Глава VII. В ЯЛТЕ

Компаньоны в приподнятом настроении без приключений вернулись в Симферополь вечером. Остановились в гостинице «Московская». Оставив машину на попечении швейцара, дежурившего у входа, все трое направились в ресторан на первом этаже и устроили роскошный ужин. После нескольких тостов вышли на улицу подышать вечерней прохладой.

У кинотеатра с яркими афишами толпилась разряженная публика. Раскрашенные девицы и женщины призывно поглядывали на мужчин с немым приглашением развлечься. Тут же толпились всякие дельцы. Шушукались, совершая одним им известные сделки. Прохаживались и блюстители порядка в милицейских униформах, с остроконечными матерчатыми шлемами на голове. Ходили в толпе и сотрудники НКВД и ОГПУ в штатском.

— И хотя это не Рио-де-Жанейро, — отметил предприниматель, наделенный отменной наблюдательностью, — но, все-таки, любопытное оживление в столице Крыма. Хватит, нагулялись, а теперь спать, камрады. Завтра отправляемся в путь. Нас ждет солнечная Ялта на Южном берегу Крыма с прекрасными историческими дворцами.

Эту ночь великий искатель графских сокровищ спал в отдельном номере со смуглой девицей: ее он увел из числа приглашающих развлечься.

Шура Балаганов хотел последовать примеру своего командора, так как тоже поселился в отдельный номер. Но та девица, которая ему приглянулась, неожиданно была уведена каким-то хлыщем. А другой, которая подсунулась к нему с предложением, он пренебрег.

Что касается Козлевича, то, по всей вероятности, он тоже спал не один на сидениях автомобиля их компании. Об этом свидетельствовал следы губной помады на его шее, которые он, умываясь, не заметил.

Утром акционеры снова заехали на городской базар. Накупили еды, фруктов на дорогу, выпили понравившейся им бузы и наполнили ею походные фляги, чтобы утолять жажду в пути. Однако Козлевич сказал:

— Знаете, Остап Ибрагимович, мне нужна обыкновенная холодная вода. Буза содержит хмель.

— Адам, неужели после бузы вы потеряете свое мастерство автовождения? Что же касается дорожных постов, то сомневаюсь, чтобы они останавливали наш роскошный «майбах», чудом возвратившийся к нам.

— Ах, Остап Ибрагимович, не напоминайте о происшедшем. Я как вспомню, так и впадаю в трагедию. А когда вот сижу за рулем в нашем автомобиле, то мое сердце переполняется радостью.

— В путь, камрады, в путь! Мои верные визири. Все стало ясно. Сокровища жцут нас не в загородном доме графа Воронцова, а в его дворце на берегу лазурного моря в городке, именуемом Алупка.

Выезжая из Симферополя, искатели сокровищ снова проехали мимо загородного дома графа Воронцова и понеслись к берегу Черного моря. Когда проехали первый десяток километров, Остап сказал:

— Слушайте, Шура, Адам? Хотите, чтобы ваши лица были как огурчики? Он просматривал «Ниву» тоже, как и путеводитель издания 1913 года. Этот журнал уговорила его купить старушка, продавая ему путеводитель. — Здесь предлагается крем «Одалиск Клео Дарти», Париж, бесспорно, удаляет все дефекты лица. Новость косметики!

— А зачем нам? — крутнул руль Козлевич.

Выдвиженец Бендером в стивидоры и боцман клуба «Два якоря» обернулся к своему капитану и некоторое время выжидательно смотрел на него, затем спросил:

— Еще что там пишут интересного, командор?

— Поезжайте, Шура, в Санкт-Петербург, там на Невском, 13, вы сможете приобрести себе хронометр и часы. «Август Эриксон» 1865 года.

— Верно, командор, часов у меня и нет, если по справедливости.

— А когда, моряки двуякорники, вы женитесь, и ваша дама захочет иметь идеальный бюст, то запросите иллюстрированную книжку «Белла-Форма» из того же Санкт-Петербурга… — продолжал читку рекламных объявлений Остап.

— Так это же в старом журнале, Остап Ибрагимович, — бросил взгляд на него Козлевич, не выпуская руля из рук.

— Адам, вы играете на каком-нибудь музыкальном инструменте?

— В детстве мамаша пыталась меня учить играть на скрипке.

— Если хотели бы купить скрипку, то всего за рубль пятьдесят в торгово-фабричном товариществе Винокуров и Синицкий на том же Невском. Недорого, а? Зато труба тянет целых девять рублей, гуси-лебеди.

— Хотя этого сейчас уже нет, но интересно, командор, правда, Адам Казими-рович?

Когда проехали второй десяток километров, дорога начала петлять и Остап сказал недовольно:

— Эта поездка по виляющей дороге напоминает мне пароходную качку в штормовую погоду, друзья.

— А если по справедливости, командор, то меня уже укачивает, — сонно ответил Балаганов.

— Ну братцы, вы же видите, что я не делаю крутых поворотов, а стараюсь их спрямлять по мере возможности.

Когда ехали, то обгоняли медленные автобусы «Крымкурсо», следующие с пассажирами к Южному берегу Крыма. Встречали и, конечно, обгоняли конные экипажи и пролетки, едущие к морю и от него.

Вначале ехали с откинутым верхом над кузовом машины. Но крымское солнце начало так нещадно припекать, что Козлевич, по просьбе своих друзей, остановил автомобиль и надвинул над салоном кожаный козырек. Если встречный ветер от быстрой езды и освежал лица компаньонов, то знойные лучи солнца палили жестоко.

Начали подниматься на Ангарский перевал. У неискушенных путешественников по горным подъемам начало закладывать уши.

— Отчего это? — глухо спросил Балаганов.

— Оттого, Шура, что мы все время едем ввысь, — пояснил грамотный Остап, глядя в путеводитель. — И когда мы будем на перевале, это значит, что мы поднялись на семьсот пятьдесят шесть метров.

— А потом начнем спускаться? — спросил Адам Казимирович.

— По всей вероятности, да. Вниз, к Алуште. А от нее вдоль моря и в Ялту.

— Ну и ну… И все же интересно все это, командор. Адам Казимирович, а? — тряхнул рыжими кудрями Балаганов, то ли прогоняя сонливость, то ли подтверждая свой интерес к еще неизведанному путешествию.

— Здесь будем обедать, гуси-лебеди, — указал Остап на придорожную шашлычную, над которой струился сизый дымок. — Прежде, чем начнем спускаться, заключил он.

Это был у них запоздалый завтрак, приближенный к обеду. Ели овощи, фрукты, заказали душистые шашлыки, чебуреки, и все это запивали не вином, а только бузой, купленной на симферопольском базаре.

После завтрака, преодолев на автомобиле петляющий спуск, достигли Алушты. Но в городок не заехали. Оставив его в стороне, устремились по подъему вправо.

Из автомобиля компаньоны-акционеры смотрели на лежащую внизу синь моря, солнечные домики Гурзуфа, горную и придорожную зелень сосен, кустов, трав и, захваченные сказочным миром, окружившим их в хрустально-чистом воздухе, как завороженные, молчали. А после Никитского ботанического сада и Массандры еще более восхитились, когда взорам охотников за графскими сокровищами открылась голубая панорама Ялты. Жемчужина Крыма, залитая солнцем, лежала в приморской долине, спускаясь белоснежными домами под голубым небом к лазурному морю.

— Смотрю и спрашиваю себя: уж не сестренка ли это моего заветного Рио? — промолвил Бендер.

— Ох, и правда, красота какая, командор!.. — воскликнул Балаганов.

— Я тоже в восторге, Остап Ибрагимович, от этого вида, — сказал Козлевич. И помолчав, спросил: — Останавливаться в Ялте будем или проследуем в ту же Алупку о которой вы говорили?

— Для начала остановимся в Ялте, детушки. Вы заметили, что мы приближаемся к цели нашего предпринимательства постепенно, последовательно. Вначале Симферополь, ответвление в Севастополь, а теперь Ялта. А затем и в Алупку приедем, где ждут нас графские сокровища.

— Хотелось бы верить, если сказать по справедливости, командор, — обернулся к нему Балаганов. — Так как в погоне за ними, один Бог знает с какого конца к ним приближаться, чтобы заполучить их.

— Ну, Шуренчик, в ваших словах определенно есть доля правды. Но я хочу сказать следующее, детушки. Великий Бог посылает разум человеку, чтобы он мог действовать, вопреки своей глупости, разумно. И решать свои цели. Но я где-то читал, если Бог хочет наказать, то лишает человека, прежде всего, разума.

— О, это верно, очень верно вы отметили, командор, — затряс своими кудрями Балаганов. — И отец Никодим часто так говаривал. Ибо бог и дает разум человеку для свершения им благих деяний, а не для претворения зла.

Козлевич не участвовал в этом разговоре, но очень внимательно слушал обоих, а после последних слов своего молодого соседа с полным вниманием взглянул на него.

Обогнав автобус «Крымкурсо» и два экипажа, «майбах» спустился к уже прямым улицам Ялты и выехал прямо на Набережную.

Было время, когда курортники после знойного пляжа предавались послеобеденному сну, а неорганизованные отдыхающие настойчиво продолжали загорать и принимать морские ванны до вечера.

Проехав вдоль берега моря, компаньоны увидели вывеску гостиницы «Мариино» и решили в ней остановиться.

Несмотря на конец летнего и начало бархатного сезона, свободные места в гостинице были только литерные, дорогостоящие. Двора для стоянки машин или экипажей у нее тоже не было. А оставлять автомобиль без присмотра на дороге было делом рискованным, и друзья решили ужинать тут же под тентом, не спуская глаз со своего средства передвижения.

— Балаганов, сходите к ближайшему киоску и купите местные газеты, особенно те, в которых печатают объявления, — распорядился Бендер. — Если мы, дорогой молочный брат, сможем сейчас же отправиться на пляж, чтобы погрузить свои усталые и пыльные телеса в ласковые волны моря, то нашему автомеханику придется сторожить наш лимузин. Надеясь, я понятно объяснил, камрады?

— Да-да, командор, понял, понял. Это будет не по справедливости. Мы купаться, а Адам Казимирович…

— Несите газеты, Шура, — поторопил его Остап.

Вскоре Бендер и его друзья занялись изучением объявлений, напечатанных в «Курортной газете» и «Ялтинских ведомостях». Все предложенные Козлевичем и Балагановым объявления великий предприниматель отвергал, но затем сказал:

— Судя по этому объявлению, нам предлагают постой неподалеку от моря. Туда мы сейчас и отправимся, друзья мои-голуби.

Это был одноэтажный домик по соседству с Набережной. Он состоял из двух комнат с небольшой прихожей. К домику прилегал уютный дворик с летней кухней, в которой размещались хозяева, сдавая свое жилье курортникам. Дворик этого «поместья» вполне был пригодным для стоянки автомашины.

Наем квартиры и места для стоянки «майбаха» тут же был компаньонами совершен, и только после этого все трое, оставив автомобиль под охраной хозяев, отправились к морю, чтобы, наконец, освежиться купанием.

После купания, лежа на песке голова к голове, великий зачинщик поиска графских сокровищ говорил:

— Наш актив. Две горничные в Ялте. Их фамилии, имена известны. Адрес только одной. В Алупке проживает верный слуга дома Романовых, а сейчас экскурсовод в Воронцове ком дворце, превращенном советами в музей. В Феодосии проживает третья служительница графини, имя, отчество имеются, адрес неизвестен, — и после паузы продолжил: — Все дела надо начинать с утра, друзья. Хотя мне очень не терпится поговорить с одной из трех, которая видела и провожала старую графиню в девятнадцатом году. После визита к ней, надеюсь, нам станет известен адрес второй горничной, проживающей в Ялте. От первой и второй мы узнаем адрес третьей в Феодосии. Что же касается дворцового экскурсовода в Алупке, то нам не составит большого труда найти его по месту жительства в этом небольшом городке. Или на службе в самом дворце. Ну, и еще козырь в наших руках — записка на греческом языке.

— Интересно, что там говорится? — положил голову на песок Балаганов.

— Может быть, Остап Ибрагимович, с нее нам и следует начать? — приподнялся и взглянул на своего предводителя Козлевич, стряхнув песчинки с усов.

Помолчав, Остап ответил:

— Как я понимаю, там указаны фамилии людей, знающих что-либо о ценноетях графини, об ее отъезде, друзья. — Он помолчал снова, раздумывая и сказал: Да, вы правы, Адам. Нам надо сделать перевод текста с греческого, а уж потом решать с чего начинать, камрады.

— Вот та из музея в Херсонесе, командор, которая надпись на плите читала. Она бы и могла…

— Нет, брат Вася, к ней нельзя было обращаться, — ответил Остап… — Это могло бы стать известно Анне Кузьминичне, а от нее и тому же Канцельсону.

— А грек-еврей о записке и так узнает от того извозчика, командор, — приподнялся Балаганов.

— О записке — да, что мы у него отняли, Шура, но не о тексте же ее, — произнес Бендер.

— Все равно он узнает, — прихлопнул ладонью по песку молочый брат Остапа. — Через несколько дней, тот моряк говорил, в Ялту прибудет эта самая «Три… ка-рия»…

— «Тринакрия», — поправил его Бендер.

— «Тринакрия» и негоцианту скажут… он же поплачется о пропаже записки, и ему повторят ее…

— Вы рассуждаете логично, маэстро Балаганов. Поэтому нам надо ковать графское золото, пока оно горячо, камрады. Да, начнем, как подсказывают обстоятельства, с перевода текста записки, — утвердил план Бендер. И вдруг засмеялся, сказав: — Заграница нам поможет.

Выслушав рассуждения предводителя, два его компаньона не поняли смысл слов «Заграница нам поможет», но промолчали. Козлевич вдруг сказал:

— Интересно, как там наш Звонок в Мариуполе? Скучает за нами?

— Определенно скучает, — хлопнул ладонью по песку Балаганов.

— А также интересно, как там наши сослуживцы по морскому клубу Кутейников и Мурмураки, — сказал еще Адам Казимирович.

— Живут. Сдают свои квартиры, на «Алых парусах» с Федором Николаевичем рыбачат, приторговывают рыбкой, — предположил Шура Балаганов.

— Вернемся, все и узнаем, друзья, — промолвил Остап. Поднялся и направился снова в море.

— Солнце садится, пойдем и мы, Адам Казимирович, — вскочил с песка упруго как гимнаст бывший названный сын лейтенанта Шмидта.

Козлевич последовал за ним, отряхивая с себя песчинки.

Вечером компаньоны пошли прогуляться по набережной Ялты, ярко освещенной электрическими фонарями. Идя среди потока курортников, Остап говорил:

— Прекрасный город, камрады. Смотрите, в порту дымит пароход, разгружается какая-то баржа, кругом масса отдыхающих, из ресторанов льются звуки вальса, чарльстона и танго, красота, детушки.

— Уж, не перебраться ли нам сюда, Остап Ибрагимович? — заглянул в лицо Бендера Козлевич. — Мне тоже здесь очень нравится, братцы.

— И мне, командор, и мне, — закивал головой Балаганов. — Такое море людей!..

— Нет, голуби, нет. Город, конечно, заслуживает одобрения, но это все сейчас, в бархатный сезон. А зимой? Зимой Ялта замирает, как и любой курортный город, как я понимаю.

— Как и Мариуполь? — остановился, глядя на Остапа, Балаганов. — Командор?

— Мариуполь тем более, Шура. Он же не крымский теплый курорт, а гораздо восточнее расположен.

— А вот я так думаю, Остап Ибрагимович, — потрогал свои кондукторские усы Адам Казимирович. — В Мариуполе заводы, торговый порт, он и после курортного времени не захиреет. Там можно и артель таксистов организовать, братцы.

— Артель таксистов? — остановился теперь уже и сам великий предприниматель, глядя на Козлевича. — Это очень интересно, Адам. Очень интересное предложение… — задумался Бендер, идя дальше. — Артель таксистов… — повторил он уже сам себе.

В этот теплый южный вечер друзья посетили в порту плавучий ресторан с таким же романтическим названием, как и их катер, — «Алые паруса». Много пили, сидя на палубе под яркими звездами южного неба, а великий комбинатор-предприниматель даже несколько раз потанцевал с какой-то грудастой женщиной.

Утром Остап сказал:

— Обращаться в «Интурист» для перевода текста нашей загадочной записки нельзя. Там может быть написано нечто такое… А все переводчики доверенные люди ГПУ, может, и агенты. Да, и нам не следует себя афишировать.

И компаньоны, втроем, отправились в ближайшее фотоателье с рекламой над входом: «Мать, сфотографируй своего ребенка!» А когда вышли на солнечную улицу, то у каждого в руке было по одной трети увеличенного фотоснимка, сделанного с греческой записки.

— Сейчас еще кое-что, — и Остап повел своих единомышленников в аптекарский магазин.

Оттуда все трое вышли в темных очках, и Балаганов, глядя на своих «братцев», рассмеялся:

— Мы как Паниковские, Бендер, Адам! Помните, когда Михаил Самуэльевич злодействовал при переходе улицы у «Геркулеса»? Командор?

— То, что он засыпался, и его били, да, но у нас сейчас другая метода, друзья-помощники.

— Я уже отвык по карманам, командор. Дисквалифицировался… — не понимая еще затею своего командора, сказал Балаганов.

— А я никогда и не занимался этим, Остап Ибрагимович, — пробурчал под усы Козлевич.

— А вас никто к этому и не принуждает, голуби вы мои сизокрылые, — засмеялся великий затейник. — Вот каждому зачиненный карандаш…

— Надо что-то писать? — скривил недовольно физиономию Балаганов. — Знаете, товарищ Бендер…

Но Остап прервал его словами:

— Шура, созывая конференцию детей лейтенанта Шмидта, вы чуть было не стали писателем, не так ли? Так почему вас смущает этот карандаш? Но сейчас у меня вопрос к вам обоим: просили ли вы когда-нибудь милостыню у прохожих?

— Никогда, — твердо ответил Балаганов. — Я предпочитал…

— Догадываюсь, что вы предпочитали, братец Вася.

— Я только однажды, на бензин… — стыдливо отвел глаза в сторону Козлевич.

— Ладно, не будем копаться в прошлом, камрады. Хотя могу сказать, что милостыню я тоже не просил, а требовал. — И вдруг Остап бросился к какой-то проходящей паре курортниц с возгласом:

— Давай деньги! Деньги давай!

— Командор!

— Остап Ибрагимович! — бросились к нему компаньоны. — Что с вами? Что с вами?! — тревожно восклицали они.

Курортницы пораженно оглянулись на Бендера и ускорили шаг, переходя на бег.

Великий импровизатор прошлого смеялся, приседая и хлопая себя руками по коленям. Ему вспомнилось, как он с Кисой Воробьяниновым шел пешком в Тифлис и вот такими криками приставал к проезжающим туристам. Успокоившись, великий предприниматель сказал глядевшим на него с испугом друзьям:

— Как-нибудь потом я опишу превратности судьбы, детки. Итак, сейчас каждый из нас идет: Адам Казимирович — к «Интуристу», Балаганов — по набережной, я — в порт. Идем и выискиваем знатоков греческого языка…

— Как это выискиваем, командор?

— Да, как выискивать? — удивился Козлевич. — Что же, у них на лбу написано, что знают греческий?

— А так, вопросом: вы знаете греческий язык? И когда получите ответ «знаю», попросите перевести свою часть записки.

— А не лучше ли все же к переводчикам в «Интурист», командор? — невесело спросил Балаганов.

Козлевич не задавал вопрос, так как он был такого же содержания и ждал ответа Бендера.

— Не лучше, не лучше, — разозлился Остап. — Товарищ Балаганов, я же говорил, что в этом тексте может быть то, чего не должен знать никто другой. А тем более ставленники ГПУ. Поэтому мы и разрезали фото записки на три части. Уразумели, камрады? А когда переведут, то соединим все воедино по смыслу. Неужели не понятно? — оглядел своих нижних чинов глава компании.

— Да, теперь понятно, — вздохнул Балаганов, пробуя острие карандаша на язык.

— Ясная затея, Остап Ибрагимович, — согласно кивнул головой Козлевич. И добавил: — И, как всегда, правильная.

И компаньоны деловито разошлись к своим участкам работы.

Великий комбинатор двинулся стрелковым шагом по набережной мимо магазинов, ресторанов, закусочных и винных ларьков и бочек, возле которых, прямо на улице, продавали сухое и крепленое вино. Обгоняемый и обтекаемый потоком загорелых курортников, Остап вышел к морскому порту Ялты.

Выйдя на пирс, Бендер увидел портовиков, разгружающих бревна и тюки с самоходной баржи. Других судов в порту не было.

— Привет, ребята, как трудимся? — приветливо обратился он к ним.

Стоящий у штабеля бревен докер вяло ответил:

— Трудимся, — и сплюнул сочно. Оглядел Остапа и спросил с надеждой: Что-то надо разгрузить, погрузить?

— Да нет, уважаемый. У меня дело другого плана, но дело платное, товарищ. Кто из ваших знает греческий язык? Не подскажешь? Вы ведь все время общаетесь с командами иностранных пароходов. Прочесть тут надо, несколько слов всего, — показал Бендер кусок фотографии.

— Э-э, спросите что-нибудь попроще. Если по-иностранному еще можем как-то объясняться жестами и прочими морскими словечками, то читать… Эй, Кондрат! — крикнул он зачаливающему груз на палубе судна. — Ты читать по-гречески можешь?

От плечистого голого по пояс Кондрата последовал выкрик:

— Не-е, откуда! Пусть к начальству порта, к тем, кто оформляет бумаги, — посоветовал он.

— А есть кто из команды, товарищи?

Из рубки вышел рослый парень в морской тельняшке и подошедшему к барже Остапу ответил:

— Ну, я из команды, что надо? — перегнулся он через борт.

— Сам капитан, — кивнул на него докер, присаживаясь на причальную тумбу.

— Прекрасно, рад приветствовать, уважаемый капитан. С греческого перевес ти несколько слов надо, уважаемый, — просительно пропел ему Остап.

— С греческого? Ха, не знаю, чтобы перевести. С английского если, то попробовать можно, — ответила тельняшка, закуривая.

— Вот беда, товарищи…

— Правильно вам подсказали, к тем надо, кто бумагами в порту командует, товарищ.

— Ясно, ясно, товарищ, я так и сделаю, — вздохнул искатель.

И Остап пошел к служащим порта с тем же вопросом: кто может перевести с греческого несколько слов?

Но все, к кому он обращался, пожимали плечами и отнекивались. И только один всколыхнул надежду у великого предпринимателя. Он взял фотокарточку, внимательно посмотрел и сказал:

— Тут вообще непонятно… Одно слово по-гречески, другое по-турецки, как я догадываюсь, — и возвратил шифровку недоуменно смотревшему на него Бендеру.

— По-гречески и по-турецки? — переспросил озадаченный Остап.

— Это так, если не ошибаюсь, товарищ, — подтвердил тот.

После этого Бендер начал ловить людей, идущих в морвокзал и выходящих оттуда. Ловил у касс, у багажного отделения, спрашивал всех:

— Не знаете ли греческого языка? Перевести тут надо, всего несколько слов, граждане? — и подносил свою треть фотоснимка к глазам спрашиваемых.

— Не-е… товарищ…

— Не изучал.

— Не ведаю…

— Откуда мне знать!

— К переводчикам обратитесь.

— Не приставайте, гражданин!

Сыпались ответы и многие другие, но все содержали отказ. Наконец один пожилой толстячок в канотье, держа в руке трость с замысловатым набалдашником, участливо ответил:

— Немного знаю в пределах гимназического курса. Что тут? — взял он фотокарточку. — Ага… Первое слово, как я понимаю, звучит… разыскать. Другое слово не иначе как по-турецки… Дальше… Э-э-э, — начал он, экая, разбирать по складам. Дальше я тоже не понимаю… Извините, товарищ, но… хотел помочь… и не могу… — Приподняв канотье, толстячок проследовал от Остапа своим курсом.

— Да, дело осложняется, — сказал вслух сам себе Бендер. — Но продолжим поиск…

А в это время Козлевич охотился у входа в «Интурист» с такими же вопросами. Но результат был такой же, что и у его технического директора. Наконец, одна фифочка, ни тела, ни мяса, как говорится, душа ремнем одна перепоясана, не обошла его вниманием.

— Ну-ка, ну-ка, товарищ, дайте посмотреть, что туту вас, — одернула она гимнастерку с комсомольским значком. — Я знаю немного… А-а… — вернула она второй кусок фотокарточки загадочной записки. — Фотография… — сморщила она свое полудетское личико-яблочко. — Тут вперемешку и по-гречески, и по-турецки, извините, товарищ, — и понеслась дальше.

А потом Адам задел надоевшим ему вопросом парня в кепке, насунутой на самые брови. И тот ему гаркнул:

— Какого ты пристаешь к трудящемуся, усатый бля… — и протопал мимо. А еще один сказал Козлевичу когда посмотрел на фототекст:

— Шифровками занимаетесь, товарищ? — и с подозрением уставился на просителя. — В милицию надо, или в ГПУ, там все знают.

Услышав слова такие, Адам Казимирович выхватил свою треть фото из рук такого умника и быстро отошел от него. Он так и не понял, то ли «шифровку» в милицию и ГПУ надо, то ли его самого.

День клонился к вечеру, и разомлевшие курортники вяло тянулись домой. И когда Адам подплыл к одной такой паре с заветным вопросом, то услышал:

— Гимназии не кончали, греческому и латыни не обучались, — скороговоркой отсыпал ему ответ высокий и худой, как жердь, курортник в панаме.

— Вот именно, — поддакнула его спутница в противовес ему полная в два обхвата, обливающаяся потом.

— Нет, — вслух произнес Козлевич, когда остался один. — Так мыкаться и выслушивать всякое от прохожих ни к чему, уважаемый Остап Ибрагимович.

И Шура Балаганов выслушивал схожие реплики, а один бросил:

— Не приставай, лишенец.

Услышав такое, молочный брат Остапа рассмеялся и спросил:

— А кто это сейчас гимназическими языками занимается? Что, из белогвардейцев видать? Вот я в милицию…

И тут в бывшем допровце вспыхнула его былая ненависть к тем, кто часто призывал милицию на помощь. Он подскочил к тому и, тряхнув своими рыжими кудрями, нагнул голову, чтобы боднуть угрожавшего ему оскорбителя. И растопырив вилкой указательный и безымянный палец, подколодным змеем прошипел:

— Да, я за такие слова, знаешь что…

— Но-но, ну-ну — и поняв, что его слова были не по адресу и навлекли на него опасность, «лишенец» ретировался восвояси.

После этого случая настроение у бывшего мелкого жулика резко упало. И он отправился в ближайшую пивную, чтобы охладить свое возбуждение.

За одним из столиков пивной сидел Козлевич и окунал свои усы в пивную кружку.

Балаганов громко заказал себе пива и, подсев к автомеханику, завистливо спросил:

— Адам, вы перевели свою писанину и обмываете ее пивом?

— Ой, братец Шура, что я могу вам сказать. Натерпелся я всяких непригодных слов, но выяснил, что тут одно слово по-гречески, а другое по-турецки. Перевести это все мне не удалось. Кроме всяких упреков со стороны тех, к кому я обращался.

— Ха-ха-ха, — поперхнулся глотком пива Балаганов. — Такая же история и у меня, мой дорогой учитель автоделу. Одни неприятности и никакого толку. А с одним чуть было до драки не дошло.

— Оно понятно, — хмыкнул Ада и смахнул с усов пену.

Старший и младший брат закончили этот вечер в пивной, делясь между собой неудачами, критикуя тех, к кому они обращались, и талантливо копируя ответы их.

— Шифровками занимаетесь, товарищ? — повторял благодушно Козлевич и смеялся, прихлебывая пиво.

— А один дурило… — заливался смехом бывший уполномоченный по копытам, — «Не приставай, лишенец», а я ему…

— Гимназии не кончали, греческому и латыни не обучались… — вторил ему Адам.

— Еще один… «Чего канючишь, делать неча?»… Дома Бендер выслушал своих порученцев и сказал:

— Ну что, друзья,… Я тоже не могу похвастать результатом. У меня подобное, как и у вас. Все, — твердо отрубил Остап. — Этот способ перевода я отвергаю. Завтра приступаем к другому методу…

 

Глава VIII. НЕОБЫЧНАЯ БЕСПРОИГРЫШНАЯ ЛОТЕРЕЯ

Великий затейник до полуночи сидел и старательно перерисовывал из текста записки каждое слово в отдельности. Затем каждое слово, выписанное на восьмушке листа ученической тетрадки, было пронумеровано и закатано в трубочку.

Шура и Адам не сидели без дела и тоже закатывали пустые клаптики бумажек с нулями.

— Пустышек надо как можно меньше, камрады. Перерисовывайте тоже слова из своих фотокарточек, — распорядился Остап.

Когда таких билетиков заготовлено было достаточно, — каждое слово записки было продублировано по нескольку раз, — вся премудрость была ссыпана в большую стеклянную банку из-под томатов и перемешана.

На следующий день, как только открылись магазины, компаньоны, предводительствуемые Бендером, вошли в ближайший магазин под вывеской «Писчие принадлежности».

Были приобретены: три листа ватмана, пузырек туши, плакатное перо с ученической ручкой, кнопки, переводной резиновый штемпелеватель цифр и подушечка с чернилами для него.

Дома Остап спросил Козлевича:

— Когда вы писали на своем самокате «Эх, прокачу», у вас прилично получалось. Вот теперь, на этих листах ватмана вы можете написать текст?

— Что именно писать, Остап Ибрагимович? — скромно спросил Адам Казимирович?

Балаганов заглянул в глаза своего руководителя, чтобы уяснить, что надо написать и для чего.

— Узнаете, Шура Шмидт. Видите почтамт? Марш туда и приобретите несколько десятков конвертов без марок и разных открыток с видами Крыма… Да, поживее, брат Вася.

Все еще не поняв затею Бендера, Балаганов бросился выполнять поручение.

— И несите все домой, Шура! — крикнул ему вслед Остап.

Пляж крымского сезона бурлил. Вдоль моря берег был усеян голыми телами: под зонтами, в шезлонгах, на топчанах, лежаках, прямо на песке. Сюда через узкие ворота двигались два людских потока: один на пляж, другой с пляжа. Вот здесь и преграждали путь пляжникам плакаты.

«Граждане! Беспроигрышная лотерея для знатоков греческого и турецкого языков!» — гласил броско один.

«Остановись! Купил ли ты лотерейный билет?! Может быть, именно в нем твое счастье!» — было написано на другом.

А на среднем, между первыми двумя плакатами:

«Купив лотерейный билет, вы имеете шанс бесплатно съездить в Грецию или Турцию!»

Организатор многообещающего выигрыша Остап Бендер кричал:

— Беспроигрышная лотерея для знатоков греческого и турецкого языков! Играйте, граждане! Игра бесплатная и проводится с целью популяризации языка древнейших культур. Языка, которым разговаривали Гомер и Эсхил, Софокл и Еврипид, Платон и Аристотель. А на турецком разговаривает отец турок Мустафа Кемаль!

Техническому директору вторили его компаньоны с одной и другой стороны плакатов. Если Остап кричал, как декламатор, то его помощники свои призывы читали по бумажкам.

Больше всех привлекал плакат, обещающий бесплатные поездки в Грецию и Турцию. Желающие испытать свое счастье запускали руки в банку, выхватывали трубочку-билетик и, развернув его, пытались прочесть, если там было слово. Морщили лбы, советовались друг с другом и, если могли перевести на русский, подходили к Остапу. Остап тут же, на обороте билета, записывал перевод и по номеру вручал соответствующий выигрыш — конверт с открыткой.

Все шло как нельзя лучше. Люди толпились и разворачивали свои выигрыши. Но билетов-поездок никто не находил.

— Скажите, а эта лотерея кем финансируется? — спросил старикан скрипучим голосом.

— Институтом культуры, — ответил Остап, осмотрев того с ног до его отвислой панамы на голове.

— А может, от «Интуриста»? — прищурился въедливый гражданин.

— А вы греческий или турецкий знаете, папаша, прежде чем задавать вопросы… возьмите и переведите… А вдруг и поедете? — засмеялся Бендер и стоящие вокруг него засмеялись тоже.

— Я в пределах гимназического класса, граждане… И все же, откуда эта лотерея? — допытывался любопытный «папаша».

— Оттуда, откуда надо, — начал терять терпение Остап.

— И все же, может, от самой Греции и Турции? — не унималась панама.

— Я же вам сказал, переводите и идите на пляж или с пляжа! — повысил голос проводник необыкновенной лотереи. И вновь провозгласил свой призыв участвовать в розыгрыше, Въедливый владелец отвислой панамы, так и не узнав истоков странной лотереи и что-то бормоча себе под нос, наконец, удалился.

— Шура, Адам, руководите здесь, мне необходимо окунуться после таких знатоков языка древней культуры, — пошел к морю Остап.

Балаганов и Козлевич читали свои призывы в унисон и старательно записывали слова перевода, если таковые были.

Освежившись в теплом море, Бендер поспешил к своему предприятию. Не доходя десятка шагов до своих рекламных листов и заветной стеклянной банки с билетами, стоящей на фанерном ящике, он остановился как вкопанный и присвистнул.

Возле его компаньонов, среди прочих игроков, стояли два милиционера.

Бывший сын лейтенанта Шмидта и непревзойденный автомеханик что-то мямлили в ответ на вопросы представителей власти.

Бендер подумал: «Сейчас наговорят черт знает что…», — тут же ринулся на помощь своим коллегам:

— Позвольте, позвольте, граждане, — Остап деловито протолкался к лотерейному ящику. И к милиционерам: — Я слушаю вас, товарищи, прошу брать билетики и переводить! Возможно, как раз вам и удастся поехать в Грецию или Турцию! Эти сказочные страны…

— Я спрашиваю, патент или какое разрешение имеется? — перебил его старший милиционер. — Мы не переводить…

— Конечно, имеется, товарищи! А как же! В «Интуристе». А патент не требуется, товарищи. Лотерея безналоговая, так как бесплатная, вот читайте, — указал Остап на плакат.

Милиционеры переглянулись и старший промямлил:

— Все равно…

— Прошу по билетику, товарищи, — любезно поднес стеклянную банку к ним Бендер, — Испытайте счастье, товарищи, — елейным голосом пригласил он. — Для вас и без перевода можно.

— А что… — запустил руку в банку старший.

— И мне можно? — спросил и второй.

Остап взглянул на их развернутые билеты с номерами и провозгласил:

— Выигрыши: сто девятый и семнадцатый! Посмотрим… — он отыскал среди стопки конвертов нужные проштемпелеванные чернильными номерами. — Посмотрим… — и показал сгрудившимся вокруг милиционеров пляжникам открытки, извлеченные из этих конвертов.

Милиционеры взяли свои выигрыши и с довольными лицами удалились. А младший даже еще раз заглянул в свой конверт: нет ли там еще чего-нибудь.

— Ой, командор, — зашептал на ухо Бендеру бывший допровец, — если по справедливости, то меня почему-то в мандраж кинуло от этих легавых.

— Вы опять за свое, Шура, — упрекнул в ответ Остап. — Дело у нас вполне легальное…

Козлевич молчал, даже и не призывал больше граждан испытать свое счастье — бесплатно отправиться в Грецию или Турцию.

И Бендер, чтобы восстановить прежнее настроение своей команды, начал еще более активно декламировать призыв.

— На счастье, на счастье вам, на счастье… — закричал вдруг по-петушиному бывший уполномоченный по рогам и копытам, поднося билетную банку к стоящим гурьбой пляжникам.

Многие хотели играть «на счастье», но греческого и турецкого не знали. А один загорелый пожилой в очках и в соломенной шляпе громко скептически ответил:

— В совдепии русского не знают, а вы греческого, турецкого там…

— А ты знаешь? — набросился на него парень с фиолетовыми наколками на черном от загара теле. — Знаешь, я тебя спрашиваю?

Но соломенная шляпа с очками постаралась ретироваться от такого вопроса.

— Мочи, мочи десять узлов в час, буржуй недорезанный! — прокричал ему вдогонку наколыцик.

— Спокойно, спокойно, товарищи, кто знает, не знает, прошу играть, граждане! — призывал Остап.

— Только здесь, только здесь, беспроигрышная лотерея! — провозгласил уже успокоившийся от вопросов милиционеров Козлевич.

— Что, потеря духа, Адам Казимирович? — посмотрел на него технический директор. — Ко всякому надо быть готовым, не сразу Москва строилась, как говорил мой приятель Аркаша Нос.

И команда перевода продолжала работать до позднего вечера. До того времени, когда с пляжа уходили последние наиболее завзятые пляжники, а на пляж шли парочки уже с другой целью.

— Все, сворачиваемся, — распорядился, наконец, Бендер.

И необыкновенная беспроигрышная лотерейная игра также неожиданно исчезла, как и появилась. В первый день ее работы у пляжа компаньоны получили по десятку переводов каждого греческого и турецкого слова из загадочной записки старшего помощника капитана «Тринакрии».

И снова великий искатель миллионов до глубокой ночи складывал слова по номерам, как первоклассник — картонки разрезной азбуки, выясняя желанный текст «шифровки».

Утром Остап ходил по комнате и говорил с чувством удовлетворения:

— Как я перечислил, детушки, в нашем активе имеются три служанки и бывший служака дома Романовых. А теперь, благодаря нашей лотерее самобытных переводчиков единоличников, у нас появились новые кандидатуры: дворцовый фотограф Мацков, адрес которого неизвестен, штабс-ротмистр Ромов, поручики Шагин, Крылов, служившие в Алупкинской пограничной зоне и графский садовник Егоров… Но, граждане-господа искатели, мы все же продолжим поиск, вначале через горничных. У них, возможно, узнаем адреса и других… — помолчал Остап и медленно проговорил: — Если они живы.

— Да, прошло более десятка лет, Остап Ибрагимович, — встал и вновь присел на краешек стула Козлевич.

— От горничной, может быть, и узнаем, командор, — выглянул во двор Балаганов. — А погодка сегодня не пляжная, друзья…

Остап подошел к открытой двери комнаты, и некоторое время смотрел во двор. Ветер гнул деревья, солнца не было, с моря тянуло свежестью. — Да, вчера погода благоприятствовала нашему предприятию. Собирайтесь, Шура Шмидт, делаем визит к первой горничной, — сказал он.

И Остап в сопровождении Балаганова отправился к первой из трех горничных графини Воронцовой-Дашковой — Софье Павловне. Адрес ее был получен в Севастополе от Анны Кузьминичны.

К компаньонам вышла очень опрятная, средних лет женщина. На ней было ситцевое платье, передник, отделанный кружевами и, как ни удивительно, белоснежный накрахмаленный чепец на голове. Глядя на нее, можно было поду мать, что она и сейчас служит горничной в графских покоях.

— Чем могу служить, судари? — тихим голосом спросила она, внимательно смотря на гостей карими глазами.

Бендер привычно представился газетчиком, а Балаганов, тряхнув своими кудрями, назвался представителем радиокомитета. Остап сказал, что они готовят статью и репортаж о графе Воронцове, о его дворце, о его заслугах в вопросах отечественной культуры, просвещения народов.

— Нас также интересуют сведения, сударыня… — Бендер сделал упор на обращение «сударыня», — интересует также судьба наследников графа… последней владелицы дворца в Алупке графини Воронцовой-Дашковой, — с обворожительной улыбкой смотрел на хозяйку Остап, слегка наклонив голову набок.

— Странно, судари, весьма странно, — сжала руки горничная под передником. — Удивительно, что Советская власть проявляет интерес к графу Воронцову и его наследникам. Впрочем, можно понять, ведь граф очень много сделал для обустройства Таврического края, создания дворцов и других предприятий. Заслуги его несомненны. Так, что вас интересует конкретно, судари? Прошу вас, проходите, присаживайтесь.

Компаньоны вошли в комнату и скромно присели на простенькие стулья. Комнатка была небольшая, скромно и просто обставленная. Так же, как и многие другие подобные комнаты жителей курорта.

— Прежде всего, сударыня, мы передаем вам привет от вашей коллеги Анны Кузьминичны из Севастополя. Мы беседовали с ней и брали у нее интервью. Материалом для статьи и радио мы постепенно обогащаемся. Но нас очень интересует последняя наследница — графиня Воронцова-Дашкова. Ведь вы же были возле нее, когда она покидала дворец?

— Да, судари, я там была и была еще некоторое время до национализации Воронцовского дворца. Известно ли вам, судари, что там сейчас музей?

— Да, сударыня, известно, — ответил с неизменной своей улыбкой Остап.

— Что я могу сказать… — помолчала немного хозяйка. — И графиня, и мы прислуга, разумеется, не думали, что Врангелю вскоре придется покидать Крым. А вместе с ним и дворянам. Особенно такого высокого происхождения, как наша графиня. Это произошло неожиданно не только для Елизаветы Андреевны, но и для нас.

— Простите, а кто такая Елизавета Андреевна? — спросил Остап.

— Как — кто? — удивленно посмотрела на Бендера женщина. — Графиня Воронцова-Дашкова, судари.

— Простите, совсем выпало из головы… — постарался как-то исправить свою оплошность Бендер-«газетчик».

— Да, судари, все произошло так неожиданно, как я уже говорила… Приплыл катер к Чайному домику…

— Чайному домику? — удивленно спросил Балаганов.

За этот вопрос Остап пригвоздил его к стулу строгим взглядом, но хозяйка пояснила:

— Это строение на берегу моря, судари-товарищи. В былое время там владельцы дворца и их гости пили чай после купания и отдыхали, как им положено было. Да… Но, я вижу, вы совсем не подготовлены своими знаниями для газеты и радио, уважаемые господа-товарищи.

— Разумеется, высокочтимая сударыня, и поэтому мы у вас, чтобы восполнить этот пробел, — высокосветски склонил голову Бендер и лучезарно улыбнулся.

— Приплыл катер, как я сказала, и графиня Воронцова-Дашкова в сопровождении морских офицеров поплыла к военному кораблю, который ожидал ее, и отбыла на нем за границу. Но куда, мне, судари, неизвестно.

— Да, уважаемая сударыня, мы так и предполагали. Но внезапно, не внезапно, а кое-какие приготовления графини перед отъездом все же были? Ведь она была информирована о положении дел на фронте?

— Мне неизвестно. Но все же могу предположить, что Елизавета Андреевна знала о своем отъезде. Так как незадолго до этого по ее приглашению во дворце поселился гостем штаб-ротмистр Ромов, а с ним и два его поручика… — замолчала Софья Павловна, затем промолвила: — Один из них собирался обвенчаться с одной девушкой, из прислуги…

Бендер отметил, что последние слова хозяйка произнесла как-то жалобно, как будто вспомнив что-то личное и очень грустное… И Остап подумал: «Уж не собирался ли тот поручик обвенчаться именно с ней?» Но сказал:

— Очень интересно. А кто этот штабс-ротмистр? Что его приняли во дворце?

— Он являлся начальником прирубежного морского участка, где расположен дворец. Нам, прислуге, было неведомо, с какой это стати офицеры не только гостили, но и проживали какое-то время во дворце. И все же, как я полагаю, с помощью их какие-то приготовления к отъезду графини все же делались.

— Нам известно, сударыня, что графиня Воронцова-Дашкова, чтобы не оставлять вражеской стране, то есть Советам, все золото, серебро и другие ценности, готовила… но оставила их, — взглянул Бендер на своего компаньона-единомышленника.

Балаганов неотрывно смотрел на руки хозяйки, которые она почему-то старалась держать под передником. И когда она на какой-то миг выдернула руки, чтобы поправить чепец, Остап понял, почему тот так смотрел на них. На среднем пальце правой руки горничной красовался золотой перстень с бриллиантом. «Ага, — мысленно отметил он, — бедная горничная с таким перстнем? Ну нет, она явно не все рассказывает».

— Вот, что я могу сообщить вам, судари-господа, — и тут же поправила сказанное, — товарищи, что я могу поведать о моей бывшей госпоже.

— Но ходят слухи, что все золото и серебро по указанию графини было спрятано перед ее отъездом в каком-то тайнике. Что вам известно об этом? — спросил Остап. — Мы хотели бы заинтриговать наших читателей и слушателей, сказав им об этом.

— О, господи, уважаемые товарищи, об этом мне как раз ничего и неизвестно. Слухи всегда есть слухами. Им верить нельзя. И если у вас нет больше ко мне вопросов, то позвольте вам сказать, что мне пора. Я служу снова горничной, но не во дворце, разумеется, а в гостинице «Мариино». Без работы сейчас нельзя получать хлебную карточку.

— Да, это так, сударыня. Ну что ж… — не спешил вставать великий психоаналитик. — Благодарю, вы так любезны…

— Благодарствую, сударыня, — встал и сделал легкий поклон и его единомышленник. Но увидев, что Остап не встает, опустился на стул снова.

— Да, уважаемая Софья Павловна, еще вопрос, что вам известно о дворцовом фотографе Мацкове?

— Дворцовый фотограф Мацков? Я и не знала, что он Мацков. Приезжал по вызову, фотографировал графиню и ее гостей, когда те были…

— Вот нам бы очень пригодились его снимки для газеты, сударыня, — восторженно вставил «представитель радиокомитета» бывший бортмеханик «Антилопы».

Остап был готов одернуть своего «брата Васю», с чего бы это радиокомитету понадобились вдруг снимки для газеты, но промолчал, так как Балаганов уже успел задать второй вопрос, и на него следовал ответ хозяйки:

— Я и тогда не знала, где фотограф проживает. А сейчас, разумеется, мне тем более неведомо, сударь. Весьма сожалею, что не могу помочь в интересующем вас вопросе.

— Да, а поручик, который собирался с вашей коллегой обвенчаться? — начал Остап.

— А-ах, поручик Крылов… — с какой-то прикрытой нежностью произнесла это имя женщина, отведя свой взор в сторону. — Где он, что с ним? — помедлила она. — ничего сказать не могу, как и о других… — Помолчав немного, она тихо промолвила: — Более всего о нем может знать Екатерина…

— Но вы ведь служили вместе с ней во дворце… И вам ничего не известно о поручике? — испытующе смотрел на нее Бендер.

— Представьте себе, уважаемый, что нет. С какого-то времени я с Екатериной не поддерживаю отношения. И даже не встречаемся, судари. Если откровенно, даже во время службы графине я с ней тесную дружбу не вела.

— И вы не подскажете нам ее адрес? — с нотой сожаления в голосе промолвил Остап.

— Кэт? Отчего же, улица Портовая, а вот номер… извините, — подумала немного Софья Павловна, — пятнадцать или тринадцать… Да, скорее всего пятнадцать, рядом с аптекой, несколько я знаю. Всего хорошего, господа-товарищи, сделала шаг у двери хозяйка и неожиданно добавила: — А Фатьма проживает в Феодосии, судари, насколько мне известно. В «Астории» служит.

— Не можете сообщить нам адрес ее?

— Я вам все изложила, господа-товарищи, что могла, — и еще придвинулась к выходу, давая решительно понять гостям, что аудиенция окончена.

Еще раз поблагодарив бывшую графскую горничную, компаньоны вышли на улицу. Остап сказал:

— Вот видите, Шура, все по ниточке, все по кусочку и складывается общее представление о сокровищах славной графини Воронцовой-Дашковой… О ее отъезде…

— Да, командор, складывается, — вздохнул Балаганов. — Что же мы узнали? Узнали то, что ничего не узнали. Вот вам и бумажка…

— Во-первых, геноссе Балаганов, смею вам напомнить ваше неуклюжее пояснение: снимки для газеты. Вы что, забыли, что вы — представитель радио, а не прессы. Хорошо, что горничная не уяснила, кто из газеты, а кто из радиокомитета. Во-вторых, у нас адрес уже второй горничной — Екатерины Владимировны и информация о том, что Фатьма живет в Феодосии. В-третьих, о поручике Крылове… Несомненно, это он собирался обвенчаться с Екатериной, что и явилось причиной разрыва между Софьей Павловной и Кэт, как назвала она Екатерину Владимировну.

— Ну, и что из этого, командор, — скептически посмотрел на него Балаганов. Но великий искатель был всецело занят своими размышлениями и продол жал:

— В-четвертых… Графиня уехала поспешно, внезапно, офицерье окружало ее. Помогли спрятать ценности… А где? Задача из задач, и не по Малинину и не по Бурилину — шагал строевым шагом по улице Бендер.

— Во!., именно где? Это такой же клад, как и тех археологов-любителей, которые искали сокровища гетмана, — вздохнул Балаганов, — И совсем не такой, Шура. У нас есть две служанки графини. Одна здесь, другая в Феодосии. Дворцовый фотограф Мацков, экскурсовод Березовский, графский садовник Егоров. От них тоже получим какие-то сведения. Уже ясно, что графиня отплыла налегке. Клад где-то во дворце.

— Да, командор, — тряхнул рыжими кудрями Балаганов. — Во дворце, около дворца или в том Чайном домике, о котором эта самая Софья Павловна говорила.

— Послушайте, молочный брат Вася Шмидт, — снова остановился Бендер. — Вы не верили, что Корейко преподнесет миллион на тарелочке с голубой каемочкой. Не верили?

— Не верил, командор, если по справедливости… — промолвил Балаганов, виновато потупив взгляд.

— И вот сейчас, — упрекнул его Бендер, — неверующих мне не надо, компаньон-акционер Шура, — и Бендер двинулся дальше.

— Нет, командор, нет же, я только думаю… — устремился за ним Балаганов.

— Ах, вы думаете, шевелите своей белой мозговой массой в рыжекудрой голове? И в Мариуполе не верили, что достанем со дна сокровища беглых. Но ведь достали же!

— Достали, достали, командор, но и попереживали же мы с Козлевичем, ох, командор.

— Кто же знал, что там не золотые червонцы, а бумажные банкноты ушедшего в лету времени.

Так, идя и разговаривая, компаньоны уточнили как пройти к дому по нужному им адресу. Пришли и постучали, но дверь им никто не открыл. Вышедшая из соседней квартиры старушка сказала:

— А она в плавании, товарищи хорошие.

— Как в плавании? Разве она морячка? — удивился Остап.

— Морячка не морячка, а служит на пароходе. Там тоже женские руки нужны.

— Вот это да. И когда же она будет?

— А кто ее знает. Пароход плавает из Одессы в Батум. Оттуда снова в Одессу. А когда приплывает к нам в Ялту, она и наведывается в свою комнату. Побудет до отплытия и снова на службу. Так что так, уважаемые товарищи. Может, что передать ей?

— Да нет, спасибо. Нам желательно с ней поговорить, — ответил Венд ер. Поблагодарив старушку, компаньоны поняли, что уходят ни с чем.

В ялтинском порту, куда затем они пришли, Бендеру ответили, что да, действительно, Екатерина Владимировна служит в Черноморском пароходстве, но более подробно узнать, когда ее можно увидеть, следует в управлении пароходством.

— А где находится управление, уважаемая? — спросил Остап.

— Как где? Естественно в Одессе, — поправила очки служащая в ялтинском порту. — Ялта является промежуточным портом, а кадры для пассажирских линий оформляются именно там.

— И вы ничего больше не можете мне сообщить? — не переставая лучезарно улыбаться, спросил Бендер.

— Я бы вам не смогла и этого сообщить, если бы Екатерина Владимировна не являлась моей соседкой по дому, товарищ, — улыбнулась в ответ портовичка.

Остап поблагодарил ее и, уже выходя к ожидающему его Балаганову услышал:

— Извините, товарищ, а вы не из Турции часом?

Великий искатель остановился и недоуменно посмотрел на женщину. Засмеялся и сказал:

— Прежде чем ответить на ваш вопрос, хочу спросить, разве я похож на турецко-подданного?

— Нет-нет, уважаемый товарищ. Совсем недавно Екатериной интересовался, как и вы, иностранный моряк из Турции. Поэтому я…

— Ах, вот в чем дело? И как он выглядел, уважаемая? Не могли бы вы мне его описать?

— Ну, как описать… вроде из моряков он турецких… С парохода, который привез к нам в Ялту какие-то грузы. Спросил, поинтересовался и ушел.

— Как его зовут, уважаемая, не скажете? Обрисуйте мне его, пожалуйста.

— Теперь я хочу спросить. Какое вы отношение имеете к Екатерине? — внимательно смотрела на Бендера женщина.

— Я? Самое простое отношение, уважаемая. Дальний родственник. Не виделись с ней с двадцатого, очень давно. Я приехал из Москвы, а соседка-старушка…

— А-а, Полина Кирилловна… — понимающе кивнула портовичка.

— Вот-вот, Полина Кирилловна… Она и сказала, что моя родственница служит на пароходной линии Одесса-Батуми. Вот я и поинтересовался, чтобы ее увидеть и повспоминать нашу юность… — вздохнул мечтательно Бендер.

— Понимаю… Ну тогда… Этот турецкий моряк был вашего роста. Смуглый, хорошо говорит по-русски. Лицо круглое, глаза темные. И как ни удивительно для турка — блондин. Он был не из рядовых моряков с этого парохода, а не иначе, как из старших, я думаю…

— Почему вы так думаете? Он был в морской форме?

— Нет, в обычной одежде. Но когда он увидел пьяных матросов с этого парохода, когда те возвращались из города на пароход, то я слышала, как он их ругал на своем языке.

— Интересно… — покачивал головой Остап, продолжая располагающе улыбаться. — А как назывался этот иностранный пароход, уважаемая?

— Как… — задумалась женщина. — Он приплывал к нам не иначе, как месяц тому назад, товарищ. — Не могу вспомнить, — развела руками женщина. — Да вы у начальника порта можете узнать, или у диспетчера нашего… Название ведь иностранное парохода, — извиняющимся голосом пояснила она.

— Благодарю, уважаемая, благодарю вас за интересный разговор, — раскланялся Бендер. — Фамилию он, конечно, не назвал свою, этот самый старший моряк-турок?

— Нет, почему… Он назвался… — начала вспоминать портовичка. — Ататюрком он назвался, уважаемый товарищ, Ататюрком, — подтвердила она свои слова.

— Ататюрком? Ну, что же, благодарю вас, уважаемая, благодарю, — еще раз раскланялся Бендер перед женщиной, давшей ему столь интересную информацию.

Выйдя из проходной порта, Остап поведал своему ожидающему компаньону-другу то, что узнал. Затем сказал:

— По описанию это тот же иностранный моряк, которого мы видели, Шура, тогда в Севастополе в компании с Мишелем.

— В буфете на вокзале? — удивился Балаганов.

— Да. — И подумав, сказал: — Он такой же Ататюрк, как я китайский император. Ататюрк, знаете, кто такой, Шура?

— Откуда, командор, — остановился Балаганов и уставился на своего умного предводителя.

— Ататюрк — это значит, Шура, отец турок. Так называли руководителя национально-освободительной революции в Турции…

— И там революция, товарищ Бендер? — округлил глаза удивлением молочный брат и названный сын лейтенанта Шмидта.

— И там, Шура. Он — первый президент Турецкой республики… А настоящее его имя — Мустафа Кемаль, камрад Вася Шмидт.

— Ой, командор, все-то вы знаете! — с восхищением взглянул на Остапа Балаганов. — Вы действительно сын турецко-подданного, командор?

— Ататюрк — Мустафа Кемаль и сейчас правит Турцией, Шура, — не ответил на последний вопрос Бендер. — Он очень дружен с нашим эсэсэсэр, Балаганов. Поэтому турецкие пароходы и зачастили к нам.

— Вот это да! — остановился Балаганов. — И что же, он приплывал сюда, чтобы встретиться с бывшей графской горничной, которая и нас интересует?

— Глупости. Тот моряк назвался Ататюрком, зная невежество местных портовиков. Он такой же Ататюрк, как и я, — усмехнулся Бендер. — Впрочем, в Турции Ататюрков, возможно, так же много, как и у нас Ивановых.

— Ясно, командор, — пошел за Остапом Балаганов.

— Видите, друзья. Шансы нашего расследования все время увеличивались, а теперь сузились, поскольку одна из горничных в плаванье. Но, в то же время, мы приобрели новый вес в связи с появлением загадочного Ататюрка и его интереса к горничной-морячке, — говорил Бендер, шагая по комнате, в которой чинно сидели Козлевич и Балаганов. — Остается кухарка в Феодосии и верный слуга дома Романовых Березовский, который служит экскурсоводом в самом Воронцовском дворце. Итак, завтра едем на экскурсию в Алупку — заявил командор. — А сейчас обедаем и — на пляж, камрады-акционеры.

После обеда в нэпманском ресторане, идя по многолюдной набережной со своими друзьями, великий организатор нужных его предприятию дел говорил:

— Да, думая и размышляя над полученной информацией в порту, я все больше и больше прихожу к уверенности, что тот моряк с Канцельсоном в Севастополе и Ататюрк здесь, в Ялте, — одно и то же лицо, голуби вы мои.

— Так и пароход такого же названия, командор! «Тринакрия», как мы установили! — подтвердил Балаганов.

— И я так считаю, Остап Ибрагимович, когда вы мне все рассказали об этом, братцы, — уверенно заявил Козлевич.

— О чем это все говорит, детушки? — веселыми глазами посмотрел на своих компаньонов Остап, останавливаясь.

Козлевич и Балаганов остановились тоже и, вопросительно глядя на своего предводителя, ждали пояснения.

— Все это подтверждает, что сокровища есть, что они спрятаны графиней перед ее отъездом, поскольку горничными неспроста интересуются люди из-за границы. Ататюрки и Канцельсоны разные…

— А может быть, и еще кто, — вставил Балаганов.

— И это нельзя исключать, Остап Ибрагимович, — солидно заявил Козлевич, дернув свои неизменные усы.

— И это, друзья, и это, — кивнул головой искатель миллионов для осуществления своей хрустальной мечты детства.

 

Глава IX. В АЛУПКЕ

В крымском городке под названием Алупка, что в перевод с греческого слова «алепу» — лисица, было так много шашлычных, чебуречных и винных заведений, что казалось, жители его только и питались шашлыками да чебуреками и обильно запивали их вином. А на самом деле жители и отдыхающие в санаториях Алупки ели не только чебуреки и шашлыки, но и другие блюда: греческие, татарские, русские, украинские — самые разнообразные.

Жизнь городка была тихой и размеренной. Большинство месяцев года были жаркими и сухими. Солнце заливало ярким светом белокаменные дома, утопающие в зелени магнолий, кипарисов, олеандровых, гранатовых, инжирных и алычовых деревьев. А внизу, вдоль Алупки, искрило своими лучами лазурное море. То приветливо-спокойное, то грозно-бушующее, но всегда излучающее тепло в зимние месяцы и прохладу в жаркие дни.

Своеобразен городок Алупка. Здесь можно увидеть домики с затененными от яркого солнца комнатами, уютные старинные виллы и великолепный Воронцовский дворцовый комплекс. С его величественными корпусами самого дворца и с его Верхним и Нижним неповторимыми парками. Где пленят и чаруют обширные поляны, непроходимые заросли экзотических растений, беспорядочное нагромождение камней и уютные уголки для отдыха. Беломраморные фонтаны, таинственные сумрачные гроты, водопад и зеркальные озера с лебедями напоминают о сказочном рае. И над всем этим очаровательным пейзажем парит в облаках зубчатая грандиозная вершина Ай-Петри.

В солнечных лучах гора приобретает золотистые оттенки, а в часы заката величественные вершины Ай-Петри окрашиваются в пурпурные, малиновые и фиолетовые тона. Зеленые массивы соснового леса, подступающие к подножью горы, делают ее еще более живописной. Когда вечереет, горную гряду окутывает голубая дымка. И тогда холодные зубцы Ай-Петри, как верные стражи, охраняют ночной сон побережья.

Сады и парки Алупки круглый год сохраняют свои роскошные вечнозеленые одежды. Цветут то одни, то другие деревья, кустарники, цветы.

Побывали здесь Пушкин и Грибоедов, Чехов и Горький, Брюсов и Маяковский, Шаляпин и Рахманинов, Айвазовский и Левитан и многие другие выдающиеся деятели русской культуры.

Более ста лет этот райский уголок у моря привлекает туристов и курортников. А когда в Алупке начали появляться санатории, жизнь городка стала уже не поселковой размеренной, а шумной и суетливой. Особенно, когда Воронцове кий дворец стал дворцом-музеем и стал наводняться потоками туристов не только со всех краев страны, но и из-за рубежа.

Все это не волновало Николая Петровича Березовского, хотя он и был заинтересован в активной посещаемости дворца-музея, где он служил экскурсоводом.

Верный многолетний служака дома Романовых втайне остро переживал смену власти и вынужденно проводил с представителями гегемонии пролетариата экскурсии по любимому его сердцу дворцу, ревниво оберегая достопримечательности музея.

Жил он в хозяйственном корпусе с женой, дамой из бывшего института благородных девиц, и все время задавал себе вопросы: «Неужели так и будет? Неужели былое не вернется?»

В двадцать пятом надеялся, а в тридцатом уже уяснил: «Да, власть Советов штука прочная». Возврата к тому самодержавному, которому он многие годы был всеми силами предан, нет, и не предвидится.

После службы он возвращался домой в невеселом и даже в угнетенном состоянии, садился за стол ужинать. Жена Ксения Алексеевна подавала ему вкусные блюда собственного приготовления, и он ел и топил свою безудержную тоску по прошлому в сухом вине местного приготовления.

По ночам ему снились сны. То видел он во сне царский выход из Успенского собора, то ялтинского градоначальник, который приехал во дворец, сопровождая царскую особу вместе с другими. То, якобы, он был на приеме царицы в Ливадийском дворце, и многое другое, но — связанное с царским режимом и прошлым. В душе он ненавидел Советскую власть. Она была ему противна. Всю жизнь служивший дому Романовых верой и правдой, он теперь был вынужден водить экскурсии рабочих и колхозников и рассказывать им заученные наизусть истории о Воронцове ком дворце, отвечая на их нелепые вопросы о жизни графа и его рода.

Часто Петр Николаевич и его супруга Ксения Алексеевна очень сожалели, что не сумели в девятнадцатом уехать за границу. Хотя выражение «не сумели» было бы не совсем корректным. Когда их госпожа, графиня Воронцова-Дашкова, внезапно покидала дворец, Петр Николаевич с женой пребывали в Симферополе, у тяжело раненого их сына Владимира — поручика, лежащего в госпитале. Все время находились у его постели, ухаживали за ним, как только могли. Но все оказалось тщетным. Сына они не выходили, он умер на родительских руках.

А когда, убитые тяжким горем, вернулись в Алупку то вторично испытали горечь утраты. Графиня Воронцова-Дашкова на военном корабле покинула Крым. В двадцатом, когда вторично бежали из Крыма белые, им не удалось сесть на пароход, отплывающий за кордон с эвакуированным войсками Врангеля. Теперь чете Березовских не оставалось ничего другого, как жить при дворце и ждать указаний победившей власти. И нужно сказать, что им повезло: их не выселили и не притеснили. А когда дворец стал музеем, то Петру Николаевичу, как знатоку всей истории графских дел и самого дворца, предложили служить экскурсоводом. Выбора не было, и он согласился.

Вестей о своей бывшей госпоже, графине Елизавете Андреевна Воронцовой-Дашковой, супруги Березовские не получали и от этого еще более тосковали. И вот однажды на экскурсии…

— …В 1824 году Воронцов приобрел у греческого полковника Ревелиотти поместье и землю в том районе Алупке, где ранее находились татарские сады, — говорил Петр Николаевич группе экскурсантов. — Граф Воронцов писал: «В течение этого лета мы стали владельцами садов и земель в Алупке, достаточно значительных, чтобы возник проект устроить наше главное имение на берегу, в этой чрезвычайно благоприятной по природе местности, наиболее богатой из всех окрестностей, благодаря обилию источников, составляющих необходимые условия для растительности. Мы избрали место, чтобы положить основание нашему небольшому дому, который должен служить в ожидании, пока построим более обширный»…

— Так Воронцов не сразу начал строить дворец? — спросил человек средних лет в респектабельном летнем костюме заграничного покроя, более чем умиленным взором глядя на экскурсовода. И в его восточных глазах с легким прищуром выражалось откровенное почтение к говорившему.

Петр Николаевич бросил мимолетный взгляд на спросившего и продолжил:

— Этот первоначальный небольшой дом был построен в Алупке, предположительно, архитектором Эльсоном в восточном стиле. Богатая мебель, живописные полотна, красивые ковры, люстры, канделябры, многочисленные предметы прикладного искусства говорят о роскоши, с которой обставлялись южные дворцы графа Воронцова.

— Вы слышите, Шура, «о роскоши», — шепнул респектабельный экскурсант, взглянув на стоящего рядом рыжекудрого молодого человека.

— Слышу, слышу, командор, — тряхнул головой тот, — но это же…

Да, респектабельный участник экскурсии был никто иной, как Остап Бендер, а рядом — его верный молочный брат Шура Балаганов. А чуть поодаль, в той же группе экскурсантов можно было увидеть и кондукторские усы Адама Казимировича Козлевича. Он с живым интересом и уважением внимал словам экскурсовода.

В этот день рано утром компаньоны в радужном настроении выехали из Ялты в Алупку. Погода для Крыма этого времени года была необычная: пасмурная, прохладная, накрапывал дождь. На море разыгрался шторм, накатывая на берег волны со вспененными гребешками.

Ехали по нижней дороге. После Ливадии и Ореанды автомобиль, ведомый Козлевичем, начал делать крутые повороты по извилистой дороге. Этот участок местные жители называли «тещин язык». Все трое согласились, что не зря: от этих поворотов их укачало.

Когда спустились на более прямую дорогу, Остап сообщил:

— Золотой пляж слева у моря, камрады.

— Золотой? — обернулся к Бендеру Балаганов. — Там роют золото, командор?

— Вот этого я сказать не могу, Шура. Называется так по путеводителю…

Дорога пошла вдоль моря, мимо бывших дач и дворцов, но уже более прямая, чем «тещин язык». Проехали дворец «Дюльбер», превращенный в санаторий «Красное знамя» и прочли плакат «Крым — для народа». А уже после Нижнего Мисхора спустились к Алупке. Подъехав к восточному въезду во двор Воронцов ского дворца, остановились.

Здесь стояли автобусы «Крымкурсо» и «Крымтура», экипаж и пролетка, в ожидании возвращения экскурсантов, которых они сюда привезли.

Компаньоны вышли из автомобиля, разминаясь, и были встречены группой туристов, которым экскурсовод, пожилая женщина, говорила:

— Последней владетельницей майората была графиня Елизавета Андреевна Воронцова-Дашкова, товарищи. Она имела большое семейство и многочисленную аристократическую родню: Долгоруких, Шуваловых, Шереметьевых, Демидовых, Мусиных-Пушкиных… Бывших владельцев дворцов, поместий и земель на Южном берегу Крыма…

Остап и его компаньоны тут же пристроились к группе экскурсантов и внимательно слушали, что говорила женщина-экскурсовод, ведя группу к парку.

— В девятнадцатом многие из них эмигрировали за границу и поселились в странах Европы, Англии и Америки, поддерживая между собой тесные связи…

— Буржуи, — бросил осудительно один из экскурсантов, не иначе как из пролетариев.

Экскурсовод, очевидно, уже привыкла к подобным замечаниям и никак не прореагировала на эти слова, а сказала:

— Сейчас, товарищи, мы входим с вами в Верхний парк, в западную часть его. Это наиболее романтический уголок, пожалуй, более всего соответствующий характеру архитектурного комплекса…

— Командор, зачем нам парк? — шепнул Балаганов. — Идемте лучше во дворец и там посмотрим…

— Эх, знать бы, детушки мои, — вздохнул Остап и отстал от уходящей по извилистой тропе группы экскурсантов.

— Если по справедливости, — горячо заговорил Балаганов, — то не могла же графиня прятать свои сокровища в парке.

— И я так мыслю, Остап Ибрагимович, — поддакнул Адам Казимирович.

— Все верно вы говорите, голуби мои, но ведь нам надо и познакомиться с этим райским местом. Так с чего вы предлагаете нам начать?

— А с этого самого Березовского, верного служаки дома Романовых, как вы говорили, командор.

— Верно говорит наш молодой братец, Остап Ибрагимович, — заспешил Козлевич к автомобилю, видя, как его пытается объехать автобус. «Не зацепил бы», — насторожился он от этой мысли.

— Шура, ваше предложение заслуживает похвалы. Покупаем билет, и — с группой во дворец. Посмотрим, что там, начнем знакомиться с нужным нам экскурсоводом.

— Верно, командор, действуем, — тряхнул златокудрой головой Балаганов.

— Адама Казимировича оставим пока у машины, для его же спокойствия, Шура.

Но Адам Казимирович, захваченный красотой дворцового комплекса, поручил кучеру подъехавшего экипажа присматривать за автомобилем, а сам устремился за своими друзьями.

Такими были предшествующие события. И теперь компаньоны находились в группе экскурсантов и внимательно слушали Петра Николаевича Березовского, который заучено говорил:

— Казалось бы, все могло удовлетворить Воронцова: и величавость дворца в Одессе, и более интимный загородный дом в Симферополе, и уютный дом в Алупке, и ряд небольших особняков, расположенных в крымских имениях… Но у Воронцова возникает мысль устроить в Алупке родовое майоратское имение графской фамилии Воронцова. 1828 год считается годом начала строительства дворца, так как в этот год началась работа по составлению проекта. До сего времени единственным проектировщиком дворца считался английский архитектор Эдуард Блор, но судя по архивным источникам, вероятно, первоначальный проект алупкинского имения был заказан одесскому архитектору Бофоро, который уже строил для Воронцова дворец в Одессе…

Вначале дворец и столовый корпус предполагалось выстроить из светлого керченского известняка. Позднее было решено керченский известняк заменить местным диабазом. Диабаз — красивый зеленовато-серый камень, очень твердый, прочнее гранита, и обработка его требовала большого, напряженного труда… Дворец строился в течение 20 лет. Первые камни фундамента были заложены в марте 1830 года. А с 1830 по 1834 годы был заложен центральный корпус и сооружен другой, прилегающий к столовой с запада. Так называемый Шуваловский корпус, предназначенный для гостей и для дочери Воронцова, вышедшей замуж за графа Шувалова…

— Да, жили графы… — произнес громко кто-то из экскурсантов-представителей трудящего класса.

Петр Николаевич бросил насмешливый взгляд в сторону голоса и продолжал:

— Позднее архитектор Гунт переделал Шуваловский корпус и пристроил к столовой бильярдный зал. В 1838 году строились часовая башня и зимний сад. Хозяйственный и библиотечный корпуса сооружались до 1846 года. И еще два года в этих корпусах продолжались отделочные работы. Одновременно производилось переоборудование зимнего сада, в нише южного входа устанавливались балкончики, перед южным фасадом дворца сооружалась терраса с беломраморными фонтанами и вазами. Летом 1848 года на центральной лестнице, ведущей к главному входу, были установлены скульптурные фигуры львов, выполненные в мастерской итальянского скульптора Бонанни. Эта львиная терраса и завершила дворцовый ансамбль графа Воронцова… А теперь мы направимся с вами непосредственно во внутренние помещения дворца… — повел группу экскурсантов Петр Николаевич.

Когда, после экскурсии по внутренним достопримечательностям, Петр Николаевич отделился от группы, к нему приблизился господин заграничного вида и негромко сказал:

— Вам большой привет от родственников Елизаветы Андреевны, Петр Николаевич…

— Боже! — встрепенулся Березовский. — Из заграницы? Неужели Елизавета Андреевна помнит нас? Боже!

— Я вам расскажу, если мы с вами можем поговорить не в этой обстановке, кивнул головой в сторону экскурсантов заграничного вида господин — Остап Бендер.

— Да-да-да, разумеется, разумеется, любезнейший господин… Несомненно, несомненно, — засуетился Березовский. — Сейчас как раз начинается положенный мне обеденный перерыв. Прошу ко мне, я живу рядом…

Через несколько минут Остап был у Березовских и сообщил потрясшую их новость.

— Графиня Елизавета Андреевна Воронцова-Дашкова умерла в двадцать четвертом году…

— Боже мой, Боже мой! — запричитали в один голос супруги. — Царствие ей небесное, царствие небесное нашей госпоже-графине…

Когда волнения хозяев несколько поутихли, Остап сказал: — После отъезда за границу Елизавета Андреевна жила в фешенебельном отеле в Каннах. Затем переехала в Висбаден, там и скончалась. Похоронена в семейной усыпальнице Шуваловых на кладбище при русской церкви.

— Царствие ей небесное, боже наш, боже… — снова запричитали Березовские. После этих слов хозяев гость сказал:

— Родственник Елизаветы Андреевны поручил мне сообщить вам все это, рассчитывая на ваше доверие ко мне. Поскольку я должен узнать у вас кое-что и получить от вас соответствующую помощь.

— Вот как? — удивился Петр Николаевич. — Разумеется, по мере сил наших, всегда готовы, любезнейший… Простите, вы не представились, как величать вас?

— Ах, да-да… Измиров Богдан Османович, — встал Остап и слегка склонил голову в высокосветской манере.

— Очень приятно, любезнейший Богдан Османович, — кивнул ему головой Березовский в знак того, что знакомство ближе состоялось.

Это же проговорила и Ксения Алексеевна. А Петр Николаевич, когда заграничный гость опустился на стул, произнес:

— Слушаю Вас, господин Измиров… Богдан Османович.

— Дело, собственно говоря, заключается в следующем… — помолчал Бендер. Покидая дворец, Елизавета Андреевна с помощью, возможно, и вашей, Петр Николаевич, спрятала драгоценные реликвии, которые она не взяла с собой, надеясь на скорое возвращение сюда. Но прошли годы, как видите… Родственникам очень хотелось бы получить спрятанное Елизаветой Андреевной во имя светлой памяти о ней. Вот за этим делом я и прибыл к вам, дорогой Петр Николаевич, — улыбчивым взглядом посмотрел великий искатель сокровищ на него, а затем, с еще более обворожительной улыбкой, взглянул и на Ксению Алексеевну.

— Да, но… — развел руками Березовский. — Дело в том, любезнейший Богдан Османович…

— Что мы не были во дворце, когда Елизавета Андреевна покидала его, — вставила негромко хозяйка.

— Мы долгое время находились у постели тяжело раненого сына Владимира…

— Офицера… скончавшегося на наших руках… — приложила к глазам платок Березовская.

— А когда вернулись в Алупку то даже из прислуги не многих застали. Сожалею, любезнейший Богдан Османович, сожалею, что в неведении полном нахожусь по порученному вам делу.

— Ах, досада, что так получается, уважаемые Петр Николаевич и Ксения Алексеевна… — покачал головой «заграничный гость».

Остапа было не узнать, если оглянуться на его былой нрав и обращение попросту с теми, с кем он встречался раньше. Сейчас он вел себя и разговаривал как человек высокосветского заграничного круга. Выдавая себя за посланца родственников графини Воронцовой-Дашковой, он на время как будто забыл, кем был на самом деле. Оставив Балаганова и Козлевича у автомобиля, он отправился с визитом к Березовским один, так как решил не выдавать себя за газетчика или представителя радиокомитета. И он решил использовать те сведения, которые он получил в Севастополе из разговора старшего помощника капитана «Тринакрии» с греческо-турецким негоциантом Канцельсоном.

— А вы не могли бы, любезнейший Петр Николаевич, подсказать мне, с кем из бывшей графской прислуги я бы мог поговорить на интересующую тему. То есть с теми, кто присутствовал и, может быть, провожал графиню на корабль?

— Садовник умер, а две горничные графини живут в Ялте…

— Софья Павловна и Екатерина Владимировна, — подсказала Ксения Алексеевна.

— Имею также сведения, что кухарка Фатьма Садыковна, выйдя замуж, проживает где-то в Феодосии, любезнейший Богдан Османович.

— Очень вам благодарен за эти сведения, уважаемый господин, — и повернув лицо к женщине, Бендер склонил голову со словами: — Мадам…

— Чем только можем, рады помочь… — кивнул головой бывший служака дома Романовых, а теперь экскурсовод дворца-музея. — Вы остановились в Алупке? — спросил он.

— Нет, Петр Николаевич, я с коммерческими партнерами остановился в Ялте, в гостинице «Мариино». Поскольку торговые дела требуют моего нахождения именно там, — с улыбкой пояснил Остап.

— Очень хорошая гостиница, любезнейший. Но была еще лучше до известного землетрясения в двадцать седьмом году. С крыши сняли бордюры и стоящие на них декоративные вазы… Пострадали и балконы ее…

— Да, страшное было землетрясение, писали газеты… — и Бендер невольно вспомнил, как он с Кисой Воробьяниновым, охотясь за стулом, в период сильных толчков землетрясения чуть было не погиб под обломками театра. И тут же спросил с едва заметным беспокойством: — А дворец, не пострадал ли дворец, любезнейший Петр Николаевич?

«А вдруг дворец тряхнуло так, что спрятанные графиней ценности, замурованные в какой-либо стене, и вывалились наружу?» — мелькнуло у него в голове.

— О нет, уважаемый Богдан Османович, не пострадал никак. Ведь он построен на скале, которую подорвали порохом, выровняли, и она послужила фундаментом для части корпусов. Так что… в прочности дворца Воронцова сомневаться не приходится, любезнейший гостьюшка. И все же… — замолчал Березовский.

— И все же? — с улыбкой продолжал смотреть на него Остап.

— Я вот все время думаю, как помочь вам в вашем трудном деле. Прямо скажу, в весьма и весьма несбыточно осуществимом. Помочь вам, следовательно, помочь и наследникам незабвенной Елизаветы Андреевны.

— Это уже меня радует, высокочтимый господин Березовский. С вашей помощью, Бог даст, мы и отыщем спрятанное покойной графиней. Да пусть земля ей будет пухом, царствие небесное ей, вашей бывшей госпоже…

Если бы Шура Балаганов слышал эти слова из уст своего командора, то наверняка бы пришел в восторг. А Адам Казимирович откровенно подивился бы столь значительной перемене во взглядах бывшего атеиста, сумевшего блестяще одержать победу над ксендзами.

Некоторое время гость и хозяева молчали. После паузы Петр Николаевич задумчиво произнес: — Графиня могла распорядиться, чтобы ценности закопали возле дворца, в самом дворце, в Верхнем парке, в Нижнем парке и даже в самом или возле Чайного домика… — рассуждал слуга-экскурсовод.

— И даже, судари, в гроте Чемлика, — вставила Ксения Алексеевна.

— В гроте Чемлика? — взглянул на хозяйку Бендер.

— Да, это место захоронения любимого сеттера графини, любезнейший Богдан Османович, — пояснила она. — Очень красивый, благородный пес с длинной шелковистой шерстью и умными глазами.

— Его вывезли из Болгарии, — сказал Березовский. — Сеттер Чемлик — охотничья собака. Особенно на птиц, но вполне прижился в самом дворце. Характер у него был живой, веселый. Он любил игры и прогулки с Елизаветой Андреевной… Она его очень любила. Фотографировалась с ним.

— Кстати, уважаемые, не подскажете где проживает бывший дворцовый фотограф Мацков? Ведь именно он фотографировал Елизавету Андреевну, не так ли? — ласковым взглядом смотрел Остап на хозяина и не его супругу.

— Да, он. Но где этот фотограф и что с ним, сказать не могу, господин Богдан Османович. Фотограф приезжал из Ялты по приглашению графини.

— И довольно редко. Нам не приходилось с ним общаться, сударь — дополнила Ксения Алексеевна.

— Фамилия фотографа Мацков, вы говорите? Возможно… — Березовский помолчал и неожиданно перевел разговор на не менее интересующее великого искателя. — Садовник умер, но его супруга Дарье Семеновна еще живенькая, любезнейший. Разве что вам и с ней поговорить? — взглянул на Остапа он.

— Но только без нашего участия, Петр, — взглянула на мужа предупрежцающе Ксения Алексеевна, — нам совсем ни к чему лишние толки, как я понимаю, сударь, — сказала она эти слова уже гостю.

— Понимаю, понимаю, — закивал головой ей Бендер. — Я сам, разумеется, попробую поговорить с ней, но иначе, уважаемые. И где я смогу ее найти?

Березовский объяснил, как к ней пройти, поскольку жена садовника проживала не на территории дворцового комплекса, а в верхнем районе Алупки.

— И еще, уважаемые, возможно известна вам судьба штабс-ротмистра Ромова и двух поручиков? Перед отъездом графини они гостили во дворце, как мне сказали там… — снова указал рукой Бендер в сторону якобы заграницы.

Березовские переглянулись и Петр Николаевич ответил:

— Знаю только, что штабс-ротмистр Ромов являлся начальником пограничной зоны, прилегающей ко дворцу. И только. Что же касается поручиков, то нам даже имена и фамилии неизвестны, уважаемый Богдан Османович.

— А тем более их судьба после отбытия Елизаветы Андреевны, — пожала плечами Ксения Алексеевна.

— Да, к сожалению. И их роль в интересующем вас деле, разумеется, нам неизвестна.

— Ясно, господа, ясно, — встал Остап, поняв, что других сведений он здесь не получит, несмотря на доброжелательное к нему отношение хозяев.

Расстался Остап с Березовскими, как хороший давнишний их друг, как желанный вестник, передавший привет от родственников графини. Условились, при надобности встретиться и поработать над удовлетворением «просьбы родственников покойной графини Воронцовой-Дашковой». Уходя, Бендер сказал:

— Некоторое время я буду в Алупке. А вы не обращайте внимания на мое присутствие среди экскурсантов. Я подумаю о вашей мне помощи. И вы подумайте, чем можете помочь нашему делу.

 

Глава X. О ТОМ, КАК «ДЕТИ ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА» УЗНАЛИ О РАССТРЕЛЕ «СВОЕГО ОТЦА»

К садовничихе Дарье Семеновне Остап пошел уже с «представителем «радиокомитета» Шурой Балагановым. Оставив Адама Казимировича с автомобилем у дворца, они отправились на Севастопольскую улицу пешком.

Была вторая половина дня. На площади между татарской мечетью и рестораном «Алупка» оживленно гудел местный базар. Пройдя его, молочные братья поднялись по улице к верхней дороге, ведущей к Севастополю. Отыскав без труда указанный Березовским дом, друзья были встречены старушкой, женой умершего графского садовника, и мило, располагающе улыбаясь ей, представились, как сборщики материалов для газеты и радио о жизни наследницы графа Воронцова.

— Ну, что ж, коли так, проходите в комнату, товарищи, — пригласила хозяйка компаньонов в дом.

Это была старенькая сухонькая женщина более восьмидесяти лет. Ее почти детские руки поминутно вытирали платочком слезящиеся глаза. Седые, как лунь, волосики были собраны в узелок, перевязанный черной лентой. Свободный сарафан никак не делал ее солидней, а наоборот, болтался на ней балахоном.

Комната, куда вошли Остап и рыжекудрый молодец, была небольшой, боковая дверь из нее вела, очевидно, в кухню. Мебель была довольно убогая и почти современная. Ничего не напоминало о прошлом, а тем более, о графском дворце. Осмотревшись, Остап как-то недоверчиво спросил:

— Мы не ошиблись, Дарья Семеновна, вы жена одного из покойных садовников графа Воронцова?

— Да уж я, это так, товарищи, — и указала рукой на стену.

Там, на солнечном пятне от окна, в красно-коричневой рамке под стеклом, висела грамота. Одна удостоверяла, что садовник Егоров Кирилл Филимонович является по велению графа садовником парково-садовых угодий, прилегающих к дворцу в Алупке. Что ему разрешается с ведома управляющего имением… И дальше указывался перечень того, что ему разрешается: уход и посадка растений, наем людей для садовых землекопных работ и другое. А внизу, в уголке этой грамоты красовалась сургучная печать с вензелем и гербом императорского наместника Таврии.

— Вот только и осталось от покойного, — сказала старушка, стоя позади гостей, которые прочли и рассматривали грамоту.

— Так вас переселили из хозяйственного корпуса сюда? — сочувствующе спросил Остап, опускаясь на стул.

— Так уже повелела власть. Когда были силы, я служила там дворничихой, до двадцать девятого, а когда здоровье не дало больше служить, то вот и выделили мне комнату, значит.

Балаганов сидел рядом со своим предводителем и с чувством жалости глядел на хозяйку.

— Так вы, очевидно, видели и, может быть, провожали последнюю владетельницу дворца графиню Воронцову-Дашкову?

— Да уж… Провожать не провожала, конечно, но как Елизавета Андреевна покидала дворец, видела… А вот Кирилл мой, покойник, царствие ему небесное, тот видел лучше, чем я. Он мне поведал все как было. Он тогда с рабочими в Нижнем парке, как раз у Чайного домика садоводством занимался.

— Ой, интересно, уважаемая Дарья Семеновна, — расплылся в улыбке Балаганов. — Расскажите нам, что видели, а потом и поведал вам Кирилл Филимонович.

Бендер хотел было уже по привычке одернуть «брата Васю», но воздержался, услышав дельную просьбу его, да еще с такой ноткой мольбы в голосе.

— А что тут рассказывать, товарищи… Когда Врангелю, значит, пришлось покидать Крым, за графиней пришел военный пароход. Офицеры, значит, приплыли к Чайному на лодке. Елизавета Андреевна с ними и поплыла к пароходу, а на нем и за границу уехала. Вот все, что я могу сказать и от себя и со слов покойника.

— А вещи какие-нибудь графиня взяла с собой? Ну, чемоданы, скажем, баулы? — спросил Бендер.

— Как я видела у дворца, — покачала головой старушка, — я как раз лестницу со львами обметала, то видела, как наша графинюшка с офицерами и прошла мимо. Взглянула на меня и очень расстроенным таким голосом тихо сказала: «Не прощаюсь, Дарьюшка, надеюсь скоро увидимся вновь, любезненькая…» А затем подошла к своему любимому спящему льву и провела рукой, значит, по его гриве… И не ошибусь, если скажу, что в глазах ее стояли слезы… — ведя разговор с неожиданными, необычными гостями, старушка все время утирала слезящиеся глаза, а когда произнесла слова о слезах своей бывшей хозяйки, то и подавно начала глаза старательно протирать.

— Значит, Дарья Семеновна, последняя хозяйка дворца уезжала отсюда налегке?

— Истинно так. Вещей ни у нее, ни у офицеров, которые шли за ней, ни у кого не было. Разве что, только ротмистр держал в руке сумку нашей графинюшки. Да и то, не тяжелую, видать.

— Значит, Елизавета Андреевна ничего с собой не взяла, — констатировал с затаенным облегчением Остап.

Старушка тернула платочком свои глазки и, поняв это замечание по-своему, усмехнулась и сказала:

— Что же она могла с собой взять? Любимого ею спящего льва? И подумать было нечего…

— И вы, Дарья Семеновна, ничего не знаете о драгоценностях, которые графиня Воронцова-Дашкова оставила? — спросил Остап.

— Ничего, товарищи, совсем ничего, — покачала седенькой головкой старушка.

— И не слышали об этом? — голосом тихим и не требовательным спросил Ос-тап.

— И не слышала, — отвела в сторону глаза хозяйка. — Если уж вас это так интересует, то надо порасспрашивать других, милые товарищи.

После небольшой паузы, Остап спросил:

— Вы сказали, порасспрашивать других, дорогая Дарья Семеновна. А кто эти другие? Где их найти? Не могли бы вы нам подсказать?

— Ну, две горничные, они живут в Ялте. Кухарка Фатьма Садыковна, слышала, выйдя замуж, живет в Феодосии… А Петр Николаевич Березовский здесь, в Алупке. Экскурсии по дворцу водит, так что с ним и поговорите, милейшие, если надо.

— Очень вам благодарны, любезнейшая Дарья Семеновна, очень, — встал Остап и склонил голову перед старой милой женщиной, которая так откровенно им поведала все, что знала об отъезде своей бывшей госпожи.

— Присоединяюсь к благодарности, дорогая хозяюшка, — поклонился ей и Балаганов.

— Да, чего там, милейшие… — снова тронула платочком глаза садовничиха Егорова.

Друзья вышли из комнатки старенькой приветливой женщины и спустились к дворцу в молчании. Но когда уже подходили к восточному входу дворцового комплекса, где их нетерпеливо ожидал Козлевич, Балаганов негромко сказал:

— Знаете, командор, все наши визиты только подтверждают одну и ту же информацию. И ничего нового не дают. Да, разве…

— Что же ты замолчал, голуб Шура? — спросил Остап, когда мимо них прошла группка посетивших дворцовый комплекс. — Что «разве»?

— Разве, командор, если по справедливости, нам разве скажет кто, где тайник с графским золотом? Никто, — твердо заверил Балаганов.

— Никто, — подтвердил Бендер.

— И если кто и знает место спрятанных сокровищ, то их уже давно-давно оттуда выкопали, даже та самая прислуга, командор. Вспомните то бриллиантовое кольцо на руке горничной, а?

— Ох, Шура. Мой рыжеголовый друг Балаганов, — остановился перед другом Остап. — Как вы изменились за один год, как изменились, и поведением, и рассуждениями, и главное, совсем другой формации, дорогой молочный брат, — покачал головой Бендер.

Они стояли у Шуваловского корпуса под мостиком, соединяющим этот корпус со зданием для гостей.

— Ну… Бендер Ибрагимович… — смущенно нагнул голову Шура, ковырнув носком туфли брусчатку.

С западной стороны дворца, от его башен, легли длинные тени. Автобусы и экипажи разъехались, увозя туристов на отдых. Дворник в фартуке старательно подметал двор у дворца. Часы на башне показывали восемь часов вечера.

Остап и Балаганов подошли к своему старшему другу Адаму Казимировичу. Тот взглянул на своих компаньонов и сказал:

— А вы знаете, не только обедать, но уже и ужинать пора, братцы. Ночуем здесь, или в Ялте, Остап Ибрагимович?

— Ох, Адам, дорогой Адам, если бы вы знали, с какими интересными людьми мы сегодня встречались, что слышали из их рассказов.

— Пока это все не то, что нас интересует, Адам Казимирович, а так… вокруг и около… — тряхнул золотыми кудрями Балаганов.

— Ничего, камрады, все образуется, найдем ниточку к сокровищам. А что, заночуем в Алупке, а завтра — по дворцу, а? — извлек из кармана небольшую расческу и начал причесывать волосы на голове Остап. — Гостиница в городке этом есть… Ресторан на площади.

— А с автомобилем как быть, Остап Ибрагимович, если ужинать туда пойдем? Да и…

— Да и? — взглянул на непревзойденного автомеханика Бендер.

— С вами, братцы, хотелось бы погулять у моря, окунуться, может, — тронул усы Адам Казимирович.

— Сейчас решим этот вопрос, голуби мои, — и Остап подошел к орудующему метлой дворнику.

О чем они говорили между собой — неизвестно, но со стороны можно было подумать, что они если не друзья, то хорошо понимающие друг друга люди. Их разговора компаньоны не слышали. Но вскоре их «майбах» въехал в одну из трех бывших графских каретных, в хозяйственном корпусе дворцового комплекса. Этот своеобразный гараж был заперт на амбарный замок, и ключ от него Бендер торжественно вручил Адаму Казимировичу.

— Вот так, детушки мои, надо решать проблемы, без которых, как известно, в жизни трудно обойтись, — говорил Остап своим единомышленникам, когда они подошли к центру Алупки. — И все это удовольствие нам стоит всего три рубля на трое суток…

— Пробудем здесь три дня, командор? — взглянул на своего начальника Балаганов.

— Может быть три, а может быть и больше, геноссе Шура, — ответил Бендер, загадочно усмехнувшись.

— Кстати, командор, как понимать это слово «геноссе»? — спросил Балаганов.

— Молодец, великовозрастный студент имеет тягу к познанию. Геноссе с немецкого значит — «товарищ».

— А слово «камрад» тогда как понимать? — приостановился Балаганов.

— Тоже, «товарищ, приятель» означает, как я понимаю, братец, — ответил за Остапа Козлевич.

— Странно, два слова разные, а обозначают одно и то же, — подивился Балаганов.

— Хорошо, друзья, уроками немецкого займемся несколько позже, а сейчас действительно пора подкрепить израсходованные силы. Но вначале подведем итог нашего рабочего дня. Первичное и беглое знакомство с графским дворцом, раз. Знакомство и разговор с господином Березовским, два. Интересные подробности отъезда Воронцовой-Дашковой, полученные из уст старенькой, но очень милой супруги покойного графского садовника Егорова, три. Знакомство с представителем обслуживающего персонала дворца-музея в лице работника совка и метлы, четыре. Кстати, друзья, люблю иметь дело с дворниками. Благодаря им иногда можно узнать такое… — И Бендер вспомнил дворника Тихона в Старгороде, его удушливую дворницкую и неожиданное появление в ней бывшего предводителя дворянства Ипполита Матвеевича Воробьянинова. Вспомнил он хорошим словом и дворника Македона в Киеве. Но вскоре его мысли вернулись к предприятию, ради которого он и его единомышленники приехали в Алупку. Командор продолжал комментировать сведения, полученные за день:

— Она, последняя наследница дворца, камрады, могла распорядиться замуровать ценности во дворце, возле дворца, в Верхнем парке, в Нижнем парке и даже возле Чайного домика, — рассуждал Остап, проходя со своими компаньонами возле мечети.

— Вот и найди! — остановился он и воскликнул: — Нет, нам нужен план и еще раз план… И этот штабс-ротмистр… — задумался он.

— Кто это? — взглянул на Бендера Козлевич.

— Как кто? — обернулся к нему Остап. — Начальник пограничного района, Адам. По нашим сведениям он и его поручики незадолго до отъезда графини поселились ни с того, ни с сего во дворце. А зачем? Как я догадываюсь… Не иначе, как со своими офицерами помогал старой графине Воронцовой-Дашковой прятать ценности до ее возвращения, на которое она уповала. Считала, что власть большевиков долго не продержится.

— Где же мы найдем этих офицеров? — промолвил Балаганов.

— Их и в живых надо думать, уже нет, Остап Ибрагимович, раз оттуда… — кивнул в сторону моря Козлевич.

— Да, наверное, нет. Но следы их действий должны быть, должны остаться, друзья, — твердо заверил Остап.

Они стояли на городской площади неподалеку от ресторана, и до них доносились волнующие звуки скрипки. Помолчали и, не спеша, направились в ресторан. По пути Бендер сказал:

— А может, сокровища закопаны под каким-нибудь кипарисом, магнолией или сосной? И грот еще есть, где любимый сеттер графини похоронен…

Все дорожные вещи трех искателей сокровищ заключались в любимом Бендером акушерском саквояже, который нес Балаганов. Компаньоны вошли в ресторан — просторную веранду, где на эстраде черноволосый скрипач исполнял «Очи черные», а несколько пар шаркали ногами по цементному полу в медленном танце. Посетителей было много, из отдыхающих в санаториях. А их в Алупке открылось более десятка.

Компаньоны уселись за стол у барьера над главной улицей городка и заказали обильный ужин, так как весь день они ничего не ели.

Веранда, хотя была просторной и открытой, держала запахи шашлыков, чебуреков и вина. Было шумно, за многими столами сидели веселые хмельные компании.

— А будут места в гостинице? — спросил Балаганов.

— Полагаю, что не будет проблем. Зачем санаторникам снимать номера? — двинул плечами Бендер.

Но великий всезнающий предприниматель ошибся, в чем он и его друзья вскоре убедились.

Они вышли из ресторана, когда за Алупкой в чистом голубом небе садилось солнце. Пройдя через площадь у мечети, компаньоны вошли в двухэтажное здание местной гостиницы «Магнолия». На их желание поселиться администратор проворковала:

— Нет, нет, дорогие товарищи, с удовольствием, но мест нет. Все переполнено, у нас городок небольшой, но курортный.

— Поэтому, уважаемая, — заулыбался ей Остап, — мы и приехали к вам, чтобы построить новую большую гостиницу. Мы археологи, и протянул свое председательское удостоверение «ДОЛАРХА», куда вложил пятирублевую купюра со словами: — За развитие вашего курортного городка, уважаемая. Нам поручено исследовать возможность строительства многоэтажной большой гостиницы, уважаемая, — повторил Остап. — Я, кажется, ясно объяснил, товарищ, поэтому…

Но что еще хотел сказать великий выдумщик неизвестно, так как женщина вернула удостоверение Бендеру пятерку бросила в ящик стола и сказала:

— Ах, если так, тогда я размещу вас в служебной комнате, там как раз три кровати, — и, взяв ключ, повела новых постояльцев в конец коридора, где находилась «служебная» комната.

Все трое друзей были в изрядном подпитии и Остап сказал:

— День был насыщен многими эмоциями, поэтому нам не мешает пройтись.

— Если по справедливости, командор, то, конечно, не мешает, — пошатнулся Балаганов.

— И я за, Остап Ибрагимович, — кивнул Козлевич.

— Заодно и познакомимся с курортным городком, этим осколком рая вселенной, камрады, — вышел в коридор Бендер.

Друзья вышли из гостиницы, пресекли площадь и пошли по главной улице вдоль магазинов, киосков, бочек с вином и пивом.

Они подошли к двухэтажному зданию из серо-зеленого диабаза, перед которым висел огромный плакат с надписью: «Санаторий Солнечный». На здании еще сохранились надписи: «Французский ресторан «Марсель», «Центральное электрическое освещение», а дальше — «Торговля Лымаръ-табакъ».

— А вы говорите — городок мал, смотрите, какие надписи, — указал Остап.

— Кстати, Остап Ибрагимович, наша гостиница тоже носила название: «Франция», я видел старую надпись.

— Видите, какой старинный городок, детушки. Определенно он должен принести нам удачу, — засмеялся Бендер.

Компаньоны прошли мимо корпусов санатория, спустились по шоссе, вновь поднялись по нему и остановились возле строящегося одноэтажного зданьица на небольшой площади. У двух сидящих на скамье мужчин они узнали, что это строится городская автобусная станция.

Компаньоны вернулись и спустились по склону к морю. Остановились у ряда забитых свай и редкого по ним настила. Балаганов отметил:

— Командор, причал как у нашего морклуба в Мариуполе!

— Причал, товарищи, чтобы моторки могли ходить и в Ялту, и в Симеиз, если надо, — сказал мужчина с удочками, идя от моря.

— Спасибо, уважаемый, за информацию, — сказал ему Остап.

— Закурить у вас, любезные, не найдется? — спросил рыбак.

— Это можно, — достал Бендер из кармана пачку папирос «Южные» и, раскрыв ее, протянул просителю.

— Премного благодарствую, товарищ, — закурил рыбак, — Никак, санаторные?

— Да, вроде бы, товарищ, — улыбнулся ему Бендер и закурил сам. Балаганов и Козлевич не курили, а командор иногда баловался: то ли для форса, то ли, чтобы помочь себе в раздумьях. Поэтому у него всегда были папиросы высшего сорта.

Дальше компаньоны пошли берегом и вышли к розовому домику. Перед ним на столбике белела фанерная дощечка с надписью: «Чайный домик Воронцовского дворцового комплекса». А внизу еще одна: «Просьба не повреждать! Штраф!».

Великий исследователь-искатель подошел к шести колоннам, разграничивающим сооружение на две части:

— Вот перед нами «Чайный домик», камрады.

— Смотрите, командор, мелкое море, а вокруг скалы, — указал Балаганов. — Как же сюда подходили корабли?

— А они сюда и не подходили, Шура, как я понимаю. Суда подходили к скалам со стороны моря. А графиня, как нам известно из рассказов, уплыла к ним на шлюпке. Эх, может быть, где-то здесь и спрятаны графские сокровища, детушки вы мои?

— Да, Остап Ибрагимович, возможно. А вон, смотрите, братцы, внизу как будто и бухта, как я понимаю, и какое там волнение, а? — указал Козлевич. — Да, купаться нам, наверное, и завтра не придется, — вздохнул он.

— Ой, командор, Адам Казимирович! — воскликнул Балаганов, — смотрите какой зеленый огонь!

Все трое подошли ближе к ограде, отделяющей площадку у «Чайного домика» от лестницы, ведущей к морю, и залюбовались зелеными вспышками морского маяка на мысе Ай-Тодор.

— Маяк ограждает корабли от скалистого берега, камрады, — насмотревшись на вспышки зеленой звезды, сказал Бендер. — А теперь держим курс влево, и, как я понимаю, по этой аллее мы выйдем к дворцу, а там и гостиница наша… Так «Францией», значит, она называлась, Адам? — взглянул Остап на Козлевича.

— Да, там старая надпись имеется, братцы, — ответил тот.

— Это хорошо, что мы с вами проделали вечернее ознакомление с Алупкой, произнес Бендер. — Завтра нам будет не до того. Как только откроется дворец, мы должны сразу же идти туда с экскурсиями.

Когда же на небе засияли звезды, и Большая Медведица четко указала где се вер, а где юг, компаньоны вышли к дворцу. Пересекая его двор со стороны северного фасада, они вдруг услышали:

— Эй, что за народ здесь ходит?

Из тени под деревом вышел ночной сторож с ружьем за плечами:

— Ночью ходить здесь не положено, граждане, — поправил он оружие за плечами.

— А мы от моря идем к себе в гостиницу, отец, — пояснил ему Остап. Друзья остановились и с интересом смотрели на ночного стража у дворца.

Кроме ружья, у него в руках была газета.

— Что папаша, в темноте читаешь? — засмеялся Бендер.

— Почему в темноте, граждане, читал при свете, — указал он на электроосвещение у ворот, где были открыты двери привратницкой. — Но в газете такое, что вот и держу все ее… — вздохнул сторож.

— Что же там «такое», папаша, — спросил Остап. — Родственники графа Воронцова приезжают? Новое землетрясение ожидается?

— И не то, и не другое, товарищи… В газете, значит, о казни лейтенанта Шмидта говорится.

— Лейтенанта Шмидта?! — невольно шагнул к сторожу Балаганов.

— Лейтенанта Шмидта… — протянул и Бендер, взглянув на рыжекудрого своего «молочного братца», названного сына героя. — И что же там о нем пишут, расскажите?

— Это можно, ночь скоро пройдет… Значит так, повели Шмидта на расстрел, а моряки значит того, не решаются. А адмирал как закричит: «Не выполнять повеление равносильно бунту!» Аж шея его побагровела: «Вы должны его расстрелять! Государь торопит казнь!» А у того на глаза пленка наползла, как у зарезанной курицы…

— У лейтенанта Шмидта? — спросил Балаганов.

— Да у того, кто должен расстрелять героя, друга Шмидта, они учились вместе. Он клялся в свое время, ирод, в верности Шмидту на Севастопольском кладбище после его речи. «Слушаюсь», — ответил он адмиралу и пошел…

— Расстреливать друга? — выдохнул Балаганов.

— Да. Тут пишется, — тряхнул свернутой газетой сторож, — рассвет был мутный, злой. Густой туман, мрачность легла на берега. Его поставили и матросов… А Шмидт узнал своего дружка-палача, значит, и так громко и просто говорит в необычайной тишине: «Миша, скажи своим людям, чтобы они целили вернее». И взгляды друзей встретились… Лицо Шмидта было бледно. И он еще сказал: «Хоть раз в жизни не трусь и не тяни», — сказал герой громко и отчетливо. — И рассказчик снова тряхнул газетой: — Затылки у матросов дрожали, и приклады винтовок судорожно постукивали о землю… А когда прицелились, тот махнул рукой и отвернулся. Защелкали вразброд вороватые выстрелы и… Николай Шмидт упал…

— Вы знали об этом, Шура? — спросил Бендер.

— Ой, нет, командор, если по справедливости… — прошептал тот.

— Так рассказывать еще, товарищи? — взглянул на одного, другого и третьего ночной страж дворца.

— Да-да, конечно, конечно, папаша. Хотя мы завтра и почитаем сами в газете, но не терпится узнать, что дальше?

— А после казачья сотня прошла над его телом и утрамбовала землю, чтобы не было видно даже того места, где зарыт поднявший руку на царя и дерзко объявивший себя командующим Черноморским флотом… непременно он, подлец, пить хочет, к фонтану Трильби направляется…

— Вы про что, папаша? — спросил Бендер.

— Кот гулять вышел. Воду пьет только из водостока Трильби…

— Чудно, старик, — дернул усы Козлевич, глянув на важно идущего огромного кота.

— Закури, папаша, — раскрыл перед ночным сторожем пачку «Южных» Остап. — Да мы пойдем… Величать вас как, уважаемый?

— Иванычем, спасибо за папироску, товарищ, — взял и начал закуривать старик. Да вы погодите, тут еще главное… Идемте к свету, — подошли к освещению у привратницкой. — Вот, читайте, — протянул газету Иваныч, — глаза у вас лучше, граждане-товарищи…

Бендер взял газету и под светящимся электрическим фонарем прочел место, указанное Иванычем.

— «Приговорен к расстрелу капитан царского флота С, руководивший казнью лейтенанта Шмидта. В последнее время С. был смотрителем маяка. Он учился вместе со Шмидтом в морском корпусе и даже был его другом. Приговор приведен в исполнение»…

— Вот, значит, как, товарищи, — пухнул табачным дымком Иваныч.

— Выходит, уважаемый папаша, бывай, мы пошли, — вернул газету старику Остап.

Балаганов тоже попрощался каким-то невеселым голосом, а Козлевич буркнул в усы что-то вроде «до свидания». И когда отошли от сторожа, Остап спросил:

— Что скажете, бывший названный сын лейтенанта Шмидта? Балаганов немного помолчал и ответил:

— Но и вы однажды им были, командор, если по справедливости.

— Это был, так сказать, небольшой эпизод, Шура. Не будьте прежним пижоном и не заостряйте на нем внимание общественности, — парировал Остап, взглянув на Козлевича.

— Трагедийно, конечно, братцы, — ответил Адам Казимирович, не вникая в суть язвительного обмена репликами своих друзей.

 

Глава XI. В ПОИСКАХ ВАРИАНТА

Весь следующий день искатели графских сокровищ ходили с разными экскурсионными группами по дворцово-парковому ансамблю графа Воронцова. Находясь в группе одного экскурсовода, они слышали:

— В основном Алупкинский дворец выдержан в стиле Тюдоров. Это стиль английской архитектуры шестнадцатого века. Но при проектировании дворца были учтены особенности Крыма, долгое время находившегося под турецко-татарским владычеством. Этим объясняется архитектура главного фасада центрального корпуса, который напоминает вход в мусульманские мечети. А многочисленные башенки, завершающие стены, как вы видите, повторяют детали восточных минаретов. Главный подъезд к дворцу, откуда мы с вами пришли, начинается с западной стороны, от Симеиза. Подходящих и подъезжающих встречали здесь строгие монументальные башни с бойницами. Узкий, мрачный проезд ведет в парадный двор. Проезд проходит между Шуваловым корпусом и хозяйственным зданием. Между ними перекинут легкий висячий мостик для крепостных музыкантов, которые из хозяйственных помещений проходили на балкон, расположенный в столовой… Как видите, проезд привел нас в парадный двор дворца, — говорила экскурсовод, когда группа вместе с компаньонами пришла туда. — Отсюда открывается красивый вид на парк, Алупку и горные зубцы величественной горы Ай-Петри. Главный корпус дворца, часовая башня, восточный флигель, — проводница указала рукой на достопримечательности, ограничивают парадный двор с трех сторон, а с севера его отделяет от парка только невысокая опорная стена…

Экскурсовод покашляла немного и продолжала:

— Сейчас мы находимся у северного фасада центрального корпуса дворца. Многогранные колонки, выступающие над крышей и заканчивающиеся красивыми декоративными навершиями, стены, завершающиеся зубцами, остроконечные купола характерны для готической архитектуры. Но окна-эркеры и дымовые трубы с прорезными верхами, — это уже английская архитектура эпохи Возрождения. Ну, а теперь оглянемся и увидим скромную по архитектуре четырехгранную часовую башню, а слева от нас — восточный флигель. Они как бы подчеркивают строгость и простоту северного фасада.

Примкнув к группе экскурсантов, искатели клада слышали:

— В оформлении парадного кабинета и некоторых других комнат дворца отчетливо просматриваются элементы английской архитектуры шестнадцатого века. Тогда внутренние помещения отделывались деревом. Панели кабинета, массивные двери, оформление окон — все выточено из дуба. Потолок производит впечатление деревянного, но это роспись масляными красками по алебастру. Его украшает изящный лепной орнамент. С общим тоном интерьера прекрасно сочетается цвет камина из мрамора коричневых оттенков. Во дворце Воронцова для сохранения английского стиля применено каминное отопление, которым почти не пользовались, так как дворец был летней резиденцией, и зимой здесь никто не жил.

Услышав это, Балаганов шепнул Бендеру:

— Может, в каминах и спрятано, командор?

— Тише, камрад Балаганов, тише, слушайте и смотрите, изучайте где что, прошептал ему Бендер.

— Поскольку в оформлении этой комнаты преобладают элементы английской архитектуры, то и мебель здесь английской работы первой трети девятнадцатого века. Кресла, стулья, диван — массивные, богато украшенные резьбой и инкрустированные различными материалами, — выглядят торжественно и парадно. Книжный шкаф черного дерева выполнен во Франции в стиле Буль. Перед вами портрет владельца дворца Воронцова, написанный немецким художником Францем Крюгером. А портрет жены Воронцова написан неизвестным художником девятнадцатого века… Оформление парадного кабинета дополняют изделия прикладного искусства из бронзы — канделябры, часы, мелкая пластика… А теперь перейдем с вами в Ситцевую комнату, — повела экскурсовод группу дальше. Когда экскурсанты вошли, продолжила:

— Стены этой комнаты, служившей приемной, небольшой гостиной, обтянуты ситцем, представляющим большую ценность, — он сохранился со времен строительства дворца. Ситец изготовлялся на Иваново-Вознесенской либо Московской мануфактуре. Переплетение окна в этой комнате характерно для готики. Камин сооружен из мрамора, цвет которого подобран с учетом основной цветовой гаммы рисунка на ситце — теплого, красноватого оттенка.

В первой половине девятнадцатого века гостиные, отделанные ситцевыми тканями, обставляли легкой мебелью, тоже обитой ситцем в тон стен. Диван, кресла с мягкими овальными спинками близки по стилю к мебели Генриха Гамбса, придворного мебельщика Александра I.

При упоминании имени мебельщика перед глазами Остапа невольно возник столовый гарнитур предводителя дворянства Воробьянинова и его двенадцать стульев с бриллиантовым дымом мадам Петуховой. «Может быть, и здесь такое же мифическое дело, как и тогда?» — мелькнуло у него в голове. — «Нет, здесь другое, выяснить где, а уж потом добраться до клада», — ответил он мысленно сам себе. — «Но как выяснить, где?» — тут же он задал себе вопрос. И не ответив, переключил свое внимание на экскурсовода, которая говорила:

— Гостиные дворцов обычно украшали живописными пейзажами и портретами. В этой комнате находятся работы преимущественно русских живописцев восемнадцатого и первой половины девятнадцатого века. Каждое полотно имеет подпись авторов: Левицкого, Боровиковского, Щедрина, Чернецова… Прочтите, кому интересно, и мы переходим в Малую гостиную или Китайский кабинет, — пошла из комнаты экскурсовод, увлекая за собой группу.

— Да, жили люди… — сказал со вздохом кто-то.

И Остапу подумалось, что кто-то когда-то уже говорил такие слова или подобные им, но где и когда вспомнить — не мог. Он только посмотрел на сказавшего и качнул головой в знак согласия.

Так переходя из одной комнаты в другую, компаньоны побывали и в гостиной, носившей название Китайского кабинета, поскольку здесь находились вещи китайской работы. Прошли вестибюль, строгий по отделке, несколько суровый и мрачный, выдержанный в стиле позднеготической архитектуры. Послушали экскурсовода в Голубой гостиной, светлой и нарядной, которая была расположена рядом с неприветливым вестибюлем. И дважды побывали в Зимнем саду, который служил своеобразным переходом из центрального корпуса в столовый. В зимнем саду экскурсанты-искатели увидели среди зелени парковые скульптуры из белого мрамора: «Девочку» итальянского скульптора Корбелини и «Первые шаги» французского мастера Маркеста. В центре, у фонтана, долго любовались еще тремя скульптурами: «Аполлон Бельведерский», «Купающаяся Афродита» и «Муза астрономии Урания». Тут же, у южной стены, рассматривали ряд скульптурных портретов: Екатерины II, три произведения французского скульптора Дени Фуатье, в центре — портрет бывшего владельца дворца Воронцова, справа — его жены и слева — отца. В конце скульптурной портретной галереи увидели бюст Вильяма Питта-младшего — главы английского правительства, во времена которого отец Воронцова был послом в Англии.

Осмотрели самое большое помещение дворца — парадную столовую. Величественные пропорции зала, огромные окна, занимающие почти всю южную стену, придавали комнате торжественный, парадный вид. Столовая была отделана резными панелями. Два камина — облицованы шлифованным диабазом с искус ной тонкой резьбой. В центре в виде камина сооружен фонтан, отделанный майоликовыми плитками. Фонтан играл декоративную роль и в то же время имел практическое значение: вода из скульптурного украшения, маскарона, стекала в мраморную раковину, оттуда — в резервуары, служащие для охлаждения вин.

— А для чего этот балкончик над фонтаном? — спросил Балаганов у очередного экскурсовода, так как компаньоны побывали здесь уже дважды.

— Балкончик предназначался для крепостных музыкантов, товарищи, — пояснил проводник по дворцу. — Обстановка столовой выдержана в характере всего оформления зала. Вы видите гладкие полированные столы, стулья и сервант красного дерева. Они отлично гармонируют с дубовой отделкой комнаты. Стол, состоящий из четырех столов на массивных тумбах, и стулья выполнены русскими мастерами в тридцатых-сороковых годах девятнадцатого века по английским образцам…

— Остап Ибрагимович, — зашептал Козлевич, — обратите внимание на тумбы столов, вот где может храниться клад графини, никому и в голову не придет, а?

— Возможно, Адам, возможно, — ответил шепотом Остап и заглянул под стол.

— Вы что-то там потеряли, — тут же спросила экскурсовод, прервав свою речь о картинах на стенах столовой.

— Нет, нет, просто как специалист по мебели, интересуюсь, — поспешил заверить ее Бендер.

— Три картины известного французского художника Гюбера Робера изображают итальянскую природу: «Пейзаж с обелиском», «Водопад в Тиволи» и «Терраса». А на панно, расположенном у входа в зимний сад, как вы видели, художник изобразил парк Эрменонвиль в окрестностях Парижа с тополиным островом… Как вы видите, товарищи, торжественность всей обстановки столовой подчеркивают бронзовые канделябры, часы, вазы, изделия из фарфора и хрусталя. Обратите внимание на малахитовые канделябры…

Но Остап, слыша эти слова, обращал внимание не на канделябры, а на устройство запоров на окнах столовой, и, пройдя к новой группе в зимнем саду, незаметно рассматривал запорные устройства и здесь. В его голове созревал план забраться ночью во дворец через окна или двери южного фасада. С этой стороны, как он определил, ночью вряд ли будет похаживать ночной сторож, а тем более — гуляющие парочки из санаториев.

Бендер подошел к открытому окну и вдохнул свежий воздух, струящийся из Нижнего парка. Он изучал устройство запоров. И тут он увидел, что каждое окно имеет внутренние дубовые ставни, складывающиеся книгой. «О, это осложняет дело», — подумал Остап, увидев накидное запорное устройство ставень.

— М-д-а… — протянул он озадаченно и пошел с экскурсантами в бильярдную, куда вела дверь из столовой.

— Эта комната предназначена для игр и отдыха, товарищи, — говорил экскурсовод — молодой человек среднего роста в очках и с хохолком на голове. — Отделка потолка, панелей и камина повторяет элементы оформления вестибюля и столовой, только здесь, как вы видите, она сдержаннее, скромнее. А стены без орнаментов удобны для размещения на них живописных полотен. Перед вами два больших натюрморта фламандского художника Снейдерса…

Но и здесь, Остап, слыша о художниках голландской живописи, старых мастерах Фландрии и Италии, продолжал изучать открывание окон и их прикрытие внутренними ставнями.

— Хорошо бы, камрады, пожить нам какое-то время в самом дворце. Познакомиться детально с его устройством. Но для этого надо иметь свободный доступ в его комнаты. Эх, если бы нам приобрести путевки в санаторий, который размещается в жилом корпусе. Называется он «Десять лет Октября» и имеет всего 60 мест. Но это немыслимо. Дворцовый санаторий, как я выяснил, является почти что правительственным, — говорил Остап, приглаживая туфлей гравий. Живут там избранные.

Компаньоны сидели на скамье в Верхнем парке дворцового комплекса у овального озера и смотрели на плавающих белых лебедей и на группки прогуливающихся курортников.

— Смотрите, командор, Адам Казимирович, а среди белых и черный появился, из будки плюхнулся в воду, — отвлекся от разговора Балаганов.

— Да, детушки, как в балете, белые и черный вдруг, — усмехнулся Остап.

— А может быть, Остап Ибрагимович, нам устроиться на квартиру обслуживающего персонала? Которые живут в хозяйственном корпусе? — посмотрел вопросительно на своего предводителя Козлевич.

— Я уже думал об этом. Но такого варианта в настоящее время нет. Там, где берут квартирантов, занято приезжими. Да и что нам может дать проживание в хозяйственном корпусе? — двинул плечами Остап. — Доступ надо иметь к самому дворцу, камрады.

— Ой, слушайте, Бендер, я совсем забыл. Когда я ходил за покупками в лавку, то читал объявление, что во дворец требуется слесари водопроводчики, и я подумал…

— Шура! — Бендер сиял как человек, долго искавший очень нужную вещь и вдруг наткнувшийся на нее. Умиленно глядя на своего молодого друга, он даже пригладил его рыжие кудри: — Да вы просто информационный кладезь, как я вижу. Адам, вам знакомо слесарное водопроводное дело?

— Ну, Остап Ибрагимович, — пригладил свои незабвенные усы Козлевич, — какой же я был бы автомеханик, если бы не разбирался в любом слесарном деле, важно ответил он.

— Итак, камрады, — встал и хотел что-то сказать Остап, но запнулся. Экскурсовод подвела группку туристов к скамье, где сидели единомышленники и объявила:

— А вот эта скамья, товарищи, знаменательна. Во время пребывания в Крыму на ней любил посиживать наш великий пролетарский писатель Алексей Максимович Горький… Как вам известно, бывал он в Крыму неоднократно, в том числе и в Алупке, и в Кореизе. А теперь, товарищи, пройдем с вами дальше и увидим очаровательное дерево. Это чилийская араукария…

Как только группа экскурсантов отошла, великий искатель графского золота продолжил:

— Устраиваемся водопроводчиками во дворец, друзья. И не будем откладывать это дело в долгий ящик. Сейчас же отправляемся поступать на работу.

Компаньоны встали, но Козлевич сказал:

— Остап Ибрагимович, идти наниматься в таком нашем виде? Слесарями?

— Да, наш нэпманский вид никак не соответствует профессии водопроводчика, — согласился Бендер. — Слесарному положению, — добавил он. — Срочно меняем экипировку, голуби-искатели миллионного корма.

Компаньоны обошли парковое озеро и прошли по аллее мимо диабазовой скалы с табличкой «Архитектурный памятник. Охраняется государством» к лестнице из парка. Вышли к площади, где был местный базар. Но нужных рабочих вещей они там не купили. А тем более, не нашли там большого раздвижного ключа, с каким обычно ходят водопроводчики. Уже один вид такого ключа в руках мастерового человека говорил о его принадлежности к сантехникам.

На следующий день они отправились в Ялту, где был большой базар, и по дешевке приобрели поношенные рабочие одежды и два больших раздвижных ключа. Но когда вернулись в Алупку и Козлевич хотел поставить «майбах» в каретную, их встретил знакомый дворник и сказал:

— Я, конечно, извиняюсь, но машину в каретную ставить больше нельзя, товарищи, так как директор…

В это время к ним подошел культурного вида человек, со шрамом на лице, и представился:

— Я директор дворца-музея, товарищи. Каретные теперь нужны для нашего хозяйства и автомобиля, который мы получили по разнарядке.

Компаньоны, еще не переодетые в рабочие одежды, стояли перед ним как школьники, которым сказали, что им больше курить в туалете не разрешается, а если они будут курить, то вызовут их родителей и исключат из школы.

— Очень рады были с вами познакомиться. Мы археологи и поэтому… — Что еще мог сказать великий искатель сокровищ, когда их респектабельный вид никак не мог походить на мастеровых сантехников. Он вынужденно представился: — Председатель общества Бендер Остап Ибрагимович…

— Очень приятно, товарищ Бендер. Я — Вирзгал Ян Янович, директор, как я уже говорил, — повел рукой он полукругом, показывая этим самым, что всего дворцового комплекса. Слушая его слова, можно было без труда уловить в их произношении акцент прибалтийца.

«Несомненно проверенный товарищ, из числа преданных революции, так называемых, «красных стрелков», — подумал Бендер без какой-либо симпатии к директору, который теперь не только не приблизил их ко дворцу, как водопроводчиков, но и выдворяет их автомобиль из бывшего графского каретного отсека.

— Да, но вам требуются водопроводчики, как я читал… — промолвил неожиданно Балаганов.

Бендер недоуменно взглянул на него и тут же, наступив туфлей на носок его обуви, произнес быстро:

— Да, да, Ян Янович, читали… В нашей археологической экспедиции есть два товарища, которые смогли бы…

— О, спасибо, спасибо, товарищ Бендер. Не требуется уже, товарищи, наняли двоих, и они уже работают по этой части.

— Ну что ж, хотели помочь, оказать услугу, но раз так… — грозно взглянул на своего «молочного брата Васю» Остап.

— Премного вам благодарен, что вы не безучастны к нуждам нашего дворца-музея, товарищи. До свидания, прошу посетить, если еще не были во дворце, а если были, то…

— Да, уважаемый товарищ директор, мне сказали, что в подвале дворца очень много интересных картин, которые не выставлены еще для показа. Нам было бы очень интересно взглянуть на них, товарищ Ян Янович, — вдруг пришла в голову Бендера такая мысль.

— О, да, там много интересных произведений, товарищи. Это можно устроить. Товарищи графы оставили нам неплохое наследство, честно надо сказать. Так что… — подумал Вирзгал немного и сказал: — Завтра у нас будут представители из наркомата культуры, которые сейчас отдыхают в Крыму, вот вы и можете присоединиться к этой группе, которую поведу я сам, товарищи археологи, — улыбнулся директор.

— Ой, спасибо, ой, спасибо, уважаемый Ян Янович, — рассыпался в благодарностях Остап. За ним последовали слова благодарности и из уст его друзей.

— Когда нам быть и где? — уточнил председатель археологов.

— В десять утра у центрального входа, товарищи, — обернулся, уже уходя, директор. И приказал: — Федоренко, пойди и поснимай наши объявления о найме слесарей.

— Будет сделано, Ян Янович, иду, иду, — сделал шаг за директором дворник.

— Я что, всей душей, товарищи, но вы видели, директор… — вернулся к нанимателям каретной дворник, и развел руками, сожалея об уплывшей от него плате за постой.

— Ничего, папаша, на дворцовом сарае свет клином не сошелся, извиняем тебя, конечно, — сел в автомобиль Остап, где уже восседали Балаганов и Козлевич.

— Да я, что, раз директор сказал… — проговорил уже вслед отъезжающему «майбаху» дворник, — сам-то я интерес имею, товарищи дорогие… — и, вздохнув, пошел восвояси.

— Шура, какой леший дернул вас вступать в разговор по слесарным делам? Вы же видите, как все сложилось? Какие же мы можем быть водопроводчики в таком нэпманском виде?

— Да я, если по справедливости, командор, имел в виду совсем другое… — замялся Балаганов.

— Что же можно здесь придумать другое, молочный братец? — усмехнулся Бен-дер, желая заглянуть в глаза Балаганова, который повернулся к нему боком.

— Поскольку мы уже представились, как археологи, да и вид наш директор увидел… Так что мы в водопроводчики не проходим. Поэтому я подумал… — замялся Балаганов, — вызвать в Алупку Исидора Кутейникова и Сан Саныча Мурмураки, командор. Они подошли бы для этой роли.

— Ну, Шура… — покачал головой Бендер. — Вы слышали, Адам, что выдумал наш братец? Мыслитель. Спиноза. Поставщик немых сцен в крымских драмах.

— Это было бы возможно, Остап Ибрагимович, если бы директор… — обернулся Козлевич.

— Да, командор, если бы места на работу во дворец были еще свободны, — договорил за автомеханика Балаганов.

— Ох, детушки, как все же непрактично вы смотрите на положение дел. Предположим, что есть еще вакансии, вызвали и устроили во дворец на работу наших сотрудников клуба «Два якоря» и что? Какой прок будет от них? Разве мы можем посвятить их в тайну нашего поиска? Нет, голуби мои, это не вариант. Хотя вы, Шура, и проявили свое совершенствующееся мышление.

Выехав со двора, они остановились для разговора на дворцовом шоссе, у водостока в огромную каменную прямоугольную чашу Возле водостока какой-то человек громко говорил:

— Именно здесь и поили графских лошадей, слышь, Дмитрий, — зачерпнул ладонью холодную ключевую воду, поднес ее ко рту и отхлебнул.

— Нет, камрады, если пить, то из водостока «Трильби», — сказал Бендер и переспросил Козлевича, который уже задал вопрос:

— Куда поедем? Ваши предложения, детушки? Но я считаю, в Ялту возвращаться нам не следует. Обоснуемся здесь.

— Верно, командор. Гостиница у нас есть. Только гараж нужен для нашего четырехколесного друга, Адам Казимирович, — тряхнул рыжекудрой головой Балаганов.

— Да, братцы, чтобы я не был все время на положении охранника нашего «майбаха», — подтвердил Козлевич.

 

Глава XII. НЕ НАДО ОВАЦИЙ! ДВОРЕЦ НА МЕСТЕ

За полчаса до назначенного времени Остап со своими единомышленниками прогуливался у центрального входа Воронцовского дворца. Во дворе экскурсоводы уже проводили беседы с группами туристов. К западному и восточному входу в дворцовый комплекс подкатывали автобусы «Крымтура», экипажи, пролетки и высаживали все новых и новых посетителей музея. Многим хотелось взглянуть на чудесное творение рук человеческих, на то, как жили раньше графы.

Ян Янович появился неожиданно, когда прямо во двор въехал легковой «форд» с четырьмя московскими руководителями культуры. Директор встретил их у машины, обменялся с ними рукопожатиями и пригласил жестом входить во дворец.

Бендер уже был рядом. Поздоровавшись с Вирзгалом за руку компаньоны Остапа, однако, затоптались в нерешительности, видя важных столичных деятелей. Но Бендер подтолкнул одного и другого, и они вошли в вестибюль вслед за москвичами.

Группу из семи избранных по всем помещениям дворца вел сам директор. Все, что он говорил гостям, компаньонам было уже известно из их неоднократных экскурсий. Но когда вышли к южному входу центрального корпуса, то все стали слушать с большим вниманием:

— Мы находимся у южного фасада дворца, товарищи. Он обращен к морю, имеет весьма нарядный, праздничный вид, — говорил директор-экскурсовод. — В оформлении фасада ярко выражены элементы восточной архитектуры. Вы видите глубокую нишу, обрамленную двойной подковообразной аркой. Она украшена лепным орнаментальным рельефом. Легкие балкончики с майоликовыми решетками разнообразят одноцветную окраску портала. Восточный характер ниши подчеркивает идущая по фризу надпись на арабском языке. Она шесть раз повторяет восточное изречение: «И нет всемогущего, кроме Аллаха». Наверху портал украшают две башенки-минареты. Формы портала заимствованы из восточной архитектуры и напоминают портал большой мечети в Дели, построенной в 1658 году… А теперь прошу сюда, товарищи… — пригласил Вирзгал гостей, отойдя от портала дальше. — Отсюда уступами спускается в парк «львиная терраса» лестница, украшенная тремя парами львов. Львы изваяны из белого каррарского мрамора в мастерской итальянского скульптора Боннани.

— Слева и справа, перед самым порталом, застыли на страже бодрствующие львы, которые являются копиями с работ Кановы, украшающих гробницу папы Клемента XII в Риме, — прошел дальше директор-экскурсовод. — А это — пара пробуждающихся львов, смотрите, товарищи, И еще ниже…

— Замечательна фигура спящего льва, здесь имеется и надпись — «Боннани». В мрамор скульптор как бы вдохнул жизнь и перед нами живой лев, спящий глубоким сном, положив мощную голову на лапы. Смотрите, как выразительно его сильное и упругое тело.

Если у верхних львов гости, да и компаньоны, были сильно захвачены виденным, то глядя на спящего льва, они с большим трудом смогли оторвать свои взоры от изумительной скульптуры гениального мастера.

— Поднимемся выше, товарищи, — пригласил Ян Янович группу, идя по ступеням вновь к порталу. Здесь он указал на два парных мраморных фонтана, говоря: — Они состоят из двойных бассейнов и двух чаш на круглых опорах, увенчанных причудливыми цветками. Заглянем чуть влево, товарищи, к изгибу здания, здесь вы видите «цветочный фонтан» из многолетнего вьющегося растения… — и произнес по слогам: — буссен-гальции. Здесь струи воды заменены зелеными струями листьев. А ниже вы видите изумительный по изяществу мраморный фонтан «Раковины».

— Командор, мы же здесь были и слышали… — заглянул в лицо Бендера Балаганов.

— Помолчите, братец, главное не это… — отстранился от «братца» Остап. Все пошли за Вирзгалом, который продолжал:

— Теперь мы правее портала и спускаемся к подпорной стене, перед нами чудесный фонтан, напоминающий знаменитый бахчисарайский «Фонтан слез», воспетый Пушкиным…

— Мы проезжали этот самый Бахчисарай, Остап Ибрагимович, — буркнул в усы Козлевич. — В Севастополь когда ехали.

Остап кивнул и промолчал, слушая проводника экскурсии.

— Фонтан отличается тонкостью отделки деталей, — говорил тот, — стройных белых и темных колонок и небольших чаш, по которым стекают капли воды. А еще ниже… — подошел к краю стены Вирзгал, — спускаться не будем… Надо обходить, чтобы увидеть…

— Да, это займет время, Ян Янович, — начальствующим тоном проговорил солидняк, очевидно, старший по рангу своих коллег, глядя на наручные часы.

— Да, я только скажу, что у большой глыбы диабаза расположен фонтан, украшенный горельефными изображениями двух амуров с вазами и стилизованным дельфином, — прошел вновь к южному входу дворца директор-экскурсовод. — Теперь войдем и поднимемся на второй этаж, товарищи, — пояснил он.

— Вот теперь главное, Шура. Побываем там, где мы еще не были, а вы говорили… — негромко произнес Бендер, поднимаясь по лестнице вместе с гостями.

— Да, я — что, я просто отметил, что… — прошептал Балаганов, подталкивая впереди идущего Козлевича.

Когда все вышли на второй этаж, Вирзгал сказал: — Здесь находились жилые помещения, предназначавшиеся для семьи Воронцовых. Эти комнаты, куда никогда не поднимались гости, резко отличаются от парадных залов. В них нет и никогда не было декоративной отделки, особенного художественного оформления.

И пока присутствующие осматривали, удивляющие их скромностью жилые помещения, Ян Янович говорил:

— Это простые по планировке и отделке комнаты были обставлены мебелью, удобной для пользования, но не представляющей художественной ценности. Интересна обстановка только маленькой комнаты для отдыха, так называемой, Турецкой. Кресла в ней персидской работы первой половины XIX века. Они поражают необычайно тонкой инкрустацией из пластинок слоновой кости, смальты, черного дерева и металла. В орнамент искусной мозаики вплетается надпись на арабском языке: «Это кресло предназначено для короля, но если у тебя смелость — сядь в него». А вот круглый металлический стол, товарищи, он тоже богато инкрустирован, — указал экскурсовод и, подойдя к окну, продолжил. Из окна Турецкой комнаты, как и изо всех окон второго этажа, открываются великолепные виды на море, парк…

Начальствующие гости и примкнувшие к ним компаньоны долго любовались изумительными видами с одной стороны кабинета — моря, с другой — парка и гор.

— Вы говорили, что здесь главное, командор, — прошептал Балаганов. — Если по справедливости, то…

— Нет, Шура, главное внизу, в подвале, я думаю, — смотрел на синеющий морской горизонт Бендер. — Но и здесь нам присмотреться не безынтересно…

— Если не возражаете, — прервал негромкую беседу с одним из гостей Вирзгал, — то мы сейчас спустимся в подвальную часть дворца и познакомимся с живописными произведениями…

Группа спустилась по лестнице в ярко освещенный электричеством подвал, и все увидели множество картин в рамах и без них. Они висели на стенах, стояли по нескольку в ряд, прислоненные к стене, лежали на стеллажах и столах. Если московские экскурсанты начали с большим интересом рассматривать полотна живописи, то великий искатель графских сокровищ и его компаньоны, как минеры, которым надлежит отыскать в подвале бомбу, готовы были колупать штукатурку, чтобы обнаружить следы замурованного в одной из стен золотого клада. Еще до этого Бендер проинструктировал своих единомышленников как себя вести в подвале. Великий предприниматель не исключал возможности, что именно здесь, в какой-нибудь стене подвала, графиня и замуровала свои ценности.

— Смотрите в оба, голуби-детушки, во все глаза. Так как штукатурка девятнадцатого года должна отличаться от штукатурки на яичном белке прошлого века, когда строился дворец, — наставлял он своих друзей помощников.

Теперь все трое похаживали по подвалу и, слушая директора музея, смотрели на свободные участки стен и даже под висевшие на них картины, «во все глаза», как говорил Остап Бендер.

Ян Янович говорил:

— Во дворцах восемнадцатого — первой половины девятнадцатого века почти всегда находились собрания живописных произведений старых мастеров. Художников Голландии, Фландрии, Италии, и других… Вот смотрите, два больших натюрморта Снейдерса, очень характерны для фламандской живописи. На одном — овощи, дичь, фрукты. На другом изображена кладовая рыб с дарами моря: здесь крабы, различные рыбы, лангусты, устрицы. Перед вами еще один натюр морт этого же художника. «Кладовая овощей» назвал он его. Зелень, свежие овощи… А это — «Портрет женщины в черном», предположительно работы Генрика ван Влита. Изображена немного застенчивая, как бы стесненная в движениях, женщина.

— Интересны и марины, товарищи, и небольшие жанровые сцены голландских художников…

— И что все это так и лежит, висит и не экспонируется народу? — пробасил солидняк. — Не дело это, Ян Янович, не дело, — он укоризненно посмотрел на директора.

— Да, такие картины… — вздохнул другой.

— К сожалению, товарищи, — ответил Вирзгал, — Во дворце нет специального помещения для картинной галереи. Живописные полотна, как вы видели, украшают стены многих парадных комнат. Больше всего их в бильярдной и небольшой комнате-артистической, граничащей с голубой гостиной. Но мы все время меняем экспозицию, Константин Евсеевич. С первого числа вот освежим ее новыми произведениями. Английского художника Хогарта Уильямса, нидерландского художника Паурбуса Франса, Нетшера Каспара, Гюбера Робера и других художников.

— Но пора и русских выставлять для народа, товарищ Вирзгал, — пробурчал недовольно худощавый москвич в очках.

— Обязательно, товарищи. Планируем экспонировать портретистов Левицкого и Боровиковского, пейзажистов Щедрина и Чернецова и наших уже советского периода…

— Это хорошо, очень хорошо, Ян Янович, — кивнул солидняк.

— Ну, если товарищи, вы насмотрелись, то можно пройти и в библиотеку дворца. Здание, где она расположена, примыкает к центральному корпусу.

Солидняк посмотрел на часы и ответил:

— Нет, дорогой товарищ Вирзгал, времени у нас нет, к сожалению. Очень Вам благодарны…

Послышались слова признательности других гостей. Компаньонам ничего другого не оставалось, как присоединиться к благодарности москвичей.

Когда выходили, Бендер с широкой до лукавства улыбкой заглянул в лицо директора и промолвил:

— А у нас время сегодня есть, дорогой Ян Янович, и библиотечный корпус можем осмотреть.

— Как-нибудь в другой раз, товарищи, я сейчас должен проводить гостей из наркомата, так что извините, товарищ Бендер.

— Да, да, понимаю, понимаю, Ян Янович, — заспешил скрасить свое неуместное заявление великий искатель местных миллионов.

Когда компаньоны вышли во двор и отделились от гостей из наркомата с директором дворца-музея, Бендер спросил, глядя поочередно на своих друзей-подчиненных:

— Что обнаружили, камрады?

— Никаких следов, командор, ни одной замазки на стенах не заметил, — стук пул себя в грудь ладонью Балаганов.

— Ни одной, Остап Ибрагимович, я тоже, — скучно ответил Козлевич.

— Это же самое могу сказать и я, детушки, — невесело проговорил Остап.

— А если бы и обнаружили, если по справедливости, командор, то — как бы мы туда попали? Да еще ночью, как я понимаю, — тряхнул кудрями Балаганов.

— То вопрос, Шура, уже другой. Дверь, ведущую туда, по дороге туда и обратно я изучил досконально.

— Да что дверь, Остап Ибрагимович, — вздохнул Козлевич. — Главное знать, где замуровано или закопано. По части дверей и я кое-что смыслю, — вздохнул он, вспомнив свой бывший промысел, наказуемый уголовным кодексом.

— Да, план. Нужен план с указанием хотя бы примерного места замурованного клада, — согласился Бендер.

— Для сегодняшнего беглого осмотра времени совсем было мало, командор. Ведь так, Адам Казимирович? — взглянул на старшего единомышленника Балаганов.

— Совсем мало, да и картины стены закрывали, — кивнул Козлевич.

— Значит, голуби, вывод: нам надо найти способ пробираться туда не раз, чтобы все обследовать, — сказал Бендер.

Выйдя из дворца-музея, компаньоны пошли по центральной площади Алупки, строя всевозможные планы тайного проникновения в подвал дворца. Так как у Остапа сложилось предположительное мнение, что клад графини спрятан именно в подвале, а не в другом каком-либо месте.

После очередных экскурсий по Воронцовскому дворцу-музею, искатели графских сокровищ сидели в Нижнем парке на скамье у шумевшего водопада.

— Я долго думал, как нам, компаньоны мои, остаться на ночь во дворце. Чтобы исследовать предполагаемые места захоронения клада. И пришел к выводу. Идем в музей с последней экскурсией, заходим в столовую, и, как только группа проследует дальше, в биллиардную, мы сразу же прячемся под тем знаменитым длинным столом. И сидим как мыши в подполье, пока все экскурсии не выйдут и дворец не закроется.

— Ох, командор, рискованное это дело, если заштопают… — испуганно повел глазами рыжий Шура.

— Если заштопают, то скажем, что я обронил запонку, — пояснил Остап. — Полезли, мол, чтоб достать…

— Нет, эту операцию я не одобряю, братец Остап Ибрагимович, — покачал головой Козлевич. — И как мы там все трое поместимся?

— Сожмемся и затаимся, как я уже говорил, как мыши, не чихать и не кашлять. В карманах иметь фонари, инструмент для открытия нужных нам дверей. Одеть самую мягкую обувь для бесшумности. И в бой, вперед, навстречу таинственным дворцовым приключениям.

— Да-а, — покачал головой Козлевич, — если бы эти приключения были бы уголовно не наказуемы, Остап Ибрагимович.

— Ох, командор, — тряхнул своими рыжими кудрями Балаганов, не высказывая своих опасений вслух.

— Э-э, детушки-компаньоны, если никто из вас со мной не пойдет на это, я попробую остаться на ночь один и поискать заветное место.

Был конец дня. Внизу за деревьями синело безбрежное море. Изредка мимо них проходили прогуливающиеся парочки. Шумел водопад, унося потоком хрустально-чистой воды опавшие листья. А единомышленники продолжали обсуждать затею тайного посещения дворца. Не придя к общему согласию, после затянувшегося молчания компаньонов, Бендер вдруг произнес:

— А Березовский? — Остап, торжественно улыбаясь, как человек, который наконец нашел решение сложной задачи, посмотрел на своих компаньонов.

Балаганов и Козлевич вопросительно взглянули на своего предводителя, ожидая дальнейших пояснений. Но Бендер ничего им не сказал, и тут же отправился к верному служаке дома Романовых.

— У меня к вам просьба, высокочтимый Петр Николаевич, — сказал он экскурсоводу после того, как обменялся с ним и его супругой Ксенией Алексеевной любезными приветствиями. — Постарайтесь завтра во дворце взять самую последнюю по времени экскурсию. В группе этой буду находиться я со своими друзьями. И мне очень надо, чтобы в столовом зале дворца вы отвлекли дежурную смотрительницу. И вместе с ней покинули столовую, господин Березовский. А я постараюсь задержаться, укрыться под тем длинным и большим столом. Я и мои друзья…

— Да, кстати, я тоже… — вставила Ксения Алексеевна. — Петр, ты попытайся перевести дежурить в столовую меня. Тогда все упроститься, господа. Я ничего не буду видеть… — улыбнулась Бендеру мадам Березовская.

— О, это было бы прекрасно, господа, — восторженно произнес Остап. — Вашу помощь высоко оценят там… — махнул он рукой в сторону невидимой отсюда заграницы.

— Что в наших силах, что в наших возможностях, господин Измиров.

— Попытаемся помочь нашими силами, господин… — не осталась в стороне от заверения и Ксения Алексеевна.

Настал день осуществления плана Остапа Бендера. Утром компаньоны выехали в Ялту. Приобрели мягкую обувь, фонари, слесарные инструменты для отмычек. И к концу дня вернулись в Алупку чтобы успеть на последнюю в этот день экскурсию во дворец-музей.

Все шло так, как и запланировал Бендер. Группа вошла в зал дворцовой столовой, и, после уже известной лекции экскурсовода Березовского, проследовала в бильярдную. В столовой остались Ксения Алексеевна и компаньоны. Смотрительница устало смотрела в окно, тройка единомышленников, делая вид, что еще не все осмотрела в столовой, готовилась раздвинуть стулья и спрятаться под столом. Но вдруг в зал вошла женщина, которая никак не походила на посетительницу Она подошла к Березовской и о чем-то с ней тихо заговорила, поглядывая на троих, оставшихся от группы.

Единомышленники переглянулись и вынуждены были приостановить задуманное. Но Остап был сыном турецко-подданного, потомком янычаров и не мог вот так просто отказаться от своего плана. Плана, вселяющего в его учащенно дышащую грудь надежду отыскать заветный клад.

Когда группа экскурсантов из биллиардной проходила через зал, закрыв от Бендера женщину, стоящую рядом с Ксенией Алексеевной, он, раздвинув два стула, юркнул между ними под стол.

Козлевич и Балаганов замешкались и не смогли проделать то же самое. А женщина, которая была не иначе, как старшей сотрудницей музея, сказала им:

— Поторопитесь, товарищи, поторопитесь, мы уже закрываемся.

И Ксения Алексеевна, глядя на нее, начала задергивать шторы на окнах. Возле женщин уже стоял экскурсовод Березовский, стараясь отвлечь старшую сотрудницу музея каким-то разговором. Но та с явным нетерпением и недовольством неотрывно смотрела на двух все еще не уходящих посетителей.

И этим двум компаньонам отчаянного смельчака Остапа-Сулеймана-Берта-Мария Бендера ничего другого не оставалось, как удалиться из зала. Проходя вдоль стола, Балаганов деланно весело сказал:

— Если по справедливости, командор, то я же говорил, что все не предусмотришь, а, братец Адам Казимирович?

— Да-да, Остап Ибрагимович, — будто обращаясь к Балаганову произнес и Козлевич, глядя на смотрительницу, следующую за ними по пятам. — Какая красота тут, какая красота, товарищ смотрительница. Просто уходить не хочется.

— Закрываем, закрываем, товарищи, на сегодня все. Приходите завтра, пожалуйста, — ответила приказным тоном старшая сотрудница.

Было тесно. Но Бендер, поджав ноги и не дыша, затаился. Он слышал, как группа прошла через зал, что говорили Балаганов, Козлевич и невесть откуда взявшаяся новая смотрительница. «Черт бы ее побрал, — мысленно ругнул он служащую музея, — ведь надо было ей припереться именно сейчас. Непредвиденный твой просчет, Ося». Поменяв позу, он устроился немного лучше, сидя на корточках.

— Ох, будет нам от командора, — засокрушался Балаганов, когда они вышли из дворца.

— Да, братец, будет не будет, но дай бог, чтобы он удачно прожил там до утра, а затем удачно выбрался оттуда.

— Дал бы бог, дал бы бог, — промолвил Балаганов. И оглянувшись по сторонам, быстро осенил себя крестным знамением.

Сидящий под столом великий предприниматель прислушивался к малейшим звукам. Для него потянулись мучительные минуты вынужденного ожидания, когда не будет слышно каких-либо шагов по залу и когда за окнами дворца стемнеет. Ноги начали затекать. Он принял полулежачую позу, поджав под себя ноги. Ждал, как охотник в засаде на крупного зверя. В мыслях пронеслись воспоминания о том, когда он проник в редакторскую «Станка» за одним из стульев предводителя дворянства Кисы Воробьянинова. Вспомнил и встречу со знойной женщиной мадам Грицацуевой. И другое. Стрелка его карманных часов указала время прочного закрытия дворца-музея на ночь. С этих минут к охране его снаружи приступал ночной сторож Иваныч, с которым он недавно познакомился и узнал о судьбе палача лейтенанта Шмидта. Подождав еще немного, Остап осторожно выглянул из-под стола. За окнами уже смеркалось. В помещении было так тихо, что великий комбинатор отчетливо слышал биение своего сердца. Он вылез из-под стола и неслышными шагами двинулся по комнатам дворца.

Освещать фонарем свой путь не было надобности. Из больших окон южной стороны лился лунный свет с моря.

«Но где же, где же, графиня, спрятаны ваши сокровища?» — прошептал он, держа в руке не включенный фонарь. В зимнем саду на него, как показалось Остапу, укоризненно смотрели лица скульптур. И он прошептал: «Ну, ну, любезнейшие, я ничего плохого не делаю. А ищу то, что принадлежало хозяевам вашим и могло быть экспроприировано классовым гегемоном. Так что лучше уж пусть оно принадлежит мне, для осуществления моей голубой мечты».

Изучив досконально план дворца, готовясь к этому ночному вояжу, Остап стремился прежде всего проникнуть в его подвал. Так как, по его предположению, именно там могли быть спрятаны графские ценности. Но когда он попытался, приложив все свои способности, открыть подвальную дверь, то понял, что без инструмента, который остался у Козлевича, это ему не удастся. Провозившись какое-то время с запором двери в подвал, он прошептал: «Проклятый замок. Да, к этой операции я не готов».

Побродив по ночному дворцу как привидение среди его роскоши, Остап осматривал все внимательно, освещая места светом фонаря. Заглядывал под картины, в камины, во все мало-мальски предполагаемые места, где могли быть спрятаны обещанные ценности. Но ничего не находил и все больше и больше убеждался в тщетности своих поисков. «Да, они могут быть спрятаны только в подвале», — прошептал он, вздохнув. Но и вторая попытка открыть дверь в подвал ему не удалась. Поняв всю безрезультатность своих усилий, Бендер вернулся в биллиардную, открыл шпингалеты окна, поднял легко скользящую по пазам раму, пролез в образовавшийся проем и легко спрыгнул на землю, опустив оконную раму за собой.

Рассвет еще не наступил, но уже чувствовалось утро. С моря дул свежий бриз. Кроны магнолий и кипарисов покачивались.

Пройдя вдоль дворца, Остап поднялся к Верхнему парку и прошел его аллеями к гостинице.

Его друзья спали, но когда он вошел в комнату, то, как ни удивительно, Козлевич тут же поднял голову, а Балаганов вскочил, протирая глаза, и воскликнул совсем как человек, который только что проснулся:

— Ой, командор!

— Спокойно, детушки, не надо оваций, дворец на месте. С первой попытки ничего не вышло, придется действовать иначе.

 

Глава XIII. ТАЙНА ФОТОАЛЬБОМА

В то время как искатели графских сокровищ исследовали Алупку начальник Севастопольского ОПТУ Железнов был вызван в Симферополь, и старший руководитель ему сказал:

— Мы считаем необходимым как можно скорее пресечь контрабанду в Ялте, Петр Иванович. С этой целью хочу предложить вам возглавить пограничную комендатуру в Ялте. Севастополь, как военный порт, перешел на режим военно-морской базы Красного Флота. И контрабандистам там теперь будет трудно. А вот в Ялте… Имеются факты, что иностранные государства заинтересованы в вывозе из нашей страны валютных ценностей и различного антиквариата. Особенно из южных дворцов, если учесть, что все князья и банкиры бежали из Крыма налегке. Вот вам и предлагается там поработать. Как, согласны?

Железнов молчал, собираясь с мыслями для ответа.

— Подумайте, — продолжил Яровой. — Должность нелегкая и ответственная.

— Я не возражаю, Павел Антонович, но на руках у меня еще незакрытые дела по заграничным фирмам.

Яровой помолчал, затем сказал:

— Фирмы будут контролировать другие службы. Решили? Да.

— Желаю успеха, Петр Иванович, — Яровой встал и пожал Железнову руку.

Ялта встретила нового начальника пограничной комендатуры зноем. Близость моря не охлаждала город. Железнов шел по набережной мимо множества магазинов и ларьков к зданию комендатуры, обдумывая, с чего ему начинать после принятия дел. Встретил его стройный брюнет средних лет, но уже с сединками на висках. На петлицах его гимнастерки краснело по три кубика.

— Разрешите представиться, я ваш заместитель Градов Артем.

— Отчество ваше, товарищ старший лейтенант? — улыбнулся своему помощнику Железнов.

— Тарасович, товарищ Железнов, — добродушно улыбнувшись, ответил тот.

— Ну, вам, очевидно, и без моего представления уже известно, что я Железнов Петр Иванович, — протянул руку для пожатия начальник.

— Дела сразу докладывать? — после обмена рукопожатиями спросил Градов.

— Безотлагательно. Но сначала дела, представляющие оперативную ценность. Градов вздохнул, подошел к стене и раздвинул штору, которая закрывала карту района вдоль моря.

— Это наш пограничный участок от Ялты до Симеиза, Петр Иванович. Погранполоса не маленькая и сложная. Берег всегда с отдыхающими, они даже ночью купаются, товарищ капитан. Нарушителю нетрудно с ними смешаться, выдав себя за курортника. Что же касается дел, то… — докладчик извлек из сейфа папку и, раскрыв ее, сказал: — Вот, это — оперативные материалы… — вздохнул тяжело Градов.

До поздней ночи Петр Иванович Железнов знакомился с материалами, представляющими интерес для комендатуры, которую он возглавил. Из бумаг ему стало известно: ужены бежавшего за границу контрабандиста Габдуллы была изъята банка из-под конфет фирмы «Жорж Борман» весом два килограмма, наполненная десятками царской чеканки, золотыми кольцами с бриллиантами, с браслетами. А у владельца галантерейного магазина Илгиза на набережной Ялты были конфискованы целых пятнадцать килограммов татарских украшений («на-меди») червонного золота, большое бриллиантовое колье. И нити от этой контрабанды тянулись к другим сообщникам, еще не установленным. А, возможно, и к каналам, уходящим за границу. В документах были скупые сведения, наводившие на такие предположения.

Так началась служба нового начальника Ялтинской пограничной комендатуры. А через два дня к нему пришел неожиданный посетитель.

— Садитесь, — просто сказал комендант, глядя на посетителя.

Это был пожилой человек, со стройной военной выправкой, но с усталым болезненным лицом. Сняв кепку, он пригладил седые, коротко подстриженные волосы на голове и отрекомендовался:

— Путилов Иван Федорович, вот мои документы, чтобы была ясность, кто я и что я, и зачем пришел.

— Ясно, — посмотрел документы Железнов и вернул их. — Слушаю вас, Иван Федорович. — А моя фамилия Железнов, Петр Иванович.

— Ну что ж, тут дело такое, товарищ комендант, поэтому начну с прошлого… Вначале несколько слов истории, хотя знаю, что она вам известна, глядя на ваш возраст… не возражаете?

— Нет, отчего же, все по порядку, раз уж пришли, время есть. Путилов помолчал, а затем заговорил:

— Как известно, 30 апреля 1918 года Ялту оккупировали кайзеровские войска. На смену им в ноябре пришли белогвардейцы и англо-французские интервенты. Но полгода спустя, 12 апреля 1919 года Красная Армия освободила Ялту. К сожалению, Советская власть просуществовала тогда в Крыму всего 75 дней. За это время Советской власти в Ялте, некий фотограф Мацков собрал несколько сот фотографий с адресами большевиков и советских работников, которые фотографировались у него для документов… Он приготовил такой фотоальбом в подарок контрразведке белых… Власть которых снова пришла в Ялту 25 июня, — замолчал Путилов. — Разрешите закурить, Петр Иванович? — он достал трубку «носогрейку» и кисет с табаком.

— Да-да, пожалуйста, я хотя и ограничиваю себя в курении, но за компанию… и я выкурю папироску.

Путилов раскурил трубку, глубоко затянулся, выпустил облако ароматного дыма и сказал: — Дюбек, отличный табак, я вам скажу.

Железнов терпеливо слушал Путилова, ожидая, когда тот сообщит то, что может заинтересовать его службу. Но тот достал из кармана листки бумаги и сказал:

— Вот я написал, как все было, хочу опубликовать в «Курортной газете», — застенчиво улыбнулся он. — Почитайте…

— Вы интересно рассказываете, но приведет ли ваш рассказ к делам, которые могут нас заинтересовать, Иван Федорович?

— Поэтому я и пришел к вам, товарищ комендант пограничного сектора Большой Ялты. Прочтете, я вам кое-что словами изложу.

Железнов взял листки, исписанные каллиграфическим почерком, и стал читать. Первые абзацы он прочел бегло, так как они излагали то, что уже рассказал Путилов. А дальше он начал читать внимательно…

«… — Дорога каждая минута, — сказал мичман. — Если альбом исчезнет, я потеряю надежду на помилование… — опустил страдальчески голову белый моряк.

— А мы потеряем многих товарищей, — подбежал Чалый к окну и скомандовал: — В седло!

Председатель ЧК Чалый некоторое время смотрел на арестованного, затем спросил:

— Что Вы еще знаете о заговоре?

Чалый заходил по комнате и засокрушался: — Как же это мы так, товарищи? — обвел он взглядом тех, кто был в кабинете. — Вы представляете, что станет с нашим оставленным в городе подпольем, если этот альбом попадет в руки контрразведки белых?

— Представляю, — вздохнул Путилов. — И не только с подпольем… Во всем этом деле скверно одно, у нас совсем мало времени, слышишь?

С моря донесся орудийный выстрел, затем еще.

— Врангелевцы, наверное, уже под Ялтой. Но любой ценой нужен альбом Мацкова, любой ценой…

… В кабинет вбежал взводный и все обернулись к нему. Приговоренный к расстрелу мичман с мольбой в глазах смотрел на него.

— Фотографа Мацкова нигде нет! — выпалил взводный, учащенно дыша. Председатель выругался про себя. Приговоренный закрыл лицо руками, отвернулся к стене.

— Обыск? — спросил Чалый.

— Все обшарили, нашли тайник, — при этих словах мичман с надеждой в глазах взглянул на взводного, но тот отчеканил: — он пуст…

Председатель взглянул на офицера и приказал сурово:

— Уведите арестованного!..

Мичман, низко опустив голову, сопровождаемый конвоирами, пошел к двери. Но вдруг остановился и обернулся к председателю.

— Вы хотите что-то сказать? — спросил его Чалый.

— Если вы мне поверите, «Кичкине»! — вдруг воскликнул он. — «Кичкине»! Там сейчас надо искать фотографа с альбомом! Там!

Чекисты переглянулись и выжидающе смотрели на председателя, который должен был принять решение.

Отряд чекистов по приказанию Чалого помчался к дворцу «Кичкине». Но было уже поздно. Весь район между ним и Ялтой был уже в руках белых».

«… Путилову было дано задание — под видом слесаря водопроводчика работать в гостинице «Вилл Елена», где размещался штаб белых и разыскивать злополучный фотоальбом. Он связался с большевистским подпольем в городе и начал поиски. С товарищами начал наблюдать за действиями контрразведки. Если альбом у контрразведчиков, то они непременно ринутся по адресам, указанным Майковым на фотографиях. Но к радости Путилова и подпольщиков, этого не наблюдалось.

А если бы это и произошло, то белогвардейцы многих бы уже не нашли. Их успели предупредить, и они ушли в горы, сумели скрыться от смертельной опасности.

Шли часы, дни, но все было безрезультатно. И тут произошло непредвиденное. Среди подпольщиков нашелся предатель. Начались аресты. Арестовали и Путилова. После допроса и избиения, вместе с другими, его повели за город расстреливать. Но с полдороги Путилов был возвращен в тюрьму. И снова допрос.

— Так ничего и не скажете, господин чекист? Путилов, смело глядя на поручика, промолчал.

— Мне известно, что вы охотились за фотоальбомом. Так отчаянно рисковали под видом слесаря. Еще бы, ведь там более трех сотен отменных фотографий ваших большевиков, — сплюнул поручик. — Представляете? Это подарок фотографа Мацкова. Снимки он приготовил нам не для того, чтобы мы любовались рожами ваших товарищей, а чтобы немедленно пошли по их адресам…

— Почему же не пошли, господин поручик?

— Молчать, красная сволочь! — вскричал следователь и двинул кулаком в лицо Путилова. Арестованный вытер кровь с лица и промолвил:

— Это вы только и можете, господин офицер.

— Какое у вас было еще задание, господин чекист? — спрашивал и спрашивал следователь, избивая допрашиваемого. — Значит, альбом? Конечно, альбом… Или сам фотограф Мацков? Или его фотолаборант? Скажешь, красная сволочь, скажешь?! — продолжал избивать Путилова поручик. Устав, он приказал. — В одиночку его, к крысам. Не кормить, не давать воды, никаких прогулок.

Потянулись мучительные часы заключения Путилова. Избитое лицо и тело болело, мучала жажда, но голод он не ощущал. Мысленно перебирал вопросы своего мучителя и пришел к заключению, что фотоальбома Мацкова у контрразведки белых нет. Вздохнул с некоторым облегчением и тут же задал себе вопрос: «Где же он может быть? И где сам Мацков?» Но ответить на эти вопросы он не мог, как, очевидно, и офицеры контрразведки. Вскоре арестант был вторично удивлен, когда дверь камеры отворилась и его повели на прогулку. «С чего бы это?» — спросил он себя. И когда вышел вместе с другими под конвоем на солнечный двор, то увидел въезжающую к конюшням арбу с сеном. Не раздумывая, он вскочил на одну из запряженных в нее лошадей, оттуда — наверх копны сена, а из нее перескочил на крышу конюшни. Пробежав по ней, перепрыгнул на каменную стену, ограждающую двор, и с нее прыгнул на улицу. «Стой!» — кричали ему вслед часовые, гремя выстрелами. Но Путилову удалось бежать.

Ночью на рыбачьем баркасе уцелевшие подпольщики доставили его в Алупку. Здесь он укрылся в котельной Воронцовского дворца, где истопником был его хороший знакомый Мирон Кудряш. Пока он прятался в котельной, Мирон изучал расстановку постов и дозоров, чтобы беглец мог выбраться в лес. К вечеру следующего дня все было подготовлено для ухода Путилова. В ожидании Мирона, беглец приоткрыл дверь котельной, которая выходила к проезду между Шуваловским корпусом дворца и зданием для гостей. Хотелось подышать свежим воздухом.

Ночь был тихая и светлая, хоть иголки собирай. Сидел Путилов у приоткрытой створки двери котельной, вдыхал свежесть ночной прохлады, ожидая Кудряша, чтобы покинуть свое убежище и уйти в лес. Услышал, как кто-то идет по дороге от западных ворот дворца. «Не Кудряш ли?» — высунул голову из двери Путилов. Мимо Шуваловского корпуса медленно шел морской офицер с дамой. Путилов тут же прикрыл створку двери котельной и услышал приближающийся разговор между ними.

— Ах, мадам, как же вы не заполучили фотоальбом? И даже не ведаете где сейчас ваш фотограф? С таким трудом я разыскал вас с надеждой… — говорил кавалер дамы, и голос его показался Путилову удивительно знакомым. — Упустить такую возможность, Клеопатра Модестовна! — сокрушался офицер.

— Не жалейте, Серж. Разве белому движению мало крови? — вздохнула дама. Согласна, скверное мужичье, особенно красные, но они все же люди.

— А мне наплевать на фотографии в альбоме этого самого красного мужичья! — зло парировал офицер. — Я еще раз вам твержу: меня интересует там только одна фотография с указанием адреса и фамилии, неужели не ясно? Почему мне и нужен ваш фотограф Мацков, — повысил голос с явным раздражением офицер.

— Я понимаю, Серж, но он так неожиданно исчез… — вздохнула дама.

— И вам неведомо куда исчез? Где он? С трудом верится, Клеопатра Модестовна, с трудом. Быть его любовницей…

— Серж! — воскликнула тоном протеста и обиды дама. — Да, была, но вынужденно, заметьте, вынужденно, господин поручик, — остановилась дама.

Услышав слова: «господин поручик», Путилов припал к зазору межу створками двери котельной и ясно увидел возле дамы своего истязателя поручика. Но тогда он был в армейской форме, а сейчас в морской. «Неужели он? Поручик Загребельный? Такова у него фамилия. Но почему такой большой интерес у поручика к фотоальбому… Его интересуют не все фотографии подпольщиков, а только одна. Кого, зачем?»

— Разрешите мне закурить? — спросил тем временем морской офицер-поручик свою даму.

Они проходили мимо входа в котельную, и Путилов теперь ясно увидел недавнего своего мучителя — поручика Загребельного. Тот в это время прикуривал папиросу после слов своей дамы: — Отчего же, курите, Серж Но вы не отчаивайтесь, Серж, найдется мой, а теперь ваш, фотограф Мацков…

Голоса прогуливающейся пары уже начали отдаляться, когда послышалось цоканье лошадиных подков и со стороны главного корпуса дворца появились два всадника. Подъехав к ним, один из них сказал:

— Звиняйте, ваше благородие, но в ночное время здесь гулять не положено.

— Да как ты смел, дурак!.. — вскричал Загребельный. — Не видишь, кто перед тобой?

— Так точно, господин капитан, но я выполняю приказ штаб-ротмистра…

— Пошел вон, дурак! — зло произнес Загребельный. И взяв под руку свою даму, прошел с ней мимо двери котельной.

— Я же говорила вам, Серж, что дворец под охраной штабс-ротмистра Ромова, — говорила Дама.

«Интересно, чья именно фотография так сильно интересует Загребельного? И для чего?» — спрашивал себя Путилов.

Раздумья его были прерваны появлением Мирона. Он бесшумно отворил дверь котельной и сказал:

— Иван Федорович, можно уходить, разъезд проехал. Мы сейчас за корпусами подадимся к Верхнему парку, а там — в гору, в гору, и к лесу.

Истопник вывел Путилова на верхнюю дорогу Ялта — Севастополь и через виноградники — к лесу. Перед расставанием присели отдохнуть, и чекист сказал своему проводнику:

— Ожидая тебя, Мирон, мне пришлось подслушать разговор одного поручика, он же моряк — лейтенант. Этот офицер очень интересуется фотографом Майковым. Он жил в Ялте. Может узнаешь что об этом фотографе… И еще, с офицером была дама, зовут ее Клеопатра Модестовна, Мирон. Как я понял из разговора, она была сожительницей этого самого фотографа Мацкова. От нее, может быть, и о Мацкове можно будет узнать…

— Ясно, Иван Федорович, постараюсь узнать о них, да и своим товарищам подскажу, может, что-нибудь знают…

— Вот и хорошо, дорогой товарищ. Ну, бывай, спасибо тебе, Мирон Кудряш, — распрощался Путилов и ушел в горный лес».

Прочтя последний листок рассказа, Железнов протянул его автору со словами:

— Выходит, вы дважды избежали ареста и гибели?

— Выходит, — кивнул Путилов, вновь набивая трубку мелко нарезанным дюбеком.

— И что, судьба злополучного фотоальбома так и неизвестна?

— Неизвестна, Петр Иванович. Я и думаю назвать свой рассказ: «Тайна фотоальбома».

— А что с тем мичманом, который сообщил вам о нем?

— Сдержали слово. Отпустили. Но, как потом узнали, свои же его и убили.

— Все это очень интересно, Иван Федорович. Но все же, какое отношение эта история имеет к нашей пограничной службе?

— Э-э, вот тут-то, уважаемый товарищ комендант, и главное для вас. Был я на днях в Севастополе, к другу ездил, вместе когда-то служили в органах. А живет он возле вокзала. Неподалеку от торговой гавани. Пошел я с ним на прогулку. Гуляем вдоль моря, у торговых лабазов. А там иностранное судно к отплытию готовится. Читаем: «Тринакрия» называется. Собрался народ, так как иностранные пароходы еще не частые гости в Севастополе. Смотрю, на мостик поднимается капитан, а за ним, судя по нашивкам на рукаве, его помощник идет. И тут меня, Петр Иванович, как током ударило. Глазам своим не верю. В морской форме, но, несомненно, он. Воскликнул я даже: «Он!». «Кто?» — спрашивает меня друг. — Да, этот старший помощник, — отвечаю я ему, — поручик Загребельный! — уже кричу я. — Надо доложить пограничникам скорее».

— А вы не ошиблись, Иван Федорович? — даже приподнялся со стула Желез-нов.

— Да, как же я мог ошибиться, не узнать белогвардейца, который допрашивал меня, избивал и хотел меня расстрелять? Бросились мы к пограничникам, доложили. Но было уже поздно. «Тринакрия» уже подобрала свои швартовы и полным ходом пошла в открытое море. Пограничники нам сказали: «Белогвардеец, не белогвардеец, ведь когда это было, сейчас он иностранец и задерживать судно только поэтому мы не имеем права. Тем более что документы у судовой команды в полном порядке».

Вот такая встреча произошла у меня с этим самым Загребельным или какая у него еще может быть фамилия…

— Да, законных оснований для задержания парохода не было, — вздохнул Железнов. — С Турцией у нас дружеские отношения…

— Дружеские говорите, товарищ комендант? Вернулся я в Ялту начал просматривать газеты прошедших дней, накопившиеся за время моего отсутствия. И читаю: «…Разгромлена банду бывшего белогвардейского офицера Барсукова в районе Севастополя. Главарю банды удалось скрыться. Есть предположение, что бандит ушел морем в Турцию». Вот вам и дружеские отношения, Петр Иванович.

Железнов отвел виновато свой взор в сторону, помолчал, а затем произнес:

— Ну это еще как сказать, что он ушел в Турцию. И если так, то этот случай никак не опровергает наши хорошие дипломатические отношения с этой страной, дорогой товарищ Путилов. За время работы в Севастополе мне и не с такими случаями приходилось сталкиваться. Вся вина за вывоз бандита за кордон полностью ложится в таких случаях на капитана судна.

— Это верно, товарищ комендант погранзоны, — пыхнул дымком из трубки посетитель.

— Значит, судьба фотоальбома и поныне неизвестна, Иван Федорович? Ну а после? Пытались все же отыскать этот альбом с загадочной фотографией?

— И не раз, Петр Иванович. Где только наши чекисты не искали. Возможно, нас опередил поручик Загребельный…

— Может быть и так, — побарабанил пальцами по столу Железнов и задумчиво протянул: — Может и так… Ну а эта Клеопатра Модестовна? Кто она, что она? Какое отношение к поручику она имела? Не выясняли?

— Как не выясняли. Многих опросили. Никто не знает и не ведает о ней, как и о ее сожителе Мацкове. Но надо полагать, что Клеопатра Модестовна Дивная, такова ее фамилия, беженка из России или Украины, и была сожительницей не только фотографа Мацкова, но и поручика Загребельного. Собственно, от нее он, наверное, и узнал об этом таинственном фотоальбоме с нужной ему фотографией.

— И эту даму вы тоже не нашли? — смотрел с интересом на Путилова Железное.

— Не нашли, — покачал головой посетитель. — Предполагаем, что она бежала с врангелевцами из Крыма.

Расставаясь с Путиловым, Железнов попросил его подробно описать портрет поручика Загребельного. А когда бывший чекист-мемуарист ушел, то Петр Иванович позвонил своему начальству в Симферополь.

— Павел Антонович, как я Вам докладывал в свое время, что греческо-турецкий негоциант Канцельсон встречался со старшим помощником капитана парохода «Тринакрия». И вот сейчас я получил подтверждение, что этот старпом с «Тринакрии» никто иной, как бывший поручик Загребельный. Возможно, он имеет еще какие-либо фамилии… Получил я также сведения от бывшего чекиста Путилова, что бывший врангелевский поручик Загребельный проявлял большой интерес к фотографу Майкову, к его злополучному фотоальбому. Не это ли является причиной контакта его с негоциантом Канцельсоном?

— Возможно. Но как это ваша служба, Петр Иванович, не смогла установить личность старпома «Тринакрии»? Они же наблюдали его встречу с негоциантом? — укорил начальник Железнова.

— Это большой промах моих сотрудников, Павел Антонович, — виновато ответил Железнов. Наблюдение вели новички, стажеры…

— Да, промах. А какова причина была второго задержания негоцианта?

— Опознать перекупщицу краденого антиквариата, только и всего, других причин не было. — Я дам теперь указание в Севастополь более пристально понаблюдать за этим греческо-турецким негоциантом. Все. До свидания, Петр Иванович, — повесил трубку телефона Яровой.

— Да, теперь бывшим моим севастопольским сотрудникам это только и остается, — вслух проговорил Железнов, опуская трубку на рычаги.

 

Глава XIV. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ КОМИЧЕСКОГО И СМЕШНОГО

В се улицы Алупки и доски объявлений в санаториях были облеплены афишами:

«Сегодня у южного входа Воронцовского дворца-музея состоится театрализованная защита диссертации «О некоторых концепциях комического и смешного». Приглашаются все желающие. Вход свободный. Начало спектакля в 17 часов».

Прочтя такое объявление, Остап воскликнул:

— Интересно, камрады! Что наша жизнь без смеха!

— Ничто, командор.

Бендер взглянул на Балаганова и, усмехнувшись, сказал:

— Ничто не ничто, но без юмора наша жизнь была бы скучней, Шура, чем на самом деле. Огюст Бомарше сказал: «Я мог бы заплакать, если бы не смеялся».

Козлевич, слушая своих друзей и покручивая кончики усов, промолвил:

— Да, Остап Ибрагимович, надо посмотреть это представление.

Компаньоны, пообедав, были к назначенному времени возле портала южного фасада центрального корпуса Воронцовского дворца-музея. Там шли активные приготовления. Ряды в виде скамеек из свежевыструганных досок стояли у входа, как в настоящем летнем театре. В нише портала справа сверкал лаком рояль, слева, под кумачом, возвышался стол, а между ними — красного цвета фанерная трибунка. И за всем этим под арабской надписью, гласящей: «Нет всемогущего, кроме Аллаха», висел задник с огромной смеющейся скуластой рожей. Губы ее были растянуты до ушей, обнажая, как говорится, все тридцать два зуба. Под ней надпись, танцующими буквами: «Смех — твое здоровье».

— Вот видите, голуби, как все здесь обещает нам быть интересным, — промолвил Остап, занимая крайнее место на средней скамье.

Слева рядом с ним водрузился Балаганов, а справа — непревзойденный автомеханик Адам Козлевич.

Время приближало начало спектакля. И к роялю вышла худенькая, как макаронника, девица. Она слегка поклонилась зрителям, которые не только заполнили все места на пахнущих сосной досках, но и стояли уже вокруг и еще поднимались по ступеням львиной террасы. Ей зааплодировали, и она уселась на стульчику откинутой крышки рояля. Ее, казалось, прозрачные пальчики забегали по клавишам, и театрализованную площадку заполнили звуки адажио из балета «Корсар». Поиграв немного, пианистка вдруг захлопнула крышку рояля, и сразу же намалеванная смеющаяся рожа задника сцены взорвалась многоголосым заразительным смехом граммофонной трубы. Послышались смешки и зрителей, и из дверей дворца вышли участники столь необычного спектакля: диссертант Ивакин в смехотворной маске, его содокладчики Невелев, Аничкина, Грачева. А за кумачовый стол уселась Елина — председатель совета по присуждению ученых степеней и Жадов — ученый секретарь этого совета. Чуть в стороне сели оппоненты соискателя: Синицын и Чечик. Пианистка-макаронинка, теперь уже в роли секретаря, уселась рядом с Елиной и раскрыла тетрадь для ведения протокола.

Елина встала и громко сквозь смех из граммофона и все нарастающий смех зрителей, постучав карандашом по столу, прокричала:

— Тише! Тише, товарищи! Не будем превращать наш совет по защите диссертации в комнату кривых зеркал!

Смех из граммофона умолкает. Смешки зрителей затихают. И Елина представляет поочередно всех участников спектакля. Затем обращается к Ивакину:

— Вы что, специально? Насмешив нас, хотите облегчить защиту своей диссертации?

Ивакин сорвал с лица маску и сказал страстным шепотом:

— Ни за что!

— Так, в чем дело?

— В смехе… — промолвил тем же шепотом он.

— Я не о теме вашей диссертации спрашиваю, — пожала плечами председательствующая. — Почему вы так говорите?

— Простыл… — сокрушенно качнул головой Ивакин. — Аппендицит…

— Какая связь?… — взглянула председательствующая на Жадова. И тот тут же спросил:

— А разве можно его простудить, диссертант?

— Что простудить?

— Аппендицит? — насмешливо взглянула на Ивакина Елина.

— Можно, — утвердительно ответил тот. Елина всплеснула руками и удивленно:

— Аппендицит?

— Что аппендицит?

— Я говорю, простудить аппендицит?

— Почему аппендицит? Голос — можно! — наставительно ответил Ивакин. Елина переглянулась с Жадовым и со вздохом сказала:

— Мне кажется, защиту вам следует перенести, товарищ Ивакин. Подлечиться…

— Чтобы лечиться, надо иметь богатырское здоровье, — хохотнул диссертант.

— Несколько дней лечения… — подключился Жадов.

— Врачи сказали: если не буду лечиться, то целых семь дней промучаюсь, а если буду лечиться, то за неделю вылечат.

— И все же, диссертант? — покачала головой Елина.

— Я поговорю, голос лучше станет… — настаивал Ивакин. Пятов в поддержку, заикаясь:

— Да, у диссертанта рот полон дикции, товарищи…

— Тоже мне помеха! — обернулся к нему Ивакин.

— Ну, что же… Тогда приступим к работе нашего совета, — согласилась председательствующая.

Ученый секретарь совета Жадов встал и объявил:

— К защите диссертации представлены все документы в соответствии с инструкцией. Список опубликованных научных трудов по теме диссертации прилагается, а именно: «Причины смеха», «Сатира и юмор в наши дни», «О некоторых вопросах комического и смешного», «Комическое в жизни и на сцене»…

— Есть вопросы? — спросила Елина, когда Жадов закончил. Подождав немного и не услышав вопросы, она сказала: — Приступаем к защите диссертации на тему: «Сценическое исследование некоторых концепций комического и смешного». Прошу, товарищ Ивакин.

Ивакин откашлялся, отчего голос его стал громким и заговорил:

— Итальянский философ Кроче остроумно заметил, что все определения комического уже сами по себе смешны. Самым ярким результатом комического и смешного является смех… «Смех — это короткие и сильные выдыхательные движения при открытом рте, сопровождающиеся характерными порывистыми звуками», — поясняет словарь русского языка… — Ивакин одел маску и сквозь ее глазницы стал всех осматривать.

Содокладчики диссертанта дружно и заразительно засмеялись. Глядя на них, члены совета засмеялись тоже.

Сняв маску, Ивакин с лицом измученного человека, страдающего несварением желудка, скучным голосом продолжил:

— Смех — признак духовного и физического здоровья. Смех — демократичен, он всегда метит шельму и обескураживает пороки. Но смех не всегда бывает признаком комического. Смех может вызывать самые разнообразные явления… — сделал знак содокладчикам. Пятов набросился на Невелева и защекотал ему бока. Тот залился смехом. Засмеялись и другие.

— Начиная от щекотки и кончая действием возбуждающих напитков или веселящего газа, — промолвил Ивакин, когда смех умолк. — Но мы сейчас рассматриваем смех не как физиологическую реакцию человека, а как эстетическую, как выраженный результат комического. — Он откашлялся, и голос его стал еще лучше, как у радиодиктора. — Что же такое комическое и что такое смешное? В науке нет единства взглядов на эти сложные понятия, товарищи. Один улыбается, другой серьезен до предела. Скажи мне, над чем ты смеешься, и я скажу тебе, кто ты. Ни в чем, по мнению Гете, не обнаруживается характер людей так, как в том, что они находят смешным. Но смех смеху рознь. Смех имеет множество видов и оттенков…

Пятов неожиданно захохотал. Скупо его поддержали другие содокладчики.

— Вот пожалуйста, — указал Ивакин на Пятова. — Существует пустой смех, о котором в Италии говорят: «Ничего нет глупее, чем глупый смех»…

Вдруг захохотал громко Невелев.

— А во Франции: «Он себя щекочет, чтобы рассмешить»…

— В России: «Из дурака и горе смехом прет», или «Смех без причины признак дурачины», «Палец покажи — и он смеется», — показал палец и содокладчики захихикали. — Одним словом, если есть что-либо комическое в этом пустом смехе, так это его пустота. Гоголь говорил: «Если смеяться, так уж смеяться над тем, что действительно достойно осмеяния всеобщего». Осмеять противника — значит одержать первую важную победу над ним. Вот для этого нам и нужно лучше познать природу комического. Однако комическое является самой сложной проблемой эстетики. И оно с трудом поддается исследованию…

Рядом с компаньонами сидела женщина по фамилии Чемерисова. Она громко хмыкнула и прокричала:

— Он цену своей диссертации набивает, товарищи!.. Елина постучала карандашом по столу и призвала:

— Тише, гражданка!

— Я высказываю свой угол зрения, — ответила та.

— Угол зрения тоже бывает тупым, — бросил Чемерисовой Пятов. Ивакин, наклонив голову, посмотрел на Чемерисову и продолжил:

— Переходим к рассмотрению существующих концепций комического, которые ведут свое начало от воззрений Аристотеля. Для Аристотеля комическим являются черты физической или духовной неполноценности, такие, как безобразие, физические уродства или же моральное зло, не приносящее вреда и страданий…

Чемерисова вдруг вскочила с места и громко:

— Ага, не приносящее вреда и страданий?! Пусть теперь и скажет, почему он свою жену бросил?

Ивакин с растерянным видом ей:

— Почему бросил? Мы мирно разошлись…

— Как и я в свое время с мадам Грицацуевой, — прошептал Бендер, чуть слышно смеясь.

Козлевич и Балаганов взглянули на своего технического руководителя и Козлевич тихо спросил:

— Вы знакомы с этими артистами, Остап Ибрагимович?

— Знаком, знаком, Адам, слушайте, слушайте, что они там говорят. Рядом с ними Чемерисова, всхлипывая, запричитала:

— Неужели моя Ада хуже всех его смехов и комедий!..

— Гражданка, это к защите диссертации не относится, — стучала карандашом по столу Елина.

— Он всего тридцать пять рублей алиментов платит, товарищи, — не унималась соседка искателей графских сокровищ.

Ивакин развел руками и смущенно промолвил:

— Четвертую часть…

Жадов быстро встал и, протянув руку к зрителям, прокричал:

— Это к защите не относится! Не мешайте вести совет, гражданка!

— Вы посмотрите на него… — Чемерисова встала, обернулась ко всем, и спросила. — Кому я мешаю? Я кого-нибудь оскорбила? Х-хы… Тоже мне, гусиный защитник выискался!..

— Товарищи… — промолвил обескуражено Жадов, опускаясь на свое место.

— Да, что за безобразие! — встала Елина. — Гражданка, Вы, собственно, кто? Чемерисова всплеснула руками и прокричала возмущенно:

— Как это — кто? Как кто?! Я его бывшая мама! Мама по жене его!..

Ивакин тяжело вздохнул и промолвил:

— Если напрячь память, то кажется, это действительно бывшая, так называемая «мама»…

— Вы посмотрите, он вздыхает!.. Ему, видите ли, надо память напрячь! — кричала Чемерисова.

Один из зрителей умиротворяющее сказал ей:

— Бабуля, вас просят не мешать. Чемерисова возмутилась:

— Какая я тебе еще бабуля?! Вы посмотрите на него, внук выискался! Да мне еще далеко до бабули!

Елина снова стучит по столу карандашом:

— Гражданка, гражданка, прекратите, пожалуйста, разговоры! Прошу Вас!..

— Хорошо, хорошо, товарищ начальница, — поднялась Чемерисова. — У меня вопрос. Скажите, если он, — указала на Ивакина, — защитит свой смех, алиментов он будет платить больше?

Зрители и артисты заразительно и дружно засмеялись.

— Кто лишен этики, тот лишен и чувства юмора, — сказал Ивакин.

— Да, с юмором у бабули неважно… — определил один из зрителей. Чемерисова обернулась и гневно ему:

— Да, если хотите, юмора у меня хватит на двоих таких, как вы!..

Чемерисова неожиданно рассмеялась, вышла из ряда, где сидела, поклонилась зрителям и те, поняв, что все это разыграно, дружно зааплодировали. Приветствовали ее и коллеги, когда она подошла к ним.

Ивакин продолжил:

— Вот вам один из примеров определения комического, о котором я говорил… Томас Гоббс и Стендаль смешное определяют из внезапно возникающего чувства превосходства и удовлетворения. К ним примыкает Карл Юберхорст. Он сочетает объективизм Аристотеля с психологизмом Гоббса…

Грачева, держа перед собой блокнот, писклявым голосом говорит Ивакину:

— Здравствуйте. Вы производитель работ по реконструкции театра?

— Здравствуйте, я Вас слушаю, — ответил ей диссертант.

— Я, извините, из треста… Простите, как Ваша фамилия?

— Ивакин моя фамилия. Слушаю Вас?

— Для доклада начальству мне необходимы следующие сведения.

— Именно? Какие?

Грачева заглянула в блокнот, поискала там нужное:

— Так… Минуточку… Графа первая… — помолчав немного, спросила: — сколько в театре бельэтажей?

— Один.

— Ясненько. Сколько в том числе деревянных, каменных, железобетонных и железных? — отметила что-то в блокноте.

— В театре один бельэтаж, деревянный.

— И больше никаких нет? — смотрит на Ивакина недоверчиво.

— Раз — один, других, выходит, не имеется!.. — с заметной ноткой раздражения выпалил Ивакин.

— Ясненько, — невозмутимо прописклявила Грачева. — В каком они состоянии?

— В аварийном! — повысил голос диссертант.

— Все? Или один какой-то?

Ивакин поднял глаза к небу и голосом измученного человека громко прошептал:

— В театре всего-навсего один бельэтаж, старый-престарый.

— Ясненько-понятненько… — И после нудного смотрения в блокнот, спросила: — Какие требуются материалы для ремонта, в каком примерно количестве, в отдельности для деревянного, каменного, железобетонного и железного бельэтажей, товарищ Ивакин?

Ивакин взорвался:

— В театре один бельэтаж! Деревянный! Старый! Аварийный! Ремонтировать нельзя. Весь прогнил! Надо разбирать и строить новый. Товарищ!

Грачева делает отметки в блокноте и невозмутимо после небольшой паузы:

— Ясненько-понятненько… Теперь скажите, на сколько они мест?

— На восемьдесят два места… — отступил от Грачевой Ивакин.

— Один или все? — сделала шаг за ним. Ивакин закричал исступленно:

— В театре один бельэтаж! Других нет! И никогда не было! Грачева снова свое:

— Ясненько-понятненько… — Помолчала, сделав отметку и промолвила: — До свидания.

Ивакин возвращается к своей защите, после того, как присутствующие перестали смеяться.

— Концепциям Аристотеля и Гоббса близка теория деградации, созданная английским психологом Александром Бейном. Комическое, по его мнению, — это когда нечто возвышенное серьезное деградирует до степени низкого и ничтожного. Этой же теории придерживается и Альфред Стерн. Разъясняя смех, как психологическое явление, Стерн разделяет мнение Герберта Спенсера, утверждающего, что в момент смеха освобождается избыток нервной энергии.

Аничкина спрашивает Грачеву:

— Скажи откровенно, ты ему отдалась по любви или за деньги?

— Ах, махнула рукой та. — Считай, что по любви, — три рубля, разве это деньги…

Ивакин после всеобщего смеха продолжает:

— Одним из философов, чьи взгляды на комическое дали пищу многим эстетикам и психологам, был Иммануил Кант. Он говорил: «Смех есть аффект от внезапного превращения напряженного ожидания в ничто»!..

На стулья садятся и застывают в разных позах Пятов, Невелев, Аничкина, Ивакин и Чемерисова. Проходит какое-то время. Без единого слова, как по команде, они меняют позы. Снова неподвижны, молчат. Пауза. Снова меняют позы, застывают в безмолвии. И так — трижды.

Неожиданно появляется, ушедшая до этого, Грачева, и дискантом:

— Не сжигайте калории за пустым делом! В буфет пиво привезли! Все участники вскакивают с мест и смеются. Ивакин говорит:

— Мы ожидали совсем другое, нежели то, что произошло… Теория Канта оказала огромное влияние на немецкого эстетика и психолога Теодора Липпса. Он полагает, что смешное появляется тогда, когда вместо ожидаемой ценности, способной привлечь наше внимание, возникает иная ценность, которая данной ситуации не соответствует, и потому имеет для нас слишком малое значение…

Ивакин садится за стол, на который Пятов поставил пишущую машинку Деловито печатает текст.

— Командор, машинка, как и у нас была в «Рогах и копытах», — прыснул смешком в ухо Остапа Балаганов.

— И может, тоже с турецким акцентом, Шура, — тихо засмеялся в ответ Бендер.

— Не мешайте смотреть, — сердито прошептал строгий гражданин, сидящий рядом. И стекла его очков отразили солнечные лучики.

Аничкина уже подвязала себе фартук, тряпкой в руке сметает пыль со стола. Она со вздохом говорит:

— У нас осталось на жизнь всего несколько центов, милый…

— С минуты на минуту я жду гонорар из редакции, — продолжает стучать на машинке Ивакин.

Входит Пятов с сумкой почтальона и вручает конверт Ивакину.

— Благодарю…

— Простите, сэр, но с вас следует почтовый сбор, письмо без марки, — не уходит Пятов.

— Прошу вас, — высыпала мелочь в руку почтальона Аничкина.

Ивакин торопливо вскрыл конверт, пробежал глазами бумаженцию и засмеялся.

— Чек из редакции? — с надеждой в голосе спросила Аничкина.

— «Старый приятель, посылаю тебе сердечный привет. Живу хорошо. Джексон», — смеется Ивакин. Аничкина смеется тоже и говорит:

— Да, но я отдала почтальону свои последние центы… Вместо Ивакина за машинку садится Невелев и печатает тоже.

Вошла Грачева-почтальон и со стуком бухает свою тяжелую ношу на стол.

— Вам посылка, сэр… — вытирает платком лицо женщина.

— Великолепно, мисс… — сует чаевые Грачевой. Та посмотрела на мелочь и говорит:

— Простите, сэр, но с Вас три доллара и тридцать два цента, так как почтовый сбор не оплачен, сэр.

— Что за чертовщина! — крайне недоволен Невелев. — Однако, — порылся в карманах, отдает деньги Грачевой. И сам себе, когда та вышла: — несколько центов только и осталось… — распаковывает тяжелую посылку. Разматывает бумагу, разматывает: — Любопытно… — отшатывается он, пораженный увиденным. На столе среди вороха бумаг лежит огромный камень. Берет бумаженцию-послание и читает вслух:

«Дорогой Джексон! Спешу сообщить, что прилагаемый камень свалился с моего сердца, когда я узнал из твоего письма, что ты живешь хорошо»… — неудержимо захохотал Невелев.

Немного выждав, Ивакин говорит;

— Датский психолог Гаральд Гефлинг утверждал, что контраст служит для него основой всех форм комического, а потому контраст является основой комического вообще. «Действие контраста, на котором основано смешное, — пишет Гефдинг, — возникает оттого, что внезапно сталкиваются две мысли или два впечатления, из которых каждое само по себе вызывает чувствование, но так, что одно разрушает то, что построило другое…»

Ушли и тут же появляются снова в обнимку Невелев и Ивакин. Поют: «Мы тбилисские кинто, мы тбилисские кинто». Шатаются. Невелев споткнулся, его поддержал Ивакин.

— Спасибо, дорогой… — благодарит его тот.

— Нет, это тебе, дорогой, спасибо за кахетинское…

— В духан пойдем, да?

— Нет, это я сказал — в духан пойдем, дорогой…

Невелев пошатывается и смотрит на Пятова, затем говорит:

— Скажи, Шако, это князь или не князь?

— Не-ет, не князь, — присмотрелся к Пятову Ивакин.

— А я говорю, князь!

— Зачем князь, конечно, не князь!

— Спорю на бутылку кахетинского, князь!

— Нет, не князь, на две бутылки кахетинского!

— Князь! Три бутылки кахетинского!

— Как докажешь, что он князь?

— Сейчас сам все узнаешь, дорогой. — Осторожно подходит в Пятову. — Скажи, дорогой, ты есть князь или не князь?

— Проваливай… — Посмотрел на Невелева. — А тебе, собственно, зачем это знать?

— Понимаешь, я поспорил со своим другом кинто Шако на пять бутылок кахетинского вина…

Ивакин стоит неподалеку и соглашается: — Хорошо, пусть будет пять бутылок, дорогой!..

— Шако говорит, что ты не князь, а я говорю, что ты князь! — Поднял многозначительно палец. — Что ты князь!

— Нет, я не князь, — со вздохом ответил Пятов.

— Ва-а! Не князь?! — Хватил шапкой о землю, вскричал: — Не князь?! Так зачем стоишь, как большая дубина!..

Пятов замахивается тростью на Невелова и гневно кричит:

— Да, как ты смеешь, негодяй! — Оглянулся по сторонам. — Скажи им спасибо, — кивнул в сторону зрителей.

Ивакин с поклоном ему:

— Нет, это тебе, дорогой, спасибо… за пять бутылок кахетинского, понима ешь… совсем, дорогой, спасибо…

— Переходим к теории противоречия… Основоположниками этой теории были Артур Шопенгауэр и Георг Гегель. Они подчеркивают: «Вообще невозможно извне привязать насмешку к тому, что не имеет насмешки над самим собой, иронии над собой…».

— А я незатейлив, как грабли, — смеется Пятов.

— Мне сказали, кто рано встает, тому принадлежит весь мир, — заикаясь, промолвил Невелев. — Я поверил, а меня укусила лошадь.

— Одни женщины рождаются красивыми, а я пошла в университет, — скучно произносит Чемерисова.

— И приснилась мне фрикаделя с твою голову, милый, — нежно говорит Грачева Ивакину.

— У меня, очевидно, огромные запасы ума. Чтобы им пораскинуть, мне требуется неделя, — развел руками Ивакин.

— К формулировке Гегеля примыкает Фишер, Чернышевский, — снова приступил к изложению теории Ивакин. — Особенно популярна теория противоречия среди современных исследователей, которые противоречия признают, как основу комического. Особенно значительное влияние на восприятие комического оказывает внезапный характер этого противоречия…

На столе зазвонил телефон, который поставил Пятов. Аничикна подбежала, схватила трубку.

— Это квартира Фокиных? — громко донеслось оттуда.

— Да-да, Фокиных,…

— Сейчас будете говорить… Извините, читаю… Срочно приезжайте хоронить мужа тчк Тяжело болен тчк.

Аничкина упала на стул и вскрикнула:

— Скажите, он жив?

После паузы голос промямлил:

— Пока еще нет тчк приезжайте…

На сцену выходят Пятов, Невелев, Ивакин, Грачева и Чемерисова. В руках у нее балалайка. Они хором поют: Во дворе цветет сирень, Ветка к ветке клонится, Парень девушку целует, Хочет познакомиться…

Все проходят в двери дворца. Ивакин возвращается и продолжает свой доклад:

— Однако нам следует говорить об общественном характере всех эстетических категорий комического. Явления могут быть по-настоящему комичны лишь тогда, когда они являются общественно значимыми, а не природными явлениями. То есть, в своем первозданном виде природное явление становится комическим, когда за его естеством мы видим человеческие характеры и отношения…

Ивакин одевает милицейскую фуражку…

— Командор, такую же и вы одевали, помните? — давится смехом Балаганов.

Когда Паниковского выручали? Когда тот, как слепой, засыпался?

— Помню, помню, Шура, помолчите, пожалуйста…

— Очень правильное замечание, товарищ, — промолвил одобрительно их строгий сосед в очках.

— «Я, рядовой тринадцатого отделения милиции города, — читал Ивакин. Составил настоящий протокол о том, что гражданин Петренко нарушил постановление горсовета на углу Советской и Базарной. Я сделал замечание ему, но гражданин Петренко мне не ответил и продолжал нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года. Я еще раз предупредил гражданина Петренко, что он нарушает постановление горсовета от 5 мая сего года. Но гражданин Петренко продолжал усиленно нарушать указанное постановление от 5 мая сего года. Тогда я пригрозил гражданину Петренко штрафом за нарушение постановления горсовета от 5 мая сего года. На что гражданин Петренко ответил мне неясным мычанием и продолжал нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года. Тогда я взял его за локоть, чтобы отвести в отделение, как нарушителя постановления горсовета от 5 мая сего года. Но гражданин Петренко, продолжая усиленно нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года, освободил рывком свой локоть и промычал, как я понял следующее: «За что берешь, за то и бери». Я ему строго приказал прекратить нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года. Но гражданин Петренко все же продолжал нарушать указанное постановление от 5 мая сего года. Но все же пошел со мной в отделение. По пути следования гражданин Петренко все еще продолжал нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года. И только при подходе к отделению прекратил нарушать постановление горсовета от 5 мая сего года. Но не потому, что осознал, что нарушает постановление горсовета от 5 мая сего года, а потому, что иссяк», — закончил читать протокол Ивакин под смех и дружные аплодисменты.

После примера комического Ивакин возвращается к теме своего исследования и говорит:

— Теория отклонения от нормы. В основе этой теории лежит понятие, что комическим может быть любое явление, отклоняющееся от нормы, которое поэтому кажется нам нелепым и не имеющим смысла. Основоположниками этой теории являются немецкий эстетик Карл Грос и польские эстетики Быстронь, Пейпер и Тшидлевский…

Козлевич наклонился к Остапу и прошептал:

— Поляки очень юмористические люди, Остап Ибрагимович.

— Что-то этого я в вас не отметил, Адам, — усмехнулся Бендер.

— Ну, тише же, товарищи, — просипел сосед-очкарик.

Было заметно, что Бендер не вступал в длинные разговоры со своими компаньонами, ему нравился этот необычный спектакль, и он внимательно слушал и смотрел на докладчика и его артистов-помощников.

— Французский теоретик Обуэн приводит три критерия, по которым действие или предмет следует считать комическим…

Ивакин становится под табличку: «Директор театра». К нему подходит Пятов. На плечах у него суфлерская будка, его голова в ней. «Директор» оторопело смотрит на него. Суфлерская будка подошла к Ивакину наклонилась, пробыла так несколько секунд в позе разговаривающего, повернулась и ушла.

— Что он сказал? — спросил Ивакина Невелев.

— Хотел устроиться суфлером в театр…

— По Обэну — это критерий рациональный, безличный, герой наш имеет смешной головной убор, утверждающий, что он по профессии суфлер… Следующий — это критерий личный. По этому критерию смешным является все то, что претит нашим привязанностям, вкусам и привычкам…

Ивакин подошел к Пятову и говорит:

— Вот у вас есть швейная машинка, к примеру…

— У меня ее нет, — развел тот руками.

— Ну, хорошо, допустим. И вот шьет ваша жена…

— У меня нет жены.

— Допустим… Пусть сестра.

— Но у меня нет сестры!

— Хорошо, тогда вы шьете сами?

— Я не умею шить! — вскричал Пятов.

— Не умеете? — уставился молча на него Ивакин и заговорщически: — Тогда зачем Вам машинка?

Ивакин снова за трибуной защищает свою диссертацию:

— Критерий общественный определяет смешным того, кто не подчиняется законам и правилам среды, кто выделяется своим видом, костюмом, языком и привычками. Часто между названными тремя критериями соблюдается единство…

Чемерисова обращается к Грачевой:

— Дорогая, как ты встретила Новый год?

— Как всегда, в постели.

— И много было народа?

— Итак, я хочу закончить изложение основных положений своей диссертации, подойдя к смешным теориям… Эти теории наиболее обширны и имеют очень многих авторов и исследователей… Карл Грос, Зигмунд Фрейд, Луначарский, польский психолог Владислав Витвицкий…

Козлевич заглянул в лицо Остапа и прошептал:

— Польский, Остап Ибрагимович…

Бендер кивнул, но ничего не ответил, слушая докладчика, который все еще перечислял:

— …Зофья Лисса и многие, многие другие… Кстати, Зофья Лисса свои исследования посвящает комическому в музыке… Учитывая, что все эти теории переплетаются с теориями ранее мною изложенными, я считаю нецелесообразным останавливаться на их основных положениях, тем более, что эти теории заслуживают более пристального исследования в отдельных работах… — Ивакин смотрит на председательницу ученого совета и сходит с трибуны со словами: — У меня все…

— Так, — встала Елина. — Доклад закончен. Переходим к вопросам. Прошу!

Среди зрителей говорок, ерзание на местах, но вопросы не задаются. Елина стоит и ждет, как и диссертант.

— Считаете ли вы свой действенный доклад комическим? — встал и спросил великий предприниматель, комизм и юмор которому были сродни.

— Как я уже говорил, известный итальянский философ Кроче заметил, что все определения комического уже являются комичными.

— Не секрет, что смех в наше время в большом дефиците, как вы смотрите на это? — спросил сосед компаньонов, которому они своими краткими разговорами мешали.

— Положительно.

— Прошу вопросы, — произнесла Елина.

— Практическое применение вашего исследования? — задал второй вопрос Бендер.

Ивакин взглянул на Остапа, улыбнулся и ответил:

— Жизнеутверждающая сила смеха была подмечена очень давно. Еще в третьем веке нашей эры в древнеегипетском папирусе говорилось: «Когда бог смеялся, родилось семь богов, управляющих миром. Когда он разразился смехом, появился свет… Он разразился смехом во второй раз — появились воды… наконец, при седьмом взрыве смеха, родилась душа…». Смех всегда современен. Он всегда оставляет на долю человека активную мыслительную работу Смех — не только сила всесокрушающая, но и всетворящая. Смех — это величайшая общественная ценность. Смех — это чрезвычайно доходчивая, заразительная и остроумная форма критики. Смех гуманен. И когда человечество откажется от тюрем и исправительных колоний, у людей останется самое действенное, грозное и гуманное средство воздействия на провинившихся — смех.

Встал один зритель и, заикаясь, спросил:

— А все же, товарищ, как стать смешным?

Ивакин двинул бровями, сдержал улыбку и серьезно ответил:

— Смешным быть не трудно. Любому глупцу или неуклюжему увальню это легко удается. Это к нему приходит без учения. Но быть шутливым, остроумным, комиком, юмористом — это искусство, которое требует индивидуальных способностей и техники, которой не все обладают…

Заикающийся зритель снова спросил:

— Вот некоторые услышат шутку, остроту и смеются сразу, а другие думают, а потом смеются или вовсе не смеются. Отчего это?

— Есть такое. В зоопарке ночь, звери спят. Вдруг жирафа как захохочет. Ее спрашивают: «С чего это ты?» «Позавчера анекдот козел рассказывал, ой, умора!» «Так это же было позавчера», — стукнула копытом зебра. «Шея длинная, до нее только сейчас и дошло», — пискнул заяц.

— Значит, смех зависит от ума? — уточнил заика.

— Марк Твен сказал: «У меня, судя по всему, громадные запасы ума, — для того, чтобы ими пораскинуть, мне иногда требуется неделя»… — кивнул головой спрашивающему Ивакин.

— А может, надо создать в нашей стране учреждения по развитию и внедрению комического? — не унимался заика.

— На одном вечере сатиры и юмора мне предлагали создать трест Тлавсати-рюморснабсбыт» с конторами на периферии…

Ивакин о чем-то начал тихо совещаться с Елиной и Жадовым.

— Командор, а может и нам создать такую контору? — зашептал Балаганов, давясь смехом.

— Она не даст нам того, что нужно, Шура. Но все же, задайте нужный вопрос, Балаганов, — посоветовал Остап.

— А что можно спросить, командор?

— Какой доход может принести контора «Главсатирюморснабсбыт»?

— Ой, командор, разве такое можно? — покачал головой тот.

— А вы, Адам, не хотите подбросить вопрос знатоку смешного и комического?

— Да, я бы… — разгладил усы Козлевич и не сказал больше ничего. Но вдруг встал и спросил:

— Товарищ, а есть смешное и комическое в жизни автомобилистов? Ивакин отошел от стола председательствующей и сказал:

— Ночь на горной дороге, полицейский остановил автомобиль и указал шоферу:

— У вас не горят задние фонари.

Тот сильно разволновался, когда вышел из автомобиля и посмотрел.

— Да не волнуйтесь, не волнуйтесь так, — успокаивал его полицейский.

— Как же мне не волноваться. А где мой прицепной фургон с женой и четырьмя детьми??

Бендер и Балаганов никогда еще не видели своего старшего друга таким смеющимся.

— Видите, Шура, как смех преображает человека, — кивнул на Козлевича Остап.

— Ой, командор, но действительно смешно, тот о фонарях, а хозяин о фургоне с женой и четырьмя детьми…

— Есть еще вопросы? — стукнула карандашиком по столу Едина. Одна из зрительниц привстала и еле слышно:

— Я пишу юморески в стихах… Едина вышла из-за стола и ей:

— Пожалуйста, громче!

Женщина собралась с духом и прокричала:

— Я пишу юморески в стихах, но их почему-то не печатают. — И совсем тихо и жалобно: — Но я пишу…

Заика обернулся к ней и махнул рукой:

— Ну, и пишите себе на здоровье!..

— Прошу не перебивать! — одернула заику Едина.

В руках зрительницы вдруг появилась увесистая рукопись, которую она протянула Ивакину с вопросом:

— Можете ли вы высказать свое мнение о моих стихах?

— Товарищи, задавайте, пожалуйста, вопросы по теме диссертации! — ответила ей председательствующая.

— Тогда… тогда… — замялась зрительница. — Скажите, много надо учиться, чтобы писать как следует юморески в стихах?

Ивакин посмотрел вопросительно на Елину и та кивком головы дала согласие. Диссертант сказал:

— Альфред Мюссе обратился к Беранже высказать свое мнение о его первых стихах. Беранже прочел и написал поэту: «У вас в конюшне великолепные лошади, но вы не умеете ими управлять. Конечно, придет время, когда вы научитесь этому искусству; только, к сожалению, часто бывает так, что лошади околевают, пока владелец научится управлять ими».

— Нет больше вопросов? — оглядела присутствующих Елина. — Тогда… — Обернулась к Ивакину: — Тут есть вопрос в письменной форме…

Ивакин взял записку и прочел ее вслух:

— «Мне тридцать лет. Закончила рабфак. По вечерам я пишу юморески и очень смеюсь. А наутро мне кажется все уже не смешным. Может, мне публиковать юморески в вечерней газете?». — Взглянул на сидящих зрителей:

— Нет, лучше в ночной!.. — развернул другую записку. — «Может ли женщина тридцати пяти лет, зубной техник, но обремененная семьей, писать комические вещи?». — И подпись, — взглянул на зрителей диссертант, — отдыхающая в Крыму. — Пожал плечами и ответил: — Судя по записке, может…

Заика вскочил и осудительно постарался выговорить:

— Я считаю, что товарищ защитник смеха не дал ясного и прямого ответа на актуальный вопрос товарища зубного техника, обремененной семьей. Что значит: «Судя по записке, может». И второе. Не ответ и на первую записку товарища, который по вечерам пишет юморески, а утром уже не то… чтобы, а вообще… уже не смеется… — усаживается на свое место оппонент.

Разворачивая следующую записку, Ивакин сказал:

— Отсутствие чувства юмора — это тоже смешно… «Сколько вы стоите, чтобы купить вас для обучения юмору и смеху моего сына?». Однажды, банкир спросил директора зоопарка: «Сколько стоит зоопарк, я бы хотел купить его для своего сына». Директор ответил: «Сколько стоит ваш сын, чтобы купить его для зоопарка».

Елина, переждав когда смех утихнет, сказала:

— Нет больше вопросов? — Подождала. — Слово представляется секретарю ученого совета для сообщения отзывов на диссертацию…

Жадов встал за трибуну, развернул листок и начал:

— На диссертацию «Сценическое исследование основных концепций комического и смешного» поступило в совет семнадцать отзывов. Все они положительные. Обобщая содержание отзывов, можно сказать, что тема диссертации имеет широкую актуальность и не ограничивается рамками только теоретического интереса. В диссертации содержится значительный материал, который практически вводит нас в глубокое исследование природы комического и смешного. Однако есть некоторые отступления и ошибки. Так, например, в теории контраста автор ставит слова Гегеля и Шопенгауэра на одну позицию в определении теории комического. Это не совсем правильно, так как теория комического у них все же разная. В целом же диссертация оценена положительно и рекомендуется к защите и обсуждению…

Елина обратилась к Ивакину когда Жадов сел:

— Вы желаете выступить по отзывам?

— Нет, — отчеканил тот. — Если возникнет необходимость, потом.

— Слово предоставляется научному руководителю работы соискателя доктору искусствоведения Радовой.

— Я думаю, нет надобности говорить о важности темы представленного исследования. Смех казнит несовершенство нашей действительности, очищает, обновляет и облагораживает человека, утверждает искрометную радость нашего бытия… Смех — признак душевного здоровья. Выдающийся английский врач XVII века Синденегем оставил такую запись: «Прибытие паяца в наш город значит для здоровья жителей гораздо больше, чем десятки мулов, нагруженных лекарствами»… И это может являться правильным и в наше время. Исследователь ясно и четко охарактеризовал значение и сущность комического со времен Аристотеля до наших дней. Комедия — это величайший вид искусства, которое является воздухом эстетики…

Мимо рядов сидящих зрителей проходит старик по фамилии Зайчин. Он в очках, с пышными усами, на голове белая панама, в руке трость.

— Диссертант не побоялся стать на путь исследования этого самого сложного вида эстетики, так как в силу особой природы изучения комического автор сам может стать благодатной мишенью для смеха. Тут не нужно быть даже юмористом, чтобы малейший промах в процессе защиты сделался объектом научной критики и насмешки… К счастью, этого не случилось…

— Вот именно, к счастью, товарищи-граждане… — Зайчин усаживается на свободный стул, отдувается и строго говорит. — Все, что вы здесь говорите и показываете, не сме-шно-о!

Все с удивлением смотрят на него и Елина спрашивает:

— В чем дело, уважаемый товарищ?

Зайчин снял очки, протер стекла панамой и, не торопясь, промолвил:

— В смехе, товарищи, в смехе, — надел панаму и продолжал отдуваться. Елина вопросительно посмотрела на Ивакина и произнесла:

— Ничего не понимаю… Зайчин, отдуваясь в усы, сказал:

— Вот сколько вы тут наговорили умного, начитанного и мудреного и еще наговорите, а настоящего смеха-то нет. Нет смеха! — Хлопнул рукой об руку. — Нет, настоящего смеха нет!

— Здесь защита, товарищ. Садитесь, пожалуйста, там, где зрители и слушайте…

— Уже послушал. Все научно, все оно вроде есть, а смеха настоящего нет. Нет! — Пристукнул палкой. — Наше послереволюционное время, время диктатуры пролетарского гегемона?! Где шутки? Где анекдоты, где сатира с юмором и без юмора? Где все это, товарищи-граждане? Жадов встал и Елиной:

— У нас защита или цирк?

По рядам зрителей пошел шум, движение, донеслись голоса:

— Пусть выскажется!

— Надо послушать критику!

— До ужина еще время есть!

— Говори, старина, давай!

— Он верно говорит!

Послышались аплодисменты и Елина застучала карандашом по столу и к Зайчину:

— Мы уважаем ваш возраст, но поймите… Старик вдруг встал и запел:

— Молодым у нас везде дорога, старикам везде у нас почет…

— Вот именно… Поэтому… — сказала ему председательствующая. — Кто Вы, собственно?

— Товарищи, я хочу внести ясность, — с улыбкой на лице встал и сказал Ивакин. — Это мой сосед по квартире Зайчин Иван Тимофеевич. Он прослышал о моем исследовании комического и категорически заявил, что будет обязательно моим неофициальным оппонентом. Результат налицо… Прошу великодушно извинить его за вторжение и предоставить ему возможность высказаться!..

Среди зрителей послышались возгласы одобрения, хлопки, аплодисменты. Зайчин встал, поклонился и сказал:

— Благодарствую, товарищи-граждане и товарищи-гражданочки! Вот тут они… — указал он на Чемерисову — о любви и алиментах говорили… — Запел: Смейся, паяц, над разбитой любовью… — Оно, конечно, не так уж и плохо тут со смехом, но… Жизнь-то у нас уже коммунистическая. А обыватель жмет сердце, печень, селезенку, на психику давит. Случаев-то каждый день сколько. И-и-иии! А автомобили? Вы посмотрите, что делают с человеком автомобили?… И-и-иии! Ужас! А шум? Шум что делает с нашими головушками! И-и-иии!

— Вы о смехе, папаша! — прокричал с места сосед компаньонов очкарик.

— А я к тому и иду, нетерпеныш, — пристукнул палкой Зайчин. — Да разве нам в такой обстановке смеяться надо, товарищи-граждане? Нам плакать надо, а не смеяться, — вскричал патетически. — Плакать! Ведь человек отодвигается все дальше от природы, уходит, этак, бочком, — показал, как уходит, — от своего естества! Какой же тут смех, я вас спрашиваю? Смеха радости и беззаботности? Вот возьмите смех у ребятишек, вот это смех, так смех! А почему? Потому, что индустриализация их еще не примяла и от природной душевной чистоты еще не успела отстранить, — вглядывается в зрителей. — Посмотрите на эти серьезные лица. Глядите, какие они вдумчивые и строгие. Вот там, гражданин, на дальнем ряду… — потянулся, чтобы лучше рассмотреть. — Сидит с рыженькой подругой такой… в кофточке… И-и-иии! Так он же сейчас сидит и знаете о чем думает? Как бы это свою подругу охмурить, значит, чтобы ею попользоваться. А вот тот, в очках, который о смехе советовал мне говорить. Так вы знаете, о чем он сейчас бес покоится? Как бы это в санаторий на ужин не опоздать, ха-ха. Ведь не опоздает, догонит, а он думает. А о любви, любви, сколько сейчас думают. И-и-иии! И женщины, и девицы, и мужчины, которые здесь, на курорте выдают себя бессемейными?

— Папаша, выходит, что и смеяться уже нельзя? — спросил кто-то из слушателей.

Старик вытянул шею, ища глазами спросившего и строго:

— Кто сказал? Надо! Природой дано сие человеку. Но надо смеяться беззаботно, от души, чтобы мозги у нас отдохнули… — помолчал и тихо. — Товарищи-граждане, не надо, чтобы смех был только значимым и только целенаправленным… не надо… А то наши лица превратятся скоро… — схватил одну из масок и надел ее. И предстал перед зрителями уже не прежний Зайчин, а какой-то безжизненный тип с пустыми глазами, скучнейшим лицом.

Глядя на него, все дружно засмеялись и зааплодировали. Он снял маску и сказал, когда смех приутих:

— Всему есть разумный предел, товарищи-граждане… наука наукой, но давайте смеяться жизнерадостно и от всего сердца! Здорово смеяться! Особенно это касается нас, людей в возрасте. Извините, если что не так… — кланяется и при всех снимает свои предметы грима, преображаясь в знакомого уже всем содокладчика Пятова.

Іром аплодисментов зрителей пронесся не только вокруг дворца, всколыхнув ветви магнолий, самшита, лавра и кипарисов, но и ворвался в помещения дворца.

— Кто еще желает выступить? — спросила Елина, когда шум утих. — Вы? Пожалуйста.

На сцену вошел заика и долго старался зацепить первый слог своего выступления. Наконец это ему удалось, и он начал:

— Я не совсем согласен с выступлением предыдущего уважаемого товарища…

— По теме диссертации прошу говорить, — попросила его председательствующая на совете.

— Хорошо. У нас смеха много, хоть отбавляй. И смех у нас есть всякий. И социальный, и сатирический, и просто юмор со смехом и смех без юмора… Но, действительно, развлекающего смеха у нас мало. Где карнавалы смеха? Где народный юмор? Где вечера и утренники школьников и взрослых? А говорят: «Минуту посмеешься — день проживешь». А ученые утверждают: «Три минуты смеха утром вполне физзарядку заменяют»…

— Прошу все же по существу, товарищ, — встала Елина.

— Я по существу. Вот какой нам нужен смех. А мастеров такого смеха раз-два и обчелся… Мало, не хватает, вот только Пат и Патошон, разве. Да этот… как его… ну, вы сами знаете, э-э… Заика! Ах, как он заикается, как заикается! Талант! Куда мне, куда! Разве сравнить!.. Да эти… Тип и Топ…

Сразу же после этих слов из граммофона за задником с рожей понесся заразительный смех двух клоунов. Заика замолчал. Звучащим смехом начали постепенно заражаться зрители и участники спектакля диссертационной защиты. И когда смех достигает своего апогея, граммофон вдруг умолкает. И постепенно смех замолкает и среди присутствующих. Заика прошел к своему месту и уселся с видом чуть ли не соискателя самой диссертации о смешном и комическом. Елина вытерла глаза платочком и объявила:

— Прения закончены. Соискателю предоставляется заключительное слово. Ивакин встал за трибуну и начал:

— Марк Твен, выступая с чтением юмористических рассказов, заметил, что один из рассказов то вызывает хохот, то недружный смех, а то и вовсе не вызывает даже улыбки. Причина оказалась в длине паузы. Если пауза была точной — все громко смеялись, если паузу укорачивал, смеялись сдержанно, а если удлинял паузу, вовсе не смеялись. Исследуя действенно некоторые концепции комического и смешного, я прошу у всех извинения, что тоже допустил несоразмерный по длине, теме, по юмору и остроумию подбор сценических примеров. Но я апеллирую ко всем присутствующим быть ко мне снисходительными по следующим причинам. Во-первых, подобное сценическое исследование комического и смешного проводится впервые в моей жизни; во-вторых, я стал абсолютно лишенным чувства юмора, потому что очень много изучал его,…

— Зачитанным стал, — донесся голос от зрителей.

— В-третьих, как я уже говорил в начале своей защиты, у меня аппендицит…

— У всех аппендицит! — снова донесся от скамеек голос.

— В-четвертых… — продолжал свое заключительное выступление диссертант, — заканчивая, я благодарю всех участников, зрителей и слушателей за внимание к моему скромному труду и надеюсь… — тут он сел на стул.

— Совет приступает к голосованию! — объявляет Елина и со всеми членами совета, оппонентами, содокладчиками уходит за занавес. И тут же все участники снова выходят перед зрителями в разнообразных смехотворных масках. Елина и Жадов держат красочный транспарант «Коллектив спектакля сердечно поздравляет тов. Ивакина М. А. с отличной защитой диссертации о комическом и смешном и желает ему дальнейших успешных исследований юмора и сатиры!». Все это сопровождается бухающими звуками барабана, в который бьет боксерскими перчатками Пятов.

После аплодисментов и даже оваций, все отдыхающие в Алупке и местные жители, толкаясь и смеясь, вникали в тонкости комического и смешного, обсуждая все виденное и услышанное.

— Я доволен спектаклем-защитой, — сказал Остап. — Я уношу одну ценную идею из этого представления, камрады. Возможно, в будущем она пригодится. А вам, детушки-юмористы, понравился этот театр на открытом воздухе под порталом графского дворца?

— Мне да, Остап Ибрагимович, особенно за автомобилиста, потерявшего свой прицеп, — хихикнул Козлевич.

— А мне все понравилось, командор, посмеялись как следует, — тряхнув своими рыжими кудрями, весело сказал Балаганов.

— Ну что ж, развлеклись, пора и за дело браться, голуби вы мои.