного…

Это был человек без чувства юмора, но он старательно лечился. Периодически полоскал с бульканьем горло и с унитазным журчанием спускал свое полосканье в банку.

В палату вошел розовощекий, грузный «больной» с мичманкой на голове. К его больничному халату она шла также, как сомбреро к фартуку дворника. Он целыми днями шатался по больнице, узнавал новости, анекдоты и тут же пересказывал их в других местах.

— Я дико извиняюсь, — заговорщически обвел он всех выпученными глазами. — Слышали новый анекдот? — И не ожидая ответа, начал. — Кораблекрушение. Спасатели вытаскивают утопающих в шлюпку за волосы. Одного за волосы, другого, третьего… А четвертый безволосый. Спасатель хлопает его по голове и говорит: «Сэр, нам не до шуток, дайте голову».

Смех заполнил палату. Из-за болей в суставах Бендер только улыбнулся. А хмурый его сосед с забинтованной шеей снова пробурчал:

— Кораблекрушение, а им смешно…

Но его соседи к таким замечаниям уже привыкли. Каждому уже захотелось рассказать свой анекдот. Но гипсорукий завладевает вниманием палаты и начинает:

— Зяма спрашивает моряка: «Это вы спасли моего Абрашу?». «Ну я». «И вы ныряли на глубину?». «Ну нырял». «А кепочку его там не видели?».

Вся палата надсаживается от смеха. И не слышит бубнеж забинтованного полоскателя.

— Спас ребенка, а ему кепочка… Скряга… — скучно произносит он.

— Тише, — взвизгнула мичманка в халате. — Кессонщик тоже хочет что-то нам рассказать.

Наступила тишина, и голос Бендера не совсем бодро заговорил:

— Бандерша портового притона выходит на балкон и кричит: «Котельщик! Котельщик! Перестаньте топить! У меня клиент соскальзывает!»

Ложки, вилки, тарелки забряцали от громового смеха. И только хмурый полоскатель горла свое:

— Летом разве топят…

— А вот еще, — продолжал Остап, поддавшись общему настроению. — В порту одессит спрашивает: «Эй, на шхуне! На работу берете?». «Нет, не берем». «Счастье ваше, а то бы я вам наработал».

— А вот еще, слышали! Я расскажу…

Затараторили наперебой гипсорукий и Морякин после смеха. И понеслись анекдоты один за другим, веселя сытое послеобеденное сообщество соседей по палате великого искателя подводных сокровищ. И даже пришедший зачинщик в мичманке не удержался, чтобы не рассказать еще один анекдот из своего запаса.

— «Марья Павловна, откройте», — начал он. — «Уже поздно, я в рубашке», — она ему из-за двери. А он ей: «Откройте, и посмотрите, чем я стучу».

Питомцы палаты умирали от смеха. Но тут вошел главврач Ярокин, — и все умолкли.

— 3-здоровые? Пора выписываться, а? — обвел он всех изучающим взглядом. И собрался еще что-то сказать, но появилась регистраторша больницы и подала ему записку:

— Вот прислали… — запыхавшись, промолвила она.

Ярокин прочел бумагу и молча уставился на забинтованного человека без юмора.

— Где же возьму этому самому Кабакину отдельную палату? — перевел он свой взор на «мичманку». — Если даже всех анекдотчиков выпишу… — и ушел, сопровождаемый регистраторшей.

А соседи Бендера по палате долго еще смотрели на дверь, за которой скрылся главврач, ставя его посещение в связь с долгосрочной их выпиской. Затем все сгрудились у открытой двери на балкон, но выйти на него боялись. Был случай, когда один больной вышел ночью на балкон подышать свежим воздухом, да и выпал со второго этажа. Ограждений на балконах еще не сделали. Жив остался, даже ноги не поломал. Спружинила мягкая клумба с цветами.

Над питомцами палаты Бендера нависла явная угроза распрощаться в скором времени с сытой и тишайшей больничной жизнью. Озадаченно вздыхая, они продолжали обсуждать визит Ярокина и ломать головы над вопросом: кто такой этот самый Кабакин?

Больничный обед закончился. Санитарки забряцали тарелками и ложками, собирая пустую посуду. В открытые окна и балконную дверь врывалась из дворового скверика птичья разноголосица, похожая на отдаленную перекличку в строю. В порту гуднул пароход. И ему тут же ответил басистым ревом другой.

Наступил день, когда Остап первый раз после заболевания решился выйти из палаты. Чувствуя себя еще не совсем в форме, он встал и начал одеваться без помощи других. Мечтая о свежем воздухе без больничных запахов, он двинулся к выходу, но тут дверь распахнулась, и на пороге появился боцман-тренер клуба «Два якоря» Кутейников.

— Привет, боцман, — улыбнулся Остап. — Видишь, осмелился сам идти на прогулку.

Лицо Исидора хотя и не было розовым, но весь вид его был странно подавленным.

— Пришел проведать или что-то случилось? — спросил Бендер. Кутейников переступил с ноги на ногу, но ничего не ответил.

— Ну? — спросил Бендер более строго.

— Новый Пристройкин, чтобы он на волнах закачался, разве наш труд он оценил? — непонятно молвил боцман-тренер. — Разве ж он может понять? Клубу мы столько наших усилий приложили… — качнулся Исидор.

— Ты что, пьян? — спросил Остап.

— Да вот, я ему говорю, что лучше моего старания нет, а он, без стажа морского, без стажа морского. Это я, значит…

— Да ты опьянел окончательно, Исидор? — подивился Бендер. — Говори в чем дело, выпивоха? — шагнул Остап к выходу.

Кутейников предупредительно распахнул дверь, пропустил своего капитана вперед, и пошел за ним, дрожа от обиды и с горечью говоря:

— Если бы вы были, Остап Ибрагимович, то этого бы ни за что не случилось… Великий предприниматель, чувствуя боль в суставах, обернулся и раздражен но спросил:

— Вы, старовозрастной юноша, можете, наконец, сказать, чего не случилось бы?

— Да моего увольнения из «Двух якорей», — рыдающим голосом прокричал Кутейников.

— Как — увольнения? Без меня? — возмутился капитан клуба. — Так быстро? Скоро выпишусь, боцман, восстановлю, не тушуйся, Корнеич. Я этому Пристройкину…

Капитан «Двух якорей» и его боцман-тренер вышли на свежий воздух. Здесь Остапа встретили его друзья-компаньоны и Савва Мурмураки. Они по два раза на день приходили к Бендеру. Приносили фрукты и все другое, вкусное и лучшее. Участливо справлялись о здоровье своего начальника и рассказывали новости.

Бывший заврыбой услышал жалостливое сетование Кутейникова на его увольнение и тоже загробно промолвил:

— И меня вычистили из клуба, капитан.

— Да как они посмели? — возмутился организатор «Двух якорей».

— Сейчас там новый начальник, командор, — сообщил Балаганов.

— Новая метла по-новому метет, — вставил Козлевич, — покручивая кончики кондукторских усов.

Всей компанией они сидели в больничном дворике и разговаривали. А когда Кутейников и Мурмураки ушли, Остап спросил своих единомышленников:

— Так что там за деньги в мешках?

Об этом при посторонних поговорить в палате было нельзя. И бывший уполномоченный по копытам, а сейчас стивидор «Алых парусов» сообщил:

— Все мешки с печатями отделений банков, командор: «Азово-Черноморско-го», «Русско-Азиатского», «Юнкер и Ко» и отделения какой-то конторы в Париже…

— И во всех мешках негодные уже деньги, — покачал головой Адам Казимиро-вич. — Царские кредитки, деникинские «колокола»…

— Что еще за колокола? — удивился Остап.

— Тысячерублевые купюры с изображением Царь-колокола, — пояснил Козлевич, как знающий лучше прошлые времена. — В других мешках, капитан, лежат пачки врангелевских коричневых пятисотрублевок. Есть там и «грузбоны» — это денежные знаки Грузии. Есть мешок и «керенок» Временного правительства и «карбованцев» Центральной рады, Остап Ибрагимович, — усмехнулся Козлевич.

— Одним словом, командор, все уже негодное, — вздохнул Балаганов. — Хотя бы один мешочек иностранной валюты…

Бендер молчал, глядя в сторону. Потом засмеялся и промолвил:

— За мешки отживших денег — кессонную болезнь… Вот так, камрады…

— Если по справедливости, то так, командор, — согласился Балаганов, тряхнув своими рыжими кудрями.

— Ничего, детушки-голуби, — резко встал со скамьи Бендер и скривился от боли в ногах. — У нас есть еще крымский вариант, — рубанул он рукой воздух.

— Что еще за вариант? — уставился удивленно на своего командора Балаганов.

— В Крыму я как-то побывал со своей матушкой, — сообщил Козлевич.

— А может, откроем свое дело как нэпманы, Остап Ибрагимович? Без всякого варианта? — спросил рыжеволосый компаньон.

— НЭП на грани отмирания, Шура. Газеты надо читать. Нэпманское предпринимательство под налоговой пятой не даст нам нужных миллионов, чтобы сделать Советам ручкой адье. Золото нам надо срочно ковать, пока до него не добрался НКВД со своим ОГПУ, верные мои камрады.

— Загадочно говорите, командор, — заерзал на скамье Балаганов.

— Загадочно, — кивнул Адам Казимирович.

Оба выжидающе смотрели на своего предводителя.

— Я вас посвящу в это дело несколько позже. Сейчас я в обдумывании его. Приходил не раз и бывший водолаз — инструктор Бендера Прихода. В первый день своего посещения он сочувствующе сказал:

— Ничего бы этого не произошло, капитан, если бы рядом была декомпрессионная камера. Часок отдохнул бы в ней и снова готов бы был под воду. А то пока сюда доставили, прошло время, азот и сработал отрицательно…

— Что же произошло, Федор Николаевич? Кто там был еще, глядя на меня световым лучом? Я же явственно видел…

— А никого там и не было, капитан. Приезжал мой сын из мореходки в отпуск, так он спускался туда с ребятами. Так знаешь, что они установили? — засмеялся Прихода.

— Ну-ну, что? — с невероятным любопытством смотрел на бывшего водолаза Бендер.

— В том салоне катера, где ты был на переборке, висело большое зеркало. И хотя оно заросло, облезло, но частично свет отражало. Когда, как ты рассказывал, осветил фонарем это место, оно и отразило твое изображение. Вот ты и рванул наверх с перепугу, решив, что это духи утопленников, — улыбнулся Прихода. — Такие случаи бывают, я же рассказывал, что на глубине может произойти все что угодно. Такой был случай. Поднимали пароход. Пошел под воду водолаз. Переговаривается с верхом. Все шло нормально, и вдруг крики молчание. Срочно пошел к нему второй водолаз. Подняли потом обоих. У первого, который закричал, — разрыв сердца. Оказалось, первый спустился и запутался шлангом, когда прошел в каюту А там его вдруг обнял плавающий мертвец в черной рясе. Вот такое даже бывает в водолазном деле, — взглянул с улыбкой на Остапа Прихода.

Великий искатель подводных сокровищ лечился около месяца, освобождаясь от мучительных болей в суставах своего крепкого тела. А когда выздоровел, то пошел со своими друзьями к созданному им морскому клубу «Два якоря». Пришел, и невольно остановился. Вокруг бывшего мариупольского рыбоприемника царило оживление. Два бравых моряка стояли на мостике и один, приложив рупор ко рту, кричал:

— Под водой дышать размеренно! Строем, рр-раз!

Человек семь ровным фронтом бросились с причала в море и, оставив пенный след на поверхности, скрылись под водой.

— На шлюпках, старт! — скомандовал другой моряк и взмахнул красным флажком.

Три двухпарные шлюпки, блеснув лопастями весел, вспенили воду носами, отходя от берега.

— Фигурные прыжки в воду выполняют спортсмены нашего морклуба «Два якоря» Никодим Иванов, Касатый… — начал перечислять фамилии и дальше моряк с рупором.

С вышки красиво, в разных позах, поочередно начали прыгать юноши и девушки.

Присутствующие зрители зааплодировали. Знакомый уже Остапу борзописец из газеты «Приазовский пролетарий» только успевал их фотографировать и записывать репортаж с места событий.

— Мд-да-а, как всегда отмечал факты один мой хороший знакомый из Бердичева, — произнес вслух Бендер в окружении своих товарищей.

— Командор, хорошо, что мы отвели свои «Алые паруса» к Приходе, а то бы… — покачал головой Балаганов.

— Катер оформлен на меня, и клубу он не принадлежит, — засмеялся Бендер. И все же правильно сделали, чтобы не вызывать у общества тяжбу.

Остап, оставив своих сопровождающих на улице, вошел в здание, где размещалось общество помощи утопающим. Вошел и с удивлением остановился. Перед ним у двери с угодливой улыбкой стоял вахтер.

— Пристройкин! — воскликнул искатель подводного клада.

— Он, Пристройкин, — растянул свое лицо в улыбку тот. — Вот сняли, перевели вниз вахтером, — отвел в сторону глаза бывший председатель мариупольского отделения ОСВОДа и погладил неизменный шарик своего живота.

— Ну и ну — покачал головой Остап, — столько изменений, — и поднялся в кабинет нового председателя.

Когда вошел, то вторично был удивлен. За столом стоял не кто иной, как отставной капитан Ступин.

— Вот ваш расчетный лист, — сказал он Бендеру улыбаясь во весь рот, как хорошо ему знакомому. Ступин был в униформе морского капитана и спросил немного погодя: — Удивлены? После Пристройкина меня направили сюда, Остап Ибрагимович. — Вот и приказ… — подал он бумагу. — Вы увольняетесь за развал в морклубе «Два якоря»… Но учитывая, что именно вы организовали этот замечательный клуб, я счел возможным потопить этот приказ, не афишировать его, уважаемый товарищ Бендер. Увольняетесь числом после вашего лечения… Так что… — протянул руку новый председатель мариупольского отделения помощи утопающим, отец бывшей квартиросдатчицы Остапа Елены Викторовны.

— Благодарю, товарищ капитан, — ответил крепким рукопожатием Ступину Бендер. — Удачи вам в спасении утопающих, капитан.

— Спасибо, товарищ Бендер, — продолжал улыбаться тот. — Извините, что так… да, там в бухгалтерии мой приказ на оказание вам материальной помощи, уважаемый Остап Ибрагимович.

— Благодарю, очень кстати, — засмеялся Остап.

Взгляд организатора морского клуба «Два якоря» задержался на шкафе, где еще совсем недавно стоял кубок-сирота за перевыполнение плана по сбору членских взносов. Его на полке не было. Остап ухмыльнулся и вышел.

Когда великий организатор после бухгалтерии выходил из здания, Пристройкин угодливо распахнул дверь перед новатором отделения общественности, помогающей утопающим.

На улице его ждали друзья, и Остап им сказал:

— Вот всегда так: я организовываю, а государство пожинает плоды моего творчества.

Привычно расхаживая по веранде, Остап говорил:

— Итак, я посвятил вас в наше предприятие в Симферополе. И это все, детушки-голуби, из тех бумаг, которые мы приобрели у пасечника Стратиона Карповича. Из них следует, что сам пасечник, как и его родитель, были поставщиками меда графскому дому. Вот почему, как я додумываю, в последнее свое посещение графского дома, в девятнадцатом, Стратиону Карповичу и передал управляющий графским домом письмо своему брату Приозерскому. В письме говорится: «Все ценности графа Воронцова надежно спрятаны в тайнике до лучших времен, дорогой брат. Советую и тебе так же сделать…» — держал в руке письмо Остап и изучающее посматривал на своих компаньонов. — Письмо писано на гербовой бумаге, и ему верить можно, камрады.

— А какие ценности в письме указываются, командор? — без энтузиазма спросил Балаганов.

— Перечня нет, друг Шура, но говорится…»… А ценности графские, дорогой брат, как тебе известно, превеликие, и никак не могут идти в сравнение с нашими. Достаточно напомнить тебе о тех золотых предметах, которые были тобой увидены в прошлый твой приезд на отдых…» — Вот какой клад ожидает нас в Крыму, детушки, — сложил пожелтевшую бумагу Бендер.

— Ох, Остап Ибрагимович, не окажется ли это очередным блефом, как и подводный клад? — крутнул свой ус Козлевич.

— Да, если по справедливости, командор. Не остаться ли нам спокойненько жить в Мариуполе? Дом есть, море рядом, курортницы, рыба, фрукты. Можно продолжить коммерцию антиквариатом, — выступил убеждающим тоном Балаганов. — Что нам еще надо?

— Надо? — презрительно взглянул на рыжеголового компаньона Бендер. — А как же наше Рио? Или другой сказочный город, Шура? Мечты в кусты? Ну, нет, камрады, и еще раз, нет. Это не по мне. Я не позволю развеять по ветру обывательщиной свою хрустальную голубую мечту детства и сделаться пижоном.

— Нет, нет, если по справедливости, то и я, командор, разве против, — загорячился Балаганов. — Но после неудачи…

— Какой неудачи? — обвел своими восточными глазами друзей Бендер. — Какой неудачи? Искали — нашли. Энкавэдисты и сами были в неведении. Золото, бриллианты, драгоценности, долбил их источник информации. А оказались мешки негодных бумажек. Так кто виноват?

— Конечно же, не вы, Остап Ибрагимович, — солидно заявил Козлевич, преданно глядя на него.

— Вот именно. Не точная информация у властей, сказалось и на нас, — прошелся по веранде великий искатель сокровищ.

— А если и крымская окажется не точной информацией? — лукаво взглянул на своего беспокойного друга бывший сын лейтенанта Шмидта.

— Все может быть, Шура, все. Но у меня почему-то уверенность, что это дело из ряда вон выходящее. Оно обеспечит нам успех. Что касается дома… — задумался Остап. Он подошел к Козлевичу и погладил за ушками собачку, любимицу «семьи», Звонка, которая уютно устроилась на коленях автомеханика. Затем сказал: — Продавать дом не стоит. Он будет нашей базой здесь, в Мариуполе, куда мы сможем вернуться в случае надобности. А для того, чтобы он был в сохранности, поселим здесь уволенных из морклуба Кутейникова и Мурмураки. А свое жилье они будут сдавать курортникам.

— Оставляем обоих? Или одного из них? — уточнил расчетливый Балаганов.

— Нет, обоих. Так лучше. Один отсутствует, другой дома на хозяйстве. И за Звонком присмотрит, — произнес Козлевич.

— Мы им положим небольшое жалование за труды, — решил Бендер.

— Это можно. Это будет по справедливости, — кивнул Балаганов.

— Вот так и решим, — подвел черту совещания Бендер.

На следующий день вечером перед днем отъезда компаньонов в Крым, бывший начальник морского клуба «Два якоря» и его друзья устроили прощальный банкет в самом лучшем ресторане города.

Присутствовали не только Исидор Кутейников, Савва Мурмураки, но и наставник Бендера по водолазному делу Федор Николаевич Прихода.

Все много ели и пили. Бендер заказал самые лучшие закуски, напитки и блюда к ним. Вечер шел не в прощально-грустном настроении, а в веселом обнадеживающем тонусе.

— Капитан! — воскликнул Козлевич, когда в ресторане начал играть оркестр. — Не возражаете, если я закажу свою любимую музыку?

— Какие могут быть возражения, Адам! Заказывайте, и мы послушаем.

После заказа Козлевич поднял палец, призывая друзей слушать. Оркестр заиграл полонез Огинского. И хотя музыканты исполняли его фальшиво, неискушенным слушателям мелодия понравилась. А когда прозвучали последние аккорды, Адам Казимирович растроганно сказал:

— Это бессмертная музыка, — обвел он взором всех сидящих за столом. И неожиданно воскликнул: — Ой, ще Польска не сгинэла!

Остап, изрядно захмелевший, взглянул на него и подтвердил:

— Не сгинэла… Как и мы не сгинем, Адам, — и поднял наполненную рюмку.

— Не сгинем, капитан! — воскликнул Прихода. Он был в наилучшем настроении. Хотя Бендера и уволили из морского клуба, Приходу, как инструктора по водолазному делу, оставили на службе в ОСВОДе с той же хорошей зарплатой. И он благодарно и преданно посматривал на бывшего своего начальника, а теперь друга. И еще раз провозгласил: — Не сгинем, друзья-товарищи! Будем жить! — и выпил вместе со всеми.

Для его отличного настроения была еще одна причина. Поскольку катер «Алые паруса», при передаче его портом, Бендер оформил непосредственно на свое имя, то он и принадлежал ему. Великий предприниматель оставлял этот катер Приходе для временного пользования. И для того, чтобы с ним на рыбалку могли ходить верные друзья Бендера Савва Мурмураки и Исидор Кутейников.

— Если он нам не понадобится, камрады, — сказал Остап после принятого такого решения своим компаньонам, — то мы выгодно его продадим. В любом морском городе моторный баркас для рыбаков — мечта!

Рано утром, подготовленный к дальней дороге непревзойденным автомехаником Адамом Козлевичем, «майбах» вырулил из своего гаража и помчался к выезду из Мариуполя в сторону Бердянска.

Его провожали Мурмураки и Исидор Кутейников со Звонком на руках. Они стояли на улице и долго махали руками, пока автомобиль с их друзьями-хозяевами не повернул за угол.

Остап был одержим новой идеей. Он развалился на заднем кожаном сидении и, разложив на коленях карту, изучал самый краткий маршрут в Крым. Рядом с ним лежал путеводитель по европейской части России, издания 1913 года.

— Если по справедливости, — говорил Балаганов, — так я счастлив. Едем на мягкой машине навстречу новому делу. По пути будем знакомиться с новыми городами, людьми…

— Людьми, — передразнил его Остап. — Если нужными и полезными, то неплохо, Шура. Но энкавэдисты и огэпэушники тоже относятся к двуногим, именуемым людьми. И подобные им легавые, как вы обычно называете милиционеров.

— Да, командор, я таких и не имею ввиду, — замотал головой Балаганов. Он сидел рядом с Козлевичем и мог уже заменить его, если тот устанет.

Несмотря на то, что дорога была вся в выбоинах и колдобинах, они вскоре достигли Бердянска, портового города на северном побережье Азовского моря.

Остап раскрыл путеводитель и прочел вслух своим друзьям:

— Город основан в 1827 году. Назывался тогда Кутур-Оглы, после — Ново-Но-гайск и сейчас — Бердянск. Славится своими целительными грязями и рапой с трех лиманов. Много солнца, море — курорт. Познакомились? — спросил он своих компаньонов.

— Вот видите, я же говорил, новые города… интересно, — тряхнул своими кудрями Балаганов.

— Познавательно, капитан, — гуднул Козлевич на собаку, сдуру выскочившую на дорогу.

— Адам, Шура, вы пробовали когда-нибудь шоколад «Сюшар»?

— Откуда, командор! — замотал головой Балаганов.

— Не приходилось, Остап Ибрагимович, — не оборачиваясь к нему ответил Козлевич.

— В путеводителе реклама его. Гранд-Прикс, Париж… И адреса, если изволили бы заказать: Санкт-Петербург, Караванная улица, 12. А в Москве на Тверской, 76. И Одесса!.. — пришел в восторг Бендер. — Отрадная, 1!

Запасной водитель-бортмеханик обернулся, с любопытством взирая на своего командора, которого одесский адрес почему-то развеселил. Мельком взглянул на Остапа и Козлевич, с тем же желанием узнать причину восклицания его. Но их предводитель молчал.

— Так чем знаменита одесская Отрадная, командор, — не удержался от вопроса бывший уполномоченный по рогам и копытам.

— Да, что вы так… — прошелся легонько рукой по своим кондукторским усам водитель «майбаха».

— Ох, не касайтесь вопросами моего прошлого, детушки, — ответил сын турецко-подданного.

Не задерживаясь, они проехали Бердянск, свернули от моря и помчались к Мелитополю.

— Мелитополь расположен на реке Молочной. Основан в 1816 году на месте Ново-Александровки, камрады, — прочел вслух в путеводителе Остап и спросил:

— Шура, я не сомневаюсь, что вы побывали в этом городе, как сын лейтенанта Шмидта?

— Ой, командор, это не тот город, где можно было добывать хлеб насущный, — обернулся к предводителю компании молочный брат, которого так когда-то определил Бендер.

— Ясно. Не распространяйтесь о своем незавидном пижонстве в прошлом, брат Коля, — засмеялся Остап. А после сказал: — Есть предложение, Адам Казимирович. Заночевать в этом городе, навевающем грустные воспоминания на нашего молодого друга. Бывшего бортмеханика «Антилопы», а сейчас запасного шофера нашего роскошного «майбаха». Ищите гостиницу, Адам, по пути следования.

— Вы с Шурой в гостинице, а я ночую в машине. Неровен час, тут может оказаться такая публика, что все кожаные сидения срежут.

— Это возможно, дорогой автомеханик. Наше детище надо беречь, — согласился Бендер.

Они остановились у дороги возле невзрачной гостиницы с вывеской «Мелитополь». Остап и Балаганов заняли двухместный номер и устроились. Поужинали компаньоны в ресторане.

Утром первым проснулся великий предприниматель и, растолкав своего рыжеголового друга и помощника, сказал:

— Проснитесь, граф, нас ждет дорога в солнечный Крым, — и пошел умываться.

Козлевич уже занимался автомобилем. Заливал из бидонов бензин, масло, подкачивал камеры колес и, увидев Бендера, приветствовал его и доложил:

— Наш «майбах» к дороге готов, Остап Ибрагимович.

— Прекрасно, Адам. Заедем на базар, купим еды и позавтракаем в самом живописном месте нашей дороги. В путь, мои верные визиры! — улыбнулся Бендер.

— Я хочу вас спросить, Остап Ибрагимович, как ваши суставчики после болезни?

— Вы знаете, Адам, уже никакой боли не испытываю. Хорошо, что глубина была небольшая, благодарение Богу.

Балаганов, услышав последние слова своего «молочного брата», тут же вставил:

— Вот-вот, командор, именно благодарение Богу, а он милостив к нам, как к людям, которые ничего не делают плохого другим. Так говорил всегда отец Никодим, — и под взглядами Бендера и Козлевича трижды осенил себя крестным знамением. — Светлая память, если он жив, а если нет, то царствие небесное ему, — промолвил он и отошел в сторону.

Заехав на шумный городской базар, компаньоны накупили фруктов, помидор, огурцов, рыбы, ветчины и домашней колбасы. Остап долго и придирчиво осматривал колбасу, принюхивался к ней и, наконец, решился купить. Завернули в полотенце высокую хлебину домашней выпечки, залили походные фляги мелитопольской водой, которой знатоки приписывали целебные свойства, и тронулись в дальнейший путь. Солнце было уже высоко, освещая дорогу и радужные надежды мчавшихся к заветной цели путешественников.

Они расположились на живописном берегу небольшого озерца и устроили великолепный завтрак.

— Видите, мои верные визири, — говорил Остап, — природная душа человека тянется к движению, к путешествиям, к изменению обывательской обстановки. Посмотрите, какая кругом красота, как спокойна гладь озера. И главное, отличное настроение, как я вижу, и у вас, и у меня.

После завтрака Бендер встал и театрально провозгласил:

— Вперед! Труба зовет!

И автомобиль понесся к Геническу. Остап раскрыл карту, путеводитель, затем сообщил:

— Геническ старше Бердянска, а тем более Мелитополя. Он возник в 1784 году на юго-западе Азовского моря, для добычи поваренной соли. От города к Керченскому полуострову тянется полоса суши в 100 километров и шириной в 2–3 километра. Это так называемая Арабатская стрелка…

— А дорога там есть, Остап Ибрагимович? — спросил Козлевич.

— Должна быть, Адам. Это естественная дамба между Сивашом и Азовским морем. Но мы не поедем по этой дамбе, а свернем вправо, к полуострову Чонгар. Там въезд уже в Крым, камрады.

После Чонгара путешественники миновали ничем не примечательный Джанкой, разве только — железной дорогой, соединяющей Крым с другими городами, да железнодорожной веткой с городом-портом Керчь, расположенном в восточной конечности Крыма на стыке двух морей, Азовского и Черного.

 

Глава II. В СИМФЕРОПОЛЕ

Проехав одноэтажный и знойный Джанкой с его серыми станционными постройками, Остап сообщил:

— Впереди нас ждет Симферополь. Он расположен в центре Крыма в долине реки Салгир. Железнодорожные и шоссейные дороги связывают его не только с другими городами Крымского полуострова, но и России, Украины. Около шести столетий в юго-восточной части Симферополя находилась столица позднескифского государства Неаполь. Это был центр ремесленничества, торговли и культурной жизни. А сам город Симферополь основан в 1784 году, но лишь с 1874 года, благодаря железной дороге, он начал развиваться… — прочел командор справку в путеводителе.

— Ясно, капитан, куда едем? — спросил Козлевич, когда автомобиль въехал в город одноэтажных домиков с садами.

— Для начала на базар, Адам, затем… — замолчал, размышляя Остап, — затем расспросим местных, и я скажу куда поедем.

Уточнив как проехать к базару, они миновали синагогу и гостиницу «Московская», возле которой нарядный нэпман помогал даме в сиреневом платье сойти с экипажа. Увидели вывеску: «Торговый дом братьев Шостаковых» и вереницу пролеток в ожидании седоков.

На пути к базару выстроились лавчонки и кустарные мастерские сапожников, шорников, жестянщиков, слесарей. Много было закусочных, чебуречных, шашлычных, кофеен и винных ларьков.

Подъехав к шумному базару, Остап с Балагановым вошли в его толчею, оставив Козлевича отдыхать в машине.

Торговки расхваливали свой товар на разные голоса и сыпали прибаутками. Проталкивались с большими кувшинами продавцы пенной бузы и простой воды, призывая покупателей криками:

— Буза! Буза! Свежая хмельная пшенная буза!

— Родниковая холодная вода!

— Сладкая вода! — перекрикивали разносчики один другого.

— Попробуем бузы, Шура! — сказал Остап своему спутнику, проталкиваясь к молодому татарину. — Мой отец, как вам известно, был турецко-подданным и очень хвалил этот напиток.

— Это как пиво, командор, я пил когда-то, — подтвердил тот.

Торговец в тюбетейке наполнил им две глиняные чашки пенящимся напитком. Они выпили и Бендер отметил:

— Хороший напиток, отец был прав, утоляет жажду, граждане татары.

Компаньоны прошли ряды точильщиков, стекольщиков и, наконец, пробились к рядам, где торговали всеми съестными продуктами. Чего здесь только не было! Все виды отборных фруктов, овощей, разного вида орехов, гранатов. А дальше — мясные, молочные и хлебные продукты на выбор. И мед. Многих сортов меда в бидонах и банках.

— Вот это нам и надо, камрад Балаганов, — указал на банки с медом Остап.

И к удивлению своего рыжеголового друга, не торгуясь, он купил трехлитровый бидончик душистого майского меда.

Когда отошли от довольного продажей торговца, Балаганов спросил:

— Зачем так много, командор? Будем питаться медом?

— Терпение, дорогой приятель, и вы поймете что к чему. Протолкавшись через шумную базарную суету, друзья добрались до машины, изрядно вспотев то ли от жары, то ли от повторных чашек понравившейся им бузы. Но они пришли не сами, а привели татарчика с графином на голове. Указав на него, Бендер сказал:

— Адам, вкусите этого освежающего напитка и вы поймете, что такое восточное наслаждение в знойный день.

Адам Казимирович последовал совету своего предводителя. Когда выпил пенящегося напитка, то тут же попросил юного продавца налить ему еще, украсив усы белой пеной.

— Да, буза, значит, говорите? — удовлетворенно спросил он, когда они поехали.

— Буза! — засмеялся Бендер. — Резкий напиток, хмельной вроде, а?

— Еще какой, — замотал головой Балаганов. — Я же чувствую, друзья, если по справедливости…

Еще на базаре Бендер расспросил, как им проехать к нужному месту города и сейчас командовал, где ехать прямо, куда сворачивать, чтобы выехать на шоссе, ведущее в Ялту.

— Так что, в Ялту? — взглянул на Бендера Козлевич.

— Пока нет, Адам. Вначале поработаем здесь, а уж потом, — уклонился от прямого ответа Остап.

Выехали на Ялтинскую и Бендер попросил Козлевича ехать медленно, а сам внимательно смотрел по сторонам улицы.

Так они ехали как бы на выезд из города в сторону Ялты. И, наконец, Остап увидел с левой стороны на воротах вывеску: «Парк Салгирка», а дальше от дороги, в глубине парка — дом-дворец в стиле «ампир», а рядом еще корпус, стилизованный под Бахчисарайский дворец.

— Как сказано в путеводителе, эти здания построены в 1827 году архитектором Эльсоном, друзья, — указал на них. — Остановитесь, Адам. Нам как раз и надо туда. Отсюда и начнем свои поиски, мои верные визиры. Адам в машине, Балаганов со мной. И прихватите, Шура, бидончике медом, — распорядился великий искатель кладов.

Они вошли в парк и Бендер спросил проходящего мимо мужчину:

— Товарищ, это загородный дом графа Воронцова?

— Он самый, он самый, только там графьев этих уже нет, граждане, — усмехнулся он, не то сожалея, не то одобряя, что «графьев» уже нет.

— Ясное дело, нет, — промолвил Остап.

Бендер с Балагановым подошли к кухонному корпусу и Остап спросил вышедшую из кухни женщину:

— Нам нужен бывший садовник графа Воронцова Кузьма Афанасьевич. Не подскажете, где я могу его видеть. Сказали, что он здесь проживает.

— Верно сказали, проживал.

— Как проживал? — подался к ней Остап.

— Атак, жил он здесь в полуподвальном помещении, а годов два тому и помер Кузьма Афанасьевич, — вздохнула женщина. — А вы кто ему будете? Родственник, или как? Если родственник, то жена его живенькая еще, Клавдия Алексеевна. Вот так спуститесь по ступенькам чуток, — указала она на раскрытую дверь, — да постучитесь. Она должна быть дома в такую жарынь.

— Спасибо, уважаемая, спасибо, — раскланялся Остап, и они с Балагановым спустились в полуподвал загородного графского дома.

Через несколько ступенек вниз компаньоны увидели справа дверь из мореного дуба, покрытого лаком, а рядом шнурок с львиной головкой на конце. Дернув за шнурок, великий предприниматель услышал в глубине помещения дзиньканье колокольчика. Дверь отворилась и перед Остапом предстала пожилая женщина, назвать которую старухой было еще нельзя. В ситцевом платьице, невысокая, худощавая, в очках, с книгой в руках, она вопросительно смотрела на пришедших.

— Клавдия Алексеевна? — с обворожительной улыбкой, на которую только был способен, спросил Бендер.

— Слушаю вас, — сухо ответила хозяйка. — Чем обязана?

— Вам низкий поклон от пасечника Стратиона Карповича, Клавдия Алексеевна, вот… — Остап взял из рук своего подчиненного бидончик с медом и протянул его женщине. — Передал он вам, уважаемая, — продолжал улыбаться он.

— Благодарю, весьма… Как он там, Стратион Карпович? Да вы заходите, прошу вас, граждане, прошу… — посторонилась Клавдия Алексеевна, давая пройти гостям в квартиру.

Компаньоны прошли и осмотрелись. В полуподвальном помещении кухонного корпуса было три комнаты, обставленных довольно скромно, и ничего не напоминало им графского интерьера.

— Прошу, располагайтесь, — указала хозяйка на мягкие стулья у стола с замысловатыми резными ножками. — Вот живу, — обвела рукой женщина комнату и двери из нее. — Благодарение всевышнему, не выселяют пока… — положила на стол она книгу, после того как бидончик с медом снесла на кухню. — Так как там наш медонос? — улыбнулась хозяйка, садясь на стул.

— Жив и бодр, Клавдия Алексеевна. Пасеку содержит большую, мед качает отменный, очень просил посетить вас и справиться о вашем здоровье.

— Какое уже здоровье, уважаемые граждане, возраст и пережитое… После смерти Кузьмы Афанасьевича… Дочь тоже живет не со мной. Все это сказывается, как известно, — отвела в сторону грустный взгляд Клавдия Алексеевна, сняв очки.

— Да, жизнь для всех сейчас нелегка, уважаемая Клавдия Алексеевна, — сочувствующе вздохнул Остап и посмотрел на Балаганова. И тот, поняв взгляд своего командора по-своему, поспешил вставить:

— Да, у меня… я тоже… жизнь идет не по справедливости…

— Он, Клавдия Алексеевна, из московских «Известий»…

— Александр Балаганов, — представился помощник Бендера и чуть преклонил свою рыжеволосую голову на молодецких плечах.

— Очень приятно, гражданин, — и тут же поправилась: — товарищ… — И последнее слово она произнесла, как было замечено Остапом, через силу.

— А я литератор, уважаемая Клавдия Алексеевна. Моя фамилия Бендер. Пишу книгу о последних днях в Крыму светлейшего графа Воронцова… О годе двадцатом…

— О, в двадцатом самого графа давно уже не было. Последней владелицей дворца в Алупке, и этого загородного дома, была его наследница старая графиня Воронцова-Дашкова, граждане писатели, — разъяснила хозяйка.

— Вот как? — удивился Бендер. — Не сам граф Воронцов в двадцатом, а Воронцова-Дашкова? Вот вам пример, уважаемая Клавдия Алексеевна, как могут ошибаться источники истории.

— Особенно историки теперешнего времени, — усмехнулась женщина, одев и снова сняв очки.

— А графиня Воронцова-Дашкова покидала в двадцатом Крым из этого загородного дома?

— Разумеется, нет, она уплыла в двадцатом морем из дворца в Алупке, уважаемые историки-писатели.

— Было бы очень интересно описать как это все было, какие чувства были у нее, покидая свою родину., расскажите нам, дорогая Клавдия Алексеевна.

— Да, хотя бы несколько слов об этом, — удачно вставил Балаганов, понимая своего командора.

— Что я могу вам рассказать? Совсем ничего. Ведь я была тогда не в Воронцовском дворце, а здесь. Вот прислуга дворца в Алупке, да, она провожала графиню на пароход, ей и должно быть известно об этом. Да, разве что Анна от своих подруг-коллежек что-то может знать.

— А кто это — Анна? — спросил вежливо Остап.

— Как кто? Одна из горничных старой графини, моя дочь.

— О, это совсем удачно, дорогая Клавдия Алексеевна. Она живет здесь?

— Нет, я же сказала, что дочь живет отдельно. Она преподает английский, живет на Пушкинской… Вот с ней и можете встретиться и поговорить на интересующую вас тему, уважаемые.

— Очень и очень вам благодарен, дорогая Клавдия Алексеевна.

— И я, разрешите мне присоединиться к благодарности моего друга, — встал и поклонился Балаганов.

Глядя на своего компаньона, Остап удивился, откуда тот нахватался светских манер.

Распрощавшись с хозяйкой, они пошли парком к ожидавшей их машине и Остап сказал:

— Нет, Шура, вы делаете грандиозные успехи не только в нужном разговоре, но и в своих манерах. Похвально, друг.

— Она же из культурных, командор, сразу видно, — тряхнул своими кудрями тот. — Прислуживать графской семье… это не так просто, я думаю, товарищ писатель.

Остап не удержался и рассмеялся, услышав это. Сказал:

— Мне кажется, что я удачно придумал это, Шура.

— А я из газеты… — рассмеялся и Балаганов.

— Так и будем продолжать, камрад Шура. Горничная, разумеется, не из деревенских служанок, а из образованных тем более.

— Еще бы, английский язык преподает, понимать надо, командор, — с почтением к незнакомой еще горничной отозвался Балаганов. — Какие-нибудь слова по-английски вы знаете, товарищ Бендер?

— Ни одного, Шура. Только несколько немецких, камрад, например, что означает приятель, друг. Как вы уже это усвоили с Козлевичем.

Адам Казимирович спал, но как только молочные браться взялись за ручки дверец автомобиля, он сразу же проснулся. Провел рукой по своим неизменным усам и спросил:

— Ну, как? Удачно, братцы?

— Удачно, Адам. Едем на улицу Пушкинскую, как нам сказали.

И они поехали. Остап рассказал Козлевичу все, что они узнали у жены графского садовника. И добавил:

— Она тоже была, очевидно, служанкой в покоях графского загородного дома…

— Особенно когда графская родня наведывалась пожить в этом доме, — пояснил Балаганов. — Интеллигентная женщина…

Пушкинская улица пересекала весь город и жила в своем деловом ритме. На ней располагались самые солидные учреждения. Среди нарядных домов выделялось здание городского театра и кинотеатров. Мимо них, позванивая, дребезжал трамвайчик в сторону базара. Шли нарядные дамы с зонтиками от солнца и изысканно одетые нэпманы.

Нужный компаньонам дом был на правой стороне улицы и своим фасадом с большими окнами на трех этажах смотрел на шумную жизнь Пушкинской.

Из какого-то открытого окна этого дома на улицу лились музыкальные аккорды. И Балаганов, еще раз удивив Бендера, сказал:

— На пианино играют.

— Нет, на рояле, братец Шура, — уточнил Козлевич.

— Ну, хорошо, знатоки музыки. Адам в машине, Балаганов со мной. Делаем визит к бывшей графской горничной.

Они вошли в дом, поднялись на второй этаж и остановились перед дверью, обитой серым дерматином.

Остап нажал кнопку звонка. Игра на рояле прекратилась, и перед Бендером в раскрытой двери предстала довольно симпатичная седенькая старушка и высоким голосом спросила:

— Чем обязана вашему приходу, граждане?

— Писатель, а мой коллега из московских «Известий», — кивнул Остап в сторону Балаганова. — Нам бы очень хотелось поговорить с Анной Кузьминичной.

— Да, это было бы возможным, любезные, если бы я была ею, или она была бы дома. Но это не возможно, так как Анна в отъезде. И ничем я не могу вам помочь.

— Как в отъезде? — подался к порогу Бендер, боясь, что исполнительница фортепьянной пьесы захлопнет перед ними дверь.

Догадливый Балаганов, предвидя это, даже подставил ногу под дверь, чтобы предотвратить такое.

— Не изволите нам сообщить, мадам, — перешел Бендер на лексикон обращения, принятого до прихода к власти гегемона пролетариата. — Где она в отъезде и как ее найти, при необходимости.

— Анна Кузьминична вышла замуж за греческого негоцианта и находится сейчас в Севастополе, уважаемые судари.

— О, прекрасно, у него как раз задание, написать о героическом Черноморском флоте. Не будете ли так любезны, мадам, сообщить нам адрес Анны Кузьминичны? — продолжал говорить с улыбкой на лице Бендер.

— Почему же, это не секрет… Проспект Нахимова, дом… Вы родственник ей или по делу какому?

— Не родственник, по поручению ее маменьки Клавдии Алексеевны, уважаемая сударушка.

— Весьма странно, что ее маман не знает, что Анна вышла замуж, и она в отъезде. Впрочем, последнее время у них разногласия в некотором роде, — усмехнулась старушка. — Да, Анна в музее Херсонеса служит, как она писала, — добавила пианистка.

— Шура, заведите учет наших знакомств и посещений, — сказал Бендер, когда они возвращались к машине. — Ведь надо же такое, дочь выходит замуж за греческого негоцианта, ее маман и не ведает об этом.

— Может быть, она и ведает, командор, да не захотела нам говорить об этом. На случай нашего повторного посещения ее, чтобы мы ей что-нибудь и сообщили о ее доченьке.

— Возможно, возможно, рыжеголовый мой друг. Предположительно, это может быть и так, — согласился Остап.

Козлевич не спал в машине, не сидел в ней, а открыв капот, занимался ее мотором. Захлопнув капот, он взглянул на своих друзей и спросил:

— Надеюсь и здесь удачно, Остап Ибрагимович?

— Отчасти, отчасти, Адам. Та, которая нам нужна, выскочила замуж за греческого торговца и сейчас находится в Севастополе. — Бендер, сев в машину, сразу же раскрыл карту. — Посмотрим сколько километров до черноморской гавани? Да, примерно километров семьдесят, если верить карте. Но все дела надо делать с утра, камрады. Предлагаю совместить обед с ужином и заночевать в гостинице «Московской», которую мы проезжали, помните, в окружении извозчиков?

— Но я по-прежнему, капитан, ночую в машине, — покачал головой Козлевич.

— Ну, это уже, как правило, Адам Казимирович, — засмеялся Бендер.

— Можем чередоваться, Адам Казимирович, — предложил Балаганов.

— Да нет, мне уже привычно, братец, спи в постели, — усмехнулся непревзойденный автомеханик.

 

Глава III. В СЕВАСТОПОЛЕ

За несколько дней до приезда Бендера и его единомышленников в Севастополе произошли события, которые на первый взгляд никакого отношения к компаньонам не имели.

В одном из кабинетов городского ОПТУ шел допрос:

— Ты, мать, не финти, выкладывай все как на духу. Говори, где взяла эти деньги? — допрашивал оперативник старую женщину в выцветшем ситцевом платке.

Задержанная по фамилии Коростылева сидела на табурете и молчала.

— Соберись с духом и отвечай, представь, что я священник…

Старая поправила свой мешок с семечками, лежащий у ее ног, и ответила:

— Как же я представлю, что ты священник, ведь рожа-то у тебя лихоимская, прости мя, господи. Лужаться я тебя пужаюсь, а представить тебя в церковном виде не могу.

— А ты поднатужься, — откинулся на спинку стула Донцов, такая была оперативника фамилия. — Пофантазируй, может, что и получится.

— Фантазию побоку, — вошел в это время начальник. — Это не каждому дано. За что задержана? — присел он на стул.

— В ларьке кооперации, товарищ Железнов, на эти вот деньги — доллары, — показал Донцов, — хотела купить ситцу. А где взяла, не говорит старая.

Начальник ОШУ среднего роста, в военной форме, но без знаков различия, осмотрел десятидолларовую купюру. Она пахла не то парфюмерией, не то еще чем-то ароматизирующим.

— Интересно, — произнес он. — Вы, гражданка, объясните нам самыми простыми словами, как попали к вам эти деньги?

Коростылева поправила свой мешок, платок на голове, и ответила:

— У меня, гражданин хороший, уже язык отсох объяснять вот этому начальнику, как это было.

— Ну а что все-таки было? — приветливо взглянул на нее старый гэпэушник.

— Эти деньги я получила от покупателя за семечки, — быстро ответила Коростылева.

— Где же это вы нашли такого дурака, который за семечки долларами платит? Сейчас по курсу, гражданка, один доллар котируется в банке золотыми рублями.

— Ух, ты, аист! Золотыми червонцами?

— Будем говорить правду?

— Само собой, гражданин хороший… — согласилась задержанная. — Нашла я эти деньги. Прости мя, господи, душу грешную…

С едва заметной улыбкой начальник смотрел на нее, спросил:

— Где нашли?

— Когда он это… Платок вынимал, чтобы карман для семечек ослобонить, заграничные деньги возьми и выпади…

— А откуда вы узнали, что на них можно купить мануфактуру?

Коростылева удивилась.

— А, то как жеть, все говорят, что на них можно… заграничные деньги цену имеют, а остальные — бумага, прости мя, господи…

Железнов встал, прошелся по комнате, помассировал руки, остановился пред старухой и, внимательно глядя ей в глаза, спросил:

— Вы этого человека запомнили, уважаемая?

— Зрение у меня не особливо, — отвернулась женщина.

— Пользуетесь очками?

— Аптека не прибавит века, — усмехнулась она.

— Вполне возможно… — продолжал смотреть на задержанную пристально начальник. — И все же, какой он?

Коростылева помолчала, как бы вспоминая, и, обдумывая каждое слово, ответила негромко и медленно:

— Мужик твоих лет, гражданин. Роста низкого, светленький такой… Большего не припомню.

— Эх, гражданка, гражданка, — осуждающе смотрел на нее Железнов. — Неправду говорите, неправду. Вот пойдите в соседнюю комнату, посидите, отдохните, подумайте как следует, а потом мне, лично мне, начальнику ОПТУ города, и расскажете все, как оно есть. Ясно?

— Да, уж тебе, ясное дело…

— Донцов, возьмите под свой надзор задержанную. А когда она надумает говорить правду, доставьте ее ко мне.

— Понял, товарищ начальник, — встал тот. — Прошу, гражданка. Коростылева встала, всхлипывая, взяла с пола свой мешок и побрела к двери, причитая:

— Ох, господи, боженька наш, пропала, пропала моя головушка старая…

Железнов посмотрел на часы и заторопился в свой кабинет. Там уже собрались все сотрудники отдела, ожидая начала оперативного совещания. Когда их начальник вошел, все разговоры сразу смолкли.

— Начинаем, — встал за свой стол Железнов. — В окрестностях города появилась новая банда…

— И откуда они берутся, — вздохнул молодой сотрудник.

— Могу еще раз пояснить, — взглянул на него начальник. — Тем более, товарищи, что к нам прибыло пополнение в составе трех человек, — указал он на новичков.

Все повернулись к ним, рассматривая их с интересом. Среди двух парней сидела девушка лет восемнадцати. Красивая, стройная, по имени и фамилии — Кира Богданова. А парней звали: одного Петр, а другого Федор. Фамилия у них была одинаковая — Петренко. Они были братьями. Новички сидели в углу кабинета и тоже с любопытством рассматривали присутствующих.

— За годы революции и гражданской войны почти вся буржуазия из Москвы, Петрограда, Киева и других городов перебралась сюда, на юг, под крыло Деникина, потом Врангеля, — продолжал Железнов. — К осени двадцатого года в Крыму осело не менее полумиллиона буржуев. Все они — активные или затаенные враги Советской власти. С Врангелем ушло вряд ли больше ста пятидесяти тысяч — это вместе с армией. Значит, в Крыму осталось, по крайней мере, триста тысяч явных или тайных врагов. Из этого числа многие уехали за границу, многие вернулись в свои города, но десятки тысяч осели здесь, в Крыму. Вот питательная среда для банд, для контрреволюционеров и их заговоров. И сейчас банда Барсукова… Задача — разгромить, не дать ей уйти в горы. Вот эти товарищи… — начальник зачитал десятка полтора фамилий, — поступают в распоряжение начальника секретно-оперативного подотдела товарища Барановой. Операцию будете проводить вместе с летучим отрядом. Все, можете действовать.

— За мной, товарищи! — встала щегольски одетая женщина с маузером на боку. Одета в хромовые сапожки, диагоналевые галифе, легкий английский френч. Кожаная кепка лихо сидела на ее собранных в узел волосах.

— Второй вопрос… — продолжал оперативку Железнов, когда все посланные на операцию вышли. — Мы не раз уже говорили, какой страшный яд алкоголь. Но особенно он вреден в самогонном варианте.

Один из сотрудников вздохнул и покачал головой.

— Это точно. Как выпью, как будто отравился совсем.

— Но дело не только во вреде здоровью. На производство самогона идут пищевые продукты, а вы знаете, как у нас обстоит дело с питанием…

— Товарищ Железнов! — вернулась вдруг Баранова. — Банда Барсукова на Григорьевской даче!

— Откуда известно! — вскочил Железнов.

— Только что мой агент сообщил, пришлось вернуться и доложить, — быстро ответила Баранова.

— Все на операцию! — начальник городского ОПТУ выхватил из ящика стола наган и устремился за Барановой.

Присутствующие заспешили за Железновым, толпясь в дверях.

Вечером начальник севастопольского отдела ГПУ докладывал по телефону в Симферополь:

— Операция не дала результатов, Павел Антонович. Бандиты ушли. По пути банда налетела на поселок Приморский, уничтожила наших сотрудников. Трупы их изуродовала. Завтра будут хоронить. В оперативном отряде ранен Дивов. У меня все.

— Проморгали… Куда ранен Дивов? — спросил хриплый мужской голос областного начальника на другом конце линии.

— В руку, Павел Антонович, кость цела, поправится.

— Твое мнение? — спросили из Симферополя.

— Знал Барсуков, что на него пошли, знал, Павел Антонович, вот и ускользнул.

— Надо разобраться. На днях буду у тебя, Железнов.

— Поездом приедете, Павел Антонович? Буду встречать…

— На автомобиле. Все.

Железнов положил трубку, закурил и некоторое время размышлял о делах в его отделе. Вошел Донцов и доложил:

— Задержанная Коростылева уже давно изъявляет желание повидаться с вами, товарищ начальник.

— Приглашай ее сюда, — затоптал папиросу в пепельнице Железнов. Вскоре Донцов впустил в кабинет Коростылеву и ушел. Задержанная истово закрестилась, глядя мимо Железнова на плакат за его спиной и запричитала:

— Господи, прости мя, дуру грешную, господи, прости мя и помилуй…

— Гражданка Коростылева, вы не в церкви, а в государственном учреждении, — строго оборвал ее Железнов.

— Бога вспомнить нигде не лишне… — покачала головой та.

— Отвечайте, пожалуйста, на мой вопрос, помните?

— Да, сыночек, был такой грех. Стала я Любки, постоялки своей, намедни ее флигель прибирать, смотрю, пасма денег этих, значит… Вот и взяла я одну бумажку, пропади она пропадом!..

— Ясно. Вот теперь похоже на правду. А где ваша квартирантка работает? Чем занимается?

— А бог ее ведает где. В ночную все она, в ночную…

— Что же, гулящая может?

— Да нет, сынок, дружка имеет с рожей-то, слово ему не перечь. Ох, как узнает она про грех мой, так гляди, ее дружок и побить, и порезать меня сможет… сжав в кулачки руки, приложила их к груди старуха.

— Не узнает. Мы ничего ей не скажем, а вы тоже, думаю, ни слова, что мы задержали вас, а? — встал и прошелся по кабинету Железнов.

— Да нешто я враг своей души, гражданин начальник! Вот те крест, ни слова… — всхлипнула и закрестилась Коростылева. — И ты не губи меня, сынок милый!..

— Мы же договорились обо всем, верно? — остановился «сынок» перед задержанной, испытующе глядя на нее.

— Верно, сынок… — закивала старуха.

— А сейчас вы свободны… — приоткрыл начальник дверь: — Донцов, пропусти гражданку Коростылеву домой.

— Спасибо, сынок!.. — не пошла, подхватив свой мешок, а бросилась та к две ри.

Но Железнов прикрыл дверь и спросил:

— Да, мамаша, а место у вас бы нашлось еще для одной квартирантки? Племянница тут у моего товарища объявилась, а жить негде. А, как?

— Господи, да в пристройку к моей мазанке и возьму! Приберу там, как все полагается, гражданин начальник. И мне спокойная выгода будет, — заверила Коростылева.

— Ну теперь совсем договорились. Но чтоб о том, что моя знакомая… никому ни слова!

— Да, нешто я не кумекаю, сынок. На базаре мы и сошлись с ней, скажу.

— Правильно, мамаша, вот так и говорите всем. Идите, Вас пропустят.

— Спасибо и прощай, сынок… — Остановилась и у двери с вопросом: — А платить она исправно будет, твоя постоялка-то? Ведь у Любки я свои деньги, почитай, взяла, она мне за квартиру задолжала.

— Никаких сомнений, гражданка Коростылева, даже вперед, как договоритесь.

— Ну, тогда как есть совсем хорошо. Прощай, начальник.

— До свидания… — снял трубку телефона, когда старуха вышла и спросил: — Борис Петрович, новички еще у тебя? Ага, пусть Богданова ко мне зайдет. Я освобождаю ее от прежнего задания…

— Товарищ Железнов, капитан Тализоны» Крокос пожаловал! — вбежал в кабинет Донцов.

— Жаловаться пришел, — скривился Железнов. — Проси. Быстро вошел Крокос и на ломаном русском языке вскричал:

— Я протестую! Команду моего судна перевели на берег! Ценности конфисковали! Выставили охрану у трапа! Это беззаконие!

— Беззаконие?! А вывозить золото и серебро из нашей страны и другие ценности вы считаете законием?! На вашем корабле в тюках шерсти найдены слитки переплавленного золота и серебра, драгоценные камни и изделия из слоновой кости, которые Вы пытались вывезти из нашей страны. На эти средства наше государство могло бы купить знаете, сколько продуктов для голодающих, господин Крокос? — встал перед капитаном Тализоны» Железнов.

— Это фирма, я тут не при чем!

— А мы вас пока ни в чем и не обвиняем. Обыск же на вашем судне произведен по закону, на основании ордера, так что…

— Но подсвечник, изъятый из моей каюты, мой! Он куплен в Константинополе.

— Ваш, говорите? За сколько же вы его купили, уважаемый капитан Крокос?

— За… за триста лир!

— До чего много глупцов развелось в Константинополе! Вещь стоимостью в пять-шесть тысяч рублей продается по цене старенького костюма.

— Это подарок моей матери!

— Тогда вашей матерью следует признать дядю нашего бывшего царя — великого князя Николая Николаевича Романова. Там вензель. И эта золотая вещь нахолилась в княжеском дворце в Ливадии и исчезла после ограбления. Я мог бы вас ознакомить с соответствующей описью, но, наверно, это будет удобнее сделать на суде.

— На суде?

— Ваше судно мы задержим, а дело о незаконном вывозе драгоценностей передадим в суд, а уж он решит, что делать с вами и с вашей шхуной.

— Но я совсем не причастен к делам фирмы!..

— Не причастны? Есть еще одно доказательство, господин Крокос, найденное в вашей каюте.

— Какое еще? — поднял плечи капитан «Тализоны».

— Икона Божьей матери, икона из церкви монастыря. Украдена и передана вам, — твердо заявил Железнов.

— Может, похожа, но только не она. Уверяю вас… — приложил руку к груди Крокос.

— Как же, не она, — усмехнулся начальник ОПТУ, — когда ее тут же опознала игуменья этого монастыря.

— Ну это еще не все… — затоптался на месте греческий капитан. — Я ее купил у матроса…

— У какого матроса, капитан Крокос? — с усмешкой взглянул на него Желез-нов.

— Ну… я представлю его, как свидетеля, на суде…

— Что же, это ваше законное право.

— Честь имею, господин начальник, — взялся за ручку двери капитан задержанной шхуны.

— До свидания, господин Крокос, — Железнов проводил моряка до выхода из кабинета.

В комнате флигеля, которую снимала у Коростылевой Любка, была вечеринка. За столом, заставленным тарелками и бутылками, сидели Барсуков, Любка и Сопов. В руках Барсукова была колода карт, которую он перебирал с ловкостью опытного игрока. Сопов держал гитару, струны которой под его пальцами издавали лирические аккорды романса. Открылась дверь, и Коростылева ввела в комнату Богданову. Девушка со смущением на лице остановилась у входа, глядя на сидящих за столом.

— Ну вот и она, постоялка моя новая… Любите и жалуйте ее, аисты, — подтолкнула Богданову хозяйка.

— С ума сойти — какой красоты женщина! — воскликнул Барсуков.

— Чисто русская красота, — промолвил Сопов.

— Девочка, идите к нам, — протянул к ней руки Барсуков. Любка встала и ревниво произнесла:

— Замяукали коты, глядя на сало, — пододвинула гостье стул. — Садись, ее Кирой зовут, чтобы знали.

Кира робко опустилась на стул. Коростылева присела к столу тоже. Барсуков пристально продолжал рассматривать Киру, затем сказал:

— Ешь, пей, дитя мое, смотри, как мы живем… — Затем повернул голову к Сопову. — Так что, Яша, не хочешь? — затрещал он колодой карт.

— Он не хочет, не хочет с тобой играть, Вадим, — сердито проговорила Любка. — Ну-ка, Яшенька, ударь по струнам.

Сопов рванул струны и запел высоким тенором.

— Любка, я не на валюту, — зло бросил Барсуков. — Плевал я на нее! Любка прижалась к нему и промурлыкала нежно-просительно:

— Вадя, все равно не надо играть… Барсуков отстранил Любку, говоря:

— Нет, я хочу играть на выстрел! — и повторил: — Играю на выстрел!

Сопов умолк, оборвав аккорд. Некоторое время смотрел на Барсукова и ответил:

— Хорошо. Ставлю свою жизнь. Мечи, Вадим. Кира обвела взглядом обоих и сказала:

— Пригласили меня, а сами будете играть в карты? Лучше выпьем, а? Барсуков швырнул колоду и взял стакан:

— Твои уста, девочка, истину глаголят!

Сопов налил Кире, всем, хотел налить себе и отметил:

— Ну вот, вина ни капли, это же свинство, господа!..

Барсуков, держа свой наполненный стакан, взглянул на хозяйку и приказал:

— Бабка, дуй к татарину… — бросил пачку денег, — и парусом вино сюда, старуха, ну!..

— Ох, господи, да неужто попили мало… — взяла деньги та и, выходя: — Прости мя… Вот аисты…

Барсуков снова уставился на Киру, затем спросил:

— Ты кто, девочка?

— Никто… — улыбнулась та, отпивая вино.

— Чем занимаешься? — сделав глоток вина, спросил Барсуков.

— Служу в порту.

— Это хорошо, девочка, хорошо… — взглянул он многозначительно на своего дружка. — Нужное дело, а?

Сопов кивнул и ответил:

— Еще как! А чья ты, красавица? — спросил он.

Кира снова отпила вина из стакана и, смеясь, ответила: — А ничья… Барсуков придвинулся к девушке и наставительно зашептал:

— Живи, дитя мое, живи всеми силами души… Твое счастье, что познакомилась с нами. Не бойся, никто не обезобразит любовью твою юность… Свободный не любит и не требует любви…

— И от меня тоже? — обиженно спросила Любка.

— Помолчи! — выпил залпом. — Отелло — это средневековый костер, инквизиция, дьявольская гримаса… Ромео и Юлия… О, я знаю, ты тайно вздыхаешь по ним… Это старый хлам… Мы ломаем сверху донизу все…

— Кто это мы? — спросила Кира.

Барсуков поводил хмельным взглядом по девушке и сказал:

— Ты слушай, девочка, слушай, не перебивай. Мы сожжем все книги, разрушим музеи… Нужно, чтобы человек забыл тысячелетия. Свобода в одном: священная анархия… великий фейерверк страстей. Нет! Любви, покоя не жди, девочка… Я освобожу тебя… Я разорву на тебе цепи невинности…

— Вадим! — вскричала Любка ревниво.

— Я дам тебе все, что ты придумаешь, между двумя твоими объятиями… — продолжал тот, не обращая внимания на возглас своей любовницы. — Проси, сейчас проси… Быть может, завтра будет поздно.

Любка уже более спокойно и просительно потянулась к Барсукову:

— Вадим, ты мучаешь девушку, которая совсем не понимает, о чем ты говоришь.

Барсуков вскочил и грохнул кулаком по столу и вскричал:

— Любка, застрелю! Коснись только пальцем этой женщины!

Вошла Коростылева с бутылками в руках, поставила их на стол и нагнулась к Барсукову:

— Милок, там тебя какой-то беспризорник добивается. Барсуков вскочил:

– Іде он?

— Под акацией дожидается, аист.

— Яшка, кончай гулять… — он быстро направился к выходу, остановился и сказал Кире: — Пардон, мадемуазель, дела долга призывают.

Сопов уже встал, оправил одежду и пошел за Барсуковым.

— Ну, вот, а говорили… — обиженно протянула Кира. Барсуков обернулся, вернулся и галантно поцеловал руку Кире:

— До скорого свидания, девочка… Взглянул на свою любовницу и строго ей:

— Любка, смотри мне!..

— Да, уж смотрю… — усмехнулась она.

— Ох, господи, пора и мне на покой, милашки, — встала Коростылева. — Загулялась я тут сегодня… — сказала она, когда Барсуков и Сопов вышли. Она перекрестилась на иконку в углу и вышла из комнаты.

— Ну, и я пойду, на работу завтра рано… — встала и Кира.

— Да, куда ты, посиди еще. Сейчас выпьем… — налила вина в стаканы Любка. — Эх, жизнь наша сучья… — Выпила свой стакан залпом.

Сделав глоток, Кира спросила:

— Ты что же, нигде не работаешь?

— А зачем? — хохотнула та. — У меня Вадим есть, девушка. — И добавила: — Пока есть…

— Почему «пока»?

— Ты думаешь, я у него одна? И в тебя вот, вижу, втюрился он. Иди знай, что у него на уме… Может, меня и бросит.

— Поверь, я не хотела… Ты сама уговорила меня прийти. А мне так не хотелось, так не хотелось, как чувствовала…

— Да ты, как ты. Какой тебе упрек тут. Но все же… — усмехнулась Любка и замолчала.

— Что «все же»? — немного выждала, затем спросила Кира. Любка снова выпила, качнула головой и со вздохом ответила:

— Да, разве тебе все объяснишь вот так сразу, разве ты все поймешь…

— А кто он, Вадим этот?

— Он? — взглянула на девушку Любка и негромко промолвила: — Он большой и страшный человек. Очень… Эх…

— А с ним тот, тоже такой?

— Яшка? Одной масти и из одной колоды. Во всех делах правая рука Вадима. Кира помолчала, затем спросила:

— В каких же делах они сейчас могут быть, Люба? Карточки, трудное время, работаешь только ради хлеба куска…

— Приживешься если, то сама узнаешь то, что тебе знать будет положено…

— Наверное, и фамилия у твоего Вадима аристократическая, — мечтательно проговорила Богданова.

— Фамилия как раз у него не знатная… — усмехнулась та, — Барсуков… Кира вскочила, как ошпаренная и бросилась к дверям с возгласом:

— Барсуков?!

— Стой! Куда ты?! — бросилась Любка за ней: — Стой, дуреха! Стой!..

Через какое-то время Кира Богданова с удрученным видом была в кабинете Железнова. Он стоял за своим столом и сетовал:

— Эх, Кира, Кира, провалить такое дело! Да, разве же можно поддаваться своим эмоциям при выполнении задания?!

— Она когда сказала: «Барсуков», так я… Петр Иванович… я… я…

— Я, я… Где же твой холодный ум? Эх, как многому нам надо еще учиться, как многому., особенно выдержке, Богданова. И что же дальше было?

— Обегала я все вокруг… Никого… Вернулась, Любки тоже нет. Только Коростылева храпит в своей мазанке…

— Ну, вот давай возьмем тот случай, если бы ты нагнала всех этих бандитов и что?

— У меня браунинг… — тихо ответила девушка.

— Браунинг! А у них маузеры, да и стреляют они без промаха, офицерская выучка у них! Шлепнули бы они тебя, и точка. Эх, дивчина, дивчина ты… Все?

— Нет… Зашла к себе, а на дверях приколото… — подала она начальнику разглаженную коробку из-под папирос. — Финкой приколото было…

Железнов прочел и произнес негодуя:

— Наспех писал, мерзавец, но грамотно… Видишь, как нагло себя ведет? А почему? Потому что видит нашу слабую, еще не поставленную как следует работу в борьбе с преступным миром. И в доказательство этому — твой сегодняшний промах.

— Петр Иванович, я… — поклала на стол, завернутую в платок финку.

— А платок-то зачем?

— Отпечатки пальцев, может… — опустила голову девушка.

— Ишь ты… Вот здесь ты правильно поступила, Богданова, ничего не скажешь. Только какая тут дактилоскопия, если у нас самой захудалой фотографии и картотеки еще нет… Ладно, туда спать не возвращайся, в дежурной комнате доспишь эту ночь. Потом ордер в общежитие получишь. И опиши подробно их портреты, да и разговоры, представляющие определенный интерес…

Кира с виноватым видом кивнула и выпита из кабинета. Железнов подошел к окну, одернул штору. За окном разгоралась заря нового дня.

 

Глава IV. О ТОМ, КАК КОМПАНЬОНЫ ОКАЗАЛИСЬ НА КРАЮ СВОЕЙ ГИБЕЛИ И ОКАЗАЛИ УСЛУГУ ГПУ

На заре компаньоны и выехали из Симферополя в Севастополь. В машине сидели как уже было заведено. Балаганов в роли запасного бортмеханика-шофера сидел рядом с Козлевичем. А на заднем сидении, с неизменной картой на коленях и путеводителем, удобно расположился великий предприниматель.

— Как я и говорил, камрады, примерно семьдесят километров отделяют нас от Севастополя, — сказал Остап, когда они ехали по пустынным улицам города и солнце еще не поднялось над его ракушечными домами. — Впереди будет знаменитый Бахчисарай…

— А почему это он знаменитый, командор? — спросил Балаганов.

— А потому, Шура и Адам Казимирович, что там находится дворец хана Хаджи-Девлет-Гирея с фонтаном, который воспел Пушкин.

— Интересно… — Козлевич бросил на Бендера уважительный взгляд.

— Интересно, — повторил и Балаганов, зевая. Он с удовольствием поспал бы еще, если бы не такая ранняя побудка, сделанная его предводителем.

Дорога была безлюдна. Почему-то навстречу им не катились телеги татар, огородников и садоводов, везущих свой товар на базар. И Остап отметил:

— Едем как по пустыне. Ни людей, ни телег…

— Вот только стадо овец… — затормозил автомобиль Козлевич и остановил его, ожидая, когда гурт перейдет дорогу под крики татар-погонщиков.

— Все почему-то с ружьями… — промолвил Козлевич.

— Поскольку, как я понимаю, ехать нам долго, то завтракать будем в колыбели Черноморского флота, — сказал Остап, когда после встречи с овцами поехали дальше.

Балаганов ничего не ответил, а Козлевич, сосредоточенный на поворотах дорога, буркнул в свои усы:

— Так и решили, Остап Ибрагимович. — А затем спросил: — А зачем нам нужна эта самая горничная графского имения?

— Как зачем, Адам Казимирович? От нее мы узнаем фамилии и адреса слуг и служанок графских владений. С каждого по крупице информации — и составим для себя определенную картину о бегстве последней наследницы графа Воронцова — Воронцовой-Дашковой. Так сказано в бумагах, попавших в руки Стратиона Карповича, отец которого был поставщиком целебного меда царскому наместнику Таврии графу Воронцову и его наследникам.

— Допустим, — кивнул Козлевич. — А знаете, Остап Ибрагимович, я человек суеверный. Прошлой ночью мне снился очень плохой сон. Он беспокоит мою душу.

— Ну, Адам, гоните все сны побоку. Мне тоже иногда снится. Помните мой вещий сон, когда мы решили избавиться от «изотты-фраскини»?

— А мне ничего не снится, друзья, — тряхнул головой пробудившийся как будто от сна Балаганов. — Я сплю крепко.

— Это подтверждает ваше богатое здоровье, Шура, — определил Остап. — Так, переезжаем речку, которая… — посмотрел в карту предводитель искателей сокровищ. — Кача называется…

— А Бахчисарай, командор? — спросил Балаганов. — Фонтан?

— Вы спали, когда Бахчисарай стороной проезжали, дорогой рыжик, — ответил Бендер. — Это речка Бельбек, и начинаются Мекензиевы горы, за ними, можно считать, уже Севастополь, камрады… — через некоторое время пояснил Остап.

— Смотрите, брошенная телега перекрывает нам путь, — указал Козлевич, затормозив ход автомобиля.

Все трое увидели обыкновенную телегу, сиротливо стоящую поперек дороги. Людей возле нее не было, как и лошадей. И не только возле нее, но и вокруг. Козлевич остановил машину перед преградой и Остап сказал:

— Бортмеханик, надеюсь, у вас хватит сил откатить ее в сторону?

— Сейчас, командор…

И не успел Балаганов ступить на землю, чтобы выполнить указание великого предпринимателя, как вдруг из придорожных кустов возникла группа людей. В руках одних были винтовки, в других — наганы. А плечистый и стройный, по-видимому, их старший, держал прицельно маузер в руке.

— Выйти всем из машины! — приказал он.

Бендер, Козлевич и стоящий одной ногой на земле, а другой на подножке машины Балаганов, замерли от такой неожиданности, смотря на окруживших их людей.

— Выходите из машины, кому я сказал! — повысил голос старший с маузером в руке.

Компаньоны вынуждены были подчиниться и, выйдя из машины, стояли в испуганном недоумении от такой встречи.

— Кто такие, куда едете?

— Извините, товарищи, мы археологи, едем в Севастополь по делам службы, — ответил Остап.

— А-а, службы, — загадочно усмехнулся старший. — Документы.

— Слушай, Барсуков, машина та, а седоки не гэпэушники, — сказал стоящий рядом с ним Сопов, держа наган в руке.

— Что же, по-твоему в Симферополе две такие машины? Одна у ГПУ, а другая у этих?… Документы! Ты главный? — Барсуков грозно ткнул дулом маузера в грудь Бендера.

Остап подал свое удостоверение председателя ДОЛАРХа. Козлевич и Балаганов тоже протянули свои удостоверения.

— Какие же вы археологи, когда вид у вас нэпманов, сволочи? — усмехнулся зло Барсуков и приказал: — Обыскать!

Двое бандитов с рвением приступили выполнять его указание. Все, что было в карманах компаньонов, вскоре оказалось на обочине дороги.

Неожиданно на пригорке показалась женщина. Это была любовница Барсукова Любка. Она, держа бинокль в руке, прокричала:

— Несколько военных конников на дороге!

— Все в машину! — приказал барсуков, приставив дуло маузера к груди Козле-вича. — Садись и веди, если жить хочешь.

Бендер, совершенно подавленный происходящим, сел в машину, а по бокам его, теснясь, уселись трое. Еще двое пристроились позади них. А Барсуков, сдвинув Балаганова к Козлевичу приказал:

— Сворачивай влево и по тропе гони вверх. Кому сказал! — снова ткнул он маузером Адама Казимировича.

«Майбах» свернул влево и, натужно урча от навалившегося на него груза, пополз по склону вверх.

— Товарищи, это недоразумение, уверяю вас, может быть…

— Молчи, археолог, нэпман или кто ты еще, — прикрикнул на Бендера Барсуков. И когда автомобиль взобрался по склону, а затем выехал на поляну, окруженную соснами, Барсуков приказал:

— Остановись. Здесь продолжим разговор. Выходи.

Компаньоны подчинились приказу и, с вывернутыми карманами, стояли у машины в окружении бандитов.

— Так. Первый вопрос, — прошелся Барсуков мимо задержанных. — Какое вы имеете отношение к начальнику Симферопольского ГПУ?

— Никакого! — горячо выкрикнул Остап. — Мы его даже и не знаем!

— Не знаем, товарищи! — молитвенно сложил руки на груди Козлевич.

— Никакого отношения, дорогой товарищ, никакого! — затараторил убежденно Балаганов.

— Никакого? — прищурил глаза Барсуков. — Что же он так просто дал вам свой автомобиль, чтобы вы поехали в Севастополь? — снова ткнул он маузером Бендера. — С какой это стати, а, господа-товарищи? — усмехнулся главарь. — Вы слышали? — посмотрел он на своих головорезов. — Главный гэпэушник дает им для поездки свой служебный автомобиль, а они его даже и не знают.

Послышались смешки, хохоток бандитов.

— Шлепнуть их, Вадим, и точка, — сказал один из них.

— Это успеется, Гриша. Вначале пусть они нам все расскажут, как там с нашими ребятами в ГПУ, а потом…

Компаньоны все больше и больше осознавали, в какой переплет они попали, слушая такие слова под наведенными на них стволами винтовок, наганов и маузеров.

— Так вы, выходит и не гэпэушники, — рассмотрел Барсуков удостоверения и содержимое карманов путешественников.

Бендер уже давно понял, что эти люди не являются представителями власти, а скорее всего бандиты. О бандитских нападениях в Крыму писалось в газетах, которые он читал.

— Я же говорю, товарищи, что к ГПУ мы не имеем никакого отношения. Кля нусь. Мы сами обходим их седьмой дорогой, уверяю вас, уважаемые, господа хорошие. Вы же видите в документах, что мы из Киева.

— И машина наша, а не гэпэу — взмолился Козлевич. — В Харькове куплена, есть документ…

— И едем в Севастополь, чтобы почтить память морского офицера, вот его отца, — указал Остап на Балаганова, — капитана второго ранга, верой и правдой служившего своей родине… А заодно поинтересоваться и археологическими находками тамошнего музея, господа хорошие, уверяю вас, — горячо говорил Бендер.

— Уверяй, уверяй, не то время, чтобы верить каждому. Но тому, что вы не гэпэушники, можно поверить, — согласился Барсуков. А вот где начальник ГПУ? У него ведь точно такая машина, и он должен был сегодня утром ехать. Вот ребус… Что скажешь, Сопов?

— Что-то мадам Баранова часто начала карты путать, — ответил тот.

В это время, запыхавшись от быстрого подъема к поляне, появилась Любка и сообщила:

— Барсуков, только что такая же машина проехала в Севастополь.

— У-у сволочи, какого черта вы взялись впереди нее! Опять упустили гада! — не говорил, а шипел Барсуков. — Накладка получилась непредвиденная! — И подойдя к Сопову не очень громко сказал ему: — А ты говорил, что мадам Баранова не точно информирует. Ну?

Эти слова он сказал своему подручному, который стоял рядом, но они были услышаны Бендером, стоящим ближе всех.

— Забирайте свои шмотки и марш отсюда! — приказал Барсуков. Козлевич понял эту команду по-своему и сразу же вскочил в машину к рулю.

— Вон! Ты куда? Ножками спускайтесь к дороге. Ясно? Машина конфискована.

— Как?! — это был вскрик Козлевича, как человека, раненного в самое сердце. — Господа хорошие, господа хорошие, не забирайте, нам надо ехать, прошу вас! — запричитал со слезами в голосе Адам Казимирович.

Но Барсуков, хмуро глядя на него, подошел и прошипел:

— Так, ты еще и… — грязно выругался главарь шайки и рукояткой маузера двинул Козлевича по голове так, что славный автомеханик упал в сторону и безжизненно повалился на землю.

— Не смейте, за что вы?! — вскричал Балаганов. — Мы будем жаловаться…

— Ах ты, быдло, так еще жаловаться? — подошел Барсуков к нему и рванул его рубашку так, что она выдернулась из-за пояса брюк, расстегнулась на две половины. Главарь бандитов и его подручные увидели матерчатый пояс вокруг талии рыжеволосого компаньона Бендера.

— А это что такое? Как же вы обыскивали его? — бросил Барсуков осуждающий взгляд на своих головорезов. Рванул Балаганова за пояс и хохотнул: — О, тут есть кое-что…

Сопов и еще один бандит подскочили к отступающему Балаганову и скрутили ему руки. Адругой бандит, стоящий позади него, финкой разрезал завязки пояса.

— Ха-ха, ха, как я понимаю, приличная сумма у господ археологов, а? — захохотал довольный Барсуков, рассматривая снятый пояс.

— Это наши сбережения. Нам надо построить памятник его отцу-капитану, начал уговаривать Бендер, шагнув к нему, стремясь вырвать богатство компаньонов из рук Барсукова.

Но один из бандитов прикладом винтовки ударил потомка янычаров по голове так, что тот, охнув, в беспамятстве повалился наземь, рядом с Козлевичем.

Балаганов, понадеявшись на свою молодецкую силу, тоже попытался вырвать свой пояс — дарственное наследство бывшего миллионера одиночки, Кавалера ордена Золотого Руна. Но Барсуков ударом маузера оглушил его, и Шура распластался в стороне от поверженных своего командора и Козлевича.

— Прикончить гадов? — спросил Сопов, взглянув на главаря.

— Оставь. Пусть очухиваются. Всем в машину, — приказал он, садясь за руль. Поехали.

Банда набилась в машину так тесно, что Любке пришлось сесть на колени Сопову. «Майбах», взревев через силу мотором, все дальше и дальше начал взбираться по горному подъему.

Рев мотора пробудил на какое-то мгновение Козлевича, он поднял голову, мутным взором посмотрел вслед уезжающему своему детищу, попытался встать, но, застонав, снова повалился на землю.

А в это время в стороне, куда уехал автомобиль, затрещали выстрелы и даже громыхнули взрывы гранат. Но этого он не слышал, а когда пришел в себя, то перестрелка уже значительно отдалилась. Адам Казимирович оглядел опустевшую поляну и подполз к Бендеру. Приподнял его голову и на своих пальцах увидел кровь.

— Остап Ибрагимович, Остап Ибрагимович, это я, очнитесь, сейчас перевяжу вас… — промолвил он.

— Ой, Адам, — простонал великий искатель сокровищ. Приподнял голову и оглядел поляну, где совсем недавно стоял их автомобиль.

— Бандиты… А где Балаганов?

— Я здесь, Остап Ибрагимович, — плачущим голосом промолвил Балаганов. Цепляясь за кусты, он поднялся и, шатаясь, подошел к своим пострадавшим, как и он, друзьям.

— Увели машину, бандиты, — рыдающим голосом промолвил Козлевич, делая из двух носовых платков перевязку головы своего предводителя.

— Не только машину, а все, что у нас было, командор, — всхлипнул Балаганов.

— Это ничего, это ничего, — только и выдавил из себя Остап.

— Да, важно, что мы живы, братцы, — всхлипнул и Козлевич. — Машину жалко, — не сказал, а проплакал эти два слова он.

— Что машина, Адам. Автомобиль будет, — уверенно заявил Остап. — Осмотрите все, что осталось из наших вещей. И давайте убираться отсюда, спускаемся к дороге.

— Когда я очнулся, то там, — указал Козлевич в сторону, куда уехали бандиты, — были слышны выстрелы, командор.

— Тем более, давайте отсюда, детушки вы мои, — заторопился Бендер.

На машине, захваченной бандитами, они, казалось, ехали совсем недолго в лесное предгорье, но когда начали спускаться, то почувствовали, что такое ход автомобиля и что такое пеший ход, если даже и идти вниз по склону.

— У нас остались жалкие рубли, — сетовал великий предприниматель, — Что делать нам в такой дурацкой обстановке, пока ума не приложу.

— Но главное пояс, пояс, командор! Все ваше дарственное мне! И даже те средства от антиквариата, — жалобно причитал, стеная, Балаганов.

Впереди ограбленных шел Бендер, за ним — Козлевич, горько вздыхающий, и это траурное шествие замыкал Шура Балаганов, все время причитая о безвозвратной утере их капитала.

— Да, мои дорогие компаньоны-друзья, у нас остались жалкие гроши, но у меня, как и в первый раз ограбления сигуранцей проклятой, снова чудом сохранился талисман, — засмеялся вдруг Бендер, приседая на корточки. — Я по-прежнему тот же Кавалер ордена Золотого Руно, камрады! Или как я его уже окрестил — орден печального Образа. А это старинная вещь. Севастополь — портовый город, там этот орден мы сможем выгодно продать.

— Ой, Остап Ибрагимович, о какой продаже вы говорите, когда нет автомобиля, — слезливым голосом произнес Козлевич.

— Не горюйте, Адам, — ответил Остап голосом человека, воспрянувшего духом. — Машина что? Мы купим новую. В мариупольском подполье у нас скрыт антиквариат. Он даст нам не одну тысячу рублей. Главное, камрады, мы остались живыми. Впереди у нас поиск несметного графского сокровища, которое, я уверен, мы приберем к своим рукам.

— Ох, товарищ Бендер, — протянул страдальческим голосом позади него Козлевич. — Откровенно говоря, я могу сказать, что Шура Балаганов был прав, когда предлагал плюнуть на все это и пожить тихо и спокойно в нашем хорошем доме в Мариуполе.

— Адам, перестаньте ныть. Впереди нас ждут слава, деньги, богатая жизнь. Солнце, пальмы и красивые женщины…

— Какие там женщины? Такой ценой женщины? Вчера ночевал в машине, подсовывается ко мне паренек и говорит: «Дядя, не хотите молодую и веселую тетю Клаву? Горячая, недорого».

— И Вы, конечно, отказались? — остановился и посмотрел на Козлевича Бендер.

Но тот вместо ответа продолжил:

— Зачем нам рисковать? Я бы на нашем автомобиле в том же самом Мариуполе прокормил бы и вас, Остап Ибрагимович, и братца Шуру. Не говоря уже о доходе от рыбной ловли на наших «Алых парусах».

— Все это так, Адам, но это обывательщина, а там… — и великий комбинатор, предприниматель и мечтатель зашагал дромадереским шагом вниз к дороге, по которой они еще совсем недавно мчались весело и беззаботно на роскошном «майбахе». Но остановился, ему хотелось еще раз выговориться: — О, друзья, конечно, это уже на черный день. Не унывайте, у нас в Мариуполе дом, где хранится ценный антиквариат и моторный катер «Алые паруса», который тоже стоит немалых денег. И главное, главное, — поднял театрально руку вверх Остап. — Мы с вами живые и идем туда, куда и ехали. А там, несмотря на все невзгоды, нас ждет успех.

— Ох, Остап Ибрагимович, Остап Ибрагимович, — протянул Козлевич.

— Ох, командор, — почти в тон Адаму произнес и другой компаньон, подойдя и останавливаясь перед своим предводителем.

— А вы знаете, мои единомышленники, я уже начинаю привыкать к ограблениям. Первое — на румынской границе, а теперь здесь, в Крыму. И повторяю, снова, главное, что я и вы целехонькие, хотя и неприятно обработанные. И если у нас остались жалкие гроши, — продолжал вслух рассуждать Бендер, — то вот он, — вытащил орден Золотого Руна из распахнутой рубашки Остап. — чудом уцелел второй раз. И если у бывшей горничной графа Воронцова муж греческий негоциант, то мы, несомненно, найдем там и покупателя на этот орден. От которого, мне кажется, я должен избавиться. Может быть, именно он и приносит мне неудачи. Выходим уже к дороге, камрады, — бодрым голосом заявил Остап.

Они вышли на шоссе и присели отдохнуть на край кювета, Бендер попросил Козлевича поправить ему повязку на голове. Балаганов с тяжелым вздохом сказал:

— Если бандитов поймают, то может быть, хоть часть денег вернут нам.

— Автомобиль они не вернут. Бандиты или его уничтожат, или сбросят с гор. И бензина у них, наверное, нет в запасе, — горестно качал головой Адам Казимирович.

— Вы говорите так, будто мы уже заявили в милицию о нашем ограблении, сказал Остап, послушав своих компаньонов. — Пойдем заявлять, а там уже давно лежит из Киева розыскная телеграмма, задержать, мол, таких-то, таких, камрады. Мы же повесили объявление на дверях ДОЛАРХа, что уехали в экспедицию не только в Среднюю Азию, но и в Крым. Ведь так? — посмотрел с усмешкой на друзей Бендер.

— Что же выходит, если по справедливости, мы не можем и пожаловаться, страдальческим взглядом уставился на командора Балаганов. — Не можем?

— Не можем, не можем, — как бы передразнивая его, повторил Остап. — Не будем рисковать, друзья-товарищи. И еще хочу сказать, малейшее мое обращение к энкавэдистам, а тем более к гэпэушникам, вызывает в моем организме такие отрицательные эмоции, что…

— Смотрите!! — вдруг закричал Козлевич голосом, не свойственным его сентиментальной и скромной натуре. — Смотрите! — и побежал по шоссе.

Бендер и Балаганов встали и взглянули в сторону, куда стремглав помчался их старший по возрасту компаньон.

По пологому спуску к шоссе осторожно выезжал их автомобиль. Позади него ехало несколько военных конников, подталкивая группу бандитов со связанными за спиной руками.

— Банду словили, банду словили, командор! — ликующе закричал Балаганов и побежал к «майбаху». Он бежал с такой скоростью, с какой в жизни своей не убе гал от милиции, а сейчас бежал к ней или к таким же представителям власти.

Делая гигантские шаги, несся к военному отряду и великий искатель сокровищ.

Когда подбежали, то увидели, что за рулем автомобиля сидит в форме энкав-эдиста молодцеватый парень, а рядом с ним — еще один в такой же форме, но с двумя кубиками в красных петлицах-треугольниках.

— Кто такие будете? — встал и вышел из машины старший отряда.

— Мы те, которых они, — указал рукой на бандитов Козлевич, — ограбили и чуть не поубивали, гады.

— Ограбили! — вскричал Балаганов.

— Да, это они нас ограбили, побили, чуть не убив, захватили нашу машину!.. произнес запальчиво Остап.

— И деньги, деньги все! — плачущим голосом продолжил Балаганов.

— Мы археологи… — пояснил Бендер. — а они нас ограбили!

— Это ваш? — спросил старший с двумя кубиками в петлицах, взяв с сиденья матерчатый пояс-хранилище Балаганова.

— Наш, наш, — хором ответили пострадавшие компаньоны. Командир подошел к бандитам и спросил впереди стоящего:

— Этих грабили?

Тот отвернул голову в сторону и выдавил: Да.

— Вам повезло, что мы успели перехватить банду, садитесь в свою машину, распорядился старший. — Поедем в город, в управление. Там все и запротоколируем, — пояснил он, усаживаясь на место, где еще совсем недавно восседал молодецки Шура Балаганов.

Не ожидая повторного приглашения, трое компаньонов птицами влетели на заднее сидение «майбаха».

Командир отряда привстал и приказал:

— Яценко, отряду с арестованными следовать в Севастополь. С пострадавшими я еду для доклада. — Сел на свое место и энкавэдист-боец за рулем тронул машину с места.

Козлевич ревниво смотрел за действиями управления машиной военного шофера, но молчал, понимая обстановку и моля Всевышнего, чтобы все вернулось на круги своя, как говорится.

Машина, оставив отряд позади, ускорила свой бег и помчалась к Севастополю. По пути Бендер жаловался:

— Меня чуть не убили, товарищ командир.

— И нас! — хором вторили ему компаньоны.

— Оно видно, товарищи… За этой бандой наши давно гоняются, но их кто-то предупреждает, информирует, — обернулся к позади сидящим командир отряда.

— Вот-вот, — хотел пояснить Остап, но вовремя воздержался. Энкавэдист уловил это на лице его, но ничего не стал спрашивать. Откуда, мол, тому может быть известно что-либо об этом.

Когда приехали в Севастополь, командир отряда, который по пути назвался фамилией Кузьмин, попросил «археологов» посидеть в машине, а сам вошел в здание управления с вывеской: «Севастопольское отделение Крымского НКВД». Шофер-боец, не проронив ни слова, последовал за ним.

Оставшись наедине со своими компаньонами, Бендер сказал:

— Севастополь — город военно-флотский, и наше пребывание в нем должно быть законным. Тем более, что мы прибыли к бывшей графской горничной, муж которой греческий негоциант…

— А если он… — сказал и тут же замолчал Балаганов.

— Что вы имеете в виду, Шура?

— Связан с бандой и прочее, ведь может быть такое, командор. — Контрабанда, нелегальная торговля запрещенным, помните, в Мариуполе такое было с каким-то персом.

— Тем лучше, тем лучше, у нас будет зацепка, камрады. Мы возьмем его на абордаж.

— Я не знаю, братцы, этого непонятного слова, но если Остап Ибрагимович так считает, то пусть будет так, как он считает нужным, — бросил доверительный взгляд на Остапа Козлевич.

— Главное, чтобы нам вернули машину и все в ней, — сказал он, немного помолчав.

Бендер сказал вслух своим мыслям:

— Да, с этим греком надо быть острожным. Незачем обращать на себя внимание местных энкавэдистов. И вот еще, детушки. У каждого из нас, как я предусмотрел, имеется удостоверение ДОЛАРХа на другие наши фамилии. Так что… Предусмотреть надо все, камрады.

— Ох, Остап Ибрагимович, — улыбнулся Козлевич, — мне бы вашу предусмотрительность.

— И мне бы, — закивал рыжеволосый компаньон.

— Предусмотрительность… — вздохнул Остап. — Какая же тут предусмотрительность, если мы влетели в такую смертельную историю. И читали же, что в связи с ликвидацией кулачества и коллективизацией в Крыму, участились террористические акты, бандитские нападения… И вляпались в такую передрягу, что едва не лишились жизней. Вот вам и моя предусмотрительность, братья-единомышленники. Я и подумать не мог, что после Врангеля, через столько лет и… — банда какого-то Барсукова.

— А среди арестованных этого самого Барсукова нет, — заявил Балаганов.

— Да, Остап Ибрагимович, — подтвердил Козлевич.

— Или убили подлеца, или ему удалось бежать, — сказал Бендер. — И женщины-дозорной среди арестованных нет.

— Убежала с главарем или убита, — промолвил Балаганов.

В это время к управлению подкатил точно такой же «майбах», как и у компании искателей сокровищ.

— Такой же автомобиль, как наш! — привстал с сиденья Адам Казимирович, глядя на автомобиль-двойник.

Из подъехавшего автомобиля вышли начальник Симферопольского ОГПУ Яровой, Железнов с Донцовым и статный в возрасте человек в морской капитанской форме. Они подошли к «майбаху» компаньонов и с удивлением тоже смотрели на близнеца их автомобиля.

— Откуда вы, товарищи? — спросил Яровой.

— Мы археологи, товарищи, — вышел из машины Бендер, опустив свое обычное: «из Киева», на всякий случай. И хотел было рассказывать о своих злоключениях, но в это время из здания управления выбежал командир отряда Кузьмин и, отдав честь начальству, произнес:

— Разрешите доложить?

— Доложите в кабинете, — направился в здание Яровой.

За ним последовали и остальные. Остап хотел было идти тоже, но передумал и громко спросил:

— А нам как быть, товарищи?

Все остановились, глядя на Бендера и сидящих в машине. А командир отряда быстро пояснил начальству, откуда появился здесь второй «майбах» с археологами. И Остап услышал, как Кузьмин дополнил:

— Документы и деньги их изъяты у бандитов.

— Вот как? — выслушал его Яровой и, глядя приветливо на Бендера, пригласил: — Идите с нами, товарищ.

Бендер подбежал к начальству и представился:

— Председатель добровольного общества любителей археологии. Моя фамилия… — хотел было назваться Измировым, но спохватился, так как его документы уже были в руках гэпэушников и сказал: — Бендер Остап Ибрагимович…

— Рад знакомству при столь необычных обстоятельствах, — протянул руку начальник Симферопольского ОПТУ. — Яровой Павел Антонович. Прошу, — двинул он рукой к входу в здание.

— Благодарю, — пошел со всеми в управление великий предприниматель, поборов в себе чувство сильной неприязни к этому учреждению и к людям, работающим в нем.

В кабинете Железнова, куда вошли все, Остап кратко, но красочно изложил все как было. И когда закончил, Яровой сказал:

— Опишите, пожалуйста, портрет главаря, товарищ Бендер.

Остап подробно описал бандита с маузером и Яровой, взглянув на Железнова, отметил:

— Да, Барсуков, не иначе, товарищи. И на этот раз ушел, подлец, — перевел он осуждающий взгляд на командира оперативного отряда. — Упустил главаря, Кузьмин, упустил… — покачал головой начальник.

— Думал, всех взяли, а он… Среди убитых его нет, товарищ Яровой. Организовал погоню, но… — переступил с ноги на ногу и виновато опустил голову тот. И женщина исчезла во время боя… С ним, наверное, ушла… — дополнил Кузьмин.

Слушая это, Бендер не сводил глаз с заветного пояса с деньгами и трех удостоверений своей конторы, которые лежали перед начальством на столе. Яровой взял пояс и, подержав его увесистость на руке, спросил:

— Зачем вы взяли такую крупную сумму денег с собой?

— Как зачем? — не растерялся Остап. — Выделили нам, чтобы нанимать рабочих для археологических раскопок.

— Объяснимо… Что же, выходит, благодаря вам, я избежал бандитского нападения, товарищ Бендер. Благодарю, — Яровой встал и пожал руку великому предпринимателю-искателю несметных богатств, свято чтившему уголовный кодекс, но не симпатизирующему НКВД.

— Товарищ Кузьмин, пройдите с товарищем археологом в соседнюю комнату и оформите протоколом, как положено. — Это не займет много времени, товарищ Бендер, — Яровой взял со стола заветный балагановский пояс и вручил его Бендеру. — Еще и еще раз благодарю Вас и Ваших сотрудников. Что своим приездом помогли нам.

Остап не взял, а выхватил пояс с деньгами из рук начальника, и его внутренний голос благодарности вдруг толкнул произнести:

— А вы знаете, есть еще одно… — посмотрел он на присутствующих, двинув плечами.

Яровой понял, что пострадавший хочет еще что-то сообщить и попросил: — Оставьте нас на минуту, товарищи. — И видя, что Железнов тоже направляется к двери, сказал: — Петр Иванович, подождите.

Железнов вернулся и Бендер, оглянувшись на дверь, негромко сказал:

— Когда бандиты поняли, что мы не те, за которыми они охотились, Барсуков сказал: «Что-то мадам Баранова часто начала путать карты, Сопов…». А когда дозорная женщина сообщила, что точно такая же машина, как наша, проехала в Севастополь, Барсуков не очень громко сказал тому же Сопову: «А ты говорил, что мадам Баранова не точно информирует».

— Вы не ошиблись — Баранова? — выслушав Бендера, спросил областной начальник.

— Отчетливо дважды слышал эту фамилию, товарищи.

— Спасибо вам, товарищ археолог, за такую информацию, — подошел к Остапу Железнов и пожал крепко ему руку. — И за то, что отвели нападение банды на товарища Ярового.

— Если у вас возникнут вопросы, товарищ Бендер, обращайтесь прямо к нам. К товарищу Железнову, начальнику здешнего ОГПУ, — указал Яровой на него.

 

Глава V. В ХЕРСОНЕСЕ

Окрыленный возвратом денег и тем, что преследование органов им здесь не грозит, Остап подписал протокол своей фамилией и выбежал к своим друзьям. Те, истомившись ожиданием своего предводителя, увидев Бендера, выскочили из машины к нему.

— Вперед, мои дорогие детушки-голуби! Вперед! — весело выпалил возбужденный сын турецко-подданного, — Получите свой сказочный пояс Шехерезады, Шура Шмидт! И ваши законные удостоверения!

— Ох, командор! — бросился обнимать Остапа эксперт киевского ДОЛАРХа.

— Остап Ибрагимович! — преданным взглядом поедал великого деятеля Козлевич, пошевеливая своими неизменными усами.

— Ну-ну-ну выдвиженцы, без телячьих нежностей попрошу Поехали, — уселся на свое командорское место Бендер.

— Нет, нет, ведь если по справедливости, так как же можно говорить, что Бога нет, командор, Адам!.. — восклицал Балаганов, садясь рядом с Козлевичем, который уже завел свое любимое детище. — Ведь это же… — всхлипнул он, поглаживая денежный пояс. — И пусть язык вывернется наружу у тех, кто утверждает, что Бога нет, братцы мои дорогие, — высказался ставший более боговерующим бывший названный сын лейтенанта Шмидта.

— Да, детушки, если бы я назвался своей двойной фамилией, то погорели бы, как пить дать. С гэпэушниками шутки плохи, братцы. Ведь наши подлинные документы они изъяли у бандитов…

— Ох, командор, Бог отвел от нас это, — перекрестился Шура.

— Да, Остап Ибрагимович, если бы вы назвались иначе… Не иначе, Бог-таки вразумил вас, — отметил Козлевич.

Выехав с Соборной площади, где находился городской отдел НКВД с подотделом ГПУ, «майбах» поехал по проспекту Нахимова.

Разузнав у прохожих, где находится Херсонесский музей, компаньоны вскоре выехали на Севастопольскую. Подъехав к воротам музея, Бендер с Балагановым отправились на встречу с бывшей графской горничной. А Козлевич занялся тщательным осмотром лимузина, протирая его до блеска, радуясь в душе, что повреждений на нем нет.

Войдя на территорию древнего города — Херсонеса Таврического — Остап и Балаганов приостановились, глядя на беломраморные колонны вдали, на каменные стены и башни, изъеденные временем, на церковь с почерневшими стенами и куполами. Увидев храм, Балаганов быстро осенил себе крестным знамением. Бендер сделал вид, что не заметил этого. У встречного человека, похожего на монаха, компаньоны узнали, что сам музей находится в зданиях монастыря. Идя туда, друзья увидели вдали на возвышении прямоугольную каменную арку с подвешенным к верхней ее части большим колоколом. А дальше, за аркой, и вдаль, и вширь, синело море, переливаясь в лучах вечернего солнца.

— Что, музей уже закрыт? — спросил Бендер сторожиху, лицо которой появилось за стеклом двери, когда он постучал.

— Закрыт, закрыт, граждане! — прокричала та в ответ, — Завтра приходите, завтра. — Кроме заведующей никого здесь сейчас нет. — Да меня вот…

— Нам нужна Анна Кузьминична, уважаемая. Мы из Симферополя к ней с приветом от ее маман, понимаете? — улыбаясь во весь рот своей приветливой улыбкой, пояснил великий искатель. — Как ее найти, подскажите, любезнейшая?

— Не ведаю, товарищи. Разве, что вот заведующая… — исчезла за стеклом двери дежурная.

Вскоре перед компаньонами появилась пожилая, интеллигентного вида, женщина в очках.

— Заведующая античным отделом, — открыв дверь, представилась она. — Южина… Чем могу помочь, товарищи?…

Бендер обворожительно улыбаясь, изложил просьбу:

— Не будете ли так любезны, уважаемая, сообщить нам адрес Анны Кузьминичны, у нас поручение от ее маман из Симферополя, передать ей кое-что, уважаемая.

— Сожалею, товарищи, но она сегодня уже сменилась и будет только после выходного, — указала Южина на таблицу работы музея, а вот где она живет… — задумалась она. — Номер дома не знаю, но улицу… Да, живет она на Большой Морской, как мне помнится. Она работает не в моем отделе, а в Средневековом, смотрительницей. Так что, товарищи, прошу извинить, но большего сообщите не могу, — закрыла дверь заведующая Античным отделом музея, слыша слова благодарности великого предпринимателя со своим компаньоном.

Едва единомышленники-искатели отошли от двери, как увидели бегущего к ней человека, одетого в пропотевшую рубаху рабочего. Подбежав к двери, он за-тарабанил в нее и прокричал:

— Эй, ученые, ученые музея!

И когда в дверях вновь показалась Южина, он громко и быстро ей проговорил:

— Копали и наткнулись на какие-то плиты с древними надписями!..

— Где копали?! — взволновалась заведующая античностью музея.

— Да рядом! Там, где будут строить! — пояснил землекоп.

И когда он вместе с Южиной пробегал мимо, то говорил волнуясь:

— Нас же предупредили, гражданка ученая, что если найдем… Может, там и золото под плитой будет…

Сотворившие себя археологами, компаньоны деловито зашагали за ними.

— Это древняя могильная плита, товарищи, из некрополя древнего Херсонеса, — сказала Южина, когда все окружили найденную рабочими и уже очищенную от земли плиту.

— Что же там написано, на плите, товарищ ученая? — спросил один из землекопов.

— Написано по-гречески примерно следующее: «Сыну воздвиг своему, усопшему Кенолису, эту гробницу отец, виноградарь…»…

— А вот еще кусок какой-то плиты найден. Посмотрите, товарищ… — подал кусок мрамора другой рабочий.

— О, Боже! — воскликнула Южина, когда прочла вслух:

— Гикия!..

— Почему это слово вас так взволновало? — спросил Бендер. Заведующая Античным отделом музея сняла очки, протерла их носовым платком, одела снова и, внимательно, как-то благоговейно смотря на камень с высеченными литерами, ответила:

— Гикия — это имя легендарной героини Херсонеса, уважаемые… — И, покачав головой, промолвила: — Если это та Гикия…

— Расскажите, товарищ ученая, — попросил пожилой рабочий. И к его просьбе присоединились другие. — Дело к вечеру, работа сегодня закончена… — снова послышались голоса подтверждения. Не удержался и Бендер, сказав:

— Очень интересно узнать, товарищ Южина.

— Хорошо. В виде благодарности рабочим за ценную находку и бережное отношение к ней, — улыбнулась женщина и начала свой рассказ: — Херсонес был основан в пятом веке до нашей эры выходцами из города Гераклеи на южном берегу Черного моря. Основную массу населения составляли греки. Херсонес занимал площадь около 36 гектар с населением 20 тысяч человек, включая рабов. Самым крупным соседом Херсонеса было Боспорское царство в Понтикапее, нынешняя Керчь… — оглядела рабочих Южина, убедившись, что ее внимательно слушают, она продолжила: — Херсонесом тогда правил Ламах. Архонт — это выборный представитель знатных семейств города. Архонт Ламах был очень богат, имел много золота и серебра, скота и земли. Дом его — большое квадратное здание — был настоящим дворцом. У архонта Ламаха была единственная дочь по имени Гикия. Среди девушек города она выделялась красотой и умом.

В четвертом веке до Рождества Христова, царь боспорский Асандр решил овладеть богатым и независимым Херсонесом. Но видя, что ему войной не покорить херсонитян, решил хитростью добиться своего. Он попросил у Ламаха для своего сына руки Гикии. Архонт Херсонеса согласился на брак, но с условием, чтобы дочь осталась в родном городе. Когда Ламах умер, к мужу Гикии, босфорскому царевичу, стали наезжать воины его отца. Они привозили подарки, но затем как-то тайно исчезали из города. Гикия начала следить за ними и вскоре узнала, что в подвалах ее дворца тайно находятся около двухсот воинов царя Асандра. Она поняла, что это тайное войско ждет удобного момента, чтобы напасть врасплох на город. Установила, что и в море уже готов был флот для помощи им. Тогда Гикия, сообщив согражданам о заговоре, заперла все выходы из дворца, облила его маслом, обложила хворостом, и подожгла. Дворец стал костром, в котором сгорел ее муж с заговорщиками, посягнувшими на свободу ее города. И две статуи из меди увековечили ее имя, товарищи…

— Ой, интересно, — сказал пожилой рабочий, и послышались такие же возгласы других.

— Так она похоронена там, где статуи? — спросил Бендер.

— Это спорный вопрос, товарищи. Видите ли, херсониты хоронили умерших за стенами города, чтобы сохранить чистоту воздуха у своих домов. Гикия же, в награду за свою услугу Херсонесу потребовала, чтобы ее похоронили в стенах города. Граждане дали ей клятву, что исполнят ее желание. Прошло несколько лет, и мудрая Гикия задумала испытать верность клятве горожан. И она притворилась умершей. Печаль охватила народ Херсонеса. Но старейшины нарушили клятву и постановили похоронить Гикию за городом. И вот когда похоронная процессия подошла к яме, Гикия поднялась из саркофага и стала горько упрекать граждан в обмане и нарушении клятвы. Пристыженные старейшины вновь поклялись исполнить ее желание и даже позволили ей избрать внутри города место для погребения, которое отметили его медным позолоченным бюстом…

Захваченные интересным рассказом Южиной слушатели, в том числе и Бендер с Балагановым, не обратили внимания на подошедшего к их группе высокого представительного человека в модном, светлом в крупную клетку, костюме, с интеллигентным лицом. Его черные волосы прикрывал, сдвинутый чуть набок, котелок. А воротник белоснежной рубашки украшал галстук-бабочка.

— Так ее все же похоронили на том месте? — спросил один из рабочих.

— Утверждать этого нельзя. Но в 1826 году под стеной города была открыта гробница, где были найдены золотое ожерелье, бронзовое зеркало, ножные серебряные обручи, бусы из янтаря и агата, два золотых перстня, две серебряные бляшки с вытесненным на них бюстом Афродиты и двумя амурами по сторонам ее, серьги в виде рысьих голов, топазы, масса древних монет и много-много других вещей из этого маленького подземного музея. Несомненно, что в этой гробнице была похоронена женщина, и, быть может, это именно героиня своего города Гикия, о которой я вам рассказала, товарищи…

Кто-то зааплодировал, его поддержали и другие. Захлопали в ладоши и компаньоны. Слыша слова благодарности, Южина направилась в музей. Проходя мимо Бендера, она негромко сказала:

— Если не ошибаюсь, товарищ, то тот щегольски одетый человек, не иначе как муж нужной вам Анны Кузьминичны. Он греческий коммерсант, как мне известно.

— Да неужели! — воскликнул Остап, оглянувшись на человека в котелке. Премного благодарен…

Южина ушла своей дорогой, разговаривая по пути с тем рабочим, который сообщил ей о находке плиты, а компаньоны направились к мужу бывшей графской горничной — греческому негоцианту. Но остановились, ожидая, когда тот закончит, по всей видимости, тет-а-тет разговор с одним из рабочих-землекопов. И когда иностранный коммерсант, переговорив, быстро пошел от него, Бендер дромадерским шагом двинулся за ним, но тут же остановился. Он и Балаганов увидели, как к щегольскому негоцианту подкатил автомобиль, из него выскочил Донцов и бесцеремонно затолкал грека в машину.

— Оля-ля, у этого греческого негоцианта нелады с законом, Шура, а, следовательно, нам надо поостеречься. Я не ошибусь, если скажу, что этот сборный автомобиль…

— Да, Остап Ибрагимович, — подошел Козлевич. Истомившись ожиданием, он подъехал к самым воротам музея. А когда увидел, как его друзья устремились оттуда за женщиной с рабочим, то не преминул подъехать к месту находки древней плиты и даже послушал часть рассказа Южиной. И вот сейчас подтвердил: Этот авто из НКВД, я его видел там тоже. Машина, как и мой «лорен-дитрих», сборная. Колеса «мерседеса» и «пеуса», мотор фордовский, Остап Ибрагимович, а кузов склепанный из частей других машин.

— И тот, который затолкал грека в машину, был тоже тогда с теми, которые подъехали на своем «майбахе», — подтвердил Балаганов.

— Все это так, камрады, все это так… — Бендер подошел к рабочему, который с озадаченным видом смотрел вслед уехавшей машине с его недавним собеседником. — Уважаемый товарищ, у меня должен был состояться разговор с тем господином, а он… — развел руки в неопределенном жесте Остап.

— Да, что-то его артельные дружки не очень-то… — покачал головой тот, очищая лопату от земли.

И Бендер понял, что рабочий не уловил, что грек арестован, так как энкавэдисты были в гражданской одежде и довольно приличной по виду. «Тем лучше, — подумал Остап, — попробуем поговорить с трудягой». И он сказал:

— Вылетело из головы, из какой артели дружки…

— Из ювелирной, какой же еще, — усмехнулся землекоп. — Так и рыщут они вокруг раскопок, чтобы приобрести по дешевке то, что выкопаем…

— Но, конечно, не каменную плиту, — засмеялся дружелюбно великий хитрец.

— Золотишко ему подавай, изделия какие-нибудь, а камень к чему ему.

— Вот и хотел предложить я ему кое-что, дорогой товарищ, — вздохнул сожалеющее Бендер. — А он укатил… Домой надо, наверное, к нему завернуть.

— Надо, так надо, — солидно ответил рабочий.

— Знаю, что живет он на Большой Морской, а вот номер дома… — задумался, вроде бы, Остап, — не помню… Не подскажете, уважаемый?

— Номера и я не помню, а так… наглядно, знаю где он живет, гражданин, внимательно посмотрел на Бендера рабочий.

— Ну, магарыч с меня, дорогой товарищ! Автомобиль у нас, поехали? И домой завезем вас, после трудов праведных, — улыбаясь землекопу, просительно и многообещающе произнес Остап.

— Если магарыч, то можно и съездить, чего не съездить, — кивнул важно рабочий. — Возьми и мою, — сказал он молодому землекопу, собирающему лопаты, кирки, ломы, которые тот затем уносил в деревянную будку. — Григорием Ивановичем меня величают, — ответил он затем на вопрос Бендера, когда они шли к машине.

— Очень приятно, дорогой Григорий Иванович. А меня зовут Степан Остапович, — выдал себя в очередной раз под другим именем и отчеством Бендер.

— Познакомились, — констатировал Григорий Иванович, с некоторой осторожностью садясь в лимузин. В машине уже сидели Балаганов и Козлевич за рулем, они поняли, что командор неспроста привел с собой нового пассажира.

 

Глава VI. ГРЕЧЕСКИЙ НЕГОЦИАНТ

В кабинет Железнова вошел Донцов и доложил: — Оказался иностранным подданным, но я его все же доставил. По пути внушение сделал, Петр Иванович… — посмотрел в сторону сотрудник.

— Не переборщил, Семен? — посмотрел на Донцова начальник. — Приглашай. Донцов вышел и тут же ввел в кабинет щеголя-коммерсанта, а сам вышел.

— Этот ваш огромный помощник, — указал на дверь вошедший, — так настойчиво пригласил меня к вам, что я сейчас перед вами.

— Прошу садиться. Простите, а с кем имею честь? — улыбнулся ему Железнов.

— Греческий негоциант Мишель Канцельсон, гражданин начальник.

— Вы иностранец, но так хорошо говорите по-русски.

— Я родился в Одессе, но после двадцатого судьба забросила меня сначала в Турцию, а затем в Грецию.

— И чем бы занимались в Одессе? — взглянул на приглашенного энкавэдист.

— Известное дело, коммерцией. У нас в Одессе все занимались коммерцией, смею заметить. Вы слышали анекдот о коммерсанте, который покупал сырые яйца, варил их, а затем продавал по той же цене? А барышом считал оставшийся навар? Так это, уверяю вас, происходило со мной в Одессе. Именно там и родился этот анекдот. Так это так, гражданин начальник.

— И что же, все время занимались такой пустой коммерцией?

— Ах, гражданин начальник, гражданин начальник. Вы знаете, что в то время в Одессу съехалась вся знать России. Я подумал и сказал себе: «Сколько же потребуется для них ночных горшков? Ведь в городе мало квартир с встроенными туалетами». И я открыл свое дело. Снял помещение для магазина, закупил горшки и открыл торговлю. Но князья и графы, и прочие воротилы, скажу я вам, проклинали, извиняюсь, вас, революцию и Советскую власть, кутили в одесских кабаках, но ночным инвентарем не обзаводились. Я прогорел, гражданин начальник. А в двадцатом году, в этом кошмарном году, мне удалось уехать из Одессы за границу.

— Если бы вы не покинули родину, то теперь были бы полноправным гражданином Советского государства, как все.

— Я не хотел быть как все, я хотел иметь свое миллионное дело, — вздохнул тяжело греческий подданный.

— И имеете? — усмехнулся Железнов.

Канцельсон пожал плечами и с нотой возмущения в голосе сказал:

— Вы же не даете мне развернуться, гражданин начальник.

— Как это понимать? Господин Канцельсон? — с удивлением смотрел на негоцианта Железнов. — Если все по закону…

— Нуда, следите, а теперь вот задержали, доставили сюда, — обвел он рукой кабинет, — в НКВД…

— Так чем Вы занимаетесь сейчас, господин Канцельсон?

— Я поверенный в делах турецкой фирмы «Анатолия», как вам, надеюсь, известно.

— Известно. Но странно, что Вы, греческий подданный, а представляете фирму Турции. Как понимать это?

— Очень просто, гражданин начальник. После того, как после суда наши две фирмы были закрыты здесь, и деятельность их была прекращена, как вам известно и, если откровенно, не без помощи вашей, гражданин начальник, появилась фирма «Анатолия». Как знающего русский язык и дела прежних греческих фирм «Камхи» и «Витое», меня пригласили работать в этой турецкой фирме.

— И сколько же вам платят, господин Канцельсон?

— Я получаю проценты от коммерческих операций, — гордо ответил греческий и турецкий негоциант.

— Например. Назовите одну из ваших коммерческих операций.

— Но это является коммерческой тайной фирмы!

— Да, тайной. Скупать золото, серебро, антикварные изделия, а затем контрабандно переправлять через границу? И это вы называете коммерческой тайной? Канцельсон съежился и быстро заговорил:

— Я как поверенный в делах фирмы, скупал то, что вы говорите, и отдавал представителю фирмы, отчитывался перед ним. Я же не знал, что это все идет контрабандным путем, гражданин начальник. Я выполнял указание фирмы!

— Нами установлено, что деятельность вашей фирмы выходит за рамки, предусмотренные законом. И вы, как поверенный фирмы, являетесь соучастником незаконных действий.

— Я не состою в штате фирмы! — вскричал Канцельсон. — Я служу на процентных условиях и формально…

— Если вы не соучастник незаконных действий фирмы, то вы соучастник воровских банд и шаек, у которых покупаете драгоценности. Если вы будете уходить от моих вопросов, я предъявлю вам официальное обвинение, — строго предупредил Железнов.

— Ой, не говорите такого страшного слова! Я вам все скажу, что знаю, но я не знаю, что вы хотите знать?

— Разумеется правду, господин Канцельсон. Только правду. У кого покупали золото, серебро, драгоценные камни? Адреса?

— Гражданин начальник, ведь это будет не честно, не по-купечески, — сдвинул свой котелок на голове поверенный фирмы.

— Почему же не честно, когда вы покупали краденое. Ведь вы же отлично об этом знали, господин Канцельсон.

— Ну кто мне может об этом сказать, гражданин начальник? Я только догадывался. Откуда у какого-то голодранца может быть браслет немецкого мастера! И догадываться незачем, ворованный.

— А чем вы рассчитывались за драгоценности?

— Товаром: спиртом, сахарином, чулками, женским бельем…

— Контрабандным товаром, вы хотите сказать? Что еще привозилось из-за границы?

— Парфюмерия, табак, чай, кофе…

— И марафет, наркотики?

— Мне об этом никто ничего не говорил, но я таки знаю — привозилось…

— Чем же рассчитывалась эта самая Настя за такой контрабандный товар?

— Золотом, серебром, драгоценными камнями, иногда иконами, картинами, коврами…

— Помощники Насти сами доставляли все это на фирму?

— Нет, все расчеты велись только через меня.

— А где и как вы встречались с этой Настей?

— Она всегда приходила ко мне сама и так неожиданно…

— Это она? — вынул из папки фотографию Железнов протянул ее греко-турецкому негоцианту.

Канцельсон внимательно посмотрел на фотографию и ответил:

— Конечно, как же может быть иначе, гражданин начальник?

— Может. Настоящее ее имя не Настя, а Любка. Любовница и помощница одного бандита, гражданин Канцельсон. Ясно?

— Ой, ясно, как же может быть не ясно, если говорите это вы мне. Ой, ой, бандита…

— А помимо контрабандного товара, чем вы рассчитывались за все эти наворованные ценности? — закурил Железнов.

— Я в конверты не заглядывал, но я таки знаю — долларами, фунтами.

— И вы не знаете, где живет эта Настя-Любка? — усмехнулся Железнов.

— Не знаю, но догадываюсь, что на Базарной в доме одноглазого часовщика Пашки. И это таки так, гражданин начальник.

Некоторое время Железнов молчал, затем сказал:

— Пока можете идти, господин Канцельсон.

— Ой, правда? — вскочил со стула негоциант. — Могу идти? — попятился он к выходу. — Честь имею, гражданин начальник, честь имею. — Повторил он уже в дверях.

В то время как происходил описанный допрос Мишеля Канцельсона, компаньоны уже были в доме его, и, представившись, вели разговор с женой допрашиваемого греко-турецкого негоцианта.

— За привет от маменьки я вам премного благодарна, — сказала Анна Кузьминична, когда компаньоны представились ей и передали добрые пожелания ее родительницы из Симферополя. — Но хочу внести ясность, господа-товарищи, что горничной я была в загородном доме графа Воронцова в Симферополе, а не в Воронцовском дворце в Алупке. Поэтому ничего не могу вам сообщить, как графиня Воронцова-Дашкова покидала дворец, как уезжала… все то, что мне известно.

— Весьма благодарны, весьма, уважаемая Анна Кузьминична, за ясность. Но вы, может быть, подскажете нам, кто из прислуги дворца… Их имена, фамилии, где сейчас проживают. Зная это, мы могли бы обратиться и к ним с просьбой дать интервью.

— Да, как мне известно, почти вся прислуга дворца рассеялась после отъезда графини. Горничные Софья и Екатерина проживают в Ялте. Адрес Софьи Павловны вам сообщу… Письмо от нее… — достала из шкатулки конверт. — Перепишите адрес, поскольку такой интерес у вас.

И пока Остап переписывал адрес, Анна Кузьминичны говорила:

— И в Феодосии, как мне сообщила Софья, проживает Фатьма Садыковна, кухарка графини. Но адреса я не знаю. А в самом дворце еще работает старый служака дома Романовых Березовский Петр Николаевич. Он приезжал к нам не раз в Симферополь, сопровождал графиню. Петр Николаевич всю свою жизнь верно и преданно служил дому Романовых. Как вам известно, Воронцовский дворец превращен сейчас в музей, доступен сейчас трудовому народу, — усмехнулась Анна Кузьминична. — И Березовский, как мне рассказывали, сейчас работает там экскурсоводом. Вот все, господа-товарищи, что я могу сообщить по интересующему вас вопросу.

— Весьма, весьма вам благодарны, — склонил голову Бендер и поцеловал руку бывшей горничной загородного дома графа Воронцова.

Несколько картинно и не так элегантно, как его предводитель, со словами «мерси» этому последовал и бывший уполномоченный по рогам и копытам.

Компаньоны уже выходили из комнаты, когда хозяйка, провожая их, сказала:

— Советую, судари, познакомиться с Петром Николаевичем. Он многое должен знать, я полагаю. Мой Мишель, хотя он и греческий негоциант, тоже собирается в Алупку познакомиться с Петром Николаевичем.

— Вот как? — с улыбкой посмотрел на Анну Кузьминичну Бендер. — Любознательный ваш супруг, весьма любознательный. Это похвально, весьма похвально, уважаемая Анна Кузьминична, — продолжал улыбаться женщине Остап.

Выйдя из дома, Бендер и Балаганов уже хотели садиться в машину, которая поджидала их в стороне, как вдруг увидели подъехавшую к дому пролетку с греческим негоциантом.

— Странно, — произнес Остап, наблюдая, как щеголь-коммерсант, расплатившись с извозчиком, вошел в дом. — Любопытно, Шура.

— Что, командор? — прошептал тот, открыв дверцу «майбаха». Любопытно и странно то, что задержанного грека так быстро отпустили до мой, камрады.

— И я согласен, Остап Ибрагимович, с вами. Из той конторы, куда его увезли, так быстро и просто не отпускают, — голосом знатока произнес Козлевич.

— Конечно, эти поганые легавые разве так просто отпустят, — сплюнул недавний частый постоялец допра.

— Легавые, это что, Шура. Но ведь там, где мы по воле судьбы побывали, сидят не простые легавые, а не иначе, как гэпэушники. Вот и думай… — стоял возле машины Остап и не спешил в нее садиться.

— Может, вернемся, командор, и… поговорим с ним? — сжал кулаки Балаганов, намекая на применение силы, чтобы выведать у негоцианта кое-что нужное компаньонам.

— Отпадает, акционер Балаганов. Не вижу повода, чтобы вступать с ним в объяснения. Да и заострять внимание его, не зная, кто он и что он на самом деле, ведь так, Адам?

— Правильно говорите, Остап Ибрагимович, правильно, — и если бы не сгустившийся уже южный вечер, то можно было бы увидеть в глазах Козлевича взгляд преданного Бендеру человека.

— Если он интересуется Воронцовским дворцом, то уверен, мои акционеры-компаньоны, что мы с ним еще встретимся. И думаю, на путях таких же, как и наши.

Глядя на ночь, компаньоны не решились выезжать из города и заночевали в бывшей гостинице «Кист».

Утром позавтракали, но выезжать из Севастополя не спешили. Великий искатель сокровищ сказал:

— Не будем дураками, поедем позже, когда дорога будет не такой пустынной, как вчера.

— Правильно, командор. Береженого и бог бережет, — закивал головой Балаганов.

— Конечно, Остап Ибрагимович, и другие бандиты могут появиться, — складывая газету, подтвердил Козлевич. — Ювелирный магазин недавно ограбили, пишут в газете…

— Вот-вот, мы и должны быть начеку, камрады. Поскольку, Шура, вы являлись названным сыном лейтенанта Шмидта, то…

— Но и вы, командор, — засмеялся Балаганов, — тогда в Арбатове, забыли?

— Раз, только единственный раз, дорогой молочный брат Вася, — засмеялся Остап. — Но благодаря этому эпизоду мы и встретились, ведь так?

— Верно, командор, верно. Это перст божий указал нам встретиться и броситься в объятия друг другу, если по справедливости.

— Довольно не очень-то веселых воспоминаний, камрады. До выезда из прославленного города-порта, используем время для ознакомления с достопримечательностями Севастополя. Вперед, Адам.

Компаньоны-акционеры подъехали к Графской пристани, вышли на пирс и некоторое время смотрели на спуски подъем водолазов, которые вели какие-то работы у причальной стенки.

— Как и вы, командор, — кивнул на водолаза, который был поднят из воды и его освобождали от грузов, шлема и костюма.

— И все же, Остап Ибрагимович, не следует больше заниматься подобными делами, — вздохнул Козлевич. Он стоял рядом, но глаз не спускал со своего детища, припаркованного у входа на пристань.

— Да, камрады, тяги к подводным поискам у меня больше нет. Не волнуйтесь. Что еще посмотрим?

Услышав эти слова, проходящий мимо моряк сказал:

— Памятник затопленным кораблям, товарищи, а там, неподалеку, и аквариум большой…

Поблагодарив, компаньоны направились к указанному месту. С берега посмотрели на памятник затопленным кораблям, а затем все трое хотели войти в здание севастопольского морского аквариума. Но Козлевич вздохнул с сожалением и промолвил:

— Идите сами, братцы, я при машине останусь, а то…

— Мы вам расскажем, Адам Казимирович, — пообещал Остап. — Мы не долго… Увидев, что слева от входа находится вводная экспозиция, Адам стал изучать ее, поглядывая на «майбах». Из нее он узнал, что аквариум при Севастопольской биологической станции открыли еще в 1871 году по предложению тогда еще молодого Миклухо-Маклая, знаменитого русского путешественника и исследователя. То, что станцию создавали крупнейшие русские биологи — Ковалевский, Мечников, Сеченов. Он взглянул на бюсты Миклухо-Маклая и Ковалевского у входа и тут его взгляд уловил прогуливающегося неподалеку вчерашнего знакомого — греческого негоцианта. И Адам стал незаметно наблюдать за ним.

Бендер и Балаганов, войдя в первый зал, бегло посмотрели на рельефную карту Черного моря. Громко звучал голос экскурсовода, рассказывающего историю моря:

— Море то совсем отделялось от океана горами и перемычками, то вновь открывался доступ океанской воде. Это повторялось неоднократно. Когда связь с океаном прерывалась, речные воды стремились превратить море в пресное озеро. В наступление шла пресноводная фауна — окуни, красноперки, лещи. Когда же океанская вода подавляла пресную, эти животные уходили в реки, уступая место типично морским обитателям… — говорил экскурсовод группе посетителей.

Если многие виды рыб Остап видел на дне моря, то Балаганов и представить себе не мог такого многообразия животного мира моря. Он только ахал и широко раскрытыми глазами смотрел на обитателей, живших в аквариуме № 1. Это были рыбы, живущие на песчаном дне. А в аквариуме № 2 жили рыбы зарослей. А в аквариуме № 7 обитали рыбы прибрежных каменистых грунтов.

— Боже, каких рыб ты только не создал! — восторгался Балаганов, когда в бассейне центрального зала он увидел ровно, уверенно движущихся рыб. Здесь были белуги, осетры, акулы и скаты. А между ними стайки смариды и другой «мелочи».

— Долго можно здесь ходить и восхищаться подводным миром, Шура, но труба нас призывает к отъезду, — произнес Бендер, направляясь к выходу.

— Так что, камрады, в путь? — спросил Остап своих друзей, когда вышел к машине.

И тут Козлевич, немного спеша, поведал о своем наблюдении за появившимся здесь греческим негоциантом.

— И где он сейчас, Адам? — внимательно смотрел на того Бендер.

— Встретился с какой-то женщиной, и пошел с ней вон туда, — указал Козлевич.

— И вы не слышали, о чем они говорили, Адам Казимирович?

— Всех слов не слышал, но одно услышал точно: «Панорама», а по смыслу предполагаю, что они и зашагали в эту самую панораму, Остап Ибрагимович.

— Что это еще за панорама… — призадумался великий искатель сокровищ. — Вы случайно не знаете, Шура?

— Понятия не имею, командор, — пожал плечами бывший названный сын лейтенанта Шмидта.

— Впрочем, откуда вам знать, если я только догадываюсь, что значит это слово, — продолжал думать Бендер и тут же обратился к уборщице, подметавшей тротуар: — Уважаемая, где здесь панорама?

— Как это где? Товарищ… — удивленно посмотрела на него женщина. — Да на Историческом бульваре она и есть самая. Приезжие что ли?

— Да, уважаемая, приезжие…

— Оно и видно, — кивнула она на лимузин. — Там картины обороны Севастополя, товарищ. В крымско-турецкую войну, говорят, нарисованные.

— Спасибо, спасибо, уважаемая, — вскочил в машину Остап. — Адам, поехали по Историческому бульвару, как указала добрая гражданка Севастополя.

Больше компаньонам расспрашивать о месте нахождения «картин, нарисованных в Крымско-турецкую войну» не пришлось. Вскоре они увидели круглое массивное здание, которое высилось на бульваре, а у входа в это здание была вывеска: «Панорама обороны Севастополя 1854–1855 гг».

— Так, «Панораму» нашли, камрады, а где искать теперь греческого негоцианта? — вышел из машины Бендер.

— Надо зайти в здание, командор, — посоветовал Шура, идя за ним.

— Адам, вы на посту, смотреть во все глаза, если увидите, то поезжайте за ним, незаметно. Проследите. И если мы выйдем и не обнаружим вас, то будем ждать вашего возвращения.

— Все понял, Остап Ибрагимович, сделаю, как вы сказали, — ответил дисциплинированный Козлевич.

Войдя в здание Панорамы, компаньоны не больше двух минут послушали экскурсовода, который говорил:

— Впервые Панорама была открыта в мае 1905 года, в связи с празднованием 50-летия обороны Севастополя. Замечательную картину создал выдающийся русский художник-баталист академик Франц Рубо. На огромном полотне размером 115 на 14 метров, площадью 1610 квадратных метров, художник с потрясающей силой воспроизвел один из наиболее драматических и ярких эпизодов обороны — отражение штурма англо-французов 6 июня 1855 года. Автор изобразил все так, как все представлялось с Малахова кургана. Внизу картина сливается с предметным планом, доходящим до смотровой площадки, расположенной в центре здания. На плане вы видите пушки, ядра, укрепления, макеты сооружений, фигуры людей. Это придает Панораме еще больше реальности, убедительности и перспективности…

Компаньоны не так слушали экскурсовода, как отыскивали глазами в группе посетителей заинтересовавшего их греческого негоцианта Мишеля, как называла его Анна Кузьминична. Но его нигде видно не было.

— Скажите, пожалуйста, отсюда есть другой выход? — нагнулся к сидящей смотрительнице Бендер и спросил шепотом.

— А как же, как и во всех музеях, сюда вход на смотровую площадку, а с нее выход в ту дверь, — указала она.

Не сговариваясь, компаньоны быстро вышагали из здания Панорамы и увидели, что их автомобиля с верным Адамом Козлевичем нет.

— Значит… — начал Остап.

— Значит, командор, наш автомеханик поехал за греком, как вы ему и сказали, — докончил мысль Бендера Балаганов.

— Верно, брат Шура. Вы догадливы, подождем его возвращения, — прошелся великий предприниматель-комбинатор.

— Скажите, командор, а зачем нам нужен этот коммерсант, да еще и греческий?

— Во-первых, его задержали энкавэдисты-гэпэушники и вдруг так быстро отпустили. Не странно ли, товарищ Николай Шмидт? Ну, это куда бы ни шло, криминала нет, вот и отпустили. А вот когда его супруга сказала как-бы между прочим, что он не раз предлагал ей съездить в Воронцовский дворец, то как вы думаете, товарищ мыслитель, с чего бы это? Зачем это ему знакомиться с верным служакой дома Романовых, с господином Березовским, а?

— Просто… — протянул рыжекудрый компаньон. — Купить что-нибудь по дешевке…

— Как говорил мой студенческий знакомый Изя Ицексон, по дешевке только сыр в мышеловке, дорогой рыжик.

— О, Козлевич, Козлевич уже едет!.. — обрадовался Балаганов, указывая своему предводителя на мчавшуюся к ним машину.

— Итак, Адам? — вскочил на свое командорское место Бендер.

— Сейчас расскажу, Остап Ибрагимович, — торопливо начал Козлевич. — Ушли вы, значит, я сижу. Смотрю, выходит из здания этот самый негоциант. Но один. Спешит куда-то. Отдалился он, значит, братцы, я медленно за ним еду. Тут извозчик ему навстречу. Он нанял его и поехал. Ну, и я за этой самой пролеткой с ним. Спустились вниз и выехали к железнодорожному вокзалу, Остап Ибрагимович…

— И что дальше, Адам Казимирович, — спросил Бендер, видя, что Козлевич замолчал, отведя взгляд в сторону.

— Подзащитный, как Вы говорили в свое время, Остап Ибрагимович, вошел в вокзал. Я не мог оставить автомобиль без присмотра, а когда решился и вошел в здание, то щеголя-негоцианта нигде не нашел, братцы, — прижал молитвенно к груди руки Козлевич.

— Ясно, Адам. Едем к вокзалу, камрады, — распорядился Бендер. — Этот греческий негоциант все больше и больше меня интригует.

Севастопольский железнодорожный вокзал находился у пристаней Российского общества пароходства и торговли. Его приземистые пакгаузы, с подъездными путями к ним, вытянулись вдоль моря и отделялись от здания вокзала невысоким каменным забором.

— Пролетка, Остап Ибрагимович, — указал Козлевич, когда «майбах» подъехал к вокзалу. — На ней щеголь-коммерсант и приехал сюда.

— Будем думать, что кучер ждет своего прежнего нанимателя, — вышел из ма шины Остап.

Не ожидая обычной команды, Балаганов последовал за ним.

Если полуденный зной распространял вокруг смешанный запах мазута, паровозного дыма и моря, то в самом здании вокзала, куда вошли компаньоны, пахло карболкой после дезинфекции.

— Пассажиров не густо, как видите, Шура. И нашего подследственного нам было бы обнаружить совсем просто, если бы он был здесь, — отметил Бендер.

— Нет, командор, он давно отсюда смылся, я думаю, — ответил Балаганов.

— Шура, что это за слово такое — «смылся»? — взглянул на своего рыжекудрого единомышленника Остап. — Жаргон вашего прошлого? Нет, рыжик, сейчас вы культурный современный человек и, советую, не употреблять такого вульгарного слова. Впрочем, как и слово «легавые», «легавый».

— Учту ваше воспитательное замечание, командор, учту, — засмеялся компаньон-акционер, — А может, кучер дожидается другого седока?

— А мы сейчас проверим, братец, — пошел к пролетке Бендер. И, подойдя к извозчику, спросил:

— В гостиницу «Кист» отвезешь, любезнейший?

— Занят, уважаемый товарищ, ждать велено, — скручивал самодельную папиросу тот.

— Ну если так… — пошел было Остап к подъехавшему экипажу, но передумал вроде бы и вернулся к Балаганову.

— Видите, Шура, как просто надо выяснять сомнительные вопросы. «Занято» — ответил кучер. Будем полагать, что ждет нашего подследственного, — А может… — но свое дальнейшее предложение Балаганов прервал восклицанием: — Смотрите, Бендер, смотрите, наш подследственный! — указал он. — Из дыры в заборе сюда идет, смотрите!

— Спокойно, Шура, спокойно, не надо лишних оваций. Не привлекайте к себе внимания посторонних. Вы не на базаре, чтобы рекламировать товар, которого у вас нет, — осадил его Остап.

— Молчу, командор, молчу… — тряхнул головой бывший названный молочный брат Бендера. — Но, как я вижу…

— Я тоже вижу, что наш поднадзорный идет не один, как я понимаю, — не дал договорить своему другу Бендер.

Мишель Канцельсон шел не спеша к вокзалу, а за ним, чуть отстав, шагал моряк. И можно было не ошибиться, если сказать, что он с иностранного судна.

Негоциант вошел в вокзал, прошел к станционному буфету и уселся за свободный столик. Иностранный моряк тут же подошел к нему, спросил:

— Разрешите присесть с вами за компанию, господин хороший?

Эти слова отчетливо слышали компаньоны, которые уже сидели за рядом стоящим столом и рассматривали меню.

— Да, да, пожалуйста, садитесь, господин капитан, — ответил ему Мишель.

— Прошу прощения, но я еще не капитан, а старший помощник капитана, ответил тот.

— У нас в Одессе всегда повышают чин хорошему деловому человеку.

Разговор между греческим негоциантом и моряком шел на русском языке и довольно отчетливо, что позволяло акционерам слышать все их слова.

После заказа, сделанному подбежавшему к ним официанту, моряк сказал:

— «Тринакрия» уходит в Константинополь завтра, но через несколько дней у нас снова рейс, но не сюда, а в Ялту, господин Канцельсон.

— Понимаю, — кивнул Мишель, — Как я буду знать, когда вы приплывете туда?

— Будете, господин Канцельсон. — Получите открытку. А вот это поручено передать вам… — вложил незаметно листок между страницами меню моряк. — Здесь имена людей, которые могут знать… — оборвал на полуслове свои разъяснения старший помощник «Тринакрии», так как к ним подбежал официант с подносом, на котором стояли тарелки с закуской и бутылка вина.

— Так как и соседям, — сказал официанту Остап, когда тот подскочил к их столу. Он был весь внимание, боясь пропустить хоть единое слово из разговора соседей.

— Постараюсь уточнить, господин Канцельсон, живые ли еще эти люди и где они, — говорил в это время моряк.

— Легко сказать, как я понимаю, уточнить. Но раз так, то это так. Я же сам имею большой интерес к этому.

— Еще бы, ведь вам обещана доля от вывезенного? — усмехнулся моряк.

— Вот именно, вывезенного, а не оттого, что во дворце будет найдено… — поднял плечи негоциант. — Тут две большие разницы, как говорили у нас в Одессе, господин старший помощник капитана. Найти, а потом и вывезти…

— Главное найти, а вывезти уже наша забота, господин Канцельсон, — налил и выпил бокал вина моряк. — Вы не хотите пить?

— Нет, почему, но такая жара, я вам скажу… — сделал глоток вина и щеголь коммерсант.

— Надеюсь, вы не в поле зрения НКВД-ГПУ? — спросил моряк, пристально глядя на негоцианта.

— Нет, нет, только по делам фирмы, в которой я на процентных условиях состою. Конечно, у этих товарищей, я вам скажу, был ко мне определенный интерес, но без обвинения, без обвинения…

— Как мне передавали, друзья старой графини предостерегали, чтобы тот, кто будет заниматься поручением, должен быть вне всяких подозрений у советских властей, господин Канцельсон.

— Я и есть такой, господин моряк, я и есть, скажу вам без всяких шуры-муры, — приложил руку к груди Канцельсон. — Ведь я греческо-подданный, и они не имеют права…

— Если им надо, то у них найдется право. А тем более, когда вы сотворите что-то не по их закону, — сказал старший помощник «Тринкарии».

— Конечно, конечно, я это очень хорошо понимаю, поэтому и остерегаюсь от их внимания. Мой покойный отец всегда говорил: «Мишель, веди себя скромно и не вступай в конфликт с властями». И если он имел в виду прежнюю власть, то почему не поберечься и от этой власти, — пожал плечами Канцельсон. — Но знаете, господин моряк, для того, чтобы я имел повод говорить с нужными мне по этому делу людьми, мне надо знать несколько слов о графине, о ее жизни там, за кордоном… Что она, как она…

— О, господин Канцельсон, разумно, даже похвально. Знайте, что графиня Воронцова-Дашкова первые три года жила в фешенебельной гостинице в Каннах. Затем переселилась в Висбаден, где и умерла в 1924 году…

— Так ее нет уже в живых?! — привстал с восклицание Канцельсон? — Вы поражаете меня такими словами, господин моряк.

— Скорбно, что вы этого не ведали, уважаемый негоциант. Графиню похоронили в семейной усыпальнице Шуваловых на кладбище при русской церкви…

— И кто же имеет теперь право на ее наследство, хочу я спросить?

— О каком праве вы спрашиваете? Недвижимое имущество, как вам известно, национализировано Советами, а то, что мы думаем найти, будет принадлежать ее родственникам… а, вернее, тем, кто найдет и сумеет вывезти отсюда, господин Канцельсон.

— Я так это и понимаю, раз так, как вы говорите. Но свою долю я предпочитаю получить здесь, не отходя от касс, как говорится, господин моряк.

— Можно и так, если найдем… — встал старший помощник «Тринакрии», — Мне пора, господин Канцельсон, — взглянул он на карманные часы. — Сейчас заканчивается разгрузка и начинается погрузка моего судна. Счастливо оставаться и удачно действовать. Семь футов под килем, как говорится у нас, — пошел из буфета моряк.

— А вам счастливого плавания, — встал и сделал шаг за ним негоциант. Канцельсон расплатился и пошел не к ожидавшей его пролетке, а в туалет.

— Надо отнять у него ту бумажку, товарищ Бендер, — прошептал Балаганов, подкрепляя свои слова недвусмысленным жестом. — Там места клада…

— Спокойно, спокойно, господа наблюдатели, — говорил Остап. — Не надо силовых приемов, Шура. Шагните в ряды лучших методов. Главное, что имеющиеся у нас сведения подтверждаются, геноссе-рыжик.

Они вышли из вокзала и сразу же остановились. Неподалеку стоял сборный автомобиль севастопольского ОПТУ и возле него компаньоны увидели знакомого им Донцова. Рядом с ним маячила девица, которую они приметили у буфетной стойки, когда та медленно тянула ситро из стакана. Было ясно, что она была агентом из конторы Железнова.

Канцельсон, увидев Донцова, отпрянул в сторону, но тут же вежливо поднял свой котелок, как бы приветствуя его. И когда поставил уже ногу на подножку пролетки, Донцов козырнул ему и взял негоцианта за локоть.

— Прошу в нашу машину, господин Канцельсон, — голосом, не терпящим возражения, сказал оперативник.

— В чем дело? В чем дело? Я протестую, я иностранно-подданный. Я же все объяснил вашему начальнику… — затараторил коммерсант.

— Хорошо, хорошо, господин Канцельсон, небольшое дело к вам и точка, — и Донцов бесцеремонно подсадил негоцианта в машину.

— Видите, детушки-голуби? — спросил Бендер своих друзей, садясь в автомобиль. — Приобретайте опыт, Вы стали свидетелями уже второго задержания одесского еврея Мишеля Канцельсона, сделавшегося греко-турецко-подданным негоциантом. Видите, что получается, если нарушать Уголовный кодекс, — указал Остап в сторону задержанного.

— Еще как… — тряхнул рыжими кудрями бывший завсегдатай ДОПРов. — Но бумажка, бумажка, командор, — голосом человека, потерявшего банковский чек на крупную сумму запричитал Балаганов.

В это время гэпэушное средство передвижения, очень похожее на бывшую «Антилопу-гну» Козлевича, нещадно чадя и треща, двинулось от вокзала. Уцепившись за дверцу этого своеобразного «лорен-дитриха-2», извозчик пролетки закричал:

— Эй, постойте, постойте, а платить кто будет?! Так не пойдет, гражданин хороший, не пойдет! Заплатите за конный извоз, а потом и катите себе!

— Не извольте беспокоиться, не извольте беспокоиться, уважаемый, — запустил руку в карман Канцельсон и сунул в руку извозчика скомканную денежную купюры.

— Поехали, поехали, — строго приказал Донцов. — Нашел время расплачиваться. Отстань от машины! — грозно гаркнул он на кучера.

Извозчик развернул скомканную пятерку и из нее выпала бумажка. Он закричал вслед машине:

— Постойте, тут еще бумажка, бумажка какая-то, господин хороший!

Но гэпэушная родня «Антилопы», громко тарахтя, уже покачивалась на почтительном от него расстоянии, и его крик седоками услышан не был. Зато бумажку увидели и пролеточника услышали Остап и Балаганов. Их ветром поднесло к извозчику и Бендер, копируя Канцельсона, сказал:

— Не извольте беспокоиться, не извольте беспокоиться, уважаемый, дайте-ка мне эту бумаженцию, я ее передам вашему ездоку, а моему приятелю.

— Э-э, нет, почтеннейший. Тот господин меня часто подряжает. Сам и передам ему эту писулю в другой раз. Но-о! — хлестнул кучер вожжами застоявшегося коня.

— Стой, тебе говорят! — схватил лошадь за узду Балаганов.

— Отдай письмо, уважаемый, это я ему писал! — встал не подножку пролетки Бендер.

— Мы ему писали, уразумел? — повысил голос молочный брат командора Вася, не выпуская из рук уздечку.

— Вы писали, говорите? — прищурил глаза кучер, глядя то на одного, то на другого, смекнув, что здесь что-то не так, поскольку такой интерес к этой записке. — Я сам ему и отдам, граждане, и где он живет, я знаю, — снова захлестал он вожжами по крупу лошади с криком: — Но-о! Отпусти, коня, говорю! — замахнулся он кнутом.

Этот разговор с упрямым и недоверчивым извозчиком, переходящий уже в скандальную стычку, долго мог бы еще продолжаться, если бы Балаганов не вскочил на пролетку и, ухватив того за грудки, угрожающим тоном процедил:

— Отдай тебе говорят.

— Ну ну ну разошлись тут. Коли писали, так и забирайте, что мне от этого, сдался извозчик и отдал Бендеру записку, которая была не иначе, как от старпома «Тринакрии».

Остап пробежал глазами по написанному в ней и с удивлением взглянул на кучера. А тот, поняв его взгляд по-своему, спросил:

— Изволите со мной ехать? Прокачу с ветерком, граждане. Не дорого возьму, раз вы приятели того господина.

— Нет, уважаемый, поезжайте, поезжайте сами, — ответил Бендер и снова посмотрел на написанное в бумажке.

— За мой простой и бумажку, может что накинете, граждане? — не спешил отъезжать кучер.

— Езжай, езжай, за простой мы не виноваты, — махнул рукой Балаганов.

— А за бумаженцию… держи, — кинул Остап ему трояк.

— Премного благодарен, граждане, премного, — хлестнул коня извозчик, отъезжая, сказал: — Сразу видно, что вы приятели того господина…

— Командор, в записке что-то не то? — спросил обеспокоенный Балаганов, видя своего старшего молочного брата озадаченным.

— То, то, дорогой Шура Шмидт, — направляясь к ожидавшему их Козлевичу весело ответил Бендер. И, когда сел в автомобиль на свое командорское место, спросил: — Видели, Адам, как мы добывали эту писулю?

— Видел, видел, Остап Ибрагимович, и уже собирался предупредить…

— Предупредить? — удивленно посмотрел на него Остап.

— Да. Из вокзала вышел агент дорожно-транспортного отдела того же ГПУ.

— У него что же, на лбу было написано, что он агент ОДТГПУ? — продолжал смотреть с улыбкой на Козлевича Бендер. — Или вам показалось, Адам Казимирович?

— Не показалось, он был в армейской форме и в фуражке с малиновым околышком. С такими я уже имел дело когда-то, — пояснил Козлевич.

— И я таких легавых хорошо знаю, — подтвердил балаганов. — Встречались.

— Не сомневаюсь, Шура Шмидт. Встречался и я. — усмехнулся Остап. — И не только встречался. Но я имею ваше слово «агент», Адам. Если агент, то он не в униформе, а в гражданском одеянии, чтобы быть замаскированным, а если он в форме, то сотрудник…

— Открытый легавый, командор…

— Вот вы опять, Шура, за свое бескультурье… Да, так и куда же делся этот самый сотрудник ОДТГПУ, который несомненно мог вмешаться в наш отъем записки?

— Как куда? — засмеялся непревзойденный автомеханик. — Погнался за двумя беспризорниками, Остап Ибрагимович. Интерес к ним отвел его внимание от вас, братцы. Видать, посчитал он тех беспризорников контриками, — удовлетворенно погладил кондукторские усы бывший владелец таксомотора «Эх, прокачу!».

— Так что там в письме, командор? — спросил, теряя терпение, Балаганов.

— Да, Остап Ибрагимович, что там? — с не меньшим нетерпением взирал на великого искателя миллионов и Козлевич.

Балаганов и Козлевич высунулись со своих мест к предводителю и поедали его глазами, сгорая от любопытства.

Бендер загадочно взирал на своих компаньонов и медлил с ответом.

— Так что там? — повторил Балаганов.

— О! — наконец произнес Остап. — Как я полагаю, в этом письме есть все. Могу повторить вам, молочный братец Вася, то, что я говорил вам и нарушителю конвенции Паниковскому когда завел дело на подпольного миллионера Корейко. Но я повторяться не буду. А только скажу, господа единомышленники, что в этом письме лежит ключ к осуществлению моей голубой мечты детства.

И он развернул перед изумленными компаньонами листок с греческими буквами.

— Не по-нашему писана, — протянул рыжеволосый компаньон.

— По-иностранному — определил Козлевич.

— Все, господа исследователи, наблюдение за поднадзорным прекращаем. Курс на Симферополь, мои верные визиры! — распорядился Остап, пряча послание из-за кордона.

— А как же прочтем бумажку? — продолжал растерянно смотреть на него Балаганов. — Командор?

— Очень просто, Шура Шмидт. Найдем знатока греческого, он нам и переведет, не переживайте, камрады, — засмеялся Бендер. — Полный вперед, Адам!

 

Глава VII. В ЯЛТЕ

Компаньоны в приподнятом настроении без приключений вернулись в Симферополь вечером. Остановились в гостинице «Московская». Оставив машину на попечении швейцара, дежурившего у входа, все трое направились в ресторан на первом этаже и устроили роскошный ужин. После нескольких тостов вышли на улицу подышать вечерней прохладой.

У кинотеатра с яркими афишами толпилась разряженная публика. Раскрашенные девицы и женщины призывно поглядывали на мужчин с немым приглашением развлечься. Тут же толпились всякие дельцы. Шушукались, совершая одним им известные сделки. Прохаживались и блюстители порядка в милицейских униформах, с остроконечными матерчатыми шлемами на голове. Ходили в толпе и сотрудники НКВД и ОГПУ в штатском.

— И хотя это не Рио-де-Жанейро, — отметил предприниматель, наделенный отменной наблюдательностью, — но, все-таки, любопытное оживление в столице Крыма. Хватит, нагулялись, а теперь спать, камрады. Завтра отправляемся в путь. Нас ждет солнечная Ялта на Южном берегу Крыма с прекрасными историческими дворцами.

Эту ночь великий искатель графских сокровищ спал в отдельном номере со смуглой девицей: ее он увел из числа приглашающих развлечься.

Шура Балаганов хотел последовать примеру своего командора, так как тоже поселился в отдельный номер. Но та девица, которая ему приглянулась, неожиданно была уведена каким-то хлыщем. А другой, которая подсунулась к нему с предложением, он пренебрег.

Что касается Козлевича, то, по всей вероятности, он тоже спал не один на сидениях автомобиля их компании. Об этом свидетельствовал следы губной помады на его шее, которые он, умываясь, не заметил.

Утром акционеры снова заехали на городской базар. Накупили еды, фруктов на дорогу, выпили понравившейся им бузы и наполнили ею походные фляги, чтобы утолять жажду в пути. Однако Козлевич сказал:

— Знаете, Остап Ибрагимович, мне нужна обыкновенная холодная вода. Буза содержит хмель.

— Адам, неужели после бузы вы потеряете свое мастерство автовождения? Что же касается дорожных постов, то сомневаюсь, чтобы они останавливали наш роскошный «майбах», чудом возвратившийся к нам.

— Ах, Остап Ибрагимович, не напоминайте о происшедшем. Я как вспомню, так и впадаю в трагедию. А когда вот сижу за рулем в нашем автомобиле, то мое сердце переполняется радостью.

— В путь, камрады, в путь! Мои верные визири. Все стало ясно. Сокровища жцут нас не в загородном доме графа Воронцова, а в его дворце на берегу лазурного моря в городке, именуемом Алупка.

Выезжая из Симферополя, искатели сокровищ снова проехали мимо загородного дома графа Воронцова и понеслись к берегу Черного моря. Когда проехали первый десяток километров, Остап сказал:

— Слушайте, Шура, Адам? Хотите, чтобы ваши лица были как огурчики? Он просматривал «Ниву» тоже, как и путеводитель издания 1913 года. Этот журнал уговорила его купить старушка, продавая ему путеводитель. — Здесь предлагается крем «Одалиск Клео Дарти», Париж, бесспорно, удаляет все дефекты лица. Новость косметики!

— А зачем нам? — крутнул руль Козлевич.

Выдвиженец Бендером в стивидоры и боцман клуба «Два якоря» обернулся к своему капитану и некоторое время выжидательно смотрел на него, затем спросил:

— Еще что там пишут интересного, командор?

— Поезжайте, Шура, в Санкт-Петербург, там на Невском, 13, вы сможете приобрести себе хронометр и часы. «Август Эриксон» 1865 года.

— Верно, командор, часов у меня и нет, если по справедливости.

— А когда, моряки двуякорники, вы женитесь, и ваша дама захочет иметь идеальный бюст, то запросите иллюстрированную книжку «Белла-Форма» из того же Санкт-Петербурга… — продолжал читку рекламных объявлений Остап.

— Так это же в старом журнале, Остап Ибрагимович, — бросил взгляд на него Козлевич, не выпуская руля из рук.

— Адам, вы играете на каком-нибудь музыкальном инструменте?

— В детстве мамаша пыталась меня учить играть на скрипке.

— Если хотели бы купить скрипку, то всего за рубль пятьдесят в торгово-фабричном товариществе Винокуров и Синицкий на том же Невском. Недорого, а? Зато труба тянет целых девять рублей, гуси-лебеди.

— Хотя этого сейчас уже нет, но интересно, командор, правда, Адам Казими-рович?

Когда проехали второй десяток километров, дорога начала петлять и Остап сказал недовольно:

— Эта поездка по виляющей дороге напоминает мне пароходную качку в штормовую погоду, друзья.

— А если по справедливости, командор, то меня уже укачивает, — сонно ответил Балаганов.

— Ну братцы, вы же видите, что я не делаю крутых поворотов, а стараюсь их спрямлять по мере возможности.

Когда ехали, то обгоняли медленные автобусы «Крымкурсо», следующие с пассажирами к Южному берегу Крыма. Встречали и, конечно, обгоняли конные экипажи и пролетки, едущие к морю и от него.

Вначале ехали с откинутым верхом над кузовом машины. Но крымское солнце начало так нещадно припекать, что Козлевич, по просьбе своих друзей, остановил автомобиль и надвинул над салоном кожаный козырек. Если встречный ветер от быстрой езды и освежал лица компаньонов, то знойные лучи солнца палили жестоко.

Начали подниматься на Ангарский перевал. У неискушенных путешественников по горным подъемам начало закладывать уши.

— Отчего это? — глухо спросил Балаганов.

— Оттого, Шура, что мы все время едем ввысь, — пояснил грамотный Остап, глядя в путеводитель. — И когда мы будем на перевале, это значит, что мы поднялись на семьсот пятьдесят шесть метров.

— А потом начнем спускаться? — спросил Адам Казимирович.

— По всей вероятности, да. Вниз, к Алуште. А от нее вдоль моря и в Ялту.

— Ну и ну… И все же интересно все это, командор. Адам Казимирович, а? — тряхнул рыжими кудрями Балаганов, то ли прогоняя сонливость, то ли подтверждая свой интерес к еще неизведанному путешествию.

— Здесь будем обедать, гуси-лебеди, — указал Остап на придорожную шашлычную, над которой струился сизый дымок. — Прежде, чем начнем спускаться, заключил он.

Это был у них запоздалый завтрак, приближенный к обеду. Ели овощи, фрукты, заказали душистые шашлыки, чебуреки, и все это запивали не вином, а только бузой, купленной на симферопольском базаре.

После завтрака, преодолев на автомобиле петляющий спуск, достигли Алушты. Но в городок не заехали. Оставив его в стороне, устремились по подъему вправо.

Из автомобиля компаньоны-акционеры смотрели на лежащую внизу синь моря, солнечные домики Гурзуфа, горную и придорожную зелень сосен, кустов, трав и, захваченные сказочным миром, окружившим их в хрустально-чистом воздухе, как завороженные, молчали. А после Никитского ботанического сада и Массандры еще более восхитились, когда взорам охотников за графскими сокровищами открылась голубая панорама Ялты. Жемчужина Крыма, залитая солнцем, лежала в приморской долине, спускаясь белоснежными домами под голубым небом к лазурному морю.

— Смотрю и спрашиваю себя: уж не сестренка ли это моего заветного Рио? — промолвил Бендер.

— Ох, и правда, красота какая, командор!.. — воскликнул Балаганов.

— Я тоже в восторге, Остап Ибрагимович, от этого вида, — сказал Козлевич. И помолчав, спросил: — Останавливаться в Ялте будем или проследуем в ту же Алупку о которой вы говорили?

— Для начала остановимся в Ялте, детушки. Вы заметили, что мы приближаемся к цели нашего предпринимательства постепенно, последовательно. Вначале Симферополь, ответвление в Севастополь, а теперь Ялта. А затем и в Алупку приедем, где ждут нас графские сокровища.

— Хотелось бы верить, если сказать по справедливости, командор, — обернулся к нему Балаганов. — Так как в погоне за ними, один Бог знает с какого конца к ним приближаться, чтобы заполучить их.

— Ну, Шуренчик, в ваших словах определенно есть доля правды. Но я хочу сказать следующее, детушки. Великий Бог посылает разум человеку, чтобы он мог действовать, вопреки своей глупости, разумно. И решать свои цели. Но я где-то читал, если Бог хочет наказать, то лишает человека, прежде всего, разума.

— О, это верно, очень верно вы отметили, командор, — затряс своими кудрями Балаганов. — И отец Никодим часто так говаривал. Ибо бог и дает разум человеку для свершения им благих деяний, а не для претворения зла.

Козлевич не участвовал в этом разговоре, но очень внимательно слушал обоих, а после последних слов своего молодого соседа с полным вниманием взглянул на него.

Обогнав автобус «Крымкурсо» и два экипажа, «майбах» спустился к уже прямым улицам Ялты и выехал прямо на Набережную.

Было время, когда курортники после знойного пляжа предавались послеобеденному сну, а неорганизованные отдыхающие настойчиво продолжали загорать и принимать морские ванны до вечера.

Проехав вдоль берега моря, компаньоны увидели вывеску гостиницы «Мариино» и решили в ней остановиться.

Несмотря на конец летнего и начало бархатного сезона, свободные места в гостинице были только литерные, дорогостоящие. Двора для стоянки машин или экипажей у нее тоже не было. А оставлять автомобиль без присмотра на дороге было делом рискованным, и друзья решили ужинать тут же под тентом, не спуская глаз со своего средства передвижения.

— Балаганов, сходите к ближайшему киоску и купите местные газеты, особенно те, в которых печатают объявления, — распорядился Бендер. — Если мы, дорогой молочный брат, сможем сейчас же отправиться на пляж, чтобы погрузить свои усталые и пыльные телеса в ласковые волны моря, то нашему автомеханику придется сторожить наш лимузин. Надеясь, я понятно объяснил, камрады?

— Да-да, командор, понял, понял. Это будет не по справедливости. Мы купаться, а Адам Казимирович…

— Несите газеты, Шура, — поторопил его Остап.

Вскоре Бендер и его друзья занялись изучением объявлений, напечатанных в «Курортной газете» и «Ялтинских ведомостях». Все предложенные Козлевичем и Балагановым объявления великий предприниматель отвергал, но затем сказал:

— Судя по этому объявлению, нам предлагают постой неподалеку от моря. Туда мы сейчас и отправимся, друзья мои-голуби.

Это был одноэтажный домик по соседству с Набережной. Он состоял из двух комнат с небольшой прихожей. К домику прилегал уютный дворик с летней кухней, в которой размещались хозяева, сдавая свое жилье курортникам. Дворик этого «поместья» вполне был пригодным для стоянки автомашины.

Наем квартиры и места для стоянки «майбаха» тут же был компаньонами совершен, и только после этого все трое, оставив автомобиль под охраной хозяев, отправились к морю, чтобы, наконец, освежиться купанием.

После купания, лежа на песке голова к голове, великий зачинщик поиска графских сокровищ говорил:

— Наш актив. Две горничные в Ялте. Их фамилии, имена известны. Адрес только одной. В Алупке проживает верный слуга дома Романовых, а сейчас экскурсовод в Воронцове ком дворце, превращенном советами в музей. В Феодосии проживает третья служительница графини, имя, отчество имеются, адрес неизвестен, — и после паузы продолжил: — Все дела надо начинать с утра, друзья. Хотя мне очень не терпится поговорить с одной из трех, которая видела и провожала старую графиню в девятнадцатом году. После визита к ней, надеюсь, нам станет известен адрес второй горничной, проживающей в Ялте. От первой и второй мы узнаем адрес третьей в Феодосии. Что же касается дворцового экскурсовода в Алупке, то нам не составит большого труда найти его по месту жительства в этом небольшом городке. Или на службе в самом дворце. Ну, и еще козырь в наших руках — записка на греческом языке.

— Интересно, что там говорится? — положил голову на песок Балаганов.

— Может быть, Остап Ибрагимович, с нее нам и следует начать? — приподнялся и взглянул на своего предводителя Козлевич, стряхнув песчинки с усов.

Помолчав, Остап ответил:

— Как я понимаю, там указаны фамилии людей, знающих что-либо о ценноетях графини, об ее отъезде, друзья. — Он помолчал снова, раздумывая и сказал: Да, вы правы, Адам. Нам надо сделать перевод текста с греческого, а уж потом решать с чего начинать, камрады.

— Вот та из музея в Херсонесе, командор, которая надпись на плите читала. Она бы и могла…

— Нет, брат Вася, к ней нельзя было обращаться, — ответил Остап… — Это могло бы стать известно Анне Кузьминичне, а от нее и тому же Канцельсону.

— А грек-еврей о записке и так узнает от того извозчика, командор, — приподнялся Балаганов.

— О записке — да, что мы у него отняли, Шура, но не о тексте же ее, — произнес Бендер.

— Все равно он узнает, — прихлопнул ладонью по песку молочый брат Остапа. — Через несколько дней, тот моряк говорил, в Ялту прибудет эта самая «Три… ка-рия»…

— «Тринакрия», — поправил его Бендер.

— «Тринакрия» и негоцианту скажут… он же поплачется о пропаже записки, и ему повторят ее…

— Вы рассуждаете логично, маэстро Балаганов. Поэтому нам надо ковать графское золото, пока оно горячо, камрады. Да, начнем, как подсказывают обстоятельства, с перевода текста записки, — утвердил план Бендер. И вдруг засмеялся, сказав: — Заграница нам поможет.

Выслушав рассуждения предводителя, два его компаньона не поняли смысл слов «Заграница нам поможет», но промолчали. Козлевич вдруг сказал:

— Интересно, как там наш Звонок в Мариуполе? Скучает за нами?

— Определенно скучает, — хлопнул ладонью по песку Балаганов.

— А также интересно, как там наши сослуживцы по морскому клубу Кутейников и Мурмураки, — сказал еще Адам Казимирович.

— Живут. Сдают свои квартиры, на «Алых парусах» с Федором Николаевичем рыбачат, приторговывают рыбкой, — предположил Шура Балаганов.

— Вернемся, все и узнаем, друзья, — промолвил Остап. Поднялся и направился снова в море.

— Солнце садится, пойдем и мы, Адам Казимирович, — вскочил с песка упруго как гимнаст бывший названный сын лейтенанта Шмидта.

Козлевич последовал за ним, отряхивая с себя песчинки.

Вечером компаньоны пошли прогуляться по набережной Ялты, ярко освещенной электрическими фонарями. Идя среди потока курортников, Остап говорил:

— Прекрасный город, камрады. Смотрите, в порту дымит пароход, разгружается какая-то баржа, кругом масса отдыхающих, из ресторанов льются звуки вальса, чарльстона и танго, красота, детушки.

— Уж, не перебраться ли нам сюда, Остап Ибрагимович? — заглянул в лицо Бендера Козлевич. — Мне тоже здесь очень нравится, братцы.

— И мне, командор, и мне, — закивал головой Балаганов. — Такое море людей!..

— Нет, голуби, нет. Город, конечно, заслуживает одобрения, но это все сейчас, в бархатный сезон. А зимой? Зимой Ялта замирает, как и любой курортный город, как я понимаю.

— Как и Мариуполь? — остановился, глядя на Остапа, Балаганов. — Командор?

— Мариуполь тем более, Шура. Он же не крымский теплый курорт, а гораздо восточнее расположен.

— А вот я так думаю, Остап Ибрагимович, — потрогал свои кондукторские усы Адам Казимирович. — В Мариуполе заводы, торговый порт, он и после курортного времени не захиреет. Там можно и артель таксистов организовать, братцы.

— Артель таксистов? — остановился теперь уже и сам великий предприниматель, глядя на Козлевича. — Это очень интересно, Адам. Очень интересное предложение… — задумался Бендер, идя дальше. — Артель таксистов… — повторил он уже сам себе.

В этот теплый южный вечер друзья посетили в порту плавучий ресторан с таким же романтическим названием, как и их катер, — «Алые паруса». Много пили, сидя на палубе под яркими звездами южного неба, а великий комбинатор-предприниматель даже несколько раз потанцевал с какой-то грудастой женщиной.

Утром Остап сказал:

— Обращаться в «Интурист» для перевода текста нашей загадочной записки нельзя. Там может быть написано нечто такое… А все переводчики доверенные люди ГПУ, может, и агенты. Да, и нам не следует себя афишировать.

И компаньоны, втроем, отправились в ближайшее фотоателье с рекламой над входом: «Мать, сфотографируй своего ребенка!» А когда вышли на солнечную улицу, то у каждого в руке было по одной трети увеличенного фотоснимка, сделанного с греческой записки.

— Сейчас еще кое-что, — и Остап повел своих единомышленников в аптекарский магазин.

Оттуда все трое вышли в темных очках, и Балаганов, глядя на своих «братцев», рассмеялся:

— Мы как Паниковские, Бендер, Адам! Помните, когда Михаил Самуэльевич злодействовал при переходе улицы у «Геркулеса»? Командор?

— То, что он засыпался, и его били, да, но у нас сейчас другая метода, друзья-помощники.

— Я уже отвык по карманам, командор. Дисквалифицировался… — не понимая еще затею своего командора, сказал Балаганов.

— А я никогда и не занимался этим, Остап Ибрагимович, — пробурчал под усы Козлевич.

— А вас никто к этому и не принуждает, голуби вы мои сизокрылые, — засмеялся великий затейник. — Вот каждому зачиненный карандаш…

— Надо что-то писать? — скривил недовольно физиономию Балаганов. — Знаете, товарищ Бендер…

Но Остап прервал его словами:

— Шура, созывая конференцию детей лейтенанта Шмидта, вы чуть было не стали писателем, не так ли? Так почему вас смущает этот карандаш? Но сейчас у меня вопрос к вам обоим: просили ли вы когда-нибудь милостыню у прохожих?

— Никогда, — твердо ответил Балаганов. — Я предпочитал…

— Догадываюсь, что вы предпочитали, братец Вася.

— Я только однажды, на бензин… — стыдливо отвел глаза в сторону Козлевич.

— Ладно, не будем копаться в прошлом, камрады. Хотя могу сказать, что милостыню я тоже не просил, а требовал. — И вдруг Остап бросился к какой-то проходящей паре курортниц с возгласом:

— Давай деньги! Деньги давай!

— Командор!

— Остап Ибрагимович! — бросились к нему компаньоны. — Что с вами? Что с вами?! — тревожно восклицали они.

Курортницы пораженно оглянулись на Бендера и ускорили шаг, переходя на бег.

Великий импровизатор прошлого смеялся, приседая и хлопая себя руками по коленям. Ему вспомнилось, как он с Кисой Воробьяниновым шел пешком в Тифлис и вот такими криками приставал к проезжающим туристам. Успокоившись, великий предприниматель сказал глядевшим на него с испугом друзьям:

— Как-нибудь потом я опишу превратности судьбы, детки. Итак, сейчас каждый из нас идет: Адам Казимирович — к «Интуристу», Балаганов — по набережной, я — в порт. Идем и выискиваем знатоков греческого языка…

— Как это выискиваем, командор?

— Да, как выискивать? — удивился Козлевич. — Что же, у них на лбу написано, что знают греческий?

— А так, вопросом: вы знаете греческий язык? И когда получите ответ «знаю», попросите перевести свою часть записки.

— А не лучше ли все же к переводчикам в «Интурист», командор? — невесело спросил Балаганов.

Козлевич не задавал вопрос, так как он был такого же содержания и ждал ответа Бендера.

— Не лучше, не лучше, — разозлился Остап. — Товарищ Балаганов, я же говорил, что в этом тексте может быть то, чего не должен знать никто другой. А тем более ставленники ГПУ. Поэтому мы и разрезали фото записки на три части. Уразумели, камрады? А когда переведут, то соединим все воедино по смыслу. Неужели не понятно? — оглядел своих нижних чинов глава компании.

— Да, теперь понятно, — вздохнул Балаганов, пробуя острие карандаша на язык.

— Ясная затея, Остап Ибрагимович, — согласно кивнул головой Козлевич. И добавил: — И, как всегда, правильная.

И компаньоны деловито разошлись к своим участкам работы.

Великий комбинатор двинулся стрелковым шагом по набережной мимо магазинов, ресторанов, закусочных и винных ларьков и бочек, возле которых, прямо на улице, продавали сухое и крепленое вино. Обгоняемый и обтекаемый потоком загорелых курортников, Остап вышел к морскому порту Ялты.

Выйдя на пирс, Бендер увидел портовиков, разгружающих бревна и тюки с самоходной баржи. Других судов в порту не было.

— Привет, ребята, как трудимся? — приветливо обратился он к ним.

Стоящий у штабеля бревен докер вяло ответил:

— Трудимся, — и сплюнул сочно. Оглядел Остапа и спросил с надеждой: Что-то надо разгрузить, погрузить?

— Да нет, уважаемый. У меня дело другого плана, но дело платное, товарищ. Кто из ваших знает греческий язык? Не подскажешь? Вы ведь все время общаетесь с командами иностранных пароходов. Прочесть тут надо, несколько слов всего, — показал Бендер кусок фотографии.

— Э-э, спросите что-нибудь попроще. Если по-иностранному еще можем как-то объясняться жестами и прочими морскими словечками, то читать… Эй, Кондрат! — крикнул он зачаливающему груз на палубе судна. — Ты читать по-гречески можешь?

От плечистого голого по пояс Кондрата последовал выкрик:

— Не-е, откуда! Пусть к начальству порта, к тем, кто оформляет бумаги, — посоветовал он.

— А есть кто из команды, товарищи?

Из рубки вышел рослый парень в морской тельняшке и подошедшему к барже Остапу ответил:

— Ну, я из команды, что надо? — перегнулся он через борт.

— Сам капитан, — кивнул на него докер, присаживаясь на причальную тумбу.

— Прекрасно, рад приветствовать, уважаемый капитан. С греческого перевес ти несколько слов надо, уважаемый, — просительно пропел ему Остап.

— С греческого? Ха, не знаю, чтобы перевести. С английского если, то попробовать можно, — ответила тельняшка, закуривая.

— Вот беда, товарищи…

— Правильно вам подсказали, к тем надо, кто бумагами в порту командует, товарищ.

— Ясно, ясно, товарищ, я так и сделаю, — вздохнул искатель.

И Остап пошел к служащим порта с тем же вопросом: кто может перевести с греческого несколько слов?

Но все, к кому он обращался, пожимали плечами и отнекивались. И только один всколыхнул надежду у великого предпринимателя. Он взял фотокарточку, внимательно посмотрел и сказал:

— Тут вообще непонятно… Одно слово по-гречески, другое по-турецки, как я догадываюсь, — и возвратил шифровку недоуменно смотревшему на него Бендеру.

— По-гречески и по-турецки? — переспросил озадаченный Остап.

— Это так, если не ошибаюсь, товарищ, — подтвердил тот.

После этого Бендер начал ловить людей, идущих в морвокзал и выходящих оттуда. Ловил у касс, у багажного отделения, спрашивал всех:

— Не знаете ли греческого языка? Перевести тут надо, всего несколько слов, граждане? — и подносил свою треть фотоснимка к глазам спрашиваемых.

— Не-е… товарищ…

— Не изучал.

— Не ведаю…

— Откуда мне знать!

— К переводчикам обратитесь.

— Не приставайте, гражданин!

Сыпались ответы и многие другие, но все содержали отказ. Наконец один пожилой толстячок в канотье, держа в руке трость с замысловатым набалдашником, участливо ответил:

— Немного знаю в пределах гимназического курса. Что тут? — взял он фотокарточку. — Ага… Первое слово, как я понимаю, звучит… разыскать. Другое слово не иначе как по-турецки… Дальше… Э-э-э, — начал он, экая, разбирать по складам. Дальше я тоже не понимаю… Извините, товарищ, но… хотел помочь… и не могу… — Приподняв канотье, толстячок проследовал от Остапа своим курсом.

— Да, дело осложняется, — сказал вслух сам себе Бендер. — Но продолжим поиск…

А в это время Козлевич охотился у входа в «Интурист» с такими же вопросами. Но результат был такой же, что и у его технического директора. Наконец, одна фифочка, ни тела, ни мяса, как говорится, душа ремнем одна перепоясана, не обошла его вниманием.

— Ну-ка, ну-ка, товарищ, дайте посмотреть, что туту вас, — одернула она гимнастерку с комсомольским значком. — Я знаю немного… А-а… — вернула она второй кусок фотокарточки загадочной записки. — Фотография… — сморщила она свое полудетское личико-яблочко. — Тут вперемешку и по-гречески, и по-турецки, извините, товарищ, — и понеслась дальше.

А потом Адам задел надоевшим ему вопросом парня в кепке, насунутой на самые брови. И тот ему гаркнул:

— Какого ты пристаешь к трудящемуся, усатый бля… — и протопал мимо. А еще один сказал Козлевичу когда посмотрел на фототекст:

— Шифровками занимаетесь, товарищ? — и с подозрением уставился на просителя. — В милицию надо, или в ГПУ, там все знают.

Услышав слова такие, Адам Казимирович выхватил свою треть фото из рук такого умника и быстро отошел от него. Он так и не понял, то ли «шифровку» в милицию и ГПУ надо, то ли его самого.

День клонился к вечеру, и разомлевшие курортники вяло тянулись домой. И когда Адам подплыл к одной такой паре с заветным вопросом, то услышал:

— Гимназии не кончали, греческому и латыни не обучались, — скороговоркой отсыпал ему ответ высокий и худой, как жердь, курортник в панаме.

— Вот именно, — поддакнула его спутница в противовес ему полная в два обхвата, обливающаяся потом.

— Нет, — вслух произнес Козлевич, когда остался один. — Так мыкаться и выслушивать всякое от прохожих ни к чему, уважаемый Остап Ибрагимович.

И Шура Балаганов выслушивал схожие реплики, а один бросил:

— Не приставай, лишенец.

Услышав такое, молочный брат Остапа рассмеялся и спросил:

— А кто это сейчас гимназическими языками занимается? Что, из белогвардейцев видать? Вот я в милицию…

И тут в бывшем допровце вспыхнула его былая ненависть к тем, кто часто призывал милицию на помощь. Он подскочил к тому и, тряхнув своими рыжими кудрями, нагнул голову, чтобы боднуть угрожавшего ему оскорбителя. И растопырив вилкой указательный и безымянный палец, подколодным змеем прошипел:

— Да, я за такие слова, знаешь что…

— Но-но, ну-ну — и поняв, что его слова были не по адресу и навлекли на него опасность, «лишенец» ретировался восвояси.

После этого случая настроение у бывшего мелкого жулика резко упало. И он отправился в ближайшую пивную, чтобы охладить свое возбуждение.

За одним из столиков пивной сидел Козлевич и окунал свои усы в пивную кружку.

Балаганов громко заказал себе пива и, подсев к автомеханику, завистливо спросил:

— Адам, вы перевели свою писанину и обмываете ее пивом?

— Ой, братец Шура, что я могу вам сказать. Натерпелся я всяких непригодных слов, но выяснил, что тут одно слово по-гречески, а другое по-турецки. Перевести это все мне не удалось. Кроме всяких упреков со стороны тех, к кому я обращался.

— Ха-ха-ха, — поперхнулся глотком пива Балаганов. — Такая же история и у меня, мой дорогой учитель автоделу. Одни неприятности и никакого толку. А с одним чуть было до драки не дошло.

— Оно понятно, — хмыкнул Ада и смахнул с усов пену.

Старший и младший брат закончили этот вечер в пивной, делясь между собой неудачами, критикуя тех, к кому они обращались, и талантливо копируя ответы их.

— Шифровками занимаетесь, товарищ? — повторял благодушно Козлевич и смеялся, прихлебывая пиво.

— А один дурило… — заливался смехом бывший уполномоченный по копытам, — «Не приставай, лишенец», а я ему…

— Гимназии не кончали, греческому и латыни не обучались… — вторил ему Адам.

— Еще один… «Чего канючишь, делать неча?»… Дома Бендер выслушал своих порученцев и сказал:

— Ну что, друзья,… Я тоже не могу похвастать результатом. У меня подобное, как и у вас. Все, — твердо отрубил Остап. — Этот способ перевода я отвергаю. Завтра приступаем к другому методу…

 

Глава VIII. НЕОБЫЧНАЯ БЕСПРОИГРЫШНАЯ ЛОТЕРЕЯ

Великий затейник до полуночи сидел и старательно перерисовывал из текста записки каждое слово в отдельности. Затем каждое слово, выписанное на восьмушке листа ученической тетрадки, было пронумеровано и закатано в трубочку.

Шура и Адам не сидели без дела и тоже закатывали пустые клаптики бумажек с нулями.

— Пустышек надо как можно меньше, камрады. Перерисовывайте тоже слова из своих фотокарточек, — распорядился Остап.

Когда таких билетиков заготовлено было достаточно, — каждое слово записки было продублировано по нескольку раз, — вся премудрость была ссыпана в большую стеклянную банку из-под томатов и перемешана.

На следующий день, как только открылись магазины, компаньоны, предводительствуемые Бендером, вошли в ближайший магазин под вывеской «Писчие принадлежности».

Были приобретены: три листа ватмана, пузырек туши, плакатное перо с ученической ручкой, кнопки, переводной резиновый штемпелеватель цифр и подушечка с чернилами для него.

Дома Остап спросил Козлевича:

— Когда вы писали на своем самокате «Эх, прокачу», у вас прилично получалось. Вот теперь, на этих листах ватмана вы можете написать текст?

— Что именно писать, Остап Ибрагимович? — скромно спросил Адам Казимирович?

Балаганов заглянул в глаза своего руководителя, чтобы уяснить, что надо написать и для чего.

— Узнаете, Шура Шмидт. Видите почтамт? Марш туда и приобретите несколько десятков конвертов без марок и разных открыток с видами Крыма… Да, поживее, брат Вася.

Все еще не поняв затею Бендера, Балаганов бросился выполнять поручение.

— И несите все домой, Шура! — крикнул ему вслед Остап.

Пляж крымского сезона бурлил. Вдоль моря берег был усеян голыми телами: под зонтами, в шезлонгах, на топчанах, лежаках, прямо на песке. Сюда через узкие ворота двигались два людских потока: один на пляж, другой с пляжа. Вот здесь и преграждали путь пляжникам плакаты.

«Граждане! Беспроигрышная лотерея для знатоков греческого и турецкого языков!» — гласил броско один.

«Остановись! Купил ли ты лотерейный билет?! Может быть, именно в нем твое счастье!» — было написано на другом.

А на среднем, между первыми двумя плакатами:

«Купив лотерейный билет, вы имеете шанс бесплатно съездить в Грецию или Турцию!»

Организатор многообещающего выигрыша Остап Бендер кричал:

— Беспроигрышная лотерея для знатоков греческого и турецкого языков! Играйте, граждане! Игра бесплатная и проводится с целью популяризации языка древнейших культур. Языка, которым разговаривали Гомер и Эсхил, Софокл и Еврипид, Платон и Аристотель. А на турецком разговаривает отец турок Мустафа Кемаль!

Техническому директору вторили его компаньоны с одной и другой стороны плакатов. Если Остап кричал, как декламатор, то его помощники свои призывы читали по бумажкам.

Больше всех привлекал плакат, обещающий бесплатные поездки в Грецию и Турцию. Желающие испытать свое счастье запускали руки в банку, выхватывали трубочку-билетик и, развернув его, пытались прочесть, если там было слово. Морщили лбы, советовались друг с другом и, если могли перевести на русский, подходили к Остапу. Остап тут же, на обороте билета, записывал перевод и по номеру вручал соответствующий выигрыш — конверт с открыткой.

Все шло как нельзя лучше. Люди толпились и разворачивали свои выигрыши. Но билетов-поездок никто не находил.

— Скажите, а эта лотерея кем финансируется? — спросил старикан скрипучим голосом.

— Институтом культуры, — ответил Остап, осмотрев того с ног до его отвислой панамы на голове.

— А может, от «Интуриста»? — прищурился въедливый гражданин.

— А вы греческий или турецкий знаете, папаша, прежде чем задавать вопросы… возьмите и переведите… А вдруг и поедете? — засмеялся Бендер и стоящие вокруг него засмеялись тоже.

— Я в пределах гимназического класса, граждане… И все же, откуда эта лотерея? — допытывался любопытный «папаша».

— Оттуда, откуда надо, — начал терять терпение Остап.

— И все же, может, от самой Греции и Турции? — не унималась панама.

— Я же вам сказал, переводите и идите на пляж или с пляжа! — повысил голос проводник необыкновенной лотереи. И вновь провозгласил свой призыв участвовать в розыгрыше, Въедливый владелец отвислой панамы, так и не узнав истоков странной лотереи и что-то бормоча себе под нос, наконец, удалился.

— Шура, Адам, руководите здесь, мне необходимо окунуться после таких знатоков языка древней культуры, — пошел к морю Остап.

Балаганов и Козлевич читали свои призывы в унисон и старательно записывали слова перевода, если таковые были.

Освежившись в теплом море, Бендер поспешил к своему предприятию. Не доходя десятка шагов до своих рекламных листов и заветной стеклянной банки с билетами, стоящей на фанерном ящике, он остановился как вкопанный и присвистнул.

Возле его компаньонов, среди прочих игроков, стояли два милиционера.

Бывший сын лейтенанта Шмидта и непревзойденный автомеханик что-то мямлили в ответ на вопросы представителей власти.

Бендер подумал: «Сейчас наговорят черт знает что…», — тут же ринулся на помощь своим коллегам:

— Позвольте, позвольте, граждане, — Остап деловито протолкался к лотерейному ящику. И к милиционерам: — Я слушаю вас, товарищи, прошу брать билетики и переводить! Возможно, как раз вам и удастся поехать в Грецию или Турцию! Эти сказочные страны…

— Я спрашиваю, патент или какое разрешение имеется? — перебил его старший милиционер. — Мы не переводить…

— Конечно, имеется, товарищи! А как же! В «Интуристе». А патент не требуется, товарищи. Лотерея безналоговая, так как бесплатная, вот читайте, — указал Остап на плакат.

Милиционеры переглянулись и старший промямлил:

— Все равно…

— Прошу по билетику, товарищи, — любезно поднес стеклянную банку к ним Бендер, — Испытайте счастье, товарищи, — елейным голосом пригласил он. — Для вас и без перевода можно.

— А что… — запустил руку в банку старший.

— И мне можно? — спросил и второй.

Остап взглянул на их развернутые билеты с номерами и провозгласил:

— Выигрыши: сто девятый и семнадцатый! Посмотрим… — он отыскал среди стопки конвертов нужные проштемпелеванные чернильными номерами. — Посмотрим… — и показал сгрудившимся вокруг милиционеров пляжникам открытки, извлеченные из этих конвертов.

Милиционеры взяли свои выигрыши и с довольными лицами удалились. А младший даже еще раз заглянул в свой конверт: нет ли там еще чего-нибудь.

— Ой, командор, — зашептал на ухо Бендеру бывший допровец, — если по справедливости, то меня почему-то в мандраж кинуло от этих легавых.

— Вы опять за свое, Шура, — упрекнул в ответ Остап. — Дело у нас вполне легальное…

Козлевич молчал, даже и не призывал больше граждан испытать свое счастье — бесплатно отправиться в Грецию или Турцию.

И Бендер, чтобы восстановить прежнее настроение своей команды, начал еще более активно декламировать призыв.

— На счастье, на счастье вам, на счастье… — закричал вдруг по-петушиному бывший уполномоченный по рогам и копытам, поднося билетную банку к стоящим гурьбой пляжникам.

Многие хотели играть «на счастье», но греческого и турецкого не знали. А один загорелый пожилой в очках и в соломенной шляпе громко скептически ответил:

— В совдепии русского не знают, а вы греческого, турецкого там…

— А ты знаешь? — набросился на него парень с фиолетовыми наколками на черном от загара теле. — Знаешь, я тебя спрашиваю?

Но соломенная шляпа с очками постаралась ретироваться от такого вопроса.

— Мочи, мочи десять узлов в час, буржуй недорезанный! — прокричал ему вдогонку наколыцик.

— Спокойно, спокойно, товарищи, кто знает, не знает, прошу играть, граждане! — призывал Остап.

— Только здесь, только здесь, беспроигрышная лотерея! — провозгласил уже успокоившийся от вопросов милиционеров Козлевич.

— Что, потеря духа, Адам Казимирович? — посмотрел на него технический директор. — Ко всякому надо быть готовым, не сразу Москва строилась, как говорил мой приятель Аркаша Нос.

И команда перевода продолжала работать до позднего вечера. До того времени, когда с пляжа уходили последние наиболее завзятые пляжники, а на пляж шли парочки уже с другой целью.

— Все, сворачиваемся, — распорядился, наконец, Бендер.

И необыкновенная беспроигрышная лотерейная игра также неожиданно исчезла, как и появилась. В первый день ее работы у пляжа компаньоны получили по десятку переводов каждого греческого и турецкого слова из загадочной записки старшего помощника капитана «Тринакрии».

И снова великий искатель миллионов до глубокой ночи складывал слова по номерам, как первоклассник — картонки разрезной азбуки, выясняя желанный текст «шифровки».

Утром Остап ходил по комнате и говорил с чувством удовлетворения:

— Как я перечислил, детушки, в нашем активе имеются три служанки и бывший служака дома Романовых. А теперь, благодаря нашей лотерее самобытных переводчиков единоличников, у нас появились новые кандидатуры: дворцовый фотограф Мацков, адрес которого неизвестен, штабс-ротмистр Ромов, поручики Шагин, Крылов, служившие в Алупкинской пограничной зоне и графский садовник Егоров… Но, граждане-господа искатели, мы все же продолжим поиск, вначале через горничных. У них, возможно, узнаем адреса и других… — помолчал Остап и медленно проговорил: — Если они живы.

— Да, прошло более десятка лет, Остап Ибрагимович, — встал и вновь присел на краешек стула Козлевич.

— От горничной, может быть, и узнаем, командор, — выглянул во двор Балаганов. — А погодка сегодня не пляжная, друзья…

Остап подошел к открытой двери комнаты, и некоторое время смотрел во двор. Ветер гнул деревья, солнца не было, с моря тянуло свежестью. — Да, вчера погода благоприятствовала нашему предприятию. Собирайтесь, Шура Шмидт, делаем визит к первой горничной, — сказал он.

И Остап в сопровождении Балаганова отправился к первой из трех горничных графини Воронцовой-Дашковой — Софье Павловне. Адрес ее был получен в Севастополе от Анны Кузьминичны.

К компаньонам вышла очень опрятная, средних лет женщина. На ней было ситцевое платье, передник, отделанный кружевами и, как ни удивительно, белоснежный накрахмаленный чепец на голове. Глядя на нее, можно было поду мать, что она и сейчас служит горничной в графских покоях.

— Чем могу служить, судари? — тихим голосом спросила она, внимательно смотря на гостей карими глазами.

Бендер привычно представился газетчиком, а Балаганов, тряхнув своими кудрями, назвался представителем радиокомитета. Остап сказал, что они готовят статью и репортаж о графе Воронцове, о его дворце, о его заслугах в вопросах отечественной культуры, просвещения народов.

— Нас также интересуют сведения, сударыня… — Бендер сделал упор на обращение «сударыня», — интересует также судьба наследников графа… последней владелицы дворца в Алупке графини Воронцовой-Дашковой, — с обворожительной улыбкой смотрел на хозяйку Остап, слегка наклонив голову набок.

— Странно, судари, весьма странно, — сжала руки горничная под передником. — Удивительно, что Советская власть проявляет интерес к графу Воронцову и его наследникам. Впрочем, можно понять, ведь граф очень много сделал для обустройства Таврического края, создания дворцов и других предприятий. Заслуги его несомненны. Так, что вас интересует конкретно, судари? Прошу вас, проходите, присаживайтесь.

Компаньоны вошли в комнату и скромно присели на простенькие стулья. Комнатка была небольшая, скромно и просто обставленная. Так же, как и многие другие подобные комнаты жителей курорта.

— Прежде всего, сударыня, мы передаем вам привет от вашей коллеги Анны Кузьминичны из Севастополя. Мы беседовали с ней и брали у нее интервью. Материалом для статьи и радио мы постепенно обогащаемся. Но нас очень интересует последняя наследница — графиня Воронцова-Дашкова. Ведь вы же были возле нее, когда она покидала дворец?

— Да, судари, я там была и была еще некоторое время до национализации Воронцовского дворца. Известно ли вам, судари, что там сейчас музей?

— Да, сударыня, известно, — ответил с неизменной своей улыбкой Остап.

— Что я могу сказать… — помолчала немного хозяйка. — И графиня, и мы прислуга, разумеется, не думали, что Врангелю вскоре придется покидать Крым. А вместе с ним и дворянам. Особенно такого высокого происхождения, как наша графиня. Это произошло неожиданно не только для Елизаветы Андреевны, но и для нас.

— Простите, а кто такая Елизавета Андреевна? — спросил Остап.

— Как — кто? — удивленно посмотрела на Бендера женщина. — Графиня Воронцова-Дашкова, судари.

— Простите, совсем выпало из головы… — постарался как-то исправить свою оплошность Бендер-«газетчик».

— Да, судари, все произошло так неожиданно, как я уже говорила… Приплыл катер к Чайному домику…

— Чайному домику? — удивленно спросил Балаганов.

За этот вопрос Остап пригвоздил его к стулу строгим взглядом, но хозяйка пояснила:

— Это строение на берегу моря, судари-товарищи. В былое время там владельцы дворца и их гости пили чай после купания и отдыхали, как им положено было. Да… Но, я вижу, вы совсем не подготовлены своими знаниями для газеты и радио, уважаемые господа-товарищи.

— Разумеется, высокочтимая сударыня, и поэтому мы у вас, чтобы восполнить этот пробел, — высокосветски склонил голову Бендер и лучезарно улыбнулся.

— Приплыл катер, как я сказала, и графиня Воронцова-Дашкова в сопровождении морских офицеров поплыла к военному кораблю, который ожидал ее, и отбыла на нем за границу. Но куда, мне, судари, неизвестно.

— Да, уважаемая сударыня, мы так и предполагали. Но внезапно, не внезапно, а кое-какие приготовления графини перед отъездом все же были? Ведь она была информирована о положении дел на фронте?

— Мне неизвестно. Но все же могу предположить, что Елизавета Андреевна знала о своем отъезде. Так как незадолго до этого по ее приглашению во дворце поселился гостем штаб-ротмистр Ромов, а с ним и два его поручика… — замолчала Софья Павловна, затем промолвила: — Один из них собирался обвенчаться с одной девушкой, из прислуги…

Бендер отметил, что последние слова хозяйка произнесла как-то жалобно, как будто вспомнив что-то личное и очень грустное… И Остап подумал: «Уж не собирался ли тот поручик обвенчаться именно с ней?» Но сказал:

— Очень интересно. А кто этот штабс-ротмистр? Что его приняли во дворце?

— Он являлся начальником прирубежного морского участка, где расположен дворец. Нам, прислуге, было неведомо, с какой это стати офицеры не только гостили, но и проживали какое-то время во дворце. И все же, как я полагаю, с помощью их какие-то приготовления к отъезду графини все же делались.

— Нам известно, сударыня, что графиня Воронцова-Дашкова, чтобы не оставлять вражеской стране, то есть Советам, все золото, серебро и другие ценности, готовила… но оставила их, — взглянул Бендер на своего компаньона-единомышленника.

Балаганов неотрывно смотрел на руки хозяйки, которые она почему-то старалась держать под передником. И когда она на какой-то миг выдернула руки, чтобы поправить чепец, Остап понял, почему тот так смотрел на них. На среднем пальце правой руки горничной красовался золотой перстень с бриллиантом. «Ага, — мысленно отметил он, — бедная горничная с таким перстнем? Ну нет, она явно не все рассказывает».

— Вот, что я могу сообщить вам, судари-господа, — и тут же поправила сказанное, — товарищи, что я могу поведать о моей бывшей госпоже.

— Но ходят слухи, что все золото и серебро по указанию графини было спрятано перед ее отъездом в каком-то тайнике. Что вам известно об этом? — спросил Остап. — Мы хотели бы заинтриговать наших читателей и слушателей, сказав им об этом.

— О, господи, уважаемые товарищи, об этом мне как раз ничего и неизвестно. Слухи всегда есть слухами. Им верить нельзя. И если у вас нет больше ко мне вопросов, то позвольте вам сказать, что мне пора. Я служу снова горничной, но не во дворце, разумеется, а в гостинице «Мариино». Без работы сейчас нельзя получать хлебную карточку.

— Да, это так, сударыня. Ну что ж… — не спешил вставать великий психоаналитик. — Благодарю, вы так любезны…

— Благодарствую, сударыня, — встал и сделал легкий поклон и его единомышленник. Но увидев, что Остап не встает, опустился на стул снова.

— Да, уважаемая Софья Павловна, еще вопрос, что вам известно о дворцовом фотографе Мацкове?

— Дворцовый фотограф Мацков? Я и не знала, что он Мацков. Приезжал по вызову, фотографировал графиню и ее гостей, когда те были…

— Вот нам бы очень пригодились его снимки для газеты, сударыня, — восторженно вставил «представитель радиокомитета» бывший бортмеханик «Антилопы».

Остап был готов одернуть своего «брата Васю», с чего бы это радиокомитету понадобились вдруг снимки для газеты, но промолчал, так как Балаганов уже успел задать второй вопрос, и на него следовал ответ хозяйки:

— Я и тогда не знала, где фотограф проживает. А сейчас, разумеется, мне тем более неведомо, сударь. Весьма сожалею, что не могу помочь в интересующем вас вопросе.

— Да, а поручик, который собирался с вашей коллегой обвенчаться? — начал Остап.

— А-ах, поручик Крылов… — с какой-то прикрытой нежностью произнесла это имя женщина, отведя свой взор в сторону. — Где он, что с ним? — помедлила она. — ничего сказать не могу, как и о других… — Помолчав немного, она тихо промолвила: — Более всего о нем может знать Екатерина…

— Но вы ведь служили вместе с ней во дворце… И вам ничего не известно о поручике? — испытующе смотрел на нее Бендер.

— Представьте себе, уважаемый, что нет. С какого-то времени я с Екатериной не поддерживаю отношения. И даже не встречаемся, судари. Если откровенно, даже во время службы графине я с ней тесную дружбу не вела.

— И вы не подскажете нам ее адрес? — с нотой сожаления в голосе промолвил Остап.

— Кэт? Отчего же, улица Портовая, а вот номер… извините, — подумала немного Софья Павловна, — пятнадцать или тринадцать… Да, скорее всего пятнадцать, рядом с аптекой, несколько я знаю. Всего хорошего, господа-товарищи, сделала шаг у двери хозяйка и неожиданно добавила: — А Фатьма проживает в Феодосии, судари, насколько мне известно. В «Астории» служит.

— Не можете сообщить нам адрес ее?

— Я вам все изложила, господа-товарищи, что могла, — и еще придвинулась к выходу, давая решительно понять гостям, что аудиенция окончена.

Еще раз поблагодарив бывшую графскую горничную, компаньоны вышли на улицу. Остап сказал:

— Вот видите, Шура, все по ниточке, все по кусочку и складывается общее представление о сокровищах славной графини Воронцовой-Дашковой… О ее отъезде…

— Да, командор, складывается, — вздохнул Балаганов. — Что же мы узнали? Узнали то, что ничего не узнали. Вот вам и бумажка…

— Во-первых, геноссе Балаганов, смею вам напомнить ваше неуклюжее пояснение: снимки для газеты. Вы что, забыли, что вы — представитель радио, а не прессы. Хорошо, что горничная не уяснила, кто из газеты, а кто из радиокомитета. Во-вторых, у нас адрес уже второй горничной — Екатерины Владимировны и информация о том, что Фатьма живет в Феодосии. В-третьих, о поручике Крылове… Несомненно, это он собирался обвенчаться с Екатериной, что и явилось причиной разрыва между Софьей Павловной и Кэт, как назвала она Екатерину Владимировну.

— Ну, и что из этого, командор, — скептически посмотрел на него Балаганов. Но великий искатель был всецело занят своими размышлениями и продол жал:

— В-четвертых… Графиня уехала поспешно, внезапно, офицерье окружало ее. Помогли спрятать ценности… А где? Задача из задач, и не по Малинину и не по Бурилину — шагал строевым шагом по улице Бендер.

— Во!., именно где? Это такой же клад, как и тех археологов-любителей, которые искали сокровища гетмана, — вздохнул Балаганов, — И совсем не такой, Шура. У нас есть две служанки графини. Одна здесь, другая в Феодосии. Дворцовый фотограф Мацков, экскурсовод Березовский, графский садовник Егоров. От них тоже получим какие-то сведения. Уже ясно, что графиня отплыла налегке. Клад где-то во дворце.

— Да, командор, — тряхнул рыжими кудрями Балаганов. — Во дворце, около дворца или в том Чайном домике, о котором эта самая Софья Павловна говорила.

— Послушайте, молочный брат Вася Шмидт, — снова остановился Бендер. — Вы не верили, что Корейко преподнесет миллион на тарелочке с голубой каемочкой. Не верили?

— Не верил, командор, если по справедливости… — промолвил Балаганов, виновато потупив взгляд.

— И вот сейчас, — упрекнул его Бендер, — неверующих мне не надо, компаньон-акционер Шура, — и Бендер двинулся дальше.

— Нет, командор, нет же, я только думаю… — устремился за ним Балаганов.

— Ах, вы думаете, шевелите своей белой мозговой массой в рыжекудрой голове? И в Мариуполе не верили, что достанем со дна сокровища беглых. Но ведь достали же!

— Достали, достали, командор, но и попереживали же мы с Козлевичем, ох, командор.

— Кто же знал, что там не золотые червонцы, а бумажные банкноты ушедшего в лету времени.

Так, идя и разговаривая, компаньоны уточнили как пройти к дому по нужному им адресу. Пришли и постучали, но дверь им никто не открыл. Вышедшая из соседней квартиры старушка сказала:

— А она в плавании, товарищи хорошие.

— Как в плавании? Разве она морячка? — удивился Остап.

— Морячка не морячка, а служит на пароходе. Там тоже женские руки нужны.

— Вот это да. И когда же она будет?

— А кто ее знает. Пароход плавает из Одессы в Батум. Оттуда снова в Одессу. А когда приплывает к нам в Ялту, она и наведывается в свою комнату. Побудет до отплытия и снова на службу. Так что так, уважаемые товарищи. Может, что передать ей?

— Да нет, спасибо. Нам желательно с ней поговорить, — ответил Венд ер. Поблагодарив старушку, компаньоны поняли, что уходят ни с чем.

В ялтинском порту, куда затем они пришли, Бендеру ответили, что да, действительно, Екатерина Владимировна служит в Черноморском пароходстве, но более подробно узнать, когда ее можно увидеть, следует в управлении пароходством.

— А где находится управление, уважаемая? — спросил Остап.

— Как где? Естественно в Одессе, — поправила очки служащая в ялтинском порту. — Ялта является промежуточным портом, а кадры для пассажирских линий оформляются именно там.

— И вы ничего больше не можете мне сообщить? — не переставая лучезарно улыбаться, спросил Бендер.

— Я бы вам не смогла и этого сообщить, если бы Екатерина Владимировна не являлась моей соседкой по дому, товарищ, — улыбнулась в ответ портовичка.

Остап поблагодарил ее и, уже выходя к ожидающему его Балаганову услышал:

— Извините, товарищ, а вы не из Турции часом?

Великий искатель остановился и недоуменно посмотрел на женщину. Засмеялся и сказал:

— Прежде чем ответить на ваш вопрос, хочу спросить, разве я похож на турецко-подданного?

— Нет-нет, уважаемый товарищ. Совсем недавно Екатериной интересовался, как и вы, иностранный моряк из Турции. Поэтому я…

— Ах, вот в чем дело? И как он выглядел, уважаемая? Не могли бы вы мне его описать?

— Ну, как описать… вроде из моряков он турецких… С парохода, который привез к нам в Ялту какие-то грузы. Спросил, поинтересовался и ушел.

— Как его зовут, уважаемая, не скажете? Обрисуйте мне его, пожалуйста.

— Теперь я хочу спросить. Какое вы отношение имеете к Екатерине? — внимательно смотрела на Бендера женщина.

— Я? Самое простое отношение, уважаемая. Дальний родственник. Не виделись с ней с двадцатого, очень давно. Я приехал из Москвы, а соседка-старушка…

— А-а, Полина Кирилловна… — понимающе кивнула портовичка.

— Вот-вот, Полина Кирилловна… Она и сказала, что моя родственница служит на пароходной линии Одесса-Батуми. Вот я и поинтересовался, чтобы ее увидеть и повспоминать нашу юность… — вздохнул мечтательно Бендер.

— Понимаю… Ну тогда… Этот турецкий моряк был вашего роста. Смуглый, хорошо говорит по-русски. Лицо круглое, глаза темные. И как ни удивительно для турка — блондин. Он был не из рядовых моряков с этого парохода, а не иначе, как из старших, я думаю…

— Почему вы так думаете? Он был в морской форме?

— Нет, в обычной одежде. Но когда он увидел пьяных матросов с этого парохода, когда те возвращались из города на пароход, то я слышала, как он их ругал на своем языке.

— Интересно… — покачивал головой Остап, продолжая располагающе улыбаться. — А как назывался этот иностранный пароход, уважаемая?

— Как… — задумалась женщина. — Он приплывал к нам не иначе, как месяц тому назад, товарищ. — Не могу вспомнить, — развела руками женщина. — Да вы у начальника порта можете узнать, или у диспетчера нашего… Название ведь иностранное парохода, — извиняющимся голосом пояснила она.

— Благодарю, уважаемая, благодарю вас за интересный разговор, — раскланялся Бендер. — Фамилию он, конечно, не назвал свою, этот самый старший моряк-турок?

— Нет, почему… Он назвался… — начала вспоминать портовичка. — Ататюрком он назвался, уважаемый товарищ, Ататюрком, — подтвердила она свои слова.

— Ататюрком? Ну, что же, благодарю вас, уважаемая, благодарю, — еще раз раскланялся Бендер перед женщиной, давшей ему столь интересную информацию.

Выйдя из проходной порта, Остап поведал своему ожидающему компаньону-другу то, что узнал. Затем сказал:

— По описанию это тот же иностранный моряк, которого мы видели, Шура, тогда в Севастополе в компании с Мишелем.

— В буфете на вокзале? — удивился Балаганов.

— Да. — И подумав, сказал: — Он такой же Ататюрк, как я китайский император. Ататюрк, знаете, кто такой, Шура?

— Откуда, командор, — остановился Балаганов и уставился на своего умного предводителя.

— Ататюрк — это значит, Шура, отец турок. Так называли руководителя национально-освободительной революции в Турции…

— И там революция, товарищ Бендер? — округлил глаза удивлением молочный брат и названный сын лейтенанта Шмидта.

— И там, Шура. Он — первый президент Турецкой республики… А настоящее его имя — Мустафа Кемаль, камрад Вася Шмидт.

— Ой, командор, все-то вы знаете! — с восхищением взглянул на Остапа Балаганов. — Вы действительно сын турецко-подданного, командор?

— Ататюрк — Мустафа Кемаль и сейчас правит Турцией, Шура, — не ответил на последний вопрос Бендер. — Он очень дружен с нашим эсэсэсэр, Балаганов. Поэтому турецкие пароходы и зачастили к нам.

— Вот это да! — остановился Балаганов. — И что же, он приплывал сюда, чтобы встретиться с бывшей графской горничной, которая и нас интересует?

— Глупости. Тот моряк назвался Ататюрком, зная невежество местных портовиков. Он такой же Ататюрк, как и я, — усмехнулся Бендер. — Впрочем, в Турции Ататюрков, возможно, так же много, как и у нас Ивановых.

— Ясно, командор, — пошел за Остапом Балаганов.

— Видите, друзья. Шансы нашего расследования все время увеличивались, а теперь сузились, поскольку одна из горничных в плаванье. Но, в то же время, мы приобрели новый вес в связи с появлением загадочного Ататюрка и его интереса к горничной-морячке, — говорил Бендер, шагая по комнате, в которой чинно сидели Козлевич и Балаганов. — Остается кухарка в Феодосии и верный слуга дома Романовых Березовский, который служит экскурсоводом в самом Воронцовском дворце. Итак, завтра едем на экскурсию в Алупку — заявил командор. — А сейчас обедаем и — на пляж, камрады-акционеры.

После обеда в нэпманском ресторане, идя по многолюдной набережной со своими друзьями, великий организатор нужных его предприятию дел говорил:

— Да, думая и размышляя над полученной информацией в порту, я все больше и больше прихожу к уверенности, что тот моряк с Канцельсоном в Севастополе и Ататюрк здесь, в Ялте, — одно и то же лицо, голуби вы мои.

— Так и пароход такого же названия, командор! «Тринакрия», как мы установили! — подтвердил Балаганов.

— И я так считаю, Остап Ибрагимович, когда вы мне все рассказали об этом, братцы, — уверенно заявил Козлевич.

— О чем это все говорит, детушки? — веселыми глазами посмотрел на своих компаньонов Остап, останавливаясь.

Козлевич и Балаганов остановились тоже и, вопросительно глядя на своего предводителя, ждали пояснения.

— Все это подтверждает, что сокровища есть, что они спрятаны графиней перед ее отъездом, поскольку горничными неспроста интересуются люди из-за границы. Ататюрки и Канцельсоны разные…

— А может быть, и еще кто, — вставил Балаганов.

— И это нельзя исключать, Остап Ибрагимович, — солидно заявил Козлевич, дернув свои неизменные усы.

— И это, друзья, и это, — кивнул головой искатель миллионов для осуществления своей хрустальной мечты детства.

 

Глава IX. В АЛУПКЕ

В крымском городке под названием Алупка, что в перевод с греческого слова «алепу» — лисица, было так много шашлычных, чебуречных и винных заведений, что казалось, жители его только и питались шашлыками да чебуреками и обильно запивали их вином. А на самом деле жители и отдыхающие в санаториях Алупки ели не только чебуреки и шашлыки, но и другие блюда: греческие, татарские, русские, украинские — самые разнообразные.

Жизнь городка была тихой и размеренной. Большинство месяцев года были жаркими и сухими. Солнце заливало ярким светом белокаменные дома, утопающие в зелени магнолий, кипарисов, олеандровых, гранатовых, инжирных и алычовых деревьев. А внизу, вдоль Алупки, искрило своими лучами лазурное море. То приветливо-спокойное, то грозно-бушующее, но всегда излучающее тепло в зимние месяцы и прохладу в жаркие дни.

Своеобразен городок Алупка. Здесь можно увидеть домики с затененными от яркого солнца комнатами, уютные старинные виллы и великолепный Воронцовский дворцовый комплекс. С его величественными корпусами самого дворца и с его Верхним и Нижним неповторимыми парками. Где пленят и чаруют обширные поляны, непроходимые заросли экзотических растений, беспорядочное нагромождение камней и уютные уголки для отдыха. Беломраморные фонтаны, таинственные сумрачные гроты, водопад и зеркальные озера с лебедями напоминают о сказочном рае. И над всем этим очаровательным пейзажем парит в облаках зубчатая грандиозная вершина Ай-Петри.

В солнечных лучах гора приобретает золотистые оттенки, а в часы заката величественные вершины Ай-Петри окрашиваются в пурпурные, малиновые и фиолетовые тона. Зеленые массивы соснового леса, подступающие к подножью горы, делают ее еще более живописной. Когда вечереет, горную гряду окутывает голубая дымка. И тогда холодные зубцы Ай-Петри, как верные стражи, охраняют ночной сон побережья.

Сады и парки Алупки круглый год сохраняют свои роскошные вечнозеленые одежды. Цветут то одни, то другие деревья, кустарники, цветы.

Побывали здесь Пушкин и Грибоедов, Чехов и Горький, Брюсов и Маяковский, Шаляпин и Рахманинов, Айвазовский и Левитан и многие другие выдающиеся деятели русской культуры.

Более ста лет этот райский уголок у моря привлекает туристов и курортников. А когда в Алупке начали появляться санатории, жизнь городка стала уже не поселковой размеренной, а шумной и суетливой. Особенно, когда Воронцове кий дворец стал дворцом-музеем и стал наводняться потоками туристов не только со всех краев страны, но и из-за рубежа.

Все это не волновало Николая Петровича Березовского, хотя он и был заинтересован в активной посещаемости дворца-музея, где он служил экскурсоводом.

Верный многолетний служака дома Романовых втайне остро переживал смену власти и вынужденно проводил с представителями гегемонии пролетариата экскурсии по любимому его сердцу дворцу, ревниво оберегая достопримечательности музея.

Жил он в хозяйственном корпусе с женой, дамой из бывшего института благородных девиц, и все время задавал себе вопросы: «Неужели так и будет? Неужели былое не вернется?»

В двадцать пятом надеялся, а в тридцатом уже уяснил: «Да, власть Советов штука прочная». Возврата к тому самодержавному, которому он многие годы был всеми силами предан, нет, и не предвидится.

После службы он возвращался домой в невеселом и даже в угнетенном состоянии, садился за стол ужинать. Жена Ксения Алексеевна подавала ему вкусные блюда собственного приготовления, и он ел и топил свою безудержную тоску по прошлому в сухом вине местного приготовления.

По ночам ему снились сны. То видел он во сне царский выход из Успенского собора, то ялтинского градоначальник, который приехал во дворец, сопровождая царскую особу вместе с другими. То, якобы, он был на приеме царицы в Ливадийском дворце, и многое другое, но — связанное с царским режимом и прошлым. В душе он ненавидел Советскую власть. Она была ему противна. Всю жизнь служивший дому Романовых верой и правдой, он теперь был вынужден водить экскурсии рабочих и колхозников и рассказывать им заученные наизусть истории о Воронцове ком дворце, отвечая на их нелепые вопросы о жизни графа и его рода.

Часто Петр Николаевич и его супруга Ксения Алексеевна очень сожалели, что не сумели в девятнадцатом уехать за границу. Хотя выражение «не сумели» было бы не совсем корректным. Когда их госпожа, графиня Воронцова-Дашкова, внезапно покидала дворец, Петр Николаевич с женой пребывали в Симферополе, у тяжело раненого их сына Владимира — поручика, лежащего в госпитале. Все время находились у его постели, ухаживали за ним, как только могли. Но все оказалось тщетным. Сына они не выходили, он умер на родительских руках.

А когда, убитые тяжким горем, вернулись в Алупку то вторично испытали горечь утраты. Графиня Воронцова-Дашкова на военном корабле покинула Крым. В двадцатом, когда вторично бежали из Крыма белые, им не удалось сесть на пароход, отплывающий за кордон с эвакуированным войсками Врангеля. Теперь чете Березовских не оставалось ничего другого, как жить при дворце и ждать указаний победившей власти. И нужно сказать, что им повезло: их не выселили и не притеснили. А когда дворец стал музеем, то Петру Николаевичу, как знатоку всей истории графских дел и самого дворца, предложили служить экскурсоводом. Выбора не было, и он согласился.

Вестей о своей бывшей госпоже, графине Елизавете Андреевна Воронцовой-Дашковой, супруги Березовские не получали и от этого еще более тосковали. И вот однажды на экскурсии…

— …В 1824 году Воронцов приобрел у греческого полковника Ревелиотти поместье и землю в том районе Алупке, где ранее находились татарские сады, — говорил Петр Николаевич группе экскурсантов. — Граф Воронцов писал: «В течение этого лета мы стали владельцами садов и земель в Алупке, достаточно значительных, чтобы возник проект устроить наше главное имение на берегу, в этой чрезвычайно благоприятной по природе местности, наиболее богатой из всех окрестностей, благодаря обилию источников, составляющих необходимые условия для растительности. Мы избрали место, чтобы положить основание нашему небольшому дому, который должен служить в ожидании, пока построим более обширный»…

— Так Воронцов не сразу начал строить дворец? — спросил человек средних лет в респектабельном летнем костюме заграничного покроя, более чем умиленным взором глядя на экскурсовода. И в его восточных глазах с легким прищуром выражалось откровенное почтение к говорившему.

Петр Николаевич бросил мимолетный взгляд на спросившего и продолжил:

— Этот первоначальный небольшой дом был построен в Алупке, предположительно, архитектором Эльсоном в восточном стиле. Богатая мебель, живописные полотна, красивые ковры, люстры, канделябры, многочисленные предметы прикладного искусства говорят о роскоши, с которой обставлялись южные дворцы графа Воронцова.

— Вы слышите, Шура, «о роскоши», — шепнул респектабельный экскурсант, взглянув на стоящего рядом рыжекудрого молодого человека.

— Слышу, слышу, командор, — тряхнул головой тот, — но это же…

Да, респектабельный участник экскурсии был никто иной, как Остап Бендер, а рядом — его верный молочный брат Шура Балаганов. А чуть поодаль, в той же группе экскурсантов можно было увидеть и кондукторские усы Адама Казимировича Козлевича. Он с живым интересом и уважением внимал словам экскурсовода.

В этот день рано утром компаньоны в радужном настроении выехали из Ялты в Алупку. Погода для Крыма этого времени года была необычная: пасмурная, прохладная, накрапывал дождь. На море разыгрался шторм, накатывая на берег волны со вспененными гребешками.

Ехали по нижней дороге. После Ливадии и Ореанды автомобиль, ведомый Козлевичем, начал делать крутые повороты по извилистой дороге. Этот участок местные жители называли «тещин язык». Все трое согласились, что не зря: от этих поворотов их укачало.

Когда спустились на более прямую дорогу, Остап сообщил:

— Золотой пляж слева у моря, камрады.

— Золотой? — обернулся к Бендеру Балаганов. — Там роют золото, командор?

— Вот этого я сказать не могу, Шура. Называется так по путеводителю…

Дорога пошла вдоль моря, мимо бывших дач и дворцов, но уже более прямая, чем «тещин язык». Проехали дворец «Дюльбер», превращенный в санаторий «Красное знамя» и прочли плакат «Крым — для народа». А уже после Нижнего Мисхора спустились к Алупке. Подъехав к восточному въезду во двор Воронцов ского дворца, остановились.

Здесь стояли автобусы «Крымкурсо» и «Крымтура», экипаж и пролетка, в ожидании возвращения экскурсантов, которых они сюда привезли.

Компаньоны вышли из автомобиля, разминаясь, и были встречены группой туристов, которым экскурсовод, пожилая женщина, говорила:

— Последней владетельницей майората была графиня Елизавета Андреевна Воронцова-Дашкова, товарищи. Она имела большое семейство и многочисленную аристократическую родню: Долгоруких, Шуваловых, Шереметьевых, Демидовых, Мусиных-Пушкиных… Бывших владельцев дворцов, поместий и земель на Южном берегу Крыма…

Остап и его компаньоны тут же пристроились к группе экскурсантов и внимательно слушали, что говорила женщина-экскурсовод, ведя группу к парку.

— В девятнадцатом многие из них эмигрировали за границу и поселились в странах Европы, Англии и Америки, поддерживая между собой тесные связи…

— Буржуи, — бросил осудительно один из экскурсантов, не иначе как из пролетариев.

Экскурсовод, очевидно, уже привыкла к подобным замечаниям и никак не прореагировала на эти слова, а сказала:

— Сейчас, товарищи, мы входим с вами в Верхний парк, в западную часть его. Это наиболее романтический уголок, пожалуй, более всего соответствующий характеру архитектурного комплекса…

— Командор, зачем нам парк? — шепнул Балаганов. — Идемте лучше во дворец и там посмотрим…

— Эх, знать бы, детушки мои, — вздохнул Остап и отстал от уходящей по извилистой тропе группы экскурсантов.

— Если по справедливости, — горячо заговорил Балаганов, — то не могла же графиня прятать свои сокровища в парке.

— И я так мыслю, Остап Ибрагимович, — поддакнул Адам Казимирович.

— Все верно вы говорите, голуби мои, но ведь нам надо и познакомиться с этим райским местом. Так с чего вы предлагаете нам начать?

— А с этого самого Березовского, верного служаки дома Романовых, как вы говорили, командор.

— Верно говорит наш молодой братец, Остап Ибрагимович, — заспешил Козлевич к автомобилю, видя, как его пытается объехать автобус. «Не зацепил бы», — насторожился он от этой мысли.

— Шура, ваше предложение заслуживает похвалы. Покупаем билет, и — с группой во дворец. Посмотрим, что там, начнем знакомиться с нужным нам экскурсоводом.

— Верно, командор, действуем, — тряхнул златокудрой головой Балаганов.

— Адама Казимировича оставим пока у машины, для его же спокойствия, Шура.

Но Адам Казимирович, захваченный красотой дворцового комплекса, поручил кучеру подъехавшего экипажа присматривать за автомобилем, а сам устремился за своими друзьями.

Такими были предшествующие события. И теперь компаньоны находились в группе экскурсантов и внимательно слушали Петра Николаевича Березовского, который заучено говорил:

— Казалось бы, все могло удовлетворить Воронцова: и величавость дворца в Одессе, и более интимный загородный дом в Симферополе, и уютный дом в Алупке, и ряд небольших особняков, расположенных в крымских имениях… Но у Воронцова возникает мысль устроить в Алупке родовое майоратское имение графской фамилии Воронцова. 1828 год считается годом начала строительства дворца, так как в этот год началась работа по составлению проекта. До сего времени единственным проектировщиком дворца считался английский архитектор Эдуард Блор, но судя по архивным источникам, вероятно, первоначальный проект алупкинского имения был заказан одесскому архитектору Бофоро, который уже строил для Воронцова дворец в Одессе…

Вначале дворец и столовый корпус предполагалось выстроить из светлого керченского известняка. Позднее было решено керченский известняк заменить местным диабазом. Диабаз — красивый зеленовато-серый камень, очень твердый, прочнее гранита, и обработка его требовала большого, напряженного труда… Дворец строился в течение 20 лет. Первые камни фундамента были заложены в марте 1830 года. А с 1830 по 1834 годы был заложен центральный корпус и сооружен другой, прилегающий к столовой с запада. Так называемый Шуваловский корпус, предназначенный для гостей и для дочери Воронцова, вышедшей замуж за графа Шувалова…

— Да, жили графы… — произнес громко кто-то из экскурсантов-представителей трудящего класса.

Петр Николаевич бросил насмешливый взгляд в сторону голоса и продолжал:

— Позднее архитектор Гунт переделал Шуваловский корпус и пристроил к столовой бильярдный зал. В 1838 году строились часовая башня и зимний сад. Хозяйственный и библиотечный корпуса сооружались до 1846 года. И еще два года в этих корпусах продолжались отделочные работы. Одновременно производилось переоборудование зимнего сада, в нише южного входа устанавливались балкончики, перед южным фасадом дворца сооружалась терраса с беломраморными фонтанами и вазами. Летом 1848 года на центральной лестнице, ведущей к главному входу, были установлены скульптурные фигуры львов, выполненные в мастерской итальянского скульптора Бонанни. Эта львиная терраса и завершила дворцовый ансамбль графа Воронцова… А теперь мы направимся с вами непосредственно во внутренние помещения дворца… — повел группу экскурсантов Петр Николаевич.

Когда, после экскурсии по внутренним достопримечательностям, Петр Николаевич отделился от группы, к нему приблизился господин заграничного вида и негромко сказал:

— Вам большой привет от родственников Елизаветы Андреевны, Петр Николаевич…

— Боже! — встрепенулся Березовский. — Из заграницы? Неужели Елизавета Андреевна помнит нас? Боже!

— Я вам расскажу, если мы с вами можем поговорить не в этой обстановке, кивнул головой в сторону экскурсантов заграничного вида господин — Остап Бендер.

— Да-да-да, разумеется, разумеется, любезнейший господин… Несомненно, несомненно, — засуетился Березовский. — Сейчас как раз начинается положенный мне обеденный перерыв. Прошу ко мне, я живу рядом…

Через несколько минут Остап был у Березовских и сообщил потрясшую их новость.

— Графиня Елизавета Андреевна Воронцова-Дашкова умерла в двадцать четвертом году…

— Боже мой, Боже мой! — запричитали в один голос супруги. — Царствие ей небесное, царствие небесное нашей госпоже-графине…

Когда волнения хозяев несколько поутихли, Остап сказал: — После отъезда за границу Елизавета Андреевна жила в фешенебельном отеле в Каннах. Затем переехала в Висбаден, там и скончалась. Похоронена в семейной усыпальнице Шуваловых на кладбище при русской церкви.

— Царствие ей небесное, боже наш, боже… — снова запричитали Березовские. После этих слов хозяев гость сказал:

— Родственник Елизаветы Андреевны поручил мне сообщить вам все это, рассчитывая на ваше доверие ко мне. Поскольку я должен узнать у вас кое-что и получить от вас соответствующую помощь.

— Вот как? — удивился Петр Николаевич. — Разумеется, по мере сил наших, всегда готовы, любезнейший… Простите, вы не представились, как величать вас?

— Ах, да-да… Измиров Богдан Османович, — встал Остап и слегка склонил голову в высокосветской манере.

— Очень приятно, любезнейший Богдан Османович, — кивнул ему головой Березовский в знак того, что знакомство ближе состоялось.

Это же проговорила и Ксения Алексеевна. А Петр Николаевич, когда заграничный гость опустился на стул, произнес:

— Слушаю Вас, господин Измиров… Богдан Османович.

— Дело, собственно говоря, заключается в следующем… — помолчал Бендер. Покидая дворец, Елизавета Андреевна с помощью, возможно, и вашей, Петр Николаевич, спрятала драгоценные реликвии, которые она не взяла с собой, надеясь на скорое возвращение сюда. Но прошли годы, как видите… Родственникам очень хотелось бы получить спрятанное Елизаветой Андреевной во имя светлой памяти о ней. Вот за этим делом я и прибыл к вам, дорогой Петр Николаевич, — улыбчивым взглядом посмотрел великий искатель сокровищ на него, а затем, с еще более обворожительной улыбкой, взглянул и на Ксению Алексеевну.

— Да, но… — развел руками Березовский. — Дело в том, любезнейший Богдан Османович…

— Что мы не были во дворце, когда Елизавета Андреевна покидала его, — вставила негромко хозяйка.

— Мы долгое время находились у постели тяжело раненого сына Владимира…

— Офицера… скончавшегося на наших руках… — приложила к глазам платок Березовская.

— А когда вернулись в Алупку то даже из прислуги не многих застали. Сожалею, любезнейший Богдан Османович, сожалею, что в неведении полном нахожусь по порученному вам делу.

— Ах, досада, что так получается, уважаемые Петр Николаевич и Ксения Алексеевна… — покачал головой «заграничный гость».

Остапа было не узнать, если оглянуться на его былой нрав и обращение попросту с теми, с кем он встречался раньше. Сейчас он вел себя и разговаривал как человек высокосветского заграничного круга. Выдавая себя за посланца родственников графини Воронцовой-Дашковой, он на время как будто забыл, кем был на самом деле. Оставив Балаганова и Козлевича у автомобиля, он отправился с визитом к Березовским один, так как решил не выдавать себя за газетчика или представителя радиокомитета. И он решил использовать те сведения, которые он получил в Севастополе из разговора старшего помощника капитана «Тринакрии» с греческо-турецким негоциантом Канцельсоном.

— А вы не могли бы, любезнейший Петр Николаевич, подсказать мне, с кем из бывшей графской прислуги я бы мог поговорить на интересующую тему. То есть с теми, кто присутствовал и, может быть, провожал графиню на корабль?

— Садовник умер, а две горничные графини живут в Ялте…

— Софья Павловна и Екатерина Владимировна, — подсказала Ксения Алексеевна.

— Имею также сведения, что кухарка Фатьма Садыковна, выйдя замуж, проживает где-то в Феодосии, любезнейший Богдан Османович.

— Очень вам благодарен за эти сведения, уважаемый господин, — и повернув лицо к женщине, Бендер склонил голову со словами: — Мадам…

— Чем только можем, рады помочь… — кивнул головой бывший служака дома Романовых, а теперь экскурсовод дворца-музея. — Вы остановились в Алупке? — спросил он.

— Нет, Петр Николаевич, я с коммерческими партнерами остановился в Ялте, в гостинице «Мариино». Поскольку торговые дела требуют моего нахождения именно там, — с улыбкой пояснил Остап.

— Очень хорошая гостиница, любезнейший. Но была еще лучше до известного землетрясения в двадцать седьмом году. С крыши сняли бордюры и стоящие на них декоративные вазы… Пострадали и балконы ее…

— Да, страшное было землетрясение, писали газеты… — и Бендер невольно вспомнил, как он с Кисой Воробьяниновым, охотясь за стулом, в период сильных толчков землетрясения чуть было не погиб под обломками театра. И тут же спросил с едва заметным беспокойством: — А дворец, не пострадал ли дворец, любезнейший Петр Николаевич?

«А вдруг дворец тряхнуло так, что спрятанные графиней ценности, замурованные в какой-либо стене, и вывалились наружу?» — мелькнуло у него в голове.

— О нет, уважаемый Богдан Османович, не пострадал никак. Ведь он построен на скале, которую подорвали порохом, выровняли, и она послужила фундаментом для части корпусов. Так что… в прочности дворца Воронцова сомневаться не приходится, любезнейший гостьюшка. И все же… — замолчал Березовский.

— И все же? — с улыбкой продолжал смотреть на него Остап.

— Я вот все время думаю, как помочь вам в вашем трудном деле. Прямо скажу, в весьма и весьма несбыточно осуществимом. Помочь вам, следовательно, помочь и наследникам незабвенной Елизаветы Андреевны.

— Это уже меня радует, высокочтимый господин Березовский. С вашей помощью, Бог даст, мы и отыщем спрятанное покойной графиней. Да пусть земля ей будет пухом, царствие небесное ей, вашей бывшей госпоже…

Если бы Шура Балаганов слышал эти слова из уст своего командора, то наверняка бы пришел в восторг. А Адам Казимирович откровенно подивился бы столь значительной перемене во взглядах бывшего атеиста, сумевшего блестяще одержать победу над ксендзами.

Некоторое время гость и хозяева молчали. После паузы Петр Николаевич задумчиво произнес: — Графиня могла распорядиться, чтобы ценности закопали возле дворца, в самом дворце, в Верхнем парке, в Нижнем парке и даже в самом или возле Чайного домика… — рассуждал слуга-экскурсовод.

— И даже, судари, в гроте Чемлика, — вставила Ксения Алексеевна.

— В гроте Чемлика? — взглянул на хозяйку Бендер.

— Да, это место захоронения любимого сеттера графини, любезнейший Богдан Османович, — пояснила она. — Очень красивый, благородный пес с длинной шелковистой шерстью и умными глазами.

— Его вывезли из Болгарии, — сказал Березовский. — Сеттер Чемлик — охотничья собака. Особенно на птиц, но вполне прижился в самом дворце. Характер у него был живой, веселый. Он любил игры и прогулки с Елизаветой Андреевной… Она его очень любила. Фотографировалась с ним.

— Кстати, уважаемые, не подскажете где проживает бывший дворцовый фотограф Мацков? Ведь именно он фотографировал Елизавету Андреевну, не так ли? — ласковым взглядом смотрел Остап на хозяина и не его супругу.

— Да, он. Но где этот фотограф и что с ним, сказать не могу, господин Богдан Османович. Фотограф приезжал из Ялты по приглашению графини.

— И довольно редко. Нам не приходилось с ним общаться, сударь — дополнила Ксения Алексеевна.

— Фамилия фотографа Мацков, вы говорите? Возможно… — Березовский помолчал и неожиданно перевел разговор на не менее интересующее великого искателя. — Садовник умер, но его супруга Дарье Семеновна еще живенькая, любезнейший. Разве что вам и с ней поговорить? — взглянул на Остапа он.

— Но только без нашего участия, Петр, — взглянула на мужа предупрежцающе Ксения Алексеевна, — нам совсем ни к чему лишние толки, как я понимаю, сударь, — сказала она эти слова уже гостю.

— Понимаю, понимаю, — закивал головой ей Бендер. — Я сам, разумеется, попробую поговорить с ней, но иначе, уважаемые. И где я смогу ее найти?

Березовский объяснил, как к ней пройти, поскольку жена садовника проживала не на территории дворцового комплекса, а в верхнем районе Алупки.

— И еще, уважаемые, возможно известна вам судьба штабс-ротмистра Ромова и двух поручиков? Перед отъездом графини они гостили во дворце, как мне сказали там… — снова указал рукой Бендер в сторону якобы заграницы.

Березовские переглянулись и Петр Николаевич ответил:

— Знаю только, что штабс-ротмистр Ромов являлся начальником пограничной зоны, прилегающей ко дворцу. И только. Что же касается поручиков, то нам даже имена и фамилии неизвестны, уважаемый Богдан Османович.

— А тем более их судьба после отбытия Елизаветы Андреевны, — пожала плечами Ксения Алексеевна.

— Да, к сожалению. И их роль в интересующем вас деле, разумеется, нам неизвестна.

— Ясно, господа, ясно, — встал Остап, поняв, что других сведений он здесь не получит, несмотря на доброжелательное к нему отношение хозяев.

Расстался Остап с Березовскими, как хороший давнишний их друг, как желанный вестник, передавший привет от родственников графини. Условились, при надобности встретиться и поработать над удовлетворением «просьбы родственников покойной графини Воронцовой-Дашковой». Уходя, Бендер сказал:

— Некоторое время я буду в Алупке. А вы не обращайте внимания на мое присутствие среди экскурсантов. Я подумаю о вашей мне помощи. И вы подумайте, чем можете помочь нашему делу.

 

Глава X. О ТОМ, КАК «ДЕТИ ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА» УЗНАЛИ О РАССТРЕЛЕ «СВОЕГО ОТЦА»

К садовничихе Дарье Семеновне Остап пошел уже с «представителем «радиокомитета» Шурой Балагановым. Оставив Адама Казимировича с автомобилем у дворца, они отправились на Севастопольскую улицу пешком.

Была вторая половина дня. На площади между татарской мечетью и рестораном «Алупка» оживленно гудел местный базар. Пройдя его, молочные братья поднялись по улице к верхней дороге, ведущей к Севастополю. Отыскав без труда указанный Березовским дом, друзья были встречены старушкой, женой умершего графского садовника, и мило, располагающе улыбаясь ей, представились, как сборщики материалов для газеты и радио о жизни наследницы графа Воронцова.

— Ну, что ж, коли так, проходите в комнату, товарищи, — пригласила хозяйка компаньонов в дом.

Это была старенькая сухонькая женщина более восьмидесяти лет. Ее почти детские руки поминутно вытирали платочком слезящиеся глаза. Седые, как лунь, волосики были собраны в узелок, перевязанный черной лентой. Свободный сарафан никак не делал ее солидней, а наоборот, болтался на ней балахоном.

Комната, куда вошли Остап и рыжекудрый молодец, была небольшой, боковая дверь из нее вела, очевидно, в кухню. Мебель была довольно убогая и почти современная. Ничего не напоминало о прошлом, а тем более, о графском дворце. Осмотревшись, Остап как-то недоверчиво спросил:

— Мы не ошиблись, Дарья Семеновна, вы жена одного из покойных садовников графа Воронцова?

— Да уж я, это так, товарищи, — и указала рукой на стену.

Там, на солнечном пятне от окна, в красно-коричневой рамке под стеклом, висела грамота. Одна удостоверяла, что садовник Егоров Кирилл Филимонович является по велению графа садовником парково-садовых угодий, прилегающих к дворцу в Алупке. Что ему разрешается с ведома управляющего имением… И дальше указывался перечень того, что ему разрешается: уход и посадка растений, наем людей для садовых землекопных работ и другое. А внизу, в уголке этой грамоты красовалась сургучная печать с вензелем и гербом императорского наместника Таврии.

— Вот только и осталось от покойного, — сказала старушка, стоя позади гостей, которые прочли и рассматривали грамоту.

— Так вас переселили из хозяйственного корпуса сюда? — сочувствующе спросил Остап, опускаясь на стул.

— Так уже повелела власть. Когда были силы, я служила там дворничихой, до двадцать девятого, а когда здоровье не дало больше служить, то вот и выделили мне комнату, значит.

Балаганов сидел рядом со своим предводителем и с чувством жалости глядел на хозяйку.

— Так вы, очевидно, видели и, может быть, провожали последнюю владетельницу дворца графиню Воронцову-Дашкову?

— Да уж… Провожать не провожала, конечно, но как Елизавета Андреевна покидала дворец, видела… А вот Кирилл мой, покойник, царствие ему небесное, тот видел лучше, чем я. Он мне поведал все как было. Он тогда с рабочими в Нижнем парке, как раз у Чайного домика садоводством занимался.

— Ой, интересно, уважаемая Дарья Семеновна, — расплылся в улыбке Балаганов. — Расскажите нам, что видели, а потом и поведал вам Кирилл Филимонович.

Бендер хотел было уже по привычке одернуть «брата Васю», но воздержался, услышав дельную просьбу его, да еще с такой ноткой мольбы в голосе.

— А что тут рассказывать, товарищи… Когда Врангелю, значит, пришлось покидать Крым, за графиней пришел военный пароход. Офицеры, значит, приплыли к Чайному на лодке. Елизавета Андреевна с ними и поплыла к пароходу, а на нем и за границу уехала. Вот все, что я могу сказать и от себя и со слов покойника.

— А вещи какие-нибудь графиня взяла с собой? Ну, чемоданы, скажем, баулы? — спросил Бендер.

— Как я видела у дворца, — покачала головой старушка, — я как раз лестницу со львами обметала, то видела, как наша графинюшка с офицерами и прошла мимо. Взглянула на меня и очень расстроенным таким голосом тихо сказала: «Не прощаюсь, Дарьюшка, надеюсь скоро увидимся вновь, любезненькая…» А затем подошла к своему любимому спящему льву и провела рукой, значит, по его гриве… И не ошибусь, если скажу, что в глазах ее стояли слезы… — ведя разговор с неожиданными, необычными гостями, старушка все время утирала слезящиеся глаза, а когда произнесла слова о слезах своей бывшей хозяйки, то и подавно начала глаза старательно протирать.

— Значит, Дарья Семеновна, последняя хозяйка дворца уезжала отсюда налегке?

— Истинно так. Вещей ни у нее, ни у офицеров, которые шли за ней, ни у кого не было. Разве что, только ротмистр держал в руке сумку нашей графинюшки. Да и то, не тяжелую, видать.

— Значит, Елизавета Андреевна ничего с собой не взяла, — констатировал с затаенным облегчением Остап.

Старушка тернула платочком свои глазки и, поняв это замечание по-своему, усмехнулась и сказала:

— Что же она могла с собой взять? Любимого ею спящего льва? И подумать было нечего…

— И вы, Дарья Семеновна, ничего не знаете о драгоценностях, которые графиня Воронцова-Дашкова оставила? — спросил Остап.

— Ничего, товарищи, совсем ничего, — покачала седенькой головкой старушка.

— И не слышали об этом? — голосом тихим и не требовательным спросил Ос-тап.

— И не слышала, — отвела в сторону глаза хозяйка. — Если уж вас это так интересует, то надо порасспрашивать других, милые товарищи.

После небольшой паузы, Остап спросил:

— Вы сказали, порасспрашивать других, дорогая Дарья Семеновна. А кто эти другие? Где их найти? Не могли бы вы нам подсказать?

— Ну, две горничные, они живут в Ялте. Кухарка Фатьма Садыковна, слышала, выйдя замуж, живет в Феодосии… А Петр Николаевич Березовский здесь, в Алупке. Экскурсии по дворцу водит, так что с ним и поговорите, милейшие, если надо.

— Очень вам благодарны, любезнейшая Дарья Семеновна, очень, — встал Остап и склонил голову перед старой милой женщиной, которая так откровенно им поведала все, что знала об отъезде своей бывшей госпожи.

— Присоединяюсь к благодарности, дорогая хозяюшка, — поклонился ей и Балаганов.

— Да, чего там, милейшие… — снова тронула платочком глаза садовничиха Егорова.

Друзья вышли из комнатки старенькой приветливой женщины и спустились к дворцу в молчании. Но когда уже подходили к восточному входу дворцового комплекса, где их нетерпеливо ожидал Козлевич, Балаганов негромко сказал:

— Знаете, командор, все наши визиты только подтверждают одну и ту же информацию. И ничего нового не дают. Да, разве…

— Что же ты замолчал, голуб Шура? — спросил Остап, когда мимо них прошла группка посетивших дворцовый комплекс. — Что «разве»?

— Разве, командор, если по справедливости, нам разве скажет кто, где тайник с графским золотом? Никто, — твердо заверил Балаганов.

— Никто, — подтвердил Бендер.

— И если кто и знает место спрятанных сокровищ, то их уже давно-давно оттуда выкопали, даже та самая прислуга, командор. Вспомните то бриллиантовое кольцо на руке горничной, а?

— Ох, Шура. Мой рыжеголовый друг Балаганов, — остановился перед другом Остап. — Как вы изменились за один год, как изменились, и поведением, и рассуждениями, и главное, совсем другой формации, дорогой молочный брат, — покачал головой Бендер.

Они стояли у Шуваловского корпуса под мостиком, соединяющим этот корпус со зданием для гостей.

— Ну… Бендер Ибрагимович… — смущенно нагнул голову Шура, ковырнув носком туфли брусчатку.

С западной стороны дворца, от его башен, легли длинные тени. Автобусы и экипажи разъехались, увозя туристов на отдых. Дворник в фартуке старательно подметал двор у дворца. Часы на башне показывали восемь часов вечера.

Остап и Балаганов подошли к своему старшему другу Адаму Казимировичу. Тот взглянул на своих компаньонов и сказал:

— А вы знаете, не только обедать, но уже и ужинать пора, братцы. Ночуем здесь, или в Ялте, Остап Ибрагимович?

— Ох, Адам, дорогой Адам, если бы вы знали, с какими интересными людьми мы сегодня встречались, что слышали из их рассказов.

— Пока это все не то, что нас интересует, Адам Казимирович, а так… вокруг и около… — тряхнул золотыми кудрями Балаганов.

— Ничего, камрады, все образуется, найдем ниточку к сокровищам. А что, заночуем в Алупке, а завтра — по дворцу, а? — извлек из кармана небольшую расческу и начал причесывать волосы на голове Остап. — Гостиница в городке этом есть… Ресторан на площади.

— А с автомобилем как быть, Остап Ибрагимович, если ужинать туда пойдем? Да и…

— Да и? — взглянул на непревзойденного автомеханика Бендер.

— С вами, братцы, хотелось бы погулять у моря, окунуться, может, — тронул усы Адам Казимирович.

— Сейчас решим этот вопрос, голуби мои, — и Остап подошел к орудующему метлой дворнику.

О чем они говорили между собой — неизвестно, но со стороны можно было подумать, что они если не друзья, то хорошо понимающие друг друга люди. Их разговора компаньоны не слышали. Но вскоре их «майбах» въехал в одну из трех бывших графских каретных, в хозяйственном корпусе дворцового комплекса. Этот своеобразный гараж был заперт на амбарный замок, и ключ от него Бендер торжественно вручил Адаму Казимировичу.

— Вот так, детушки мои, надо решать проблемы, без которых, как известно, в жизни трудно обойтись, — говорил Остап своим единомышленникам, когда они подошли к центру Алупки. — И все это удовольствие нам стоит всего три рубля на трое суток…

— Пробудем здесь три дня, командор? — взглянул на своего начальника Балаганов.

— Может быть три, а может быть и больше, геноссе Шура, — ответил Бендер, загадочно усмехнувшись.

— Кстати, командор, как понимать это слово «геноссе»? — спросил Балаганов.

— Молодец, великовозрастный студент имеет тягу к познанию. Геноссе с немецкого значит — «товарищ».

— А слово «камрад» тогда как понимать? — приостановился Балаганов.

— Тоже, «товарищ, приятель» означает, как я понимаю, братец, — ответил за Остапа Козлевич.

— Странно, два слова разные, а обозначают одно и то же, — подивился Балаганов.

— Хорошо, друзья, уроками немецкого займемся несколько позже, а сейчас действительно пора подкрепить израсходованные силы. Но вначале подведем итог нашего рабочего дня. Первичное и беглое знакомство с графским дворцом, раз. Знакомство и разговор с господином Березовским, два. Интересные подробности отъезда Воронцовой-Дашковой, полученные из уст старенькой, но очень милой супруги покойного графского садовника Егорова, три. Знакомство с представителем обслуживающего персонала дворца-музея в лице работника совка и метлы, четыре. Кстати, друзья, люблю иметь дело с дворниками. Благодаря им иногда можно узнать такое… — И Бендер вспомнил дворника Тихона в Старгороде, его удушливую дворницкую и неожиданное появление в ней бывшего предводителя дворянства Ипполита Матвеевича Воробьянинова. Вспомнил он хорошим словом и дворника Македона в Киеве. Но вскоре его мысли вернулись к предприятию, ради которого он и его единомышленники приехали в Алупку. Командор продолжал комментировать сведения, полученные за день:

— Она, последняя наследница дворца, камрады, могла распорядиться замуровать ценности во дворце, возле дворца, в Верхнем парке, в Нижнем парке и даже возле Чайного домика, — рассуждал Остап, проходя со своими компаньонами возле мечети.

— Вот и найди! — остановился он и воскликнул: — Нет, нам нужен план и еще раз план… И этот штабс-ротмистр… — задумался он.

— Кто это? — взглянул на Бендера Козлевич.

— Как кто? — обернулся к нему Остап. — Начальник пограничного района, Адам. По нашим сведениям он и его поручики незадолго до отъезда графини поселились ни с того, ни с сего во дворце. А зачем? Как я догадываюсь… Не иначе, как со своими офицерами помогал старой графине Воронцовой-Дашковой прятать ценности до ее возвращения, на которое она уповала. Считала, что власть большевиков долго не продержится.

— Где же мы найдем этих офицеров? — промолвил Балаганов.

— Их и в живых надо думать, уже нет, Остап Ибрагимович, раз оттуда… — кивнул в сторону моря Козлевич.

— Да, наверное, нет. Но следы их действий должны быть, должны остаться, друзья, — твердо заверил Остап.

Они стояли на городской площади неподалеку от ресторана, и до них доносились волнующие звуки скрипки. Помолчали и, не спеша, направились в ресторан. По пути Бендер сказал:

— А может, сокровища закопаны под каким-нибудь кипарисом, магнолией или сосной? И грот еще есть, где любимый сеттер графини похоронен…

Все дорожные вещи трех искателей сокровищ заключались в любимом Бендером акушерском саквояже, который нес Балаганов. Компаньоны вошли в ресторан — просторную веранду, где на эстраде черноволосый скрипач исполнял «Очи черные», а несколько пар шаркали ногами по цементному полу в медленном танце. Посетителей было много, из отдыхающих в санаториях. А их в Алупке открылось более десятка.

Компаньоны уселись за стол у барьера над главной улицей городка и заказали обильный ужин, так как весь день они ничего не ели.

Веранда, хотя была просторной и открытой, держала запахи шашлыков, чебуреков и вина. Было шумно, за многими столами сидели веселые хмельные компании.

— А будут места в гостинице? — спросил Балаганов.

— Полагаю, что не будет проблем. Зачем санаторникам снимать номера? — двинул плечами Бендер.

Но великий всезнающий предприниматель ошибся, в чем он и его друзья вскоре убедились.

Они вышли из ресторана, когда за Алупкой в чистом голубом небе садилось солнце. Пройдя через площадь у мечети, компаньоны вошли в двухэтажное здание местной гостиницы «Магнолия». На их желание поселиться администратор проворковала:

— Нет, нет, дорогие товарищи, с удовольствием, но мест нет. Все переполнено, у нас городок небольшой, но курортный.

— Поэтому, уважаемая, — заулыбался ей Остап, — мы и приехали к вам, чтобы построить новую большую гостиницу. Мы археологи, и протянул свое председательское удостоверение «ДОЛАРХА», куда вложил пятирублевую купюра со словами: — За развитие вашего курортного городка, уважаемая. Нам поручено исследовать возможность строительства многоэтажной большой гостиницы, уважаемая, — повторил Остап. — Я, кажется, ясно объяснил, товарищ, поэтому…

Но что еще хотел сказать великий выдумщик неизвестно, так как женщина вернула удостоверение Бендеру пятерку бросила в ящик стола и сказала:

— Ах, если так, тогда я размещу вас в служебной комнате, там как раз три кровати, — и, взяв ключ, повела новых постояльцев в конец коридора, где находилась «служебная» комната.

Все трое друзей были в изрядном подпитии и Остап сказал:

— День был насыщен многими эмоциями, поэтому нам не мешает пройтись.

— Если по справедливости, командор, то, конечно, не мешает, — пошатнулся Балаганов.

— И я за, Остап Ибрагимович, — кивнул Козлевич.

— Заодно и познакомимся с курортным городком, этим осколком рая вселенной, камрады, — вышел в коридор Бендер.

Друзья вышли из гостиницы, пресекли площадь и пошли по главной улице вдоль магазинов, киосков, бочек с вином и пивом.

Они подошли к двухэтажному зданию из серо-зеленого диабаза, перед которым висел огромный плакат с надписью: «Санаторий Солнечный». На здании еще сохранились надписи: «Французский ресторан «Марсель», «Центральное электрическое освещение», а дальше — «Торговля Лымаръ-табакъ».

— А вы говорите — городок мал, смотрите, какие надписи, — указал Остап.

— Кстати, Остап Ибрагимович, наша гостиница тоже носила название: «Франция», я видел старую надпись.

— Видите, какой старинный городок, детушки. Определенно он должен принести нам удачу, — засмеялся Бендер.

Компаньоны прошли мимо корпусов санатория, спустились по шоссе, вновь поднялись по нему и остановились возле строящегося одноэтажного зданьица на небольшой площади. У двух сидящих на скамье мужчин они узнали, что это строится городская автобусная станция.

Компаньоны вернулись и спустились по склону к морю. Остановились у ряда забитых свай и редкого по ним настила. Балаганов отметил:

— Командор, причал как у нашего морклуба в Мариуполе!

— Причал, товарищи, чтобы моторки могли ходить и в Ялту, и в Симеиз, если надо, — сказал мужчина с удочками, идя от моря.

— Спасибо, уважаемый, за информацию, — сказал ему Остап.

— Закурить у вас, любезные, не найдется? — спросил рыбак.

— Это можно, — достал Бендер из кармана пачку папирос «Южные» и, раскрыв ее, протянул просителю.

— Премного благодарствую, товарищ, — закурил рыбак, — Никак, санаторные?

— Да, вроде бы, товарищ, — улыбнулся ему Бендер и закурил сам. Балаганов и Козлевич не курили, а командор иногда баловался: то ли для форса, то ли, чтобы помочь себе в раздумьях. Поэтому у него всегда были папиросы высшего сорта.

Дальше компаньоны пошли берегом и вышли к розовому домику. Перед ним на столбике белела фанерная дощечка с надписью: «Чайный домик Воронцовского дворцового комплекса». А внизу еще одна: «Просьба не повреждать! Штраф!».

Великий исследователь-искатель подошел к шести колоннам, разграничивающим сооружение на две части:

— Вот перед нами «Чайный домик», камрады.

— Смотрите, командор, мелкое море, а вокруг скалы, — указал Балаганов. — Как же сюда подходили корабли?

— А они сюда и не подходили, Шура, как я понимаю. Суда подходили к скалам со стороны моря. А графиня, как нам известно из рассказов, уплыла к ним на шлюпке. Эх, может быть, где-то здесь и спрятаны графские сокровища, детушки вы мои?

— Да, Остап Ибрагимович, возможно. А вон, смотрите, братцы, внизу как будто и бухта, как я понимаю, и какое там волнение, а? — указал Козлевич. — Да, купаться нам, наверное, и завтра не придется, — вздохнул он.

— Ой, командор, Адам Казимирович! — воскликнул Балаганов, — смотрите какой зеленый огонь!

Все трое подошли ближе к ограде, отделяющей площадку у «Чайного домика» от лестницы, ведущей к морю, и залюбовались зелеными вспышками морского маяка на мысе Ай-Тодор.

— Маяк ограждает корабли от скалистого берега, камрады, — насмотревшись на вспышки зеленой звезды, сказал Бендер. — А теперь держим курс влево, и, как я понимаю, по этой аллее мы выйдем к дворцу, а там и гостиница наша… Так «Францией», значит, она называлась, Адам? — взглянул Остап на Козлевича.

— Да, там старая надпись имеется, братцы, — ответил тот.

— Это хорошо, что мы с вами проделали вечернее ознакомление с Алупкой, произнес Бендер. — Завтра нам будет не до того. Как только откроется дворец, мы должны сразу же идти туда с экскурсиями.

Когда же на небе засияли звезды, и Большая Медведица четко указала где се вер, а где юг, компаньоны вышли к дворцу. Пересекая его двор со стороны северного фасада, они вдруг услышали:

— Эй, что за народ здесь ходит?

Из тени под деревом вышел ночной сторож с ружьем за плечами:

— Ночью ходить здесь не положено, граждане, — поправил он оружие за плечами.

— А мы от моря идем к себе в гостиницу, отец, — пояснил ему Остап. Друзья остановились и с интересом смотрели на ночного стража у дворца.

Кроме ружья, у него в руках была газета.

— Что папаша, в темноте читаешь? — засмеялся Бендер.

— Почему в темноте, граждане, читал при свете, — указал он на электроосвещение у ворот, где были открыты двери привратницкой. — Но в газете такое, что вот и держу все ее… — вздохнул сторож.

— Что же там «такое», папаша, — спросил Остап. — Родственники графа Воронцова приезжают? Новое землетрясение ожидается?

— И не то, и не другое, товарищи… В газете, значит, о казни лейтенанта Шмидта говорится.

— Лейтенанта Шмидта?! — невольно шагнул к сторожу Балаганов.

— Лейтенанта Шмидта… — протянул и Бендер, взглянув на рыжекудрого своего «молочного братца», названного сына героя. — И что же там о нем пишут, расскажите?

— Это можно, ночь скоро пройдет… Значит так, повели Шмидта на расстрел, а моряки значит того, не решаются. А адмирал как закричит: «Не выполнять повеление равносильно бунту!» Аж шея его побагровела: «Вы должны его расстрелять! Государь торопит казнь!» А у того на глаза пленка наползла, как у зарезанной курицы…

— У лейтенанта Шмидта? — спросил Балаганов.

— Да у того, кто должен расстрелять героя, друга Шмидта, они учились вместе. Он клялся в свое время, ирод, в верности Шмидту на Севастопольском кладбище после его речи. «Слушаюсь», — ответил он адмиралу и пошел…

— Расстреливать друга? — выдохнул Балаганов.

— Да. Тут пишется, — тряхнул свернутой газетой сторож, — рассвет был мутный, злой. Густой туман, мрачность легла на берега. Его поставили и матросов… А Шмидт узнал своего дружка-палача, значит, и так громко и просто говорит в необычайной тишине: «Миша, скажи своим людям, чтобы они целили вернее». И взгляды друзей встретились… Лицо Шмидта было бледно. И он еще сказал: «Хоть раз в жизни не трусь и не тяни», — сказал герой громко и отчетливо. — И рассказчик снова тряхнул газетой: — Затылки у матросов дрожали, и приклады винтовок судорожно постукивали о землю… А когда прицелились, тот махнул рукой и отвернулся. Защелкали вразброд вороватые выстрелы и… Николай Шмидт упал…

— Вы знали об этом, Шура? — спросил Бендер.

— Ой, нет, командор, если по справедливости… — прошептал тот.

— Так рассказывать еще, товарищи? — взглянул на одного, другого и третьего ночной страж дворца.

— Да-да, конечно, конечно, папаша. Хотя мы завтра и почитаем сами в газете, но не терпится узнать, что дальше?

— А после казачья сотня прошла над его телом и утрамбовала землю, чтобы не было видно даже того места, где зарыт поднявший руку на царя и дерзко объявивший себя командующим Черноморским флотом… непременно он, подлец, пить хочет, к фонтану Трильби направляется…

— Вы про что, папаша? — спросил Бендер.

— Кот гулять вышел. Воду пьет только из водостока Трильби…

— Чудно, старик, — дернул усы Козлевич, глянув на важно идущего огромного кота.

— Закури, папаша, — раскрыл перед ночным сторожем пачку «Южных» Остап. — Да мы пойдем… Величать вас как, уважаемый?

— Иванычем, спасибо за папироску, товарищ, — взял и начал закуривать старик. Да вы погодите, тут еще главное… Идемте к свету, — подошли к освещению у привратницкой. — Вот, читайте, — протянул газету Иваныч, — глаза у вас лучше, граждане-товарищи…

Бендер взял газету и под светящимся электрическим фонарем прочел место, указанное Иванычем.

— «Приговорен к расстрелу капитан царского флота С, руководивший казнью лейтенанта Шмидта. В последнее время С. был смотрителем маяка. Он учился вместе со Шмидтом в морском корпусе и даже был его другом. Приговор приведен в исполнение»…

— Вот, значит, как, товарищи, — пухнул табачным дымком Иваныч.

— Выходит, уважаемый папаша, бывай, мы пошли, — вернул газету старику Остап.

Балаганов тоже попрощался каким-то невеселым голосом, а Козлевич буркнул в усы что-то вроде «до свидания». И когда отошли от сторожа, Остап спросил:

— Что скажете, бывший названный сын лейтенанта Шмидта? Балаганов немного помолчал и ответил:

— Но и вы однажды им были, командор, если по справедливости.

— Это был, так сказать, небольшой эпизод, Шура. Не будьте прежним пижоном и не заостряйте на нем внимание общественности, — парировал Остап, взглянув на Козлевича.

— Трагедийно, конечно, братцы, — ответил Адам Казимирович, не вникая в суть язвительного обмена репликами своих друзей.

 

Глава XI. В ПОИСКАХ ВАРИАНТА

Весь следующий день искатели графских сокровищ ходили с разными экскурсионными группами по дворцово-парковому ансамблю графа Воронцова. Находясь в группе одного экскурсовода, они слышали:

— В основном Алупкинский дворец выдержан в стиле Тюдоров. Это стиль английской архитектуры шестнадцатого века. Но при проектировании дворца были учтены особенности Крыма, долгое время находившегося под турецко-татарским владычеством. Этим объясняется архитектура главного фасада центрального корпуса, который напоминает вход в мусульманские мечети. А многочисленные башенки, завершающие стены, как вы видите, повторяют детали восточных минаретов. Главный подъезд к дворцу, откуда мы с вами пришли, начинается с западной стороны, от Симеиза. Подходящих и подъезжающих встречали здесь строгие монументальные башни с бойницами. Узкий, мрачный проезд ведет в парадный двор. Проезд проходит между Шуваловым корпусом и хозяйственным зданием. Между ними перекинут легкий висячий мостик для крепостных музыкантов, которые из хозяйственных помещений проходили на балкон, расположенный в столовой… Как видите, проезд привел нас в парадный двор дворца, — говорила экскурсовод, когда группа вместе с компаньонами пришла туда. — Отсюда открывается красивый вид на парк, Алупку и горные зубцы величественной горы Ай-Петри. Главный корпус дворца, часовая башня, восточный флигель, — проводница указала рукой на достопримечательности, ограничивают парадный двор с трех сторон, а с севера его отделяет от парка только невысокая опорная стена…

Экскурсовод покашляла немного и продолжала:

— Сейчас мы находимся у северного фасада центрального корпуса дворца. Многогранные колонки, выступающие над крышей и заканчивающиеся красивыми декоративными навершиями, стены, завершающиеся зубцами, остроконечные купола характерны для готической архитектуры. Но окна-эркеры и дымовые трубы с прорезными верхами, — это уже английская архитектура эпохи Возрождения. Ну, а теперь оглянемся и увидим скромную по архитектуре четырехгранную часовую башню, а слева от нас — восточный флигель. Они как бы подчеркивают строгость и простоту северного фасада.

Примкнув к группе экскурсантов, искатели клада слышали:

— В оформлении парадного кабинета и некоторых других комнат дворца отчетливо просматриваются элементы английской архитектуры шестнадцатого века. Тогда внутренние помещения отделывались деревом. Панели кабинета, массивные двери, оформление окон — все выточено из дуба. Потолок производит впечатление деревянного, но это роспись масляными красками по алебастру. Его украшает изящный лепной орнамент. С общим тоном интерьера прекрасно сочетается цвет камина из мрамора коричневых оттенков. Во дворце Воронцова для сохранения английского стиля применено каминное отопление, которым почти не пользовались, так как дворец был летней резиденцией, и зимой здесь никто не жил.

Услышав это, Балаганов шепнул Бендеру:

— Может, в каминах и спрятано, командор?

— Тише, камрад Балаганов, тише, слушайте и смотрите, изучайте где что, прошептал ему Бендер.

— Поскольку в оформлении этой комнаты преобладают элементы английской архитектуры, то и мебель здесь английской работы первой трети девятнадцатого века. Кресла, стулья, диван — массивные, богато украшенные резьбой и инкрустированные различными материалами, — выглядят торжественно и парадно. Книжный шкаф черного дерева выполнен во Франции в стиле Буль. Перед вами портрет владельца дворца Воронцова, написанный немецким художником Францем Крюгером. А портрет жены Воронцова написан неизвестным художником девятнадцатого века… Оформление парадного кабинета дополняют изделия прикладного искусства из бронзы — канделябры, часы, мелкая пластика… А теперь перейдем с вами в Ситцевую комнату, — повела экскурсовод группу дальше. Когда экскурсанты вошли, продолжила:

— Стены этой комнаты, служившей приемной, небольшой гостиной, обтянуты ситцем, представляющим большую ценность, — он сохранился со времен строительства дворца. Ситец изготовлялся на Иваново-Вознесенской либо Московской мануфактуре. Переплетение окна в этой комнате характерно для готики. Камин сооружен из мрамора, цвет которого подобран с учетом основной цветовой гаммы рисунка на ситце — теплого, красноватого оттенка.

В первой половине девятнадцатого века гостиные, отделанные ситцевыми тканями, обставляли легкой мебелью, тоже обитой ситцем в тон стен. Диван, кресла с мягкими овальными спинками близки по стилю к мебели Генриха Гамбса, придворного мебельщика Александра I.

При упоминании имени мебельщика перед глазами Остапа невольно возник столовый гарнитур предводителя дворянства Воробьянинова и его двенадцать стульев с бриллиантовым дымом мадам Петуховой. «Может быть, и здесь такое же мифическое дело, как и тогда?» — мелькнуло у него в голове. — «Нет, здесь другое, выяснить где, а уж потом добраться до клада», — ответил он мысленно сам себе. — «Но как выяснить, где?» — тут же он задал себе вопрос. И не ответив, переключил свое внимание на экскурсовода, которая говорила:

— Гостиные дворцов обычно украшали живописными пейзажами и портретами. В этой комнате находятся работы преимущественно русских живописцев восемнадцатого и первой половины девятнадцатого века. Каждое полотно имеет подпись авторов: Левицкого, Боровиковского, Щедрина, Чернецова… Прочтите, кому интересно, и мы переходим в Малую гостиную или Китайский кабинет, — пошла из комнаты экскурсовод, увлекая за собой группу.

— Да, жили люди… — сказал со вздохом кто-то.

И Остапу подумалось, что кто-то когда-то уже говорил такие слова или подобные им, но где и когда вспомнить — не мог. Он только посмотрел на сказавшего и качнул головой в знак согласия.

Так переходя из одной комнаты в другую, компаньоны побывали и в гостиной, носившей название Китайского кабинета, поскольку здесь находились вещи китайской работы. Прошли вестибюль, строгий по отделке, несколько суровый и мрачный, выдержанный в стиле позднеготической архитектуры. Послушали экскурсовода в Голубой гостиной, светлой и нарядной, которая была расположена рядом с неприветливым вестибюлем. И дважды побывали в Зимнем саду, который служил своеобразным переходом из центрального корпуса в столовый. В зимнем саду экскурсанты-искатели увидели среди зелени парковые скульптуры из белого мрамора: «Девочку» итальянского скульптора Корбелини и «Первые шаги» французского мастера Маркеста. В центре, у фонтана, долго любовались еще тремя скульптурами: «Аполлон Бельведерский», «Купающаяся Афродита» и «Муза астрономии Урания». Тут же, у южной стены, рассматривали ряд скульптурных портретов: Екатерины II, три произведения французского скульптора Дени Фуатье, в центре — портрет бывшего владельца дворца Воронцова, справа — его жены и слева — отца. В конце скульптурной портретной галереи увидели бюст Вильяма Питта-младшего — главы английского правительства, во времена которого отец Воронцова был послом в Англии.

Осмотрели самое большое помещение дворца — парадную столовую. Величественные пропорции зала, огромные окна, занимающие почти всю южную стену, придавали комнате торжественный, парадный вид. Столовая была отделана резными панелями. Два камина — облицованы шлифованным диабазом с искус ной тонкой резьбой. В центре в виде камина сооружен фонтан, отделанный майоликовыми плитками. Фонтан играл декоративную роль и в то же время имел практическое значение: вода из скульптурного украшения, маскарона, стекала в мраморную раковину, оттуда — в резервуары, служащие для охлаждения вин.

— А для чего этот балкончик над фонтаном? — спросил Балаганов у очередного экскурсовода, так как компаньоны побывали здесь уже дважды.

— Балкончик предназначался для крепостных музыкантов, товарищи, — пояснил проводник по дворцу. — Обстановка столовой выдержана в характере всего оформления зала. Вы видите гладкие полированные столы, стулья и сервант красного дерева. Они отлично гармонируют с дубовой отделкой комнаты. Стол, состоящий из четырех столов на массивных тумбах, и стулья выполнены русскими мастерами в тридцатых-сороковых годах девятнадцатого века по английским образцам…

— Остап Ибрагимович, — зашептал Козлевич, — обратите внимание на тумбы столов, вот где может храниться клад графини, никому и в голову не придет, а?

— Возможно, Адам, возможно, — ответил шепотом Остап и заглянул под стол.

— Вы что-то там потеряли, — тут же спросила экскурсовод, прервав свою речь о картинах на стенах столовой.

— Нет, нет, просто как специалист по мебели, интересуюсь, — поспешил заверить ее Бендер.

— Три картины известного французского художника Гюбера Робера изображают итальянскую природу: «Пейзаж с обелиском», «Водопад в Тиволи» и «Терраса». А на панно, расположенном у входа в зимний сад, как вы видели, художник изобразил парк Эрменонвиль в окрестностях Парижа с тополиным островом… Как вы видите, товарищи, торжественность всей обстановки столовой подчеркивают бронзовые канделябры, часы, вазы, изделия из фарфора и хрусталя. Обратите внимание на малахитовые канделябры…

Но Остап, слыша эти слова, обращал внимание не на канделябры, а на устройство запоров на окнах столовой, и, пройдя к новой группе в зимнем саду, незаметно рассматривал запорные устройства и здесь. В его голове созревал план забраться ночью во дворец через окна или двери южного фасада. С этой стороны, как он определил, ночью вряд ли будет похаживать ночной сторож, а тем более — гуляющие парочки из санаториев.

Бендер подошел к открытому окну и вдохнул свежий воздух, струящийся из Нижнего парка. Он изучал устройство запоров. И тут он увидел, что каждое окно имеет внутренние дубовые ставни, складывающиеся книгой. «О, это осложняет дело», — подумал Остап, увидев накидное запорное устройство ставень.

— М-д-а… — протянул он озадаченно и пошел с экскурсантами в бильярдную, куда вела дверь из столовой.

— Эта комната предназначена для игр и отдыха, товарищи, — говорил экскурсовод — молодой человек среднего роста в очках и с хохолком на голове. — Отделка потолка, панелей и камина повторяет элементы оформления вестибюля и столовой, только здесь, как вы видите, она сдержаннее, скромнее. А стены без орнаментов удобны для размещения на них живописных полотен. Перед вами два больших натюрморта фламандского художника Снейдерса…

Но и здесь, Остап, слыша о художниках голландской живописи, старых мастерах Фландрии и Италии, продолжал изучать открывание окон и их прикрытие внутренними ставнями.

— Хорошо бы, камрады, пожить нам какое-то время в самом дворце. Познакомиться детально с его устройством. Но для этого надо иметь свободный доступ в его комнаты. Эх, если бы нам приобрести путевки в санаторий, который размещается в жилом корпусе. Называется он «Десять лет Октября» и имеет всего 60 мест. Но это немыслимо. Дворцовый санаторий, как я выяснил, является почти что правительственным, — говорил Остап, приглаживая туфлей гравий. Живут там избранные.

Компаньоны сидели на скамье в Верхнем парке дворцового комплекса у овального озера и смотрели на плавающих белых лебедей и на группки прогуливающихся курортников.

— Смотрите, командор, Адам Казимирович, а среди белых и черный появился, из будки плюхнулся в воду, — отвлекся от разговора Балаганов.

— Да, детушки, как в балете, белые и черный вдруг, — усмехнулся Остап.

— А может быть, Остап Ибрагимович, нам устроиться на квартиру обслуживающего персонала? Которые живут в хозяйственном корпусе? — посмотрел вопросительно на своего предводителя Козлевич.

— Я уже думал об этом. Но такого варианта в настоящее время нет. Там, где берут квартирантов, занято приезжими. Да и что нам может дать проживание в хозяйственном корпусе? — двинул плечами Остап. — Доступ надо иметь к самому дворцу, камрады.

— Ой, слушайте, Бендер, я совсем забыл. Когда я ходил за покупками в лавку, то читал объявление, что во дворец требуется слесари водопроводчики, и я подумал…

— Шура! — Бендер сиял как человек, долго искавший очень нужную вещь и вдруг наткнувшийся на нее. Умиленно глядя на своего молодого друга, он даже пригладил его рыжие кудри: — Да вы просто информационный кладезь, как я вижу. Адам, вам знакомо слесарное водопроводное дело?

— Ну, Остап Ибрагимович, — пригладил свои незабвенные усы Козлевич, — какой же я был бы автомеханик, если бы не разбирался в любом слесарном деле, важно ответил он.

— Итак, камрады, — встал и хотел что-то сказать Остап, но запнулся. Экскурсовод подвела группку туристов к скамье, где сидели единомышленники и объявила:

— А вот эта скамья, товарищи, знаменательна. Во время пребывания в Крыму на ней любил посиживать наш великий пролетарский писатель Алексей Максимович Горький… Как вам известно, бывал он в Крыму неоднократно, в том числе и в Алупке, и в Кореизе. А теперь, товарищи, пройдем с вами дальше и увидим очаровательное дерево. Это чилийская араукария…

Как только группа экскурсантов отошла, великий искатель графского золота продолжил:

— Устраиваемся водопроводчиками во дворец, друзья. И не будем откладывать это дело в долгий ящик. Сейчас же отправляемся поступать на работу.

Компаньоны встали, но Козлевич сказал:

— Остап Ибрагимович, идти наниматься в таком нашем виде? Слесарями?

— Да, наш нэпманский вид никак не соответствует профессии водопроводчика, — согласился Бендер. — Слесарному положению, — добавил он. — Срочно меняем экипировку, голуби-искатели миллионного корма.

Компаньоны обошли парковое озеро и прошли по аллее мимо диабазовой скалы с табличкой «Архитектурный памятник. Охраняется государством» к лестнице из парка. Вышли к площади, где был местный базар. Но нужных рабочих вещей они там не купили. А тем более, не нашли там большого раздвижного ключа, с каким обычно ходят водопроводчики. Уже один вид такого ключа в руках мастерового человека говорил о его принадлежности к сантехникам.

На следующий день они отправились в Ялту, где был большой базар, и по дешевке приобрели поношенные рабочие одежды и два больших раздвижных ключа. Но когда вернулись в Алупку и Козлевич хотел поставить «майбах» в каретную, их встретил знакомый дворник и сказал:

— Я, конечно, извиняюсь, но машину в каретную ставить больше нельзя, товарищи, так как директор…

В это время к ним подошел культурного вида человек, со шрамом на лице, и представился:

— Я директор дворца-музея, товарищи. Каретные теперь нужны для нашего хозяйства и автомобиля, который мы получили по разнарядке.

Компаньоны, еще не переодетые в рабочие одежды, стояли перед ним как школьники, которым сказали, что им больше курить в туалете не разрешается, а если они будут курить, то вызовут их родителей и исключат из школы.

— Очень рады были с вами познакомиться. Мы археологи и поэтому… — Что еще мог сказать великий искатель сокровищ, когда их респектабельный вид никак не мог походить на мастеровых сантехников. Он вынужденно представился: — Председатель общества Бендер Остап Ибрагимович…

— Очень приятно, товарищ Бендер. Я — Вирзгал Ян Янович, директор, как я уже говорил, — повел рукой он полукругом, показывая этим самым, что всего дворцового комплекса. Слушая его слова, можно было без труда уловить в их произношении акцент прибалтийца.

«Несомненно проверенный товарищ, из числа преданных революции, так называемых, «красных стрелков», — подумал Бендер без какой-либо симпатии к директору, который теперь не только не приблизил их ко дворцу, как водопроводчиков, но и выдворяет их автомобиль из бывшего графского каретного отсека.

— Да, но вам требуются водопроводчики, как я читал… — промолвил неожиданно Балаганов.

Бендер недоуменно взглянул на него и тут же, наступив туфлей на носок его обуви, произнес быстро:

— Да, да, Ян Янович, читали… В нашей археологической экспедиции есть два товарища, которые смогли бы…

— О, спасибо, спасибо, товарищ Бендер. Не требуется уже, товарищи, наняли двоих, и они уже работают по этой части.

— Ну что ж, хотели помочь, оказать услугу, но раз так… — грозно взглянул на своего «молочного брата Васю» Остап.

— Премного вам благодарен, что вы не безучастны к нуждам нашего дворца-музея, товарищи. До свидания, прошу посетить, если еще не были во дворце, а если были, то…

— Да, уважаемый товарищ директор, мне сказали, что в подвале дворца очень много интересных картин, которые не выставлены еще для показа. Нам было бы очень интересно взглянуть на них, товарищ Ян Янович, — вдруг пришла в голову Бендера такая мысль.

— О, да, там много интересных произведений, товарищи. Это можно устроить. Товарищи графы оставили нам неплохое наследство, честно надо сказать. Так что… — подумал Вирзгал немного и сказал: — Завтра у нас будут представители из наркомата культуры, которые сейчас отдыхают в Крыму, вот вы и можете присоединиться к этой группе, которую поведу я сам, товарищи археологи, — улыбнулся директор.

— Ой, спасибо, ой, спасибо, уважаемый Ян Янович, — рассыпался в благодарностях Остап. За ним последовали слова благодарности и из уст его друзей.

— Когда нам быть и где? — уточнил председатель археологов.

— В десять утра у центрального входа, товарищи, — обернулся, уже уходя, директор. И приказал: — Федоренко, пойди и поснимай наши объявления о найме слесарей.

— Будет сделано, Ян Янович, иду, иду, — сделал шаг за директором дворник.

— Я что, всей душей, товарищи, но вы видели, директор… — вернулся к нанимателям каретной дворник, и развел руками, сожалея об уплывшей от него плате за постой.

— Ничего, папаша, на дворцовом сарае свет клином не сошелся, извиняем тебя, конечно, — сел в автомобиль Остап, где уже восседали Балаганов и Козлевич.

— Да я, что, раз директор сказал… — проговорил уже вслед отъезжающему «майбаху» дворник, — сам-то я интерес имею, товарищи дорогие… — и, вздохнув, пошел восвояси.

— Шура, какой леший дернул вас вступать в разговор по слесарным делам? Вы же видите, как все сложилось? Какие же мы можем быть водопроводчики в таком нэпманском виде?

— Да я, если по справедливости, командор, имел в виду совсем другое… — замялся Балаганов.

— Что же можно здесь придумать другое, молочный братец? — усмехнулся Бен-дер, желая заглянуть в глаза Балаганова, который повернулся к нему боком.

— Поскольку мы уже представились, как археологи, да и вид наш директор увидел… Так что мы в водопроводчики не проходим. Поэтому я подумал… — замялся Балаганов, — вызвать в Алупку Исидора Кутейникова и Сан Саныча Мурмураки, командор. Они подошли бы для этой роли.

— Ну, Шура… — покачал головой Бендер. — Вы слышали, Адам, что выдумал наш братец? Мыслитель. Спиноза. Поставщик немых сцен в крымских драмах.

— Это было бы возможно, Остап Ибрагимович, если бы директор… — обернулся Козлевич.

— Да, командор, если бы места на работу во дворец были еще свободны, — договорил за автомеханика Балаганов.

— Ох, детушки, как все же непрактично вы смотрите на положение дел. Предположим, что есть еще вакансии, вызвали и устроили во дворец на работу наших сотрудников клуба «Два якоря» и что? Какой прок будет от них? Разве мы можем посвятить их в тайну нашего поиска? Нет, голуби мои, это не вариант. Хотя вы, Шура, и проявили свое совершенствующееся мышление.

Выехав со двора, они остановились для разговора на дворцовом шоссе, у водостока в огромную каменную прямоугольную чашу Возле водостока какой-то человек громко говорил:

— Именно здесь и поили графских лошадей, слышь, Дмитрий, — зачерпнул ладонью холодную ключевую воду, поднес ее ко рту и отхлебнул.

— Нет, камрады, если пить, то из водостока «Трильби», — сказал Бендер и переспросил Козлевича, который уже задал вопрос:

— Куда поедем? Ваши предложения, детушки? Но я считаю, в Ялту возвращаться нам не следует. Обоснуемся здесь.

— Верно, командор. Гостиница у нас есть. Только гараж нужен для нашего четырехколесного друга, Адам Казимирович, — тряхнул рыжекудрой головой Балаганов.

— Да, братцы, чтобы я не был все время на положении охранника нашего «майбаха», — подтвердил Козлевич.

 

Глава XII. НЕ НАДО ОВАЦИЙ! ДВОРЕЦ НА МЕСТЕ

За полчаса до назначенного времени Остап со своими единомышленниками прогуливался у центрального входа Воронцовского дворца. Во дворе экскурсоводы уже проводили беседы с группами туристов. К западному и восточному входу в дворцовый комплекс подкатывали автобусы «Крымтура», экипажи, пролетки и высаживали все новых и новых посетителей музея. Многим хотелось взглянуть на чудесное творение рук человеческих, на то, как жили раньше графы.

Ян Янович появился неожиданно, когда прямо во двор въехал легковой «форд» с четырьмя московскими руководителями культуры. Директор встретил их у машины, обменялся с ними рукопожатиями и пригласил жестом входить во дворец.

Бендер уже был рядом. Поздоровавшись с Вирзгалом за руку компаньоны Остапа, однако, затоптались в нерешительности, видя важных столичных деятелей. Но Бендер подтолкнул одного и другого, и они вошли в вестибюль вслед за москвичами.

Группу из семи избранных по всем помещениям дворца вел сам директор. Все, что он говорил гостям, компаньонам было уже известно из их неоднократных экскурсий. Но когда вышли к южному входу центрального корпуса, то все стали слушать с большим вниманием:

— Мы находимся у южного фасада дворца, товарищи. Он обращен к морю, имеет весьма нарядный, праздничный вид, — говорил директор-экскурсовод. — В оформлении фасада ярко выражены элементы восточной архитектуры. Вы видите глубокую нишу, обрамленную двойной подковообразной аркой. Она украшена лепным орнаментальным рельефом. Легкие балкончики с майоликовыми решетками разнообразят одноцветную окраску портала. Восточный характер ниши подчеркивает идущая по фризу надпись на арабском языке. Она шесть раз повторяет восточное изречение: «И нет всемогущего, кроме Аллаха». Наверху портал украшают две башенки-минареты. Формы портала заимствованы из восточной архитектуры и напоминают портал большой мечети в Дели, построенной в 1658 году… А теперь прошу сюда, товарищи… — пригласил Вирзгал гостей, отойдя от портала дальше. — Отсюда уступами спускается в парк «львиная терраса» лестница, украшенная тремя парами львов. Львы изваяны из белого каррарского мрамора в мастерской итальянского скульптора Боннани.

— Слева и справа, перед самым порталом, застыли на страже бодрствующие львы, которые являются копиями с работ Кановы, украшающих гробницу папы Клемента XII в Риме, — прошел дальше директор-экскурсовод. — А это — пара пробуждающихся львов, смотрите, товарищи, И еще ниже…

— Замечательна фигура спящего льва, здесь имеется и надпись — «Боннани». В мрамор скульптор как бы вдохнул жизнь и перед нами живой лев, спящий глубоким сном, положив мощную голову на лапы. Смотрите, как выразительно его сильное и упругое тело.

Если у верхних львов гости, да и компаньоны, были сильно захвачены виденным, то глядя на спящего льва, они с большим трудом смогли оторвать свои взоры от изумительной скульптуры гениального мастера.

— Поднимемся выше, товарищи, — пригласил Ян Янович группу, идя по ступеням вновь к порталу. Здесь он указал на два парных мраморных фонтана, говоря: — Они состоят из двойных бассейнов и двух чаш на круглых опорах, увенчанных причудливыми цветками. Заглянем чуть влево, товарищи, к изгибу здания, здесь вы видите «цветочный фонтан» из многолетнего вьющегося растения… — и произнес по слогам: — буссен-гальции. Здесь струи воды заменены зелеными струями листьев. А ниже вы видите изумительный по изяществу мраморный фонтан «Раковины».

— Командор, мы же здесь были и слышали… — заглянул в лицо Бендера Балаганов.

— Помолчите, братец, главное не это… — отстранился от «братца» Остап. Все пошли за Вирзгалом, который продолжал:

— Теперь мы правее портала и спускаемся к подпорной стене, перед нами чудесный фонтан, напоминающий знаменитый бахчисарайский «Фонтан слез», воспетый Пушкиным…

— Мы проезжали этот самый Бахчисарай, Остап Ибрагимович, — буркнул в усы Козлевич. — В Севастополь когда ехали.

Остап кивнул и промолчал, слушая проводника экскурсии.

— Фонтан отличается тонкостью отделки деталей, — говорил тот, — стройных белых и темных колонок и небольших чаш, по которым стекают капли воды. А еще ниже… — подошел к краю стены Вирзгал, — спускаться не будем… Надо обходить, чтобы увидеть…

— Да, это займет время, Ян Янович, — начальствующим тоном проговорил солидняк, очевидно, старший по рангу своих коллег, глядя на наручные часы.

— Да, я только скажу, что у большой глыбы диабаза расположен фонтан, украшенный горельефными изображениями двух амуров с вазами и стилизованным дельфином, — прошел вновь к южному входу дворца директор-экскурсовод. — Теперь войдем и поднимемся на второй этаж, товарищи, — пояснил он.

— Вот теперь главное, Шура. Побываем там, где мы еще не были, а вы говорили… — негромко произнес Бендер, поднимаясь по лестнице вместе с гостями.

— Да, я — что, я просто отметил, что… — прошептал Балаганов, подталкивая впереди идущего Козлевича.

Когда все вышли на второй этаж, Вирзгал сказал: — Здесь находились жилые помещения, предназначавшиеся для семьи Воронцовых. Эти комнаты, куда никогда не поднимались гости, резко отличаются от парадных залов. В них нет и никогда не было декоративной отделки, особенного художественного оформления.

И пока присутствующие осматривали, удивляющие их скромностью жилые помещения, Ян Янович говорил:

— Это простые по планировке и отделке комнаты были обставлены мебелью, удобной для пользования, но не представляющей художественной ценности. Интересна обстановка только маленькой комнаты для отдыха, так называемой, Турецкой. Кресла в ней персидской работы первой половины XIX века. Они поражают необычайно тонкой инкрустацией из пластинок слоновой кости, смальты, черного дерева и металла. В орнамент искусной мозаики вплетается надпись на арабском языке: «Это кресло предназначено для короля, но если у тебя смелость — сядь в него». А вот круглый металлический стол, товарищи, он тоже богато инкрустирован, — указал экскурсовод и, подойдя к окну, продолжил. Из окна Турецкой комнаты, как и изо всех окон второго этажа, открываются великолепные виды на море, парк…

Начальствующие гости и примкнувшие к ним компаньоны долго любовались изумительными видами с одной стороны кабинета — моря, с другой — парка и гор.

— Вы говорили, что здесь главное, командор, — прошептал Балаганов. — Если по справедливости, то…

— Нет, Шура, главное внизу, в подвале, я думаю, — смотрел на синеющий морской горизонт Бендер. — Но и здесь нам присмотреться не безынтересно…

— Если не возражаете, — прервал негромкую беседу с одним из гостей Вирзгал, — то мы сейчас спустимся в подвальную часть дворца и познакомимся с живописными произведениями…

Группа спустилась по лестнице в ярко освещенный электричеством подвал, и все увидели множество картин в рамах и без них. Они висели на стенах, стояли по нескольку в ряд, прислоненные к стене, лежали на стеллажах и столах. Если московские экскурсанты начали с большим интересом рассматривать полотна живописи, то великий искатель графских сокровищ и его компаньоны, как минеры, которым надлежит отыскать в подвале бомбу, готовы были колупать штукатурку, чтобы обнаружить следы замурованного в одной из стен золотого клада. Еще до этого Бендер проинструктировал своих единомышленников как себя вести в подвале. Великий предприниматель не исключал возможности, что именно здесь, в какой-нибудь стене подвала, графиня и замуровала свои ценности.

— Смотрите в оба, голуби-детушки, во все глаза. Так как штукатурка девятнадцатого года должна отличаться от штукатурки на яичном белке прошлого века, когда строился дворец, — наставлял он своих друзей помощников.

Теперь все трое похаживали по подвалу и, слушая директора музея, смотрели на свободные участки стен и даже под висевшие на них картины, «во все глаза», как говорил Остап Бендер.

Ян Янович говорил:

— Во дворцах восемнадцатого — первой половины девятнадцатого века почти всегда находились собрания живописных произведений старых мастеров. Художников Голландии, Фландрии, Италии, и других… Вот смотрите, два больших натюрморта Снейдерса, очень характерны для фламандской живописи. На одном — овощи, дичь, фрукты. На другом изображена кладовая рыб с дарами моря: здесь крабы, различные рыбы, лангусты, устрицы. Перед вами еще один натюр морт этого же художника. «Кладовая овощей» назвал он его. Зелень, свежие овощи… А это — «Портрет женщины в черном», предположительно работы Генрика ван Влита. Изображена немного застенчивая, как бы стесненная в движениях, женщина.

— Интересны и марины, товарищи, и небольшие жанровые сцены голландских художников…

— И что все это так и лежит, висит и не экспонируется народу? — пробасил солидняк. — Не дело это, Ян Янович, не дело, — он укоризненно посмотрел на директора.

— Да, такие картины… — вздохнул другой.

— К сожалению, товарищи, — ответил Вирзгал, — Во дворце нет специального помещения для картинной галереи. Живописные полотна, как вы видели, украшают стены многих парадных комнат. Больше всего их в бильярдной и небольшой комнате-артистической, граничащей с голубой гостиной. Но мы все время меняем экспозицию, Константин Евсеевич. С первого числа вот освежим ее новыми произведениями. Английского художника Хогарта Уильямса, нидерландского художника Паурбуса Франса, Нетшера Каспара, Гюбера Робера и других художников.

— Но пора и русских выставлять для народа, товарищ Вирзгал, — пробурчал недовольно худощавый москвич в очках.

— Обязательно, товарищи. Планируем экспонировать портретистов Левицкого и Боровиковского, пейзажистов Щедрина и Чернецова и наших уже советского периода…

— Это хорошо, очень хорошо, Ян Янович, — кивнул солидняк.

— Ну, если товарищи, вы насмотрелись, то можно пройти и в библиотеку дворца. Здание, где она расположена, примыкает к центральному корпусу.

Солидняк посмотрел на часы и ответил:

— Нет, дорогой товарищ Вирзгал, времени у нас нет, к сожалению. Очень Вам благодарны…

Послышались слова признательности других гостей. Компаньонам ничего другого не оставалось, как присоединиться к благодарности москвичей.

Когда выходили, Бендер с широкой до лукавства улыбкой заглянул в лицо директора и промолвил:

— А у нас время сегодня есть, дорогой Ян Янович, и библиотечный корпус можем осмотреть.

— Как-нибудь в другой раз, товарищи, я сейчас должен проводить гостей из наркомата, так что извините, товарищ Бендер.

— Да, да, понимаю, понимаю, Ян Янович, — заспешил скрасить свое неуместное заявление великий искатель местных миллионов.

Когда компаньоны вышли во двор и отделились от гостей из наркомата с директором дворца-музея, Бендер спросил, глядя поочередно на своих друзей-подчиненных:

— Что обнаружили, камрады?

— Никаких следов, командор, ни одной замазки на стенах не заметил, — стук пул себя в грудь ладонью Балаганов.

— Ни одной, Остап Ибрагимович, я тоже, — скучно ответил Козлевич.

— Это же самое могу сказать и я, детушки, — невесело проговорил Остап.

— А если бы и обнаружили, если по справедливости, командор, то — как бы мы туда попали? Да еще ночью, как я понимаю, — тряхнул кудрями Балаганов.

— То вопрос, Шура, уже другой. Дверь, ведущую туда, по дороге туда и обратно я изучил досконально.

— Да что дверь, Остап Ибрагимович, — вздохнул Козлевич. — Главное знать, где замуровано или закопано. По части дверей и я кое-что смыслю, — вздохнул он, вспомнив свой бывший промысел, наказуемый уголовным кодексом.

— Да, план. Нужен план с указанием хотя бы примерного места замурованного клада, — согласился Бендер.

— Для сегодняшнего беглого осмотра времени совсем было мало, командор. Ведь так, Адам Казимирович? — взглянул на старшего единомышленника Балаганов.

— Совсем мало, да и картины стены закрывали, — кивнул Козлевич.

— Значит, голуби, вывод: нам надо найти способ пробираться туда не раз, чтобы все обследовать, — сказал Бендер.

Выйдя из дворца-музея, компаньоны пошли по центральной площади Алупки, строя всевозможные планы тайного проникновения в подвал дворца. Так как у Остапа сложилось предположительное мнение, что клад графини спрятан именно в подвале, а не в другом каком-либо месте.

После очередных экскурсий по Воронцовскому дворцу-музею, искатели графских сокровищ сидели в Нижнем парке на скамье у шумевшего водопада.

— Я долго думал, как нам, компаньоны мои, остаться на ночь во дворце. Чтобы исследовать предполагаемые места захоронения клада. И пришел к выводу. Идем в музей с последней экскурсией, заходим в столовую, и, как только группа проследует дальше, в биллиардную, мы сразу же прячемся под тем знаменитым длинным столом. И сидим как мыши в подполье, пока все экскурсии не выйдут и дворец не закроется.

— Ох, командор, рискованное это дело, если заштопают… — испуганно повел глазами рыжий Шура.

— Если заштопают, то скажем, что я обронил запонку, — пояснил Остап. — Полезли, мол, чтоб достать…

— Нет, эту операцию я не одобряю, братец Остап Ибрагимович, — покачал головой Козлевич. — И как мы там все трое поместимся?

— Сожмемся и затаимся, как я уже говорил, как мыши, не чихать и не кашлять. В карманах иметь фонари, инструмент для открытия нужных нам дверей. Одеть самую мягкую обувь для бесшумности. И в бой, вперед, навстречу таинственным дворцовым приключениям.

— Да-а, — покачал головой Козлевич, — если бы эти приключения были бы уголовно не наказуемы, Остап Ибрагимович.

— Ох, командор, — тряхнул своими рыжими кудрями Балаганов, не высказывая своих опасений вслух.

— Э-э, детушки-компаньоны, если никто из вас со мной не пойдет на это, я попробую остаться на ночь один и поискать заветное место.

Был конец дня. Внизу за деревьями синело безбрежное море. Изредка мимо них проходили прогуливающиеся парочки. Шумел водопад, унося потоком хрустально-чистой воды опавшие листья. А единомышленники продолжали обсуждать затею тайного посещения дворца. Не придя к общему согласию, после затянувшегося молчания компаньонов, Бендер вдруг произнес:

— А Березовский? — Остап, торжественно улыбаясь, как человек, который наконец нашел решение сложной задачи, посмотрел на своих компаньонов.

Балаганов и Козлевич вопросительно взглянули на своего предводителя, ожидая дальнейших пояснений. Но Бендер ничего им не сказал, и тут же отправился к верному служаке дома Романовых.

— У меня к вам просьба, высокочтимый Петр Николаевич, — сказал он экскурсоводу после того, как обменялся с ним и его супругой Ксенией Алексеевной любезными приветствиями. — Постарайтесь завтра во дворце взять самую последнюю по времени экскурсию. В группе этой буду находиться я со своими друзьями. И мне очень надо, чтобы в столовом зале дворца вы отвлекли дежурную смотрительницу. И вместе с ней покинули столовую, господин Березовский. А я постараюсь задержаться, укрыться под тем длинным и большим столом. Я и мои друзья…

— Да, кстати, я тоже… — вставила Ксения Алексеевна. — Петр, ты попытайся перевести дежурить в столовую меня. Тогда все упроститься, господа. Я ничего не буду видеть… — улыбнулась Бендеру мадам Березовская.

— О, это было бы прекрасно, господа, — восторженно произнес Остап. — Вашу помощь высоко оценят там… — махнул он рукой в сторону невидимой отсюда заграницы.

— Что в наших силах, что в наших возможностях, господин Измиров.

— Попытаемся помочь нашими силами, господин… — не осталась в стороне от заверения и Ксения Алексеевна.

Настал день осуществления плана Остапа Бендера. Утром компаньоны выехали в Ялту. Приобрели мягкую обувь, фонари, слесарные инструменты для отмычек. И к концу дня вернулись в Алупку чтобы успеть на последнюю в этот день экскурсию во дворец-музей.

Все шло так, как и запланировал Бендер. Группа вошла в зал дворцовой столовой, и, после уже известной лекции экскурсовода Березовского, проследовала в бильярдную. В столовой остались Ксения Алексеевна и компаньоны. Смотрительница устало смотрела в окно, тройка единомышленников, делая вид, что еще не все осмотрела в столовой, готовилась раздвинуть стулья и спрятаться под столом. Но вдруг в зал вошла женщина, которая никак не походила на посетительницу Она подошла к Березовской и о чем-то с ней тихо заговорила, поглядывая на троих, оставшихся от группы.

Единомышленники переглянулись и вынуждены были приостановить задуманное. Но Остап был сыном турецко-подданного, потомком янычаров и не мог вот так просто отказаться от своего плана. Плана, вселяющего в его учащенно дышащую грудь надежду отыскать заветный клад.

Когда группа экскурсантов из биллиардной проходила через зал, закрыв от Бендера женщину, стоящую рядом с Ксенией Алексеевной, он, раздвинув два стула, юркнул между ними под стол.

Козлевич и Балаганов замешкались и не смогли проделать то же самое. А женщина, которая была не иначе, как старшей сотрудницей музея, сказала им:

— Поторопитесь, товарищи, поторопитесь, мы уже закрываемся.

И Ксения Алексеевна, глядя на нее, начала задергивать шторы на окнах. Возле женщин уже стоял экскурсовод Березовский, стараясь отвлечь старшую сотрудницу музея каким-то разговором. Но та с явным нетерпением и недовольством неотрывно смотрела на двух все еще не уходящих посетителей.

И этим двум компаньонам отчаянного смельчака Остапа-Сулеймана-Берта-Мария Бендера ничего другого не оставалось, как удалиться из зала. Проходя вдоль стола, Балаганов деланно весело сказал:

— Если по справедливости, командор, то я же говорил, что все не предусмотришь, а, братец Адам Казимирович?

— Да-да, Остап Ибрагимович, — будто обращаясь к Балаганову произнес и Козлевич, глядя на смотрительницу, следующую за ними по пятам. — Какая красота тут, какая красота, товарищ смотрительница. Просто уходить не хочется.

— Закрываем, закрываем, товарищи, на сегодня все. Приходите завтра, пожалуйста, — ответила приказным тоном старшая сотрудница.

Было тесно. Но Бендер, поджав ноги и не дыша, затаился. Он слышал, как группа прошла через зал, что говорили Балаганов, Козлевич и невесть откуда взявшаяся новая смотрительница. «Черт бы ее побрал, — мысленно ругнул он служащую музея, — ведь надо было ей припереться именно сейчас. Непредвиденный твой просчет, Ося». Поменяв позу, он устроился немного лучше, сидя на корточках.

— Ох, будет нам от командора, — засокрушался Балаганов, когда они вышли из дворца.

— Да, братец, будет не будет, но дай бог, чтобы он удачно прожил там до утра, а затем удачно выбрался оттуда.

— Дал бы бог, дал бы бог, — промолвил Балаганов. И оглянувшись по сторонам, быстро осенил себя крестным знамением.

Сидящий под столом великий предприниматель прислушивался к малейшим звукам. Для него потянулись мучительные минуты вынужденного ожидания, когда не будет слышно каких-либо шагов по залу и когда за окнами дворца стемнеет. Ноги начали затекать. Он принял полулежачую позу, поджав под себя ноги. Ждал, как охотник в засаде на крупного зверя. В мыслях пронеслись воспоминания о том, когда он проник в редакторскую «Станка» за одним из стульев предводителя дворянства Кисы Воробьянинова. Вспомнил и встречу со знойной женщиной мадам Грицацуевой. И другое. Стрелка его карманных часов указала время прочного закрытия дворца-музея на ночь. С этих минут к охране его снаружи приступал ночной сторож Иваныч, с которым он недавно познакомился и узнал о судьбе палача лейтенанта Шмидта. Подождав еще немного, Остап осторожно выглянул из-под стола. За окнами уже смеркалось. В помещении было так тихо, что великий комбинатор отчетливо слышал биение своего сердца. Он вылез из-под стола и неслышными шагами двинулся по комнатам дворца.

Освещать фонарем свой путь не было надобности. Из больших окон южной стороны лился лунный свет с моря.

«Но где же, где же, графиня, спрятаны ваши сокровища?» — прошептал он, держа в руке не включенный фонарь. В зимнем саду на него, как показалось Остапу, укоризненно смотрели лица скульптур. И он прошептал: «Ну, ну, любезнейшие, я ничего плохого не делаю. А ищу то, что принадлежало хозяевам вашим и могло быть экспроприировано классовым гегемоном. Так что лучше уж пусть оно принадлежит мне, для осуществления моей голубой мечты».

Изучив досконально план дворца, готовясь к этому ночному вояжу, Остап стремился прежде всего проникнуть в его подвал. Так как, по его предположению, именно там могли быть спрятаны графские ценности. Но когда он попытался, приложив все свои способности, открыть подвальную дверь, то понял, что без инструмента, который остался у Козлевича, это ему не удастся. Провозившись какое-то время с запором двери в подвал, он прошептал: «Проклятый замок. Да, к этой операции я не готов».

Побродив по ночному дворцу как привидение среди его роскоши, Остап осматривал все внимательно, освещая места светом фонаря. Заглядывал под картины, в камины, во все мало-мальски предполагаемые места, где могли быть спрятаны обещанные ценности. Но ничего не находил и все больше и больше убеждался в тщетности своих поисков. «Да, они могут быть спрятаны только в подвале», — прошептал он, вздохнув. Но и вторая попытка открыть дверь в подвал ему не удалась. Поняв всю безрезультатность своих усилий, Бендер вернулся в биллиардную, открыл шпингалеты окна, поднял легко скользящую по пазам раму, пролез в образовавшийся проем и легко спрыгнул на землю, опустив оконную раму за собой.

Рассвет еще не наступил, но уже чувствовалось утро. С моря дул свежий бриз. Кроны магнолий и кипарисов покачивались.

Пройдя вдоль дворца, Остап поднялся к Верхнему парку и прошел его аллеями к гостинице.

Его друзья спали, но когда он вошел в комнату, то, как ни удивительно, Козлевич тут же поднял голову, а Балаганов вскочил, протирая глаза, и воскликнул совсем как человек, который только что проснулся:

— Ой, командор!

— Спокойно, детушки, не надо оваций, дворец на месте. С первой попытки ничего не вышло, придется действовать иначе.

 

Глава XIII. ТАЙНА ФОТОАЛЬБОМА

В то время как искатели графских сокровищ исследовали Алупку начальник Севастопольского ОПТУ Железнов был вызван в Симферополь, и старший руководитель ему сказал:

— Мы считаем необходимым как можно скорее пресечь контрабанду в Ялте, Петр Иванович. С этой целью хочу предложить вам возглавить пограничную комендатуру в Ялте. Севастополь, как военный порт, перешел на режим военно-морской базы Красного Флота. И контрабандистам там теперь будет трудно. А вот в Ялте… Имеются факты, что иностранные государства заинтересованы в вывозе из нашей страны валютных ценностей и различного антиквариата. Особенно из южных дворцов, если учесть, что все князья и банкиры бежали из Крыма налегке. Вот вам и предлагается там поработать. Как, согласны?

Железнов молчал, собираясь с мыслями для ответа.

— Подумайте, — продолжил Яровой. — Должность нелегкая и ответственная.

— Я не возражаю, Павел Антонович, но на руках у меня еще незакрытые дела по заграничным фирмам.

Яровой помолчал, затем сказал:

— Фирмы будут контролировать другие службы. Решили? Да.

— Желаю успеха, Петр Иванович, — Яровой встал и пожал Железнову руку.

Ялта встретила нового начальника пограничной комендатуры зноем. Близость моря не охлаждала город. Железнов шел по набережной мимо множества магазинов и ларьков к зданию комендатуры, обдумывая, с чего ему начинать после принятия дел. Встретил его стройный брюнет средних лет, но уже с сединками на висках. На петлицах его гимнастерки краснело по три кубика.

— Разрешите представиться, я ваш заместитель Градов Артем.

— Отчество ваше, товарищ старший лейтенант? — улыбнулся своему помощнику Железнов.

— Тарасович, товарищ Железнов, — добродушно улыбнувшись, ответил тот.

— Ну, вам, очевидно, и без моего представления уже известно, что я Железнов Петр Иванович, — протянул руку для пожатия начальник.

— Дела сразу докладывать? — после обмена рукопожатиями спросил Градов.

— Безотлагательно. Но сначала дела, представляющие оперативную ценность. Градов вздохнул, подошел к стене и раздвинул штору, которая закрывала карту района вдоль моря.

— Это наш пограничный участок от Ялты до Симеиза, Петр Иванович. Погранполоса не маленькая и сложная. Берег всегда с отдыхающими, они даже ночью купаются, товарищ капитан. Нарушителю нетрудно с ними смешаться, выдав себя за курортника. Что же касается дел, то… — докладчик извлек из сейфа папку и, раскрыв ее, сказал: — Вот, это — оперативные материалы… — вздохнул тяжело Градов.

До поздней ночи Петр Иванович Железнов знакомился с материалами, представляющими интерес для комендатуры, которую он возглавил. Из бумаг ему стало известно: ужены бежавшего за границу контрабандиста Габдуллы была изъята банка из-под конфет фирмы «Жорж Борман» весом два килограмма, наполненная десятками царской чеканки, золотыми кольцами с бриллиантами, с браслетами. А у владельца галантерейного магазина Илгиза на набережной Ялты были конфискованы целых пятнадцать килограммов татарских украшений («на-меди») червонного золота, большое бриллиантовое колье. И нити от этой контрабанды тянулись к другим сообщникам, еще не установленным. А, возможно, и к каналам, уходящим за границу. В документах были скупые сведения, наводившие на такие предположения.

Так началась служба нового начальника Ялтинской пограничной комендатуры. А через два дня к нему пришел неожиданный посетитель.

— Садитесь, — просто сказал комендант, глядя на посетителя.

Это был пожилой человек, со стройной военной выправкой, но с усталым болезненным лицом. Сняв кепку, он пригладил седые, коротко подстриженные волосы на голове и отрекомендовался:

— Путилов Иван Федорович, вот мои документы, чтобы была ясность, кто я и что я, и зачем пришел.

— Ясно, — посмотрел документы Железнов и вернул их. — Слушаю вас, Иван Федорович. — А моя фамилия Железнов, Петр Иванович.

— Ну что ж, тут дело такое, товарищ комендант, поэтому начну с прошлого… Вначале несколько слов истории, хотя знаю, что она вам известна, глядя на ваш возраст… не возражаете?

— Нет, отчего же, все по порядку, раз уж пришли, время есть. Путилов помолчал, а затем заговорил:

— Как известно, 30 апреля 1918 года Ялту оккупировали кайзеровские войска. На смену им в ноябре пришли белогвардейцы и англо-французские интервенты. Но полгода спустя, 12 апреля 1919 года Красная Армия освободила Ялту. К сожалению, Советская власть просуществовала тогда в Крыму всего 75 дней. За это время Советской власти в Ялте, некий фотограф Мацков собрал несколько сот фотографий с адресами большевиков и советских работников, которые фотографировались у него для документов… Он приготовил такой фотоальбом в подарок контрразведке белых… Власть которых снова пришла в Ялту 25 июня, — замолчал Путилов. — Разрешите закурить, Петр Иванович? — он достал трубку «носогрейку» и кисет с табаком.

— Да-да, пожалуйста, я хотя и ограничиваю себя в курении, но за компанию… и я выкурю папироску.

Путилов раскурил трубку, глубоко затянулся, выпустил облако ароматного дыма и сказал: — Дюбек, отличный табак, я вам скажу.

Железнов терпеливо слушал Путилова, ожидая, когда тот сообщит то, что может заинтересовать его службу. Но тот достал из кармана листки бумаги и сказал:

— Вот я написал, как все было, хочу опубликовать в «Курортной газете», — застенчиво улыбнулся он. — Почитайте…

— Вы интересно рассказываете, но приведет ли ваш рассказ к делам, которые могут нас заинтересовать, Иван Федорович?

— Поэтому я и пришел к вам, товарищ комендант пограничного сектора Большой Ялты. Прочтете, я вам кое-что словами изложу.

Железнов взял листки, исписанные каллиграфическим почерком, и стал читать. Первые абзацы он прочел бегло, так как они излагали то, что уже рассказал Путилов. А дальше он начал читать внимательно…

«… — Дорога каждая минута, — сказал мичман. — Если альбом исчезнет, я потеряю надежду на помилование… — опустил страдальчески голову белый моряк.

— А мы потеряем многих товарищей, — подбежал Чалый к окну и скомандовал: — В седло!

Председатель ЧК Чалый некоторое время смотрел на арестованного, затем спросил:

— Что Вы еще знаете о заговоре?

Чалый заходил по комнате и засокрушался: — Как же это мы так, товарищи? — обвел он взглядом тех, кто был в кабинете. — Вы представляете, что станет с нашим оставленным в городе подпольем, если этот альбом попадет в руки контрразведки белых?

— Представляю, — вздохнул Путилов. — И не только с подпольем… Во всем этом деле скверно одно, у нас совсем мало времени, слышишь?

С моря донесся орудийный выстрел, затем еще.

— Врангелевцы, наверное, уже под Ялтой. Но любой ценой нужен альбом Мацкова, любой ценой…

… В кабинет вбежал взводный и все обернулись к нему. Приговоренный к расстрелу мичман с мольбой в глазах смотрел на него.

— Фотографа Мацкова нигде нет! — выпалил взводный, учащенно дыша. Председатель выругался про себя. Приговоренный закрыл лицо руками, отвернулся к стене.

— Обыск? — спросил Чалый.

— Все обшарили, нашли тайник, — при этих словах мичман с надеждой в глазах взглянул на взводного, но тот отчеканил: — он пуст…

Председатель взглянул на офицера и приказал сурово:

— Уведите арестованного!..

Мичман, низко опустив голову, сопровождаемый конвоирами, пошел к двери. Но вдруг остановился и обернулся к председателю.

— Вы хотите что-то сказать? — спросил его Чалый.

— Если вы мне поверите, «Кичкине»! — вдруг воскликнул он. — «Кичкине»! Там сейчас надо искать фотографа с альбомом! Там!

Чекисты переглянулись и выжидающе смотрели на председателя, который должен был принять решение.

Отряд чекистов по приказанию Чалого помчался к дворцу «Кичкине». Но было уже поздно. Весь район между ним и Ялтой был уже в руках белых».

«… Путилову было дано задание — под видом слесаря водопроводчика работать в гостинице «Вилл Елена», где размещался штаб белых и разыскивать злополучный фотоальбом. Он связался с большевистским подпольем в городе и начал поиски. С товарищами начал наблюдать за действиями контрразведки. Если альбом у контрразведчиков, то они непременно ринутся по адресам, указанным Майковым на фотографиях. Но к радости Путилова и подпольщиков, этого не наблюдалось.

А если бы это и произошло, то белогвардейцы многих бы уже не нашли. Их успели предупредить, и они ушли в горы, сумели скрыться от смертельной опасности.

Шли часы, дни, но все было безрезультатно. И тут произошло непредвиденное. Среди подпольщиков нашелся предатель. Начались аресты. Арестовали и Путилова. После допроса и избиения, вместе с другими, его повели за город расстреливать. Но с полдороги Путилов был возвращен в тюрьму. И снова допрос.

— Так ничего и не скажете, господин чекист? Путилов, смело глядя на поручика, промолчал.

— Мне известно, что вы охотились за фотоальбомом. Так отчаянно рисковали под видом слесаря. Еще бы, ведь там более трех сотен отменных фотографий ваших большевиков, — сплюнул поручик. — Представляете? Это подарок фотографа Мацкова. Снимки он приготовил нам не для того, чтобы мы любовались рожами ваших товарищей, а чтобы немедленно пошли по их адресам…

— Почему же не пошли, господин поручик?

— Молчать, красная сволочь! — вскричал следователь и двинул кулаком в лицо Путилова. Арестованный вытер кровь с лица и промолвил:

— Это вы только и можете, господин офицер.

— Какое у вас было еще задание, господин чекист? — спрашивал и спрашивал следователь, избивая допрашиваемого. — Значит, альбом? Конечно, альбом… Или сам фотограф Мацков? Или его фотолаборант? Скажешь, красная сволочь, скажешь?! — продолжал избивать Путилова поручик. Устав, он приказал. — В одиночку его, к крысам. Не кормить, не давать воды, никаких прогулок.

Потянулись мучительные часы заключения Путилова. Избитое лицо и тело болело, мучала жажда, но голод он не ощущал. Мысленно перебирал вопросы своего мучителя и пришел к заключению, что фотоальбома Мацкова у контрразведки белых нет. Вздохнул с некоторым облегчением и тут же задал себе вопрос: «Где же он может быть? И где сам Мацков?» Но ответить на эти вопросы он не мог, как, очевидно, и офицеры контрразведки. Вскоре арестант был вторично удивлен, когда дверь камеры отворилась и его повели на прогулку. «С чего бы это?» — спросил он себя. И когда вышел вместе с другими под конвоем на солнечный двор, то увидел въезжающую к конюшням арбу с сеном. Не раздумывая, он вскочил на одну из запряженных в нее лошадей, оттуда — наверх копны сена, а из нее перескочил на крышу конюшни. Пробежав по ней, перепрыгнул на каменную стену, ограждающую двор, и с нее прыгнул на улицу. «Стой!» — кричали ему вслед часовые, гремя выстрелами. Но Путилову удалось бежать.

Ночью на рыбачьем баркасе уцелевшие подпольщики доставили его в Алупку. Здесь он укрылся в котельной Воронцовского дворца, где истопником был его хороший знакомый Мирон Кудряш. Пока он прятался в котельной, Мирон изучал расстановку постов и дозоров, чтобы беглец мог выбраться в лес. К вечеру следующего дня все было подготовлено для ухода Путилова. В ожидании Мирона, беглец приоткрыл дверь котельной, которая выходила к проезду между Шуваловским корпусом дворца и зданием для гостей. Хотелось подышать свежим воздухом.

Ночь был тихая и светлая, хоть иголки собирай. Сидел Путилов у приоткрытой створки двери котельной, вдыхал свежесть ночной прохлады, ожидая Кудряша, чтобы покинуть свое убежище и уйти в лес. Услышал, как кто-то идет по дороге от западных ворот дворца. «Не Кудряш ли?» — высунул голову из двери Путилов. Мимо Шуваловского корпуса медленно шел морской офицер с дамой. Путилов тут же прикрыл створку двери котельной и услышал приближающийся разговор между ними.

— Ах, мадам, как же вы не заполучили фотоальбом? И даже не ведаете где сейчас ваш фотограф? С таким трудом я разыскал вас с надеждой… — говорил кавалер дамы, и голос его показался Путилову удивительно знакомым. — Упустить такую возможность, Клеопатра Модестовна! — сокрушался офицер.

— Не жалейте, Серж. Разве белому движению мало крови? — вздохнула дама. Согласна, скверное мужичье, особенно красные, но они все же люди.

— А мне наплевать на фотографии в альбоме этого самого красного мужичья! — зло парировал офицер. — Я еще раз вам твержу: меня интересует там только одна фотография с указанием адреса и фамилии, неужели не ясно? Почему мне и нужен ваш фотограф Мацков, — повысил голос с явным раздражением офицер.

— Я понимаю, Серж, но он так неожиданно исчез… — вздохнула дама.

— И вам неведомо куда исчез? Где он? С трудом верится, Клеопатра Модестовна, с трудом. Быть его любовницей…

— Серж! — воскликнула тоном протеста и обиды дама. — Да, была, но вынужденно, заметьте, вынужденно, господин поручик, — остановилась дама.

Услышав слова: «господин поручик», Путилов припал к зазору межу створками двери котельной и ясно увидел возле дамы своего истязателя поручика. Но тогда он был в армейской форме, а сейчас в морской. «Неужели он? Поручик Загребельный? Такова у него фамилия. Но почему такой большой интерес у поручика к фотоальбому… Его интересуют не все фотографии подпольщиков, а только одна. Кого, зачем?»

— Разрешите мне закурить? — спросил тем временем морской офицер-поручик свою даму.

Они проходили мимо входа в котельную, и Путилов теперь ясно увидел недавнего своего мучителя — поручика Загребельного. Тот в это время прикуривал папиросу после слов своей дамы: — Отчего же, курите, Серж Но вы не отчаивайтесь, Серж, найдется мой, а теперь ваш, фотограф Мацков…

Голоса прогуливающейся пары уже начали отдаляться, когда послышалось цоканье лошадиных подков и со стороны главного корпуса дворца появились два всадника. Подъехав к ним, один из них сказал:

— Звиняйте, ваше благородие, но в ночное время здесь гулять не положено.

— Да как ты смел, дурак!.. — вскричал Загребельный. — Не видишь, кто перед тобой?

— Так точно, господин капитан, но я выполняю приказ штаб-ротмистра…

— Пошел вон, дурак! — зло произнес Загребельный. И взяв под руку свою даму, прошел с ней мимо двери котельной.

— Я же говорила вам, Серж, что дворец под охраной штабс-ротмистра Ромова, — говорила Дама.

«Интересно, чья именно фотография так сильно интересует Загребельного? И для чего?» — спрашивал себя Путилов.

Раздумья его были прерваны появлением Мирона. Он бесшумно отворил дверь котельной и сказал:

— Иван Федорович, можно уходить, разъезд проехал. Мы сейчас за корпусами подадимся к Верхнему парку, а там — в гору, в гору, и к лесу.

Истопник вывел Путилова на верхнюю дорогу Ялта — Севастополь и через виноградники — к лесу. Перед расставанием присели отдохнуть, и чекист сказал своему проводнику:

— Ожидая тебя, Мирон, мне пришлось подслушать разговор одного поручика, он же моряк — лейтенант. Этот офицер очень интересуется фотографом Майковым. Он жил в Ялте. Может узнаешь что об этом фотографе… И еще, с офицером была дама, зовут ее Клеопатра Модестовна, Мирон. Как я понял из разговора, она была сожительницей этого самого фотографа Мацкова. От нее, может быть, и о Мацкове можно будет узнать…

— Ясно, Иван Федорович, постараюсь узнать о них, да и своим товарищам подскажу, может, что-нибудь знают…

— Вот и хорошо, дорогой товарищ. Ну, бывай, спасибо тебе, Мирон Кудряш, — распрощался Путилов и ушел в горный лес».

Прочтя последний листок рассказа, Железнов протянул его автору со словами:

— Выходит, вы дважды избежали ареста и гибели?

— Выходит, — кивнул Путилов, вновь набивая трубку мелко нарезанным дюбеком.

— И что, судьба злополучного фотоальбома так и неизвестна?

— Неизвестна, Петр Иванович. Я и думаю назвать свой рассказ: «Тайна фотоальбома».

— А что с тем мичманом, который сообщил вам о нем?

— Сдержали слово. Отпустили. Но, как потом узнали, свои же его и убили.

— Все это очень интересно, Иван Федорович. Но все же, какое отношение эта история имеет к нашей пограничной службе?

— Э-э, вот тут-то, уважаемый товарищ комендант, и главное для вас. Был я на днях в Севастополе, к другу ездил, вместе когда-то служили в органах. А живет он возле вокзала. Неподалеку от торговой гавани. Пошел я с ним на прогулку. Гуляем вдоль моря, у торговых лабазов. А там иностранное судно к отплытию готовится. Читаем: «Тринакрия» называется. Собрался народ, так как иностранные пароходы еще не частые гости в Севастополе. Смотрю, на мостик поднимается капитан, а за ним, судя по нашивкам на рукаве, его помощник идет. И тут меня, Петр Иванович, как током ударило. Глазам своим не верю. В морской форме, но, несомненно, он. Воскликнул я даже: «Он!». «Кто?» — спрашивает меня друг. — Да, этот старший помощник, — отвечаю я ему, — поручик Загребельный! — уже кричу я. — Надо доложить пограничникам скорее».

— А вы не ошиблись, Иван Федорович? — даже приподнялся со стула Желез-нов.

— Да, как же я мог ошибиться, не узнать белогвардейца, который допрашивал меня, избивал и хотел меня расстрелять? Бросились мы к пограничникам, доложили. Но было уже поздно. «Тринакрия» уже подобрала свои швартовы и полным ходом пошла в открытое море. Пограничники нам сказали: «Белогвардеец, не белогвардеец, ведь когда это было, сейчас он иностранец и задерживать судно только поэтому мы не имеем права. Тем более что документы у судовой команды в полном порядке».

Вот такая встреча произошла у меня с этим самым Загребельным или какая у него еще может быть фамилия…

— Да, законных оснований для задержания парохода не было, — вздохнул Железнов. — С Турцией у нас дружеские отношения…

— Дружеские говорите, товарищ комендант? Вернулся я в Ялту начал просматривать газеты прошедших дней, накопившиеся за время моего отсутствия. И читаю: «…Разгромлена банду бывшего белогвардейского офицера Барсукова в районе Севастополя. Главарю банды удалось скрыться. Есть предположение, что бандит ушел морем в Турцию». Вот вам и дружеские отношения, Петр Иванович.

Железнов отвел виновато свой взор в сторону, помолчал, а затем произнес:

— Ну это еще как сказать, что он ушел в Турцию. И если так, то этот случай никак не опровергает наши хорошие дипломатические отношения с этой страной, дорогой товарищ Путилов. За время работы в Севастополе мне и не с такими случаями приходилось сталкиваться. Вся вина за вывоз бандита за кордон полностью ложится в таких случаях на капитана судна.

— Это верно, товарищ комендант погранзоны, — пыхнул дымком из трубки посетитель.

— Значит, судьба фотоальбома и поныне неизвестна, Иван Федорович? Ну а после? Пытались все же отыскать этот альбом с загадочной фотографией?

— И не раз, Петр Иванович. Где только наши чекисты не искали. Возможно, нас опередил поручик Загребельный…

— Может быть и так, — побарабанил пальцами по столу Железнов и задумчиво протянул: — Может и так… Ну а эта Клеопатра Модестовна? Кто она, что она? Какое отношение к поручику она имела? Не выясняли?

— Как не выясняли. Многих опросили. Никто не знает и не ведает о ней, как и о ее сожителе Мацкове. Но надо полагать, что Клеопатра Модестовна Дивная, такова ее фамилия, беженка из России или Украины, и была сожительницей не только фотографа Мацкова, но и поручика Загребельного. Собственно, от нее он, наверное, и узнал об этом таинственном фотоальбоме с нужной ему фотографией.

— И эту даму вы тоже не нашли? — смотрел с интересом на Путилова Железное.

— Не нашли, — покачал головой посетитель. — Предполагаем, что она бежала с врангелевцами из Крыма.

Расставаясь с Путиловым, Железнов попросил его подробно описать портрет поручика Загребельного. А когда бывший чекист-мемуарист ушел, то Петр Иванович позвонил своему начальству в Симферополь.

— Павел Антонович, как я Вам докладывал в свое время, что греческо-турецкий негоциант Канцельсон встречался со старшим помощником капитана парохода «Тринакрия». И вот сейчас я получил подтверждение, что этот старпом с «Тринакрии» никто иной, как бывший поручик Загребельный. Возможно, он имеет еще какие-либо фамилии… Получил я также сведения от бывшего чекиста Путилова, что бывший врангелевский поручик Загребельный проявлял большой интерес к фотографу Майкову, к его злополучному фотоальбому. Не это ли является причиной контакта его с негоциантом Канцельсоном?

— Возможно. Но как это ваша служба, Петр Иванович, не смогла установить личность старпома «Тринакрии»? Они же наблюдали его встречу с негоциантом? — укорил начальник Железнова.

— Это большой промах моих сотрудников, Павел Антонович, — виновато ответил Железнов. Наблюдение вели новички, стажеры…

— Да, промах. А какова причина была второго задержания негоцианта?

— Опознать перекупщицу краденого антиквариата, только и всего, других причин не было. — Я дам теперь указание в Севастополь более пристально понаблюдать за этим греческо-турецким негоциантом. Все. До свидания, Петр Иванович, — повесил трубку телефона Яровой.

— Да, теперь бывшим моим севастопольским сотрудникам это только и остается, — вслух проговорил Железнов, опуская трубку на рычаги.

 

Глава XIV. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ КОМИЧЕСКОГО И СМЕШНОГО

В се улицы Алупки и доски объявлений в санаториях были облеплены афишами:

«Сегодня у южного входа Воронцовского дворца-музея состоится театрализованная защита диссертации «О некоторых концепциях комического и смешного». Приглашаются все желающие. Вход свободный. Начало спектакля в 17 часов».

Прочтя такое объявление, Остап воскликнул:

— Интересно, камрады! Что наша жизнь без смеха!

— Ничто, командор.

Бендер взглянул на Балаганова и, усмехнувшись, сказал:

— Ничто не ничто, но без юмора наша жизнь была бы скучней, Шура, чем на самом деле. Огюст Бомарше сказал: «Я мог бы заплакать, если бы не смеялся».

Козлевич, слушая своих друзей и покручивая кончики усов, промолвил:

— Да, Остап Ибрагимович, надо посмотреть это представление.

Компаньоны, пообедав, были к назначенному времени возле портала южного фасада центрального корпуса Воронцовского дворца-музея. Там шли активные приготовления. Ряды в виде скамеек из свежевыструганных досок стояли у входа, как в настоящем летнем театре. В нише портала справа сверкал лаком рояль, слева, под кумачом, возвышался стол, а между ними — красного цвета фанерная трибунка. И за всем этим под арабской надписью, гласящей: «Нет всемогущего, кроме Аллаха», висел задник с огромной смеющейся скуластой рожей. Губы ее были растянуты до ушей, обнажая, как говорится, все тридцать два зуба. Под ней надпись, танцующими буквами: «Смех — твое здоровье».

— Вот видите, голуби, как все здесь обещает нам быть интересным, — промолвил Остап, занимая крайнее место на средней скамье.

Слева рядом с ним водрузился Балаганов, а справа — непревзойденный автомеханик Адам Козлевич.

Время приближало начало спектакля. И к роялю вышла худенькая, как макаронника, девица. Она слегка поклонилась зрителям, которые не только заполнили все места на пахнущих сосной досках, но и стояли уже вокруг и еще поднимались по ступеням львиной террасы. Ей зааплодировали, и она уселась на стульчику откинутой крышки рояля. Ее, казалось, прозрачные пальчики забегали по клавишам, и театрализованную площадку заполнили звуки адажио из балета «Корсар». Поиграв немного, пианистка вдруг захлопнула крышку рояля, и сразу же намалеванная смеющаяся рожа задника сцены взорвалась многоголосым заразительным смехом граммофонной трубы. Послышались смешки и зрителей, и из дверей дворца вышли участники столь необычного спектакля: диссертант Ивакин в смехотворной маске, его содокладчики Невелев, Аничкина, Грачева. А за кумачовый стол уселась Елина — председатель совета по присуждению ученых степеней и Жадов — ученый секретарь этого совета. Чуть в стороне сели оппоненты соискателя: Синицын и Чечик. Пианистка-макаронинка, теперь уже в роли секретаря, уселась рядом с Елиной и раскрыла тетрадь для ведения протокола.

Елина встала и громко сквозь смех из граммофона и все нарастающий смех зрителей, постучав карандашом по столу, прокричала:

— Тише! Тише, товарищи! Не будем превращать наш совет по защите диссертации в комнату кривых зеркал!

Смех из граммофона умолкает. Смешки зрителей затихают. И Елина представляет поочередно всех участников спектакля. Затем обращается к Ивакину:

— Вы что, специально? Насмешив нас, хотите облегчить защиту своей диссертации?

Ивакин сорвал с лица маску и сказал страстным шепотом:

— Ни за что!

— Так, в чем дело?

— В смехе… — промолвил тем же шепотом он.

— Я не о теме вашей диссертации спрашиваю, — пожала плечами председательствующая. — Почему вы так говорите?

— Простыл… — сокрушенно качнул головой Ивакин. — Аппендицит…

— Какая связь?… — взглянула председательствующая на Жадова. И тот тут же спросил:

— А разве можно его простудить, диссертант?

— Что простудить?

— Аппендицит? — насмешливо взглянула на Ивакина Елина.

— Можно, — утвердительно ответил тот. Елина всплеснула руками и удивленно:

— Аппендицит?

— Что аппендицит?

— Я говорю, простудить аппендицит?

— Почему аппендицит? Голос — можно! — наставительно ответил Ивакин. Елина переглянулась с Жадовым и со вздохом сказала:

— Мне кажется, защиту вам следует перенести, товарищ Ивакин. Подлечиться…

— Чтобы лечиться, надо иметь богатырское здоровье, — хохотнул диссертант.

— Несколько дней лечения… — подключился Жадов.

— Врачи сказали: если не буду лечиться, то целых семь дней промучаюсь, а если буду лечиться, то за неделю вылечат.

— И все же, диссертант? — покачала головой Елина.

— Я поговорю, голос лучше станет… — настаивал Ивакин. Пятов в поддержку, заикаясь:

— Да, у диссертанта рот полон дикции, товарищи…

— Тоже мне помеха! — обернулся к нему Ивакин.

— Ну, что же… Тогда приступим к работе нашего совета, — согласилась председательствующая.

Ученый секретарь совета Жадов встал и объявил:

— К защите диссертации представлены все документы в соответствии с инструкцией. Список опубликованных научных трудов по теме диссертации прилагается, а именно: «Причины смеха», «Сатира и юмор в наши дни», «О некоторых вопросах комического и смешного», «Комическое в жизни и на сцене»…

— Есть вопросы? — спросила Елина, когда Жадов закончил. Подождав немного и не услышав вопросы, она сказала: — Приступаем к защите диссертации на тему: «Сценическое исследование некоторых концепций комического и смешного». Прошу, товарищ Ивакин.

Ивакин откашлялся, отчего голос его стал громким и заговорил:

— Итальянский философ Кроче остроумно заметил, что все определения комического уже сами по себе смешны. Самым ярким результатом комического и смешного является смех… «Смех — это короткие и сильные выдыхательные движения при открытом рте, сопровождающиеся характерными порывистыми звуками», — поясняет словарь русского языка… — Ивакин одел маску и сквозь ее глазницы стал всех осматривать.

Содокладчики диссертанта дружно и заразительно засмеялись. Глядя на них, члены совета засмеялись тоже.

Сняв маску, Ивакин с лицом измученного человека, страдающего несварением желудка, скучным голосом продолжил:

— Смех — признак духовного и физического здоровья. Смех — демократичен, он всегда метит шельму и обескураживает пороки. Но смех не всегда бывает признаком комического. Смех может вызывать самые разнообразные явления… — сделал знак содокладчикам. Пятов набросился на Невелева и защекотал ему бока. Тот залился смехом. Засмеялись и другие.

— Начиная от щекотки и кончая действием возбуждающих напитков или веселящего газа, — промолвил Ивакин, когда смех умолк. — Но мы сейчас рассматриваем смех не как физиологическую реакцию человека, а как эстетическую, как выраженный результат комического. — Он откашлялся, и голос его стал еще лучше, как у радиодиктора. — Что же такое комическое и что такое смешное? В науке нет единства взглядов на эти сложные понятия, товарищи. Один улыбается, другой серьезен до предела. Скажи мне, над чем ты смеешься, и я скажу тебе, кто ты. Ни в чем, по мнению Гете, не обнаруживается характер людей так, как в том, что они находят смешным. Но смех смеху рознь. Смех имеет множество видов и оттенков…

Пятов неожиданно захохотал. Скупо его поддержали другие содокладчики.

— Вот пожалуйста, — указал Ивакин на Пятова. — Существует пустой смех, о котором в Италии говорят: «Ничего нет глупее, чем глупый смех»…

Вдруг захохотал громко Невелев.

— А во Франции: «Он себя щекочет, чтобы рассмешить»…

— В России: «Из дурака и горе смехом прет», или «Смех без причины признак дурачины», «Палец покажи — и он смеется», — показал палец и содокладчики захихикали. — Одним словом, если есть что-либо комическое в этом пустом смехе, так это его пустота. Гоголь говорил: «Если смеяться, так уж смеяться над тем, что действительно достойно осмеяния всеобщего». Осмеять противника — значит одержать первую важную победу над ним. Вот для этого нам и нужно лучше познать природу комического. Однако комическое является самой сложной проблемой эстетики. И оно с трудом поддается исследованию…

Рядом с компаньонами сидела женщина по фамилии Чемерисова. Она громко хмыкнула и прокричала:

— Он цену своей диссертации набивает, товарищи!.. Елина постучала карандашом по столу и призвала:

— Тише, гражданка!

— Я высказываю свой угол зрения, — ответила та.

— Угол зрения тоже бывает тупым, — бросил Чемерисовой Пятов. Ивакин, наклонив голову, посмотрел на Чемерисову и продолжил:

— Переходим к рассмотрению существующих концепций комического, которые ведут свое начало от воззрений Аристотеля. Для Аристотеля комическим являются черты физической или духовной неполноценности, такие, как безобразие, физические уродства или же моральное зло, не приносящее вреда и страданий…

Чемерисова вдруг вскочила с места и громко:

— Ага, не приносящее вреда и страданий?! Пусть теперь и скажет, почему он свою жену бросил?

Ивакин с растерянным видом ей:

— Почему бросил? Мы мирно разошлись…

— Как и я в свое время с мадам Грицацуевой, — прошептал Бендер, чуть слышно смеясь.

Козлевич и Балаганов взглянули на своего технического руководителя и Козлевич тихо спросил:

— Вы знакомы с этими артистами, Остап Ибрагимович?

— Знаком, знаком, Адам, слушайте, слушайте, что они там говорят. Рядом с ними Чемерисова, всхлипывая, запричитала:

— Неужели моя Ада хуже всех его смехов и комедий!..

— Гражданка, это к защите диссертации не относится, — стучала карандашом по столу Елина.

— Он всего тридцать пять рублей алиментов платит, товарищи, — не унималась соседка искателей графских сокровищ.

Ивакин развел руками и смущенно промолвил:

— Четвертую часть…

Жадов быстро встал и, протянув руку к зрителям, прокричал:

— Это к защите не относится! Не мешайте вести совет, гражданка!

— Вы посмотрите на него… — Чемерисова встала, обернулась ко всем, и спросила. — Кому я мешаю? Я кого-нибудь оскорбила? Х-хы… Тоже мне, гусиный защитник выискался!..

— Товарищи… — промолвил обескуражено Жадов, опускаясь на свое место.

— Да, что за безобразие! — встала Елина. — Гражданка, Вы, собственно, кто? Чемерисова всплеснула руками и прокричала возмущенно:

— Как это — кто? Как кто?! Я его бывшая мама! Мама по жене его!..

Ивакин тяжело вздохнул и промолвил:

— Если напрячь память, то кажется, это действительно бывшая, так называемая «мама»…

— Вы посмотрите, он вздыхает!.. Ему, видите ли, надо память напрячь! — кричала Чемерисова.

Один из зрителей умиротворяющее сказал ей:

— Бабуля, вас просят не мешать. Чемерисова возмутилась:

— Какая я тебе еще бабуля?! Вы посмотрите на него, внук выискался! Да мне еще далеко до бабули!

Елина снова стучит по столу карандашом:

— Гражданка, гражданка, прекратите, пожалуйста, разговоры! Прошу Вас!..

— Хорошо, хорошо, товарищ начальница, — поднялась Чемерисова. — У меня вопрос. Скажите, если он, — указала на Ивакина, — защитит свой смех, алиментов он будет платить больше?

Зрители и артисты заразительно и дружно засмеялись.

— Кто лишен этики, тот лишен и чувства юмора, — сказал Ивакин.

— Да, с юмором у бабули неважно… — определил один из зрителей. Чемерисова обернулась и гневно ему:

— Да, если хотите, юмора у меня хватит на двоих таких, как вы!..

Чемерисова неожиданно рассмеялась, вышла из ряда, где сидела, поклонилась зрителям и те, поняв, что все это разыграно, дружно зааплодировали. Приветствовали ее и коллеги, когда она подошла к ним.

Ивакин продолжил:

— Вот вам один из примеров определения комического, о котором я говорил… Томас Гоббс и Стендаль смешное определяют из внезапно возникающего чувства превосходства и удовлетворения. К ним примыкает Карл Юберхорст. Он сочетает объективизм Аристотеля с психологизмом Гоббса…

Грачева, держа перед собой блокнот, писклявым голосом говорит Ивакину:

— Здравствуйте. Вы производитель работ по реконструкции театра?

— Здравствуйте, я Вас слушаю, — ответил ей диссертант.

— Я, извините, из треста… Простите, как Ваша фамилия?

— Ивакин моя фамилия. Слушаю Вас?

— Для доклада начальству мне необходимы следующие сведения.

— Именно? Какие?

Грачева заглянула в блокнот, поискала там нужное:

— Так… Минуточку… Графа первая… — помолчав немного, спросила: — сколько в театре бельэтажей?

— Один.

— Ясненько. Сколько в том числе деревянных, каменных, железобетонных и железных? — отметила что-то в блокноте.

— В театре один бельэтаж, деревянный.

— И больше никаких нет? — смотрит на Ивакина недоверчиво.

— Раз — один, других, выходит, не имеется!.. — с заметной ноткой раздражения выпалил Ивакин.

— Ясненько, — невозмутимо прописклявила Грачева. — В каком они состоянии?

— В аварийном! — повысил голос диссертант.

— Все? Или один какой-то?

Ивакин поднял глаза к небу и голосом измученного человека громко прошептал:

— В театре всего-навсего один бельэтаж, старый-престарый.

— Ясненько-понятненько… — И после нудного смотрения в блокнот, спросила: — Какие требуются материалы для ремонта, в каком примерно количестве, в отдельности для деревянного, каменного, железобетонного и железного бельэтажей, товарищ Ивакин?

Ивакин взорвался:

— В театре один бельэтаж! Деревянный! Старый! Аварийный! Ремонтировать нельзя. Весь прогнил! Надо разбирать и строить новый. Товарищ!

Грачева делает отметки в блокноте и невозмутимо после небольшой паузы:

— Ясненько-понятненько… Теперь скажите, на сколько они мест?

— На восемьдесят два места… — отступил от Грачевой Ивакин.

— Один или все? — сделала шаг за ним. Ивакин закричал исступленно:

— В театре один бельэтаж! Других нет! И никогда не было! Грачева снова свое:

— Ясненько-понятненько… — Помолчала, сделав отметку и промолвила: — До свидания.

Ивакин возвращается к своей защите, после того, как присутствующие перестали смеяться.

— Концепциям Аристотеля и Гоббса близка теория деградации, созданная английским психологом Александром Бейном. Комическое, по его мнению, — это когда нечто возвышенное серьезное деградирует до степени низкого и ничтожного. Этой же теории придерживается и Альфред Стерн. Разъясняя смех, как психологическое явление, Стерн разделяет мнение Герберта Спенсера, утверждающего, что в момент смеха освобождается избыток нервной энергии.

Аничкина спрашивает Грачеву:

— Скажи откровенно, ты ему отдалась по любви или за деньги?

— Ах, махнула рукой та. — Считай, что по любви, — три рубля, разве это деньги…

Ивакин после всеобщего смеха продолжает:

— Одним из философов, чьи взгляды на комическое дали пищу многим эстетикам и психологам, был Иммануил Кант. Он говорил: «Смех есть аффект от внезапного превращения напряженного ожидания в ничто»!..

На стулья садятся и застывают в разных позах Пятов, Невелев, Аничкина, Ивакин и Чемерисова. Проходит какое-то время. Без единого слова, как по команде, они меняют позы. Снова неподвижны, молчат. Пауза. Снова меняют позы, застывают в безмолвии. И так — трижды.

Неожиданно появляется, ушедшая до этого, Грачева, и дискантом:

— Не сжигайте калории за пустым делом! В буфет пиво привезли! Все участники вскакивают с мест и смеются. Ивакин говорит:

— Мы ожидали совсем другое, нежели то, что произошло… Теория Канта оказала огромное влияние на немецкого эстетика и психолога Теодора Липпса. Он полагает, что смешное появляется тогда, когда вместо ожидаемой ценности, способной привлечь наше внимание, возникает иная ценность, которая данной ситуации не соответствует, и потому имеет для нас слишком малое значение…

Ивакин садится за стол, на который Пятов поставил пишущую машинку Деловито печатает текст.

— Командор, машинка, как и у нас была в «Рогах и копытах», — прыснул смешком в ухо Остапа Балаганов.

— И может, тоже с турецким акцентом, Шура, — тихо засмеялся в ответ Бендер.

— Не мешайте смотреть, — сердито прошептал строгий гражданин, сидящий рядом. И стекла его очков отразили солнечные лучики.

Аничкина уже подвязала себе фартук, тряпкой в руке сметает пыль со стола. Она со вздохом говорит:

— У нас осталось на жизнь всего несколько центов, милый…

— С минуты на минуту я жду гонорар из редакции, — продолжает стучать на машинке Ивакин.

Входит Пятов с сумкой почтальона и вручает конверт Ивакину.

— Благодарю…

— Простите, сэр, но с вас следует почтовый сбор, письмо без марки, — не уходит Пятов.

— Прошу вас, — высыпала мелочь в руку почтальона Аничкина.

Ивакин торопливо вскрыл конверт, пробежал глазами бумаженцию и засмеялся.

— Чек из редакции? — с надеждой в голосе спросила Аничкина.

— «Старый приятель, посылаю тебе сердечный привет. Живу хорошо. Джексон», — смеется Ивакин. Аничкина смеется тоже и говорит:

— Да, но я отдала почтальону свои последние центы… Вместо Ивакина за машинку садится Невелев и печатает тоже.

Вошла Грачева-почтальон и со стуком бухает свою тяжелую ношу на стол.

— Вам посылка, сэр… — вытирает платком лицо женщина.

— Великолепно, мисс… — сует чаевые Грачевой. Та посмотрела на мелочь и говорит:

— Простите, сэр, но с Вас три доллара и тридцать два цента, так как почтовый сбор не оплачен, сэр.

— Что за чертовщина! — крайне недоволен Невелев. — Однако, — порылся в карманах, отдает деньги Грачевой. И сам себе, когда та вышла: — несколько центов только и осталось… — распаковывает тяжелую посылку. Разматывает бумагу, разматывает: — Любопытно… — отшатывается он, пораженный увиденным. На столе среди вороха бумаг лежит огромный камень. Берет бумаженцию-послание и читает вслух:

«Дорогой Джексон! Спешу сообщить, что прилагаемый камень свалился с моего сердца, когда я узнал из твоего письма, что ты живешь хорошо»… — неудержимо захохотал Невелев.

Немного выждав, Ивакин говорит;

— Датский психолог Гаральд Гефлинг утверждал, что контраст служит для него основой всех форм комического, а потому контраст является основой комического вообще. «Действие контраста, на котором основано смешное, — пишет Гефдинг, — возникает оттого, что внезапно сталкиваются две мысли или два впечатления, из которых каждое само по себе вызывает чувствование, но так, что одно разрушает то, что построило другое…»

Ушли и тут же появляются снова в обнимку Невелев и Ивакин. Поют: «Мы тбилисские кинто, мы тбилисские кинто». Шатаются. Невелев споткнулся, его поддержал Ивакин.

— Спасибо, дорогой… — благодарит его тот.

— Нет, это тебе, дорогой, спасибо за кахетинское…

— В духан пойдем, да?

— Нет, это я сказал — в духан пойдем, дорогой…

Невелев пошатывается и смотрит на Пятова, затем говорит:

— Скажи, Шако, это князь или не князь?

— Не-ет, не князь, — присмотрелся к Пятову Ивакин.

— А я говорю, князь!

— Зачем князь, конечно, не князь!

— Спорю на бутылку кахетинского, князь!

— Нет, не князь, на две бутылки кахетинского!

— Князь! Три бутылки кахетинского!

— Как докажешь, что он князь?

— Сейчас сам все узнаешь, дорогой. — Осторожно подходит в Пятову. — Скажи, дорогой, ты есть князь или не князь?

— Проваливай… — Посмотрел на Невелева. — А тебе, собственно, зачем это знать?

— Понимаешь, я поспорил со своим другом кинто Шако на пять бутылок кахетинского вина…

Ивакин стоит неподалеку и соглашается: — Хорошо, пусть будет пять бутылок, дорогой!..

— Шако говорит, что ты не князь, а я говорю, что ты князь! — Поднял многозначительно палец. — Что ты князь!

— Нет, я не князь, — со вздохом ответил Пятов.

— Ва-а! Не князь?! — Хватил шапкой о землю, вскричал: — Не князь?! Так зачем стоишь, как большая дубина!..

Пятов замахивается тростью на Невелова и гневно кричит:

— Да, как ты смеешь, негодяй! — Оглянулся по сторонам. — Скажи им спасибо, — кивнул в сторону зрителей.

Ивакин с поклоном ему:

— Нет, это тебе, дорогой, спасибо… за пять бутылок кахетинского, понима ешь… совсем, дорогой, спасибо…

— Переходим к теории противоречия… Основоположниками этой теории были Артур Шопенгауэр и Георг Гегель. Они подчеркивают: «Вообще невозможно извне привязать насмешку к тому, что не имеет насмешки над самим собой, иронии над собой…».

— А я незатейлив, как грабли, — смеется Пятов.

— Мне сказали, кто рано встает, тому принадлежит весь мир, — заикаясь, промолвил Невелев. — Я поверил, а меня укусила лошадь.

— Одни женщины рождаются красивыми, а я пошла в университет, — скучно произносит Чемерисова.

— И приснилась мне фрикаделя с твою голову, милый, — нежно говорит Грачева Ивакину.

— У меня, очевидно, огромные запасы ума. Чтобы им пораскинуть, мне требуется неделя, — развел руками Ивакин.

— К формулировке Гегеля примыкает Фишер, Чернышевский, — снова приступил к изложению теории Ивакин. — Особенно популярна теория противоречия среди современных исследователей, которые противоречия признают, как основу комического. Особенно значительное влияние на восприятие комического оказывает внезапный характер этого противоречия…

На столе зазвонил телефон, который поставил Пятов. Аничикна подбежала, схватила трубку.

— Это квартира Фокиных? — громко донеслось оттуда.

— Да-да, Фокиных,…

— Сейчас будете говорить… Извините, читаю… Срочно приезжайте хоронить мужа тчк Тяжело болен тчк.

Аничкина упала на стул и вскрикнула:

— Скажите, он жив?

После паузы голос промямлил:

— Пока еще нет тчк приезжайте…

На сцену выходят Пятов, Невелев, Ивакин, Грачева и Чемерисова. В руках у нее балалайка. Они хором поют: Во дворе цветет сирень, Ветка к ветке клонится, Парень девушку целует, Хочет познакомиться…

Все проходят в двери дворца. Ивакин возвращается и продолжает свой доклад:

— Однако нам следует говорить об общественном характере всех эстетических категорий комического. Явления могут быть по-настоящему комичны лишь тогда, когда они являются общественно значимыми, а не природными явлениями. То есть, в своем первозданном виде природное явление становится комическим, когда за его естеством мы видим человеческие характеры и отношения…

Ивакин одевает милицейскую фуражку…

— Командор, такую же и вы одевали, помните? — давится смехом Балаганов.

Когда Паниковского выручали? Когда тот, как слепой, засыпался?

— Помню, помню, Шура, помолчите, пожалуйста…

— Очень правильное замечание, товарищ, — промолвил одобрительно их строгий сосед в очках.

— «Я, рядовой тринадцатого отделения милиции города, — читал Ивакин. Составил настоящий протокол о том, что гражданин Петренко нарушил постановление горсовета на углу Советской и Базарной. Я сделал замечание ему, но гражданин Петренко мне не ответил и продолжал нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года. Я еще раз предупредил гражданина Петренко, что он нарушает постановление горсовета от 5 мая сего года. Но гражданин Петренко продолжал усиленно нарушать указанное постановление от 5 мая сего года. Тогда я пригрозил гражданину Петренко штрафом за нарушение постановления горсовета от 5 мая сего года. На что гражданин Петренко ответил мне неясным мычанием и продолжал нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года. Тогда я взял его за локоть, чтобы отвести в отделение, как нарушителя постановления горсовета от 5 мая сего года. Но гражданин Петренко, продолжая усиленно нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года, освободил рывком свой локоть и промычал, как я понял следующее: «За что берешь, за то и бери». Я ему строго приказал прекратить нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года. Но гражданин Петренко все же продолжал нарушать указанное постановление от 5 мая сего года. Но все же пошел со мной в отделение. По пути следования гражданин Петренко все еще продолжал нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года. И только при подходе к отделению прекратил нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года. Но не потому, что осознал, что нарушает постановление горсовета от 5 мая сего года, а потому, что иссяк», — закончил читать протокол Ивакин под смех и дружные аплодисменты.

После примера комического Ивакин возвращается к теме своего исследования и говорит:

— Теория отклонения от нормы. В основе этой теории лежит понятие, что комическим может быть любое явление, отклоняющееся от нормы, которое поэтому кажется нам нелепым и не имеющим смысла. Основоположниками этой теории являются немецкий эстетик Карл Грос и польские эстетики Быстронь, Пейпер и Тшидлевский…

Козлевич наклонился к Остапу и прошептал:

— Поляки очень юмористические люди, Остап Ибрагимович.

— Что-то этого я в вас не отметил, Адам, — усмехнулся Бендер.

— Ну, тише же, товарищи, — просипел сосед-очкарик.

Было заметно, что Бендер не вступал в длинные разговоры со своими компаньонами, ему нравился этот необычный спектакль, и он внимательно слушал и смотрел на докладчика и его артистов-помощников.

— Французский теоретик Обуэн приводит три критерия, по которым действие или предмет следует считать комическим…

Ивакин становится под табличку: «Директор театра». К нему подходит Пятов. На плечах у него суфлерская будка, его голова в ней. «Директор» оторопело смотрит на него. Суфлерская будка подошла к Ивакину наклонилась, пробыла так несколько секунд в позе разговаривающего, повернулась и ушла.

— Что он сказал? — спросил Ивакина Невелев.

— Хотел устроиться суфлером в театр…

— По Обэну — это критерий рациональный, безличный, герой наш имеет смешной головной убор, утверждающий, что он по профессии суфлер… Следующий — это критерий личный. По этому критерию смешным является все то, что претит нашим привязанностям, вкусам и привычкам…

Ивакин подошел к Пятову и говорит:

— Вот у вас есть швейная машинка, к примеру…

— У меня ее нет, — развел тот руками.

— Ну, хорошо, допустим. И вот шьет ваша жена…

— У меня нет жены.

— Допустим… Пусть сестра.

— Но у меня нет сестры!

— Хорошо, тогда вы шьете сами?

— Я не умею шить! — вскричал Пятов.

— Не умеете? — уставился молча на него Ивакин и заговорщически: — Тогда зачем Вам машинка?

Ивакин снова за трибуной защищает свою диссертацию:

— Критерий общественный определяет смешным того, кто не подчиняется законам и правилам среды, кто выделяется своим видом, костюмом, языком и привычками. Часто между названными тремя критериями соблюдается единство…

Чемерисова обращается к Грачевой:

— Дорогая, как ты встретила Новый год?

— Как всегда, в постели.

— И много было народа?

— Итак, я хочу закончить изложение основных положений своей диссертации, подойдя к смешным теориям… Эти теории наиболее обширны и имеют очень многих авторов и исследователей… Карл Грос, Зигмунд Фрейд, Луначарский, польский психолог Владислав Витвицкий…

Козлевич заглянул в лицо Остапа и прошептал:

— Польский, Остап Ибрагимович…

Бендер кивнул, но ничего не ответил, слушая докладчика, который все еще перечислял:

— …Зофья Лисса и многие, многие другие… Кстати, Зофья Лисса свои исследования посвящает комическому в музыке… Учитывая, что все эти теории переплетаются с теориями ранее мною изложенными, я считаю нецелесообразным останавливаться на их основных положениях, тем более, что эти теории заслуживают более пристального исследования в отдельных работах… — Ивакин смотрит на председательницу ученого совета и сходит с трибуны со словами: — У меня все…

— Так, — встала Елина. — Доклад закончен. Переходим к вопросам. Прошу!

Среди зрителей говорок, ерзание на местах, но вопросы не задаются. Елина стоит и ждет, как и диссертант.

— Считаете ли вы свой действенный доклад комическим? — встал и спросил великий предприниматель, комизм и юмор которому были сродни.

— Как я уже говорил, известный итальянский философ Кроче заметил, что все определения комического уже являются комичными.

— Не секрет, что смех в наше время в большом дефиците, как вы смотрите на это? — спросил сосед компаньонов, которому они своими краткими разговорами мешали.

— Положительно.

— Прошу вопросы, — произнесла Елина.

— Практическое применение вашего исследования? — задал второй вопрос Бендер.

Ивакин взглянул на Остапа, улыбнулся и ответил:

— Жизнеутверждающая сила смеха была подмечена очень давно. Еще в третьем веке нашей эры в древнеегипетском папирусе говорилось: «Когда бог смеялся, родилось семь богов, управляющих миром. Когда он разразился смехом, появился свет… Он разразился смехом во второй раз — появились воды… наконец, при седьмом взрыве смеха, родилась душа…». Смех всегда современен. Он всегда оставляет на долю человека активную мыслительную работу Смех — не только сила всесокрушающая, но и всетворящая. Смех — это величайшая общественная ценность. Смех — это чрезвычайно доходчивая, заразительная и остроумная форма критики. Смех гуманен. И когда человечество откажется от тюрем и исправительных колоний, у людей останется самое действенное, грозное и гуманное средство воздействия на провинившихся — смех.

Встал один зритель и, заикаясь, спросил:

— А все же, товарищ, как стать смешным?

Ивакин двинул бровями, сдержал улыбку и серьезно ответил:

— Смешным быть не трудно. Любому глупцу или неуклюжему увальню это легко удается. Это к нему приходит без учения. Но быть шутливым, остроумным, комиком, юмористом — это искусство, которое требует индивидуальных способностей и техники, которой не все обладают…

Заикающийся зритель снова спросил:

— Вот некоторые услышат шутку, остроту и смеются сразу, а другие думают, а потом смеются или вовсе не смеются. Отчего это?

— Есть такое. В зоопарке ночь, звери спят. Вдруг жирафа как захохочет. Ее спрашивают: «С чего это ты?» «Позавчера анекдот козел рассказывал, ой, умора!» «Так это же было позавчера», — стукнула копытом зебра. «Шея длинная, до нее только сейчас и дошло», — пискнул заяц.

— Значит, смех зависит от ума? — уточнил заика.

— Марк Твен сказал: «У меня, судя по всему, громадные запасы ума, — для того, чтобы ими пораскинуть, мне иногда требуется неделя»… — кивнул головой спрашивающему Ивакин.

— А может, надо создать в нашей стране учреждения по развитию и внедрению комического? — не унимался заика.

— На одном вечере сатиры и юмора мне предлагали создать трест Тлавсати-рюморснабсбыт» с конторами на периферии…

Ивакин о чем-то начал тихо совещаться с Елиной и Жадовым.

— Командор, а может и нам создать такую контору? — зашептал Балаганов, давясь смехом.

— Она не даст нам того, что нужно, Шура. Но все же, задайте нужный вопрос, Балаганов, — посоветовал Остап.

— А что можно спросить, командор?

— Какой доход может принести контора «Главсатирюморснабсбыт»?

— Ой, командор, разве такое можно? — покачал головой тот.

— А вы, Адам, не хотите подбросить вопрос знатоку смешного и комического?

— Да, я бы… — разгладил усы Козлевич и не сказал больше ничего. Но вдруг встал и спросил:

— Товарищ, а есть смешное и комическое в жизни автомобилистов? Ивакин отошел от стола председательствующей и сказал:

— Ночь на горной дороге, полицейский остановил автомобиль и указал шоферу:

— У вас не горят задние фонари.

Тот сильно разволновался, когда вышел из автомобиля и посмотрел.

— Да не волнуйтесь, не волнуйтесь так, — успокаивал его полицейский.

— Как же мне не волноваться. А где мой прицепной фургон с женой и четырьмя детьми??

Бендер и Балаганов никогда еще не видели своего старшего друга таким смеющимся.

— Видите, Шура, как смех преображает человека, — кивнул на Козлевича Остап.

— Ой, командор, но действительно смешно, тот о фонарях, а хозяин о фургоне с женой и четырьмя детьми…

— Есть еще вопросы? — стукнула карандашиком по столу Едина. Одна из зрительниц привстала и еле слышно:

— Я пишу юморески в стихах… Едина вышла из-за стола и ей:

— Пожалуйста, громче!

Женщина собралась с духом и прокричала:

— Я пишу юморески в стихах, но их почему-то не печатают. — И совсем тихо и жалобно: — Но я пишу…

Заика обернулся к ней и махнул рукой:

— Ну, и пишите себе на здоровье!..

— Прошу не перебивать! — одернула заику Едина.

В руках зрительницы вдруг появилась увесистая рукопись, которую она протянула Ивакину с вопросом:

— Можете ли вы высказать свое мнение о моих стихах?

— Товарищи, задавайте, пожалуйста, вопросы по теме диссертации! — ответила ей председательствующая.

— Тогда… тогда… — замялась зрительница. — Скажите, много надо учиться, чтобы писать как следует юморески в стихах?

Ивакин посмотрел вопросительно на Елину и та кивком головы дала согласие. Диссертант сказал:

— Альфред Мюссе обратился к Беранже высказать свое мнение о его первых стихах. Беранже прочел и написал поэту: «У вас в конюшне великолепные лошади, но вы не умеете ими управлять. Конечно, придет время, когда вы научитесь этому искусству; только, к сожалению, часто бывает так, что лошади околевают, пока владелец научится управлять ими».

— Нет больше вопросов? — оглядела присутствующих Елина. — Тогда… — Обернулась к Ивакину: — Тут есть вопрос в письменной форме…

Ивакин взял записку и прочел ее вслух:

— «Мне тридцать лет. Закончила рабфак. По вечерам я пишу юморески и очень смеюсь. А наутро мне кажется все уже не смешным. Может, мне публиковать юморески в вечерней газете?». — Взглянул на сидящих зрителей:

— Нет, лучше в ночной!.. — развернул другую записку. — «Может ли женщина тридцати пяти лет, зубной техник, но обремененная семьей, писать комические вещи?». — И подпись, — взглянул на зрителей диссертант, — отдыхающая в Крыму. — Пожал плечами и ответил: — Судя по записке, может…

Заика вскочил и осудительно постарался выговорить:

— Я считаю, что товарищ защитник смеха не дал ясного и прямого ответа на актуальный вопрос товарища зубного техника, обремененной семьей. Что значит: «Судя по записке, может». И второе. Не ответ и на первую записку товарища, который по вечерам пишет юморески, а утром уже не то… чтобы, а вообще… уже не смеется… — усаживается на свое место оппонент.

Разворачивая следующую записку, Ивакин сказал:

— Отсутствие чувства юмора — это тоже смешно… «Сколько вы стоите, чтобы купить вас для обучения юмору и смеху моего сына?». Однажды, банкир спросил директора зоопарка: «Сколько стоит зоопарк, я бы хотел купить его для своего сына». Директор ответил: «Сколько стоит ваш сын, чтобы купить его для зоопарка».

Елина, переждав когда смех утихнет, сказала:

— Нет больше вопросов? — Подождала. — Слово представляется секретарю ученого совета для сообщения отзывов на диссертацию…

Жадов встал за трибуну, развернул листок и начал:

— На диссертацию «Сценическое исследование основных концепций комического и смешного» поступило в совет семнадцать отзывов. Все они положительные. Обобщая содержание отзывов, можно сказать, что тема диссертации имеет широкую актуальность и не ограничивается рамками только теоретического интереса. В диссертации содержится значительный материал, который практически вводит нас в глубокое исследование природы комического и смешного. Однако есть некоторые отступления и ошибки. Так, например, в теории контраста автор ставит слова Гегеля и Шопенгауэра на одну позицию в определении теории комического. Это не совсем правильно, так как теория комического у них все же разная. В целом же диссертация оценена положительно и рекомендуется к защите и обсуждению…

Елина обратилась к Ивакину когда Жадов сел:

— Вы желаете выступить по отзывам?

— Нет, — отчеканил тот. — Если возникнет необходимость, потом.

— Слово предоставляется научному руководителю работы соискателя доктору искусствоведения Радовой.

— Я думаю, нет надобности говорить о важности темы представленного исследования. Смех казнит несовершенство нашей действительности, очищает, обновляет и облагораживает человека, утверждает искрометную радость нашего бытия… Смех — признак душевного здоровья. Выдающийся английский врач XVII века Синденегем оставил такую запись: «Прибытие паяца в наш город значит для здоровья жителей гораздо больше, чем десятки мулов, нагруженных лекарствами»… И это может являться правильным и в наше время. Исследователь ясно и четко охарактеризовал значение и сущность комического со времен Аристотеля до наших дней. Комедия — это величайший вид искусства, которое является воздухом эстетики…

Мимо рядов сидящих зрителей проходит старик по фамилии Зайчин. Он в очках, с пышными усами, на голове белая панама, в руке трость.

— Диссертант не побоялся стать на путь исследования этого самого сложного вида эстетики, так как в силу особой природы изучения комического автор сам может стать благодатной мишенью для смеха. Тут не нужно быть даже юмористом, чтобы малейший промах в процессе защиты сделался объектом научной критики и насмешки… К счастью, этого не случилось…

— Вот именно, к счастью, товарищи-граждане… — Зайчин усаживается на свободный стул, отдувается и строго говорит. — Все, что вы здесь говорите и показываете, не сме-шно-о!

Все с удивлением смотрят на него и Елина спрашивает:

— В чем дело, уважаемый товарищ?

Зайчин снял очки, протер стекла панамой и, не торопясь, промолвил:

— В смехе, товарищи, в смехе, — надел панаму и продолжал отдуваться. Елина вопросительно посмотрела на Ивакина и произнесла:

— Ничего не понимаю… Зайчин, отдуваясь в усы, сказал:

— Вот сколько вы тут наговорили умного, начитанного и мудреного и еще наговорите, а настоящего смеха-то нет. Нет смеха! — Хлопнул рукой об руку. — Нет, настоящего смеха нет!

— Здесь защита, товарищ. Садитесь, пожалуйста, там, где зрители и слушайте…

— Уже послушал. Все научно, все оно вроде есть, а смеха настоящего нет. Нет! — Пристукнул палкой. — Наше послереволюционное время, время диктатуры пролетарского гегемона?! Где шутки? Где анекдоты, где сатира с юмором и без юмора? Где все это, товарищи-граждане? Жадов встал и Елиной:

— У нас защита или цирк?

По рядам зрителей пошел шум, движение, донеслись голоса:

— Пусть выскажется!

— Надо послушать критику!

— До ужина еще время есть!

— Говори, старина, давай!

— Он верно говорит!

Послышались аплодисменты и Елина застучала карандашом по столу и к Зайчину:

— Мы уважаем ваш возраст, но поймите… Старик вдруг встал и запел:

— Молодым у нас везде дорога, старикам везде у нас почет…

— Вот именно… Поэтому… — сказала ему председательствующая. — Кто Вы, собственно?

— Товарищи, я хочу внести ясность, — с улыбкой на лице встал и сказал Ивакин. — Это мой сосед по квартире Зайчин Иван Тимофеевич. Он прослышал о моем исследовании комического и категорически заявил, что будет обязательно моим неофициальным оппонентом. Результат налицо… Прошу великодушно извинить его за вторжение и предоставить ему возможность высказаться!..

Среди зрителей послышались возгласы одобрения, хлопки, аплодисменты. Зайчин встал, поклонился и сказал:

— Благодарствую, товарищи-граждане и товарищи-гражданочки! Вот тут они… — указал он на Чемерисову — о любви и алиментах говорили… — Запел: Смейся, паяц, над разбитой любовью… — Оно, конечно, не так уж и плохо тут со смехом, но… Жизнь-то у нас уже коммунистическая. А обыватель жмет сердце, печень, селезенку, на психику давит. Случаев-то каждый день сколько. И-и-иии! А автомобили? Вы посмотрите, что делают с человеком автомобили?… И-и-иии! Ужас! А шум? Шум что делает с нашими головушками! И-и-иии!

— Вы о смехе, папаша! — прокричал с места сосед компаньонов очкарик.

— А я к тому и иду, нетерпеныш, — пристукнул палкой Зайчин. — Да разве нам в такой обстановке смеяться надо, товарищи-граждане? Нам плакать надо, а не смеяться, — вскричал патетически. — Плакать! Ведь человек отодвигается все дальше от природы, уходит, этак, бочком, — показал, как уходит, — от своего естества! Какой же тут смех, я вас спрашиваю? Смеха радости и беззаботности? Вот возьмите смех у ребятишек, вот это смех, так смех! А почему? Потому, что индустриализация их еще не примяла и от природной душевной чистоты еще не успела отстранить, — вглядывается в зрителей. — Посмотрите на эти серьезные лица. Глядите, какие они вдумчивые и строгие. Вот там, гражданин, на дальнем ряду… — потянулся, чтобы лучше рассмотреть. — Сидит с рыженькой подругой такой… в кофточке… И-и-иии! Так он же сейчас сидит и знаете о чем думает? Как бы это свою подругу охмурить, значит, чтобы ею попользоваться. А вот тот, в очках, который о смехе советовал мне говорить. Так вы знаете, о чем он сейчас бес покоится? Как бы это в санаторий на ужин не опоздать, ха-ха. Ведь не опоздает, догонит, а он думает. А о любви, любви, сколько сейчас думают. И-и-иии! И женщины, и девицы, и мужчины, которые здесь, на курорте выдают себя бессемейными?

— Папаша, выходит, что и смеяться уже нельзя? — спросил кто-то из слушателей.

Старик вытянул шею, ища глазами спросившего и строго:

— Кто сказал? Надо! Природой дано сие человеку. Но надо смеяться беззаботно, от души, чтобы мозги у нас отдохнули… — помолчал и тихо. — Товарищи-граждане, не надо, чтобы смех был только значимым и только целенаправленным… не надо… А то наши лица превратятся скоро… — схватил одну из масок и надел ее. И предстал перед зрителями уже не прежний Зайчин, а какой-то безжизненный тип с пустыми глазами, скучнейшим лицом.

Глядя на него, все дружно засмеялись и зааплодировали. Он снял маску и сказал, когда смех приутих:

— Всему есть разумный предел, товарищи-граждане… наука наукой, но давайте смеяться жизнерадостно и от всего сердца! Здорово смеяться! Особенно это касается нас, людей в возрасте. Извините, если что не так… — кланяется и при всех снимает свои предметы грима, преображаясь в знакомого уже всем содокладчика Пятова.

Іром аплодисментов зрителей пронесся не только вокруг дворца, всколыхнув ветви магнолий, самшита, лавра и кипарисов, но и ворвался в помещения дворца.

— Кто еще желает выступить? — спросила Елина, когда шум утих. — Вы? Пожалуйста.

На сцену вошел заика и долго старался зацепить первый слог своего выступления. Наконец это ему удалось, и он начал:

— Я не совсем согласен с выступлением предыдущего уважаемого товарища…

— По теме диссертации прошу говорить, — попросила его председательствующая на совете.

— Хорошо. У нас смеха много, хоть отбавляй. И смех у нас есть всякий. И социальный, и сатирический, и просто юмор со смехом и смех без юмора… Но, действительно, развлекающего смеха у нас мало. Где карнавалы смеха? Где народный юмор? Где вечера и утренники школьников и взрослых? А говорят: «Минуту посмеешься — день проживешь». А ученые утверждают: «Три минуты смеха утром вполне физзарядку заменяют»…

— Прошу все же по существу, товарищ, — встала Елина.

— Я по существу. Вот какой нам нужен смех. А мастеров такого смеха раз-два и обчелся… Мало, не хватает, вот только Пат и Патошон, разве. Да этот… как его… ну, вы сами знаете, э-э… Заика! Ах, как он заикается, как заикается! Талант! Куда мне, куда! Разве сравнить!.. Да эти… Тип и Топ…

Сразу же после этих слов из граммофона за задником с рожей понесся заразительный смех двух клоунов. Заика замолчал. Звучащим смехом начали постепенно заражаться зрители и участники спектакля диссертационной защиты. И когда смех достигает своего апогея, граммофон вдруг умолкает. И постепенно смех замолкает и среди присутствующих. Заика прошел к своему месту и уселся с видом чуть ли не соискателя самой диссертации о смешном и комическом. Елина вытерла глаза платочком и объявила:

— Прения закончены. Соискателю предоставляется заключительное слово. Ивакин встал за трибуну и начал:

— Марк Твен, выступая с чтением юмористических рассказов, заметил, что один из рассказов то вызывает хохот, то недружный смех, а то и вовсе не вызывает даже улыбки. Причина оказалась в длине паузы. Если пауза была точной — все громко смеялись, если паузу укорачивал, смеялись сдержанно, а если удлинял паузу, вовсе не смеялись. Исследуя действенно некоторые концепции комического и смешного, я прошу у всех извинения, что тоже допустил несоразмерный по длине, теме, по юмору и остроумию подбор сценических примеров. Но я апеллирую ко всем присутствующим быть ко мне снисходительными по следующим причинам. Во-первых, подобное сценическое исследование комического и смешного проводится впервые в моей жизни; во-вторых, я стал абсолютно лишенным чувства юмора, потому что очень много изучал его,…

— Зачитанным стал, — донесся голос от зрителей.

— В-третьих, как я уже говорил в начале своей защиты, у меня аппендицит…

— У всех аппендицит! — снова донесся от скамеек голос.

— В-четвертых… — продолжал свое заключительное выступление диссертант, — заканчивая, я благодарю всех участников, зрителей и слушателей за внимание к моему скромному труду и надеюсь… — тут он сел на стул.

— Совет приступает к голосованию! — объявляет Елина и со всеми членами совета, оппонентами, содокладчиками уходит за занавес. И тут же все участники снова выходят перед зрителями в разнообразных смехотворных масках. Елина и Жадов держат красочный транспарант «Коллектив спектакля сердечно поздравляет тов. Ивакина М. А. с отличной защитой диссертации о комическом и смешном и желает ему дальнейших успешных исследований юмора и сатиры!». Все это сопровождается бухающими звуками барабана, в который бьет боксерскими перчатками Пятов.

После аплодисментов и даже оваций, все отдыхающие в Алупке и местные жители, толкаясь и смеясь, вникали в тонкости комического и смешного, обсуждая все виденное и услышанное.

— Я доволен спектаклем-защитой, — сказал Остап. — Я уношу одну ценную идею из этого представления, камрады. Возможно, в будущем она пригодится. А вам, детушки-юмористы, понравился этот театр на открытом воздухе под порталом графского дворца?

— Мне да, Остап Ибрагимович, особенно за автомобилиста, потерявшего свой прицеп, — хихикнул Козлевич.

— А мне все понравилось, командор, посмеялись как следует, — тряхнув своими рыжими кудрями, весело сказал Балаганов.

— Ну что ж, развлеклись, пора и за дело браться, голуби вы мои.

 

Глава XV. НОЧНОЕ ПРОНИКНОВЕНИЕ ВО ДВОРЕЦ

Стояла безлунная глубокая ночь. Тишина и умиротворенность окружали дворец. Не было слышно даже шелеста листьев магнолий, платанов, лавровых и самшитовых кустов. И только у бывшей графской молельни еле слышно плескалась вода, стекая в чашу фонтана с плавающими в ней лилиями. Да еще снизу еле уловимо доносился шум падающей со скалы воды. Полное ночное безлюдье царило у южного фасада дворца. Но вот к окнам его столового корпуса подкрались три силуэта.

— Ну, с богом, командор, — прошептал Балаганов.

— Вот именно, Шура, — шепотом ответил Остап, подсовывая широкое полотно ножа под оконную раму. Нажал рукоятку своеобразного рычага, и подвижная рама окна легко сдвинулась вверх. Подняв раму настолько, что можно было легко пролезть в окно, единомышленники без промедления, один за другим, вползли в помещение, втащив с собой сумку, где были три фонаря и нужный слесарный инструмент для последующих открываний дверей. Опустились на пол у окна, учащенно дыша.

Тройка осмотрелась. В зале еле заметным длинным пятном простирался стол. Другого ничего видно не было. Здесь, как и вокруг дворца, царили покой и тишина. И только из зимнего сада доносилось легкое журчание воды фонтана.

— Ну, братцы, сердце колотится так, как будто в молодости я не проделывал такое, — прошептал Козлевич.

— И у меня, Адам Казимирович, — промямлил еле слышно Балаганов. — Теперь куда, командор?

— Куда, куда… Закудыкал рыжеголовый, — буркнул Остап. — В подвал, куда же еще, — встал он. — Двинулись.

Нарушители неприкосновенности социалистической собственности неслышными шагами пошли по дворцу. Прошли зимний сад мимо сереющих пятен скульптур и через все помещения, где они много раз побывали с экскурсиями, вышли к двери, ведущей в подвал дворца.

— Ну, Адам, теперь дело за вами, — прошептал Остап. — Шура, прикройте меня позади, я посвечу ему… — и, достав фонарь, направил луч света на замочную скважину.

Адам Казимирович деловито извлек из сумки инструмент, отмычки и занялся процессом открывания двери.

— Адам, как я уже говорил, открывать надо так, чтобы замок не повредить.

— Понимаю, понимаю, Остап Ибрагимович, — продолжал свою работу Козлевич.

— Как я полагаю, камрады, наш поиск потребует не одного нашего ночного посещения.

— Конечно, разве можно сразу найти, командор, — прошептал Балаганов. Оно, если по справедливости, как бог даст, — вздохнул он.

Провозившись совсем немного времени у замка, Козлевич удовлетворенно прошептал:

— Прошу, братцы, карета подана, — и распахнул перед своими друзьями дверь.

— Благодарю, вы не только непревзойденный автомеханик, но и великий мастер открывания графских замков, — не преминул воздать хвалу Козлевичу Остап.

— Я тоже, Адам Казимирович… — шепнул Балаганов.

Тройка искателей графских сокровищ, закрывая за собой дверь, спустилась в подвал, уже не таясь, освещая себе путь фонарем.

В подвале было сухо и прохладно. Стоял застоявшийся запах множества картин. Со стен на компаньонов смотрели уже виденные ими портреты, пейзажи и натюрморты великих мастеров живописи.

— Как планировалось, Балаганов изучает левую стену этого помещения, Адам Казимирович — правую, а я исследую стены, обращенные к северу и к югу. Вперед, мои верные визири, — уже не шепотом проговорил Остап.

Каждый искатель, освещая свой участок стены светом фонаря, начал поиск следов штукатурки времен двадцатых годов, которая, по заверению Бендера, должна была отличаться от штукатурки прошлого столетия.

Прервав работу, Бендер подошел поочередно к своим друзьям и сказал:

— Если обнаружите мало-мальски искомое нами место, то попробуйте постучать в стену…

— Как в допре, — хихикнул Балаганов. — Стуком разговаривают.

— А здесь пустотой может отозваться или металлом, Шура, — нравоучительно пояснил Остап.

Компаньоны искали и постукивали иногда по стенам, но ничего подходящего не находили. Не было и намека на то, что клад где-то здесь замурован. Они увлеклись поиском так, что, чуть было, не проворонили рассвет. Спохватившись, Бендер, взглянул на карманные часы «Павел Буре» и скомандовал:

— Срочно уходим, детушки. Рассвет не за горами, не успеем выбраться. Тройка ночных посетителей дворца-музея, закрыв за собой двери подвала, прошла бесшумно к своему оконному лазу и благополучно выбралась наружу И это было сделано своевременно. На востоке уже засерело, и вот-вот оттуда должен был показаться край солнца. Ещё минута — и оранжевый его диск полностью выкатился из-за моря и своим жизнеутверждающим светом известил мир о наступлении нового дня.

Ночное посещение дворца-музея повторилось. Бендер, видя явное сомнение своих друзей, ничего им не сказал и вида не подал. Зато Козлевич после второго ночного визита в подвал дворца, опустив голову, сказал:

— Вы меня простите, Остап Ибрагимович, но рисковать я больше не хочу.

— Да, если по справедливости, то и я, раз так, — махнул рукой и Балаганов. Давайте возьмем несколько ценных картин, командор, и на этом закончим, просительным взглядом смотрел он на своего друга-начальника.

— Э-э, Шура, это уголовно наказуемое дело, если нас заштопают, — и, усмехнувшись, спросил: — А как же ваше, Балаганов, исправление, обещание, что больше чужого не возьмете?

— Так это же, так это же… — заволновался рыжеволосый молодец, почувствовав себя нарушителем своей клятвы. — Ведь что, если дело касается частного, то да. Но ведь это же государственное, награбленное у тех же самых графьев.

— Не графьев, а графов, это раз, Шура. А, во-вторых, если нас накроют с крадеными картинами, то это будет классифицироваться, как хищение социалистической собственности. Вам понятно? А за это, знаете, какой срок? Беломорканал и тайга обеспечены.

— А как же, командор, с тем кладом, если мы его найдем? Он же теперь тоже социалистическая собственность.

— Нет, камрады. Здесь другое дело. Клад графский, и о нем никто не знает. Он не является еще социалистической собственностью, — пояснил Остап.

— Нет, братья-компаньоны, вы как хотите, а я больше рисковать не хочу. Социалистическая, не социалистическая собственность, а уж за то, что мы воровским способом забираемся в музей за этими самыми социалистическими ценностями, то нас уже только за это по головке не погладят, — рассуждал Козлевич.

Все замолчали, обдумывая сказанное. Они сидели на скамье в Верхнем парке у живописной поляны и вели этот послеобеденный разговор.

— Мы с вами, товарищи, у Солнечной поляны, — сказал экскурсовод, остановив группу людей на центральной дорожке парка. — Расположенная в большой долине, она в солнечные дни всегда залита ярким светом. Со всех сторон поляну окружают естественный лес и плотно насаженные деревья, преимущественно вечнозеленые и хвойные. Эти насаждения с темной кроной подчеркивают нежную бархатистую зелень газонов. На поляне всего несколько очень крупных деревьев. Поэтому она вся открыта солнцу, лучи которого в течение всего дня ярко освещают зеленый ковер газонов. Отсюда особенно хорошо просматривается горная гряда с причудливо очерченной вершиной Ай-Петри. Она, образуя своеобразный фон, дополняет живописные пейзажи Верхнего парка. Рядом с нами, товарищи, живописно сгруппированы три хвойных дерева. Их кроны различны по цвету и форме. Итальянская сосна с величественным красновато-сизым стволом, ливанский кедр с широко горизонтальными ветвями и мексиканская сосна Монтезума. Ее поникшая хвоя достигает более 20 сантиметров, товарищи…

— Поляна действительно солнечная… — сказал Остап. — Смотрите, какой у нее зеленый сочный покров, — он еще не тронут первым дыханием осени.

Экскурсовод увлек группу в сторону и, указывая, продолжил:

— Это огромная крымская сосна. Она поражает своей величавостью. Есть предположения, что она росла здесь еще до разбивки парка и была оставлена садовником, как один из лучших экземпляров местной флоры. На этой поляне вы видите один из самых старых на Южном берегу Крыма пирамидальных кипарисов. Он посажен здесь еще Потемкиным в восьмидесятых годах прошлого века. Ну, а теперь прошу дальше, товарищи… Мы пересекаем сейчас небольшой овражек, в котором протекает в дождливое время года шумный горный ручей. За овражком начинается поляна Контрастная, — говорила экскурсовод, уводя группу дальше от сидящих на скамье компаньонов-искателей. — На этой поляне подобраны такие деревья и кустарники, которые особенно резко отличаются друг от друга цветом, формой и размером…

— Значит, если не бунт на корабле, команда, то в кусты? — встал и снова сел Бендер, посмотрев то на одного, то на другого компаньона. — И в миллион Корейко вы не верили…

Но тут с южной стороны поляны донеслось громкое пение. Садовый рабочий, сидя на дереве и отпиливая толстенную, повисшую к земле ветвь, пел красивым шаляпинским басом «Вдоль по питерской». Пел он так громко и красиво, что все прохожие останавливались и слушали певца. А один пожилой мужчина сказал даме:

— Ему бы в опере петь, а не деревья пилить. Голос-то какой сильный и прекрасный.

И Остап, прервав то, что хотел сказать, подтвердил:

— Действительно, хорошо поет, стервец.

— Да, как настоящий артист, — согласился Козлевич. — Вот я думаю, Остап Ибрагимович, ведь если место неизвестно, то клад может закопан и здесь, — обвел он рукой полукруг. — И во дворце, и наверху, и в какой-нибудь комнате, и в зимнем саду, и еще где. Может, и под деревом каким, — пригладил усы он.

— Если по справедливости, то Адам Казимирович правильно говорит, командор, — утвердительно тряхнул своими кудрями Балаганов.

— Эх, детушки вы мои, голуби мои сизокрылые, — кивнул головой Бендер. — В ваших словах здравый смысл. Я вот что думаю. Снимаемся-ка мы с якоря и едем в Ялту. Узнаем, когда прибудет пароход из Одессы или Батума. Постараемся увидеться с бывшей графской горничной Екатериной и взять у нее интервью. А затем нам следует побывать и у третьей горничной в Феодосии. Поедем туда на автомобиле, Адам Казимирович. Узнаем, что скажет она. Вот такой план, камрады, согласны?

— Ну, это уже ближе у определенности, Остап Ибрагимович, — вновь погладил свои кондукторские усы Козлевич, что говорило о его одобрении плана.

— Если правду сказать, командор, то так нам надо было сделать в самом начале. А не лазать по ночам во дворец и искать неизвестно где, — встал и вновь сел Балаганов.

Они вновь замолчали, слушая новую песню певца-верхолаза. Он пел теперь народную песню «Эх, дубинушка, ухнем». А внизу стоял его напарник и подпевал ему хриплым голосом, особенно выделяя слова: «Ухнем, сама пойдет». Люди, проходя мимо Солнечной поляны, останавливались по-прежнему, смотрели в сторону исполнителя, слушали и обменивались между собой похвалой в адрес самобытного артиста.

— Да, здорово поет, ничего не скажешь, — снова одобрил певца Бендер, когда тот, закончив свою работу вместе с пением, начал спускаться с дерева вниз под аплодисменты прохожих-слушателей.

Приняв решение о дальнейших действиях, компаньоны сдали комнату в гостинице. Бендер сказал администраторше, что они едут открывать новые водные источники. Сказал он это потому, что с водоснабжением в Алупке было ненамного лучше, чем в Мариуполе. На что гостиничная дежурная сказала:

— О, мы, жители, будем вам очень благодарны, товарищи. Если вам понадобится еще проживать у нас, то милости просим, уважаемые, всегда примем, — заверила она.

Вскоре «майбах», ведомый верной рукой Козлевича, выехал из гаража садово-паркового хозяйства на дворцовое шоссе. Проехав через двор Воронцовского дворца-музея, помчался по нижней дороге в Ялту.

Здесь друзья вновь остановились у прежних хозяев. Великий комбинатор сразу же посетил морской порт и выяснил, что интересующая его бывшая графская горничная, а сейчас стюардесса на пассажирском пароходе «Ленин», должна через три дня прибыть в Батум с заходом в порт Ялты и следующие порты Черноморского побережья.

— Так, камрады-голуби, через три дня я думаю лицезреть и говорить со второй бывшей горничной графини Воронцовой-Дашковой. Если в свое время я говорил, детушки, одному предводителю дворянства, что стулья надо ковать, пока они горячие, то сейчас говорю и вам. Ковать графское золото надо не опуская рук, — посмотрел со смешинками в глазах Остап на своих, не твердо уверенных в успехе, компаньонов.

 

Глава XVI. ПОЕЗДКА В ФЕОДОСИЮ

Рано утром «майбах» с тремя единомышленниками выехал из Ялты и помчался в сторону Алушты. А когда миновали ее и доехали до южной стороны Симферополя, то хотели повернуть вправо в сторону Феодосии. Но Балаганов вдруг спросил:

— А что, командор, не заедем на базар за бузой?

— Дельный вопрос, Шура, — согласился Остап. — Адам, заезжаем на базар и делаем запас понравившегося нам напитка.

Путешественники заехали на рынок, напились, как говорится, от пуза, шипящей, бьющей в нос хмелем бузы, заполнили ею дорожные фляги, и только после этого выехали в сторону Феодосии.

Дорога была узкая, но катанная, хотя и после небольшого дождя. Автомобиль мчался с должной скоростью. В пути Балаганов, сидя рядом с Козлевичем, дремал. Бендер изучал карту и путеводитель. Время от времени он просвещал своих спутников, называя места, которые они проезжали.

— Карасубазар, камрады. Это один из древнейших городов Крыма. Он расположен в живописной и цветущей долине реки Биюк-карасу. Смотрите, какие мощные тополя рядами встают вдоль реки и ее притоков, — говорил Остап. — Через Карасубазар в древности проходил караванный путь из Крыма на Кавказ и дальше в Азию. Сохранившиеся остатки некогда огромнейшего средневекового караван-сарая — Таш-Хана… это значит Каменного двора, в нем хранились товары, направляемые с запада на восток и обратно, — говорят о богатстве этого народа. Из истории борьбы украинского и русского народов с крымскими татарами говорится. В 1630 году в город внезапно проникли запорожские казаки. Овладев городом, они освободили множество пленных невольников. А в 1736 году, после того, как русский фельдмаршал Миних занял и сжег Бахчисарай, крымский хан перенес свою резиденцию в Карасубазар. Но через год он был занят русскими войсками под командованием генерала Дугласа… Вот какое замечательное место мы проехали, камрады.

А через пятьдесят километров Остап объявил:

— Старый Крым…

— А что, есть и новый Крым? Где мы были? — обернулся к Бендеру, перестав дремать, Балаганов.

Обернулся и взглянул мельком на гида-путешественника и Козлевич.

— Нет, нет, голуби, крымский город так называется: Старый Крым, — и начал читать вслух им путеводитель. — Город уютно расположен у зеленых склонов горы Агармыш на высоте 350 метров над уровнем моря, в долине реки Чурук-Су. Старый Крым действительно старый. Когда-то на этом месте стоял город Солхат — резиденция наместника крымского хана. Ханы щедро украшали город: строили дворцы, мечети, фонтаны и бани, ограждали его мощными крепостными стенами и башнями. Средоточием деловой жизни города были: базар, где можно было видеть товары из разных стран, авред-базар — место торговли невольниками и караван-сарай — огороженный высокой стеной двухэтажный постоялый двор для купцов…

— Так что это такое, караван-сарай, командор? — спросил бортмеханик, обернувшись к Остапу.

— Я же сказал, Шура, караван-сарай — это тот же постоялый двор для купцов…

— А-а, — протянул Балаганов. — Интересно, командор, читайте еще.

— Располагая огромными богатствами, награбленными в набегах или нажитых торговлей рабами, ханы щедро украшали город… — продолжил Бендер, это я уже читал. Вот… В 1286 году египетский султан Бибарс, уроженец Кипчакской орды, украсил Солхат великолепной мечетью, стены которой были покрыты мрамором, а верх порфиром. Другая большая мечеть была построена в городе в 1314 году ханом Узбеком. В Солхате долгое время чеканили монеты не только для крымского ханства, но и для генуэзцев, владевших Кафой. Кафа — это древнее название Феодосии, куда мы едем, детушки. О, любопытный факт! В Старом Крыму тихо доживала и похоронена затем Жанна де ла Мотт, фрейлина Марии-Антуанетты, героиня романа Александра Дюма «Ожерелье королевы». Вы читали «Три мушкетера «Дюма, Шура? А вы, Адам?

— Не-ет, — мотнул головой Шура, — не читал…

— Не приходилось, Остап Ибрагимович, — ответил Козлевич, не оборачиваясь.

— Понятно. Ну, на этом и закончим, камрады. Хотя здесь еще сказано, что в Старом Крыму ханом был убит тверской князь Михаил Ярославович. А хан Мамай, разбитый в Куликовской битве в 1380 году, бежал в Кафу. Там был убит генуэзцами и похоронен затем в Старом Крыму. Ну, а теперь Кафа, вернее, Феодосия, голуби-путешественники, — перевернул страницу путеводителя просветитель своих компаньонов.

Автомобиль катился по дороге, которая пролегала по открытой местности, мимо сел Изюмовка, Насыпное, Ближнее Боевое. Великий предприниматель продолжал информировать своих «детушек»:

— Феодосия — это значит «Богом данная», или, точнее, «Дар богов». А в древности ее называли Ардабда — «город семи богов», а после Кафа, Кефа, как я уже говорил… Город расположен на берегу широкого Феодосийского залива и по склонам спускающихся к нему холмов. Феодосия — один из древнейших городов мира, история которого насчитывает свыше 2500 лет.

— Ого! — воскликнул Балаганов, — Не даром же она богом дана, командор.

— Феодосия существовала раньше Парижа, Лондона, Берлина, Вены, Москвы и многих других городов…

— И Рио-де-Жанейро, командор? — обернулся бортмеханик и запасной автоводитель.

— Может и раньше, Шура, — улыбнулся Остап. — Она основана в шестом веке до нашей эры выходцами из древнегреческого города Милета… Пышности и богатству Феодосии могли позавидовать многие столицы…

— Вот где можно найти золото, командор, — определил Шура.

Остап усмехнулся и продолжал:

— Феодосия имеет оживленный морской торговый порт. Город имеет широкий и длинный пляж, покрытый мелким бархатистым ракушечным песком, мало в чем уступает знаменитым пляжам. Феодосия — курорт. В летнее время из столицы и крупных городов России в город приезжает много интеллигенции и чиновников… Стоимость билета от Москвы до Феодосии в вагоне третьего класса составляет 10 рублей 80 копеек, место в гостинице стоит от одного до пяти рублей в сутки…

— Ого, командор? Такие цены?

— Нет, Шуренций, — засмеялся Бендер. — Это данные дореволюционного путеводителя, изданного в 1911 году. Но любопытно, конечно… А лечение стоило… грязевая ванна — 1 рубль, морская ванна — 40 копеек… В 1820 году в Феодосии побывал Пушкин, в 1825 — Грибоедов. Трижды посетил город Чехов… В Феодосии родился, жил и умер Айвазовский. Он был первым почетным гражданином и завещал родному городу свой дом и свою картинную галерею… Нам надо посмотреть его знаменитые картины, детушки-путешественники, — подытожил свою информацию Бендер.

«Майбах» въехал в город в первой половине дня. Расспросив у прохожих, где находится гостиница «Астория», компаньоны вскоре подъехали к ней. Как сказала им Софья Павловна, в ресторане гостиницы служила поварихой Фатьма Садыковна. Бендер и Балаганов, оставив Козлевича в машине, отправились делать визит бывшей графской кухарке. Но здесь из ждало разочарование. Фатьма еще в прошлом году уволилась отсюда, и места ее новой работы никто сказать не мог.

— Но, может быть, вы скажете ее адрес? Я — ее дальний родственник, уважаемая, — мило улыбаясь, допытывался Остап у администраторши.

— Нет, адреса ее я не знаю, товарищ. Может быть, вам что-то скажет наш директор или кадровик, — посоветовала она.

Директора на месте не оказалось, да он и не мог знать адреса жительства своих подчиненных. Но кадровик, мужчина в очках, которые он сдвинул на лоб, оторвавшись от написания какой-то бумаги, внимательно посмотрел на вошедших и ответил:

— Да, такие сведения у нас имеются, но кто вы и что вы, товарищи?

— О, уважаемый, я ее дальний родственник, да и друг ее мужа, служили вместе с ним на границе, — не спрашивая разрешения, присел к столу Бендер. — Но адрес из последнего письма я, к сожалению, посеял. Вот и уточняю.

— Ну-ну — с сомнением в голосе произнес кадровик, опустив на глаза очки и вновь сдвинув их на лоб. — Ну что же, посмотрим, год, как уволилась она от нас… — встал и подошел к шкафу. Открыл и начал перебирать там серые папки. Наконец извлек одну и раскрыл ее. — Ну вот… ее адрес… проживает улица Золотопляжная, дом 7… квартира, нет квартиры.

— Премного вам благодарны, уважаемый товарищ, — встал «дальний родственник» бывшей кухарки графини. — Вот уж обрадуем ее и моего друга своим неожиданным визитом.

Когда вышли, Балаганов удовлетворенно сказал:

— Ну вот, будет еще одна информация, командор.

— Не говорите гоп, Шура. Если она там и сейчас проживает, раз. А во-вторых, как она отнесется к нашему визиту, что нового подскажет, это два. В путь, Адам, — скомандовал Остап, когда сел в машину. — По пути расспросим, где эта Золотопляжная.

Расспросив у прохожих, где нужная им улица, компаньоны вскоре подъехали к дому номер семь, который находился в районе станции «Айвазовская».

Это был небольшой дом из ракушечника, начисто выбеленный хозяйской рукой. Дворик был огражден невысоким забором, за которым шелестели листвой несколько фруктовых деревьев. Молодая женщина на крыльце веранды, обвитой виноградом, вытрушивала коврик. Увидев подъехавший роскошный лимузин, с удивлением уставилась на прибывших, респектабельно одетых трех мужчин.

Глядя на нее, Бендер тихо сказал:

— Она никак не похожа на Фатьму камрады. Судя по имени нашей горничной, она или татарка, или другой нерусской национальности…

— Гражданка, можно вас на минуточку? — открыл калитку Остап, мило улыбаясь женщине.

Она стояла как изваяние, молча глядя на незнакомцев, держа в руке коврик. И ждала, очевидно, других вопросов.

— Уважаемая, нам нужна Фатьма Садыковна. Я из газеты, а мой коллега из радиокомитета. Нам надо взять у нее кое-какое интервью, любезная хозяйка.

— Очень приятно, товарищи, очень приятно… Но хозяйки сейчас нет дома, она на дежурстве…

— На дежурстве? Не скажете, где, уважаемая, мы поедем к ней, с вашего разрешения… — умиленно гипнотизировал женщину Остап.

— В санатории, товарищи, но вот в каком… Не могу сказать, я у нее квартирантка, всего несколько дней живу здесь, — извиняющимся голосом ответила женщина.

— Ах, досада, уважаемая… И когда она будет дома? — перестал улыбаться Бендер. — Сменится с дежурства?

— Завтра утром она и придет с работы, товарищи. Жаль, что я ничего другого сообщить вам не могу.

— Ну, что же, уважаемая, придется приехать завтра. До свидания…

— А может, соседи знают, в каком санатории она служит? — предложил Адам Казимирович, который слушал весь разговор своих друзей с квартиранткой Фатьмы.

— Я уже подумал об этом, Адам. Но не стоит торопить время. Заострять внимание Фатьмы на очень нужном нам разговоре. Да, и как там, на этом самом ее дежурстве? Можно ли с ней спокойно поговорить? Вытянуть нужное нам?

— Да, командор, приедем сюда лучше завтра, — подтвердил Балаганов.

— Очень верно вы рассудили, Остап Ибрагимович, — согласился Козлевич. Куда едем?

— Остаток дня посвящаем знакомству с достопримечательностями Феодосии, камрады, — объявил Бендер.

— Но не мешает и пообедать нам прежде, Остап Ибрагимович, — промолвил Козлевич.

— Не мешает, голуби, не мешает, — согласился Остап.

Они наскоро пообедали в одном частном заведении, где им предложили баранью шурпу, чебуреки, шашлыки и ряд вин на выбор. И, конечно, салаты и фрукты.

— Так куда отправимся вначале, командор? — сытно отдуваясь, спросил Балаганов.

— Конечно же, детушки, в картинную галерею Айвазовского. Вот только как быть с охраной машины…

— Я так понимаю, Остап Ибрагимович, останавливаться в гостинице «Астория» будем?

— Да, там заночуем, камрады, — ответил Остап.

— Вот я и поручу тамошнему швейцару смотреть за ней, заплачу ему…

В знаменитую картинную галерею великого художника-мариниста, и не только, компаньоны вошли втроем. Время клонилось к концу дня и экскурсоводы дорабатывали уже свои последние служебные часы. Но искатели-познаватели успели все же войти в состав последней экскурсионной группы и предводительствуемые экскурсоводом-женщиной, пошли по залам галереи.

— Иван Константинович Айвазовский родился 17 июля 1817 года в Феодосии, в обедневшей армянской семье, — начал свою работу экскурсовод. — Детство Айвазовского протекала в трудных условиях, и только благодаря помощи одного чиновника города, юному Айвазовском удалось попасть в Академию художеств. С первых шагов в искусстве определилось его дарование: изображении моря стало основной темой живописи художника и привлекло к нему внимание выдающихся людей эпохи. Айвазовский был знаком с Пушкиным, Жуковским, Крыловым, Гоголем, Брюлловым, Ивановым, Глинкой, Белинским… Пройдемте, товарищи, немного дальше, — сказал гид, а когда все прошли за ним, он продолжил. — Рано сложились у художника метод работы и свое отношение к искусству. Посланный в 1840 году в Италию, художник быстро приобретает славу лучшего европейского мариниста. Айвазовский обладал прекрасной зрительной памятью, даром композиции и легкостью воплощения живописных образов. Он рано убедился в том, что «писать вспышку молнии или всплеск волны с натуры — невозможно», и начла создавать свои марины в мастерской, доверяясь памяти и неиссякаемому воображению.

— А у вас, Шура, есть воображение? — шепотом спросил Остап.

— Не знаю, командор, но я хорошо помню то, что видел когда-то, — наклонился тот к уху Бендера.

— И даже случай с Паниковским, когда он притворился слепым, чтобы пощупать Корейко? — сдерживая смех, спросил Бендер.

— Как сейчас, командор, — махнул рукой рыжеголовый компаньон, — вы тогда еще сказали о талоне на повидло какой-то гражданке, командор. Помните?

— Это игровой эпизод, Шура, не больше. Слушайте что нам говорят о величайшем…

Но эти слова Остапа никак не могли относиться к Козлевичу Адам Казимирович стоял немного в стороне от своих «братцев» и был весь во внимании к словам экскурсовода, который говорил:

— Великий русский художник стремился превратить свою родную Феодосию в очаг культуры на юге России. Он решил создать эту картинную галерею и завещать ее городу после своей смерти. В начале 1880 года Айвазовский приступил к постройке здания и через полгода галерея была открыта. Здание галереи примыкает вплотную у дому художника и переходом-балконом соединялось с мастерской художника… Дом Айвазовского был известен в Крыму широким гостеприимством. В нем бывали и подолгу гостили художники, музыканты, артисты. Иван Константинович Айвазовский умер 19 апреля 1900 года. После смерти Айвазовского внешне в галерее ничего не изменилось. Все осталось в ней так, как было при жизни художника… Но с началом мировой войны 1914 года было решено вывезти коллекцию картинной галереи в безопасное место, так как возможен был обстрел города вражескими кораблями с моря. Феодосийцы помнили бомбардировку города в январе 1878 года, когда один из тяжелых снарядом, посланных турецкими судами, разорвался в квартире Айвазовского. И, как оказалось, эта предосторожность не была излишней. 16 октября 1916 года на Феодосийском рейде стал немецкий крейсер «Бреслау» и в течение двух часов в упор расстреливал ничем не защищенный город.

В начале 1914 года городская дума поручила хранителю картинной галереи Н. М. Ламси, внуку Айвазовского, перевезти все картины в Симферополь, где они хранились в здании офицерского собрания. В марте 1918 года все картины галереи были возвращены в Феодосию. Ну, а теперь, товарищи, мы с вами пройдем в мемориальный отдел… — повел экскурсовод группу дальше.

Компаньоны осмотрели, как могли, материалы, отражающие жизнь и творческий путь Айвазовского, историю Феодосийской картинной галереи. Видели его гимназические рисунки и картины его пребывания в Академии художеств. Картины, писанные в Феодосии и на побережье Кавказа. Его зарисовки вместе с великими флотоводцами Лазаревым, Нахимовым, Корниловым. И много-много других работ великого художника. И, наконец, пришли в главный выставочный зал галереи.

Экскурсовод говорил:

— Айвазовскому, как и Брюллову, были свойственны чувство величия и красоты стихийных явлений, интерес к сюжетам, способным поразить воображение зрителя, захватить его новизной, необычайностью, трагичностью положений. Вспомните картину «Девятый вал», если кто видел ее в Русском музее в Ленинграде. «Черное море», которая хранится в Третьяковской галерее… И вот перед вами картина «Среди волн», которая является вершиной реалистического раскрытия образа морской стихии…

Компаньоны, как и все участники экскурсии, долго смотрели на это великолепное полотно длиной до трех метров и шириной до полуметра. Смотрели в немом восхищении.

— Как будто окно на живое море, — сказал стоящий рядом с Бендером Козлевич.

— Да-да, Адам Казимирович… Как будто я плыву на пароходе и смотрю на него, — кивнул Остап.

— Когда плыли в Ейск, командор, — подсказал Балаганов.

— Особое место в творчестве Айвазовского занимают картины на батальные темы, — перешел к другим картинам экскурсовод. — Юношей Айвазовский участвовал в трех десантных операциях у берегов Кавказа, которыми руководил Раевский. Батальная живопись Айвазовского — это летопись многочисленных подвигов русского флота, начиная от Гангутской битвы до боев, современником которых он был, — переходя от картины к картине, говорил проводник группы. Принято считать, что Айвазовскому удавались только марины. Этот ошибочный взгляд установился потому, что основное творчество Айвазовского действительно было посвящено изображению моря, и в этой области художник достиг великого мастерства. Кисти Айвазовского принадлежат также картины на исторические, жанровые, мифологические и библейские сюжеты. И в этих работах, как вы видите, товарищи, всегда видны глаз и рука великого мастера… Есть еще одна область его живописи. Во время поездок в Петербург ему приходилось проезжать по необъятным живописным просторам Украины. Украинские степи полюбились ему, и он первый передал в живописи их очарование. Перед вами картина, на которой художник изобразил обоз чумаков. Жанровые картины — «Сбор хлеба на Украине», «Возвращение со свадьбы», «Свадьба на Украине». Любовь к украинскому быту поддерживали и развивали у Айвазовского Гоголь и художник Штейнберг. Украинские художники высоко оценили дарование Айвазовского. Об этом очень ярко в своей книге «Далекое и близкое» рассказал Репин…

При упоминании художника Репина, Остап вспомнил свою предполагаемую задумку, когда лежал в вонючей дворницкой Тихона в Старгороде. Предложить Старгордеткомиссии взять на себя распространение еще не написанной, но гениально задуманной картины «Большевики пишут письмо Чемберлену», по популярной картине Репина «Запорожцы пишут письмо султану». Но не применил этот вариант, так как неудобно было рисовать Калинина в папахе, а Чичерина голым по пояс.

Далее экскурсанты осмотрели продолжение экспозиции на балконе. Здесь были картины «Зима», «Пристань в Феодосии», «Вечер в Крыму», «Во время жатвы на Украине» и «Свадьба на Украине», Побывали в мастерской великого художника. В ней Айвазовский написал почти все свои картины. Бендер долго стоял напротив картины «Наполеон на острове Святой Елены». На картине восход солнца озарял взволнованный океан. Грандиозность простора подчеркивала маленькую одинокую фигуру Наполеона в ссылке. Император, словно прикованный, стоит на скале и смотрит вдаль.

— Как и я, никак не могущий осуществить свою голубую мечту, — прошептал Остап вслух.

— Вы что-то сказали? — взглянул на него Козлевич.

— Нет, ничего, Адам, так, свое… — отошел от картины Бендер.

Далее все побывали в кабинете, в отделе графики и гостиной великого живописца Ивана Константиновича Айвазовского. Когда вышли из картинной галереи, Балаганов сказал:

— Более шести тысяч картин написал Айвазовский.

— Так, детушки, уже вечереет, познакомимся с городом, поужинаем и бай-бай, камрады. Завтра нам предстоит важная встреча со второй графской служанкой.

Они прошли по бывшей Галерной, переименованной в улицу имени Ленина, перешли через полотно железной дороги и вышли на набережную с обширным пляжем, покрытым мелким песком. Отсюда перед глазами искателей сокровищ открылся вид на залив, селения вдали, порт и на высоты Тепе-Оба.

Погуляв у моря, компаньоны вышли к городскому саду за железнодорожным вокзалом. Остановились у башни Святого Константина, где были остатки оборонительных сооружений средневековой генуэзской Кафы.

На город опустилась звездная ночь, и друзья прекратили знакомство с Феодосией. Вернувшись в гостиницу «Астория», они оформили номер проживания на двоих, так как Козлевич заявил, что ночевать будет в автомобиле. После поселения компания отправилась в ресторан при гостинице ужинать.

— А вы знаете, командор, Остап Ибрагимович, когда мы были в музее, сочно чавкая, проговорил Балаганов, — один из посетителей сказал, что та, большая картина, ну., где море, стоит тридцать миллионов долларов, представляете?

— И что из этого следует, молочный брат Коля? — перестал есть и с долей удивления уставился на него Бендер.

— Да, я так подумал только… — замялся молодой компаньон.

— Подумали? Вот бы забраться ночью в галерею, вырезать это самое море и адье? — засмеялся Бендер.

— Нет, нет, что вы, Остап Ибрагимович, что вы! — замахал руками Балаганов, назвав своего председателя по имени и отчеству, что было крайне редко. — Я не это имел в виду, если по справедливости… — опустил голову над тарелкой рыжеволосый.

— Вы слышите, Адам, он не это имел в виду. А что же, Шура?

— Просто… Жил человек, рисовал картины, умер, а теперь его труды так дорого оцениваются, а мы… — двинул своими молодецкими плечами Балаганов.

— Что мы? — спросил на этот раз Козлевич, вытирая усы носовым платком.

— Да так… все по мелочам, выходит, Адам Казимирович, — уныло ответил Балаганов.

— Графское золото считаете мелочью, Шура? — уставился на «брата Васю» Остап. — Ну и ну растете на глазах, как на дрожжах, друг Шура.

— Да разве я о количестве денег? Командор? Нет, вот поумираем, а что после нас останется?

— Ах, вот вы о чем? — искренне захохотал Бендер.

— То, что и от других, братец, — хохотнул и Козлевич.

— Хотите оставить свой след на земле? Самый простой способ оставить свой след на земле, Шура, так это пройтись на каблуках по свежеуложенному гудрону, — посоветовал Бендер.

— Когда его укладывают на дорогах, братец, — засмеялся и Козлевич.

— А вообще-то, может быть, попробуете и вы нарисовать шедевры, камрад Шура? — насмешливо смотрел на Балаганова и Остап.

— Нет, руки не туда мои приспособлены, командор, я же не об этом говорил, — с некоторой обидой в голосе ответил Балаганов.

— Ладно, не обижайтесь, Шура. Пора на отдых, завтра нам предстоит ответственная встреча, детушки, — встал Бендер.

Утром следующего дня «майбах» подкатил к дому номер 7 на Золотопляжной. На шум автомобильного мотора из дома вышла пожилая женщина, на этот раз таки похожая на представительницу восточной национальности.

Мило улыбаясь, к ней подошли Остап и Балаганов. Хозяйка, держа в руке ведерко, удивленно смотрела на прибывших, ожидая, что они скажут. И Остап сказал:

— Нам нужна Фатьма Садыковна, я из газеты, а мой коллега из радиокомитета…

После этих слов, пожалованные гости чуть склонили свои головы как в высокосветском ритуале.

— Очень приятно, граждане… Я Фатьма Садыковна… Чем могу служить? — звякнула дужкой ведерка женщина.

— Вы?! — в один голос удивились искатели, не предполагавшие, что бывшая графская кухарка может оказаться преклонного возраста.

— Да, я, — удивилась и женщина. — Что вас интересует? Это вы вчера приезжали ко мне?

— Да, мы, — слегка утратил свою обычную решительность Остап. — Нам надо взять у вас интервью о последних днях жизни в Крыму графини Воронцовой-Дашковой, о ее отъезде за границу, любезнейшая хозяйка, — поправил свое удивленное настроение Бендер. — Понимаете…

— Ах, вот в чем дело! — рассмеялась женщина. — Мне очень приятно, товарищи-граждане, что к моей дочери проявлен интерес…

— Вашей дочери? — вновь удивился Остап. Взглянув на своего предводителя, поднял брови и Балаганов.

— Но, Вы же Фатьма Садыковна? — уточнил Бендер.

— Фатьма Садыковна, — кивнула головой, улыбаясь загадочно женщина.

— Извините, любезнейшая, так кто служил в Воронцовском дворце? Вы или ваша дочь?

— Фатьма Садыковна? — спросил и Балаганов.

— Кухаркой у графини служила не я, а моя дочь, товарищи, — ответила женщина, продолжая улыбаться.

— Да, ваша дочь, но ведь Фатьма Садыковна? — не мог уяснить себе Бендер.

— Да, Фатьма Садыковна, моя дочь. Но дело в том, — заразительно рассмеялась хозяйка, — что и я — Фатьма Садыковна, товарищи.

— И вы?! И ваша дочь? Две Фатьмы Садыковны? — взглянул на своего помощника Бендер и увидел у него на лице то же удивление. — Как же так?

— А так, граждане-товарищи, она моя приемная дочь, разве не ясно? И мне тем более приятно, что из газеты и радио интересуются ею.

— Теперь ясно, уважаемая мамаша Фатьма Садыковна, — рассмеялся Бендер. И гладя на него, рассмеялся и Балаганов, впервые встретив одинаковые имена и отчества у матери и дочери, хоть и приемной.

— Так мы можем поговорить с младшей Фатьмой Садыковной? — растянул губы в улыбке Бендер, умиленно глядя на женщину.

— Могли бы, товарищи-граждане. Но, к сожалению, она здесь уже не проживает, — вздохнула Садыковна старшая.

— А где? — почти в один голос воскликнули компаньоны.

— Она вышла замуж и проживает сейчас в Саках, — поставила на землю ведерко хозяйка.

— В Саках? — переспросил удивленно Остап. — Это что?

— Как что? — подняла удивленно брови Садыковна. — Это курорт, уважаемый. Город между Симферополем и Евпаторией. Туда перевели на службу ее супруга Константина Ивановича, он там пользует больных. А Фатьмачка тоже работает в санатории этом же. Вот так, любезнейшие.

— Ну что же, очень вам благодарны, уважаемая Фатьма Садыковна, — кивнул головой в виде поклона Бендер.

Закивал головой со словами благодарности и Балаганов.

— Но, возможно, я могу что-либо вам сообщить, уважаемые? То, что вас интересует? Мне кое-что известно о службе моей Фатьмачки в Воронцовском дворце, уважаемые.

— О, конечно, конечно, мы будем вам очень благодарны, любезнейшая Фатьма Садыковна, очень, — поспешил заверить хозяйку Остап. — С превеликим удовольствием послушаем вас. Может быть, вы и осветите интересующие нас вопросы.

— Тогда прошу в дом, проходите, проходите, не беседовать же нам во дворе. Искатели прошли в очень опрятную светленькую гостиную, и хозяйка пригласила их присесть. И тут же спросила:

— Может быть, попьете нашей водички «Феодосия»? Из-за нее я и осталась проживать здесь, не переехала к дочери в Саки. Эта водичка для меня как бальзам, уважаемые товарищи. Она богата такими минералами, что… — Садыковна пошла за водой.

— Благодарим, и с удовольствием попьем эту целебность, — промолвил Остап. — А мы в свою очередь можем угостить вас пшенной бузой, уважаемая хозяюшка, очень замечательный напиток, в Симферополе мы отведали.

— О, нет, нет, бузой у нас тоже на базаре торгуют. Ее я не употребляю, она хмельная, — говоря это, хозяйка выставила на стол хрустальный графин с чистой, как слеза, водой и два сверкающих градировками рисунков стакана. — Прошу, охлажденная, благотворна для любого организма.

Компаньоны наполнили стаканы на две трети и со словами благодарности выпили минеральную — целебную «Феодосию».

— Действительно, отличная, хозяюшка, водичка ваша.

— Мягкая и вкусная, — подтвердил Балаганов.

— С каким-то необыкновенным вкусом, правда, коллега?

— Да-да, вы правы, вода… — хотел еще что-то сказать хвалебное в адрес воды Балаганов, но, очевидно, фантазии на большее не хватило.

— Так, что вас интересует, граждане-товарищи, не знаю, как вас величать, спросила мамаше приемной дочери с таким же именем и отчеством, как и у нее.

— Да, я — Петр Николаевич, — привстал Остап, галантно качнув головой.

— А я — Александр Александрович, — не моргнув глазом, представился и Балаганов.

— Ну, а я… вам уже известна, а по фамилии — Масадова.

— Очень приятно, любезнейшая Фатьма Садыковна. Так вот, для нашего газетного и радиовещательного репортажа… — начал великий комбинатор уже известную преамбулу того, что их интересует, и почему они приехали к ее дочери.

— О, это любопытно, и очень интересно, что Советская власть интересуется прошлым. Но, что я могу сказать, уважаемые… Дочь много мне рассказывала о том, как уезжала ее хозяйка графиня Воронцова-Дашкова.

— Простите, а вы что, не проживали с ней тогда во дворце? — налил себе еще немного воды Бендер.

— Нет, не проживала. Я с мужем жила в Феодосии, правда, не в этом доме, а в гораздо лучшем, в центре города, так как мой покойный муж служил на табачной фабрике Стамболи. Ну, а после революции, как вам известно, началось совсем другое. Муж вскоре умер, а я с дочкой купила этот домик и переехала сюда. Фатьмачка мне много рассказывала, но что касается жизни самой графини в канун отъезда ее из Крыма, то… Знаю только одно, граждане-товарищи, когда мы с мужем побывали у нее в гостях, то она и ее подруги жаловались, что им было приказано все время находиться в своих комнатах, свободное хождение по замку было запрещено, а к графине являться — только строго по вызову. Все это, как потом стало известно, было связано с предстоящим скорым отъездом графини из Крыма. Но, несмотря на эти строгие ограничения, Фатьмачка и ее коллеги узнали, что штабс-ротмистр Ромов и два офицера, которые поселились во дворце, проводили какие-то ремонтные работы…

— А в каком месте, в каком месте? — поторопился спросить великий искатель.

— Ну, это уж, Петр Николаевич, мне совсем неведомо. Вот передадите привет от меня Фатьмачке, возможно, она вам и подскажет, если знает что-либо об этом больше, чем мне рассказывала. Может, вас арбузиком угостить, а? — с улыбкой спросила хозяйка. — Больше ничего, к сожалению, не могу вам сообщить. Так арбузика?

— Нет, нет, мы очень вам благодарны, дорогая хозяюшка, очень, — встал Бендер, а за ним и Балаганов.

И уже во дворе вновь искренне благодарили за полученные сведения, о ценности которых женщина и не подозревала. Вышли к ожидающему их Козлевичу прогуливающемуся у автомобиля.

— Ну, что же, чем богата, тем и рада, — провожала гостей Садыковна до машины. — Вам счастливой дороги, а мне побелку надо закончить…

Когда отъехали, Остап сказал:

— Вот видите, детушки, а вы сомневаетесь. Ведь клад наверняка есть. С какой это стати, Адам, перед самым отъездом графини, штабс-ротмистр Ромов с двумя офицерами затеяли ремонтные работы во дворце?

— И без вызова графини прислуге строго запретили ходить по дворцу, Адам Казимирович? — высказался и Балаганов.

— Не будь я Остапом-Сулейманом-Бертой-Марией-Бендером, если не выужу у двух оставшихся в нашем арсенале горничных, где проводились ремонтные работы!

— Да, Остап Ибрагимович, — согласился Козлевич, — к чему какие-то ремонтные работы, если графине бежать?

— Вот именно, а вы сомневаетесь все, голуби мои…

— Если по справедливости, то да, сомневался, командор. Но есть ли он там еще, этот клад? Ведь прошло столько времени, — рассудительно поднял руку, выставив указательный палец, Балаганов.

— Да, это резонно, Остап Ибрагимович. Не выбрали ли этот самый тайник уже до нас? — произнес Козлевич, взглянув на своего молодого компаньона.

— Не будем время терять, камрады. Гоним в Симферополь, а оттуда по направлению на Евпаторию, в город Саки.

«Майбах» прощально пронесся по улицам Феодосии и помчался к Симферополю.

 

Глава XVII. ПОЕЗДКА В ГОРОД САКИ

Великий предприниматель-путешественник раскрыл свой неизменный дореволюционный путеводитель и прочел своим друзьям:

— Город Саки лежит на полпути между Симферополем и Евпаторией. Этому старинному грязелечебному курорту около ста пятидесяти лет. Он расположен не у самого моря, а на берегу Сакского соленого озера, которое тянется на восток от побережья, постепенно сужаясь. Длина его 5 километров, глубина от четверти до одного метра. В древние времена здесь был довольно глубокий залив. Море и впадающие в него реки наносили песок и глину, создавая на дне залива мощные пласты. Постепенно образовалась песчаная насыпь, и залив превратился в озеро, на дне которого стала оседать соль. Толщина ее слоя сейчас достигает более трех метров. На соляном слое и лежит знаменитая черная, бархатистая леченая грязь. В ее составе — десятки ценнейших химических компонентов. Чудодейственная сила сакской грязи была известна людям издавна. Поэтому неслучайно на берегу Сакского озера около века тому назад родился первый грязевый курорт России. Грязь сильно воздействует на организм человека, на его нервную систему, кровообращение… Важным лечебным фактором является и рапа. В одном литре рапы содержится 150–2000 граммов лечебных солей. Рапа используется для самостоятельного лечения в дополнение к грязелечению…

— Наберем грязи и рапы, командор, может пригодиться, — пустил смешок Балаганов.

Остап не ответил и продолжил:

— Лечебные свойства сакской грязи и методы лечения впервые описал в 1799 году писатель и академик П. И. Сумароков. А в 1803 году он сам лечился в Саках. Месячное пребывание на сакском курорте обходится от 140 до 350 рублей, голуби-путешественники, — сказал Бендер-просветитель. — И еще, Сакский курорт является родоначальником всех крымских курортов. Вам ясно теперь, куда мы едем и почему бывшая графская служанка Фатьма Садыковна со своим супругом поселилась там и пользует нуждающихся в лечении…

Было послеобеденное время, когда «майбах» въехал в курортный грязелечебный городок Саки.

— Поскольку время рабочее, Адам Казимирович, то едем прямо в санаторий, где работает нужная нам младшая Садыковна, — сказал Остап.

Вначале им указали на санаторий, где лечились военные. Он был создан еще в 1837 году на базе грязевого отделения Симферопольского военного госпиталя. Но там Фатьмы Садыковны не оказалось, и они поехали к другому старинному сакскому санаторию.

Въехали в распахнутые ворота, и автомобиль искателей медленно покатился по длинной аллее к виднеющимся вдали белым корпусам. Слева, за деревьями парка, компаньоны увидели строящийся новый корпус санатория. Проехали мимо памятника Н. В. Гоголю, а когда увидели у корпуса барельеф адмирала Макарова, который здесь лечился, то остановились, и Бендер пошел разыскивать Фатьму Константинову. После расспросов он уточнил ее местонахождение, и вскоре к нему вышла средних лет стройная женщина в белом халате. И компаньоны вновь удивились, так как лицом она никак не походила на представительницу Востока, хотя имела точно такое же имя и отчество, как и ее названная мать. Мило улыбаясь, она спросила:

— Чем могу служить, уважаемые граждане-товарищи?

Прошло уже более полутора десятка лет после падения старого режима, а это «граждане-товарищи» еще бытовало в лексиконе если не бывших дворян, то им прислуживающих. Очевидно, они никак не могли привыкнуть к советскому обращению «товарищ», которым величали и женщин и мужчин одновременно.

Великий предприниматель, пустив в ход свою обворожительную улыбку, располагающе ответил:

— Не могли бы мы пройтись по парку и немного побеседовать. Я из газеты, а мой коллега, — кивнул он на подошедшего Балаганова, — из радиокомитета. Петр Николаевич Измиров, — представился затем Бендер.

— А я — Александр Александрович Балаганов, — склонил голову рыжеволосый компаньон.

— Очень приятно, Константинова Фатьма Садыковна… — кивнула им женщина. — Так, чем могу быть вам полезна? — повторила она вопрос. — Да, можем немного пройтись, время у меня сейчас есть, конец службы скоро.

Когда отошли от корпуса бальнеологических ванн и пошли по аллее парка, Остап сказал:

— Прежде всего, мы уполномочены передать вам привет от вашей славной мамы, любезнейшая Фатьма Садыковна.

— Весьма благодарна вам, весьма. Как там она? Сейчас не часто видимся, вздохнула женщина.

— Можем засвидетельствовать, что ваша маман в полном здравии и благополучии пребывает, — мило взглянул на нее Бендер.

— Да, служит в санатории, здоровенькая… — подтвердил Балаганов. — Когда мы у нее были, собственноручно побелкой занималась.

— Ей бы сюда переехать, да с Валентином Корнеевичем у нее не все гладко обходится… — взглянула на Бендера Фатьма и пояснила: — С супругом моим.

— Да, и вода феодосийская для нее как эликсир, — улыбнулся ей Остап.

— О, здешние минеральные источники не менее были бы ей пользительными, Петр Николаевич… Итак, слушаю вас, что за интерес газеты и радио к моей скромной персоне?

И Остап уже привычно изложил то, что ему уже не раз приходилось говорить бывшим прислужницам графини.

— Да, но что я могу вам сообщить такое, что могло бы удовлетворить ваш интерес к Елизавете Андреевне?

— Ну например, об отъезде графини из дворца, о ее последних приготовлениях к этому… Прятала ли она свои ценности, или с собой увезла?

Бывшая графская служанка помолчала и сказала:

— Елизавета Андреевна уезжала с явной неохотой, граждане-товарищи. И, конечно, с надеждой на скорое возвращение. Прятала ли она дворцовые реликвии или нет, об этом ничего сказать не могу. Мне неведомо. Но за несколько дней до ее отъезда во дворце поселились штабс-ротмистр с двумя своими поручиками. Наше пребывание во дворце стало весьма ограниченно. Туда мы являлись только строго по вызову Елизаветы Андреевны. Кроме того, большая часть прислуги ею была отпущена как бы в отпуск или совсем уволена. Весь дворцовый комплекс охранялся солдатами штабс-ротмистра Ромова. Случайно мне стало известно, что его же солдаты завезли строительный материал. А после я была очень удивлена, что сам ротмистр и его офицеры собственноручно делали какой-то ремонт во дворце…

— А где, где они делали ремонт, любезнейшая Фатьма Садыковна? В каком месте?

Бендер старался говорить слова «любезнейшая», «уважаемая» и готов был произносить даже «высокочтимая». Слова, которые были совсем не чужды слуху людей дореволюционного времени. Таким обращением великий выпытыватель стремился расположить женщину к большему откровению.

— В каком месте они делали ремонт, разумеется, мне неведомо. Об этом, граждане-товарищи, советую поговорить с Екатериной Владимировной, моей коллегой. Она больше меня должна знать, уважаемые. Думаю, не секрет уже, она дружила с один из офицеров ротмистра. Возможно, ей больше известно об этом, чем мне…

— Да, с Екатериной Владимировной, видимо, нам надо будет встретиться и поговорить, уважаемая Фатьма Садыковна, — кивнул головой Остап.

— Да, определенно надо, — подтвердил и Балаганов.

— Но смею вас предупредить, что она среди нас отличалась особым своенравием, была не общительна, так что…

— Вы полагаете, что она, возможно, не пожелает и поговорить с нами? — спросил Бендер.

— Вполне возможно, граждане-товарищи, вполне…

— А как фамилии поручиков и того офицера, с которым дружила Екатерина Владимировна? — спросил Остап.

— К сожалению, фамилии их мне не известны, граждане-товарищи. Да и зачем это вам? Они или погибли, или ушли с войсками Врангеля… Так что… — развела чуть руками Фатьма Садыковна, — и фамилии, и судьба их мне, разумеется, неизвестна.

— Жаль, что так мало известного обо всем этом. Все это загадочное, таинственное, романтичное, если хотите, было бы очень интересным для наших читателей.

— И нашим слушателям, любезнейшая Фатьма Садыковна, — поднапрягся Балаганов, растянув рот в улыбке и тряхнув своими кудрями.

— А что вам известно, высокочтимая Фатьма Садыковна, о дворцовом фотографе Мацкове? — спросил Бендер.

— О дворцовом фотографе? Совсем ничего, граждане-товарищи. Известно, приезжал такой, фотографировал Елизавету Андреевну, с собачкой Чемликом и без него… Вот и все, что мне известно о нем.

— Разумеется, уважаемая Фатьма Садыковна, разумеется… — раскланивался Остап, видя, что большего он здесь не узнает. Но все же, спросил еще: — А ремонт этот самый они делали в самом дворце или около него где-то, драгоценнейшая Фатьма Садыковна?

— Разумеется, в самом дворце, как я поняла, и как говорили другие. Зачем же им ремонтировать что-то возле дворца… — как-то скорее своим мыслям ответила женщина, чем газетчику и радиокомитетчику.

Расставаясь с бывшей графской служанкой, переквалифицированной Советской властью в медсестры грязелечебницы, Бендер и его компаньон горячо поблагодарили миловидную женщину, которая сообщила и подтвердила ценнейшую для них информацию.

— Ну, Адам Казимирович, — радостно сказал Бендер, падая на свое начальствующее место в автомобиле, — теперь у нас есть кое-что о третьей горничной. И, главное, — что ротмистр со своими поручиками под видом ремонта замуровывал графское золото не где-нибудь, а в самом дворце…

— Поздравляю, Остап Ибрагимович, — улыбнулся, тронув свои усы, Козлевич.

— Поздравлять рано, Адам. Но главное то, что клад наверняка во дворце. Эх, нужно только отодрать штукатурку и обои в правильном месте, — и уверен! — сокровища графини Воронцовой-Дашковой предстанут перед нашими глазами, детушки вы мои, — сказав это, Остап задумался и промолвил: — И, конечно же, клад где-то в подвале…

— Ну, это уж как сказать, Остап Ибрагимович, — покачал головой Козлевич. Молчавший «представитель радио» тут же сказал:

— И я так думаю, в подвале, командор, Адам Казимирович.

Так рассуждали компаньоны, проводив Фатьму Садыковну и сидя в «майбахе», который стоял в аллее парка сакского бальнеологического санатория.

— Так что, братцы, в обратный путь? — спросил Козлевич.

— В обратный и безотлагательный, — привстал с сидения великий искатель графского клада. — Вперед, мои визири! — провозгласил Бендер. — Гип-гип, ура!

— Гип-гип ура! — в тон ему прокричал Балаганов.

Козлевич трижды подтвердил восторг своих «братцев» автомобильным сигналом, и «майбах» понесся к выезду из сакского санатория.

У компаньонов было такое же приподнятое настроение, как тогда, когда они купили «изотту фраскини» и впервые мчались на ней в окрестностях Киева.

 

Глава XVIII. НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ СВИДАНИЕ

И так, друзья-акционеры, у нас осталась еще одна — третья — бывшая графская горничная. Пароход «Ленин» прибывает сегодня утром и отплывает на Батум вечером. Полагаю, что за время стоянки «Ленина» в ялтинском порту нам с вами, Шура, хватит времени поговорить с ней по душам, — говорил Остап, расхаживая взад-вперед по комнате.

Балаганов полулежал на кушетке, Козлевич чинно сидел на стуле и преданно смотрел на своего руководителя. Балаганов сел и сказал:

— Командор, а поручики, тот же самый ротмистр Ромов? Особенно поручик Крылов, который хотел обвенчаться…

— Хотел. И я полагаю именно с Екатериной, брат Вася, — внимательно глядя на него, остановился Остап. — Да вам, Шура, прямо-таки, следователем быть. Но разгромленную белую гвардию я не учитываю. Во-первых, они или погибли за свое белое дело, или бежали вместе с Врангелем. А если кто-нибудь и проживает в стране пролетарского гегемона, то отыскать их равносильно тому, как выловить кольцо, соскользнувшее с пальца в морскую пучину Поэтому я их и не заношу в актив, славные вы мои единомышленники.

Утром в порт пришли встречать рейсовый пароход не только Остап и Балаганов, но и Адам Казимирович. Ему было не безынтересно посмотреть на прибытие нужного им парохода. Также, как и многим жителям города-курорта и отдыхающим, заполнившим пристань. Среди ожидающих прибытия парохода из Одессы были встречающие и пассажиры, отплывающие в Сочи, Сухуми, Батум. Было и много обыкновенных зевак.

Компаньоны похаживали среди этой массы народа, обменивались короткими репликами и терпеливо ждали. И вот из-за мола, с глазастой башней маяка, появился белый однотрубный пароход и издали протяжным гудком оповестил Ялту о своем приближении.

Судно приблизилось к пирсу, и от него полетели на легких линиях чалки. Береговые матросы, выбрав их, потянули затем к причальным трубам толстенные пеньковые канаты.

— Канаты как из нашей пеньки, командор, — засмеялся рыжеголовый молодец. — Смотрите, Адам Казимирович.

— Вижу, братец Шура, пенька она везде пенька, — солидно констатировал Козлевич.

Закрепленными канатами «Ленин» вплотную прижался к стене причала. Матросы парохода спустили с борта сходни, и по ним прибывшие пассажиры устремились на берег.

Выждав, когда береговой трап освободится от пассажиров, компаньоны один за одним хотели подняться на борт парохода. Но вахтенный, стоящий у трапа, остановил их словами:

— Посадки нет, товарищи, за час до отплытия только…

— А мы по другому делу, товарищ, — ответил ему деловито Бендер, ступив на первую ступеньку трапа.

— Извините, товарищ, по какому? — преградил рукой проход вахтенный.

— По важному, товарищ капитан, — не теряя намерения пройти на пароход, ответил Бендер.

— Я не капитан, а стивидор, — парировал плечистый малый в видавшей виды матроске.

— Стивидор? О, Шура, — обернулся к Балаганову Остап, — Ваш коллега, смотрите! — радостно, как будто обнаружил нечто редкое и ценное, воскликнул Остап.

— Очень приятно, капитан, — засмеялся стоящий за своим руководителем Балаганов.

— Ну, не будем терять время, товарищ вахтенный. Я из газеты, а мои коллеги из радиокомитета и нам нужна каютная горничная Екатерина Владимировна.

— О, так бы сразу и сказали, а ее нет, — фыркнул смешком тот.

— Как нет?! Она в Одессе?

— Зачем в Одессе? Когда шли прошлым рейсом из Батума в Одессу, она осталась в Сухуми, как мне известно, товарищи, — ответил вахтенный. — А будем идти сейчас в Батум, она вновь приступит к своим обязанностям, когда заберем ее из Сухума. Вот так, товарищи газетчики и радисты. Плывите с нами в Сухуми, засмеялся моряк.

— А что, Остап Ибрагимович, уж не поплавать ли нам в виде прогулки? — заглянул в лицо своего технического директора Козлевич.

— Если по справедливости, то и я не против, командор. Смотрите, море какое спокойное, — взглянул с другой стороны на Бендера и Балаганов.

Великий предприниматель и руководитель своих единомышленников молчал, обдумывая как поступить, и посторонился, давая проход спускающимся по трапу.

Компаньоны отошли в сторону и Остап сказал:

— Да, расходы на поездку нас не должны смущать. Ждать когда эта самая Екатерина объявится в Ялте… Она же из Сухума поплывет в Батум, а оттуда только через несколько дней возвратится в Ялту, представляете, сколько уйдет дней? Нам это ни к чему. Мы и так потеряли много времени, детушки-голуби мои.

— Да и не задержится ли наша Екатерина снова в пути, Остап Ибрагимович, рассудил Козлевич.

— Ага, а ждать ее будем в Ялте. А может быть, она там замуж выходит, командор, а?

— Берем билеты, — решил Бендер.

— И в первый класс, — подсказал Балаганов.

— О, Шура, вы уже рассуждаете, как настоящий нэпман. Рветесь вкусить морскую романтику?

— Если по справедливости, то да. Морем я только раз плавал, в Питере, — ответил тот.

— Что же вас туда занесло? — взглянул на него Остап.

— Да так, в поисках куска хлеба насущного…

— Неужели и там играли роль сынка лейтенанта Шмидта?

— О, командор, это было давно. Тогда я еще не применял этот промысел.

— Жалкий и скудный промысел, надо прямо сказать, Шура. Он только для пижонов и годится. Для тех, у которых в глазах тоска по допровским щам.

— Да, братцы, когда я был помоложе, то я тоже много ошибок наделал. Лишил себя нескольких лет свободы, — вздохнул тяжело Козлевич.

— Неужели?! — всплеснул руками и остановился Бендер. — Адам Казимирович?

— Да, Остап Ибрагимович, говорить об этом очень неприятно… братцы. Но я сознаюсь… Если камрад, как вы говорите, наш братец Балаганов вступил на путь исправления и повернулся лицом к богу, то это отмечено раз и навсегда и у меня.

— И тоже к богу? Тянетесь к нему всей душой, Адам Казимирович? — заглянул в лицо непревзойденного автомеханика Остап.

— Представьте себе, братцы, представьте, есть у меня такое раскаяние, поверьте моему откровению.

— Прекрасно. Теперь в нашей компании два богомола, как я понимаю. Осталось только мне приобщиться к вере в бога.

— О, Остап Ибрагимович! — воскликнул Балаганов. — Как бы это было прекрасно. Вы уже не такой ярый противник, каким были, но все же…

— Но все же… — повторил Остап. — Идем и берем билеты на пароход. Вопреки желаниям Балаганова, они купили до Сухума билеты не первого класса, а второго. Потому что в каюте первого класса было только две койки. А компаньоны хотели плыть вместе, поэтому билеты были куплены в каюту второго класса, где было три спальных места.

«Ленин» отплывал в шесть часов вечера, и компаньоны за полчаса до отхода, предъявив билеты уже другому вахтенному, поднялись на борт. Пароход совершал рейс до Батума с заходами в промежуточные порты: Феодосия, Керчь, Новороссийск, Туапсе, Сочи, Поти, Сухум и конечный — Батум. Затем пароход шел обратно в Одессу.

Перед своим путешествием, компаньоны побывали в арендуемом ими доме, взяли все необходимое в дорогу, предупредили хозяев о своем кратковременном отъезде и строго наказали им охранять «майбах».

Вечером пароход отдал швартовы, прогудел и вышел из акватории ялтинского порта мимо маяка в открытое море. Если на берегу пароход провожали толпы людей, то в море его провожали крикливые чайки. Крымский берег затягивался синевой, и все дальше и дальше скрывался за морем.

Компаньоны стояли на палубе и смотрели на Ялту где в кое-каких местах уже засветились вечерние огоньки. Море было спокойное, будто разглаженное утюгом. Бендер спросил:

— А вы, Адам Казимирович, не боитесь морской болезни?

— Нет, вы знаете, мне приходилось плыть из Одессы в Херсон. Тогда сильно качало. Многие переболели, но я, Остап Ибрагимович, прекрасно перенес волнение моря.

— Ну, а что касается меня, то вам, детушки, уже известно, как капитан морского клуба «Два якоря», переболел морской болезнью, когда совершал вояж по Азовскому морю.

Друзья прогуливались по палубе до времени, когда над морем повисла, хотя и звездная, но довольно таки темная ночь. Она плотно окутала не только морской простор, но и палубу парохода, над которой засветились неяркие разноцветные лампочки, похожие на облупленные яйца.

Погуляв по судну, компаньоны познакомились с его расположением и вошли в ресторан. Как настоящие нэпманы, плывущие по предпринимательским делам, они заказали все самое лучшее из имеющегося там меню.

— А скажите, Шура, этот ресторан не на много отличается от того на «Екатеринославле», где мы с вами так неожиданно встретились, а?

— Да командор, я тоже это хочу сказать, — закачал головой Балаганов, изрядно захмелев после очередной рюмки.

Козлевич увлекся пивом, не отказавшись перед этим от водки. После каждого глотка он смахивал рукой пену с усов и улыбался каким-то своим радужным мыслям.

О делах компаньоны не говорили. Столы в ресторане стояли тесно, а говорить о секретах в непосредственной близости чужих ушей никак не входило в планы тайных искателей графских сокровищ.

Спать друзья легли поздно. Перед тем как уснуть, Остап вдруг вспомнил свой вояже Кисой Воробьяниновым по Волге на тиражном пароходе «Скрябин». «Да, там мы какое-то время были в безмятежном раю, — подумал Бендер. — Но потом…» — и бывший охотник за стульями столового гарнитура мастера Гамбса и бриллиантов мадам Петуховой громко рассмеялся, вспомнив, как его, «художника», вместе с «мальчиком» позорно изгнали со «Скрябина».

Козлевич приподнял свою усатую голову и хмельными глазами посмотрел на Бендера. Балаганов громко сопел во сне, и на смех своего командора не прореагировал. Но и автомеханик ничего не спросил у Остапа о причине его смеха.

— Воспоминания, воспоминания, детушки, — тихо промолвил Бендер, засыпая.

Ночью, когда компаньоны дружно спали, пароход «Ленин» прошел Феодосию, Керчь и утром вошел в Цемесскую бухту Новороссийска. Пароход протяжно прогудел, Остап открыл глаза и выглянул в иллюминатор.

Море было чистым и спокойным. Носились крикливые чайки. Солнце белило и без того белые от заводской цементной пыли предгорья и дома. Дрожь корпуса судна уменьшилась, «Ленин» подходил к причалу.

Технический директор скомандовал: «Подъем!», и компаньоны заспешили на палубу. Смотреть — как пришвартовывается их корабль, как сходят по трапу прибывшие пассажиры и как идет посадка людей отплывающих.

За завтраком Остап сказал:

— Плыть нам еще и плыть, детушки. Туапсе, Сочи… и только завтра к вечеру наш «Ленин» прокрутит себя винтами в Сухуми.

— Уж не жалеете, Остап Ибрагимович, что мы пустились в плаванье? — поггра вил салфетку на коленях Козлевич.

— Ни в коем случае, Адам. Не помешает нам и на море отдохнуть.

— И я так думаю, решили же в Ялте, друзья, — жевал с завидным аппетитом пароходную котлету Балаганов.

— Но вы помните, Шура, что говорила Фатьма об этой самой Екатерине Владимировне? — переменил тему разговора Остап. — Своенравная, необщительная. Поэтому нам следует опасаться, что она не будет с нами откровенной. Надо подумать, что нам следует сделать, чтобы она стала более разговорчивой с нами…

— Командор, вы же сами учили нас — прежде чем соваться к нужному человеку с вопросами, надо узнать, чем он интересуется, какие у него проблемы… Помните, управляющего «Пенькотрестом»?

— Тогда нам здорово в этом деле помогла его домработница, Остап Ибрагимович, — буркнул в усы Козлевич.

— Правильно, очень правильно, господа искатели, — встал из-за стола Бендер, закончив завтрак.

— А может, она все же обвенчалась с тем поручиком, командор? — встал и Балаганов.

— Нет, братцы, вряд ли. Я имею в виду — из-за гражданской войны, — последовал их примеру Козлевич, допив остатки пива.

 

Глава XIX. БЫВШИЕ ГОРНИЧНАЯ ГРАФИНИ И БЕЛОГВАРДЕЙСКИЙ ПОРУЧИК

За несколько дней до того, как Остап Бендер со своими друзьями плыл на пароходе в Сухум, в этом городе происходила семейная драма. Бывший белогвардейский поручик Вадим Ксенофонтов лежал после дежурства на парусиновой кушетке и жарко дышал. До этого он выпил две стопки виноградной крепкой водки, которую в Сухуме называют «чача». Лежал и в душе был зол не только на весь мир, но и на себя. Полежав с таким настроением какое-то время, он повернулся лицом к Екатерине и с французским прононсом сказал:

— Катрин, неужели ты в самом деле надеешься на наше счастье при этой власти?

— Как и другие. Все зависит от нас, Вадим.

— Не вижу, не вижу перспективы для этого, — сказал Ксенофонтов голосом мрачного человека.

Его густые брови горестно взметнулись и щеки втянулись.

— А я вижу, Вадим.

— Почему же ты видишь, а я нет?

— Потому, что я по-прежнему люблю тебя.

— Катрин! Я еще в прошлый твой рейс поставил тебя в известность, что между нами все кончено.

— Но я… Я не считаю это так, Вадим!

— Это твое личное мнение, Катрин. Я перееду в Батум, а оттуда переберусь за границу. Иначе я не могу.

— Нет, можешь! Не может один человек уйти, если другой его любит!

— Может, — раздраженно сказал Ксенофонтов. — Другой человек, если любит, должен идти с ним. И вообще… перестанем об этом говорит.

— В таком случае, я пойду и заявлю! — закричала несчастная женщина. — Мой дядя, красный командир, спас тебя от расстрела, освободил от тюрьмы, помог тебе с должностью…

— С должностью! — вскочил Ксенофонтов. — С должностью в обезьяньем питомнике! Мне, бывшему офицеру его императорского… Да, лучше бы…

— Не смей так говорить! И если ты действительно сбежишь за границу, пострадает не только мой дядя, но и я, — всхлипнула бывшая графская горничная. В каждый свой рейс я, ссылаясь на болезнь выдуманного мной ребенка, отпрашиваюсь, чтобы увидеть тебя, поговорить, а ты пренебрегаешь моими чувствами, Вадим. Ты вбил себе в голову эту дурацкую мысль о загранице.

— А что же прикажешь делать, почтеннейшая Екатерина Владимировна? Жить с этим мужичьем и ухаживать за обезьянами? Нет уж, изволь понять меня, Катрин.

— Вадим, я тебе уже неоднократно говорила: чтобы жить за границей, нужны средства. А у тебя их нет. И вообще… — замолчала женщина.

— Ну-ну договаривай, что «вообще»? Извольте продолжить, Екатерина Владимировна, — подождав немного, промолвил Вадим. — Договаривайте…

— Да ты пойми, дорогой, что даже для того, чтобы перейти границу, нужны деньги, как я слышала от сведущих людей. В Батуме те же самые аджарцы-проводники не проведут тебя через границу, если ты им не заплатишь.

— Это я знаю, им надо заплатить. И ты мне в этом поможешь, — опустился на стул бывший белогвардейский поручик.

— Каким это образом, Вадим, я могу тебе помочь тебе в этом? Ведь у меня тоже нет денег, — непонимающе смотрела на него Екатерина.

— Продашь бриллиантовое кольцо, которое подарила тебе Елизавета Андреевна, как ты говорила, помнишь? Надеюсь, оно сохранилось?

— Ни за что! Не продам подарок графини, — встала и вновь села на стул Екатерина Владимировна. — Кольцо подарила графиня только мне и Софье, за верную службу. Перед самым отъездом подарила… — с чувством ностальгии промолвила женщина.

— Деньги тебе вышлю, когда переберусь и предстану перед своими, — не слушая ее возражения, говорил Ксенофонтов.

— Нет, нет, нет!

— Такая твоя любовь? — усмехнулся Вадим.

— Понимай как хочешь, но с кольцом я не расстанусь, — твердо ответила Екатерина.

— А может, это кольцо подарил тебе тот поручик, обещая с тобой обвенчаться? — испытывающее смотрел на нее Ксенофонтов.

— Кольцо — подарок графини. Что же касается моего венчания… Это не делает вам чести, господин бывший поручик Ксенофонтов, напоминать мне об этом, — встала и подошла к окну. И оттуда, не глядя на собеседника, промолвила. — И сейчас верю, что он сдержал бы свое обещание, если бы вы, как крысы, не побежали бы из Крыма.

— Прости, что я напомнил твое откровение о неудавшейся первой любви… Наступило долгое молчание обоих. За окном пели птицы, покачивались ветви деревьев с плодами айвы, мандарина, инжира и граната.

А они думали каждый о своем. Она — о пропитом и о планах своего любимого, а он — о своей мечте перебраться за кордон.

— Да, жизнь… — протянул Ксенофонтов, глядя на Екатерину, стоящую у окна. Женщина ничего не ответила. В голове роились мысли и обиды за свои безответные чувства к нему, и поиски мер, могущих повлиять на его неосуществимые стремления.

Ксенофонтов плеснул в стопку чачи и выпил, отломил кусочек брынзы, сунул в рот, зажевал выпитое, прогоняя гримасу от крепкого напитка.

Екатерина взглянула на него и со вздохом сказала:

— Ну, хорошо, Вадим. Я согласна поплыть с тобой в Батум, чтобы ты посмотрел и убедился в невозможности выполнить свое желание. Сегодня вечером туда идет пароход «Пестель». Мы можем побывать в Батуме вместе. Добро, что на «Пестеле» мои друзья. Платить за билеты нам не придется.

— Вот это разговор, Катрин, это дело! — воспрянул духом Ксенофонтов. — После таких слов в моем сердце пробудились более теплые чувства к тебе. Собираемся в путь, — взглянул на часы он.

Пароход «Пестель», делающий очередной рейс, как и пароход «Ленин», прибыл в Батум утром. Екатерина Владимировна и Вадим Ксенофонтов сразу же сошли на берег и устремились к батумскому базару.

Торговцы на всех языках Кавказа зазывали покупателей, предлагая им все, что только душе было угодно. Мандарины, апельсины, граната плоды, яблоки, виноград. Груши, орехи, изюм, хурму разные сорта мяса, рыбы и даже пласты дельфиньего сала с нарезанными дольками лимона. Шашлыки, чебуреки, хачапури, лаваши и другая снедь дополняли выбор продуктов и овощей. Не говоря уже о чаче в бутылях, заткнутых кукурузными кочерыжками. А рядом со стаканчиками — нарезанные ломтики сыра и брынзы для закуски тут же. И еще много-много всего на этом шумном базаре, чего невозможно перечесть.

Ксенофонтов пытался завязать разговор на интересующую тему с одним, с другим, с третьим. Но те качали головами в тюрбанах, махали руками и отвечали по-разному, но смысл их слов был почти одинаков: «Нет, нет, дорогой, не по адресу. Такой возможности не имеем, и не знаем даже», — и предлагали свой товар: «Покупай лучше, дорогой, кушай на здоровье».

В таких безрезультатных поисках и прошел длинный батумский день. Уже к вечеру, перекусив кое-как, бывшие направились в порт, чтобы на том же «Пестеле» вернуться в Сухум. Там Екатерина должна была дождаться пароход «Ленин», где она служила, и снова плыть в Батум, но уже без своего любимого. А оттуда рейсом в Одессу.

Они шли по улице с пальмами мимо двухэтажного белого дома, окна которого были открыты. У входной массивной двери висел флаг с полумесяцем. Это было турецкое консульство.

Ксенофонтов придержал Екатерину и кивком головы указал на представительство Турции.

— Вот они помогли бы мне, но что я им скажу, у меня нет для них веской причины.

После этих слов, идя к порту, Екатерина продолжала уговаривать своего любимого возвратиться с ней в Сухум. Но он решил остаться в Батуме. Пристроиться, поискать нужного проводника, а если и не найдет, то попытаться перейти границу самостоятельно.

— А деньги, деньги у тебя есть? — спрашивала его женщина.

— Я все же надеюсь, что ты отдашь мне свое бриллиантовое кольцо, Катрин, — просительно смотрел на нее Вадим.

— Может быть, — как-то загадочно сказала Екатерина. — Но у меня его-то с собой нет. Что же я, глупая, в наше время носить бриллианты.

— Да, в этом я с тобой согласен. Тем более, на твоей унизительной неблагодарной службе. Стелить постели, убирать каюты и прочее.

— Что ты подразумеваешь под словом «прочее»? — взглянула она непонимающе на Ксенофонтова.

— А то, что может быть, перебив постельку какому-то пассажиру, и ляжешь с ним рядом? — усмехнулся Вадим.

— Как ты смеешь, как ты смеешь!.. — возмутилась женщина и отвесила ему хлесткую пощечину.

Ксенофонтов потер покрасневшую щеку и тихо промолвил:

— Прости… я уже и сам не знаю, что говорю… — Вадим отвернулся и отошел к бачку с пристегнутой к табуретке щербатой кружкой. Он нацедил из крана теплой воды, сделал глоток и носовым платком утер, казалось, рот. Но Екатерина заметила, что он вытирал глаза, на которых выступили слезы. И от обиды, и от неудач, и от всего-всего, что его мучило долгое время.

Наблюдавший за ними старый аджарец подошел к нему и сказал сочувствующе с сильным местным акцентом:

— Прости, дорогой, я понимаю, что у тебя не ладится с женщиной. Я видел тебя на базаре, слышал твои желания. Теперь я вижу, что ты не тот, которого надо бояться. И ты действительно хочешь туда? — махнул он рукой в сторону выхода из батумского морского вокзальчика. — В Турцию?

Ксенофонтов тут же спрятал платок и с надеждой посмотрел на старика. Екатерина сидела в стороне и молчала, наблюдая за ними, слыша отдельные слова аджарца. Он говорил:

— Я могу тебе помочь, конечно. Но это стоит больших денег, дорогой. Идти туда, а потом обратно, понимаешь. Это очень опасное дело сейчас, дорогой, очень.

— Сколько, уважаемый человек, нужно денег? — придвинулся ближе к аджарцу Ксенофонтов.

— Зачем спрашиваешь сразу «сколько»? Ты скажи лучше, как ты можешь ходить по горам и твоя женщина?

— О, уважаемый человек, речь идет только обо мне. Женщина не пойдет за кордон. А что касается меня, то мне не привыкать, я служил в Крыму и много ходил по горным тропам.

— А-а, если так, дорогой, то это хорошо. А почему женщина твоя не пойдет?

— Не хочет. Она говорит, на какие деньги мы там жить будем.

— Она правильно говорит, очень правильно. Женщины помоложе могут пойти и ублажать, понимаешь… прости старика, дорогой… Ублажать богатого человека там… А она… Не обижайся, дорогой, таких там много, — критически взглянул он на Екатерину и бросил щепоть табака в рот. — Если речь будет идти о тебе одном, то еще вопрос, дорогой. Что ты понесешь туда? За границу?

— Что вы имеете в виду, уважаемый отец? — не понял Вадим.

— А то, что называется и у вас, и у нас контрабандой, понимаешь.

— Ничего не понесу, только себя. У меня ничего и нет.

— Э-э, — покачал головой старик, и хвост его тюрбана закачался в такт покачивания головы. — А вот скажи, там, в Турции, или еще дальше, у тебя родственники есть? Те, которые дадут тебе кусок хлеба?

— Нет, отец, таких у меня ни в Турции, ни дальше нет. Тех, которые уехали раньше, мне будет трудно разыскать. Разве что, вот одна… — Ксенофонтов вспомнил о графине Воронцовой-Дашковой, к которой он собирался обратиться от имени Екатерины, но промолчал. Так как совсем не представлял, где она проживает. Но, полагал он, конечно же, не в Турции.

— Да, совсем, совсем плохие твои дела, если так, — мотал свисающими с головы концами тюрбана аджарец. Он подошел к открытому окну, выплюнул жвачку, вернулся, все еще покачивая головой.

— Да, уважаемый человек, плохие мои дела, верно, — сочувствуя самому себе, выдохнул Вадим. — Но, все же, скажите, сколько надо заплатить, чтобы меня провели на ту сторону?

— Э-эх, дорогой, чтобы ты знал, то тысячи две, не меньше. Так как ты бедный человек, а с другого — много больше.

— Тысячи две?! — ужаснулся бывший поручик.

— А как ты думал, дорогой? Очень опасно сейчас стало, очень опасно.

— Это мне понятно, понятно… Хорошо, отец, если я наберу, достану эти деньги, где я тебя могу найти?

— Здесь меня и найдешь, дорогой. Я ночным сторожем в порту служу. Вот видишь? — указал старик в открытое окно. — Лодки на берегу, сторожу их. Чтобы кто-нибудь не уплыл на одной из них. Хочешь, лодку дам, дешевле будет. Но знаешь, дорогой, много надо плыть веслами. И тоже опасно, понимаешь.

— Э-э, нет, отец, на веслах я за ночь не доберусь до Турции.

— Как веслами работать будешь, какой ветер пойдет, волну какую подымет, дорогой, — вздохнул аджарец.

Ксенофонтов слушал старика, а сам думал о том, как ему собрать такие деньги. С его мизерной зарплатой потребуются годы. Жить впроголодь, чтобы собрать такую сумму. А потом что? Голым и босым оказаться на чужбине? И кольцо, подарок графини, нужных денег не даст.

Он поблагодарил старого аджарца и вернулся к ожидающей его Екатерине. Когда он с удрученным видом сел рядом, женщина, глядя на него, сказала:

— До отхода «Пестеля», Вадим, осталось полчаса. Послушай меня, вернемся вместе в Сухум. Обещаю следующим рейсом привезти тебе кольцо Елизаветы Андреевны. Но и оно не оплатит твою затею. Я слышала многие слова старика. Аджарец подтверждает, что ничего хорошего на той стороне тебя не ждет. Навряд ли ты найдешь там мою Елизавету Андреевну… Где она, что с ней? Не стоит себя тешить призрачной надеждой, Вадим, любимый… — прошептала последние слова Екатерина.

Ксенофонтов молчал, низко опустив голову, затем промолвил:

— Если так… твоя правда, Катрин… Но ведь и тебе жить не сладко, занимаясь унизительной пароходной службой.

— Да, не сладко, но что поделаешь… Одна была у меня надежда — на твою взаимность, но… Вижу только безответное твое отношение ко мне, — Екатерина помолчала какое-то время и со вздохом сказала. — Знаешь, признаюсь, если бы не дядя, — он может из-за меня пострадать, как ты понимаешь, — и я бы не прочь уехать из страны Советов. Но нужны средства, Вадим, как ты еще раз убедился. Нужны деньги и для перехода, и для жизни там. И если бы у нас откуда-то появились деньги, то… хотя мне очень жалко дядю. Он так много сделал для меня и для тебя… — растроганно промолвила женщина. — Узнают власти и его развенчают из-за нас. Ты же знаешь советские законы, нашу действительность.

— Это верно, мне тоже долг не позволяет его подводить. Я ему, пока жив, многим обязан… Хорошо, идем на пароход. Я возвращаюсь с тобой в Сухум и буду ждать тебя следующим рейсом, — встал Ксенофонтов.

— Ах, Вадим, — нежно прошептала Екатерина. — Это самое верное решение. Они вошли на борт «Пестеля» и расположились в служебной каютке таких же пароходных служанок, как и Екатерина. Каюта была свободна, так как хозяйки ее находились с это время на вахте, расселяя по каютам прибывающих пассажиров, отплывающих в Одессу.

Вадима вдруг всколыхнули чувства любви к Екатерине.

Он нежно обнял ее и начал страстно целовать. И женщина открытым своим чувством любящей так же страстно отвечала ему. Заперев дверь, оба предались неудержимой любви, наполнив каюту сочными звуками поцелуев, неразборчивым шепотом мужчины и женщины, их вздохами, стонами и скрипом пружин постели.

Устав от любви, они, разомлев, некоторое время лежали и молчали, успокаивая свои дыхания. Рука Вадима соскользнула с обнаженной пышной груди женщины, ощутив холод металла. Он промолвил:

— В какой уже раз я касаюсь твоего медальона, Катрин…

— Да, и ни разу не спросил, что это за медальон, — так же тихо ответила ему женщина.

— Что ж, позволь сейчас и спросить, дорогая Екатерина Владимировна.

— Ну что ж, посмотри, — щелкнула крышечкой медальона Екатерина. Вадим приподнялся на локте и увидел в медальоне фотографию офицера.

Помолчал, разглядывая, спросил:

— Это он? Твой первый, обещавший обвенчаться?

— Да… — тихо промолвила Екатерина, защелкнув крышечку — Что, ревнуешь? Храню как талисман. Чувства уже погасли, вернее, ты их потушил.

— Горжусь, — придвинулся он к женщине и поцеловал ее в мочку уха. — В каком чине он был?

— В твоем, Вадим, — и тихо промолвила. — Поручик Крылов, прикордонной службы.

— Поручик Крылов? — встрепенулся Ксенофонтов, привстав на койке. — А кто его начальник, командир?

— Что с тобой? — удивленно взглянула на него Екатерина. — Прикордонного рубежа штабс-ротмистр Ромов.

— Штабс-ротмистр Ромов?! — встал с койки Ксенофонтов. — Так, так… — охваченный мыслями, он вопросительно смотрел на женщину. — Расскажи, расскажи, Катрин, как ты с ним познакомилась? — торопливо спросил Вадим. — Во дворце?

— Ты спрашиваешь о поручике Крылове? Представь себе, да. Перед самым отъездом графини Елизаветы Андреевны Воронцовой-Дашковой.

— Так, так, так, Катрин, рассказывай, рассказывай.

— Что рассказывать? Не понимаю, что с тобой, что тебя это все так всколыхнуло?

— Рассказывай, прошу тебя, Катрин, — нетерпеливо попросил Вадим. Глядя непонимающе и в то же время весьма удивленно на своего любимого, женщина заговорила.

— Незадолго до отъезда графини во дворце поселились штабс-ротмистр Ромов и два его поручика. Крылов и Шагин…

— Шагин?! — возбужденно заходил по каюте Ксенофонтов.

— Шагин, — совсем сбитая с толку, повторила Екатерина.

— Рассказывай, рассказывай, милая моя Катрин, — умоляюще попросил Ксенофонтов.

— Что же рассказывать? Познакомилась я с ним, когда вызывала меня во дворец моя госпожа… Во время их пребывания, нам, прислуге, было строго запрещено свободно ходить по дворцу. Было приказано находиться нам в своих комнатах и являться к графине только по ее вызову. Потом нам стало известно, что солдаты подвезли к дворцу стройматериалы… Потом, как говорили садовник и дворник, штабс-ротмистр со своими офицерами делали во дворце какой-то ремонт.

— Где ремонт, где?! — повысил голос Вадим.

— Где, мне неизвестно. Но, разумеется, во дворце, где же еще.

— И тебе больше ничего не известно?

— Ничего. Что же касается нашей дальнейшей судьбы с поручиком Крыловым, то… Полагаю, тебе известно. Если бы не погорело ваше белое дело, то все было бы хорошо… — замолчала женщина. — Потом, когда летом снова пришли деникинцы-врангелевцы, то я узнала, что мой нареченный поручик Глеб Крылов убит, отходя от красных. Но ответь, Вадим, почему ты об этом? Что это все значит? Ты был вместе с ними? Вадим? Почему тебя это так заинтересовало?

Ксенофонтов молчал, он был погружен в свои мысли, затем негромко переспросит:

— Заинтересовало? Сейчас многое стало ясным, Катрин, — помолчав, он спросил: — Надеюсь, ты хорошо знаешь размещение комнат Воронцовского дворца, где служила?

— Разумеется, конечно же, — пораженная таким вопросом, смотрела на него женщина. — Почему ты спрашиваешь, зачем тебе графский дворец, Вадим?

— Я расскажу тебе сейчас такое… которое было неведомо как для тебя, так и для меня, до нашего сейчас разговора…

 

Глава XX. ПРОШЛОЕ БЕЛОГВАРДЕЙСКОГО ПОРУЧИКА КСЕНОФОНТОВА

Вадим Георгиевич Ксенофонтов родился в 1898 году в Харькове, в дворянской семье. Пока Вадя рос, болел детскими болезнями и познавал окружающий его мир, ничего примечательного в его жизни не произошло.

С восьми лет мальчика Вадю определили в приготовительный класс дворянской гимназии. А затем перевели в кадетский корпус, куда его влекли голубые погончики с желтыми александровскими вензелями и бляха с накладными орлами.

После кадетского корпуса Вадим Ксенофонтов уже учится в военном училище и по выходе из него получает чин подпоручика. Первая мировая война, а затем и гражданская, повышают его в поручики.

Преданного белому делу поручика Ксенофонтова судьба бросала по всей России и Украине. В военное лихолетье 1919 года он оказался в Крыму, в Ялте.

В апреле по городу разнеслось страшное слово: эвакуация! В газете было напечатано о наступлении Красной армии, о зверствах большевиков, об их расправах с дворянством.

Люди с расширенными глазами, ухватив узлы и чемоданы, на подводах и экипажах помчались к пароходам.

В порту, в страшной давке тысячи уезжающих пробивались к трапам пароходов, крича и ругаясь, проклиная все на свете и роняя вещи в море. А со стороны Никитского ботанического сада и даже Массандры уже постреливали красные.

На пристани ржали лошади. Ломались телеги и экипажи, от столкновения валились чемоданы, баулы, радовались раздолью воры и бандиты.

— Господин офицер! — кричал мужчина в котелке. — Пропустите же, у меня паспорт! Я от градоначальника!..

— Осади назад! По очереди! Куда прешь! — винтовкой преграждали ему путь.

— Пропустите! Пропустите же! Перед вами генерал, что же вы медлите?! — кричал толстяк.

— Нас же затопчут, затопчут! Боже мой! Боже мой! — причитала дама.

— Что вы делаете, господа! Сволочи, господа! — кричал другой, падая на трап.

А старший пропускающий приказно всем:

— Паспорта, паспорта предъявляйте, господа!

Кругом виделся панический страх и смятение. Люди пробивались сквозь заслоны на пароходы, чтобы плыть в Турцию. Это был первый исторический бег дворянской России из Крыма в апреле 1919 года. И мало кто предполагал, что Советская власть просуществует в Крыму всего 75 дней. А в ноябре 1920 года подобное бегство буржуазии и войск белых повторится в еще более ужасающей форме.

Но этого поручик Ксенофонтов, разумеется, не знал. Потрясенный апрельской эвакуацией девятнадцатого, он со своими офицерами стоял на борту парохода «Муссон», и в мыслях его дребезжало будущее совершенно неопределенное и трагическое.

Погрузка кончилась. Крики людей, не попавших на пароход, усилились. Кто-то со сходень свалился в море, сорвались туда же тюк и чемодан. На капитанском мостике появился статный мужчина в синем кителе с галунами. «Муссон» басом покрыл людские крики, плач и шум на берегу и с тысячами людей и горами багажа медленно вышел в море.

Был вечер. Утонули в мглистых сумерках очертания Ялты и гор, окаймляющих город без огней. Стоящие у борта тяжело вздыхали. Прощай, Крым!..

Стемнело. Открытая палуба парохода начала покрываться укладывающимися на ночлег беженцами. Засыпали в каютах, в коридорах, в трюмах под успокоительный ритм машины.

Но не все засыпали так сразу. В кормовом трюме на нарах в темноте разговаривали офицеры:

— Лежу и вспоминаю отечественную историю, — слышался сиплый голос. Петра Третьего убили бутылкой, заметьте. Екатерину Великую, говорят, копьем ткнули снизу в нужнике, убили. Павлу табакеркой проломили голову. Николай счел нужным отравиться. Александра Освободителя разнесло в клочки. Николая Второго и его семью расстреляли. Вот вам и славяне!

— Не славяне, господин штабс-капитан, а изменники, бандиты, авантюристы и большевики, — вставил сердитый голос. — И Крым… — замолчал он.

— Что Крым? — спросил кто-то.

— Это трагическая ошибка союзников, господа. Наш долг рассказать им всю правду. Европе станет стыдно…

— Не городите чепуху, господин штабс-капитан, — парировал баритон.

На какое-то время на нарах замолчали. Затем ностальгически зазвучал голос:

— А помните «Яр» московский? Его цыганский хор? Икру, осетринку, хрустальную водочку? Надеюсь, большевики — это скверный эпизод, недолгий кошмар.

— Да, «Яр» московский… — мечтательно протянул другой голос. — А «Славянский базар», господа. Ах, какие там подавали расстегаи, блины с икоркой!..

— А «Астория» в Петербурге, господа офицеры, голубые князья? Осетрина, поросеночек с хреном и та же хрустальная водочка в заиндевевшем графинчике. Ну, и дамы в вечерних туалетах, — пробасил другой голос.

— Что об этом сейчас говорить, господа. Просрали, проворонили свое лучшее в жизни, — пробурчал сердитый голос.

Снова замолчали трюмные офицеры-беженцы. И снова послышался голос. На этот раз он принадлежал молодому поручику:

— Вот вы говорите о московском «Яре», «Славянском базаре» и о других, господа… Вы полагаете, за границей нет подобных ресторанов? Ошибаетесь, есть и получше, уверен… Но ведь и в России, и в Европе без денег ни в какой ресторан не войдешь.

— Это верно… Вот плывем в грязном трюме, в одном только обмундировании, — вздохнул сиплый.

— Жаль, что теперь возврата нет, а то бы… — не договорил поручик.

— И что было бы? — скептически спросил кто-то.

— Что ж, послушайте… некоторые не только проворонили страну, как вы говорите, но и свое личное, сокровенное наследственное богатство.

— Э-э, голубчик, что об этом сейчас, — вздохнул придушенно штабс-капитан.

— Все кануло в лету, — послышался еще один голос.

— Нет, я имею в виду не земли, поместья, фабрики, заводы и прочее… Послушайте, господа, раз уж все кануло в Лету.

— Что ж, рассказывайте, поручик. Однако, до того воняет здесь, я просто никак не уясню, чем это, — отметил сердито голос.

И поручик заговорил:

— До того, как попасть с вами, господа, на этот пароход, я служил в прикордонной армейской части, охраняющей приморский рубеж от Ялты до Симеиза. И вот, незадолго до нашей эвакуации, мне и моему сослуживцу, тоже поручику, наш ротмистр приказал под большим секретом выполнить черновую работу, устроить тайник в одном из дворцов Крыма. До этого нас поселили в самом дворце и скрытно по ночам мы долбили и копали, устраивая тайник. Вначале мы полагали, что тайник предназначен для нашей армейской цели. Но когда графиня решила покинуть свой дворец, все ее ценности и были спрятаны в этом тайнике. Сокрытие ценностей было совершено в строжайшей тайне. Посвящены в эту тайну, кроме графини, были наш ротмистр и мы, два поручика. И никто больше. Даже прислуга была в неведении о ночных наших деяниях под наблюдением хозяйки дворца.

Рассказик замолчал. После паузы кто-то спросил:

— И где этот дворец и сам тайник во дворце?

— Вы хотите, очевидно, вместо Турции отправиться сейчас же туда и завладеть графским кладом? — захихикал сиплый голос.

— Нет, господа, просто интересно и только… — ответил тот. — И все же?

— Дворцов русской знати в Крыму много. Что же касается места тайника в самом дворце, то я его нашел бы даже с завязанными глазами, господа, уверяю вас… — тихо промолвив поручик и умолк. Спохватился, что так может сказать и лишнее, раскрывающее тайну.

— Ну, а ваш друг, поручик, с которым выделали эту черновую работу, недостойную офицера? — спросил вкрадчиво голос, спрашивающий адрес тайника.

— Погиб, когда нам пришлось отходить в горы от красных… — со вздохом ответил рассказчик. А затем продолжил. — И ротмистра нет в живых… Нелепейший случай, господа. Ротмистру вдруг понадобилось чистить свое личное оружие. Разряжая и заряжая один из пистолетов, нечаянным образом он выстрелил и убил себя наповал. Пуля ударила ему в голову, смерть была мгновенна и ужасна, господа.

— Может, самоубийство? — послышался вопрос. — Чтобы вот так, не бежать в Турцию, как мы сейчас…

— Да, вроде не похоже, господа. Он не из слабонервных. С психикой у него было все в порядке.

— И все же, поручик… э-э… — снова проговорил офицер, которому было «просто интересно и только». — Вы не представились, хотя и в темноте, господа…

— Поручик Шагин, честь имею, — последовал ответ рассказчика.

— А вашего ротмистра и другого поручика, с которым Вы устраивали тайник? — не унимался все тот же любопытный. — Если не секрет, конечно…

— Ну, это можно и сказать вам, господа, коли уж зашел такой интерес к этому. Штабс-ротмистр Ромов, а моего сослуживца — поручик Крылов… Не вижу здесь какого-либо секрета, господа, тем более, их уже нет в живых, — вздохнул Шагин.

— Однако следует попытаться и уснуть, господа, — просипел кто-то. — Бог знает, что нас ожидает завтра.

— Да, уснуть в этой вони… — пробурчал тот, кто никак не мог понять, чем это воняет в их трюме.

Через день рано поутру из трюмов вылезли все обитатели. Машины не работали. «Муссон» стоял на якоре. Брезенты, палуба, чемоданы, перила — все было мокро от мелкого, теплого дождя. Очертания берегов Босфора тонули в нем.

Но вот дождь прекратился, и пробилось солнце. Оно вставало все выше, дождливая завеса поредела, и глазам беженцев предстали легкие очертания Стамбула. Минареты, купол Айя-Софии и мечети Султанахмеда, пирамидальные тополя, квадратные башни древней Византии.

Прошло еще немного времени и город позолотился апрельским солнцем. Через длинный мост Золотого Рога струились потоки экипажей и пешеходов. Люди ехали и шли по своим делам. И никому, наверное, не было дела до пароходов с тысячами русских, бежавших от красных из Крыма.

Простояв томительный день на внешнем рейде, «Муссон» заревел и медленно двинулся вдоль панорамы Стамбула к Мраморному морю. Но подошел военный катер. Элегантный офицер, в морской форме, закричал что-то в рупор капитану, и катер ушел, стуча и поблескивая медью. С парохода загрохотали якорные цепи в море, и «Муссон» вновь закачался на рейде.

Стамбул всю ночь переливался бриллиантовыми огнями. Доносились слабые звуки сигналов автомобилей и даже, как будто, звуки танцевальной музыки из ресторанов.

Утром снова подошел к пароходу катер. Команда военных моряков с винтовками наперевес заняла кормовую палубу. Другая команда, угрожающе щелкая затворами, заняла носовую часть.

В трюмах послышались крики команды и ругань. Бледные, растерянные офицеры, щурясь от солнца, вышли из трюмов. Их подталкивали приклада ми. К пароходу подходили шаланды, куда пересаживали офицеров и личный состав их частей. Войска перегружались на другой транспорт, отплывающий обратно в Россию, в Новороссийск, и возвращались в действующую армию Деникина.

Таким было прошлое белогвардейского поручика Ксенофонтова. А теперь вернемся в служебную каюту на пароходе «Пестель». Подведя черту под своим рассказом, Вадим говорил:

— Вот так, Катрин, я узнал о существующем кладе графских сокровищ и снова очутился в Крыму. А когда ты рассказала, что офицеры Крылов и Шагин с ротмистром Ромовым вдруг, перед самым отъездом графини, затеяли ремонт во дворце… Полагаю, не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы определить и адрес нахождения этого клада.

Все это время Екатерина Владимировна молчала, затем тихо, как-то неуверенно промолвила:

— О каком кладе ты говоришь, Вадим? Ведь я, как и другие, тогда служила во дворце… Но ничего подобного, похожего… Это все выдумка того офицера Шагина, Вадим. Сокрытие каких ценностей? О чем он говорил? Ведь, если бы не я, то кто-нибудь из прислуги знал бы об этом определенно, — недоумевая от услышанного, говорила женщина.

— В том то и дело, никто не знал и не должен был знать. Сокрытие ценностей производили только по ночам, рассказывал Шагин. И он никогда бы не рассказал об этом таинственном кладе, если бы не бежал в Турцию со всеми нами. В ту тяжелую ночь, когда мы плыли в Стамбул, он полагал, что возврата нет, и добраться до графских сокровищ ему из Турции уже невозможно. Вот и излил душу, Кэт.

— Странно, очень странно. Я еще раз говорю тебе, Вадим… Да, верно, уж чего-чего, а золота и серебра во дворце было много, а Елизавета Андреевна уехала налегке… — сомнение Екатерины в реальности клада перерастало в логическое рассуждение, и она заходила взад-вперед по каюте, переплетая пальцы рук в лихорадочной догадке. Затем она остановилась и, уже глядя на Ксенофонтова с озабоченностью в глазах, сказала: — Но, может, Шагин сам уже добрался до клада графини Воронцовой-Дашковой? Ведь он тогда вместе со всеми вернулся в Крым?

— Поручик Шагин и другие убиты, Катрин. И теперь, вряд ли кто может помнить о его рассказе по дороге в Стамбул, — заверил ее Ксенофонтов. Он обнял женщину и прошептал. — Благодарение Богу, я уцелел и оказался в Крыму, опять-таки — благодарение Всевышнему — судьба свела меня с тобой…

Екатерина прижалась к нему и тихо спросила:

— Так ты все же любишь?

Вадим ответил ей поцелуем и прошептал:

— Разве ты не чувствуешь, Кэт? Если бы не эти Советы…

Женщина ответила ему поцелуем. И так, стоя, они целовались еще и еще, пока в дверь каюты не постучали. Это пришли с вахты коллеги Екатерины, и любовники вышли на палубу.

«Пестель» шел полным ходом в открытом море под ночным звездным небом. Было тепло и безветренно. Берегов Аджарии видно не было.

— Может, пойдем в ресторан, по нашему случаю, Катрин?

— Потом. Почему, Вадим, ты не рассказал мне об этом раньше?

Они стояли у борта в кормовой части судна и провожали глазами хорошо видимый пенный след парохода.

— Если бы я знал, что речь идет о дворце графини Воронцовой-Дашковой, то, несомненно, рассказал бы. А так — ищи иглу в стоге… Дворцов в Крыму много… Клад они могли прятать и в Ливадийском, и в Юсуповском, и во дворце «Дюльбер»…

— В «Кичкине», и в том же Воронцовском, моем, — дополнила Екатерина. А сколько других, менее знаменитых, ты прав, любимый.

— Кроме того, положим, что я бы знал адрес. Так гражданская смута не позволила бы. Надо было уходить, скрываться… Я же тебе рассказывал, как помотало меня по свету после бегства Врангеля. А потом тюрьма… Я жизнью обязан тебе, твоему дяде, который спас меня от расстрела… И знаешь, Катрин, я только и мечтаю, чтобы избавиться от совдепии, от мужичья…

— От совдепии, да. А вот от «мужичья»…

— Что от «мужичья»? — отодвинулся и всматривался в лицо женщины Ксе-нофонтов.

— Да ведь и я, если не из этого самого «мужичья», как вы изволите говорить, господин бывший поручик, то из простых мещан, уважаемый… И если вы кичитесь своим дворянским происхождением, то совершенно незачем, особенно в нынешние времена. Я скоро вернусь, своих коллежек проведаю, — ушла с палубы Екатерина.

Вадим остался один. Смотрел на убегающую от винтов парохода вспененную волну, перебирал в памяти рассказ бывшей графской горничной и свое прошлое.

Вернулась Екатерина и пригласила Ксенофонтова спать в другую каюту, хозяйки которой были на вахте. В ресторан решили не идти. Когда устроились на ночлег, уже лежа, Вадим спросил:

— Ты обижаешься, Катрин, что я так, о «мужичье»?

— Нет, любимый, — прошептала женщина, лежа рядом. — Просто хотела бы пореже слышать о твоем дворянском происхождении. Согласен?

— Хорошо, — поцеловал ее Вадим.

Утомленные треволнениями батумского дня и неведомыми прежде надеждами разбогатеть, они притихли. Ксенофонтов закрыл глаза, и ему вдруг вспомнилось…

… На Кубани в станице Полтавской офицеры отдыхали в большом каменном доме под цинковой крышей. Дом стоял на берегу местной речушки под названием Ерик. Было лето восемнадцатого, компания сидела на веранде у стола, заставленного бутылками и закусками.

Поручик Задорожный пел под гитару:

Вольноопределяющийся из студентов, вступивший в Добровольческую армию, вдруг захохотал, с размаху поставил рюмку и выпалил:

— Знаем эти славянофильские штучки! Песенки русские, а карабины французские! А что французишки взамен потребуют? Золото и «родные поля и леса», как поется дальше в вашей песенке, поручик Задорожный? Пускаете слезу, распевая творения русского мужика?

Поручик отложил гитару и, глядя с усмешкой на него, ответил:

— Вы опьянели, студент.

— Пусть я опьянел. Но зато не притворяюсь, что люблю мужика и все это хамство! Я их презираю, как мыслящее существо, как дворянин!

— Напрасно, напрасно… — отпил водки поручик. — Я полагал, вы умнее. Дворянством теперь кичатся только дураки.

— Да как вы смеете! — вскочил студент. — Впрочем… Это почему же?

— Если вы способны меня выслушать, я объясню. Дело в том, студент, что чистотой крови не могут похвастаться даже великие князья. И вот почему… У вас было двое родителей — отец и мать. Не так ли?

— Как и у всех, — кивнул Ксенофонтов, участвовавший в этой вечеринке.

— А у ваших отца и матери было уже четыре родителя, — продолжал Задорожный. — Два у отца и два у матери. Четыре же ваших деда и бабки насчитывали уже восемь человек, которым они были обязаны своим появлением на свет. У ваших предков, прадедов и прабабушек, было уже шестнадцать родителей…

Присутствующие офицеры с интересом слушали поручика, некоторые даже придвинулись к нему. И тот продолжал:

— И так далее, господа. За тринадцать поколений, студент, вы накопили… минуточку., прикину… Так вот, вы накопили шестнадцать тысяч триста восемьдесят четыре предка. Какая это прогрессия?

— Арифметическая! — выпалил студент.

— Вас плохо учили, студент…

Присутствующие захохотали, глядя на представителя старинного дворянского рода, вольноопределяющегося из студентов.

— Но разрешите мне продолжить, господа. Вы уверены, что среди этих шестнадцати тысяч ваших предков, студент, не было крепостных, стрельцов, прачек, публичных девок, мещан, купцов, цыганок и кабачных ярыжек? Кто уверен в этом, господа?… Ах, не уверены! А ведь мы копнули только тринадцать поколений, всего-навсего тринадцать. Так чем же вам кичиться, любезный господин студент? И зачем кричать о своем презрении к мужику, за счет которого мы жили, господа, и вот сейчас воюем, чтобы продолжать за его счет жить, а?

Офицеры молчали. Студент промямлил:

— Ну, хорошо, пусть будет по-вашему. И все же…

Что еще хотел сказать студент-дворянин, Ксенофонтов не помнил. А вспомнил только то, что появился вестовой и их всех вызывал полковник-Воспоминания Вадима были прерваны шепотом Екатерины:

— Да, Вадя, нам надо попытать свое счастье, а вдруг…

— Кончено, конечно, Екатерина Владимировна. Мы сделаем большой жизненный промах, если не попытаемся, — так же тихо ответил ей Ксенофонтов.

Всю ночь, плывя на пароходе «Пестель», который к шести часам утра пришел в Сухум, они обсуждали свои дальнейшие действия.

Через день после возвращения из Батума Екатерина должна была распрощаться на время со своим любимым и взойти на борт парохода «Ленин», чтобы приступить к своим обязанностям каютной горничной. А после следующего рейса вновь встретиться с Ксенофонтовым. У них теперь были другие планы. Ей и ему этот очередной рейс понадобится, чтобы оформить свои служебные отпуска и приступить к осуществлению намеченной ими многообещающей цели.

Но очередной рейс у Екатерины не состоялся. Как только она подошла к пришвартовавшемуся своему пароходу, ей сразу же сообщили, что для нее получена срочная радиограмма. Прочтя ее, она горько зарыдала. Вскочила в свою служебную каюту и собрала нужные вещи…

 

Глава XXI. СНОВА НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ СВИДАНИЕ

Компаньоны терпеливо ждали появления бывшей горничной графини. Но сойдя на причал, своей длиннотой ведущий к берегу, они вновь увидели у трапа знакомого им вахтенного-стивидора. Он поприветствовал их и спросил:

— Ну, видели нашу Екатерину?

— Нет, еще не видели, а где она? — насторожился Бендер.

— Теперь долго не увидите, товарищи. Она получила какую-то радиограмму и сразу же умчалась с парохода.

— Так, где она, где?! — выстрелил вопрос Остап.

— А кто ее знает, где она сейчас, — пожал плечами вахтенный, — наверное, уже к следующему рейсу вернется…

— И уже в Одессу, — слыша его разговор, сказал другой моряк. Он стоял у верхнего конца трапа, проверяя билеты у входящих на борт пассажиров.

— Вот это да! — в один голос протянули компаньоны, ошарашенные сообщением.

— Минуточку, — взбежал по трапу Бендер к верхнему вахтенному. Тот выражал какой-то пассажирке сомнение, что ее мальчику-парню надо билет не детский, а взрослый. Подождав, сгорая от нетерпения, когда вахтенный проявил снисхождение и пропустил женщину с «ребенком», Бендер спросил:

— Мне очень нужна ваша Екатерина Владимировна, дорогой капитан. Что за радиограмма? Где Екатерина сейчас может быть, где?

— Как где? Ваши билеты, товарищи? — одновременно переспросил и задал вопрос вахтенный курортнику и его даме. Проверив билеты у них, он сказал Бендеру: — Что за радиограмма, не знаю. Но она побежала на вокзал, чтобы ехать в Москву поездом…

— Поездом?! В Москву?! — выкатил свои восточные глаза сын турецко-подданного.

— Да. Она сказала так капитану, товарищ… А девочке вашей сколько лет, что билетик у нее детский? — уже спрашивал проверяющий другого пассажира.

— Спасибо, капитан, спасибо, — проталкивался Остап по трапу среди садящихся на пароход людей.

— Я еще не капитан, товарищ, а пассажирский помощник, — успел сообщить ему вахтенный.

Сбежав на пристань, Бендер скомандовал: — Адам, заберите вещи в каюте, а мы с Балагановым на вокзал! — и дромадерским шагом устремился по длинному сухумскому причалу к берегу. Обернулся и прокричал: — Адам, встречаемся на вокзале! — но вдруг остановился и заспешил вернуться. — Одета? В чем одета она, уважаемый? — спросил он вахтенного.

— Кто? — не понял страж у нижних сходень.

— Да Екатерина Владимировна же? — с заметным раздражением пояснил Остап.

— А-а… одета? — сосредоточился вахтенный. — Зеленое платье, темный жакет, шляпка… — ответил, наконец, он.

Не поблагодарив вахтенного, Остап в сопровождении Балаганова продолжил свой стремительный ход по причалу.

Два компаньона, запыхавшись, прибежали на железнодорожный вокзал и были вторично ошарашены сообщением: несколько минут назад от перрона отошел поезд с прицепными вагонами из Батума, следующими до Москвы.

— Да, Шура, жди теперь ее возвращения, — с досадой промолвил Бендер.

— Что-то эта третья горничная нам с трудом дается, командор, — покачал головой Балаганов. — Может, она и не нужна нам вовсе?

— Нужна, нужна, товарищ Балаганов, — с раздражением ответил глава компании. — Надо, в конце концов, еще раз попытаться выяснить, хотя бы примерное место клада. Как нам стало известно, она дружила с одним из офицеров штабс-ротмистра Ромова и может знать то, что не знают ее коллеги.

— А если знает, то разве она скажет, командор, — покачал рыжеволосой головой Балаганов.

— Вот вы всегда, всегда, Шура,… — разозлился Бендер и отошел от него…

— Да, я что, командор. По справедливости… откровенно… командор… — заспешил за ним Балаганов.

Бендер промолчал, так как все его мысли были заняты вопросом: уехала ли женщина в зеленом платье, в темном жакете и в шляпке отошедшим недавно поездом или задержалась по какой-нибудь причине? Но все его вопросы к пассажирам и железнодорожникам вокзала результата не дали.

Когда быстрым вихрем примчался исполнительный автомеханик Козлевич, Бендер сказал:

— Что такое «не везет» и как с ним бороться вы, Адам Казимирович, не знаете? Здесь нет той, которая нам нужна. Или уехала, или еще что-то… Главное, мы не знаем ее в лицо, а так… скудное описание ее портрета, да одежду., которую она могла сменить. Неизвестно, где она здесь, в Сухуме, пребывала. Перед нами проблема, камрады.

Железнодорожный вокзал был небольшим. Выглядел чисто курортным строением. Пассажиров было больше отъезжающих, чем прибывающих. В вокзальном ресторане гремел барабан, вопила флейта, бухали удары барабана, заглушая звуки скрипки. Там шло веселье. А у билетной кассы с криками давились пассажиры.

Компаньоны подошли к открытым окнам ресторана и без всякой цели заглянули вовнутрь. Там танцевали «лезгинку», а за столом пели «Сулико».

Подошедший к окну носильщик в фартуке и с тусклой медной бляхой на груди сообщил с кавказским акцентом:

— Большой торгующий человек дочку выдал замуж, а сейчас провожает гостей в Поти, Самтредиа, Батум. А может, и в самый Тифлис. Вон сколько экипажей их привезли, — указал он на площадь.

— Оно и видно, уважаемый, — невесело ответил Бендер, отходя от окна. Значит, вы не видели недавно уехавшую женщину в зеленом платье, в темном жакете и в шляпке? — спросил он носильщика.

— Вы уже спрашивали, дорогой, уже спрашивали. Если бы видел, сказал бы…

— А знаете, командор, это и хорошо, что мы ее не встретили, — промолвил Балаганов, когда отошли от носильщика.

— Это еще почему, Шура?

— А потому., она бы очень удивилась — с какой это стати… Козлевич, привычно дернув рукой усы, подсказал:

— Да, пустились в путь то ли из Ялты, то ли из Одессы за ней, чтобы узнать то, что не каждому позволено знать. Не лучше ли, Остап Ибрагимович, выяснить все нам нужное в той же Одессе или Ялте?

— На пароходе еще так-сяк, но здесь для нее будет очень подозрительным, командор.

— Да, друзья, вы правы, — кивнул Бендер. — Гонка за ней не расположила бы ее к откровению. Что же, в Москву ехать? Там можно было бы отрекомендоваться ей и как от столичной газеты, и как от Всесоюзного радио. Но где ее там найдешь? Одному богу известно.

Балаганов с улыбкой посмотрел на Бендера и одобрительно закивал:

— Вот именно, одному богу, командор, — и в глазах его светилась похвала Остапу, за то, что тот произнес слова «богу известно».

Единомышленники вошли в привокзальную кормушку под вывеской «Хинкали» и заказали горячие хачапури с мацони.

— И что это такое за «мацони»? — пожал плечами Балаганов.

— Кислое молоко, Балаганов, — пояснил Бендер, как знаток грузинской кухни, как человек, уже побывавший на Кавказе, когда с Кисой Воробьяниновым гонялся за стульями с сокровищами мадам Петуховой.

— Он о мацони, а я о хачапури… — начал было Козлевич.

Но подошедший к их столу хозяин, услышав эти слова, расставил тарелки с пышущими жаром хачапури, издающими вкусный хлебный запах, с чуть-чуть сырным ароматом, сказал со свойственным местным произношением:

— Хачапури, это вот, дорогой. Кушайте на здоровье, уважаемые, на здоровье, уважаемые.

— Спасибо, хозяин, вижу, вкусно пахнут, — закивал ему Козлевич. — Я и спрашиваю… — куснул он румяный край хачапури.

— Раз спрашиваешь, дорогой, и вы, уважаемые, я должен вам рассказать о нашем хачапури. По-вашему, значит, это ватрушка, понимаешь. Вот покушаешь и будешь не голодным до обеда.

— А как готовят ее, эту ватрушку-хачапури? — спросил Балаганов, отломив румяный кусок от запеченного пирога и жуя его со смаком, запивая мацони.

— Понимаешь, дорогой, готовлю из простого дрожжевого теста. Сыр имеретинский, сулугуни, пропускаю через мясорубку. Потом тесто наминаю смесью сыра и яиц и — в печь, понимаешь. Вынимаем через пять минут, дорогой. Кладу в каждый сверху кусочек сливочного масла и, если хочешь, добавим яйцо. Ждем немного, и твой хачапури готов. Вот вы с мацони, а можно и с раствором масла, сыра и яиц, дорогой, понимаешь… — услыхал звуки шарманки с площади, выбегая на улицу, бросил, — извините, уважаемые.

Компаньоны тоже подошли к распахнутым настежь дверям «Хинкали» и увидели не то большого торгующего человека, выдавшего замуж свою дочь, не то таких же, как и он, его гостей. Под звуки шарманки они с песнями рассаживались в фаэтоны. На передний фаэтон сел грузный человек, а впереди него, в этом же экипаже, лицом к нему, уселся шарманщик, продолжая крутить кавказскую мелодию.

— Большой торгующий человек отдал дочь замуж и гуляет с друзьями, понимаешь, — пояснил хинкальщик, мастер хачапури.

— Они в ресторане гуляли, — промолвил Балаганов, смакуя уже третье по счету хачапури.

— Они, — кивнул Бендер, тоже кушая с аппетитом уже не первое хачапури. Хозяин веселого музыкального кортежа вдруг привстал в фаэтоне и крикнул молодой женщине и ее спутнику:

— Эй, Вадым! Эй, Катерына! Зачем на свадьбэ моей дочкы нэ гулал?! Ай-ай, как нехорошо, дрззя, не прышли, а?

Услышав слово «Катерына», Бендер встрепенулся и вперил свой взгляд в женщину.

— Она в зеленом и шляпке «набок», командор! — прошептал Балаганов.

— Она, Остап Ибрагимович, она! — кивнул Козлевич и поперхнулся непрожеванным.

— Вижу, детушки, вижу! — встрепенулся Бендер и, сделав им знак, последовал за парой, которая криком отвечала уже отъезжающему под звуки шарманки фаэтону.

— Занят был на службе, господин Асланов!

— Ай-ай, как нехорошо… так давай сейчас сюда! — пригласил Асланов.

— Мы на поезд, в Москву, дорогой Карапет Ваганович, по телеграмме, прокричала вслед фаэтону Екатерина.

— Ну, голуби, не будь я Остапом-Сулейманом-Бертой-Марией Бендером, если не скажу, что «Катерына» — это та женщина, которая нам нужна, — говорил великий предприниматель, шагая за парой. — И по описанию ее портрета Фатьмой, определенно, это она.

— Но как мы подступимся к ней? С какой стати затеем расспросы о графском дворце? — беспокоился Балаганов.

— Да и не одна она, а с каким-то «Вадымом», — тоже скопировал Асланова Козлевич. — Эх, Остап Ибрагимович, нам бы сейчас лимузинчик! Взяли бы и повезли их для ускорения…

— Что, до самой Москвы, Адам? — удивился Бендер.

— Зачем до Москвы? До узловой станции… — буркнул тот.

— Чего нет, того нет, друзья-камрады. Вперед, вперед, верные мои визири, — заспешил еще больше жаждущий взять интервью у бывшей горничной графини Остап.

— Да, но, командор, как подступиться к ней?

— Не делайте волну, Шура, — обернулся Бендер, с усмешкой глянув на него. — Разве вы не видите, судьба улыбается нам.

Остап подбежал к носильщику:

— Ой, дорогой, скажите, как имя и отчество большого торгующего человека, который после свадьбы дочери провожал гостей в ресторане?

— А что, разве не знаешь? Асланов Карапет… да еще Ваганович, понимаешь. Большую торговлю держит, — с достоинством ответил носильщик, будто его номер носильщика имеет в этой торговле непосредственное участие.

— Ой, спасибо, дорогой, ой, спасибо, — вернулся к своим друзьям Бендер, и приказал: — Адам, побудьте с Шурой в стороне. Я к ним… один.

Компаньоны видели, как Екатерина со своим спутником встала в очередь к билетной кассе.

Остап вновь подскочил к знакомому носильщику и спросил:

— Скажи, уважаемый, какой самый ближайший поезд должен быть?

— Как какой, дорогой, Тифлис — Москва — Самтредиа скоро должен подойти, не задержится если, — ответил тот, поправив медную бляху железнодорожного служаки. — У тебя есть вещи? Давай посадку сделаем. Дорого не возьму.

— Ой, нет, уважаемый, я как раз еду случайно, без вещей.

Издалека трое друзей наблюдали за интересующими их поднадзорными. Очередь к кассе почти не двигалась. У решетчатого окошка ее была давка, крики и ругань. А до прихода поезда оставались считанные минуты. Всех пассажиров волновал вопрос, успеют ли взять билеты, будут ли места на этот поезд. Видно было беспокойство и на лицах Екатерины и ее «Вадыма».

— Это вам билеты в Москву, товарищи? — к ним подбежал Остап.

— В Москву… — удивленно взглянула на него Екатерина.

— По поручению самого Асланова Карапета Вагановича, уважаемые! Бендер бросился к дежурному по вокзалу, растолкал пассажиров, осаждающих того и представился:

— Корреспондент из газеты, по поручению Асланова Карапета везу статью, о свадьбе его дочери. Срочно надо мне и моим двум коллегам, гостям Асланова, в Москву, на тифлисский поезд!

— Ой, дорогой, дорогой, видишь что делается, видишь? — указал дежурный на осаждающих его пассажиров.

— Не будем нагонять страхов, уважаемый, не будем, — строго отпарировал ему Бендер. — О вашей помощи и в газете я скажу пару слов благодарности, прошу, прошу… останемся друзьями, товарищ начальник, — упирал на него Остап, поедая его глазами судьбоносного человека.

— Давай, давай, пошли, — протолкался уже с Бендером из своего кабинета дежурный. — Иди за мной, дорогой, иди…

Он постучал в дверь кассы и не то на грузинском, не то на абхазском, а может быть, и на аджарском, что-то громко прокричал. Из этих слов Остап уловил только слово Москва, Дверь кассы отворилась, и рука кассира протянула три билета Бендеру. Остап отсчитал деньги и со словами благодарности устремился к очереди у кассы. Подбежав к своим подзащитным, он с милой лучезарной улыбкой протянул им два билета со словами:

— Ваши билеты, товарищи. Это по поручению самого Асланова Карапета Вагановича, уважаемые! Я тоже еду попутчиком с вами.

Окошко кассы уже захлопнулось, туда настойчиво стучались, но оно не открывалось. А высунутая рука кассира выставила картонку с надписью по-грузински и по-русски «Мест нет».

Видя все это, Екатерина и ее спутник, держа билеты, смотрели на Бендера как на неожиданного ангела-спасителя и не знали что сказать.

— Спасибо, очень благодарны вам, — промолвила наконец Екатерина внезапно объявившемуся благодетелю. — Очень благодарны…

Ее спутник тоже начал говорить слова благодарности. Но Бендер со своей неизменной улыбкой ответил:

— Не стоит благодарности, уважаемые, у нас места рядом, в поезде поговорим. У меня еще товарищ…

Поезд из Тифлиса в Москву уже подкатил к перрону сухумского вокзала, и его вагоны штурмовали не только пассажиры с билетами, но и намеривающие дать плату непосредственно проводнику.

В руках Екатерины был небольшой саквояж, у ее спутника — видавший виды парусиновый портфель. Видя такую толчею при посадке, Козлевич и Балаганов тут же проявили заботу и, расталкивая штурмующих, прокладывали путь подзащитной в вагон. Великий комбинатор-предприниматель был рядом и кричал:

— Гражданка, куда же вы со своей кудахтающей корзиной! А вы, папаша, свой бурдюк мне в лицо суете! Безобразие, граждане! Дайте же пройти командировочным по срочному вызову, разве вы не видите, что мы из газеты? Проводник… Проводник, билеты есть, билеты есть! Но, дайте же пройти, дайте…

— А ваши? А ваши? — требовал билеты у двух других компаньонов Остапа хозяин вагона, преграждая им путь.

— Конечно есть, конечно есть, дорогой… — отвечал ему Балаганов.

— А как же, а как же… — повышенным тоном вторил ему Адам Казимирович.

И не втроём, а уже компанией из пяти человек, они, наконец, прорвались в вагон. Как только это им удалось, поезд засопел воздушными тормозами и после протяжного паровозного гудка тронулся с места.

Когда Екатерина, Вадим и присоединившийся к ним неожиданный благодетель заняли свои места в купе, то увидели, что четвертое место свобод но. Бендер выглянул в коридор и поманил Балаганова в их купе. А Козлевичу сказал:

— Адам Казимирович, отрегулируйте этот, и ваш вопрос, — Ясно, Остап Ибрагимович, места есть, — плата на месте, — ухмыльнулся усач.

— Очень вам благодарны, незнакомец, — сложила руки на груди Екатерина. — Мы думали, что этим поездом уже не уедем, — покачала она головой, улыбаясь Бендеру.

Поезд уже набрал скорость и, постукивая колесами на стыках, покидал пригороды Сухума.

— Да, это так, сама судьба свела нас, уважаемая. Разрешите представиться… из центральной газеты, Измиров Степан. И мой коллега из — радиокомитета…

Балаганов встал, склонил чуть голову и отрекомендовался:

— Александр Александрович…

— Очень приятно, — кивнула Екатерина и представилась: — Сальская Екатерина Владимировна.

А Вадим встал и представился по ритуалу, выученному еще тогда, когда ходил в поручиках:

— Ксенофонтов, младший научный сотрудник сухумского ботанического сада… — и добавил: — Вадим Георгиевич.

— Так вы в командировку, уважаемые? — продолжил разговор Бендер.

— Нет, в Москву, — вздохнула женщина. — У меня там при смерти родной дядя…

— Вот как… — сочувствующе вымолвил Остап. — Сожалею…

— Да, едем не по привлекательному делу, граждане, — качнул головой Ксенофонтов.

Поезд шел на хорошей скорости, отдалившись от побережья, а при подходе к Новому Афону вновь пошел вдоль моря до самой Гудауты.

Когда разговор пошел о разном, который обычно возникает у попутчиков, Бендер, для поддержания настроения своих соседей спросил:

— Слышали новый одесский анекдот, уважаемые?

— Их много, все разве можно знать, — улыбнулась женщина.

— Решил одессит перейти границу, — начал Остап. — А из темноты ему: «Стой! Кто идет?». Одессит: «Ша, ша, что вы кричите? Уже никто никуда не идет…». И пошел обратно.

Балаганов засмеялся, Бендер — нет, а Екатерина и Вадим переглянулись между собой со смыслом, одним им понятным. После паузы Бендер спросил:

— Уважаемые попутчики, может, составите нам компанию поужинать в ресторане?

— Да, но… — неопределенно посмотрела на Вадима женщина.

— Да, ужинать пора, конечно… — также неопределенно произнес и Ксенофонтов.

— Телеграмма застала нас врасплох, мы ничего с собой не взяли в дорогу… — снова ничего определенного на предложение их благодетеля не ответила Екатерина.

— Нет-нет, я приглашаю, товарищи, прошу вашего согласия, уважаемые, — горячо настоял Бендер, вставая, — Да, но кто останется здесь, с вещами? — забеспокоилась бывшая горничная графини.

— Александр, Адам, — вы поедите во вторую смену, — распорядился Остап. К Козлевичу он обратился потому, что тот стоял в коридоре у двери их купе.

Когда Бендер со своими приглашенными попутчиками ушел, Балаганов сказал Козлевичу:

— Зачем нашему командору ресторан?

— Ну, братец, Остап Ибрагимович знает, что делает. Ничто так не сближает людей, как рюмка водки, — и вдруг засмеялся. — Или пара хороших кружек пива.

— В этом случае, мне кажется, Адам Казимирович, только лишние расходы, — встал и снова сел Балаганов.

В вагоне-ресторане все места были заняты. Суетились официанты, выполняя заказы. Осмотревшись, Остап придвинулся к буфетчику и что-то ему зашептал. Тот сразу по-грузински приказал что-то одному пожилому официанту. И тот, взглянув на Бендера, начал освобождать у окна свой служебный стол со словами:

— Сейчас, сейчас все сделаем, дорогой товарищ, найдем выход, есть выход для уважаемых людей нашего поезда, дорогой.

Через считанные минуты все трое сидели за сервированным служебным столом, который официант накрыл чище и лучше, чем остальные в вагоне.

— Прошу, — подал меню женщине Остап. — Надеюсь, товарищ Ксенофонтов, вы пьете водочку?

— Да, уж что — вы, то — и я, — улыбнулся тот.

Когда Екатерина Владимировна, проявив скромность, назвала заказ, то великий искатель сведений о кладе графини внес коррективы, и на их столе официант расставил все самое лучшее, что было в дорожном ресторане. Для мужчин была заказана водка, а для Екатерины, по ее желанию, официант принес бутылку с красочной этикеткой «Цинандали».

— За встречу и за знакомство, уважаемые попутчики, — поднял рюмку Бендер.

Екатерина и Ксенофонтов произнесли подобное. Все трое выпили и приступили к закуске.

— Вы, очевидно, много получаете, что так щедры, — провела рукой над столом Екатерина.

— Не всегда, любезнейшая Екатерина Владимировна, не всегда, — засмеялся Остап. — В данном случае это все на частный гонорар того же Асланова Карапета за будущую статью о свадьбе его дочери.

— А-а, тогда понятно… — улыбнулась женщина. — Асланов очень денежный человек, правда, Вадим?

— Еще бы… у него большая торговля, магазины… И не только в Сухуме.

— Вот именно, уважаемые. Продолжим… — разлил напитки Бендер.

Великий предприниматель, психоаналитик человеческих душ, как он себя считал, старался как можно больше расположить к себе «супругов Ксено-фонтовых». Остап полагал, что они муж и жена, и чем больше он с ними общался за столом, чем больше бывшая горничная выпьет, тем больше, как и у всех пьяных, у нее развяжется язык. Третья горничная графини для Остапа была особенно значительна. Так как, по сведениям предыдущих графских служанок, Екатерина была в близких отношениях с одним из офицеров, прятавших сокровища графини. «Может быть, этот ее «Вадым» и есть тот самый поручик ротмистра Ромова? — мысленно спрашивал он себя. — А что, из благородных, видать, выправка, разговор…» И Бендер подливал и подливал горячительное приглашенным и говорил, говорил неудержимо, потешая их разными смешными историями.

Затем, как бы между прочим, спросил:

— Так, вы живете в Сухуме, товарищи? Вас хорошо знает даже большой торгующий человек Асланов Карапет, как я убедился.

Здесь расчет психоаналитика Бендера оказался точным. Хмельные пары в голове Ксенофонтова вызвали его на откровенность:

— Я — да, живу в Сухуме, а Екатерина — в Ялте.

— В Ялте?! Ну, это просто перст судьбы встретиться с вами, Екатерина Владимировна! Когда вы представились, то я и подумать не мог, что это вы! — Остап играл роль человека, который вдруг поразился неожиданной встрече.

— Что с вами? Вы удивлены, что я живу в Ялте? — смотрела с удивлением на Бендера Екатерина.

— А я — в Сухуме? — качал головой захмелевший Вадим.

— Нисколько, нисколько, уважаемые, — смеялся Остап. — Чтобы ответить, вернее, разъяснить, я задам вам свой вопрос, Екатерина Владимировна. Вам знакома Софья Павловна Елагина? А в Феодосии — Фатьма Садыковна Константинова? А в Алупке — экскурсовод Воронцовского дворца-музея Березовский Петр Николаевич?

Бывшая горничная графини Сальская, пораженная до онемения, некоторое время смотрела на «благодетеля-порученца Асланова» округленными глазами и не знала, что ответить. Хотела сказать, что нет, не знает таких, но помимо своей воли выдавила чуть слышно:

— Знакомы…

— И вы тоже в прошлом служили у графини Воронцовой-Дашковой, ведь так? — тут же спросил Остап, пристально глядя на женщину.

— Служила… — промолвила она.

— А сейчас служите каютной горничной на пароходе «Ленин», дорогая Екатерина Владимировна? — украсил лицо своей неотразимой улыбкой Ос тап.

— Да, служу, — вздохнула Сальская, — в каждый рейс отпрашиваюсь у капитана, чтобы побыть у своего больного ребенка. Он в Сухуме на лечении у одной абхазской горянки.

— О-о, сочувствую… — закивал головой Бендер.

— Так откуда вы знаете моих бывших коллег, товарищ Измиров? — внимательно смотрела на Бендера Екатерина Владимировна.

— По заданию редакции мне пришлось недавно брать у них интервью о графине Воронцовой-Дашковой. Но сведения оказались настолько скудными, что, возможно, вы их пополните, дорогая Екатерина Владимировна.

Ксенофонтов, хотя и был во хмелю, но насторожился, слушая Бендера. И поглядывая на свою спутницу, сказал:

— Поговорим лучше об этом завтра, товарищ Измиров, а? Ведь так, Катрин?

— Да, друзья, времени у нас для этого предостаточно, — наполнил рюмки Остап. — Выпьем за столь неожиданную встречу.

Екатерина, продолжая смотреть на Бендера с чувством затаенной настороженности и даже опасения, подняла свой бокал с вином и промолвила:

— Выпьем…

 

Глава XXII. ОШИБКА ПСИХОАНАЛИТИКА ОСТАПА БЕНДЕРА

В свое купе они вернулись поздно. Поэтому Балаганов с Козлевичем уже не пошли в ресторан. А поужинали тем, что принес из буфета хозяйственный казначей компаньонов. И когда Бендер со своими попутчиками вернулся в купе, Балаганов на своей полке крепко спал. А Козлевич, охраняя вещи, сидел и клевал носом в свои кондукторские усы.

— Все, мы на месте, идите спать, Адам Казимирович, — тронул его за плечо Остап.

— Извините, товарищи, мы непредвиденно задержались… — промолвила Екатерина.

— Просим прощения… — протянул и Ксенофонтов.

— Ничего, ничего, товарищи… — ушел совсем сонный Козлевич.

Гуляки начали укладываться спать. Ксенофонтов и Екатерина расположились на нижних полках. Бендер собрался было легко вскочить на верхнюю, как вдруг послышался голос женщины:

— Так какие сведения о моей графине интересуют вас, товарищ Измиров? Остап убрал с полки руки, обернулся и при свете мерцающего света, освещающего купе, хмельными глазами посмотрел на Екатерину.

— Полагаю, друзья, сейчас не совсем подходящее время для этого, гос… товарищи, — заметил Ксенофонтов уже со своего места.

— Ах, да… уважаемая Екатерина Владимировна, да… — Остап был удивлен вопросом женщины.

И Бендер, присев на край полки Вадима, изложил, как было уже не раз им сказано, что его интересует. Екатерина, с чувством удивленной настороженности, скупо отвечала. Но смысл этих ответов был один: ей ничего подобного неизвестно. О самом отъезде графини она не сообщила ничего нового, рассказала то, что было известно Бендеру от других.

— Странно, очень странно, товарищ журналист, что вас это интересует, уже дважды сказала бывшая графская горничная. И во время этого разговора с их «благодетелем» не раз недоуменно переглядывалась с Ксенофоптовым.

— Что же здесь странного, уважаемая Екатерина Владимировна, — посмейвался Остап. — Такова наша профессия. Прежде, чем писать, приходится встречаться с многими людьми, беседовать с ними, выспрашивать… Что же здесь странного, товарищи? — вглядывался он то в лицо женщины, то в лицо ее кавалера.

— Да, это понятно, товарищ Степан… отчество вы не сказали…

— Богданович, Богданович, неужели не назвал? — всплеснул руками и засмеялся великий искатель графских сокровищ.

— Странно, я говорю, Степан Богданович, не то, что вас интересует, а то, что мы вот так встретились, при столь необычных обстоятельствах… — озадачивалась все больше и больше Екатерина.

— Да, действительно, необычная встреча для интервью о делах давно минувших, — всматривался испытующе в Бендера Ксенофонтов. — Времени у нас в пути достаточно, Катрин, об этом всем можно поговорить и завтра, — перевел он недоуменный взгляд на свою спутницу.

— Да, нам ехать и ехать… — промолвил Остап. — Спокойной ночи, уважаемые, — и взобрался на свою полку.

Великий комбинатор, предприниматель, искатель, психоаналитик почувствовал себя неважно. Не от выпитого хмельного, а от своих вопросов совершенно ни к месту и не ко времени. Действительно, его интерес в этом случайном пути оказался странным. Вызвал настороженность женщины и ее спутника. «Кто он? Муж ее? Один из тех поручиков? — мысленно спросил себя Остап. Да, невпопад все это, детушки… надо было ждать ее в Ялте. Пусть даже через несколько рейсов. Да, Ося, здесь ты дал, кажется, маху. А может, нет? Кто ее спутник? Муж? Из офицеров штабс-ротмистра Ромова? Завтра, не будь я Остапом-Берта-Мария…» — мысли Бендер поплыли, и он заснул.

Была ночь. В вагоне тускло мерцал свет от фонаря со свечой. Поезд мчался уже давно от Черноморского побережья, миновав Сочи, Туапсе, иногда оглашал гудком паровоза станции и просторы Кубани. Пассажиры, укаченные монотонным перестуком колес и покачиванием вагона, крепко спали. Спал и любознательный благодетельный попутчик Ксенофоптовых. Вадим встал и, убедившись, что тот спит сном праведника, подсел к лежащей Екатерине и зашептал:

— Не кажется ли тебе странным, Катрин, что этот газетчик уж больно внимателен к нашим персонам?

— Да, да, Вадим, здесь что-то не то. Зачем-то он встречался с моими бывшими коллегами… Будто собирается писать о дворце, о моей госпоже…

— И этот анекдот о переходе границы. Может быть, он со своими друзьями следит за нами от самого Батума?

— Ох, милый, мне это все не нравится. И его любопытство, и его опека… Так они шептались еще долгое время. Стук колес и дребезжание вагона не позволяли их соседям слушать этот разговор.

— Знаешь, что я предлагаю? — прошептал Ксенофонтов, почти касаясь губами уха женщины.

Но что бывший поручик Ксенофонтов предлагал, Екатерина услышала почти интуитивно, так как поезд в этот миг залязгал буферами вагонов, заскрежетал тормозами, и его слова не услышало бы ухо даже лежащего с ним рядом человека.

Утром Бендер и его друзья были не только удивлены, но и поражены долгим отсутствием своих попутчиков.

— Может быть, они в туалете, умываются, — предположил Балаганов, причесывая свои рыжие кудри.

— Вдвоем? — хохотнул Остап.

— Нет, там их нет, братцы, — заявил Козлевич.

— А в ресторане? — поднял крышку нижней полки догадливый младший компаньон. — Так и вещей их нет, командор! — поднял он и другую полку.

— Вот это новость! — отправился Бендер к проводнику. Тот в своем служебном купе пил чай с лимоном и ответил:

— О-о, так они сошли утром в Ростове, дорогой пассажир. Хотя билеты у них до Москвы самой.

— А причина, причину какую они сказали? — заволновался обескураженный Остап.

— А кто их ведает, разве забыли что-то, — шумно прихлебнул он чай из стакана. — А может, решили навестить в Ростове кого-то, проездом, значит.

Компаньоны сидели в озабоченном настроении и не разговаривали между собой.

«Дурак, а еще считаю себя психоаналитиком человеческих душ, — ругал себя мысленно Остап. — Так опростоволоситься! Конечно же, они заподозрили нездоровый к ним интерес. И решили, не дразня гусей, отделаться от меня. Болван! Ресторан, анекдоты…».

Великий пораженец еще долго молча ругал себя, наконец, сказал:

— Сейчас я чувствую себя таким же околпаченным, как тогда, когда потерял Корейко в его дурацком противогазе с хоботом…

— И заехали мы далеко от нашего «майбаха», братцы, — сокрушенно промолвил Козлевич.

— Вы только об автомобиле, Адам, — бросил на него сердитый взгляд Бен-дер.

— Нет, почему, Остап Ибрагимович, я тоже сочувствие имею, — потупил виновато глаза отец автомобильного дела.

Остап отвел от него свой взгляд и пояснил:

— Но тогда я потерял честно заработанный миллион, а сейчас? Что мы потеряли, камрады, чтобы огорчаться?

— Совсем ничего, командор. Узнали то, что и без этой Екатерины знали, если по справедливости считать, — расчесывал свои рыжие кудри Балаганов. Последнее время он часто за ними ухаживал.

— Ничего… промолвил Остап, продолжая размышлять, и повторил. — Ничего…

— Попутешествовали, братцы, и по морю, и по дороге вот, — глядя на Балаганова, Козлевич тоже начал приглаживать свои кондукторские усы.

— Но тут другое — что они заподозрили? Почему скрылись, бежали от нас? Чего испугались, а? — не унимался Бендер.

— Вот это и загадочно, Остап Ибрагимович. Ехать до Москвы и фьють! — щелкнул пальцами Козлевич.

— Если по справедливости, вспомните, командор, что я говорил в Сухуме. Что даже очень хорошо, что мы не нашли эту самую Екатерину, что для нее будет очень странным такая встреча с нами. Вот и результат вам, друзья, выступил в роли аналитика Балаганов. — Нет, по справедливости… Помните, когда ждали своей очереди в туалет, командор? Я говорил еще, как мы заведем разговор с этой самой горничной? Да еще в присутствии этого типа с нею? С чего бы это вдруг мы о дворце? В дороге берем интервью?

— Идите к черту! — зло бросил Остап и вышел из купе.

Но тут же вернулся. Взял из баула зубной порошок, щетку, мыло, стакан и полотенце. Пошел в туалет умываться. По пути налил горячей воды в стакан. Держа баночку с зубным порошком и мыльницу в одной руке, стакан — в другой, вошел в туалет.

Вагон качало и мотало.

Баночку с зубным порошком, стакан с водой, щетку и мыльницу Бендер разложил на полочке. Повернулся к унитазу. Не успел расстегнуть брюки, как вагон дернулся и стакан разлетелся на осколки. Поднял остатки стакана, чтобы выкинуть в окно, подхватил падающую баночку с зубным порошком. Выбросив стекло, снова повернулся к унитазу. Только занялся брюками, упали на мокрый пол мыльница, зубная щетка и та же баночка с зубным порошком. Выбрасывая все упавшее, Остап дал волю своему настроению. Он ругался, его несло на такие непечатные выражения, которые и выдумать не каждому дано. Выйдя в тамбур с одним только полотенцем на шее, он высунул голову в открытое окно и продолжил извергать из себя вслух поток ругательств. И если бы он заключил с кем-нибудь пари на продолжительность изобретенных наборов этих ругательств, то, несомненно, выиграл бы.

А в это время компаньоны ждали его возвращения в купе и молчали. Наконец, Балаганов промолвил;

— Нет, я не обижаюсь на Остапа Ибрагимовича за то, что он меня послал… Командор остро переживает нашу неудачу…

— А вы тоже, Шура, сдержаннее надо быть, а то… пустились со своей справедливостью. Говорил, ну и что же, братец? Остап Ибрагимович, я считаю, правильную попытку сделал, — выглянул в окно вагона Козлевич. — Мчимся с не меньшей скоростью, чем на автомобиле.

Вернулся Бендер и уже мягче сказал:

— Ох, детушки, что-то мне не по душе это все. Загадочным орешком оказалась третья горничная графини. И этот тип с нею… — вопросительно посмотрел он на одного и на другого компаньона. И продолжил: — Уж не поехали ли они в Алупку после моего разговора с ними? Чтобы и самим покопаться во дворце? Поискать клад графини, вместо того, чтобы побыть у постели умирающего дяди? Героя гражданской войны, как я понимаю… Как она назвала его фамилию, Шура?

— Бокарев, кажется, командор. А что?

— Правильно, и я так запомнил. Бокарев… не иначе, как комдив или комбриг гражданской…

— А если и так, что нам от этого, Остап Ибрагимович? — смотрел на своего предводителя Козлевич. — Неужели в Москву намереваетесь ехать?

— Командор? — всплеснул руками Балаганов.

— Ничего пока, ничего, детушки. Я только обдумываю. Зачем в Москву? Я анализирую и не нахожу ответа. Ровным счетом ничего не нахожу. Сейчас будет уже знакомый нам Харьков, высаживаемся, и — адье, камрады.

Компаньоны высадились в Харькове и Остап сказал:

— Возвращаемся в Крым.

— Может, Адам Казимирович поедет в Ялту за автомобилем, а мы, командор, в Мариуполь? — заглянул просительно в глаза Бендеру Балаганов.

— Нет, нет, и еще раз нет, братцы-компаньоны. Я говорил и еще раз скажу: золото графини надо ковать неустанно, пока оно горячее. Возвращаемся в Крым. Командовать парадом буду я!

Конец второй книги.