I

При первых же звуках органа Яан проникся чувством благоговейной растроганности. В душу его вошла та детская жалость к себе, которая знакома каждому человеку, когда он только что оправился от тяжелой болезни и еще ощущает слабость и упадок сил. Яану казалось, будто он должен просить людей, что стоят рядом и смотрят на него, о тихом сочувствии, как маленький, беспомощный ребенок. Он устало опустился на скамью, прислушиваясь к грустному мотиву органного хорала, и глаза его увлажнились. Сердце растворялось в чувстве горячей благодарности к незримому избавителю, который вырвал его из когтей мрачного чудовища и которого он, как всякий человек, привык бояться. Яан долго и усердно молился, сначала безмолвно, потом зашевелил губами. Он молился и благодарил бога, пока не устал. И когда ему показалось, что он исполнил свой долг, что ему не о чем больше вспоминать, нечего больше желать, Яан съежился в углу скамьи и попытался прислушаться к проповеди. Но мысли его разбегались, путались, — он ни на чем не мог сосредоточиться. Пастор говорил монотонно, нараспев, как женщина, и это не воодушевляло молящихся, а опутывало паутиной скуки и сонливости. Напрасно Яан боролся со сном — его отяжелевшие веки смыкались все чаще, и свинцовая усталость расползалась по всему телу; он задремал, затем уснул. В этом не было беды — спал не он один.

Все здесь были усталые труженики, все поднялись чуть свет и проделали долгий путь, — Яан пешком. Они дремали, и никто не был на них за это в обиде, а пастор, добрый человек, давно к этому привык.

Яан проснулся только тогда, когда снова раздались звуки органа. Ему стало стыдно. Прийти в такое воскресенье благодарить бога за свое выздоровление и уснуть в церкви! Яан покосился на соседей и постарался сделать вид, будто и не дремал.

Когда церковь опустела и Яан вышел на морозный воздух, пронизанный солнечным сияньем, белизна свежего снега ослепила его. Юноша почувствовал внезапное головокружение, ноги его подкосились, в висках застучало. Он поискал, к чему бы прислониться, и отошел к церковной стене. В пять часов утра он съел дома только кусок черного хлеба. А тело, из которого тяжкая болезнь вытянула все соки, так истощено! Яан, закрыв глаза, ждал, пока пройдет головокружение.

Вдруг он почувствовал, что чья-то тень загородила свет, и, открыв глаза, увидел женщину. Она пристально, с тревогой, смотрела на него. Яан узнал ее не сразу, так сильно еще рябило в глазах. Затем разглядел, что это Анни с хутора Виргу.

Анни и Яан не произнесли ни слова. Они молча подали друг другу руки. Яан, преодолевая волнение, сделал шаг вперед, но тут же вновь прислонился к стене, смущенно улыбаясь собственной слабости.

— Как ты исхудал, Яан, — сказала Анни.

Яан молчал.

— Не узнать тебя — и лицо-то совсем другое…

Яан опустил голову.

— Точно из гроба встал, — прибавила девушка.

Серые блестящие большие глаза смотрели на юношу с той бесконечной нежностью, какая может светиться только во взоре женщины. Нежность и глубокая жалость сквозили и в ее тихом голосе, в судорожном движении пальцев под платком.

— Даже волосы поредели…

Анни резко отвернулась, на ее ресницы навернулись слезы.

Яан поднял руку и поглубже нахлобучил старый, выгоревший картуз.

— Ничего, отрастут, — наконец ответил он.

Они медленно пошли вдоль церковной ограды; Анни исподтишка наблюдала за Яаном.

Она видела, что Яан подрагивает от холода, — на нем был старый, выношенный серый кафтан, подпоясанный ремнем, а на ногах латанные-перелатанные русские сапоги. Анни видела, как неровна и неуверенна его походка, как посинели от холода губы, ввалились глаза. Девушка остановилась и сказала:

— Тебе холодно — зайди в церковь, согреешься.

Яан запротестовал: ему ничуть не холодно, на нем теплая фуфайка, толстый шарф. По дороге сюда он даже вспотел, даром что мороз крепкий.

В руках у Анни был узелок. Немного погодя она вынула из него большую булку и с аппетитом стала есть.

— Мне еще в церкви есть захотелось. Как только выбралась, сразу купила булок, — смеясь, сказала она.

Анни не решалась предложить булку Яану, хотя и догадывалась, что он голоден. Наконец она не выдержала:

— Ты небось проголодался, столько верст пешком прошел… На, поешь, булка свежая.

Яан сперва отказывался: он, мол, сам пойдет и купит. Он в самом деле собирался зайти в лавку, но в кармане у него было всего три копейки; шесть крошечных рогулек дали бы ему за них, и разве решился бы он съесть хоть одну, как бы ни ныло в желудке, если в доме его ожидали трое голодных ребятишек — брат и сестренки. Яан было заупрямился, но голод оказался сильнее — в конце концов он сдался.

Жуя хлеб, они прогуливались вокруг церкви, поглядывая друг на друга: Анни — весело, радуясь его аппетиту, Яан — смущенно. Почти насильно девушка сунула ему в руку вторую булку.

Яану было неловко: взгляд девушки то и дело останавливался на его затылке, — во время болезни из головы Яана выпало много волос, ветер шевелил оставшиеся клочья пуха. Яан старался поворачиваться к Анни лицом и смотреть ей в глаза.

«Как она хороша!» — подумал Яан, и кровь горячей волной ударила ему в голову. От морозного зимнего воздуха щеки Анни разрумянились, лоб был такой же белый, как повязанный на голове шелковый платок, из-под которого смотрело открытое полное лицо. А большие светлые глаза — как они глядели, как сияли! Новое, сшитое на городской манер пальто Анни говорило о том, что она с богатого хутора.

— Родные, наверное, ищут тебя! — сказал Яан.

— Некому особенно искать, — мы приехали вдвоем с отцом.

Они постояли за церковью в снегу, опершись на железную ограду могилы какого-то помещика; Анни так подробно расспрашивала его о житье-бытье, что Яан устал отвечать. Ему было стыдно говорить о своей бедности, поэтому он давал девушке краткие уклончивые ответы и все напоминал ей, что отец, должно быть, ищет ее.

Анни не отставала:

— Ты пришел в церковь пешком. Хватит у тебя сил дойти обратно?

— Вот еще! — Юноша насильно засмеялся.

Анни стала настаивать, чтобы Яан попросил кого-нибудь из крестьян подвезти его. Потом сказала:

— Я навещу вас. Передай привет матери, а детям отнеси от меня эти булки…

— Брось! — нахмурился Яан. — Я сам куплю…

— Молчи! Я посылаю детям что хочу, не вмешивайся.

Она засунула булки в его оттопыренные карманы, затем молодые люди повернули к церковной площади. Анни простилась с Яаном долгим взглядом и крепко пожала ему руку.

Яан не надеялся, что его кто-нибудь подвезет: утром дорога была плохая, и мало кто из соседей поехал в церковь на лошадях; к чужим Яан напрашиваться не хотел, да у многих и места в санях не было. Он побрел пешком.

Дня за два до этого бушевала сильная метель, она занесла дорогу, намела у заборов сугробы. Потом ударил мороз. А сегодня дул пронизывающий ветер, взметая столбы сухого снега. Белое поле искрилось и переливалось в бледных лучах зимнего солнца, как новый, блестящий атлас. Глубокая тишина царила на широкой равнине, один край которой сливался со свинцовым небом, а другой уходил к темному сосновому бору, черневшему, словно кайма белого савана. Снова вздымался крутящийся столб снега, и было слышно, как крошечными булавочками звенят снежинки.

Пошатываясь, Яан медленно брел по занесенной дороге, ноги увязали в снегу, как в куче зерна. Он с трудом пробирался через сугробы и вскоре весь вспотел, прерывисто задышал. Он продолжал есть на ходу. На свои три копейки он купил булок для детей, от булочек Анни кое-что оставил матери, а остальное съел сам, — он вдруг почувствовал неутолимый, прямо-таки лютый голод. Яан обливался потом, задыхался, но ел, ел. Он ничего не замечал, ничего не слышал, так что вознице с саней, догнавших его, пришлось несколько раз громко крикнуть ему, прежде чем Яан наконец уступил дорогу.

Поев, Яан повеселел, несмотря на плохую дорогу и суровый ветер, который щипал лицо, будто рассол. Он увидел впереди приземистого сгорбленного человека. Юноше хотелось с кем-нибудь поговорить, и он попытался догнать попутчика. Это было нетрудно, — человек шел медленно; Яан узнал его еще издали по сутулой спине и шаткой, неуверенной походке, какая обычно бывает у слабосильных людей, носящих большие, тяжелые сапоги. Одинокий путник был Михкель из Мядасоо, бобыль из той же волости, что и Яан. Старик шел медленно, сгорбившись, словно тащил на спине тяжелую ношу; к каждой его ноге как будто было привязано по колоде, а между тем на нем были только постолы, а в руках — небольшой горшок для салаки.

— Здорово, Михкель!

Тот остановился, не сразу оглянулся и, подождав Яана, молча подал ему руку.

— О чем, брат, грустишь?

«Тяжелые времена», — сказал бы в иной раз старик, обычно произносивший эту фразу к месту и не к месту. Но теперь он только вздохнул, покачал головой и молча побрел рядом с Яаном.

Юноша искоса поглядел на Михкеля. Робкие, помаргивающие глазки старика слезились, рыская по снегу, словно чего-то ища. Печальное выражение не сходило с его худого лица. Нужда и заботы начертили на темной коже пеструю карту морщин. Жалкое лицо Михкеля невольно вызывало сострадание у каждого, кто на него смотрел.

Яану знакома была эта постоянная грусть на лице, слезящиеся глаза-щелки, но ему казалось, будто печаль Михкеля сегодня какая-то особенная и что слезы на его покрасневших веках — не от резкого зимнего ветра.

Яан спросил, что с ним такое, и старик принялся рассказывать.

Утром он с легким сердцем пошел в церковь; в кармане у него было сорок копеек, а в руках — горшок для салаки. Он собирался купить в церковной лавке несколько фунтов соленой рыбы: жить на одном только черством хлебе да пресной картошке — этак и ноги таскать перестанешь. Так как оба кармана его штанов прохудились, старик сунул кошелек в наружный карман полушубка и все время держал руку в кармане, оберегая свои сорок копеек — огромное богатство для такого бедняка. Михкель не помнил, чтобы хоть раз выпустил кошелек из ладони. Только в церкви он дважды складывал руки, чтобы прочитать «Отче наш», в первый раз — когда входил в церковь, а потом — когда пастор читал эту молитву. После первого «Отче наш» — Михкель рассказывал все очень подробно, — сокровище его было цело. Но когда он ощупал карман у выхода из церкви — денег не оказалось. В кармане было пусто! А ведь и эти сорок копеек он взял в долг, со слезами и мольбами выпросил у капинского Каареля — как есть нищенские гроши.

Рассказывая, Михкель снова заплакал. Крупные слезы градом катились по его желтым скуластым щекам. Скорбное, молящее о помощи лицо было искажено таким страданием, как будто старик оплакивал утрату кого-нибудь из близких или все свое земное достояние.

— Да, брат, вот до чего народ испоганился, — всхлипывая, причитал Михкель. — Уж и в церкви начали красть — в церкви, пред ликом господа! Даже в храме божьем нельзя найти защиты от бесовского отродья! Да кабы он, проклятый, к богачу в карман залез, а то ведь меня, горемыку, меня, голодного бобыля, ограбил!

— Богатый свои деньги лучше бережет, — заметил Яан, — карманы у него целы, он не складывает рук, когда молится.

— Что мне теперь делать? — чуть не плача, жаловался старый Михкель. — Дома у меня семья, есть нечего, жена больная. От хозяина мне помощи ждать не приходится — все рабочие дни уже заложены, а тех, кому еще обещал поработать, придется обмануть… Я заложил дней больше, чем их и в году-то наберется! А что закладывать безземельному бобылю, как не дни? И требуют их все в самую горячую пору: три четверти года никому не нужны твои дни, а за два-три месяца надо столько наработать, чтобы жить круглый год!.. Был бы я один, а то ведь пятеро голодных ребятишек и жена-калека! Бог посылает бедняку кучу детей, а ведь ни он, никто другой не научат, как их прокормить. И как медленно они растут! Ждешь, ждешь, а все нет от них толку!.. Да чему ж тут и удивляться — раз отцу кормить нечем, ребенок расти не будет!.. О-хо-хо, тяжелые времена!

Он высморкался и утер рукой мокрую щеку.

— У тебя в горшке, я слышу, что-то плещется, — заметил Яан.

— Рассол да в нем несколько салачных головок. До тех пор приставал к лавочнику, пока он не рассердился и не велел работнику налить мне из кадки штоф-другой рассола, — ведь страшно возвращаться с пустым горшком. Как я дома своим скажу, что у меня деньги украли, — в лес загонят плачем! Все ведь ждут — отец принесет солененького, отец принесет поесть! Каково же возвращаться с пустым горшком и смотреть им в голодные глаза! Да и рассол мне разве даром достался? Метлы взялся лавочнику сделать. О-хо-хо, ну и времена!

Он замолчал. Часть пути они прошли, не говоря ни слова, угрюмо глядя под ноги. Редкая бороденка Михкеля заиндевела, его старый, грязный овчинный полушубок затвердел на морозе. Сухой, как мука, снег пылил под ногами. Вдруг старик снова все вспомнил, слезы покатились по его щекам. Он стал шарить по карманам. Он ощупывал даже карманы штанов, куда наверняка не клал денег. Когда Михкель окончательно осознал, что искать бесполезно, он тяжело вздохнул и как-то весь съежился, словно уже сейчас хотел спрятаться от тех, кто с таким нетерпением ждал его дома.

Путников то и дело обгоняли сани. Оба бобыля каждый раз должны были отступать с дороги то вправо, то влево, проваливаясь в снег по колено, а то и выше. Как лихо мчались они, эти чванливые ездоки, как гордо кричали пешеходам в спину: «С дороги!» — и, обогнав их, даже не считали нужным оглянуться и посмотреть, глубоко ли те провалились в снег в своих постолах и дырявых сапогах. Спесивые парни, особенно те, что сидели с девушками, молодцевато натягивали вожжи, делая вид, что укрощают норовистого коня, а сами незаметно подгоняли кнутом усталую лошадь…

Каждый раз, когда такой зазнавшийся сынок деревенского богача заставлял Яана сворачивать с дороги в глубокий сугроб, юношу обжигала горечь, — то ли ненависть рождала это чувство, то ли зависть, а может быть, просто трудная дорога; усталость все больше и больше сковывала тело Яана.

А бедный Михкель даже не замечал мчавшихся ездоков, не сетовал на сугробы. Он, как видно, думал только о своем пустом горшке, о хворой жене и полуголых детях, которые небось сидят сейчас в одних рубашонках у занесенного снегом порога и, дрожа от холода, ждут отца. Отец придет из церкви, принесет нам булку! Отца не видать? Нет еще! Гляди-ка, идет! Отец идет, несет нам булку, несет поесть!

Вдруг Михкель остановился, точно у него дух захватило, и повернулся к Яану.

— Ты много булок несешь домой? — спросил он.

Нужда ожесточает сердце, и Яан ответил резко, почти сердито:

— Мало, поделиться нечем.

Михкель опустил голову и зашагал — он знал, что Яан такой же бедняк, как и он. Они снова молча пошли рядом, то и дело уступая дорогу саням. Яан держал руку в кармане и, словно тайком пересчитывая булки, поглядывал на несчастного Михкеля.

— Одну, в крайности — две рогульки могу дать, но не больше, видит бог, не больше, — сказал он наконец.

— Две? Тогда троим не достанется — еще хуже. Ладно уж… А не одолжишь ли копейки две? Я бы купил в удуверском трактире…

Парень ответил что-то, но что именно — нельзя было разобрать. Звон бубенцов, раньше еле слышный, звучал за их спиной все громче. Ехал свадебный поезд. Ветер нес через поле взвихренный снег, от конских спин валил пар. Взмыленные лошади фыркали, кнуты щелкали, пьяные хрипло понукали коней и орали, раздавался озорной смех подружек. У шаферов побогаче упряжь переливалась на солнце медью, с саней свешивались пестрые ковры. Расчесанные гривы коней развевались от быстрой скачки.

Дорога пошла пошире, и началась бешеная езда наперегонки. Оба пешехода отскочили в канаву и провалились в снег почти до пояса. Их обдало снеговым вихрем, окутало облаком пара. Один из поезжан замахнулся — и завязанный в узелок кончик кнута больно ударил Михкеля в глаз, веко у него стало кроваво-красным. Вихрем промчался шумный поезд. Яан успел только погрозить ему вслед кулаком, но никто не обратил на это внимания.

Проезжих становилось все меньше, и версты две путникам удалось пройти довольно спокойно. Но вот показались барские сани, запряженные парой крупных, горячих коней; на козлах сидел бородатый кучер в русском кафтане; он еще издалека пронзительно закричал пешеходам: «Берегись!» Вороные рысаки в серебристой упряжи скакали по дороге, выбрасывая из-под копыт комья снега.

В санях сидели двое, закутанные в дорогие теплые шубы и пушистые полсти, — длинноусый помещик и молодая дама под вуалью. Яан и Михкель поспешили сойти с дороги и сдернуть шапки — сани стрелой промчались мимо них; Яан все же узнал молодого барона из Наариквере.

Впереди на дороге маячил еще один пеший. Сани неслись прямо на него. Кучер несколько раз подряд крикнул ему: «Берегись!» Яан и Михкель невольно остановились. В ту же минуту они увидели, как вороные кони поравнялись с серой фигурой, кучер замахнулся, и человек скатился с дороги в снег. Громкая брань кучера, резкий вскрик и короткий смех завершили происшествие. Сани скрылись за бугром.

Яан и Михкель поспешили к человеку. На снегу сидел старик в солдатской шинели. Потирая рукой спину, он не переставая охал. Пестрый драный ситцевый платок, повязанный поверх шапки, кое-как закрывал ему уши, длинная тонкая шея была обмотана старым цветным шарфом. Шинель была вся в пестрых заплатах, а в местах, где их не было, зияли прорехи и дыры. Длинные пряди седых старческих волос выбивались из-под платка и шапки. Лицо его было скуластое, худое, все в морщинах, глаза смотрели тупо. Рядом со стариком чернел на снегу довольно большой и, как видно, тяжелый мешок.

Яан подхватил нищего под руки и помог ему встать. Ни он, ни Михкель не заговаривали с ним: ведь это был глухой Мадис. Он, конечно, не слышал окриков кучера, вот и получил затрещину. Сам Мадис, как все глухие, любил поговорить, говорил он обычно громко, почти кричал. При этом он держал руку возле уха, хотя и понимал, что все равно ничего не услышит. На свои вопросы Мадис обычно отвечал сам. Впрочем, он иногда понимал по движению губ, что ему говорят… Летом Мадиса иногда нанимали в пастухи.

— Сжалься, господи, смилуйся над нами, — плаксиво ныл глухой Мадис, покачиваясь и с трудом взваливая на плечи мешок. — Чего стоит жизнь какого-то нищего! Раздавят тебя, вот ты и отдал богу душу! Да кабы этот чертов кучер крикнул хоть разок, — знай себе скачет, не глядя вперед! Эх, несчастные мы, старики. Не прибирает нас к себе господь, ждет, когда мы совсем одряхлеем! А, и ты здесь, — заметил старик Яана, и лицо его немного прояснилось. — Ты вот газеты читаешь, слышно ли что о подушном наделе? Нет? — тут же сказал он сам себе. — Значит, ты не читаешь хороших газет. Уж давно говорят, что будут наделы давать, а в твоей газете ничего об этом не пишут! Ты бы, Яан, читал «Пярну постимеэс», там обо всем пропечатано, — я от нашего старика учителя слыхал.

Яан и Михкель молча слушали солдата, и его болтовня о подушном наделе, и его бранчливая воркотня были им давно знакомы. Встречая Яана, Мадис каждый раз спрашивал, что пишут в газетах о подушном наделе. Понаслышке старик знал о давно уже прекратившей свое существование и неизвестной молодому поколению газете «Пярну постимеэс», прочие же газеты были ему незнакомы. Единственное, на что он надеялся в жизни, был пресловутый подушный надел, хотя старик и не имел о нем ясного представления. Но в его слабоумной голове прочно укрепилась надежда, что только подушный надел избавит бедный люд от всех страданий. На старика не действовали ни насмешки, ни издевательства, — он упорно стоял на своем.

Теперь они шли втроем. Мадис, прихрамывая и все еще потирая рукой ушибленную спину, без передышки болтал. Вскоре добрались до большой придорожной корчмы, возле которой стояло множество саней. И на дворе и в доме было оживленно. В удуверской корчме останавливались жители нескольких окрестных волостей по пути в церковь и обратно.

После еды Яана томила жажда, горло у него пересохло. Но на пиво не было денег, а подойти к колодцу, где сейчас поили лошадей, не позволяло самолюбие. Он, конечно, мог бы напиться воды и в корчме, но это требовало еще большего усилия над собой, ведь там людей было еще больше. Все трое зашли в корчму погреться. Михкель и Мадис, которые, как все состарившиеся в бедности люди, давно уже забыли про стыд, отпили в сенях из ведра несколько глотков воды и вслед за Яаном вошли в корчму. В лицо им пахнуло табачным дымом и едким запахом винного перегара.

Крики и смех — все сливалось в один гул. Пьющих было много, и среди них немало буянов. Особенно распоясались два молодых парня. На столе в углу, куда они то и дело подходили, чтобы приложиться к стакану, стояло не меньше десятка пустых или начатых пивных бутылок, штоф водки и валялось несколько сигарных окурков. Один из парней был невысокий, но плотный и крепкий, с толстым, тупым носом и черными волосами. Он никому не давал покоя: одного задирал, другого дразнил, третьего обнимал и тащил пить, неустанно болтал и отпускал грубые шуточки. Его приятель, худой верзила, большеротый и кривошеий, во все горло смеялся каждому слову своего дружка. Его однообразный, идиотский гогот перекрывал трактирный гам. Очевидно, это доставляло удовольствие балагуру и подзадоривало его. Чем больше гоготал приятель, тем наглее и непристойнее становились шутки горлана.

Яан знал их обоих. Одного звали Юку Кривая Шея, другого — обычно такие клички в народе широко известны — окрестили Каарелем Холостильщиком. Оба они были из волости Лехтсоо. В округе их не очень-то жаловали, это сразу бросалось в глаза даже здесь, в трактире: люди порядочные и трезвые сторонились их с заметным презрением или скрытой боязнью; над шутками и колкостями курносого буяна мало кто смеялся, еще меньше на них отвечали. Никто не хотел связываться с Каарелем и его приятелем. Где жили оба приятеля и какое занятие приносило им такой доход, что они могли пьянствовать по трактирам, — никто толком не знал. Однако можно было подозревать, что они не брезговали и «ночной работой»; рука правосудия уже однажды лишила обоих приятелей драгоценной свободы. Когда они появлялись в каком-либо из окрестных трактиров, хозяева лишний раз проверяли запоры на клетях и конюшнях и всю ночь не смыкали глаз. О прочих профессиях Юку и Каареля знали только, что первый крыл летом гонтовые крыши и иногда плотничал в городе, второй же был одно время ямщиком на почте да еще выдавал себя за опытного каменщика…

Каарель Холостильщик одним духом опорожнил стакан пива и затопал на кривых ногах к печке, у которой грелись только что вошедшие путники.

— Эй, голытьба, — заорал он притворно сердитым голосом, — что вы болтаетесь здесь, как тухлая колбаса… Помогите скупить у трактирщика всю горькую! Вот скупердяи! Пришли в трактир плеваться да чужой табачный дым нюхать? Небось карманы пусты, так ведь? Сейчас же покупайте водки, не то хозяин велит вас за дверь вымести, и так уж тут полно всякого мусора.

— Гы-гы-гы! — загоготал Юку Кривая Шея, растягивая рот до ушей. По примеру приятеля, он тоже опрокинул себе в глотку стакан пива.

— Гляди-ка, вельяотский Яан уже встал на свои ходули, — продолжал кричать Каарель, милостиво протягивая парню руку для приветствия. — Черт побери, ты так изголодался, что еле на ногах стоишь. Да и эти твои свояки выглядят так, словно у них в брюхе одни опилки.

Юку хрипло захохотал.

— Но я, ей-богу, не виноват, что вы — голодранцы и голодранцами останетесь! Работайте, как я, и у вас зазвенят в кармане монеты! Кто не умеет работать, на всю жизнь останется голодной крысой… Только стоит ли нам из-за этого ссориться? Вы мне все-таки милее, чем жирные каплуны, которые только кряхтят от важности и хвастают деньгами, добытыми чужим потом. Таких живодеров здесь немало. Есть тут и желторотые птенцы, которые транжирят украденные у отцов денежки и шумят, словно весь мир задумали взорвать.

Юку засмеялся и с опаской покосился в ту сторону, где у прилавка стояли и сидели зажиточные хуторяне и хозяйские сынки. Они не обращали внимания на вызывающие насмешки Каареля: никто еще не был достаточно пьян, чтобы лезть в ссору.

— Эй, голытьба, подходи, сегодня я угощаю! — крикнул курносый с гордым видом. — Покажем им, что и мы умеем жить, что и у нас кое-что в кармане водится. Эй, хозяин, полштофа горькой и полдюжины пива!

Но трактирщик притворился, будто не слышит. Тогда Каарель подошел к стойке, вытащил пятирублевку и небрежно бросил ее на прилавок.

— Получай за все! Чего кривишь губы, будто у тебя в долг берут! Должен я тебе что-нибудь? Черт подери, должен я кому-нибудь хоть копейку?

Лицо трактирщика расплылось в сладкой улыбке.

— Боже упаси! Да разве стану я врать! — сказал он и не успел еще закончить фразу, как деньги оказались у него в руке, а потом в кассе под стойкой. — Десять бутылок пива да шесть бутылок — это будет… шестнадцать; да два полштофа водки — это будет…

Пока трактирщик считал, а девушка подавала пиво, Каарель Холостильщик подойдя к трем беднякам, снова стал приглашать их за стол.

Михкель и Мадис покосились на бутылки, причмокнули и подошли к столу.

Яан решил не принимать приглашения. Он знал цену Каарелю, и ему было стыдно на глазах у всех пить с ним и на его счет. Яан вообще стыдился пить с другими, если сам не мог угостить. Но жажда мучила его. Язык словно присох к нёбу. Пиво полилось в стакан — буль-буль-буль! Яана потянуло к столу. Глаза его уже пили, пили жадно, но сам Яан все еще медлил…

— Чего ты ждешь, Яан? Важничаешь или хочешь меня позлить? — завопил Каарель.

Оба старика уже поднесли стаканы к губам. Яан видел, как пенится золотистое пиво, переливаясь через край. Он не мог утерпеть — шагнул к столу и, взяв стакан, разом опорожнил его, потом второй, третий. Чтобы не рассердить Каареля, он пригубил и водки, но самую малость, только так, для виду.

Каарель и Юку Кривая Шея вскоре совсем опьянели. Каарель стал ко всем придираться. Когда в трактир вошла небольшая группа людей, одетых по-господски, и уселась в соседней, более опрятной комнате, Каарель, приказав отнести туда бутылки, потащил за собой своих гостей. Он, мол, такой же господин, как и эти помещичьи лакеи и волостные писари. Он стал так бесцеремонно задирать их, что один из пришедших не выдержал, вскочил и схватил его за шиворот.

Задира того только и ждал. Огромным кулаком он хватил противника по зубам. Тот отлетел. Кривая Шея, размахивая длинными, как у обезьяны, руками, поспешил на помощь другу. Приятели побитого парня тоже бросились в схватку, и началась драка по всем правилам. Несколько человек уже сцепились, взлетали кулаки, слышалась брань, и тут в руке у Каареля мелькнул нож. К счастью, противники вовремя заметили это и отступили. Прибежал из соседней комнаты хозяин. Как раз в эту минуту в трактир заглянул местный урядник, один только вид его мундира вмиг успокоил драчунов. Каарель и Юку притихли и забились в угол. Нож Каареля исчез так же быстро, как и появился.

Яан не видел, что было дальше. Едва показался урядник, он выбрался из корчмы и заспешил домой.

По дороге Яана обогнали еще одни сани. Холеная лошадь громко заржала. В санях сидел пожилой крестьянин; мясистое лицо его было обрамлено густой седой бородой, а щеки, подбородок и верхняя губа тщательно выбриты. Он поглядывал кругом с холодным самодовольством; складки у рта придавали лицу выражение деланного смирения. Рядом с ним сидела молодая девушка с мягкими глазами и свежим румянцем на щеках.

Яан сошел с дороги и оглянулся. Рука его невольно поднялась к картузу. Но старик в санях — то ли случайно, то ли умышленно — отвернулся, и слово приветствия замерло у Яана на языке. Только девушка украдкой бросила на него ясный взгляд, и сани обогнали пешехода.

 

II

Все в вельяотской лачуге говорит о горькой батрацкой нужде.

Нужда выглядывает из всех углов. Она стелется по сырому глиняному полу, корчится на закоптелых балках. Она скалит зубы в амбаре, прячется в хлеву.

Избенка чернеет на краю выгона, за хозяйскими полями, словно кротовая нора. На сверкающей снежной равнине она кажется особенно мрачной и грязной. Из прокопченной крыши торчат взъерошенные пучки соломы. Стены покосились, они словно ропщут и жалуются, глядя по сторонам, не придет ли кто, чтобы выгнать людей из хилого чрева лачуги. Ветхое жилье вот-вот рухнет от усталости и изнеможения — стоять нет больше сил! Но никто не идет. Обитатели лачуги вползают в нее и выползают, будто тараканы из щели. И стоит хибарка, напрягая последние силы, чтобы не завалиться. Она вся покосилась, но не падает, будто ей жаль тех, кто в ней ютится. Ведь она так давно знает их, а они ее. И живут они дружно. Они любят друг друга. Те, кто живет во дворцах, не знают этой немой любви. Они не так нужны друг другу. Лачуга думает: куда они, несчастные, денутся, если я завалюсь? А обитатели вздыхают: хоть бы она еще постояла, поддержи ее, господи!

Согнувшись, переступаешь через высокий порог и входишь в низкую, покосившуюся дверь. Ослепленный на улице солнечным светом и блеском снега, долгое время не можешь ничего разглядеть. Правда, есть у лачуги и свой глаз, но он слишком мал и подслеповат. Крошечное окошко состоит, правда, из двух створок, но одна из них так закопчена, что давно уже не пропускает света, а во второй разбито стекло, и дыра заткнута старыми штанами. Пол весь в буграх и выбоинах, — того гляди, споткнешься. Жерди над головой блестят от вековечной копоти. Две некрашеные деревянные кровати покрыты истертой в труху соломой, грубый стол у окна, несколько скамеек — вот и все нехитрое убранство комнаты. В крохотной каморке, что примыкает к ней, стоят громоздкий коричневый сундук и некрашеный стол, на котором сложена стопка книг и газет.

Лачуга напоминает Ноев ковчег — вместе с людьми здесь ютятся и животные, только спасаются они не от потопа, а от зимних холодов.

На полу по старому полушубку ползает маленькая Лийзи, рядом с ней весело похрюкивает белый поросенок — друг и приятель девочки. У печки примостился Микк — мальчуган с худеньким, грустным личиком. Обняв за шею черную овцу, он серьезно глядит в большую полуразвалившуюся печь, в которой, как клубок змей, пылают прутья хвороста. Маннь забралась с ягненком в каморку. Она шепотом разговаривает с ним, гладит его мягкую шерстку и позволяет лизать руки. Ягненок блеет, овца отвечает ему из комнаты. По лачуге, кудахтая, бродят куры, петух их подзывает, когда ему кажется, будто он нашел зерно. Но чаще всего он обманывается. Поросенок хрюкает и повизгивает.

Овцы роняют кофейные зерна, поросенок — свои черные лепешки, куры — свой пестрый помет, и все это остается на бугристом глиняном полу. Густое, едкое зловоние висит в воздухе; его вытягивает, лишь когда топится печь. Драгоценное тепло нельзя выпускать. Кончится хворост — где взять топлива? Будешь тогда не только голодать, но еще и мерзнуть.

И в этой вони, в этой грязи живут люди, единственное достояние которых — здоровье. Работник должен быть здоровым, иначе он погибнет.

Впрочем, обитатели лачуги не могут похвалиться здоровьем. Достаточно взглянуть на пожелтевшее, изможденное лицо женщины, сидящей в углу на кровати. Тело ее изнурено, душа измучена, разум притупился Какой пустой у нее взгляд! Однако в глазах ее можно прочитать все. Они расскажут тебе всю жизнь этой женщины — длинную повесть о нищете и страданиях, о горьких заботах и труде, тяжком, нескончаемом труде. Солнце радости и веселья никогда подолгу не грело обитателей хижины. Здесь часто ложатся спать голодными, здесь просыпаются со вздохом, много здесь пролито горьких слез.

Об этом и говорит взгляд женщины. Но сама она не знает, что во взгляде ее — жалоба, что ее бледное лицо рассказывает о горестях. Она давно примирилась со всем, ко всему притерпелась. Лучшей доли она никогда не видела и далее не умеет ее желать. Нужда стала для нее чем-то само собой разумеющимся и естественным. Ведь так и должно быть! Если она и жалуется, то жалуется молча, бессознательно, невольно. Просто человеческая природа протестует в ней.

Болезнь и смерть были в лачуге частыми гостями. Последней жертвой недуга оказался Яан. Больше двух месяцев метался он между жизнью и смертью, борясь с жестокой тифозной горячкой. Одной ногой он уже стоял в могиле и умер бы, да не посмел: он ведь единственный кормилец семьи. Что сталось бы тогда с его хворой матерью и тремя младшими ребятишками! Два года назад отец Яана, Март, работая у помещика на винокуренном заводе, упал с чердака и разбил себе бедро. Две недели маялся и кричал он здесь, на этой же соломенной постели, пока, на горе семье, не отдал богу душу: больного никто не лечил, и началось воспаление бедра.

Два-три месяца спустя у Кай родилась дочь. Это был уже седьмой ребенок. Скупое на другие блага, небо щедро оделяет бедняков детьми. Четверо детей Кай остались в живых, троих свезли на кладбище в гробиках, сколоченных отцом. Они умерли, как умирают дети бедняков. Лишенные материнской заботы, — мать зарабатывала кусок хлеба насущного, — дети были предоставлены самим себе. Нянька, взятая на время, оставила без присмотра люльку с младенцем во дворе, около очага в летней кухне; малыш, карабкаясь на край люльки, упал в котел и потом уже не смог оправиться от ожогов. Рано умер и второй ребенок. Он все хирел, слабел и, наконец, угас. Никто не знал, что с ним было. Правда, сердце матери угадывало причину, но она боялась сама себе в этом сознаться: ребенок умер потому, что ему не хватало еды — хворая мать кормила его жидким, отравленным болезнью молоком. Третий ребенок так и не успел вкусить бедняцкой доли — он родился мертвым.

Счастье, если ребенок бедняка не умрет в младенчестве. Тогда можно считать, что главная опасность миновала. Тут уже бедность сама приходит на помощь природе и помогает ребенку бороться со всякими хворями и болезнями. Полуголый, босой, без шапки — так бегает он в дождь и снег, в ветер и бурю, в вёдро и распутицу. Он может зимой в одной рубашонке залезть в сугроб, бегать под палящим солнцем в летний зной — он ко всему привык, его кожа огрубела, его жизнь и здоровье застрахованы самой природой.

— Дети, поправьте огонь под чугуном, — подает голос мать. — Да поглядите, не кипит ли вода. Яан скоро вернется, надо, чтобы к его приходу похлебка вскипела.

Маннь подкладывает в печь сырой, шипящий на огне хворост и, сдувая пар, заглядывает в чугунок.

— Скоро закипит! А мука у тебя есть, мама?

— Есть немного. Виргуская Анни вчера тайком принесла.

В это время Микк в одной рубашонке — одежду надо беречь для школы — выбежал во двор взглянуть, не идет ли Яан. Маннь, тоже раздетая, помчалась за ним. Они уже в который раз выбегают на улицу встречать старшего брата. Яан хороший брат, он никогда не забывает Микка и Маннь и, если может, что-нибудь им приносит.

Дети долго остаются на улице. Микк влез на забор и вглядывается в окутанную сумерками даль. Маннь, у которой ноги от холода покраснели, как гусиные лапы, выбегает за ворота и прислушивается, не раздастся ли скрип снега.

Когда они с покрасневшими носами и посиневшими лицами, дрожа от холода, шумно врываются в избу, мать уже поднялась с постели.

— Яан идет! Яан идет!

— Идет уже! А у меня еще ничего не готово! Что же вы за огнем не присмотрели?

Мать начинает суетиться. По тому, как она спешит, видно, что она боится сына, считает его хозяином. Да почему бы ей так не думать — ведь Яан кормит ее и детей! Ох, уж эти дети! К чему они, зачем их так много, почему они еще беспомощны? И что хуже всего: один из них грудной! Стыдно, ох, как стыдно!

Кай из Вельяотсы стыдно перед сыном за этого последыша. Она уже старая, а обзавелась грудным ребенком! Кабы отец еще не умер… А то приходится старшему кормить меньших, да вдобавок и мать! Разве не стыдно!

Кай стыдится сына, она чувствует себя как бы виноватой перед ним. И чтобы хоть как-нибудь отплатить Яану за его заботы о семье, она боится и уважает его. В то же время она любит его всем сердцем. Ни единого слова жалобы не осмеливается она проронить при нем, не смеет глянуть на него хмуро, готова чуть ли не на руках его носить. Она ничего не требует от Яана, только просит; что бы он ей ни дал, она благодарит его, как за милостыню; она старается угадать малейшее его желание…

Самоотверженно ухаживала она за сыном во время его тяжкой болезни. Не отходя от больного ни днем, ни ночью, не зная ни сна, ни отдыха, теряя остаток слабых сил, терпя голод, она окружила его заботой. Как страстно просила она бога сохранить сыну жизнь и как горячо благодарила его за спасение Яана!

Когда сын входит в комнату, мать как раз заваривает ячменную похлебку. Одной рукой она сыплет в чугунок муку, другой быстро помешивает воду.

Маннь светит матери, у нее в руках маленькая закоптелая жестяная лампочка, которая еле мигает, зато порядочно чадит. Эта лампочка — единственный источник света в доме. Копоть от нее вместе с горьким дымом, идущим от печки, наполняет хибарку густым облаком.

Дымное облако, наполняющее комнату от потолка чуть ли не до полу, не рассеивается до тех пор, пока не погаснет огонь в печи и лампочка-коптилка. Оно висит в воздухе, доходя человеку до груди, так что Яан и его мать принуждены двигаться согнувшись, хотя их глаза и легкие давно уже приспособились к этой отравленной атмосфере. Из окна и двери тянутся длинные языки дыма, покрывая стены и соломенную крышу лачуги жирной копотью. Когда обитатели хибарки утром встают, их ноздри черны, как дымовые трубы, волосы и одежда пропитаны запахом дыма, глаза окружены красной каймой. Лица детей покрыты грязными разводами, — дым ест малышам глаза, и, вытирая кулаками слезы, они размазывают копоть по лицу.

Похлебка готова. Миска дымится на столе. Мать достает горбушку черствого черного хлеба и несколько деревянных ложек — больше ей подавать нечего — и робко зовет обедать греющегося у огня Яана. Ячменная похлебка и черствый хлеб — вот уже третью неделю они едят это на обед и на ужин, а утром тот же черствый хлеб макают в соль и запивают водянистым перекисшим квасом. Еще не так давно корова давала два-три штофа молока в день, теперь не дает и того. Квас, похлебка и хлеб, хлеб, похлебка и квас — всегда одно и то же. Единственное разнообразие вносит картошка, иногда заменяющая в похлебке муку.

Но хорошо, хоть это есть. Все-таки не умрешь с голоду. Яан и то удивляется. Он не может понять, как мать из одного мешка муки может столько времени варить похлебку. Это просто поразительно. Думая об этом, Яан хмурится.

— Слушай, мать, у тебя все еще есть мука?

— Горстки две наберется.

— Это ты мне и на прошлой неделе говорила.

Кай смущается:

— Что ты, что ты… Горсти-то ведь разные бывают… и едим мы немного, я ведь муку берегу…

— Ты смотри у меня, — грозит Яан, — мне все это не нравится. Может, опять к тебе добрые люди приходили — ты знаешь, о ком я говорю…

— Нет, нет… будь спокоен.

— Мать, не позорь меня! Не хочу я, чтобы она нам, как нищим, милостыню носила, да еще исподтишка.

Мать успокаивает Яана, и он принимается за еду. Однако вскоре откладывает ложку.

— А где дети? Почему они забились в угол?

Микк и Маннь, которые с большим нетерпением ожидали возвращения брата из церкви, которые обычно бросаются к нему и виснут на нем, следя за каждым его движением, пока он не достанет им чего-нибудь из кармана, сегодня почему-то при его появлении сторонятся его. Маннь возится для отвода глаз со скотиной, а Микк, забравшись на жерди, таращит оттуда глаза, как филин. Только крошка Лийзи, которая еще не понимает всей прелести воскресной булки, весела, как обычно; она возится с поросенком, сидя на разостланном на полу полушубке, и что-то по-детски лопочет.

— Микк и Маннь, вы что нынче, булки не хотите? — спросил Яан, поглядывая то в угол, то на жерди под потолком.

Дети не ответили. Маннь обняла за шею овцу и уткнулась лицом в ее шерсть, а Микк в смущении только задвигал своими красными ногами.

— Что с ними, мать?

— А кто их знает? Они со вчерашнего вечера какие-то чудные. Воротились из школы поздно, заплаканные. Не говорят ни слова.

— Заплаканные? Вот оно что! Ну-ка, отвечайте, что вы натворили в школе? Признавайтесь, а то булки не дам. У меня для вас в кармане вкусная булка.

Дети молчали, словно прикусив языки.

— За что вас учитель наказал? — спросил Яан отечески строго; в голосе его слышалась теплота. — Отодрал он вас или без обеда оставил? Микк, отвечай первым! Если признаетесь, получите булку, а иначе не дам. Видали?

Яан подошел к висевшему на стене кафтану, достал две рогульки и показал их детям. Те поглядели на них исподлобья, жадно, Микк невольно проглотил слюну. Какое искушение! Они испытывали поистине танталовы муки.

— У меня и еще есть, — продолжал Яан, — все вам отдам, если признаетесь, за что вас учитель наказал. Ты, Микк, наверное, озорничал? Шумел или побил кого-нибудь? — Но тут Яан представил себе хилое, слабое тельце маленького брата, вспомнил его смирный нрав, и ему стало досадно, что он так необдуманно задал эти вопросы: Микк только убедился, что старший брат и не догадывается о том, что случилось в школе.

— Я знаю, за что тебя учитель наказал: за лень и нерадивость. Ты не в книгу смотришь, а на потолок. Учиться тебе лень, хочешь остаться глупым, как теленок. А ты, Маннь, — я тебя знаю! Хихикаешь с девчонками, когда учитель объясняет урок. Щиплешься и дергаешь их за косы. Правду я говорю?

Маннь заморгала глазами, поджала губы и, всхлипнув, горько заплакала.

Матери стало жаль детей.

— Яан, ты и сам не веришь тому, что говоришь, — шепнула она с упреком. — Ты же знаешь, что наши дети не озорники, не лодыри. Правда, у Микка голова довольно тупая, но учитель говорит, что он старается, а девочкой в школе довольны.

Конечно, Яан знал все это сам и, казалось, пожалел, что строго обошелся с детьми.

— Но ведь что-нибудь да случилось, — сказал Яан. — Как же я узнаю правду, если не спрошу у них…

В это время на пороге избушки трижды пропел петух.

Приближался обличитель.

Во дворе послышались шаги, заскрипел снег, дверь отворилась, и на пороге показался учитель местной волостной школы.

В печи уже почти прогорело, но пелена дыма была еще такой густой и висела так низко, что вошедший нагнулся и стал искать глазами, на что бы присесть. Слова приветствия застряли у него в горле. Сделав шаг вперед, он споткнулся о поросенка, тот с визгом побежал в угол. К гостю, блея, подошел любопытный белый ягненок.

Во взгляде молодого учителя отразилось недовольство и презрение к окружающей его нищете, но, как видно, он к ней привык, так как ничем не выразил своих чувств; он уселся на лавку — чем ниже, тем меньше было дыма — и осмотрелся.

Яан, опять было принявшийся за еду, отложил ложку и подошел к учителю. Гость был необычный, мать смотрела на него большими, почти испуганными глазами. Маннь и Микк вдруг пропали. Микк, завидев учителя, с проворством, которого даже трудно было от него ожидать, как белка, соскочил с жердей и стремглав выбежал из избы; Маннь, перепрыгнув через высокий порог, исчезла в каморке.

— Совесть нечиста, — заметил на это учитель. Он покручивал маленькие черные усики и держался очень строго и официально. Худой руки Яана, протянутой для пожатия, он только слегка коснулся.

— Я случайно проходил мимо и почел своим долгом зайти к вам, — начал он. — Я, как вам известно, учитель, а это значит, что я до некоторой степени ответствен за физическое и нравственное здоровье вверенных моему попечению детей. Признались ли вам в чем-либо ваши дети — Михкель и Мари Ваппер?

— Нет, ни в чем, — ответил Яан.

— Так я и думал. А ведь я приказал им это сделать. Отсюда видно, как порок и упрямство овладевают душами уже с детских лет.

— Что же они такое натворили? — с испугом спросила мать.

— Что они натворили? — тоном обличителя повторил учитель Александер Тоотс, надевая очки, которые он предварительно протер носовым платком. Поглядев сквозь блестящие окуляры, он сказал, словно стегнул плетью:

— Ваши дети воруют.

Ни мать, ни Яан не смогли выговорить ни слова. Учитель, как видно, остался доволен произведенным впечатлением. Еще раз поправив очки, он продолжал ораторским тоном:

— Если столь юные создания протягивают руку за чужим добром, не остается ничего иного, как признать, что в этом повинно домашнее воспитание. Дом — это место, где в души детей должно запасть первое зерно добродетели, а родители — люди, которые должны способствовать этому, особенно мать. Счастливы дети, у которых честные, достойные родители, и горе тем, кто у себя дома видит дурной пример, у кого родные не умеют отличать добродетели от порока, своего имущества от чужого. Честность, как и всякая другая добродетель, порождается духом христианского смирения. Страх божий — основа нравственности, точно так же он должен быть основой воспитания детей в духе христианского смирения, целью этого воспитания. Страх божий и вера во Христа — это те…

— Скажите, ради бога, что же они украли? — дрожащим голосом воскликнула мать.

— Украли еду у других детей, — ответил учитель; он был недоволен, что его прервали. — О грифелях и перьях я уж и не говорю, но ваши дети даже в чужие сумки залезают… Это наглядно свидетельствует о том, что они с малых лет являются рабами своих желаний, своих низменных плотских страстей. Скажите вы, их мать, и вы, брат, что может выйти из детей, которые уже в столь раннем возрасте совершают преступления? Какими членами общества, какими подданными государства, какими исполнителями законов, какими христианами они будут? Каково их будущее? Куда заведет их тот путь, на который они столь рано вступили? Отвечайте сами, вы должны это знать! Разве мы ежедневно не слышим о кражах, грабежах и убийствах? Количество преступлений все возрастает, тюрьмы переполнены…

— О боже, боже! — простонала мать. — Мои дети…

Но на этот раз господин Тоотс не дал себя перебить и продолжал:

— Отчего все это происходит? Почему народ все больше погрязает во грехе, почему исчезают честность и добродетель? Все происходит оттого, что подрастающее поколение видит вокруг упадок нравственности, что страх перед богом и законом ослаб… Это происходит, наконец, в силу отсутствия домашнего воспитания детей. Что может сделать неустанный и самоотверженный труд учителя, если ребенок не видит дома доброго примера, если он растет предоставленный самому себе, как дикий зверь? Что может сделать вера, если пороку дают свободно всходить и разрастаться в детской душе, вместо того чтобы вырвать его с корнем… да, с корнем!

То, что человек, говоривший столь высокопарно, сам был еще очень молод и зелен, придавало его речи несколько забавный оттенок. Но мать и Яан не замечали этого, они были потрясены тем, что сообщил им учитель. Они с удивлением смотрели на него, в страхе ожидая новых разоблачений, которые могли последовать, прислушиваясь к непонятным, но четким фразам. Они даже не знали всех слов, которые так плавно лились с языка ученого мужа.

— Украли у детей еду? — произнес наконец Яан, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Да… это уж слишком, если только это правда.

— И не впервые, а много, много раз, — ответил Александер Тоотс. — В последнее время то у одного, то у другого ученика стало пропадать что-нибудь из сумки. Мне пожаловались, и я приказал выследить вора. Ваши дети были уличены в краже.

При слове «кража» лицо Яана залила краска, у матери на глазах выступили слезы.

— Они были голодны! — воскликнула она.

— Вот видите! — криво усмехнулся учитель. — Уж если мать старается оправдать детей, вместо того чтобы осудить их и наказать, — это к добру не приведет!.. Ведь ваши дети ежедневно ходят домой, они не сидят по неделям на сухомятке, как ученики, которые приходят издалека…

— Это верно, они каждый день ходят домой, — заметил Яан, кусая губы.

— То-то и оно! — подхватил учитель.

— А если у них дома есть нечего? Об этом вы не спрашиваете? — сорвалось с уст матери. Кай затряслась всем телом; глаза ее лихорадочно горели.

— Мать! — прикрикнул на нее Яан, краснея от стыда.

— Нечего есть дома? Это что еще за разговоры? Ведь вы-то живете. От голода в нашем отечестве еще никто не умирал. Нужду терпят лишь те, кто не хочет работать. Да и они не умирают — ведь лодыри воруют или побираются… А ваш Яан молодой, крепкий парень. Я не понимаю вас, мамаша Ваппер. Вы, верно, не думаете о душах детей, если оправдываете их. А знаете, зачем, собственно, я пришел сюда? Я пришел потребовать, чтобы вы, узнав о тяжком проступке своих детей, сурово их наказали. Это ваш христианский долг. Моего наказания мало. Я настаиваю на своем требовании, я убедительно прошу, чтобы вы наказали своих детей. Только при этом условии я позволю им ходить в школу. Надеюсь, что вы исполните мое требование.

Он встал. Затем, обернувшись к Яану, добавил:

— Прежде всего я обращаюсь к вам, Ваппер, так как вы заменяете в семье отца.

— Я их накажу, — ответил Яан.

— Да так, чтобы им больно было!

— Да!..

Учитель медленно натянул рукавицы, недоверчиво усмехнулся, кивнул хозяйке, вздохнул, откашлялся и вышел из лачуги, снова споткнувшись о поросенка. «Кукареку!» — закричал ему вслед петух.

В избе воцарилась гнетущая тишина. Мать опустилась на кровать, уткнулась лицом в фартук и тихонько заплакала. Яан присел за стол, но не притронулся к еде — аппетит у него пропал. Им овладело болезненное раздражение. Сдвинув брови, с покрасневшим от гнева лицом, он вскочил из-за стола.

— Так они воруют? Негодные! Разве им не дают с собой хлеба? Разве их когда-нибудь оставляли без еды? Я им покажу! Я им задам, они у меня запрыгают!

Он заметался, ища прутьев или палки, и наконец схватил кнут.

— Яан! — взмолилась мать.

— Молчи! — прикрикнул на нее Яан. — Ты еще вступаешься за них? Разве ты не знаешь, что значит красть? Разве одно это слово тебя не пугает? Тебе не стыдно? Смел ли раньше кто-нибудь сказать, что в Вельяотсе терпят воровство, что здесь живут воры? А теперь вот является молодчик и читает нам проповедь о честности, о грабителях и разбойниках. И он вправе это делать, вправе ругать нас. Он вправе был сказать тебе, что ты еще пытаешься оправдать детей, которые воруют. Всему причиной твои потачки. Но я им покажу, что такое домашнее воспитание! Я обещал, и я это сделаю!

Мать молчала. Она не ожидала от своего доброго Яана такого гнева. По правде говоря, мать не считала вину детей такой уж тяжкой: взять кусочек чужого хлеба, немножко масла, несколько рыбешек, когда животы подвело от голода… Надоела сухая корка, — что ж в этом такого? Это же дети! Разве можно считать их ворами. Гнев Яана был непонятен ей. Но, напуганная его яростью, она не решалась возразить и молчала.

Яан выбежал на двор. Он искал Микка. Он нашел его за кучей хвороста. Трясясь от холода в одной рубашонке, мальчик, съежившись, сидел на снегу. Зубы его стучали, рука, за которую схватил его Яан, была холодна как лед. Когда брат потащил его в избу, Микк громко заплакал и стал жалобно просить прощения.

Сестру Яан нашел в каморке под койкой. Маннь заползла туда, как загнанный зверек. И она дрожала всем телом — от страха. Девочка громко вскрикнула, когда жесткая рука схватила ее за плечо и вытащила из-под кровати.

Яан втолкнул сестренку в комнату и поставил ее рядом с братом. Горько плача, стояли они перед своим судьей — два маленьких грешника, полураздетые, вихрастые, с измазанными личиками, с испуганными глазами.

Замахнувшись кнутом, Яан посмотрел на одного, на другого. Он уже собирался было допрашивать, зачем лазали по чужим мешкам. Губы его шевельнулись, но… он не спросил. Может быть, он угадывал их ответ и боялся его? Спроси мышь, почему она забирается в закром?

И с языка его не слетело ни слова. Он нахмурился, темная краска сбежала с лица. Потом произнес строго, но уже спокойно:

— Если хорошенько попросите, я на этот раз прощу вас.

Нужно было видеть, как Маннь протянула к Яану дрожащие ручонки, с мольбой глядя на него сквозь слезы, как Микк прижал руку брата, державшую кнут, к своей мокрой щеке.

Яан отвернулся. Кнут выпал у него из руки. Он отошел к окну и стал глядеть на усыпанное звездами небо. Затем быстро шагнул к висевшему на стене кафтану, вынул из кармана рогульки и, ни слова не говоря, отдал их детям. Две булочки он положил на колени матери. Потом молча сел к столу и стал доедать остывшую похлебку.

— Садитесь есть, а то вам ничего не останется, — сказал он немного погодя.

Так закончился суд.

Теперь Яан уже не решился бы упрекнуть мать в том, что она балует детей.

Но что он ответит учителю, когда тот спросит, наказаны ли дети за воровство? Скажет ли Яан, что он еще и наградил их? К тому же — лакомствами!

 

III

Лачуга молодого бобыля стояла на земле большого хутора Виргу, принадлежавшего местному волостному старшине, зажиточному хозяину Андресу Вади. Андрес был человек набожный. Он часто устраивал в своем чистом, просторном доме духовные беседы для крестьян; иногда его приглашали для этого и на другие хутора. Эти духовные беседы славились на всю округу и всегда собирали много народу. Андрес Вади умел молиться, в словах его была какая-то властная сила. Они шли от самого сердца и в самое сердце проникали. Слушатели часто вздыхали, плакали. Плакал и сам Андрес — у него было очень чувствительное сердце. Произносимые им благочестивые речи умиляли и его самого.

У себя дома он завел строгий христианский порядок, ибо понимал силу доброго примера. Как и подобает истому христианину и главе семьи, он утром и вечером читал домочадцам молитву; божьим словом начинал и каждую трапезу. В воскресные дни Андрес посещал церковь, требуя того же от своих домашних и от батраков. Как человек богобоязненный, он признавал только духовные книги, только церковные газеты и презирал мирские утехи. Он не допускал в свой дом ничего такого, что могло бы пагубно повлиять на вверенную его попечению душу — будь то душа его ребенка или батрака.

Этому-то благочестивому человеку Яан Ваппер и служил добросовестно в течение многих лет. Мальчишкой он пас его коров, потом, став батраком, пахал его поля, косил сено, молотил хлеб. Да и теперь он работал на него, только уже не как постоянный наемный работник, а поденщик и бобыль. С минувшего юрьева дняЯан уже не считался батраком, хозяин уволил его.

На то были серьезные причины.

Первая заключалась в следующем.

После смерти Марта лачуга была оставлена в пользование его вдове, у которой тогда еще хватало здоровья и сил, чтобы отрабатывать хозяину за этот клочок земли положенное количество дней. Но вскоре силы женщины стали таять. Она задолжала хозяину неотработанные дни, выполнять свои обязательства уже не могла; в хибарке поселилась нужда. Всей семье пришлось существовать на батрацкие харчи и жалованье Яана.

Это обстоятельство совсем не нравилось хозяину, ибо он умел не только молиться, но и считать. Он высчитал, что на свой скудный заработок Яан мог прокормить одного человека, но никак не пятерых. Если даже считать троих детей за одного взрослого, выходило, что надо кормить троих. И виргуский хозяин пришел к заключению, что это невозможно. Во всяком случае, честным путем. Они могли бы прожить, если бы откуда-нибудь получали деньги и еду. А как еще раздобыть эту «добавку», если не дурным путем? Андрес Вади своим острым умом понимал, что грешный человек не хочет умирать, тем более — голодной смертью. Ему казалось естественным, что Яан неизбежно начнет искать себе где-нибудь «добавку». А откуда же ему взять ее, как не из хозяйского амбара, не с гумна, с поля и с луга?.. Ведь Яан свой человек, ему знаком каждый уголок, каждая дверь, каждый замок — просто чудо, если он ничего не украдет!.. Правда, Андресу, несмотря на все ухищрения, еще не удавалось застигнуть батрака на месте преступления. Однако он считал свои подозрения обоснованными. И не только потому, что семья Яана была нищей.

Но и потому, что Яан оказался «грешным мирянином».

Несмотря на строгий запрет хозяина, он вместе с другими «отбившимися от рук» парнями читал светские книги и газеты. Тайком, конечно. Но разве мог такой тяжкий грех долго оставаться в тайне? В один прекрасный день все обнаружилось. И когда хозяин, стремясь наставить Яана на путь истинный, произнес в священном гневе несколько суровых слов, Яан проявил такую строптивость, что даже попытался оправдываться. Не удивительно, что у хозяина терпение лопнуло. Это было второй причиной увольнения Яана.

Третьей причиной была Анни.

Это непокорное дитя — самая младшая из трех дочерей Андреса — остановила взор на нищем батраке своего отца. Андрес не мог понять, откуда у его дочери такое своенравие. Долго не хотел он верить намекам чужих и домашних шептунов, однако, как всякий тяжкий грех, вскоре обнаружился и этот. Да еще как все обернулось! Когда отец стал допрашивать Анни, она с самой наглой дерзостью объявила ему, что обещала стать женой Яана и намерена свое слово сдержать, что бы ни случилось.

Благочестивый Андрес Вади обомлел. Нищий батрак — и его дочь! Взять голодного бедняка себе в зятья! Он усомнился, в своем ли уме Анни, и велел позвать к себе Яана. Но когда и Яан заявил почти то же самое, хозяин вновь обрел дар речи и объявил ему, что больше не станет терпеть его в батраках.

— Убирайся и из хибарки, конечно, не один, а со всей семьей. Слышишь! Со всей семьей!

Потом хозяин немного смягчился и разрешил Яану остаться в лачуге еще на год. «Но ни в коем случае не дольше!» Чем было это вызвано — никто не знал. То ли он ценил сильные руки своего нового бобыля, его сноровку и усердие, то ли благочестивая душа и рассудительная голова подсказали ему, что, оставив без крова семью бедняка, он может поколебать свой авторитет проповедника и волостного старшины, — неизвестно. Яану милостиво дали год отсрочки. Ему, мол, прежде чем переселиться, нужно «поправить свои дела».

Обязанности бобыля Яан выполнял так же прилежно, как раньше обязанности пастушонка и потом — батрака. За жалкий клочок земли и пастбище для коровы он отрабатывал хозяину дни, и, конечно, работать приходилось в самые лучшие дни года. А чтобы прокормить и одеть себя и семью, ему приходилось работать еще и у других, а те, в свою очередь, тоже требовали, чтобы он помогал им в самые погожие и длинные дни в году. Кому он этих дней обещать не мог, те ему ничего не давали. Всем он был нужен лишь в страдную пору, но ведь пора эта коротка, а год — длинный. Человек же хочет есть не только в страду, а круглый год. Мать помогала Яану отрабатывать дни, насколько позволяло ей слабое здоровье и малые дети.

О «поправке» хозяйства не могло быть, конечно, и речи. Нужда все прочнее обосновывалась в лачуге, все беспощаднее властвовала здесь. Как кошмар, душила она ее обитателей, протягивая свою костлявую руку в каждый угол. Прошло лето, миновала осень, началась долгая голодная зима. И ко всему еще прибавилась тяжелая, затяжная болезнь Яана.

Оправившись от болезни, Яан стал надолго уходить из дому. В доме делать было нечего, — слишком много времени оставалось для размышлений, а мысли были безотрадные, одолевали заботы. Он вставал рано утром и тихо, чтобы не разбудить детей и стонавшую во сне мать, выбирался на свежий морозный воздух. Возвращался лишь поздно вечером. Где он бродил? Да где придется! Ходил без цели, куда глаза глядят. Заходил в какой-нибудь дом просить работы — так, на авось, зная, что это зря, — и уходил ни с чем. Только когда возникала крайняя нужда, в его блужданиях была какая-то цель: он шел в деревню занять чего-нибудь, но это бывало редко. Он не мог побороть стыд. Чаще в деревню отправлялась мать, при этом она старалась, чтобы Яан ничего не знал. Потом она, правда, ему признавалась, но тогда уже ничего нельзя было поделать. А как часто попытки занять что-нибудь в деревне оканчивались безуспешно! Чем они отдавать будут? — спрашивали соседи, зная, что в ближайшее время на возврат долга рассчитывать нечего. К тому же вельяотский бобыль скоро уйдет, он и сам не знает, где ему через несколько месяцев придется поселиться с семьей.

Как бы ни были тягостны заботы и беспросветная нужда, у Яана было нечто, что поддерживало его и придавало ему силы, что наполняло его сердце гордой радостью. Любовь Анни. За что она его полюбила — он не мог понять. Все было точно во сне. Яан и сейчас немало дивился, когда вспоминал, как они сблизились, а вспоминал он часто. Он испытывал такое чувство, словно, проснувшись в одно прекрасное утро, обнаружил у себя в изголовье сокровище, неведомо откуда появившееся. Он чувствовал себя бесконечно богатым, и это ощущение счастья заглушало все другие чувства, в том числе и боязнь, что сокровище может так же внезапно исчезнуть, как и появилось.

Что их сблизило? Бог ведает. Поначалу Яан не раз задумывался над тем, как могла красивая, богатая, молодая девушка завести дружбу с нищим, босоногим парнем, да еще против воли родителей. Это казалось ему чудом, которому нельзя найти объяснения. Но вскоре Яан свыкся с ним, и оно уже не казалось ему странным и сверхъестественным. Он перестал гадать и раздумывать — пусть будет как есть.

Сам Яан почти не пытался завязать такие отношения. Правда, он всегда приветливо смотрел на серьезную, умную девушку, но не больше. Вначале он лишь замечал, что их склонности совпадают: оба они любят животных и книги. Оба радовались, когда видели, что и животные их любят и что книга, которая нравится одному, нравится и другому. Им было приятно, когда оказывалось, что какое-нибудь место в книге волнует обоих.

Вполне возможно, что были и другие связывающие их нити, о которых они сами и не догадывались. Например, хотя бы то, что Анни с явным удовольствием слушала Яана, когда он читал. Возможно, что в голосе Яана было какое-то очарование. Он действительно говорил и читал так, что заставлял себя слушать; его голос звучал как-то свежо, умиротворяюще, в том, как он читал, было что-то новое, словно в только что испеченном деревенском хлебе. А Яана, может быть, привлекала та детская жадность, то увлечение, с каким Анни слушала его или просила что-нибудь объяснить.

Хороши были вечера на хуторе Виргу, когда под сонное жужжание веретен Яан читал вслух книги, взятые у знакомых или купленные на свои трудовые гроши на ярмарке! С каким увлечением читал он женщинам при тусклом свете лампы страшные рассказы о разбойниках и домовых, рыцарские романы, чувствительные истории и любовные стихи! И все это тайком от хозяина. Лишь когда старик отправлялся спать — а ложился он обычно рано, — Яан появлялся по просьбе батрачек со своими «греховными» книжонками. Бояться, что кто-нибудь выдаст, не приходилось, так как хозяйка была женщина добрая, тихая и сама страдала от строгости и чрезмерного благочестия мужа, а сестры Анни, батраки и работницы слишком любили эти вечерние чтения, чтобы кому-либо пришло в голову прекратить их.

В памяти Яана ярко запечатлелись два случая.

Три года назад, когда умерла добрая, кроткая мать Анни, на другой день после похорон Яан встретил девушку. Печаль ее была глубока. Она не так много плакала, как другие сестры, но достаточно было взглянуть на нее, чтобы увидеть, как ей тяжело. Подняв на Яана глаза, она сказала:

— Теперь у меня никого больше не осталось.

— А отец, а сестры? — возразил Яан.

Но Анни тихо покачала головой. Потом сказала просто:

— Только ты один.

— Я?

— Да, ты.

Она отвернулась и ушла понурив голову. А Яан был так ошеломлен, что не мог вымолвить ни слова. Он только стоял и растерянно глядел ей вслед.

Спустя некоторое время Яан с другими деревенскими парнями однажды в ночь под воскресенье ходил к девушкам. Анни случайно узнала об этом. На следующий день она пришла к Яану. С виду девушка казалась спокойной.

— Ты в прошлую ночь был у лангуской Мари, — сказала она. — Ты можешь бывать у нее, можешь бывать и у других, я не имею права тебе запретить, но… мне так тяжело и больно…

Поглядев на нее, Яан испугался: такого покорного, молящего выражения, без малейшего оттенка досады, он еще ни у кого не видел. Он ничего не ответил Анни, но с этой минуты твердо решил никогда больше не ходить ни к лангуской Мари, ни к кому-либо еще. Он сдержал свое обещание и вскоре убедился, как благодарна ему за это Анни, — таким безграничным счастьем светилось ее лицо.

А когда как-то в праздник Анни увидела его пьяным, он на другой день мучился от стыда и, придя к ней, умолял простить его.

Эти случаи еще сильнее сблизили их. Они никогда не говорили о своей любви, не рисовали себе картин будущего, не обнимались и не миловались. Они жили врозь, ничего не ожидая, ни на что не надеясь. Но они чувствовали себя связанными крепко, нераздельно, наперекор всему. Они не обращали внимания на косые взгляды, не замечали придирок, клеветы и насмешек. Они даже не сознавали, насколько крепко они привязаны друг к другу.

Смелость, с которой Анни вступила в борьбу против строгого отца, спесивых сестер и родни, всех поразила, особенно вначале. Своей твердостью и упорством Анни отпугнула немало женихов, а их у нее, как у всякой богатой хозяйской дочери, было немало. Она с ледяным спокойствием переносила все вспышки гнева и бесконечную брань, чем приводила своих мучителей в отчаяние. К счастью, в последнее время ее оставили в покое. Средняя сестра, Мари, стала невестой — старшая была уже замужем, — и подготовка к свадьбе отвлекла внимание домашних от Анни. К тому же Анни уступила настоятельным просьбам Яана и держалась подальше от его дома — это было необходимо для их же спокойствия. Они остерегались, чтобы люди не увидели их вместе, — на этом тоже настоял Яан, — и вообще стали осторожнее в словах и отношениях со всеми. Со стороны можно было подумать, что их дружба ослабла, что они прекратили бесплодную борьбу, короче говоря — оба «взялись за ум».

Однако часто с наступлением темноты Анни тайком пробиралась в хибарку Вельяотса. Ей не только нужно было увидеть Яана. Во время его долгой, тяжелой болезни она в сумерки, как летучая мышь, устремлялась в лачугу, причем никогда не приходила с пустыми руками. Она приносила еду, точно птица своим птенцам, сидящим в гнезде, а семья бедняков иной раз этого даже не замечала; но потом мать находила то тут, то там в углу что-нибудь съестное. Яан, метавшийся в жару, не знал, конечно, как Анни его «позорит», как часто наполняет их мешочки и крынки.

Теперь, когда он выздоровел, Анни, зная Яана, не осмеливалась так часто приносить подарки. Теперь ей приходилось прибегать к хитростям, чтобы оставить матери что-нибудь, и Анни находила для этого всякие способы.

 

IV

Обитатели вельяотской хибарки уже недели две ломали голову над тем, как быть дальше. Необходимо раздобыть еды, а для этого нужны деньги. Но где и как их достать? Работы у Яана все еще не было.

Работу, которая оплачивалась бы деньгами, в этом бедном захолустье найти вообще было трудно, особенно в конце зимы; крестьянин старался со всеми работами управиться сам, не прибегая к посторонней помощи; в окрестных поместьях батраков было достаточно. Обработка льна уже закончилась, а на рубку леса во время болезни Яана уже наняли работников.

Правда, мать пряла для жены управляющего, но много ли она могла заработать! При такой большой нужде это была капля в море. Того, что тайком приносила Анни, не хватало, тем более что дома ее отец, а в лачуге Яан наблюдали за девушкой.

Однако жить было надо, надо было что-то есть. Мать и сын, каждый про себя, давно уже подумывали об одной горькой неизбежности, но долгое время ни тот, ни другая не решались высказать свою мысль вслух. Слишком мучительна была эта мысль — словно нож в сердце.

Отвести Краснуху на ярмарку!

Обидно — скоро она отелится и будет давать молоко. Но несколько недель для голодного — срок мучительно долгий. За корову на сретенской ярмарке можно будет получить несколько рублей, которых хватит, чтобы протянуть немного, а там уже весна не за горами, а с ней и работа.

И вот однажды мать и сын, встретившись глазами, без слов поняли друг друга: Краснуху придется продать.

Они стояли с коровой у колодца, глядя, как она наполняет водой свое тощее брюхо. Корова мычала, словно была благодарна и за это. Мать поглаживала ее между рогами, а Яан, как бы оценивая животину, проводил рукой по ее хребту, где, словно жерди, выпирали острые кости. Когда горькая мысль была высказана вслух, мать отвернулась и вытерла фартуком глаза. Яан угрюмо уставился в землю.

— Только при детях не надо… Лучше ничего им не говори. Сама знаешь, как они любят Краснуху… — сказал он.

Так и хранили они свое решение в тайне. Детям сказали, что Яан пойдет на ярмарку, купит булки, а о продаже Краснухи — ни слова. Но в последнюю минуту, видно, сам нечистый сыграл с ними недобрую шутку.

Яан уже собрался было идти, держа корову на поводу, а мать со слезами на глазах стояла в дверях опустевшего хлева, как вдруг из избы послышался детский крик:

— Яан! Яан! Куда ты ведешь Краснуху?

Какой злой дух поднял ребят в такую рань? Может быть, мысль, что брат отправляется на ярмарку и принесет гостинец, не давала им спать?

Или, может быть, детей разбудил скрип ворот в хлеву и жалобное мычание коровы? Как бы там ни было, но на пороге в одной рубашке стоит дрожащий Микк, а из-за его спины торчат льняные вихры маленькой Маннь.

— Яан, ты куда ведешь Краснуху?

— Ступайте домой! Вот я вам задам! — в испуге кричит мать.

— Яан повел Краснуху…

— Резать! — вскрикивает Маннь, и ее заспанные глазенки наполняются слезами; плачет и Микк.

Но Яан притворяется, что ничего не слышит, не видит, и изо всех сил тащит упирающуюся корову за ворота. Она, словно прощаясь с домом, протяжно и жалобно мычит.

Дети хотят бежать за ними по снегу, но мать их удерживает. Они остаются на пороге, протягивая руки вслед уходящим и горько плача…

К вечеру Яан вернулся домой. Ярмарка была недалеко, верстах в шести, близ трактира Лезвику. Он пришел без Краснухи, но принес детям столько сладких булок, сколько им и во сне не снилось. Лицо у Яана было сумрачное. Ему не повезло. Он неохотно рассказал матери, как было дело. Всего семь рублей дали за корову! Скотинка была тощая, хилая, а время сейчас безденежное. К тому же утром он не уступил корову за первую предложенную цену, надеясь продать подороже. Не сошлись всего на полтине — ведь и полтина для бедняка большие деньги! А потом чесал в затылке: пришлось потерять полтора рубля. Продал за семь рублей — делай, что хочешь…

Яан порадовался лишь, что удалось хоть немного утешить детей. Кроме булок, он купил и другой еды, а Микку и Маннь — кожи на новые постолы, брату новую шапку, а сестре — ситцевый платок. Как у них заблестели глазенки! Как весело они защебетали! Не забыл Яан и о матери — принес ей красивый ситцевый платок. Только себе ничего не купил. Ему-то нужны были бы и новые сапоги, и шапка, и шейный платок — для молодого парня он одет так плохо, что просто стыдно, — да где там! Приходится проходить мимо лавок, стиснув зубы, зажмурил глаза и зажав кошелек покрепче! Яан парень красивый, ему бы и носить обновы, ему бы веселиться с молодежью… Но без денег не повеселишься…

Было уже за полночь, когда Яан, поужинав, собрался ложиться. Дети спали, мать тоже улеглась. Вдруг послышался стук в стекло.

«Кто бы это мог быть?» — подумал Яан и подошел к окошку.

— Проезжие! — послышалось в ответ.

Бедняку нечего бояться воров. Яан не стал допытываться, что, мол, за проезжие; он только взглянул на мать, как бы спрашивая, не помешают ли они, не лучше ли сразу отказать, — в лачуге, мол, и без того тесно.

— Узнай, кто они и чего им надо, — сказала мать.

Яан пошел открывать и вернулся с двумя мужиками. При тусклом свете коптилки мать долго не могла разглядеть, кто были вошедшие — чужие или знакомые. Наконец она вроде узнала одного: не Юку ли это Кривая Шея? Вроде его сутулая спина и хриплый голос.

Яан тоже разглядывал поздних гостей и, узнав Юку Кривую Шею, нахмурился. Второй путник, бобыль из Наариквере, был ему больше по душе, но то, что он явился вместе с Юку, вызывало удивление.

— Ты откуда так поздно, старина? — спросил Яан, а взгляд его, перебегая с одного гостя на другого, словно добавил: «Да еще с этим человеком!»

Тот, кого Яан назвал «стариной», был пожилой человек с окладистой, как у пророка, бородой и длинными седыми волосами. Его латаный полушубок и постолы говорили о бедности, но лицо и осанка невольно внушали доверие. Он был когда-то арендатором в соседней волости, потом разорился и стал бобылем.

— Да ты не хмурься, — с нарочитой ласковостью сказал Юку Кривая Шея. — Вот зашли по дороге просить у тебя приюта на часок-другой. Мы народ простой, нам много не надо…

— Задержались на ярмарке… не нашли, где остановиться, — словно извиняясь, добавил наарикверский мужик. Он протянул руку Яану, а потом хмуро глядевшей на них матери.

Между тем Юку поставил на стол две бутылки, придвинув их к коптилке так, чтобы видно было: в одной белое, а в другой красное вино.

— Вот лекарства прихватили, чтобы скучно не было и сон не одолевал, — заметил он, причмокнув. — А это булки с ярмарки — хозяйке и детишкам… Не гневайтесь, люди добрые, что потревожили вас ночью. Иди сюда, Яан, давай мириться!

— Где я в такой каморке устрою вас на ночлег? — сдержанно сказал Яан. — Видите, сами еле помещаемся. Да и подстелить нечего — ни соломинки нет.

— Не беда! — махнул рукой пожилой. — Что мы — дрыхнуть будем, что ли? Сейчас ярмарка, можно и так ночку скоротать. Подремлем малость, сидя на лавке.

— Мы, брат, средство от сна с собой прихватили, — засмеялся Юку. — А если к утру и понадобится постель, у нас с собой сено есть.

— Так вы на лошади? — удивился Яан.

— Ну да, на лошади! В том-то вся и заковыка: мы-то сами как-нибудь подремлем, а вот о скотине нужно позаботиться. Будь добр, Яан, пристрой мерина, у вас ведь хлев большой. Поставим лошадь, а там поглядим, не найдется ли у нас чего поесть. Ты не бойся, мы тебя в расход не введем, у нас свой харч.

— Чья это лошадь? — спросил Яан. В том, что она принадлежит не Юку, Яан был почти уверен; невероятно было и то, что полунищий наарикверский Март вдруг обзавелся конем.

— Да Марта, чья же еще, — ответил Юку. — Ты, верно, диву даешься, как это он вдруг разбогател? Видно, правильно говорят: чужой кошелек — дело темное. Пойдем-ка распряжем мерина, а то он простынет — в мыле весь.

Яан зажег огарок в закопченном фонаре и вышел вслед за гостями во двор. Перед лачугой стояла сытая гнедая лошадь, от нее шел пар. Лошадь была запряжена в широкие дровни, на которых лежал мешок сена и много клевера. Клевер был навален высокой кучей, — казалось, под ним что-то спрятано. Добротная упряжь никак не подходила к старым дровням.

Мерина быстро распрягли и поставили в хлев, где раньше стояла Краснуха. Гости усердно хлопотали вокруг лошади и даже не заметили, что хлев опустел.

Март вытащил из-под клевера объемистый и довольно тяжелый мешок, внес его в хлев и швырнул в угол. Юку вслед за ним втащил большую охапку сена и, словно невзначай, бросил его на мешок, продолжая при этом как ни в чем не бывало болтать с Яаном, который светил ему.

— Что это у вас за куль? — спросил Яан.

— Да так, купили кой-чего на ярмарке, — небрежно ответил Март, — да и старухино полотно там, продать не удалось.

Когда они пошли в дом, Юку прихватил с дровней сумку и сверток. В избе он вытащил из сумки банку масла, сепик и мясо, развернул сверток, в котором оказались крупные жирные селедки. Мать к их приходу успела встать и одеться. Гости и ее пригласили к столу. Мужики вытащили из жилетных карманов складные ножи и стали резать хлеб и мясо. Рюмок в доме не оказалось, пить пришлось прямо из бутылки. Хозяйку угостили в первую очередь.

— Я ведь знаю, ты, Яан, вроде бабы, потому вот и захватил для тебя красненького, — дружески посмеивался Юку Кривая Шея, беря из рук матери бутылку и поднося ее к самому носу Яана. — Хлебни-ка, покажи себя мужчиной! А там, может, поймешь толк и в горькой.

Яан пил красное, а оба гостя тянули «очищенную». Они старательно потчевали едой хозяев, пускали бутылки вкруговую. Компания сидела за столом, уничтожая мясо и селедку и весело беседуя. Для бедняков ужин был роскошный.

Даже Яан, выпив вина, немного повеселел, язык у него развязался. Вначале гости не радовали Яана, особенно Юку Кривая Шея. Почтенный Март нынче ему тоже не нравился. Напрасно старался он преодолеть в себе недоверие к ним. Яану казалось, что Март как-то уж очень неестественно возбужден и что-то слишком часто посматривает на дверь. Но чем больше Яан пил, чем больше ел, тем теплее становилось у него на душе. Он стал даже смеяться. И у хворой матери настроение как будто стало лучше, хотя гости и нарушили ее ночной покой, в котором она так нуждалась.

— Ты бы легла, мать, — озабоченно сказал Яан, когда они поели. — Тебе вредно засиживаться.

Он с удивлением заметил, что мать охотно пила вино и ела с большим аппетитом. Хотелось ли ей быть веселой или она старалась заглушить вином приступы боли? Ведь гости утверждали, что это хорошее лекарство. Как бы там ни было, все говорило о том, что она испытывает удовольствие: глаза ее оживились и заблестели, лицо стало приветливым, веселым, на сухих, морщинистых щеках даже проступил румянец. И говорила она больше обычного, разок-другой даже пыталась пошутить.

— Не бойся, сынок, — успокаивала она Яана, — мне даже вроде получше стало, легко, тепло…

— Это от нашего лекарства, — засмеялся наарикверский Март; выпив, он как будто совсем освоился в хибарке и уже не озирался на дверь. — Еще глоточек, хозяюшка, и ты совсем помолодеешь. Оттого-то винцо и полезно…

Кай отхлебнула еще. Она встала из-за стола только тогда, когда Яан снова напомнил ей, что пора лечь, и когда в люльке заплакал ребенок. Она тяжело поднялась и, пошатываясь, подошла к ребенку. Потом легла к себе на постель и, покачивая люльку, стала слушать беседу мужчин.

— По всему, брат, видно, живешь ты не в лоне Авраамовом, — сказал Март, в который уж раз передавая бутылку соседу. — У тебя, кажется, и коровенки-то в хлеву уже нет.

— Отвел сегодня на ярмарку.

— Видно, не для потехи, а с голодухи, так, что ли?

— Верно.

— Дурак, кто голодает, — заявил Юку Кривая Шея. Обычно тупое, лицо его выражало лукавство.

Прищурившись, он многозначительно усмехнулся.

— Как это дурак? — спросил Яан.

— Ну, я так считаю: только дураки доходят до такой бедности, что голодают. Люди с головой поступают иначе.

— Как ты? — спросил Яан.

Март рассмеялся.

— Ты, Кривая Шея, не думай, что Яан, наш дорогой земляк, за словом в карман полезет, — сказал он вкрадчиво. — Но скажу тебе, и Юку не дурак. Он не зря болтает, ты подумай, сынок.

— Что же вы мне посоветуете, как мне поумнеть и выкарабкаться из беды? — спросил Яан с добродушной насмешкой.

— Кто же захочет советовать, да и можно ли такие советы давать! — ответил Март, как-то странно усмехаясь. — Пусть каждый сам смотрит в оба — где и что можно заполучить. Человек должен искать себе заработка.

— А если он ищет, да без толку?

Юку засмеялся.

— Без толку! Как так — без толку?

— Сперва ищет зря, а потом вдруг и найдет, — шутливо продолжал Март. — У человека должны быть друзья… Но и удача тоже ему нужна. Иному деньги прямо в руки лезут, а он взять их не умеет. Люди разные бывают… Да нам-то что до этого… Отпей-ка из нашей бутылки, сынок!

«Куда они гнут?» — подумал Яан, подпирая рукой голову, которая вдруг отяжелела. Ему стало казаться, что гости явились с какой-то целью, что они не простые постояльцы, которые переночуют, да и уйдут своей дорогой. И водка, и мясо, и хлеб тоже принесены неспроста. Чего они добиваются?

— Не пора ли ложиться? — предложил Яан, надеясь подтолкнуть гостей к откровенности. — Выйдем, взглянем еще разок на лошадь да захватим с дровней сена для подстилки. А то поздно уже.

— Ерунда! — рассмеялся Юку. — Бутылки еще не допиты, да и ярмарка сейчас. Мне и спать не хочется, пока в голове не зашумит. Давай-ка лучше, братцы, повеселимся, поговорим разумно, по-мужски… Яан, дружище, нам надо тебе два слова сказать, два добрых слова…

Яан заметил, как Март толкнул Юку коленом, и тот сразу пошел на попятный.

— Ну, об этом можно поговорить и потом, дело не серьезное, совсем даже пустяковое, — заговорил он снова и протянул Яану бутылку с водкой. — Перво-наперво будь мужчиной! Ведь все мы друзья и славные эстонские ребята — ур-р-ра!

Яан пил, бутылка ходила вкруговую, беседа текла. Март все ближе придвигался к Яану, разговаривал с ним ласково, хвалил его, выслушивал с большим вниманием и со всем соглашался. Он часто трогал Яана за плечо, а под конец даже обнял его. Юку Кривая Шея старался, со своей стороны, поддерживать в компании веселое настроение. Он даже затянул хриплым голосом песню, но Март остановил его, сказав, что дети спят и хозяйка задремала.

Прошел еще час или полтора, а Яан все еще не мог разгадать, в чем дело. Мысли его смешались, он даже забыл о своей тревоге.

Теперь Март, по-видимому, решил, что удобный случай настал: он вдруг обнял Яана за шею и спросил с некоторой торжественностью:

— Скажи, Яан, друзья мы тебе или нет? Разве мы не братья эстонцы, готовые друг за друга жизнь отдать?

— Конечно, конечно, — сонно пробормотал Яан.

— Ну вот, братец, значит, мы знаем свой долг; а наш долг — помогать друг другу. Правильно или нет?

— Правильно, правильно!

— Значит, и ты должен мне немножко помочь! Послушай, что я тебе скажу, да смотри, не пойми неверно. Ты, Кривая Шея, попридержи язык… Видишь ли, брат, дело такого рода… — Он понизил голос до шепота и вплотную придвинулся к Яану — носом к носу.

— Говори, говори, — подбадривал его Яан, — ведь у тебя не бог весть какие тайны, что ты меня так уговариваешь. И я не такой человек, чтобы отказать в помощи, если дело доброе.

— Доброе? А ты как же думаешь? Конечно, доброе… Но это еще не значит, что ты должен о нем болтать каждому встречному… И в убытке ты тоже не будешь. Юку, где у тебя деньги — выкладывай на стол!

Кривошеий мигом вытащил из жилетного кармана хрустящую бумажку, которая, казалось, для того только и была припасена, и бросил ее Яану.

— Вот тебе для начала три рубля, — продолжал Март приглушенным голосом, — а когда кончатся, дадим еще… Ты что уставился на меня?

— За что вы мне деньги суете? — спросил Яан.

— Да погоди ты с расспросами лезть… Не беспокойся, зря мы тебе денег не дадим, и для нас они на земле не валяются… Мы вроде платим тебе за еду и квартиру — то есть не за себя, а за мою лошадь, которая… останется у тебя еще на недельку.

— Это зачем? — резко спросил Яан.

— Черт бы тебя побрал с твоими расспросами! — сердито рявкнул Юку. — Какое тебе дело? Бери деньги и молчи. Не то…

Укоризненный взгляд Марта заставил Юку замолчать на полуслове.

— Ты спрашиваешь — зачем, — продолжал Март наставительно. — Сам знаешь, у меня нет пока настоящей конюшни, куда бы поставить такую добрую животину. Но три рубля на прокорм маловато будет, право, маловато. Сено нынче дорогое, и овса тоже надо давать… У тебя, Кривая Шея, кажется, еще мелочь есть, выкладывай.

Юку извлек из кармана два рубля и гордо швырнул на стол.

— Гляди, брат, теперь уж пять рублей, — молвил Март. — Ты только не думай, что мы… то есть я собираюсь оставить у тебя мерина на две недели или на месяц. Совсем нет! Завтра-послезавтра — никак не позже, чем через три дня, я его заберу.

— Чего ты вертишься и виляешь, Март, — сказал Яан. В голове у него сразу прояснилось. — Скажи лучше прямо, что ты или, вернее, вы хотите спрятать у меня лошадь. А коли так, значит, дело не чистое. Никогда бы я не поверил, Март, что и ты такими делами занимаешься. Не знаю даже, что сказать, так ты меня ошарашил.

— Ну, брат, если ты меня так понял, бог с тобой, — ответил Март, поглаживая свою библейскую бороду. В глазах его снова отразилось беспокойство. Он внимательно посмотрел на мать, но та уже спала, — во всяком случае, глаза ее были закрыты и грудь мерно вздымалась. Затем он продолжал шепотом: — Если уж ты учуял, то нечего долго и разговаривать… Клади деньги в карман и держи язык за зубами! Удивляться тут нечего: у меня нужда в доме, а ведь голь на выдумки хитра. Не с радости пошел я на это. Да и ты, надеюсь, не из тех дураков, о которых мы сейчас говорили, которые не видят, как им жаркое само в рот лезет, или из трусости рот закрывают. Честное имя, дорогой мой, вещь хорошая, да из него супа не сваришь и шубы не сошьешь.

У Яана покраснели лицо и уши. Пестревшие на столе бумажки невольно приковывали к себе взгляд, но дрожащие пальцы нервно барабанили по столу, тихонько, вершок за вершком отталкивая деньги. Яан силился казаться спокойным и равнодушным, но голос его глухо задрожал от волнения:

— Откуда эта лошадь? Почему вы ее не сбыли с рук на ярмарке?

— Лошадь дальняя, очень дальняя, — опасливо, как и Март, зашептал Юку Кривая Шея, а потом добавил с некоторой гордостью:

— Если б ты знал, как ловко мы ее увели! Славное дело — погоди, я расскажу тебе…

Но Март сердито прервал его:

— Молчи, Юку, не трать время зря, надо сначала с Яаном договориться, поболтать успеем… Яан, друг ты наш, братец, теперь ты знаешь все. Лошадь эта хоть и издалека, но сбыть ее на нашей ярмарке не удалось, заминка вышла. Мы поручили приятелям, которых тут никто не знает, продать мерина. Но тут нам не повезло. Другие наши друзья дали знать, что появились люди из тех краев, откуда лошадь. Каарель Холостильщик успел даже шепнуть, будто на ярмарке видели хозяина лошади. Вот мы и улизнули поскорее.

— А почему вы заехали ко мне? — спросил Яан.

— А ты не догадываешься?

— Нет.

— Да потому, что тебя все знают как честного парня, — ответил Март.

— Значит, у меня не догадаются лошадь искать?

— Ну конечно.

— А почему вы решили, что я соглашусь спрятать ее?

— Мы просто подумали, что ты не такой дурак, чтобы отказаться от хорошего заработка.

— А почему бы мне не отказаться?

— Черт побери, ты рассуждаешь, как мальчишка! Ты что, в таком достатке живешь, что тебе пятерка — десятка рублей не нужна?

— И вы, значит, решили, что Яан, несчастный голодранец, пойдет на такое дело?

— Вот черт! А ты разве иначе думаешь?

— Да, иначе! — ответил Яан, резко оттолкнув от себя деньги. — Вельяотский Яан беден как церковная крыса, голодает вместе со всей семьей, это правда, но он не замарал себя воровством и никогда на это не пойдет. Спрячьте-ка подальше свои деньги, не тратьте попусту слов и убирайтесь со своим гнедым поскорее… Давайте поговорим о другом, а еще лучше — собирайтесь сейчас же, пока не рассвело, так и для вас самих будет вернее.

Март и Юку переглянулись, словно хотели убедиться, не ослышались ли они. Старик медленно отодвинулся от Яана, сняв руку с его плеча, а Юку Кривая Шея так и остался сидеть с разинутым ртом.

— Так, значит?

— Да.

— Хочешь десять рублей?

— Не хочу.

— В самом деле не хочешь?

— Скорее соглашусь, чтобы мне голову сняли. Лучше быть дураком, чем бесчестным, лучше голодать, чем прослыть вором.

Март случайно взглянул на койку и испугался: глаза матери были широко открыты, она жадно прислушивалась к разговору.

— Яан, подойди ко мне! — позвала она сына.

Яан подошел. Кай обеими руками схватила его за голову, нагнула к себе и что-то зашептала на ухо. Как ужаленный отскочил он от матери.

— Молчи, молчи! И не стыдно тебе, старой! — закричал Яан.

Гневно сверкая глазами, он повернулся к гостям:

— Разговор кончен. Можете не сомневаться, я никому ничего не скажу, но к вашей братии не пристану. Куда бы я делся от стыда! Хватит!

— А ты, как видно, из заячьей породы. Боишься, что в капкан попадешь? — начал было подтрунивать над ним Юку Кривая Шея. — Ей-богу, не думал, что ты такой трус… Ну да ладно! Если уж ты не согласен спрятать коня, побереги хотя бы мой мешок — он в хлеву под сеном.

— A-а, значит, и в нем такое, что надо прятать? Нет, брат, клади-ка лучше и его на дровни и проваливай подобру-поздорову.

— Это твое последнее слово?

— Последнее.

— Я прибавлю еще два рубля.

— К черту! — крикнул Яан, ударяя кулаком по столу. — Убирайтесь отсюда, а ну, скорее!

Март поднялся, за ним Юку Кривая Шея. Старик вплотную подошел к Яану и впился в него горящими глазами.

— Будешь молчать?

— Я уже сказал.

— Берегись, парень, коли не сдержишь слово! Не то что-нибудь с тобой случится…

Юку тоже сверкнул глазами и погрозил Яану кулаком:

— Береги свою шкуру! С нами шутки плохи!

Так закончилась веселая пирушка в лачуге Вельяотса. Оба гостя, спеша воспользоваться предрассветной темнотой, скрылись с лошадью и мешком, даже не простившись с хозяйкой. Только пустые бутылки да остатки еды на столе напоминали о ночных пришельцах.

 

V

Александер Тоотс, учитель волостной школы в Лехтсоо, посылал в эстонские газеты заметки о местных делах, за что получал «бесплатные экземпляры» газет. Он критиковал концерты и спектакли, писал о бродяжничестве, пьянстве и прочих проявлениях нравственного упадка в народе, особенно часто — о всевозможных преступлениях. Ибо преступления, как отмечал господин Тоотс в начале каждой статьи, «не сходят в этой местности с повестки дня», «к сожалению, все более распространяются», «переходят всякие границы» и «изнуряют население». Как опытный журналист, господин Тоотс вообще всегда пользовался теми оборотами речи и терминами, которые, повторяясь в газетах бесчисленное множество раз, вошли в обиход и получили признание как вполне пригодные для печати. Отчет о каждом празднике, концерте или спектакле он начинал словами: «По случаю хорошей погоды собралось много народу» или: «По случаю плохой погоды собралось мало народу» — в зависимости от того, как было дело в действительности, ибо господин Тоотс писал только правду. Воров он обычно называл «слугами дьявола», «исчадием тьмы» или «кандидатами черной магии». В то же время он был твердо уверен, что все преступления являются «плодом алкоголизма» или «неизбежным результатом лени и распущенности». Как знаток народной жизни, он мог посоветовать и хорошее средство для «сокращения числа преступлений»: в конце статьи он настоятельно рекомендовал волостному правлению «изгонять безнравственных членов общества» и призывал «всех честных людей» не терпеть в своей среде «подозрительных личностей» и не давать им пристанища. «Исторгнем из своей среды всех падших, — призывал Александер Тоотс, — предадим их в руки правосудия, вышлем их в суровый край — тогда и только тогда повысится моральный уровень нашего народа и мир и счастье воцарятся в наших домах».

Господин Тоотс говорил чистейшую правду, утверждая, что преступления в здешних местах «страшно участились». «Не проходит и дня, чтобы где-нибудь не увели лошадь, не взломали амбар, не ограбили кого-нибудь на дороге и т. п.». «Средь бела дня слуги дьявола вломились на хутор и уже начали было выгонять из хлева коров и свиней…» Порой господин Тоотс посылал даже по два письма в неделю — в Тарту и Таллин — и потом с чувством глубокого удовлетворения, которое испытывает каждый труженик при виде дела рук своих, читал свои писания в напечатанном виде.

Принципы и взгляды волостного старшины Андреса Вади целиком совпадали со взглядами учителя Тоотса. Они были единодушны в том, что касалось преступлений, их причин, а также средств, необходимых для их пресечения. Волостной старшина тоже был мастер разоблачать преступления и всегда с готовностью «исторгал» из общества недостойных. За это господин Тоотс часто расхваливал Андреса в газетах, ставя его в пример другим волостным старшинам. Кроме того, Андрес Вади на своих духовных беседах яростно боролся с людскими пороками, страстями и тому подобным злом — об этом мы уже имели честь сообщить.

Однако число преступлений не уменьшалось; напротив, как констатировал господин Тоотс, возрастало и становилось все более угрожающим. Так, у одного крестьянина из Лехтсоо угнали двух лошадей, у другого очистили амбар, у третьего по дороге вытащили кошелек, а самого ранили ножом в голову. На днях был совершен взлом амбара, и полиция разыскивала воров. В волости и ближайших местностях усердно производили обыски. Обыскали и лачугу Яана — сюда внезапно нагрянул урядник в сопровождении волостного старшины и его помощника.

Молодой бобыль как раз собирал во дворе остатки хвороста, когда на улице появились блюстители закона. Он уже слышал о том, что где-то по соседству совершена кража, и не удивился при виде торопливо подходивших к его дому людей, полагая, что они хотят разузнать, не видел и не слыхал ли он чего. Других намерений у них быть не могло.

Представители власти были, как водится, преисполнены важности и держались весьма официально. Особенно сурово выглядел волостной старшина — хозяин лачуги, в которой жил Яан. Парень подошел к ним и вежливо поздоровался. Ответа на свое приветствие он не расслышал. Яана поразил холодный, строгий вид этих людей, на него словно ледяным ветром подуло.

— Ступай и покажи нам свой дом, — приказал Яану урядник.

Яан сразу даже не понял.

— Мой дом? — переспросил он.

— Да побыстрее, нам некогда.

— Значит, вы пришли, чтобы… — забормотал Яан.

— Нечего прикидываться, — резко перебил его старшина, — сам знаешь, зачем мы пришли.

— Вы хотите в моем доме искать краденое? — весь задрожав, закричал молодой бобыль.

— Так точно! — смеясь, подтвердил помощник старшины.

Яан долго не мог вымолвить ни слова. Кровь горячей волной прилила к его лицу, но сразу же отхлынула, и парень стал белее снега.

— Хотите искать у меня краденое? У меня? — повторил он, не сходя с места.

— Скажи пожалуйста! А почему же у тебя нельзя искать краденое? — спросил Андрес Вади и хотел что-то добавить, но Яан закричал как помешанный:

— Кто вас сюда послал? Кто посмел сказать, что здесь живут воры? Какой негодяй меня опозорил?! Скажите, я вырву у него язык!

Яан обезумел от ярости; пена выступила у него на губах, глаза, того гляди, выскочат из орбит.

Представители власти переглянулись. Они, видно, удивились, как ловко прикидывается человек. В том, что этот припадок ярости был лишь комедией, они не сомневались: если бы парень знал, что ни он, ни его домашние ни в чем не повинны, он без лишних слов дал бы обыскать свой дом.

— Кто нас сюда направил? А нам указчики не нужны, — сказал урядник. — Мы заходим туда, куда считаем нужным, ни у кого совета не спрашиваем.

— И решили прийти ко мне? — вскричал Яан. — И ты, Андрес, ты… хочешь искать у меня краденое! Разве ты меня не знаешь? Я ведь с малых лет тебе служу. Украл ли я у тебя хоть булавку? И вот теперь ты хочешь опозорить меня… ты… ты…

Виргуский Андрес хранил невозмутимое спокойствие.

— Сын мой, — сказал он наставительно и вкрадчиво, — радость моя была бы безгранична, если бы твоя душа и твой дом оказались чистыми. Но ты внушаешь нам подозрение своей заносчивостью и кичливостью. Ты даже не понимаешь, как обстоит дело. Ведь никто из нас еще не сказал, что ты вор. Мы пришли только осмотреть твой дом, и больше ничего.

— Но ведь вы ищете краденое.

— Да, но если мы ничего не найдем, значит, ты не вор.

— Но почему же вы вздумали искать как раз у меня? Разве я когда-нибудь воровал или укрывал краденое? Почему вы не стали обыскивать рейнского Ааду и кадакского Юри — вы же как раз проходили мимо.

— Так они же хозяева, богатые люди, — ответил Андрес.

— Ага, вот почему вы пришли ко мне… Потому, что я бедный бобыль, — зло усмехнулся Яан.

— Ну да, мы уже обыскали несколько хибарок и еще будем обыскивать. Это наш долг, ты сам прекрасно знаешь.

— Что ж, по-твоему, Андрес, каждый бобыль — вор и мошенник?! — хрипло спросил Яан; глаза его горели злобой. — И обо мне ты тоже так думаешь? Скажи мне, с чего ты взял это, какие у тебя догадки? Должна ведь быть какая-то причина, нельзя же так, наобум, рыться в чужом доме.

— Не отнимай у нас время понапрасну, — прервал его виргуский хозяин, медленно поглаживая свою мясистую щеку. — Каждому ребенку ясно, что краденое надо искать скорее у бедных, чем у богатых, скорее у бобылей, чем у хозяев. Все знают, что у тебя большая семья, а на какие деньги ты ее кормишь и одеваешь — это никому не известно. Разве не ясно, что мы, волостные и полицейские власти, в случае кражи должны в первую очередь обыскивать дома бедняков вроде тебя. Я уже сказал, что ты не единственный, к кому мы заглянули и еще заглянем.

В это время в дверях лачуги показалось испуганное лицо матери — громкий разговор привлек ее внимание. Увидев урядника в мундире и с саблей и волостное начальство, она так и замерла, прижавшись к косяку. Яан заметил ее и с горькой усмешкой крикнул:

— Мать, к нам пришли с обыском! Хозяин говорит, что все бедняки — воры, вот и пришли в Вельяотсу краденое искать! Спрячь скорее все награбленное! Сама знаешь, как много у нас этого добра. Чем же нам жить, как не воровством!

— Попридержи язык, парень, — прикрикнул на него урядник, — не то пожалеешь. — И, повернувшись к волостному старшине, спросил тихо: — Начнем, что ли?

Кай робко подошла к ним. На ее пожелтевшем лице отражались испуг, изумление и любопытство. Она глядела то на одного, то на другого, потом ее умоляющий взгляд остановился на багровом лице хозяина.

— О какой краже вы говорите? — спросила она наконец. — Не вас ли обокрали, хозяин? Господи, как испоганились люди-то, только и слышишь — воровство да разбой…

— Ты пойми, мать: это мы с тобой воры! — крикнул Яан. — Это к нам-то хозяин явился искать краденое.

— Мы — воры? — Мать всплеснула руками. — Боже милостивый! В первый раз такое слышу. Да хоть все переройте, ничего у нас нет чужого, ни хворостинки, ни соломинки…

— Пора кончать разговоры, — сказал Андрес, проходя мимо матери и сына. — Из-за пустяка такой шум подняли, будто мы палачи какие-то, казнить их пришли! Осмотрим дом — и все! Давайте начинать!

— С богом! — усмехнулся Яан, уступая им дорогу. Потом он схватил мать за холодную, дрожащую руку и подтолкнул к дверям, а сам уселся на пороге. — Если хочешь, покажи им, что у нас есть, на это много времени не понадобится.

Лачугу быстро обыскали, но не нашли в ней ничего подозрительного. Андрес знал в лачуге каждую щель, так что обыск оказался делом несложным. Попадавшийся им под руку домашний скарб был таким убогим и все так хорошо знали, что он принадлежит бобылям, что никаких сомнений ни у кого не возникло. Осталось еще обыскать хлев и картофельные ямы.

Пока шел обыск, Яан, подперев рукой щеку, сидел на пороге. Дикая ярость сменилась в нем тупым равнодушием. Он напряженно думал. Его все еще мучил вопрос — почему они пришли именно к нему; он ведь так дорожит своей честью, это его единственное сокровище, на которое никто не смеет посягать… Может быть, они пронюхали о ночном посещении Юку Кривой Шеи и Марта? Да, это, конечно, могло навести на подозрения. Пожалуй, это единственный повод. Но почему они об этом ни слова не сказали? Почему не сослались на такую причину? То было бы веским доводом, и никакого спора не возникло бы. Если виргуский Андрес хотя бы намекнул на это… Но никакого намека он не высказал; значит, о посещении воров ничего не знают. Стало быть, пришли без всякого повода, считая, что люди, подобные обитателям лачуги Вельяотса, не могут жить без воровства, — у бедняков ведь нет ни чести, ни совести. Эта мысль тупым, зазубренным ножом вошла в сознание Яана.

Он вскочил и прошел в дом. Ему хотелось, по крайней мере, увидеть, как вытянется лицо у Андреса, — ведь обыск не дал никаких результатов.

Представители власти, по-видимому, уже закончили свое дело. Они стояли посреди комнаты и о чем-то тихо совещались. Мать сидела в углу и успокаивала плачущего ребенка. Она робко посматривала на мужчин, словно ожидая от них какой-то беды.

Не успел Яан войти в лачугу, как в дверях показался еще кто-то. Сначала в дверь просунулась русая женская голова в большом платке, широко раскрытые глаза оглядели комнату, затем появилась и вся фигура. В комнату вошла виргуская Анни.

Отец удивленно уставился на нее; прошло несколько секунд, прежде чем он воскликнул:

— Тебе-то что здесь надо?!

— А тебе?

Этот встречный вопрос был задан таким тоном, что Андрес не сразу нашелся, что сказать. Он шагнул к девушке:

— Тебя послали за мной из дому?

— Нет!

— Чего ж тебе надо?

— Я пришла напомнить, что вам приказано было обыскать хибары на хуторах Йоости и Мядасоо, а не эту… Здесь вы ничего не найдете…

Андрес разинул рот, выпучил глаза, но так и не смог выговорить ни слова. Он шагнул к дочери. Анни не тронулась с места. Глядя отцу в глаза, она сказала:

— Я не понимаю, почему ты ослушался приказа и оказался здесь? Ведь Мядасоо и Йоости находятся на другом конце деревни. Обычно ты не любишь лишней работы, а сюда не поленился прийти, даже других за собой потащил. А если настоящие воры пронюхают, что вы с самого начала пошли по ложному следу…

— Молчать! — крикнул Андрес громовым голосом, словно выпалил из ружья. Его мясистое лицо посинело, глаза налились кровью. Он протянул было руку, чтобы схватить Анни за плечо, но та спокойно отстранилась.

— Старшина, старшина, — стал успокаивать Андреса урядник и взял его под руку. — Пойдем. С дочерью дома поговорите.

У Андреса хватило сил подавить гнев. Он смерил дочь грозным взглядом и указал ей рукой на дверь.

Но девушка не ушла. Она сделала вид, что не замечает жеста отца. Подойдя к хозяйке, она поздоровалась с ней за руку и стала гладить по головке маленькую Лийзи. Это было явным вызовом отцу, и рука Андреса судорожно дернулась. Но ничего не произошло.

— Пойдемте, — бросил старик и быстро направился к двери. Взгляд, которым он наградил дочь, не предвещал ничего хорошего.

Урядник и его спутники даже забыли обыскать хлев и двор. Яан видел из окна, как они направились прямо к выгону и оттуда свернули на дорогу, ведущую к другому концу деревни, к лачугам Мядасоо и Йоости.

В вельяотской хибарке воцарилось долгое молчание.

Кай глядела на Анни и удивлялась, как она бледна, как дрожат ее пальцы. Яан понуро сидел на лавке у окна и мрачно смотрел себе под ноги.

Наконец Анни подошла к нему и ласково провела рукой по волосам:

— Не печалься!

Яан молча покачал головой.

— Это все проделки отца, — продолжала Анни. — Он хотел тебя очернить. Он давно уже это задумал. Ему давно не терпелось устроить обыск. Потому и пошел сюда и чуть не силой потащил за собой остальных. Никто не велел ему идти к вам. Он решил: найду — хорошо, не найду — все-таки осрамлю. Пусть, мол, все видят, за кого Яана принимают… Авось и дочь образумится… Он, конечно, ошибся.

Яан посмотрел в глаза Анни. Он взял ее руку в свои. Он не произносил ни слова. Мать, стоя у койки, глядела на них, и по ее печальному лицу временами словно пробегал солнечный луч.

— А ты почему сюда пришла? — пробормотал наконец Яан. — Ты ведь знала, что отец здесь, сама говоришь.

— Знала, потому и пришла.

— Как ты решилась? Ведь ты как будто пришла, чтобы прогнать его.

— И прогнала. Хоть и не надеялась, что он уйдет.

— Что он теперь с тобой сделает?

Невеселая усмешка искривила губы девушки.

— А что он может мне сделать? — сказала она, задумчиво глядя на Яана. — Он человек благочестивый — убить не посмеет. А к поучениям я привыкла. — И Анни улыбнулась.

— Ты сказала отцу, что никто ему не приказывал обыскивать мою лачугу. Откуда ты это узнала?

— Я случайно слышала, что ему говорил урядник. Но у отца план был давно готов; он стал уверять, будто здесь кое-что можно найти; он якобы что-то заметил, нашел какие-то следы, и бог знает что еще. Он доказал остальным, что если они пойдут обыскивать другие лачуги, то потеряют время и ты успеешь припрятать краденое. Урядник в конце концов уступил, и они первым делом направились сюда.

— Но ведь твой отец сказал, что они уже побывали в других хибарках.

— Это неправда, они начали с вас… А честно говоря, знаешь, почему я сюда прибежала вслед за отцом? Я боялась за тебя. Боялась, что ты станешь с ним спорить, будешь сопротивляться и в запальчивости бог знает чего наделаешь. Я ведь знаю, как резок отец, как он умеет обидеть человека, вывести из себя, знаю и тебя… когда дело касается твоей чести, — вот я и испугалась, прибежала сюда. Я хотела припугнуть отца, напомнить ему о приказе начальника полиции. Слава богу, все обошлось… Не печалься, им ведь не удалось отнять у тебя честь.

— Не удалось отнять у меня честь? — переспросил Яан, глядя в землю. — Может быть. Но что-то они все же отняли. Я не знаю что, но чувствую — что-то они унесли с собой.

Его рука сжалась в кулак, и во взгляде, который он, встав со скамьи, бросил на снежную равнину за окном, что-то вспыхнуло и погасло.

 

VI

Несколько дней Яан не решался выйти на улицу. Ему было стыдно. Он боялся людей. Ему стыдно было смотреть им в глаза, страшно выслушивать их расспросы. «К тебе приходили с обыском! Тебя считают вором!» — сверлила мозг неотвязная мысль, болью отдаваясь в сердце.

Однако, не дожидаясь, когда Яан выйдет из дому, люди сами явились к нему с расспросами. Первым пришел сосед, бобыль Йоосеп из Кийзы.

— У тебя был обыск? Ну и как?

— Что — как?

— Нашли что-нибудь?

Яан побледнел. Нахмурив брови, он посмотрел на соседа:

— Как ты сказал?

— Записали что-нибудь плохое в протоколе? — поправился Йоосеп.

— Нет.

— Успел… концы в воду спрятать?

Яан отвернулся. Он хотел скрыть слезы, которые от стыда и гнева выступили у него на глазах. Ему казалось, будто слезы, стекающие по щекам, обжигают кожу — такие они были горячие и горькие.

— Разве ты когда-нибудь замечал, что я занимаюсь воровством? — спросил он.

— Воровством? Кто же о воровстве говорит! — воскликнул Йоосеп. — Но случается, что у бедняка в доме бывают вещи, которых другим лучше не видеть… Кто же тут говорит о виновных!

— У меня ничего не нашли, запомни это! — крикнул Яан в лицо соседу, так что тот в испуге отступил. — У меня в лачуге и пылинки чужой нет. Это, может, твой дом полон краденого! У меня чужого нет — понял?

И он вышел, оставив Йоосепа в хибарке.

Часа два спустя явился еще один любопытный. Это была женщина с другого конца деревни. Она тоже спросила, как обошлось дело, и, казалось, была сильно удивлена, узнав, что ничего подозрительного не обнаружено. В каждой морщинке ее лица сквозило недоверие. Однако любопытная бабенка и сама принесла кучу новостей. В Йоости и Мядасоо будто бы нашли краденое добро — мясо, одежду, холст и прочие вещи. Бобыль из Йоости оказался вором, а старик Михкель — укрывателем краденого. Составили протокол, обоих арестовали. Семьи остались без кормильцев. «Тяжелые времена», — будто бы сказал, утирая слезы, старый Михкель, когда его уводили. Жена и ребятишки с воем бежали за ним по дороге… Женщина описывала события сочными красками.

«Бедный Михкель!» — подумал Яан, и ему вспомнилась церковь и сорок копеек, которые у старика украли, — он так горько их оплакивал… Видно, захотел поскорее и с лихвой покрыть убыток! Но еще больше удивило Яана то, что он услышал о бобыле из Йоости. Хиндрек из Йоости — вор и взломщик! Этот пожилой, смирный мужик, в честности которого никто раньше не сомневался! Как он мог дойти до этого! Наверно, попал в дурную компанию. Или с пьяной головы… Может быть, выяснится, что он не виноват, — бывает и так. Яану трудно было поверить, что Хиндрек — вор. Поди знай, действительно ли за бабьей болтовней скрывается что-нибудь серьезное.

Соседка принесла еще и другие новости. На хуторе Виргу вчера вечером произошла крупная ссора между отцом и младшей дочерью. Неизвестно, из-за чего. Андрес увел дочь в пустую комнату, долго ее там тихонько отчитывал, слышно было даже, что молился богу. А потом вдруг начал страшно кричать. Ревел, как зверь. Дочь его, мол, бегает за вором, мошенником, прохвостом, погибшим человеком. Потом он стал бранить дочь непристойными словами. Тут, видно, Анни ему что-то ответила — раздались такие удары, что стены загудели…

Яан побледнел.

— А дальше что было?

— Чего ж тебе еще? — продолжала баба. — Андрес пригрозил, что посадит дочь на цепь, если она не возьмется за ум. Анни была спокойна, как будто ничего не случилось. Вышла из комнаты вся красная, щеки так и пылали, но не проронила ни слезинки. Только глаза у нее были как у помешанной. То на одного посмотрит, то на другого и будто ничего не соображает. Отец сказал ей еще: «В тебе, видно, бес сидит, но погоди, я его выгоню!» Это он к тому сказал, что дочь такая бесчувственная — даже не заплакала, не захотела смириться перед отцом и богом. Молиться вместе с отцом не стала, прощения не попросила, исправиться не пообещала.

Яан вскочил, надел куртку, шапку и вышел из дому. Ему казалось, что тяжесть, давящая грудь, задушит его. В висках стучало, и перед глазами все кружилось, словно возвратилась горячка, которая только недавно прошла.

Бесцельно брел он по дороге. Если бы кто-нибудь встретился и заговорил с ним, Яан, не ответив, прошел бы мимо.

Сколько времени он бродил, Яан и сам потом не помнил. Увидев перед собою дом, он долго присматривался к нему, прежде чем узнал местный трактир.

Яан остановился, раздумывая, войти или вернуться домой? Ему захотелось выпить чего-нибудь освежающего, а лучше всего — чего-нибудь такого, что затуманило бы мозг, хоть немного уняло бы жгучую боль в груди.

Из трактира доносились галдеж и раскаты смеха. Звуки эти вдруг послышались так явственно, как будто открыли дверь или окно. Яана охватило острое желание попасть в компанию веселых, беззаботных людей, кто бы они ни были — пьяницы, бродяги, лодыри, пусть даже преступники. Ему казалось, что только в обществе таких людей он найдет то, чего жаждет. Не ему их презирать и кичиться перед ними. Чем он не подходящий человек для такой компании? Если Яан и считает себя лучше их, то кто этому верит? Кто видит разницу между ним и Михкелем, Хиндреком или Мартом? Никто. Кто поверит тому, что он за всю свою жизнь не украл ни соломинки? Никто не верит — ни бобыли, ни хозяева. К нему явились с обыском, как ко всякому другому бедняку. Не нашлось никого, кто заступился бы за него и сказал: «Зачем вы позорите честного человека? Разве вы не знаете, что Яан не запятнал себя ни воровством, ни мошенничеством, что честность для него — сокровище, которого никто не может у него отнять, за которое он готов отдать жизнь?» Не нашлось такого человека… Правда, обыск не дал результатов, под суд его, Яана, отдать не смогли. Но кто не счел это просто счастливой случайностью? Он-де или успел «спрятать концы в воду», как сказал Йоосеп, или у него в ту минуту случайно не оказалось ничего чужого. Именно в ту минуту. Разница между ним и Михкелем, Хиндреком и сотней других подобных, значит, лишь в том, что те попались, а он нет — ему повезло, им нет…

— Эй, ты! Чего раздумываешь?.. Не знаешь разве… в этот дом обязан войти каждый крещеный?

Этот хриплый окрик раздался из дверей трактира. Там, прислонившись к косяку, стоял человек с опухшим лицом, в кожаной куртке на красной подкладке. Он засунул руки в карманы, выпятил живот и задрал кверху тупой нос. После каждого слова человек сопел и кряхтел.

Яан решился. В кармане у него лежал последний рубль, что остался от продажи коровы. Ну и что же? Двадцатью копейками больше или меньше — что это значит при такой нужде!

— Здорово, хозяин, — ответил он. — Я и так думал зайти. У тебя, видно, веселые гости.

— А когда их у меня не бывает? — ухмыльнулся трактирщик. — Сам знаешь — про трактир в Лехтсоо говорят, что здесь веселье ключом бьет.

Он вошел в дом вместе с Яаном.

В трактире было тесно, темно и грязно. В первой комнате у двух закоптелых тусклых окошек стоял длинный стол, за которым двое посетителей что-то жадно ели. Крики и смех доносились из соседней комнаты. Там, за уставленным бутылками маленьким столом, сидели трое. Двоих Яан узнал по голосу, и его сразу бросило в жар, сердце сжалось от недоброго предчувствия. Каарель Холостильщик и Юку Кривая Шея! Третьего Яан не знал.

Все трое обернулись к вошедшему и на миг утихли.

— Да ведь это барин из Вельяотсы! — закричал пьяный Юку. — Ишь ты — новый миссионер волости Лехтсоо!.. А ну, поди сюда, черт этакий! Я давно хотел с тобой посчитаться.

Яан понял, на что он намекает, и испугался. Пьяный парень, чего доброго, перейдет от слов к делу, еще затеет ссору. Яан с радостью ушел бы, но это могло показаться трусостью, бегством. К счастью, Холостильщик, который был, как видно, не очень-то пьян, отнесся к нему более дружелюбно.

— Не слушай его! — крикнул он Яану. — Кривая Шея только языком треплет. Подходи смело! Только смотри, будь веселым парнем и настоящим мужчиной, а то я сам с тебя шкуру спущу.

— Что же я должен делать? — спросил Яан, подходя к столу и протягивая Каарелю руку.

— А все, что полагается мужчине. Перво-наперво скажи разумное слово хозяину и затем действуй по нашему примеру. Ей-ей, я сделаю из тебя человека, угодного богу.

— Штоф водки, хозяин! — бросил Яан. Он тоже хотел хоть раз показать себя богачом.

— Гляди-ка! Начало неплохое, — похвалил Каарель. — Из тебя еще может толк выйти, если ты будешь почаще общаться с настоящими мужчинами.

Кривая Шея сразу же забыл о драке. Он вытаращил глаза от изумления и по примеру Каареля протянул Яану руку. Затем Яан поздоровался с незнакомцем, который все время внимательно и несколько свысока его разглядывал.

Судя по одежде и манере держаться, это был скорее горожанин, чем деревенский житель. Лицо полное, прыщавое, сложен крепко. Особенно бросались в глаза его огромные кулаки. Сшитое из городской материи поношенное черное пальто было подпоясано пестрым кушаком, как у мясника, на ногах у него были высокие болотные сапоги.

Когда Яан усаживался за стол, незнакомец вопросительно взглянул на Каареля. Тот подмигнул, пробурчав:

— Гм-гм, может пригодиться…

Так Яан и попал в веселую компанию. Стакан с водкой переходил из рук в руки и, к удивлению Юку Кривой Шеи, «миссионер из Вельяотсы» хлебал из него весьма решительно. А ведь то был самый что ни на есть «мужской» напиток! Юку высказал по этому поводу свое самое горячее одобрение.

— Видали тихоню! — воскликнул он. — Недели две назад его горло и сладкой водицы не пропускало, а теперь вон как дует горькую!

— Я исправился, — улыбнулся Яан.

— Правду говоришь?

— Сущую правду.

— Значит, в следующий раз, если кто попросится ночевать, — не выгонишь?

— Там видно будет.

— Черт побери, а в тот раз ты поступил просто бессовестно! — Юку размашисто ударил Яана по спине. — Даже не верится, что человек может быть так глуп. О черт, ну и плевался же я!

— Брось орать, Кривая Шея! — остановил его Каарель, покосившись на переднюю комнату, где закусывали двое. — Можно ведь и потише. О чем ты болтаешь, кто кого выгнал?

Юку, понизив голос, начал рассказывать. Яана вновь охватил приступ тоски. Он потчевал водкой горожанина и старался завести с ним разговор о чем-нибудь другом. К счастью, невнятное бормотанье Юку не слишком занимало Каареля; ему, по-видимому, все было уже известно. Указывая на Яана, Каарель заметил:

— Да разве заставишь робкого человека принять таких опасных постояльцев. В таком деле опыт нужен, да и охоту надо иметь. Авось когда-нибудь…

— А знаешь, — с усмешкой обратился к Яану Юку, — товарец-то мы все-таки удачно сбыли. Вот уже вторую неделю магарыч за мерина пропиваю.

Каарель Холостильщик зажал ему рот рукой, громко крякнул и стал наливать пиво. При этом он затянул громовым голосом «Ворону, птичку тихую…». Собутыльники стали хрипло подпевать ему, и трактир снова огласился гамом. Компания пила и веселилась. Каждый новый глоток повышал настроение, гнал прочь тревогу и грустные мысли.

Яан старался не отставать от других. Он хотел забыть все, что угнетало его, окунуться в веселье, каким бы оно ни было сомнительным. Он снова заказал водки, потом пива, пел, смеялся, горланил вместе со всеми и даже старался перещеголять других, что ему в конце концов и удалось. Собутыльники не узнавали его — таким они видели Яана впервые, и Каарель Холостильщик уже в который раз повторял, что из него еще «такой парень выйдет, что только держись!»

Чем больше Яан хмелел, тем болтливее становился. Он начал выкладывать собеседникам все, что особенно занимало его мысли. Он долго и подробно рассказывал об обыске в доме, сыпал проклятиями и ругался.

— Чего стоит честность, — воскликнул он, ударяя кулаком по столу, — если все считают, что ее вовсе нет! Да нужна ли вообще человеку честность? Для чего она?! Тем, у кого ее нет, гораздо лучше живется. Ни съесть ее, ни выпить, ни на себя надеть! А вот голоду с ней натерпишься! Только тогда будешь есть, пить и одеваться, когда на всю эту честность рукой махнешь! Правду я говорю?

Все подтвердили, что Яан говорит правду. Каарель громко расхохотался.

— Что за бес в тебя вселился?

— Знаете, я даже разыскивал вас, — признался Яан.

— Чего тебе от нас надо было? — спросил Юку.

— Хотелось хоть раз побыть с веселыми парнями. Я думал… Я думал стать вашим товарищем…

Каарель незаметно подмигнул горожанину. Его толстые губы скривились в многозначительную усмешку.

— Товарищем? — переспросил он. — Товарищи разные бывают. Не всякий годится нам в товарищи.

— Я-то гожусь! — крикнул Яан; язык его заплетался; дрожащей рукой он стал наполнять стаканы. — Выпьем, братцы, за нашу дружбу, ура-а!

— Хочешь вместе с нами какое-нибудь дельце обтяпать? — спросил Юку, недоверчиво усмехаясь.

Каарель бросил ему предостерегающий взгляд.

— Дружба — вещь хорошая, — медленно сказал Каарель, — но, по правде говоря, ты… ты, по-моему, еще молокосос; не знаю — можно ли тебе доверять…

— А попробуйте! — воскликнул Яан.

— Но как?

— А мне все равно. Ничего я не боюсь!

— Приходи-ка сюда в четверг вечером, — пробурчал Каарель. — Мы тут же соберемся.

— Приду, — не задумываясь, ответил Яан. — И что тогда?

— Тогда? Тогда и увидим… Решим.

— Что решим?

— Ну… насчет заработка.

Яан посмотрел на всех по очереди и опустил глаза. Кровь горячей волной пробежала по жилам и ударила в голову. Сердце громко забилось.

— Придешь? — спросил Каарель.

— Не знаю, может, некогда будет.

Все расхохотались.

— Вот она, твоя дружба! — Каарель сокрушенно покачал головой. — Навязывается парень в товарищи, а как до дела доходит — сразу в кусты, точно заяц: «Может, некогда будет».

— Так разве это мое последнее слово? — ответил Яан, одним духом осушая стакан пива. — Не сомневайтесь, приду.

— Руку!

— Вот!

Когда Яан встал из-за стола, чтобы покинуть веселую компанию, на дворе уже смеркалось. Он, может быть, и не собрался бы уходить, если бы не смутная догадка, что деньги кончились. И действительно, расплатившись с трактирщиком, он получил сдачи всего какие-нибудь две копейки.

В голове у него шумело, настроение было веселое, и он не жалел этого последнего рубля, выброшенного на ветер. Однако на сердце было как-то тревожно — нельзя являться к матери без денег. Яан поманил к себе пальцем Каареля, отошел с ним в угол и зашептал на ухо:

— Не сердись, брат… не одолжишь ли мне рубль на несколько дней?

— Почему не одолжить, — быстро ответил Каарель и тут же принялся искать деньги; из одного кармана он извлек трехрублевку. — Возьми три, у нас этого мусора хватает.

На прощанье Яан пожал всем руки. Приятели пытались было задержать его, но Яан в каком-то бессознательном страхе за себя выбрал удобную минуту и выскользнул за дверь. Походка у него была нетвердая, он сам это чувствовал, в голове шумело, в висках стучала кровь. На дворе было темно. Яан шел, спотыкаясь, и раз-другой свалился в сугроб, лицом прямо в снег. Ругаясь, он поднимался и шел дальше. А на душе было весело. Яан прищелкивал языком, аукал и затягивал песни.

 

VII

Идя домой, Яан выбрал не самый короткий путь: брел он в темноте уже несколько часов, а вельяотской лачуги все еще не было видно. Он очутился на какой-то незнакомой тропинке. То и дело попадались встречные — все они направлялись к стоявшему неподалеку хутору, на котором ярко горели окна.

— Что тут за гулянье нынче? — спросил Яан двух проходивших мимо девушек.

— Гулянье? — отозвались они. — Нынче в Тыну-Юри не гулянье, а духовная беседа.

«Духовная беседа?» — подумал Яан, и ему вдруг очень захотелось очутиться среди людей, которые лучше и чище его новых приятелей. Им овладел какой-то странный припадок благочестия, смешанного с раскаянием. Совсем забыв о том, что он пьян, Яан, не долго думая, решил тоже послушать духовную беседу. Изо всех сил стараясь держаться прямо, он направился к Тыну-Юри, словно только туда и шел.

Просторная изба была набита до отказа. Яан забрался в дальний угол и притулился на краешке скамьи. В простенке между окнами помещался стол, на нем стояли лампа и две зажженные свечи для чтецов. К столу были приставлены три стула, и против каждого из них лежали Библия и молитвенник.

Вот из соседней комнаты один за другим вышли чтецы.

Сытое, румяное лицо шедшего впереди Андреса выражало глубокую торжественность. Следом за ним выступали два других чтеца. Первый был еще довольно молодой человек, одетый на господский манер, в манишке и белом воротничке, второй — обыкновенный седобородый деревенский старичок. Виргуский хозяин сел посередине, двое других — по бокам. Увидев Андреса, Яан стиснул зубы, ощутив невыразимую тяжесть в душе. Он, пожалуй, ушел бы отсюда, если бы его не окружала плотная стена людей. И другие чтецы тоже были знакомы Яану. Худощавый молодой человек в белой манишке, который держался весьма самоуверенно, свысока оглядывая собравшихся, был портной Кульднокк из волости Наариквере. Пройдя школу у Андреса, он теперь самостоятельно или вместе со своим наставником как его последователь и помощник проводил духовные беседы. Седой старик, хуторянин из волости Лехтсоо, отличался благочестием, но оратор был неважный. Обычно он только вздыхал и утирал слезы. Все трое уселись за стол перед раскрытыми Библиями и молитвенниками, благочестиво сложив руки и опустив глаза.

Беседа началась с пения духовной песни, слова которой громко и нараспев произносил главный чтец — Андрес. Когда пение окончилось, он сказал: «Помолимся!» — и все присутствующие, сложив руки, опустились на колени — Андрес и его помощник у стола, остальные между скамьями. Андрес торжественно прочел молитву, смысл которой почти не дошел до Яана, так как он был совсем пьян. Потом началось толкование Библии, которым чтецы занимались поочередно. Кончал один, начинал другой. Каждый разъяснял свой отрывок. Первый читал одно место, второй другое, и каждый толковал и дополнял прочитанное своими собственными суждениями.

Разумеется, искуснее всех делал это Андрес. Слова так и лились из его уст. Всегда ли они попадали в цель, — об этом можно было спорить, зато — и это самое главное — говорил он плавно, без запинки, а голосом обладал таким пронзительным, что его слышно было в самом отдаленном углу. Портной Кульднокк старался во всем походить на своего учителя. Он говорил таким же голосом, так же произносил слова, силился придать своему лицу то же выражение и в большинстве случаев повторял то, что сейчас или когда-нибудь раньше слышал от Андреса. Но талантом и пылом проповедника он не обладал, и если кто забывал на минуту, что присутствует на духовной беседе, то мог весело посмеяться над портным. Третий чтец, пожилой крестьянин, как уже упоминалось, был неважным оратором. Он обычно разъяснял всегда те же два-три отрывка, которые от бесчисленных повторений настолько врезались у всех в память, что завсегдатаи духовных бесед знали его толкования назубок. Читая слово божье, Тыник сам умилялся больше всех — слезы так и текли ручьями по его щекам.

Яан почти ничего не слышал. «Грешника» одолевал глубокий сон. Яан старался не закрывать глаз, но свинцовые веки поднимались лишь на минуту, а смыкались на десять. От него несло водкой, и иные благочестивые женщины, знавшие Яана, смотрели на него с негодованием, — как это случилось, что пьяный пришел на духовную беседу! Среди женщин Яан увидел и среднюю дочь Андреса. Эта важная, толстая девица с явной гадливостью поглядывала на парня и нарочито громко выражала свое мнение о нем.

После толкования Библии снова последовало пение, затем началась проповедь, которую читал тот же Андрес. Это было важнейшей частью духовной беседы. В длинной проповеди Андрес излил из сердца своего все, что в нем накопил, чтобы пробудить души ближних, покарать их или помочь им искупить свои грехи. Он их уговаривал и проклинал. Он был душой и телом предан своей миссии. Все проникновеннее, все значительнее становились его слова, все громче и резче звучал его голос, все жарче разгорался его пастырский пыл.

Он замаливал грехи всего мира. Он молил бога спасти человечество от вечной гибели. Праведникам он сулил рай, грешников стращал адом — этих нечестивцев клеймил особенно охотно. Судя по тем подробностям, какие он перечислял, Андрес доподлинно знал, что такое ад. Слова его были проникнуты такой силой и красочностью, что слушателей мороз подирал по коже.

С такой же яркостью, с какой он изображал адское пламя и смолу, вой и скрежет зубовный, Андрес описывал и день Страшного суда. Он рисовал такие жуткие картины, что у слабых духом волосы вставали дыбом, а иные женщины, не выдержав, принимались выть и стенать. Одни впадали в истерику, другие сидели как на иголках, третьим чудился запах серы. В том, что Страшный суд близок, что он уже у самого порога, ни у кого из слушавших Андреса не оставалось ни малейшего сомнения, за исключением разве совершенно уж погибших и жалких созданий, по уши погрязших в грехах. Проповедник перечислил множество признаков приближения Страшного суда, — например, участившиеся кражи, пьянство, богоотступничество и неповиновение властям.

— Дорогие братья и сестры во Христе! — воскликнул он, молитвенно вознося сложенные руки на уровень носа. — И здесь, в этой маленькой комнате, есть грешники, безумный взор которых указывает на то, что в них вселился сам сатана. Да, есть и среди нас слуги диавола, настолько погрязшие в грехах, что, глядя на них, давно уже облизываются черти, охраняющие в аду кипящие котлы. Тяжко будет пробуждение этих людей в день Страшного суда, невыразимы будут их мучения! Разве далек Судный день, если честные люди, которым отец небесный послал земные блага, не могут спокойно спать по ночам, боясь, что апостолы мрака украдут эти блага для удовлетворения своих плотских страстей? Разве далек конец мира, если и среди нас есть такие падшие создания, которые, упившись адским зельем, приходят слушать слово Спасителя и тем самым предают его, насмехаются над ним…

Говоря это, оратор многозначительно посматривал в тот угол, где громко храпел Яан. Кто-то толкнул его в бок, и он, проснувшись, услышал последние слова Андреса, заметил его взгляд. Яан вздрогнул и весь сжался. Как только окончилась проповедь, он стал быстро пробираться к двери, только бы поскорее уйти отсюда.

В темном небе ярко горели звезды. Они сияли так радостно и безмятежно, словно не подозревали, что конец мира и их страшная гибель так близки.

Весело и спокойно светили они и Яану, этому неисправимому грешнику, пьянице, который кутил в компании с ворами и мошенниками, а после этого возымел еще наглость прийти на духовную беседу.

В голове у Яана шумело, на сердце было тяжело. Мысли и чувства были неясны и расплывчаты, но в душе все громче и явственнее звучало раскаяние. Яан стыдился того, что случилось сегодня. Он старался отвлечься; идя лесом, затягивал песню, смеялся, подбадривал и утешал себя, уверяя что он самый веселый, самый счастливый человек в мире. Проповедь старого Андреса он называл болтовней. Каареля Холостильщика величал хорошим парнем. Насвистывая какую-то песенку, он наконец приплелся домой.

В лачуге все еще горел свет. Мать, озабоченная и встревоженная, лежала с открытыми глазами в постели, поджидая сына. Кай не могла понять, куда это Яан запропастился. Его внезапный уход, его непонятное поведение в последние дни — все это сильно беспокоило мать.

Кай удивленно уставилась на сына, когда он, пошатываясь, с блуждающим взглядом вошел в избу. Таким она никогда еще его не видела. Она всплеснула руками и присела на постель.

— Добрый вечер, старушка, — с напускной веселостью пробурчал Яан. — Небось поджидала сыночка? Запоздал я малость. Ходил искать работы и нашел-таки. Кто ищет, тот всегда найдет. Надо было выпить по этому случаю — вот и затянулось…

— Ты нашел работу? — спросила мать. — Где же?

— Тут и там, на земле и на море, в лесу и в пустыне, — ответил Яан и весело рассмеялся без всякой причины.

— Какую работу? Да говори же толком!

— Стану я тебе еще рассказывать — что да как… Работа всякая бывает. Гляди-ка, вот и задаток получил — три рубля, вот они!

Ухмыляясь, он вытащил из кармана скомканную бумажку и протянул ее матери.

— Откуда ты взял эти деньги?

— Я же сказал… Чего ты ко мне пристала? Завтра поговорим. Укройся да спи.

Посвистывая и шатаясь, Яан стал стаскивать с себя куртку, наткнулся на печь и опустился на стоявшую около нее лавку. Видно, часы, проведенные в жаркой избе на духовной беседе, не только не прояснили головы Яана, напротив, еще больше затуманили ее.

Мать поднялась с постели, стащила с него сапоги, сняла жилетку и стала уговаривать лечь. Яан лепетал ласковые слова, гладил ее по голове, по морщинистому лбу и вдруг заплакал. Несколько раз поцеловав дрожащую руку матери, он, всхлипывая, уткнулся лицом ей в кофту.

Кай старалась его успокоить и утешить. Она ничего не спрашивала, заботливо довела Яана до кровати, на которую он тяжело повалился. Яан все еще силился говорить и между прочим похвастался, что был в Тыну-Юри на духовной беседе и молился о ней. Вскоре он захрапел.

Едва Кай собралась лечь спать, как услышала тихий стук в дверь. Кто бы это мог быть так поздно? Она пошла открывать. В комнату вошла Анни, укутанная в большой шерстяной платок.

— Яан дома? — спросила она, стараясь подавить волнение.

— Дома, — ответила мать. — Спит уже.

— Вот хорошо! — прошептала девушка, глубоко вздохнув и бросив взгляд на койку Яана. — Я так беспокоилась за него.

— Ты?.. Разве ты знала?

— Мне сказали… Он был в Тыну-Юри на беседе…

— И ты так поздно пришла сюда?

— Я бы еще позднее пришла, если бы нужно было… — Анни что-то прятала под платком. Подойдя к кровати Яана и убедившись, что он спит, она вытащила сверток.

— Здесь немного бобов и кусочек мяса, — шепнула она, передавая сверток матери. — Я давно уже собиралась принести, да все некогда было… Ты только Яану не говори… Скажи, что заняла…

— Ах ты, добрая моя, — проговорила мать и погладила девушку по щеке. — Что тебе о Яане сказали? Кто его видел?

— Отец и Мари, — ответила Анни; в ее глазах, смотревших на спящего Яана, отражалась печаль. — Скажи, мать, куда он еще ходил сегодня? Ведь его долго не было дома?

Кай пробормотала что-то невнятное, словно извиняясь за сына. Анни пододвинула скамейку к кровати Яана и села. Она долго-долго смотрела на спящего. Глубокая печаль, какая отражается разве только в глазах матери, омрачала лицо девушки. Она не проронила ни слова.

Спящий вдруг забормотал во сне. Он называл имена Каареля Холостильщика и Юку Кривой Шеи, хрипло смеялся, прищелкивал языком; потом вдруг затрясся от рыданий. Анни взяла его горячую руку, отвела у него со лба спутанные пряди волос. Мать, полураздетая, тоже стояла у кровати.

— Он тратил сегодня деньги? — шепотом спросила Анни.

— Он взял с собой рубль, а принес три.

— Откуда он взял их?

— Не знаю, сказал, что работу нашел.

— Где?

— Я так и не поняла.

Анни задумалась.

— Мама, — сказала она, — попроси Яана, чтобы он больше не ходил в трактир. Попроси его… Скажи, что я сильно беспокоюсь.

Кай погладила Анни по русой головке.

— Ладно, скажу. Я и сама беспокоюсь. Господи, господи, наставь его на путь истинный.

Они грустно глядели на Яана, как на больного. Наконец Анни встала.

— Спокойной ночи, мама, мне пора. Лучше всего — не говори ему, что я приходила. А то ему стыдно будет, И попроси его быть благоразумным. Скажи ему, чтобы не водился с Каарелем и долговязым Юку, — эти мошенники не друзья ему. Эх, если бы он только взялся за ум!

Легко и незаметно, как тень, девушка выскользнула из лачуги. Мать заперла дверь на засов, потушила свет и легла.

Глубокий ночной покой объял лачугу, скрыв под своим темным, мягким крылом тревогу, страх и душевные муки. В небе горели звезды. Дружески и благосклонно глядели они и на черную курную хибарку Вельяотса, и на хутор Виргу, с его гладкой тесовой крышей и белой трубой.

 

VIII

Уже некоторое время на хуторе Виргу кипела работа. С утренней зари до позднего вечера женская половина дома шила не покладая рук. Шли приготовления к свадьбе. В минувшее воскресенье в церкви состоялось первое оглашение, а через три недели Мари с Пээтером из Луйге пойдут к алтарю. У богатой невесты сундук для приданого громадный, в него еще поместится много добра, даром что его наполняют с давних пор. Мари не такая девушка, чтобы оставить где-нибудь свободный уголок: она до отказа набивает свои ящики и шкатулки, она кучами складывает добро. Она не из тех невест, которые начинают новую жизнь в мечтах о любви: в голове у нее ясно, на душе прохладно. Она может забыть все, но только не свою выгоду. У Мари всего достаточно, но она требует еще и еще. Она берет и то, что считает необходимым, и то, чего ей совсем не нужно. Она не щадит ни отцовского кошелька, ни здоровья своих работниц. Из мошны она извлекает все, что можно, она изнуряет девушек работой. Ей необходимо богатое приданое, ведь ее жених человек зажиточный и хочет иметь достойную жену. С точки зрения Мари, это желание так же естественно и законно, как и ее собственное требование, чтобы отец, выдавая дочь замуж, обеспечил ее по своему достатку. И старый Андрес сознает свои отцовские обязанности, он любит свою практичную дочь, — ведь Мари всегда была послушным ребенком, никогда не причиняла ему забот, не срамила его. Он с удовольствием называет ее своей дочерью.

На хуторе Виргу ткут и шьют, вяжут и вышивают, стирают, крахмалят и гладят. Мари во всем принимает самое горячее участие, но больше распоряжается, чем помогает. Она не терпит, если работницу клонит в сон, не хочет и слышать, что та устала. Из Мари, несомненно, выйдет отличная хозяйка.

Больше всего Мари помыкает самой искусной своей служанкой — сестрой Анни. Той поручена наиболее тонкая и изящная работа — ведь Анни три месяца обучалась в городе шитью. У нее ловкие пальцы и хороший вкус. Ей удается самая сложная работа. И она охотно шьет на сестру, зная, как Мари любит наряды. Анни не обижается, когда вместо благодарности слышит от Мари попреки; она не сердится, когда сестра подпускает ей шпильки, а это случается довольно часто. Что поделаешь, если уж у Мари такой характер. Анни безропотно сносит все, но порой ей становится очень грустно.

Сейчас она шьет сестре подвенечное платье. Она сидит вместе с Мари в уютной, чистой горнице, отведенной дочерям хозяина из четырех просторных жилых комнат дома. Стучит швейная машина, лязгают ножницы, мелькают иголки. Анни не так утомляет работа, как непрерывная воркотня сестры, ее нескончаемые поучения и окрики. А что хуже всего — это ее глупая болтовня о нарядах, ее самодовольство и манера осуждать других. Все мысли Мари вертятся вокруг одного, все ее ожидания и надежды связаны с одним: какое нарядное у нее будет платье, какая пышная свадьба, какая лошадь у ее жениха, как богато Мари будет жить в новом доме, как завидуют ей другие девушки и досадуют отвергнутые женихи.

— Ну, как дела с твоим Яаном? — словно иголкой колет она Анни. — Ты вчера ночью опять тайком бегала в Вельяотсу поглядеть на своего милого?

Анни не отвечает, только щеки ее слегка краснеют.

— Был он дома, или ты его где-нибудь в канаве подобрала? — продолжает Мари. — Вот, наверное, тяжкий крест быть женою пьяницы! Слава богу, у меня-то трезвенник, скромный, точно девица.

Анни молчит. Она усердно шьет. Ее молчание раздражает сестру.

— Хорош зятек у меня будет, нечего сказать! Пусть бы он был голодный бобыль или батрак, да без дурной славы. А то ведь пьянство до того его довело, что он не может отличить кабака от молитвенного дома… Жаль, что ты вчера вечером не видела его в Тыну-Юри. Вот досада, что я оставила тебя дома…

Анни смотрит на сестру. Ее взгляд молит прекратить эти злые насмешки. Но Мари продолжает свое.

— Я готова была сквозь землю провалиться, когда кипуская Кадри толкнула в бок рейнускую Лийзу и сказала: «Гляди-ка, вон третий зять Андреса храпит, сопли распустил! Чей это он карман обчистил, чтобы денег на выпивку раздобыть? Мать с детьми голодает, а сын, здоровенный парень, работать не хочет».

— Ты ведь знаешь, что Яан не боится работы и по чужим карманам не лазит, — тихо, но твердо говорит Анни.

— Не лазит? Откуда я знаю, да и ты откуда можешь знать? Но я знаю, что он завел дружбу с известными жуликами. Не стал бы он с ними водиться, кабы от этого ему выгоды не было.

Анни бледнеет.

— А ты как будто не веришь? — продолжает Мари. — Так пойди разузнай, с кем он вчера в трактире пьянствовал, перед тем как заявиться в Тыну-Юри. Каарель Холостильщик и этот гнусный Юку Кривая Шея — вот закадычные друзья твоего жениха! Хотела бы я знать, у кого в ближайшую ночь угонят коней и обчистят амбары.

— Мари!

Анни глядит на свою мучительницу, точно попавшая в силки раненая птица.

— Если не веришь мне, спроси у Каареля из Сепы, он заходил в трактир и видел, как Яан обнимался с Холостильщиком и клялся ему в вечной дружбе. Они шептались о своих делах — наверняка сговаривались, планы строили. И еще с ними был какой-то карманщик из города.

Руки Анни бессильно падают на колени. Помутневшим взором смотрит она в угол. В губах у нее ни кровинки. Она готова бросить работу и бежать отсюда, но слова Мари вынуждают ее остаться.

— Ага, — смеется сестра, — мои новости так тебя огорошили, бедняжку, что ты и слова вымолвить не можешь. Ты же мне не веришь! Яан чист и непорочен, как ангел. Чего же ты скисла от глупой бабьей болтовни?.. Жаль, что отца дома нет, надо бы и ему передать, что сказал сепский Каарель. Ему ведь не мешает получше знать своего третьего зятя.

Старик оказался легок на помине.

Дверь отворилась, вошел Андрес, оглядел холодными серыми глазами комнату.

— А мы тут весело болтаем, — обратилась к нему Мари, сверкнув красивыми белыми зубами. — Разговор такой интересный, что Анни и о работе забыла, — видишь, в угол уставилась. — И, обернувшись к сестре, Мари добавила ворчливо: — Да пошевеливайся! Сама знаешь, сколько еще работы. Успеешь пожить барыней, когда станешь хозяйкой у вельяотского Яана.

— Замолчи! Я говорил вам, чтобы в моем доме не смели называть этого имени! — крикнул отец. — Мой дом — богу моему, да не будет в нем мерзости и скверны.

— Отец, я только хотела тебе посоветовать — купи покрепче замки к амбару и конюшне, не то плохо будет. В трактире Лехтсоо вчера вечером видели шайку воров и среди них одного нашего соседа, который собирается к нам сватов засылать.

И Мари выложила отцу все, что знала. Андрес слушал, заложив руки за спину. При каждой шпильке, которую подпускала Мари, красное лицо его все больше темнело, глаза загорались злобой. Но он не сказал ни слова. С негодованием посмотрел на младшую дочь. Презрение, безграничная ненависть были в этом взгляде. Когда же Андрес заметил, что Анни на него и не смотрит, а только ниже опускает голову над работой, он шагнул к дочери, твердой рукой повернул к себе ее лицо и взглянул ей прямо в глаза. Потом, презрительно сплюнув, вышел из комнаты.

Анни встала и подошла к сестре. Обняв Мари, она спросила:

— Скажи, Мари, за что ты так меня ненавидишь?

— Ненавижу? Ты что? Вовсе нет!

— Иначе ты не стала бы меня так мучить. Что я тебе плохого сделала?

— Ах ты глупая девчонка! — рассмеялась Мари. — Какая же это ненависть? Я хочу только, чтобы ты наконец взялась за ум и не позорила нас больше — меня, отца, всю родню. Подумай только — кто мы и кто Яан! Если ты перестанешь дурить и выставлять нас на посмешище, я больше не скажу тебе ни одного плохого слова. А покуда тебе придется потерпеть и от меня, и от отца, и от людей. Ничего, когда-нибудь у тебя откроются глаза и ты поймешь, что свихнулась. Уж этот голодранец сам позаботится о том, чтобы к тебе вернулся рассудок! Небось как схватят его с поличным, сразу очухаешься.

— Чего же ты тогда беспокоишься?

— А я не хочу дожидаться, когда жених моей сестры угодит за решетку! Твоя честь — это и моя честь. Как ты не понимаешь!

Анни села и снова принялась за шитье. К счастью, ей пришлось шить на машине, стрекотанье которой отвлекло девушку от болтовни сестры. К тому же Мари решила поглядеть — не бездельничают ли девушки в других комнатах, как они там ткут, прядут и хлопочут по хозяйству. Что-то напевая про себя, она вышла.

Рука Анни соскользнула с рукоятки машины, голова упала на край стола, все тело затряслось от беззвучных рыданий…

Яан только к полудню очнулся от тяжелого сна. Он сидел на кровати, уставившись в пол, охватив руками голову, трещавшую от боли. Какое похмелье было горше — физическое или моральное, Яан и сам не знал. Он сознавал лишь одно — что презирает себя, бесконечно презирает. Он готов был избить себя, плюнуть на себя. Чем явственнее проступали в памяти Яана вчерашние события, тем сильнее мучил его стыд. Возбужденный алкоголем мозг рисовал все происшедшее в еще более мрачных красках, чем это было на самом деле. Кроме того, Яана тревожило смутное опасение, что он помнит далеко не все свои позорные поступки, и он лихорадочно рылся в памяти.

Из всех его вчерашних поступков ему все более отчетливо и мучительно припомнились два — как он завязал дружбу, вернее, вступил в сделку с мошенниками и даже взял у них задаток и как появился потом среди людей, да еще на духовной беседе, в таком виде, что все были вправе его презирать. И что хуже всего — виргуский хозяин видел его пьяным, бранил перед всем народом! В памяти Яана отчетливо всплыла презрительная усмешка Мари. А может быть, и Анни, забившись от стыда куда-нибудь в угол, тайком смотрела на него, а сама в душе мучалась?! Понятно, она держалась подальше от него или даже убежала домой.

Яан вспомнил, что взял у Каареля деньги, и тут же решил вернуть их, вернуть немедленно! Ужас и отвращение охватили его, когда он представил себе, что ему придется поддерживать дружбу с такими людьми. Снова идти к ним в четверг, принимать участие в их сговоре? Нет, нет, нет! Что бы ни было, как бы несправедливо к нему ни относились люди, так низко он не падет. Лучше голод, конец…

И тут Яан снова вспомнил Анни. Что бы она подумала, узнав обо всем! Что сказала бы, если Яан, за честность которого она готова головой ручаться, пошел бы по этому пути вместе со взломщиками и конокрадами… Дрожь охватила Яана, и он не решился додумать до конца эту страшную мысль. Он вскочил и стал искать жилет и куртку: надо сейчас же отнести деньги Каарелю… В первую минуту Яан даже не подумал о том, что не знает, где сейчас найти Каареля.

Он стал шарить по карманам — где эти ненавистные деньги? В карманах их не оказалось. Кошелька у него не было. Те копейки, которые иногда водились, можно было носить и в кармане. Он обыскал куртку, но и там денег не было. Странно! Яан помнил, что получил деньги, что показывал их матери.

В эту минуту в лачугу вошла мать. Пока Яан спал, она покормила овец и поросенка, которых теперь перевели в хлев, так как наступила оттепель.

— Мать, куда делись деньги? — испуганно спросил ее Яан.

— Эти три рубля, что ли?

— Да.

— Зачем они тебе?

— Не спрашивай!.. Ты их взяла?

— Да, взяла их у тебя из кармана и спрятала в сундук… А ты разве куда собрался?

— Конечно… Деньги надо вернуть…

— Вернуть? — испугалась Кай. — Разве это не твои деньги?

— Нет… Я их занял.

— Занял? — Лицо у матери вытянулось. — Ты сказал, что нашел работу… что это задаток…

— Я соврал… спьяну…

Яан посмотрел на мать: как грустно, с каким разочарованием она на него смотрела. Яан быстро подошел к ней и, опустив голову, тихо сказал:

— Не сердись, мама, не печалься… Я вчера вел себя очень глупо, просто как шут гороховый… Больше это не повторится.

— Что уж говорить, — мягко ответила Кай и добавила с сожалением: — Только если ты эти деньги и вправду занял, зачем же их так скоро отдавать? Успеем вернуть весной…

Яан пожалел, что невольно проговорился о своем намерении вернуть деньги. Разве нельзя было утаить его от матери? Но теперь было поздно.

— Не спрашивай, мама… но эти деньги я должен вернуть сейчас же, — ответил он глухо. — Мне, может, удастся раздобыть в другом месте рубля два.

— У кого же ты взял их?

Яану трудно было сказать ей правду, но ложь могла только все запутать. Мать не поверила бы или подумала бог знает что.

— У Каареля Холостильщика занял, — ответил он.

— У Каареля Холостильщика? — переспросила мать, и ей вспомнилась вчерашняя просьба Анни. — Слушай, сын, не водись ты с этими людьми. Они тебе не товарищи. Это и Анни говорит. Она просит тебя…

Яан резко схватил мать за руки, слова застряли у нее в горле.

— Откуда Анни знает? — спросил он с испугом. — Когда она это сказала?

— Когда? — Мать вспомнила просьбу Анни ничего не говорить Яану о ее посещении. — Да как-то давно уж…

— Давно? Неправда! — крикнул сын. — Анни была здесь вчера вечером… да? Она видела…

Яан схватился за голову, пошатнулся и опустился на стоявшую у окна лавку, закрыв лицо руками.

— Не расстраивайся по пустякам, — попыталась утешить его Кай. — Ты знаешь, какое у Анни доброе сердце, она тебе худого слова не скажет…

Яан вскочил.

— Хорошо! Когда ты увидишь ее, передай, что я сделаю все, как она хотела. Пусть не беспокоится… Дай мне эти чертовы деньги!

Мать направилась было в каморку к сундуку, но вдруг остановилась.

— Разве Каарелю так уж нужны эти деньги? — растягивая слова, спросила она, и подбородок у нее словно вытянулся и заострился. — Пусть бы они еще у нас побыли немного… Сам знаешь, какая нужда… В другой бы раз отдали… Ведь не должен ты с ними бог весть какую дружбу заводить за эти рубли?

«Как трудно ей расстаться с деньгами, — подумал Яан. — О том, что я вчера рубль прокутил, рубль, которого хватило бы на несколько дней, об этом ни слова…» Яан обдумывал слова матери. Вспомнил он и о том, что найти Каареля до четверга будет трудновато; бог ведает, где он сейчас обретается. Конечно, можно было бы разузнать, где он, и вернуть ему деньги — это самое верное, на сердце легче бы стало и развязался бы с ним и его приятелями, но… Мысль Яана оборвалась, едва он взглянул на острый подбородок матери.

— До страдной поры еще далеко, — сказал он тихо, — бог знает, когда я смогу вернуть этот долг. А в юрьев день надо переселяться на новое место, опять расходы.

— Если ты так уж хочешь, я отдам тебе эти деньги, — покорно промолвила Кай. — Чего мне их держать, дело твое… Ты мог бы уплатить из тех денег, что мы за овец выручим…

Яан вздохнул. Верно, они собирались на этой неделе продать овцу с ягненком, чтобы купить хлеба и еще какой-нибудь еды. Даже покупателя подыскали — сосед предложил за овец два рубля. Гроши, конечно, но что поделаешь, если все знают, что люди в такой беде. Голодному рядиться не приходится: не отдал за предложенную цену, мучайся, пока не околеешь! Покупателю спешить некуда, а голодного нужда прижимает. Да и овцы тощие, как котята.

Мать достала из сундука деньги и медленно вложила их в руку Яана. Тихо, одними губами она проговорила:

— Делай как знаешь… А будем переезжать, если Андрес и вправду не позволит нам здесь остаться, можем поросенка продать.

Яан горько усмехнулся.

— Надолго ли нам с семьей хватит того, что дадут за овец? До весны еще далеко! Скоро придется продать и поросенка либо самим съесть… И вот что, мать, — голос Яана зазвучал строже, — еще раз тебе говорю: не смей больше принимать милостыню от Анни, не смей!.. А то она еще больше станет меня презирать. Пьяница и лодырь, скажет, ничего делать не хочет…

Старуха сделала вид, что суетится по хозяйству. Сердце ее сильно стучало. Ведь только вчера вечером она опять приняла от Анни еду, которую та принесла под передником, и хотела подать все это сыну на обед.

— Не беспокойся, — ответила она, кашляя и сморкаясь. — Разве стану я брать, если ты не хочешь! У меня есть еще в запасе горсточка бобов и даже кусочек мяса, что жена кладовщика мне дала. Я приберегала это к воскресенью, да придется сварить нынче, ведь больше ничего нет.

— Жена кладовщика? — спросил Яан. — Ты мне об этом что-то ничего не говорила… Смотри, мать!

Мать ответила, что хотела в воскресенье порадовать его, поэтому скрывала от него свои запасы. На этом разговор и закончился. Яан сунул деньги в карман, оделся и сказал, что выйдет на свежий воздух — авось голова пройдет…

— Я еще подумаю, как мне быть с деньгами, — пробормотал он. — Я пока не пойду разыскивать Каареля, хотя мне и противно оставаться у него в долгу. Как будто я ему приятель, подручный… А ты ведь и сама этого не хочешь, и Анни…

Кай, ступившая было на порог каморки, резко обернулась, услышав имя Анни. Она торопливо проговорила:

— Твоя правда. Верни поскорее эти проклятые деньги! Развяжись ты с этими парнями! Добра от них ждать нечего. Уж господь бог нас не оставит. Только ты помолись, сынок, и я тоже буду молиться… Иди же, иди! А потом отведешь овец к лийгскому Тоому, получишь деньги. Помоги тебе господь.

Грустные глаза Яана гордо сверкнули. «Что бы ни говорили сплетники, здесь живут честные люди», — подумал он.

Яан вернулся только к полудню.

Когда он вошел, в лачуге вкусно пахло мясной похлебкой. Изможденное лицо матери светилось радостью, когда она, поставив на стол дымящуюся миску, позвала сына обедать.

Яан все еще не оправился от похмелья. Он хмурился и молчал.

— Ну как, отнес деньги? — как бы между прочим спросила Кай.

— Нет… И не пойду.

— Не пойдешь?

— До четверга не отдам.

И он нехотя добавил, что не смог найти Каареля, — никто не знает, где он сейчас находится.

 

IX

В воскресенье Яан отправился в церковь. Он решил купить в лавке возле церкви чего-нибудь соленого. Купил салаки, селедок, а для матери, которая снова стала чувствовать себя хуже, — даже пакетик дешевого чаю. Уплатил он деньгами Каареля.

Выходя из лавки, он вдруг лицом к лицу столкнулся с ним. От испуга Яан едва не выронил горшок с салакой.

— Гляди-ка, и Яан провизию закупает, — дружелюбно засмеялся Холостильщик, протягивая ему руку. — Хорошо, что встретились… Погоди минутку, я только папирос куплю… Зайдем в трактир, выпьем по маленькой.

Яан пробормотал было в ответ, — ему, мол, некогда, но приятель, не дав парню даже договорить, крепко взял его под руку. Купил папирос и потащил Яана из лавки.

Трактир и лавка помещались под одной крышей, вход в питейное заведение был рядом с дверью лавки.

Яан был в отчаянии, но делать было нечего. Уйти от Каареля, отклонить его приглашение — значило обидеть его. А это Яан сделать не посмел — он ведь был должником Каареля и не мог сегодня вернуть ему долг. Они подошли к стойке, и Каарель потребовал водки. Когда водка была выпита, Яан заказал пива. Они отошли в угол, к столу, где не было толчеи.

Яан заговорил о своем долге, извиняясь, что сегодня не может его вернуть.

— Знать бы, что встретимся, сказал он, — взял бы с собой деньги.

Каарель скорчил недовольную мину.

— Не болтай чепухи! — воскликнул он. — Будто уж это мои последние копейки, которые нужны мне до зарезу. Отдашь, когда сможешь.

Яан стал уверять, что он терпеть не может долгов, и спросил, где теперь Каарель живет и нельзя ли завтра же с ним встретиться.

— Где я живу? Нынче здесь, завтра там, — засмеялся Каарель. — Ты ведь знаешь, я коновал: куда позовут, туда и иду, там и ночую. Сегодня вечером собираюсь денька на два съездить в город. Но в четверг мы обязательно встретимся в Лехтсоо.

— Не знаю… — начал Яан и замолчал.

Каарель пристально посмотрел на него.

— Чего ты не знаешь?

— Не знаю… будут ли у меня в четверг деньги, — докончил Яан, хотя хотел сказать совсем не то.

— Черт побери! Ведь я же сказал, не нужны мне деньги. Эти рублишки можешь не возвращать хоть до Страшного суда… Так помни, — в четверг будем решать важные дела. И коли ты не хочешь меня злить, брось свое дурацкое «не знаю» да «не знаю».

Чтобы успокоить Каареля, Яан пообещал прийти в четверг. Он старался поскорее отделаться от Каареля, но не тут-то было — тот прицепился к нему, как репей, заказал еще пива и трещал без умолку. Наконец, заявив, что времени у него в обрез, Яан встал и пошел к двери. Но, к его огорчению, Каарель увязался следом, сказав, что немного проводит Яана, а потом отправится туда, где сегодня остановился. Яана еще в трактире мучила мысль, что у всех на виду он сидит за одним столом с Каарелем Холостильщиком, пьет с ним из одной бутылки, а теперь вот даже пойдет с ним по улице. Как знать, кто опять видел их вместе и кто еще увидит. Любой подумает, что они закадычные друзья — вон как льнет к нему Каарель, как доверительно шепчет что-то на ухо.

Выходя из трактира, Каарель дружески обнял Яана. Тот пытался отстраниться, но все зря. Едва они вышли на крыльцо, как Яан резко остановился, точно оглушенный ударом.

Прямо навстречу им шли две девушки и высокий усатый парень: Анни и Мари с женихом — мельником Пээтером из Луйге.

Яан судорожно прижал к себе горшок с салакой и резко шагнул в сторону, чтобы вырваться из объятий Каареля. Он даже поздороваться забыл, да и с ним никто не поздоровался, хотя Пээтер знал его. Все трое медленно прошли мимо. Мари громко захохотала, пронзительно и ядовито; ее смех уязвил Яана.

— Ты что? — спросил его Каарель. — Черта увидел, что ли?

Яан промолчал. Опомнившись, он зашагал так, словно за ним кто-то гнался.

— Никак, это девчонки из Виргу, а с ними луйгеский Пээтер, — заметил Каарель. — A-а, теперь я понимаю, — добавил он, смеясь, — ведь одна из них твоя любезная. Старый-то черт не хочет ее отдавать за бобыля! Не тужи, брат, ты еще таким человеком станешь, что отцы и дочери сами за тобой гоняться будут! Дай только срок!

В ушах Яана все еще звучал хохот Мари, и он не слышал болтовни своего спутника. Понурив голову, он торопливо шагал, чувствуя, как дрожат колени и по спине бегают мурашки.

Пройдя около версты, Каарель свернул в сторону. Когда его коренастая фигура исчезла вдали, Яан вздохнул с облегчением. Он, кажется, все бы отдал, только бы не было этой встречи с девушками. Какой позор! Мари теперь опять растрезвонит по всей деревне, что Яан завел дружбу с ворами и пьянчугами! А что скажет Анни! Яан готов был сквозь землю провалиться…

Дома, как всегда, с нетерпением ждали возвращения Яана из церкви. Дети, блестя глазенками, выбежали ему навстречу и ухватились за полы его пиджака: сегодня, как видно, у ребятишек не было причины забиваться в угол, совесть их была чиста. Зато Яану радость детей причиняла острую боль. Оделив их булками, он вошел в свою мрачную лачугу, где его поджидала мать со скудным обедом.

Весь вечер Яан был молчалив и мрачен. О встрече с Каарелем и неприятном случае у трактира он рассказал матери в нескольких словах. Потом попытался прочесть газету — на три-четыре дома выписывалась одна еженедельная газета, — но не понимал того, что читает. Яан просидел при свете тусклой лампы весь вечер. Когда он наконец собрался лечь, был уже, наверное, двенадцатый час. Дети и мать давно спали.

Он начал раздеваться. Вдруг послышался тихий стук в стекло, будто дятел долбил дуплистое дерево. Яан взял лампу и подошел к окну. Прижавшись лицом к черному запотевшему стеклу, на дворе стояла Анни. Ее большие глаза серьезно смотрели на Яана, губы не двигались.

Яан поспешил отворить дверь. Кай спала первым сладким сном, она не проснулась. Только Маннь взглянула на гостью сонными глазами. Анни, проходя, молча погладила ее по головке и направилась прямо в каморку, где Яан только что читал.

— Я улучила минутку и прибежала, — зашептала она, переводя дыхание. — У нас жених Мари, никто не заметил, как я ушла.

Яан поставил коптилку на стол, пододвинул Анни скамейку, а сам прислонился к стене. Оба молчали.

— Я пришла к тебе с просьбой, Яан… — проговорила наконец Анни. И когда она подняла на юношу свои большие ясные глаза, тот сразу понял.

— Говори, — сказал он.

И тогда в простых, спокойных словах Анни высказала все, что тяжким грузом лежало у нее на сердце. Она не жаловалась на свои мучения, которые ей приходится терпеть от домашних, она пришла только ради самого Яана, пришла, чтобы предостеречь его, напомнить ему, какие неприятности он может на себя навлечь, ободрить его, уговорить его быть осмотрительнее, осторожнее — для его же собственной пользы. Она не навязывала ему своих советов, не докучала ему, не мучила его, она ничем не задевала его самолюбия, ни единым словом не заикалась о том, что сама может подумать о нем плохо. Она беспокоилась о его добром имени, о том, чтобы никто не смел кинуть в него грязью…

Яан без утайки рассказал ей все. Он ничего не скрывал и не оправдывался. Да, он допустил ошибку, оказавшись в тот злосчастный вечер в компании подозрительных парней. Честно рассказал он и о том, что занял у Каареля деньги. Яан поклялся выполнить просьбу Анни и порвать всякие отношения с Каарелем, Юку и другими.

Анни заглянула ему в глаза и прошептала:

— Я это знала. Теперь я спокойна… Но разве ты обязательно сам должен в четверг отнести Каарелю деньги? Не мог бы ты с кем-нибудь их передать?

Яан задумался.

— Передать? С кем? Мне кажется, так не годится. А вдруг тот, кому я поручу отнести деньги, почует недоброе и раззвонит по всей округе? А тех парней я разозлю, если не приду, и они будут меня везде обливать грязью. Лучше уж я сам пойду и постараюсь от них отделаться. Я сумею… Ты не бойся… только не бойся.

— Тогда иди… Я не боюсь.

Анни встала и протянула Яану руку — как друг, как товарищ. А у него не хватило смелости обнять ее, поцеловать, сказать на прощанье ласковое слово. Сделай это, ему казалось, он поступил бы легкомысленно, обнаружил бы слабость. Ведь Анни пришла к нему такая серьезная. И он только крепко пожал ее руку.

На следующий день Яан отвел овец к покупателю и получил за них цену, о которой условились. От денег Каареля у него оставался еще рубль. Добавил к нему два — стало три, ровно столько, сколько нужно было, чтобы вернуть постыдный долг. И в четверг вечером Яан с тяжелым сердцем направился в корчму Лехтсоо.

К великому изумлению матери, Яан пропадал до поздней ночи. И пришел совсем пьяный — второй раз в жизни он был так сильно пьян. Мать спросила его с горечью, что с ним такое случилось. Яан не ответил, повалился одетый на кровать и сразу захрапел…

Ничего не сказал он ей и наутро. Лицо у него было бледное, глаза ввалились, губы пересохли. Он не смел взглянуть на мать, хотя она ни единым словом не упрекнула его. Освежив лицо ледяной водой, Яан тотчас ушел.

— Ты надолго? — крикнула ему вдогонку мать.

— Не знаю.

Он шел, как видно, без всякой цели. Брел медленно, сворачивая то в одну, то в другую сторону. Глаза его горели от возбуждения, мыслям было тесно в голове. Он размахивал руками, бормотал обрывки слов, вдруг останавливался посреди дороги.

Домой Яан вернулся только к обеду.

Ночью он громко бредил во сне, то и дело произносил имена Каареля Холостильщика, Юку Кривой Шеи и еще чье-то, неизвестное матери.

Утром мать спросила, сдержал ли он слово, развязался ли со своими подозрительными приятелями.

— Да, — сквозь зубы процедил Яан, глядя в угол, как набедокуривший мальчишка.

— Правда?

— Не мог же я им в лицо сказать: уходите от меня, терпеть вас не могу! Они бы меня вздули… Распили вместе несколько бутылок, поговорили, и я ушел домой… Кто знает, может, они мне еще когда-нибудь пригодятся в жизни.

Женщина печально посмотрела на него.

— Ты так думаешь?

— Ничего я не думаю, — ответил Яан, — но все возможно… Деньги, которые я занял у Каареля, нам ведь были нужны.

— А деньги ты ему все же вернул?

— Он не хотел брать, как я ни настаивал. Потом взял рубль, а два мне оставил… Я в этом не виноват.

Мать поглядела на осунувшееся лицо Яана, на его воспаленные глаза и покачала головой.

— Что же, он подарить хочет тебе эти деньги?

— Вроде так… Но в другой раз я с ним обязательно рассчитаюсь. В четверг они все были так пьяны, что и слова связать не могли.

— Слушай, Яан, — подумав, сказала мать, — ты не должен говорить Анни, что не вернул Каарелю всех денег. Это огорчило бы ее.

Лицо Яана скривилось, словно от боли. Он молча поглядел в окно в сторону хутора Виргу.

— Лучше всего, мать, возьми ты эти деньги и купи все, что нужно, — проговорил он тихо. — Тогда их у меня не будет, и выйдет, что я сдержал слово.

Яан достал из жилетного кармана две скомканные, засаленные бумажки и бросил их на стол. Кай неохотно взяла их и отнесла в сундук — эти деньги, как видно, были ей не по душе.

Прошла неделя. Однажды ночью бушевала сильная буря, на дворе была непроглядная темень. Двери в домах содрогались, деревья гнулись и трещали, в окна крупными каплями стучал дождь.

В лачуге все, кроме Яана, уже спали. А он сидел в своей комнатушке и пытался читать, часто задумывался, глаза его подолгу останавливались на одной странице. Каждый раз, когда порыв ветра ударял в окно или сотрясал дверь, Яан вздрагивал и в испуге осматривался, словно опасался, что у ветра есть сообщники.

Было уже за полночь, когда Яан вошел в комнату, собираясь лечь спать. Он попробовал дверь, проверил засов. Сквозь вой ветра вдруг послышался стук в окно. Яан в страхе отступил и забился в угол.

Стук повторился сильнее. Яан увидел руку, стучащую в окно. Кто-то стал трясти дверь.

Яан немного постоял, робко косясь на спящую мать. Он все еще медлил. Наконец он понял, что стучащий не уйдет: ведь ясно, что в доме есть люди, — коптилка горит…

Решившись, Яан вышел из угла, где прятался. Отпер дверь и шагнул во двор. Он пробыл там довольно долго, затем на цыпочках вернулся в лачугу, зажег в фонаре огарок сальной свечи и крадучись снова вышел.

Во дворе стояла лошадь с дровнями. У воза шепотом разговаривали двое мужчин. Они подогнали дровни к хлеву и вдвоем стали стаскивать с воза тюки и узлы. Яан светил им, прикрыв фонарь полой пиджака. Широко раскрытыми глазами, как в бреду, он смотрел на узкое пламя свечи.

— Скорее, скорее! — торопил он их сдавленным голосом. — Кончайте и убирайтесь отсюда.

Ночные гости были Каарель Холостильщик и Ханс Мутсу — тот самый горожанин, который сидел тогда с Каарелем и Юку в здешнем трактире. Они работали быстро, и через несколько минут дровни были пусты. Каарель подошел к Яану и прошептал:

— Будь толковым парнем, спрячь получше. Действуй с умом: это — сюда, то — туда. И держи ухо востро, смотри в оба…

— Когда вы придете за добром? — спросил Яан.

— При первом удобном случае, конечно, — заметил Ханс Мутсу.

— Как только будет возможность, — добавил Каарель. — Можешь тут сам выбрать, что тебе понравится. Мы ведь на плату не скупимся.

— Приезжайте поскорее, — настойчиво повторял Яан. — А то буду жалеть, что послушался вас.

Они успокоили его, дружески пожали ему руку и скрылись в темноте.

В эту ночь Яан не сомкнул глаз. Он метался на постели, как тяжелобольной. Страшные образы плясали у него перед глазами, ему чудились всякие призраки, в ушах отдавались зловещие шорохи.

До чего он дошел! Стал укрывателем краденого! Первый шаг под уклон. Горе ему, если он сделает второй шаг! Тогда уже не удержаться.

Как ловко они в тот памятный четверг заманили его в свои сети. Чего только они ему не сулили, как не изощрялись, рисуя невинным и естественным все то, что он привык считать преступным и запретным. Хорошо зная, как он бедствует, они убедили Яана, что надеяться ему не на что, что весной его ждет злой, беспощадный голод, если только он не возьмется за ум, как подобает мужчине, и не будет искать спасения там, где его только и можно найти. Он спорил с ними, бахвалился своей честностью, поминал бога, который поможет ему. Напрягая все силы, он думал о матери и об Анни, чтобы только не поддаться искушению. Но словно невидимая сеть упала на него и опутывала все крепче и крепче. Дело решила водка. Хмель ослабил волю, помутил рассудок. Мало-помалу Яан стал соглашаться, уступать. Он забыл просьбы дорогих ему людей, забыл клятвы, забыл о матери и невесте.

Он понял, что случилось, лишь когда прошел хмель, С ужасом увидел Яан, до чего он дошел. Он еще не скатился в пропасть, но уже стоял на ее краю, Он дал своим приятелям слово прятать иногда у себя в доме их добычу, принимать участие в их «работе» он не соглашался. Но и это обещание показалось ему на следующий день таким чудовищным, что он даже подумал, не сошел ли он с ума. Но разум человека гибок и изворотлив. В последние дни Яан много раздумывал о своей нужде, живо представляя себе будущее, и обещание, данное им Каарелю и его товарищам, казалось ему не таким уж страшным.

«Что ж такого, если я изредка буду прятать в своем доме какую-нибудь вещь? — успокаивал он себя. — Разве я обязан знать, откуда она? Мое ли это дело? Я помогаю ворам — это верно, но ведь это еще не значит, что я сам вор! Между вором и укрывателем краденого есть разница. К тому же я могу участвовать в их деле не больше одного раза. Это уж от меня зависит. А весной я все равно перееду в другое место».

И Яан решил сдержать данное им обещание только один раз. Видит бог — не больше! Если бы он от этого вообще уклонился, ему пришлось бы опасаться всяких подвохов с их стороны и лишиться той небольшой платы, которую он от них получил…

 

X

Яану было неловко сообщить обо всем матери. Правда, он знал, что мать не слишком разборчиво отнесется к делу, на котором можно что-нибудь заработать, но ему совестно было пойти к ней и рассказать, как подло он нарушил свое слово и вместо того, чтобы прекратить случайно возникшую связь с ворами, стал их сообщником. Однако объясниться с матерью было необходимо: вещи надо было хорошенько спрятать, а в такой тесноте невозможно делать что-нибудь скрытно. Не проговорится ли мать, не узнает ли Анни? Обойдется ли все благополучно?

До самого утра Яана била лихорадка.

Наконец он вскочил с постели.

Яан подождал, пока Микк и Маннь уйдут в школу. Мать покормила подогретой мучной похлебкой маленькую Лийзи, которую она лишь недавно отняла от груди, потому что ее иссохшая грудь перестала давать молоко, и направилась в хлев — отнести корм поросенку. Яан взял у нее из рук ведро с помоями, в которых плавало немного картофельной шелухи и хлебных корок, и сам понес его. Кай, которая за последнее время немного поправилась, так что хоть спала несколько часов по ночам, пошла за ним, кашляя и охая. Она была заботливая хозяйка и любила по утрам сама ухаживать за скотиной.

Яан ждал — не намекнет ли ему мать, что слышала, как приходили ночные гости. Но Кай молчала. Видно, она спала крепко.

Когда они вошли в хлев, голодный поросенок стрелой кинулся навстречу, визжа, как под ножом. Всеми четырьмя ногами он залез в корытце, прежде чем Яан успел налить туда помои.

Корытце было совсем сухое и местами даже обглоданное. С какой жадностью ел поросенок! Он, как насос, втягивал в себя пойло и распухал на глазах.

— Какой он у нас маленький и тощий, — вздохнула мать, — нельзя еще и подсвинком назвать. Когда-то от него прок будет.

— Кормить-то нечем, — буркнул Яан. — На одной картофельной шелухе да конском навозе свинью не выкормишь. Сами голодаем, и скотина голодная.

Они молча смотрели на жадно насыщавшегося поросенка, как вдруг мать случайно отвела глаза и заметила кучу каких-то вещей.

— Что там за узлы в овечьем закутке? — спросила она.

— Сейчас увидишь, — пробормотал Яан. — Только гляди хорошенько.

Кай с любопытством шагнула к закутку. В густых сумерках она не могла как следует разобрать, что там лежит, и протянула через загородку руку.

— Господи помилуй! — воскликнула она. — Тут какие-то мешки да горшки и бог знает что еще!.. Как все это сюда попало? Ведь не ты же… Да что я чепуху болтаю! Кто был у нас, Яан?

Яан слабо махнул рукой, словно говоря: не все ли равно, часом раньше, часом позже. Потом собрался с духом и стал рассказывать. Он был рад, что в хлеву темно, — мать не видит его лица и глаз.

— Ночью к нам заезжали… Пристали, как цыгане, — спрячь да спрячь. Уж я всячески отказывался, да ведь ты знаешь Каареля и его приятелей… Стали стращать… Я и согласился.

— Вот оно что! — протянула Кай. — А я и не слышала ничего… Что это нынче на меня такой сон напал?.. А нам они тоже что-нибудь дадут?

Яану стало легче на душе, как будто одна опасность миновала.

— Обещали… Велели тут выбрать, что мне понравится… Но я не возьму краденого. Никто из нас не должен прикасаться к нему…

— Так ведь не ты же украл, — возразила Кай.

— Но я знаю, что все это краденое. Нет, мы ничего не возьмем отсюда. Хватит с нас и того, что несколько дней будем прятать у себя эти вещи… Я ничего не мог поделать. Эта чертова бедность отбивает у человека ум. Уж и не знаешь, что хорошо, что худо.

Мать не ответила. Она шарила руками в ворохе вещей, пробуя их, разглядывая и оценивая.

— Сколько здесь добра, — шептала она. — Наверное, есть и такое, что нам пригодилось бы.

— Помалкивай об этом, — отрезал Яан, переступая с ноги на ногу, словно на морозе. — Придумала бы лучше, куда мы все это денем, ведь опять могут нагрянуть с обыском. Эти жулики бросили мне свое добро, а сами преспокойно укатили. Часть вещей надо спрятать в доме, а кое-что зарыть в землю…

Яан выхватил из-под соломы охапку вещей и велел матери сделать то же самое. Втащив первую охапку в дом, они вернулись за другой, потом за третьей. Яан все время пугливо озирался — не ходит ли кто около лачуги.

Утренние сумерки постепенно рассеялись, но вскоре поднялся густой туман, так как стояла оттепель. Рдеющие полосы — от огненно-красной до золотисто-желтой — протянулись каймой по восточному краю небосвода, и над горизонтом запылал шар восходящего солнца. Отдаленные хутора темными пятнами проступали в розовой дымке. Где-то в окошке еще мерцал огонек. Бледный луч его тянулся тонкой шелковинкой. Это, видимо, на хуторе Виргу, у волостного старшины. Потом огонек погас. К счастью, лачуга Вельяотса стояла в стороне от других домов, хозяйских и батрацких, примерно в полуверсте от них. Густой ольшаник прикрывал ее с двух сторон. Однако, заметив огонек на хуторе Виргу, Яан невольно испугался — хорошо ли он ночью прикрывал полою фонарь? Он пытался успокоить себя: ведь и раньше приходилось выходить ночью с фонарем во двор, но никому это не казалось подозрительным.

Мать усердно, насколько позволяли ее слабые силы, помогала Яану носить вещи. Ее разбирало любопытство, она то и дело развязывала узлы и мешки — поглядеть, что в них спрятано. Яан так сильно волновался, что вначале не обращал на это внимания.

— Ах, какое красивое сукно, какое тонкое полотно! — шептала Кай, и глаза ее разгорались. Новехонький мужской костюм, большой платок, а вот, гляди, какая теплая юбка, сколько новых рукавиц!.. А тут целая штука шерстяной материи, а вот полушубок и еще полушубок!.. А здесь что? Ой, сколько мыла! Какие рубашки! Видно, добро с богатого хутора. Вот напали парни на богатство! А что в этом мешке такое мокрое? Фу ты пропасть! Мясо, свинина!

Мать вытащила из мешка два куска.

— Какое толстое сало! — воскликнула она. Ею овладела алчность голодного человека, не разбирающего, сырая пища или приготовленная: у нее текли слюнки.

Потом Кай открыла одну из больших крынок — в ней оказалось свежее масло.

Она обнаружила еще копченый свиной окорок, куски баранины, лепешки и два каравая пшеничного хлеба. Кай уже не смотрела на одежду, всем своим существом она погрузилась в созерцание яств, которые лежали перед нею. От восхищения она ничего не видела и не слышала, даже плача маленькой Лийзи.

Яан заметил, как мать торопливо развязывает один мешок, затем оставляет его и быстро переползает на коленях к следующему. Он хотел было прикрикнуть на мать, но взгляд его упал на ее лицо, выражавшее восторг и опьянение. И Яан ничего не сказал, он отошел. У него не хватило духу лишить ее этой детской радости. Жалость наполнила его душу.

— О-о, какой у нас будет сегодня обед! Какой праздник, какая радость для детей!

Прижав руки к груди, Кай стояла на коленях перед разложенными на полу сокровищами и любовалась ими. Она, казалось, совсем забыла о том, что это за вещи.

Сын легонько потряс ее за плечо.

— Мы ничего отсюда не возьмем.

— Ничего? Почему?

— Это краденое.

— Но они же обещали дать тебе частицу?

— Частицу? Частицу краденого? И ты бы приняла? Они обещали мне заплатить за хлопоты и труд.

Кай никак не могла понять таких тонких различий.

— Заплатить… ну вот и возьми в счет платы отсюда, вон сколько тут добра. Чем же другая плата лучше!

Мучительное чувство, угнетавшее Яана, толкнуло его на внезапную вспышку гнева. Он оттащил мать от вороха вещей, крича:

— Не тронь, или я выброшу тебя за дверь! Это чужое! Это краденые вещи, не смей к ним пальцем прикасаться, лучше руку себе отрубить.

Глаза Яана сверкали, как у дикого зверя. Губы посинели, после каждого слова его белые зубы со скрежетом сжимались.

Испуганная его криком, Кай поднялась и, с трудом оторвав взор от сокровищ, робко отошла в угол. В последнее время она часто видела Яана злым, но таким, как сейчас, он еще не бывал. Кай не могла понять: сам принимает краденые вещи, заявляет, что получил за них плату, а когда об этом заговоришь, вспыхивает, как порох. Да и что значит какой-то кусочек мяса, когда его здесь целый мешок!

— Ты не кричи, — пыталась она успокоить сына, — я ведь только сказала, ничего еще не взяла… Чего я детям дам, когда вернутся из школы? Только и есть что немножко рассола на дне горшка, две салачные головки да последняя горбушка черствого хлеба.

— Ну и пускай едят хлеб с рассолом, — пробормотал Яан. Приступ ярости у него так же быстро прошел, как и вспыхнул. — Они ведь все время это едят. — И, словно раскаиваясь в своей резкости, добавил уже совсем спокойно: — Помоги-ка мне убрать этот чертов хлам с глаз долой. Э, дурак я, дурак! Надо было послать их к дьяволу со всем добром. А теперь вот злись из-за их тряпья… У нас еще нет нужды есть краденое. Завтра зарежу поросенка — и у нас будет мясо. А там мы что-нибудь придумаем… Не сердись на меня, но чего не могу, того не могу.

Кай, как всегда, послушалась.

Они провозились несколько часов, пока наконец все было спрятано — кое-что в лачуге, кое-что на чердаке, а часть в хлеву, под соломой и сухим навозом. Яан отер пот со лба и поспешил из дому, словно в душной лачуге ему было тяжело дышать. Вернулся он лишь в сумерки.

Он целый день ничего не ел.

Когда к вечеру дети пришли из школы и жадными глазами стали рыскать по столу, на котором, кроме обгорелой горбушки хлеба, миски с рассолом да квасу, ничего не было, и когда Яан увидел их впалые щеки и голодные глаза, он подошел к матери и шепнул:

— Ты бы поджарила им кусочек мяса… И ложку масла возьми из горшка… Ты ведь знаешь, куда мы спрятали мешок с мясом и масло.

От этого неожиданного совета мать так и обомлела, ее точно по голове ударили. Она не верила своим ушам; несколько часов назад рычал, как лев, а теперь сам велит…

— Подождите, ребятки, — сказал Яан Микку и Маннь, — мать поджарит свинины. Вам, я вижу, сухой хлеб уже надоел.

С проворством, какого трудно было ожидать от больной старухи, Кай разожгла в печи огонь и принесла большой кусок мяса. Дети, глотая слюнки, прыгали и плясали вокруг нее с блестящими глазенками. Яан бросился на кровать, закрыл лицо руками и долго лежал неподвижно.

Низкая, тесная лачуга наполнилась сладкими запахами. Сало шипело и трещало на сковороде — лучшая музыка, какую когда-либо доводилось слышать обитателям хижины. Вкусный, щекочущий ноздри запах подымался к черному потолку — самый приятный запах на свете. Микк и Маннь вертелись точно на горячих углях; они готовы были схватить со сковороды недожаренные куски.

И вот наконец миска с мясом, хлеб и свежее масло стоят на столе! Горшок с мутным салачным рассолом отодвинут подальше. Микк и Маннь, тонкие, как спички, стоят у стола — они еще не притронулись к мясу, но уже поедают его глазами. С какой жадностью набросились они на свинину! Дети не ели, а прямо-таки пожирали ее. Сало стекало у них по пальцам, капало с губ, лица сплошь были вымазаны жиром. Даже маленькой Лийзи мать сунула кусочек мяса в кулачок. Крепко, как ястребенок, держала она в коготках свою добычу, обсасывая ее, и щечки девочки лоснились от жира… Никому из сидевших за столом и предававшихся этому чудесному занятию и в голову не приходило спросить, как попала сюда эта божественная еда, откуда и кто ее принес…

Один Яан не сел к столу. Мать несколько раз приглашала его, но он говорил, что не хочет есть. Повернувшись на бок, он наблюдал за пирующими, видел, как они с невыразимой радостью разделываются со своим злейшим врагом — голодом; в их открытых глазах светилось умиление и даже какое-то благоговение перед миской с мясом, они не могли оторвать от нее взгляда. Снова и снова протягивали они к ней вымазанные салом руки. И Яану вспомнилось, как он утром кормил поросенка…

— Сынок, ты что же, так и не сядешь? — спросила мать в третий раз.

— Нет. Ешьте вы…

— Да здесь всем хватит, иди!

— Оставьте меня в покое, я не хочу. Останется корка хлеба — мне и довольно.

— А мясо?

— Мяса я не хочу.

«Новая причуда», — подумала мать, продолжая торопливо есть.

И как будто эта картина нуждалась в большем количестве зрителей, в дом вдруг вошла Анни.

Яан вскочил, словно кто-то его сбросил с постели. Лицо его исказил испуг, он смотрел на Анни, как на привидение. Надо же ей было прийти в такую минуту… Что, если она начнет расспрашивать? К счастью, в углу, где, дрожа, стоял Яан, было довольно темно, и девушка не заметила, как он изменился в лице.

Запах мяса сразу же ударил ей в нос, и радость осветила лицо девушки, когда она увидела сидевших за столом. Просто и дружески Анни поздоровалась со всеми, пожав матери руку и погладив детей по головкам.

— О, у вас сегодня, кажется, свежее мясо, — весело сказала она. — Видно, скотинку какую-то зарезали.

— Поросенка утром забили, — отозвался из угла Яан.

Кай, которая тоже страшно испугалась и напрягала ум, тщетно подыскивая ответ, теперь, словно оправившись от столбняка, закивала головой и повторила:

— Да, рано утром прирезали поросенка. Ничего не поделаешь, есть совсем уж нечего стало… Мясо еще слишком свежее, чтобы есть, да уж с солью как-нибудь…

Анни подошла к Яану и протянула ему руку. Почувствовав, как дрожат его пальцы, она с тревогой взглянула на него.

— Ты что — нездоров?

— Да…

— Так скорее ложись в постель… Руки у тебя какие горячие… Надо беречься, ты всегда так легко одет…

Между тем настроение детей круто изменилось. Услышав о поросенке, они переглянулись. Лоснящиеся от сала личики Маннь и Микка уже не сияли радостью. У рта Маннь появилась плаксивая складка. Их рты двигались все медленнее, они жевали неохотно, словно мясо сразу утратило для них свой вкус.

— Зачем зарезали поросенка? — захныкала Маннь. — Разве он не мог еще пожить? И подрос бы…

— Что он плохого вам сделал? — вторил ей Микк. — Потихоньку зарезали, да еще и ни слова не сказали, когда есть садились.

— Ну вот, теперь, когда наелись, начинают привередничать, — засмеялась мать. — А кто рот кривит, когда на столе только салака да похлебка, а?

— Лучше салаку да похлебку есть, чем такого хорошего поросеночка.

Это сказала Маннь. Точно так же думал, по-видимому, и Микк, — глаза их, полные слез, отражали одинаковые чувства. Словно устыдившись того, что они утолили свой голод мясом «такого хорошего поросеночка», малыши отошли от стола.

— Ничего, дети, — успокаивала их гостья, — к весне Яан купит вам другого поросенка.

Анни забежала не по делу: ей хотелось поглядеть, все ли здоровы. Поговорив немного с матерью, Яаном и детьми, она собралась уходить. Отец с Мари уехали утром в город делать закупки к свадьбе — это важное событие должно состояться в ближайшее воскресенье — и могут скоро вернуться, поэтому она торопится. Прощаясь, Анни еще раз велела Яану лечь; с тревогой вглядывалась она в похудевшее, помятое лицо юноши. Обычно ясные глаза его сегодня смотрели так мрачно и отчужденно…

И в эту ночь Яан не сомкнул глаз. У него поднялся жар. Сердце его точил какой-то злой червь. Кто ты теперь? Что с тобой теперь будет? — спрашивал он себя безжалостно. Давно ли ты выгнал воров из своего дома, выгнал со всем их добром, гордо и гневно крикнув им вдогонку: «Пусть я с семьей голодаю, но я честный человек и таким останусь, что бы ни случилось!..» А сейчас, какую-нибудь неделю спустя? Ах ты жалкий человечишка, бахвалился своей силой, а на самом деле оказался бессильным… Кто давал слово матери и невесте не якшаться с ворами? Кто сердился на тех, кому в каждом бедняке чудится вор или его сообщник? Кто чванливо спорил с виргуским хозяином, когда тот вздумал явиться в твой дом с обыском? Ведь ты готов был убить их всех только за то, что они оскорбили тебя своим подозрением! А теперь? Если бы Андрес явился теперь? О, какую груду чужого добра нашел бы он в доме человека, который считает себя честным! Что бы ты ему теперь ответил? О-о, каким злорадством сияла бы откормленная рожа Андреса, если бы он мог сказать, поглаживая бороду: «Видишь, я все-таки был прав!» А если бы Анни узнала, что Яан, за честность которого она готова была поручиться головой, нарушил свое слово и не порвал с компанией взломщиков и жуликов, в которую попал будто бы случайно! Эх ты, ничтожество, на тебя хорошая, честная девушка и плюнуть-то не захочет!.. Яан был искренне убежден, что Анни, узнав всю правду, сразу порвет с ним. Ведь и он на ее месте поступил бы так же.

Часа в четыре утра Яан вскочил с постели, торопливо оделся, поставил в печь большой котел и стал носить в него воду. Затем он быстро растопил печь. Когда вода в котле нагрелась и нож был наточен, Яан разбудил мать.

Кай спросила, что ему нужно.

— Пойдем поросенка резать, — ответил Яан.

— Все-таки резать?..

— А как же? Ведь есть-то нам нечего!

— Я думала…

— Нет! Оттуда ни крошки больше не возьмем. Чужой кусок у меня в горле застрянет… Я хочу есть свое.

Мать поднялась.

Говорили они шепотом, чтобы не разбудить детей. Ведь те ни в коем случае не должны были ничего видеть и слышать. Яан забил поросенка в хлеву при свете коптилки, плотно прикрыв двери, чтобы визг не разбудил детей.

Когда Микк и Маннь встали, чтобы идти в школу, все было кончено. У детей не возникло никаких подозрений. Наевшись мяса, они с вечера никак не могли уснуть, долго вертелись в постели, и только рассвет принес им облегчение и сон.

Разрезая тушку, Яан горько усмехнулся:

— Такой свининой не объешься!

— Тощий, — вздохнула Кай, — такого не то что резать, есть жалко.

— Зато свой, не чужой!

В голосе Яана опять послышалось раздражение, и мать больше с ним не разговаривала.

 

XI

Мучения Яана, ставшего укрывателем краденого, возрастали с каждым днем. Ведь легко может случиться, что к нему снова придут с обыском. Кражи в округе участились, и полиция была поднята на ноги.

Волость Лехтсоо, как и несколько соседних, считалась в этом скудном краю одной из самых бедных, в чем были в одинаковой мере повинны и природа, и местный помещик. Бедных хозяев-арендаторов здесь было почти столько же, сколько голодных бобылей и одиноких безработных людей. Зажиточных хуторян вроде виргуского Андреса, который одним из первых приобрел усадьбу в то время, когда условия покупки были более благоприятны, здесь встречалось сравнительно мало. Цены на зерно и лен с каждым годом падали, безземельных и безработных становилось все больше. Многие уходили в города, но многие оставались в деревне, перебиваясь кое-как. Хозяева искали выхода в том, что сокращали число работников и урезывали им плату, а безработные батраки и безземельные — в том, что по ночам сокращали и урезывали достаток богатеев.

У Александера Тоотса не было недостатка в материалах для заметок. Он был человеком, который, постоянно живя среди народа, глубоко изучил его жизнь, человеком, который так легко своих убеждений не меняет. Он снова и снова описывал те моральные причины, которые порождают экономическое и социальное зло. Этими причинами он считал лень, беспечность, безбожие, излишество в одежде, обжорство и пьянство, страсть к удовольствиям и т. п. Таковы, утверждал он, факторы, которые подрывают жизненные устои в народе, приводят нас на край гибели. Об этом свидетельствует и все растущее число преступлений. В конце своих писаний он, разумеется, напоминал о том известном средстве, которое только одно и может избавить эстонский народ от его кровных врагов-грабителей и снова вернуть эстонским хуторам мир, счастье и богатство…

Яану не терпелось как можно скорее избавиться от спрятанного у него добра… «В первый и последний раз», — твердо решил он. Парень не находил покоя ни днем, ни ночью. Он словно не был больше человеком. Борьба с самим собой, со своей совестью и гордостью едва не помутила его рассудок. Если бы он мог походить на тех, которые, не моргнув глазом, тащат в ночную пору из помещичьего или крестьянского амбара все, что им требуется, и разевают рот от изумления, услышав, что иной бедняк так не поступает… Они не боятся ни кары божьей, о которой им твердит пастор в церкви и чтец на молитвенном собрании, ни ада, ни черта, ни Страшного суда, который, как говорят, совсем уже близок. Они не знают волнений днем, ничто не смущает их покой ночью. Только Яан страдает, только он мучается и осуждает себя.

Яан решил было отправиться на розыски воров и заставить их поскорее забрать свою добычу, но однажды ночью они явились сами — Каарель Холостильщик и Ханс Мутсу.

— Ваше счастье, что пришли вовремя, — встретил их Яан, — не то попали бы в беду, да и я вместе с вами.

— А что?

— Да кое-кто в деревне уже пронюхал. Видно, что-нибудь заметили — то ли как вы ночью сюда заезжали, то ли еще что…

— А может быть, ты сам был неосторожен? Может, старуха или кто из детей проболтался?

— Не думаю. А то, что я сказал, — правда. Ходят слухи, будто здесь видали ночью гостей, будто мы стали жирно есть и еще черт знает что… Вам лучше здесь больше не появляться… Перееду, осмотрюсь на новом месте, тогда видно будет, смогу ли я вам еще помогать.

— Черт возьми, — выругался сквозь зубы Каарель, — может, дети брали с собой в школу слишком жирные куски мяса?

— Что бы там ни было, — ответил Яан, решивший любой ценой отделаться от них, — а вся эта история плохо пахнет. На хуторе Виргу завтра справляют свадьбу, старику некогда ходить да разведывать, а не то, голову даю на отсечение, он с урядником давно бы побывал здесь и наложил бы лапу на ваше добро. Берите скорее свое добро, пока на вас и на меня не свалилась беда, и носа сюда больше не показывайте.

Гости послушались.

Яан разбудил Кай, и та стала им помогать. Работали тихо, как крысы. Огонь в коптилке убавили насколько возможно, окно завесили, во двор с фонарем на сей раз вообще не выходили; ощупью разыскали в хлеву и на чердаке все, что там было спрятано.

— А ты взял свою долю? — спросил Каарель Яана.

— Да, раза два жарили мясо и каравай пшеничного хлеба съели. Да масла мать взяла несколько ложек.

Каарель сказал, что этого мало, что Яан может взять гораздо больше. Пусть берет еще что-нибудь.

Яан отказался, потом прибавил, что они могут дать кое-что матери — по своему усмотрению. Тогда гости обратились со своим предложением к Кай, и она взяла, что ей сунули в руки, — мясо, масло, мыло… Яану понравилось, что она не брала одежды: по-видимому, матери страшна была мысль видеть на себе или на детях краденые, как бы клейменые вещи. Она взяла лишь то, что могло утолить голод. Такая нетребовательность была в диковинку обоим ворам. Денег Яану они на этот раз не дали, сказав, что сначала надо сбыть вещи, и сообщили, что собираются сейчас же ехать на какую-то дальнюю ярмарку. Юку Кривая Шея поджидает их с лошадью где-то по дороге, в трактире.

Вещи быстро погрузили на дровни, и гости исчезли в непроглядном мраке. В лачуге потух свет, над нею тихо опустилась ночь… С этого дня обитатели лачуги, ворочаясь на своих жестких постелях, плакали не только от забот и голода. Новый кошмар стал душить их по ночам: страх и презрение к самим себе…

Теперь в доме была еда — не все ли равно, какой ценой она получена. Яан занимался тем, что подыскивал к Юрьеву дню новое пристанище. Почти каждый день он уходил на поиски. Эти хлопоты не казались ему тягостными, — напротив, они помогали ему рассеяться, отвлечься от своих дум.

Новая напасть подстерегала обитателей лачуги.

Однажды вечером маленький Микк вернулся из школы больной, слег, да так и остался в постели.

Кругом была эпидемия скарлатины, и Микк занес ее домой. Спустя несколько дней слегла и Маннь; теперь в доме было уже двое больных.

Яан спешно продал кое-что из своих инструментов, чтобы купить лекарства. Позвать врача было, конечно, не по карману. Поблизости его не было, а привезти из города — другие бобыли засмеют, а хозяева подумают, что Яан чей-нибудь сундук ограбил. Такой роскоши бобыль не мог себе позволить. Даже больные побогаче умирали без врача — говорили: болезнь от бога, против нее лекарства не помогут. Врачи, адвокаты и прочие земные помощники — они ведь для помещиков и других господ…

Дети лежали в бреду уже недели две, когда болезнь перекинулась на младшую — крошку Лийзи. Лачуга превратилась в настоящий лазарет, где стонут и хрипят. Хворая мать разрывалась на части. Иногда помочь ей прибегала Анни, но лишь урывками, на минутку. Женщина норой до того изматывалась, что, обессилев, падала, и Яану приходилось относить ее на кровать. Тогда она сама несколько дней лежала в постели, и единственным лекарем оставался Яан.

Маленькая Лийзи не смогла долго бороться с недугом. Она слабела, слабела и, наконец, угасла. В дом пришла смерть. Лийзи, мудрое дитя, покинула эту юдоль скорби, в которой очутилась не по своей воле.

После похорон девочки мать заболела. Уход за детьми, бессонные ночи, волнения и муки вытянули из нее последние силы. Микк и Маннь понемногу стали оправляться от болезни, спокойнее спали по ночам и днем уже просили есть, а бедная мать все металась в жару, громко бредила и стонала.

Между тем нужда в лачуге достигла предела. Яан постепенно превратил в деньги все, что у него еще оставалось. Похороны Лийзи потребовали расходов, болезнь матери вынуждала его то и дело бегать в аптеку. Вскоре в лачуге рядом с болезнью поселился еще и второй недобрый гость — голод. В доме, в хлеву, в амбаре — везде было пусто. Все, что имело хоть малейшую ценность, было продано, заложено хотя бы за одну-две копейки. Последний кусок постного мяса ушел на то, чтобы утолить голод детей.

Яан потерял из виду даже своих сомнительных друзей и помощников. Во всяком случае, они держались подальше от Вельяотсы. Вынужденная ложь Яана, сказавшего, что за его лачугой следят, явно напугала их. Теперь Яан досадовал на свою трусость. По дороге в аптеку он дважды справлялся в трактире Удувере и корчме Лехтсоо, не слыхали ли там чего о Каареле Холостильщике и о Юку Кривой Шее, но ему отвечали, что их давно уже не видно. Наверно, теперь они собирали жатву в других местах. Возможно, погнали краденых коней на дальнюю ярмарку или по каким-нибудь своим делам уехали в город.

Силы Кай быстро таяли. В минуты прояснения больная часто заговаривала о смерти и, казалось, ждала ее с нетерпением. Единственное, что привязывало ее к горькой жизни, были малые дети — ей не хотелось оставлять их в этом суровом, безжалостном мире.

— Если бы и их смерть унесла, — вздыхала она в тоске, — тогда бы и я отошла спокойно.

Но смерть со своей косой, миновав Микка и Маннь, остановилась у койки матери и жадно вперила в нее взор. Кай стала просить сына, чтобы он позвал пастора, ибо она чувствует, что близится ее последний час. Надо подготовиться в дальнюю дорогу. Мать жаловалась, что у нее тяжело на сердце, что ей нужно рассказать о чем-то пастору, что ее измученная душа нуждается в утешении. И еще она хотела напоследок причаститься.

Яан исполнил ее просьбу.

Однажды сани пастора подкатили к лачуге. Пастор Фрик был так закутан в огромную дорожную шубу, что из воротника торчал только кончик его длинного носа. Яан помог ему выбраться из саней и проводил в комнату, а старый седовласый кучер в ожидании пастора стал проезжать лошадь. В лачуге Яан помог пастору освободиться от шубы и высоких галош, в которых тот стоял, словно в двух колодцах.

Пастор Фрик был небольшого роста, у него было маленькое худое лицо, на котором, точно угольки, сверкали черные глазки. Этих глаз все очень боялись. Они, казалось, все видели, умели заглянуть в душу, а когда сверкали гневом, то грешников охватывала дрожь. Желтое треугольное лицо пастора было тщательно выбрито. Острый кончик носа почти соприкасался с тонкими синими губами. Редкие волосы, покрывавшие маленький череп, свисали, как змеи, почти до плеч.

Он сел у постели больной. Кай жадно глядела на целителя душ. К докторам, врачующим тело, она относилась недоверчиво, но в этого врача верила по-детски.

Чтобы не мешать им, Яан вышел из лачуги. Сердце его сжималось от тягостного предчувствия. Всем прихожанам было известно, что пастор Фрик любил в денежных делах образцовый порядок. Чтобы облегчить пастве уплату за требы, он выработал свой минимальный тариф, который, однако, был значительно выше обычного, — и всегда аккуратно его придерживался. Посещение на дому бедных больных он оценивал в рубль. Эта минимальная цена всем была известна. Богатые платили, конечно, больше, и пастор Фрик считал, что это в порядке вещей. К несчастью, Яану удалось занять у соседей для уплаты пастору всего-навсего сорок копеек. Это было плохо. Дурное предчувствие беспокоило Яана, он боялся сверкающих глаз пастора и стыдился его.

Яан вошел в комнату, когда все уже было кончено — и исповедь и причастие. Пастор Фрик быстро сделал свое дело, так как от спертого воздуха в тесной, грязной лачуге у него захватывало дух. Да и вообще у бедных прихожан он выполнял свои обязанности быстрее, чем у богатых. Он и тут любил порядок, ибо какова оплата, такова и работа. Пастор Фрик терпеть не мог несправедливости. Он подозвал Яана, чтобы тот помог ему влезть в шубу и галоши.

Когда пастор оделся и кучер подкатил к лачуге, настал срок расплаты. Бобыль протянул пастору руку — на заскорузлой ладони поблескивали два серебряных двугривенных.

— Не обессудьте, господин пастор, у меня больше нет.

Острые глаза господина Фрика, как два шила, уперлись в руку Яана, скользнули по монеткам и затем вонзились ему в лицо.

— Бессовестный, — как плетью стегнул он парня своим тонким голосом, — как ты осмеливаешься мне, своему духовному пастырю, предлагать сорок копеек! Разве это достойная плата за мой тяжкий труд? Неужели у тебя стыда нет?

Щеки Яана залились краской. Вот она, беда, которую он предчувствовал! Ему действительно было очень стыдно! Он сознавал свое ничтожество. Яан признался в этом пастору, и слезы выступили на его глазах.

— Нужда большая… Больные в доме… Работы нет… — униженно бормотал он.

Но жалобы на бедность и отсутствие работы еще больше рассердили священника. Господин Фрик хорошенько пробрал бобыля и с поразительным знанием дела доказал ему, что в нашей стране, слава богу, работа и хлеб есть у каждого, кому, конечно, не лень двигать руками и ногами, кто не забывает посещать церковь и просить у отца небесного помощи и благословения. А когда такой молодой, крепкий парень, как Яан, смеет утверждать, что у него нет рубля, он просто лжет. Если же это правда, то причиной тому непростительная лень или расточительность. Сам пастор был склонен думать, что его обманывают, и — как ни уверял его Яан, что в доме нет ни гроша — высказал это вслух.

— В таком случае принесешь мне долг в следующее воскресенье, — сказал пастор. — Ты ведь знаешь, мне платят рубль… В следующее воскресенье ко мне домой… слышишь? Стыдно должно быть тому, кто пытается обмануть своего пастора при уплате за требу.

Он, казалось, колебался — взять ли ему сейчас предложенные сорок копеек или же потребовать, чтобы Яан принес рубль целиком. Но затем, видно, подумал: что получено, то получено — и протянул Яану руку, в которую тот положил монеты.

— Итак, шестьдесят копеек в воскресенье… — С этими словами пастор Фрик вышел из лачуги.

«Каждый требует свое, даже пастор, — подумал Яан. — Единственный голодранец, которому не у кого, да и нечего требовать, — это ты».

И его охватило горячее желание найти работу, иметь что-нибудь свое, любыми средствами избавиться от мучений и позора нищеты. В голове его один за другим стали рождаться всевозможные фантастические планы. Он сидел у постели матери, сам полубольной, возбужденный до предела. Не удивительно, что мысли Яана скакали, как в бреду. Вот бы раздобыть сразу, без больших усилий, целую кучу денег! Как это осуществить? Так или этак? Или еще как-нибудь? Больное воображение рисовало Яану, как добиться цели, были среди его замыслов и крайне смелые и опасные. Но Яан внушал себе, что не боится никаких опасностей, что причин для беспокойства нет, что он должен поставить на карту все свое счастье, а там будь что будет — жизнь или смерть! Ему нечего было терять, он мог только выиграть. Конец все равно наступит — так или иначе… В своем отчаянии он походил на утопающего, который когтями и зубами хватается за все, что попадется, пусть это будет даже другой утопающий. Понемногу в его сознании стерлись грани между добром и злом, между честными и подлыми средствами к спасению… Теперь он был готов ко всему, он не боялся никаких судей, зримых и незримых. Ему мерещилось, что его планы блестяще удаются. Перед взором его проходили картины будущего; он все больше взвинчивал себя. Он представлял себе, что в кармане у него лежат увесистые пачки денег, с которыми он затевает разные выгодные дела, он видел себя богатым, счастливым, всеми почитаемым и любимым. Прошла пора позора и унижения!

В таких мыслях Яан провел несколько дней и ночей. От возбуждения у него стучали зубы, горела голова, ему наяву стали мерещиться странные видения. Он даже забыл, что мать при смерти. Все, что Яан делал, ухаживая за больными детьми и матерью, он делал машинально, словно во сне.

В болезни Кай неожиданно наступил перелом — ей стало лучше. Смерть, видно, не смогла унести ее. Часто хилые люди очень упорно борются с недугом. Жар у Кай спал, сознание стало проясняться. Ей даже не верилось, что все так повернулось. Хотя она была еще слишком слаба и продолжала лежать в постели, сердце ее билось нормально, она уже могла двигать руками и ногами. И вот наступил день, когда Кай, устав от долгого лежания, наконец поднялась.

Это было счастьем для Яана. Теперь он снова мог свободно уходить из дому, смог возобновить поиски пристанища. Весна приближалась, и надо было торопиться.

Но куда идти? Был бы он один, перед ним открылась бы не одна дорога — близкая и дальняя. Но ведь у него на руках семья, беспомощная, хворая, не способная к труду! Хозяева охотнее берут в работники холостяков, а бобыли, даже самые захудалые, цепко держатся за свои лачуги. На помещичьих мызах, куда заходил Яан, все свободные места были уже заняты — другие опередили его. Податься без гроша в город? С такой семьей? Это было бы безрассудством. Кроме того, перебраться куда-нибудь далеко Яан не мог еще и потому, что обещал кое-кому из местных хуторян уплатить свой долг работой. Он заверил их, что останется в здешних местах и честно отработает им свои «дни», хотя бы ему пришлось делать для этого по десять верст… Трезво взвесив все, Яан решил, что если ни один из его фантастических планов не удастся, то ему останется лишь одно — выпросить у кого-нибудь хибарку и по-прежнему вести нищенскую жизнь бобыля. На милосердие Андреса он не надеялся. Этому святоше он нанес тяжкое оскорбление, явившись пьяным на духовную беседу. К тому же его непокорная дочь все еще дружит с Яаном. Нет, Андрес не станет дольше терпеть его на своем хуторе.

Яану удалось упросить добрую соседку побыть с больными детьми и помочь все еще слабой матери. Он решил пораньше утром отправиться на поиски места в волости Наариквере и Пийвамяэ. Но ночью случилось нечто такое, что нарушило этот план.

Явился Каарель Холостильщик.

Явился Каарель Холостильщик и предложил Яану работу.

— Если захочешь стать настоящим мужчиной, — засопел он на ухо Яану, — сможешь положить в карман добрую пригоршню монет.

— Я хочу быть мужчиной, — быстро ответил Яан, — говори, что надо делать.

— Ничего особенного, — усмехнулся Каарель и, притянув к себе Яана, зашептал ему на ухо: — На дворе стоит сытый меринок, поезжай куда-нибудь подальше и продай… Только и всего.

— Только и всего?.. Руку! — И Яан хлопнул приятеля по ладони.

— Только надо сейчас же отправляться.

Глаза Яана заблестели.

— Я быстро, — с решимостью ответил он.

— Молодец, ей-богу, молодец! — похвалил его Каарель.

Затем он стал поучать Яана, как и что делать. Предстоит продать трех лошадей. Юку и сам Каарель погонят двух в разных направлениях, а Яан с третьей лошадью должен мчаться на ярмарку в Выхулу. Каарель указал ему дорогу, предостерег от возможных опасностей и заметил между прочим, что в случае трудности ему охотно поможет Ханс Мутсу, который тоже будет на этой ярмарке. Каарель назвал Яану и примерную цену, которую следовало просить за лошадь: слишком мало запрашивать нельзя, это может вызвать подозрения.

— Сейчас этих чертовых конокрадов на всех ярмарках полно, — выругался он, — даже самого честного человека могут заподозрить в мошенничестве, если он не будет держать свой товар в цене и станет пороть горячку…

Затем Каарель спросил, если ли у Яана деньги на дорогу, и, услышав отрицательный ответ, сунул ему два рубля. Не следует, наставлял он Яана, брезговать и обменом, если приплата хорошая. Дележ добычи состоится через четыре дня в трактире Ныммесалу. А теперь надо не мешкая отправляться, для нашего брата ночь — лучший друг… Каарель сказал, что поедет с Яаном до того трактира, где его поджидает Юку Кривая Шея.

Яан быстро собрался в дальнюю дорогу.

Мать крепко спала и не слыхала, как пришел гость, как они шептались с Яаном. Спали и дети. Яан подал Каарелю знак, чтобы тот вышел, затем тихонько разбудил мать.

Кай в испуге спросила, что ему надо. Мутным взглядом она скользнула по стоявшей около кровати люльке, и рука по привычке потянулась ее покачать.

— Что, Лийзи заплакала?

— Лийзи?

Кай тряхнула головой, печальная улыбка осветила ее бледное лицо.

— Да что я, ведь ее больше нет… Мне во сне показалось, будто плачет, бедняжка…

Заметив, что сын одет, она с удивлением спросила, куда это он собрался, разве уже утро?

Яан в двух словах объяснил ей, что отправляется в Пийвамяэ искать жилье, что идти надо далеко и поэтому он решил встать пораньше. Мать пожелала ему счастливого пути. Спустя несколько минут Яан сначала с приятелем, а потом один ехал по дороге. Лошадь оказалась сытая и резвая. Первые десять верст пролетели незаметно.

 

XII

Яаном овладело странное настроение.

До тех пор, пока храбрый приятель сидел с ним рядом, болтал и шутил, хвалил его и подбадривал, Яан тоже чувствовал себя молодцом. Ему казалось — он сам внушал себе это, — будто и раньше совершал подобные поездки и что такого рода ночные подвиги ему не в диковинку. Резвый бег лошади, свист скользящих по снегу дровней придавали Яану уверенность.

Но все изменилось, когда Каарель его покинул, когда Яан почувствовал себя одиноким в таинственной, гнетущей тьме ночи. Чувство, вдруг овладевшее им, нельзя было назвать просто боязнью, это был скорее тайный страх перед самим собой, перед своими мыслями, которые, несмотря на все попытки Яана отбросить их, одолевали его. Особенно усилилось это чувство, когда он проезжал через большой и очень густой еловый лес. Ночной ветер шумел в вершинах деревьев, и шум этот показался Яану пением бесовских хоров. Звуки рождали образы, видения, призраки. За каждым темным стволом, за каждым бесформенным пнем ему мерещился враг, чудилась опасность. Скрип полозьев, потрескивание оглобель, храп лошади, каждый шорох во мраке лесной чащи заставлял его опасливо озираться, все больше горбиться и ежиться на дровнях. Он не осмеливался даже кашлянуть, даже прикрикнуть на лошадь.

Голова Яана гудела от мыслей — самых бессвязных и отрывочных. Лица, образы, события — все какие-то нелепые, искаженные, страшные — плясали в его воображении без конца, без смысла!.. И вдруг он увидел самого себя. На нем грубый серый халат, на голове арестантская шапка. На своих руках и ногах он чувствует оковы, донесся звон кандалов… Что это лошадь трясла головой и на упряжи звенело что-то металлическое, этого Яан не сообразил. И словно из тумана выплыли перед ним два знакомых лица — молодое и цветущее, старое и поблекшее. Анни и мать! А он стоял перед ними в грубом сером халате, в серой шапке без козырька и в кандалах…

Яан вздрогнул. Он, кажется, задремал. Из груди его вырвался глухой, хриплый стон. В безотчетном порыве он так стегнул лошадь, что та чуть не взвилась на дыбы, и сани понеслись с невероятной быстротой. Ездок не оборачивался назад, не озирался по сторонам, его охватил страх, будто за ним гонятся, будто он слышит за спиной крики. Скорее бы миновать этот проклятый лес, скорее бы утро…

За короткое время Яан промчался не меньше двадцати верст — совсем как настоящий конокрад! Когда наконец утренняя заря прогнала мрак, он увидел незнакомую дорогу, чужие места. Повсюду пробуждалась жизнь, начиналось движение. Стали попадаться крестьяне, спешившие на ярмарку. Дорога становилась все оживленнее, все длиннее вереница саней.

Мало-помалу спокойствие стало возвращаться к Яану. Ему казалось, что он ушел от большой опасности. И хотя Яан продолжал с недоверием всматриваться в каждого встречного и обгоняющего, стараясь по возможности избегать их, чем больше он видел вокруг себя чужих лиц, тем сильнее овладевала им апатия, которая следует за чрезмерным возбуждением.

На ярмарке Яан первым делом зашел в трактир подкрепиться и выпил довольно много водки и пива — ведь нужно было набраться храбрости. Да и лошади надо было дать отдохнуть — он ее совсем загнал.

Сердце Яана забилось, когда на площади к нему подошли первые покупатели. Ярмарка была многолюдная, и Яана все еще пугала возможность встретить здесь знакомых, которые стали бы приставать к нему с расспросами — откуда, мол, он раздобыл коня, да еще такого ладного. Но, к счастью, этого не случилось, и настроение у Яана поднялось. Ведь ярмарка была слишком далеко от дома, он не видел здесь ни одного человека, хоть немного его знавшего.

Яан слышал, что лошади были в цене. Помня наставления Каареля, он упорно торговался с покупателями, хотя охотно разделался бы со своим товаром как можно скорее.

К полудню торговля оживилась. Яану стали предлагать хорошую цену. Вдруг среди обступивших его людей мелькнуло знакомое лицо: Ханс Мутсу подмигивал Яану. Притворившись, что не знает Яана, он стал бойко торговаться. Яан разгадал его маневр и тоже прикинулся, что не знает его. Ханс старался взвинтить цену коня как можно выше. С видом знатока он расспрашивал о силе и возрасте лошади, пробовал ездить на ней верхом, запрягал ее в дровни. Наконец, не сойдясь на двух рублях, он бросил рядиться и отошел.

Этот маневр подействовал: у других покупателей разгорелись аппетиты. Один из них, молодой управляющий, искавший для мызы рабочую лошадь, решил купить коня. Лошадь оказалась здоровой. Ударили по рукам, и управляющий отсчитал Яану восемьдесят рублей новыми, хрустящими бумажками. В стороне стоял Ханс Мутсу и усмехался, поглаживая бороду.

Яана охватила какая-то робкая, неуверенная радость — первое свое самостоятельное дело он провел удачно. За небольшие деньги Яан продал также дровни и без оглядки помчался с площади, крепко сжимая деньги в кармане. Его подгоняло нелепое опасение — а вдруг покупатель вздумает вернуть ему лошадь и потребует деньги обратно. Яан шел торопливо, почти бежал, сам не зная куда. Охотнее всего он немедленно отправился бы домой.

Но Ханс Мутсу догнал его и остановил.

— Черт возьми, ты удираешь, будто конокрад, — засмеялся он. — Что же, без магарыча хочешь уйти? Ты почему не потребовал с управляющего магарыч?

Яан тяжело перевел дух. Ему стало стыдно за свое бегство, стыдно, что от радости он совсем забыл о магарыче. Ведь управляющий наверняка дал бы ему копеек сорок — пятьдесят, если бы не захотел сам зайти с крестьянином в трактир.

— Ведь это мое первое дело… — извинялся Яан. — Давай вспрыснем… Ты мне крепко помог, спасибо…

— Еще бы, — дружески смеясь, сказал Ханс и обмял Яана за плечи. — Ты ведь стоял, как красная девица, и небось зубы у тебя стучали от страха. Я уж стал бояться, как бы ты не свалился без чувств…

Они несколько часов пропьянствовали в трактире. Мутсу встретил там двух друзей и пригласил их к столу. Яан не скупился на деньги — теперь их у него было много! Он то и дело заказывал и платил, а приятели обнимали его. Под конец он и Хансу одолжил пять рублей.

Однако Яана все время не покидало желание уйти отсюда, убраться из этих краев. К вечеру, несмотря на просьбу друзей, он ушел. Торопливо насовав в карманы булок и копченой рыбы, накупив подарков для матери и детей, Яан пешком направился к дому в надежде, что по дороге кто-нибудь за доброе слово или за деньги согласится его подвезти. Приятели остались на ярмарке еще на день. Если Яан не ошибался, оба его новых товарища, как и Ханс, были горожане и приехали на ярмарку не продавать, а, напротив, кое-что отсюда увезти. Наличные, как они сами признались, интересовали их больше всего. Один из них, смеясь, шепнул Яану на ухо, что не один пустой бумажник уже валяется за трактиром.

Яан быстро шагал к дому. Теперь, когда все было позади, когда крупный куш благополучно лежал в кармане, Яан чувствовал себя счастливым, как ребенок. Впервые за всю жизнь у него было столько денег. Правда, это были не его деньги — он знал, что добрую половину их придется отдать… Но зато теперь он знал, как срывать большие куши для себя одного! Разве он обязан впредь за гроши продавать чужих лошадей, служить другим, вместо того чтобы самому быть хозяином и брать себе всю добычу? Яану вспомнилось, как недавно он бредил о больших деньгах. Теперь он знал, что и как надо делать. Пути, которые он искал, Отчетливо открывались перед ним… Не теряй времени, Яан, не сомневайся и не трусь! Смелость города берет. Ни о чем не думай, кроме как о добыче и о том, для чего она тебе нужна.

Яан был счастлив, прямо как дурачок, ощущая в кармане столько денег. Когда никого поблизости не было, он вытаскивал пачку бумажек, перебирал их, осматривал и снова и снова пересчитывал. Глаза у него от радости блестели, пальцы дрожали…

Он опять стал размышлять о своем будущем. Ведь это деньги за одну только лошадь. За двух лошадей можно получить вдвое больше — целую кипу. Если бы эти две лошади были его, только его, тогда вся эта огромная сумма принадлежала бы ему одному. А за трех лошадей можно было бы получить больше двухсот рублей! Больше двухсот рублей… Чего только не сделаешь на двести рублей! Заботы о переезде на новое место, о еде сразу отпали бы. Больше того: деньги дают человеку и положение. Разве с деньгами он остался бы бобылем, подневольным человеком, зависящим от милости и настроения других? Ничего подобного! Ведь он мог бы и сам стать хозяином, взять в аренду небольшой хутор. А если бы денег не хватило, каждый охотно дал бы ему взаймы — ведь тому, кто что-нибудь имеет, не отказывают в поддержке. Он мог бы и в город переселиться, открыть там лавку или трактир. В том и другом случае он уже не был бы захудалым бобылем из волости Лехтсоо, голодранцем, на которого каждый смотрит с презрением или высокомерной жалостью.

Были бы деньги, а уж тогда само собой придет и все остальное, чего только ни пожелаешь. Например, Анни. Если будет что показать хозяину, если Яан пойдет к нему как человек, который может не только просить, но и предложить кое-что, не только клянчить, но и требовать, как человек, который если и не возвысит жену, то, во всяком случае, не унизит ее сословно, — разве станет Андрес упорствовать? К тому же Анни и сама будет настаивать… Для отвода глаз Яан мог бы прикинуться последователем Андреса, «пробудившейся душой»… А приданое Анни — оно заложило бы прочный фундамент его будущего…

Но если спросят, откуда деньги? Так ведь не обязательно их сразу показывать; сначала надо переселиться на новое место, например в город, пожить там, а затем придумать историю о том, откуда взялись деньги. Ведь деньги можно раздобыть сотнями, тысячами способов — получить в наследство от родных, взять в долг у добрых людей, случайно выручить с помощью какого-нибудь удачного дела и т. д.

В мечтах Яан ворочал все более и более крупными суммами. Продавал все больше лошадей, загребал уйму денег. Он так увлекся, что уже верил в осуществимость своих замыслов. Он катался как сыр в масле. Выпитое вино ударило ему в голову.

Яан заходил чуть ли не в каждый встречавшийся по дороге трактир. Какое удовольствие испытывал он, когда дело доходило до расчетов за выпивку, — он вынимал из кармана толстую пачку ассигнаций и был счастлив. Наконец-то удалось избавиться от нищеты, сознание которой заставляет сердце бобыля горестно сжиматься каждый раз, когда приходится отдавать копейку. Так приятно было небрежно протянуть трактирщику пятирублевую ассигнацию и получить сдачи несколько рублей да еще пригоршню мелочи. Чувствуешь себя настоящим человеком! А в кармане еще много денег — несколько десятков рублей!..

К вечеру Яан дошел до трактира, стоявшего на перекрестке нескольких дорог, у самого леса. Он уже изрядно выпил и ощущал в себе избыток сил, смелость и решительность. Яан готов был совершить нечто значительное, только не знал — что именно.

Перед трактиром у привязи стояло несколько лошадей. Сумерки уже сгустились. Из трактира доносился шум голосов и смех. Дым и пар длинными языками тянулись из дверей к темно-серому небу. Яан решил зайти в трактир, но неожиданно для себя самого остановился на низком каменном пороге.

Осмотрелся, поглядел на лошадей. Они стояли с ряд, уткнув головы в торбы, или дремали. Кругом не было ни души. День был морозный, а в трактире тепло. Крестьяне, как видно, возвращались с ярмарки и были навеселе: из трактира доносился нестройный гул голосов, прерываемый пронзительными выкриками.

Кровь горячей волной прилила к сердцу Яана. Одной рукой он схватился за косяк, другую прижал к сердцу. Головокружение скоро прошло, и мозг лихорадочно заработал.

Яан осторожно заглянул в трактир. Там, оживленно болтая, группами стояли и сидели люди, стаканы переходили из рук в руки.

Яан отошел к двери, спустился с крыльца. За лошадьми, как и прежде, никто не присматривал. Тут стояли все больше клячи, но две-три лошади были совсем не плохие. Хотя бы вот эта — добрая коняга!

Косясь на освещенное, но почти непроницаемое от копоти окно трактира, Яан торопливо подошел к чужой лошади. Он хотел только поглядеть, крепко ли она привязана… Но вдруг отпрянул — ему показалось, что скрипнула дверь. Прислушался… Померещилось!.. Никого нет.

Он опять подошел к лошади, протянул руку к вожжам, которыми лошадь была привязана к столбу, но, взглянув на освещенное окно, чего-то опять испугался и отошел от нее. Ему показалось, что кто-то следит за ним. Нет, он ошибся, это просто мелькнула тень…

Яан снова подошел к двери трактира и в щель стал наблюдать за людьми. Нет, как видно, никто из них не собирался выходить. В задней комнате, сбившись в кучу у стойки, крестьяне о чем-то горячо спорили.

Собравшись с духом, Яан быстрым шагом вернулся к сытой гнедой лошади. Ей, видно, хотелось пить, она жадно потянулась к Яану. Он торопливо стал развязывать узел. Сердце Яана готово было выскочить из груди.

В глазах помутилось. Дрожащие пальцы двигались быстро, он почувствовал, как узел ослабел, развязался, как вожжи повисли. Яан нагнулся за ними, но в испуге отскочил и спрятался за лошадь…

Кто-то шел! Но не с той стороны, откуда сперва показалось Яану. Скрипнула дверь гумна, и появился темный силуэт. Яан завозился у привязи, покачиваясь, словно пьяный. Потом медленно стал отходить от лошадей — все дальше и дальше, пока снова не дошел до двери трактира.

Вышедший с гумна человек, как видно, и не заметил его. Он не был хозяином гнедой лошади, он подошел к другим дровням, поискал чего-то, затем снова исчез на гумне.

Все это несколько отрезвило Яана. Размышляя о том, как теперь быть, он увидел серьезную помеху своему делу, которая ускользнула было от его внимания.

Лошадей перед трактиром стояло с полдюжины. Хозяева их, казалось, все были из одной местности, во всяком случае знакомые между собой. Если они на своих лошадях бросятся в погоню за вором, его не спасут ни развилки дорог, ни ближний лес — все равно его настигнут… От одной этой мысли Яана бросило в жар. Он понял, что чуть было не пустился в весьма опасное предприятие, и теперь благодарил судьбу за то, что ему вовремя помешали; он решил впредь быть осторожнее.

Яан колебался — зайти в трактир или отправиться дальше, как вдруг к дому подкатили новые сани, в которых сидела пожилая крестьянская чета. Сойдя с саней, женщина обратилась к мужу, привязывавшему лошадь:

— Спрячь покупку-то под сиденье.

Она вошла в трактир, муж, привязав лошадь, последовал за ней. Яан, не зная даже, для чего, спрятался в тени, за углом дома, так что его не заметили.

Он досадовал, что задуманное им дело сорвалось, и в то же время ощущал непреодолимое желание совершить какой-нибудь поступок, безразлично какой.

Когда супруги скрылись в трактире, Яан быстро вышел из-за угла, подошел к новым саням, сунул руку под сиденье и, впопыхах вытащив оттуда первое, что попалось под руку, помчался в лес.

Он бежал что было сил. Легкий узелок, который Яан сжимал в руках, не мешал ему. Вскоре пот заструился по его щекам, сердце готово было выскочить из груди. Тяжелое дыхание Яана и скрип снега эхом отдавались в лесу, до которого он успел уже добежать. На перекрестке Яан инстинктивно выбрал дорогу, уходившую в глубь леса, и лишь тогда перешел на шаг, когда не стало больше сил дышать и нестерпимо закололо в боку.

Ему казалось, что теперь он спасен. Вечер был темный, а в лесу еще темней. Если бы даже за ним пустились в погоню, здесь он смело мог бы спрятаться за любым деревом или кустом.

Только теперь Яан решился поглядеть на свою добычу: в рваном ситцевом платке оказалась пара новехоньких сапог… «Вот счастье — сапоги-то мне как раз и нужны! — подумал он, разглядывая и ощупывая их в темноте. — Матерьял хороший, работа чистая…»

Яан снял шапку и отер с лица пот. Сердце у него громко стучало, ноги дрожали. Передохнув немного, он снова пустился бежать, при этом то и дело оглядывался и прислушивался. Ни звука! Бог знает, сколько времени старик с женой будут греться в трактире, бог знает, заметят ли они сразу пропажу… Яан осмелел и пошел шагом.

Просто так, из озорства, для пробы он обделал дельце. Уж очень велико было искушение! И гляди, какая удача! Коли правильно начнешь — как не быть удаче! И в другой раз так можно. Надо только действовать быстро и осмотрительно.

Немного погодя, выйдя из леса, он увидел на краю дороги ветряную мельницу. Эта мельница была ему знакома — по дороге на ярмарку он проезжал мимо нее. Значит, он шел верной дорогой. За мельницей должен быть трактир Муру. Так и есть.

Около трактира, где дороги сходились, Яана обогнало несколько саней — опять, наверное, крестьяне, возвращавшиеся с ярмарки. Но никто не остановился и ни о чем его не спросил. Перед трактиром стояло несколько понурых лошадей. Яан обвязал сапоги своим шейным платком, который вытащил из-под старого шарфа, и вошел в дом.

Здесь он выпил бутылку пива и стал расспрашивать крестьян, не едет ли кто из них в его сторону и не согласится ли подвезти немного? Вскоре такой нашелся. Яан не поскупился — угостил деда водкой и пивом, и они двинулись в путь.

К рассвету Яан добрался до своей волости. Кое-где на хуторах уже мелькали огни: люди вставали. Ему нужно было пройти мимо хутора Виргу, выходившего на большую дорогу.

В одном из окон виднелся свет.

Яан знал это окно.

Он хотел было побыстрее пройти мимо хутора, чтобы никто его не заметил, но вдруг остановился, словно выполняя чей-то приказ.

В опрятной, уютной, знакомой Яану комнате с окном, выходившим в поле, раньше жили обе дочери Андреса. Теперь, когда Мари вышла замуж, здесь жила одна Анни.

За окном, до половины задернутым занавеской, Яан увидел силуэт. Словно повинуясь внутреннему зову, Яан нерешительно подошел к окну, в которое можно было заглянуть через низкую ограду. Он хотел хоть одним глазком посмотреть на свою любимую, увидеть хотя бы ее тень. Ему захотелось быть поближе к ней, сердце его наполнилось глубокой нежностью.

Анни стояла возле окна и торопливо расчесывала волосы. Ей приходилось рано вставать — ведь теперь все хозяйство лежало на ней. Густые, блестящие русые волосы спадали по ее обнаженной шее и плечам. Белая полотняная рубашка до половины прикрывала высокую грудь девушки.

Яану кажется, что лицо у девушки грустное. Ее большие серьезные глаза задумчиво глядят в пространство. Белая, полная рука, держащая гребень, машинально движется вверх и вниз. Вдруг ее грудь поднимается, девушка тяжело вздыхает. Рука останавливается и бессильно падает. Анни закрывает ладонями лицо. Голова ее поникла, волосы отливают темным золотом — так стоит она долго, освещенная светом лампы, не двигаясь с места, как будто молится…

Молится? О ком?

Больше Яан не может смотреть. Он убегает. Сорвав с узелка свой платок, он бросает украденные сапоги на дорогу… Хочет вытащить и деньги, чтобы швырнуть их туда же, но вовремя вспоминает, что они принадлежат не ему.

Задыхаясь, прибегает он домой.

Больная мать открывает ему.

— Господь с тобой, сынок, где ты пропадал?

Яан не отвечает. Скинув пиджак и шапку, он бросается на постель и, всхлипывая, прячет лицо в жесткую соломенную подушку…

 

XIII

В одну из мартовских ночей в волости Пийвамяэ была совершена дерзкая кража.

Александер Тоотс подробно описал это происшествие в газете.

В волости жил владелец двух больших, слившихся воедино хуторов Юхан Леэк. Ему, кроме того, принадлежали еще ветряная мельница и лавка, стоявшая у большака.

Леэк слыл одним из самых богатых людей в округе. Воры, по-видимому, дознались, что он держал дома крупную сумму денег, которую собирался на днях отвезти в город. Кроме того, преступники, судя по всему, знали, что в эту ночь хозяин с женой, дочерью и жившей у него теткой уехали на свадьбу к мельнику Сейбергу, в соседнюю волость.

Хутор Юхана Леэка стоял не где-нибудь на отшибе, а, как уже сказано, был расположен на самом большаке. И ночи были уже не такие длинные и темные, приходилось только удивляться наглости, с которой грабители проникли в дом и лавку. Осталось невыясненным, было ли им известно, что хозяин оставил дома надежных сторожей, старого верного батрака и пожилую девицу, сестру хозяйки. Если злодеи знали это, то, очевидно, считали, что караульщики спят, или же явились с твердым намерением совершить свое темное дело, несмотря ни на что. Они схватили работника Марта и девицу Юулу, связали им руки и ноги, заткнули рты. Ловко взломав несколько замков, они наконец добрались до внутренних комнат и того шкафа, в котором хранилось пятьсот рублей. Кроме того, воры унесли деньги, находившиеся в кассе, и прихватили еще товары из лавки.

По весьма подробному и заслуживающему доверия сообщению Александера Тоотса, все это произошло следующим образом.

Было, вероятно, около половины первого ночи, когда Март лег спать в людской, а Юула улеглась в комнатушке рядом с лавкой. День был воскресный, и работники помоложе отправились на семейный вечер с танцами, устроенный местным певческим обществом.

Не успела Юула сомкнуть глаз, как ее разбудил какой-то странный стук и возня. Она сперва не могла разобрать, откуда доносятся звуки. Прислушалась, решила, что это, наверно, разбушевавшийся ветер качает ворота, и собралась было снова уснуть. Но вдруг раздался громкий треск, лязг железа, и Юуле стало ясно, что дело нечисто. Она поднялась, торопливо прошла в людскую и разбудила сладко спавшего Марта. Тот спросонок стал уверять Юулу, что все это ей приснилось, но потом согласился пройти с ней в комнатку.

Они остановились у двери, ведущей из комнатушки в лавку. В эту дверь было вделано маленькое круглое оконце. В лавке было темно, но оттуда явственно доносился шум. Кто-то дернул дверь комнаты и, убедившись, что она заперта, стал сильно трясти ее. Теперь не оставалось сомнений в том, что в лавку забрались воры. Март и Юула онемели от испуга и уставились друг на друга, разинув рты. Вдруг в лавке вспыхнул свет. Храбрые караульщики не двинулись с места. В дверь продолжали ломиться. Но вот в замке повернулась отмычка, дверь приподняли, и прежде чем Март и Юула успели крикнуть, она распахнулась настежь.

Только теперь к ним вернулся дар речи — они начали звать на помощь и, увидев несколько незнакомцев, попытались спастись бегством.

Но тут железные руки схватили их, повалили на пол, заткнули им рты тряпками и связали веревками руки и ноги. В смертельном страхе несчастные пытались сопротивляться, особенно сестра хозяйки, — она стала кусать злодеям руки. Но грабители оказались сильнее, к тому же их было несколько.

Теперь злодеи могли свободно орудовать в лавке и в доме. Они действовали быстро, спокойно и так уверенно, словно расположение комнат было им хорошо известно. Их было не то четверо, не то пятеро. Тонкая восковая свеча светила слишком тускло, чтобы связанные караульщики могли разглядеть лица воров, к тому же еще вымазанные сажей. Своих пленников злодеи сторожили поочередно. Они спрашивали, где лежат деньги, и угрожали несчастным смертью, если те не скажут им правду. Чтобы жертвы могли отвечать, грабители вынимали у них на минуту-другую тряпку изо рта, но предупреждали, что, если только они осмелятся крикнуть, их немедленно прикончат. Перед угрозой смерти первой сдалась свояченица купца. Она указала рукой на большой двустворчатый ольховый шкаф, ключи от которого хозяин увез с собой. Да какое значение имеет прочность шкафа и замка, если против отмычек не устояли и более крепкие запоры. Шкаф был взломан, и воры самым наглым образом стали в нем рыться, пока наконец бумажник с деньгами не оказался в их руках.

Они еще немного повозились в лавке, причем в каморке было явственно слышно, как они там лазили, бросали вещи, очищали полки и выносили товары на улицу. Понимая друг друга без слов, они делали это молча, ловко и быстро. И вдруг — словно сквозь землю провалились. Пленники, охая, извивались на полу. Воры бросили наружную дверь открытой, холодный ветер свободно гулял по комнатам, и несчастные жертвы, которых связали полураздетыми, начали дрожать от озноба.

После отчаянных усилий Марту удалось наконец ослабить веревки, и он смог высвободить одну руку. Вынув тряпку изо рта, он освободил другую руку и ноги, на которых остались глубокие красные рубцы. Потом батрак снял путы с едва не помешавшейся от страха старой девы. И лишь теперь — два часа спустя — оба, словно сговорившись, начали звать на помощь…

Из деревни никто на их крики не прибежал, но к тому времени возвратились с вечеринки работники и служанки. Выслушав страшную историю, они не догадались тотчас же броситься в погоню за ворами, а стали подробно обсуждать столь интересное происшествие. Они осматривали и ощупывали взломанные двери, очищенные полки в лавке и открытый шкаф в комнате, судили и рядили. Юула плакала и кричала, размахивая руками, Март кому-то грозил; он, казалось, помешался. Парни, как видно, изрядно трусили и с большой неохотой послушались наконец Юулу, которая велела им запрячь лошадей и, попросив в деревне подмоги, пуститься в погоню. За хозяевами послали младшую работницу. Ей предстояло пройти пешком верст десять.

Воры как сквозь землю провалились, не оставив ни малейшего следа. Стояла гололедица, поэтому невозможно было даже определить, на лошадях были грабители или пешие. Невдалеке от лавки дорога разветвлялась в разных направлениях. В погоню нужно было снарядить много людей, чтобы искать воров на всех дорогах. Но для того, чтобы добудиться сладко спавших хуторян и волостного старшину с помощником, к счастью для воров, потребовалось немало времени. Только на рассвете началась погоня. А хозяин вернулся домой лишь к обеду — перепуганная девушка, умышленно или нечаянно, сбилась с дороги и только к утру принесла весть на хутор, где играли свадьбу.

Но ни в этот день, ни в последующие поиски не дали результатов, хотя полиция, как того и требовали размеры преступления, действовала весьма энергично, особенно в окрестностях Пийвамяэ. Взломанные двери, лавку и весь дом тщательно осмотрели в надежде обнаружить хоть какие-нибудь приметы воров, но, кроме веревок, которыми были связаны работник и старая дева, те ничего не оставили. Рассказы Марта и Юулы о происшествии были сбивчивы и противоречивы: то, что утверждал один, другая отрицала. Полиции не за что было ухватиться. По рассказу караульщиков нельзя было определить даже, сколько было воров — четверо, пятеро или всего трое. Март говорил — несколько, Юула — четверо или пятеро. Однако приметы двух грабителей в их описаниях вполне совпадали, так что полиция получила кое-какие нити для розысков. Эти люди и без того были на подозрении у окрестных жителей и уже раньше отбывали наказание за воровство, поэтому никто не удивился, когда в один прекрасный день, после довольно долгих поисков, в какой-то корчме были задержаны Каарель Холостильщик и Юку Кривая Шея, или, точнее, Каарель Линд и Юхан Мельберг.

Так как ни тот, ни другой не имели постоянного места жительства, там, где они нередко останавливались на ночлег — прежде всего в бобыльских лачугах, — был произведен обыск. Но ничего из украденного имущества обнаружено не было. Не нашли и денег, не считая нескольких рублей, оказавшихся при арестованных. Оба они в один голос утверждали, что в ту ночь, когда была совершена кража, они находились в пути, направляясь в город. Правда, они не могли назвать никого, кто бы их встретил в ту ночь. Удалось лишь установить, что вечером накануне грабежа они с двумя неизвестными пьянствовали в корчме Лехтсоо. Кто были эти неизвестные, полиция так и не дозналась. Каарель и Юхан утверждали, что они с ними встретились случайно и разговорились, а корчмарь заявил, что эти люди ему незнакомы.

Ясно было, что расследование необходимо продолжать. Каареля Линда и Юхана Мельберга отправили к следователю в город, а полиция стала искать их неизвестных приятелей.

У Яана имелось достаточно причин беспокоиться, что вот-вот и его вызовут на допрос. Ведь в последнее время его не раз видели в обществе арестованных — факт, отрицать который не имело смысла.

И опасения Яана оказались не напрасными.

Однажды к нему в лачугу явился младший помощник уездного начальника полиции в сопровождении урядника и прочих волостных властей. Это был энергичный человек, видно, лишь недавно поступивший на службу. Он с рвением нового начальника управлял своим участком и любил лично руководить расследованием крупных преступлений. В числе сопровождавших его был и волостной старшина.

Кай обомлела, когда в низкую, тесную лачугу неожиданно вошла группа чиновников. Беззвучно шевеля губами, она смотрела то на мясистый нос Андреса, то на блестящие пуговицы важного полицейского. В крошечной каморке, схватившись рукой за щеку, замер Яан. Минуты за две перед тем он смотрел в окно, но вдруг быстро прошел к себе, ничего, однако, не сказав матери о том, что к дому идут люди. Яан выпрямился и с бледным, но спокойным лицом вошел в переднюю.

— Где был твой сын в ночь на позапрошлое воскресенье? — резко, словно стукнув по голове, спросил у матери помощник уездного начальника.

Женщина все еще не могла вымолвить ни слова.

— Господи, да не знаю я, — прошептала она наконец.

— Не знаешь?.. Значит, дома его не было?

Кай беспомощно взглянула на сына.

— Я был дома, — ответил Яан.

— Ты будешь отвечать, когда тебя спросят, — строго оборвал его чиновник и подошел ближе к матери, чтобы лучше видеть ее лицо.

— Значит, твоего сына дома не было? Где же он был?

— Он был дома, — ответила Кай.

— Врешь!

— Я не вру, ваше благородие.

— Ты, может быть, забыла? Вспомни!

Но Кай повторяла, что Яан всю ночь был дома, что теперь она вспомнила. Она дрожала как осиновый лист, но показания ее становились все увереннее, все определеннее, так что чиновник решил оставить ее в покое.

Неожиданно он повернулся к Яану, схватил его за правую руку, кисть которой была обвязана тряпкой.

— Что с рукой?

— Собака укусила.

— Развяжи!

Яан снял повязку. На мякоти ладони оказалась полукруглая, довольно большая, но неглубокая рана, которая начала уже заживать.

— Когда тебя собака укусила?

— В позапрошлую субботу.

— Чья собака?

— Собака Яака Лутса.

— Как это случилось?

Яан рассказал, что вечером, когда уже было темно, он шел мимо хутора Лутса, ударил ногой бросившуюся на него собаку, и та укусила его в правую руку.

На вопрос чиновника, действительно ли собака Лутса такая злая, его спутники вынуждены были подтвердить, что это верно. Когда Жулика — так звали собаку — раздразнишь, он сразу бросается на людей. Это случалось и раньше.

— Куда ты ходил в тот вечер, когда собака тебя покусала?

Яан ответил не сразу.

— Так, просто гулял, — сказал он, подумав.

— Как это — так просто?.. Без всякого дела?

— Да.

— Весьма странно!

— У меня болела голова, — добавил Яан, — вот я и вышел пройтись.

— В котором часу?

— Я уж не помню… Темно было…

— А ты заходил на хутор Лутса сказать, что его собака тебя укусила?

— Нет.

— Почему же?

— А что толку-то?

— А разве тебе не нужно было перевязать рану?

— Я думал, что она пустяковая… Дома перевязал.

— Ты перевязывала ему рану? — вновь обратился чиновник к матери.

— Я, я, ваше благородие, я сама!

— Когда это было?

— В воск… в субботу ночью!

— Ночью? Твой сын сказал — вечером.

— Ваше благородие, я уж и не помню, голова у меня такая стала, что я и вчерашнего дня не помню… Ночью или когда там — знаю, что темно уже было и что я тряпицей ему рану перевязала.

— Оба вы врете! — резко оборвал ее молодой чиновник. Мне все известно — запомните это!.. Я могу рассказать тебе, Яан Ваппер, когда и как тебя ранили: свояченица купца Леэка, девица Юула, укусила тебя в руку, когда ты со своим приятелем ее связывал! Яан Ваппер, в ночь на позапрошлое воскресенье, двадцать четвертого марта, ты участвовал в ограблении дома и лавки купца Леэка из Пийвамяэ.

На Кай эти слова подействовали ошеломляюще — ее словно ударили по голове. Раскрыв рот, она тупо посмотрела на молодого чиновника и как подкошенная упала на кровать. Яан старался держаться спокойно, с напускным равнодушием глядя на допрашивающего, однако лицо его побледнело.

Он заложил раненую руку за спину — желая то ли спрятать ее, то ли опереться на что-нибудь. Губы его беззвучно шевелились.

Начальник, казалось, был доволен впечатлением, которое произвели его слова. Он обернулся к своим спутникам и заметил, указывая на Яана:

— Посмотрите на его лицо, посмотрите, как он дрожит!.. Мы на верном пути — я сразу догадался.

— Это неправда, я никого не грабил! — собравшись с силами, гневно крикнул молодой бобыль. — И дрожу я не от страха, а оттого, что зло разобрало! Как вы смеете на неповинного человека взваливать такую тяжкую вину… Я буду на вас жаловаться, я этого так не оставлю, я чист, я никого не грабил… Я поклясться могу в этом… Хоть сейчас поклянусь…

Яана все сильнее охватывала ярость, он словно загорался от собственных слов. Голос его оборвался на высокой ноте и перешел в хрип. В глазах Яана горела дикая злоба, злоба загнанного, смертельно раненного зверя.

— Яан Ваппер, — сказал чиновник серьезно и наставительно. — Я от души советую тебе немедленно признать свою вину — это облегчит твою участь. Уверяю тебя — мне все известно: твои арестованные приятели во всем признались.

— Это неправда! — хрипло крикнул Яан. — Нет у меня приятелей, и никогда я не крал. Оставьте меня в покое, я честный человек, на меня никто никогда не указывал пальцем…

— Ах, вот как, сынок! — вмешался Андрес. Ему давно уже хотелось заговорить, но он сдерживался из уважения к начальству. — Ах, ты, значит, честный, ничем не запятнанный человек, однако завел горячую дружбу с известными мошенниками — Каарелем Холостильщиком и Юханом Мельбергом…

Он хотел продолжать, но помощник уездного начальника взглядом остановил его: одно лишнее слово несведущего человека могло испортить все дело.

— Яан Ваппер, — вновь обратился он к допрашиваемому, — напрасно ты отпираешься. В ночь на позапрошлое воскресенье тебя видели далеко от дома, у меня есть на то свидетели. Что ты на это скажешь?

— Я был дома!

— А ты, Кай Ваппер? Скажи правду! Ответь еще раз, где был твой сын в ту ночь?

Женщина уже успела прийти в себя. Решительность, с которой защищал себя Яан, как видно, разогрела кровь в ее жилах. Она сказала:

— Ваше благородие, если мой сын говорит, что был дома, значит, он был дома. Яан не врет.

Андрес и урядник зло усмехнулись.

— Я тебя спрашиваю, был твой сын дома или нет? — повторил внушительно начальник.

— Он был дома.

Когда допрос был занесен в протокол, начальник приказал приступить к обыску.

Весь жалкий скарб, весь хлам, который находился в лачуге, чулане, хлеву и на чердаке, разворотили и тщательно осмотрели. Перебрали даже прокопченную кровельную солому. Заглянули в картофельные ямы. Особенно большое усердие проявил при обыске волостной старшина. Он умудрялся находить все новые закоулки и щели, на которые и указывал чиновникам. Но, к его великому изумлению, ничего подозрительного обнаружить не удалось. Это казалось просто чудом. Лицо Андреса все больше вытягивалось, в выпученных глазах отражалась досада.

Обыск окончился ничем — ни в одежде бобылей, ни в их лачуге не нашли ни денег, ни чего-либо другого.

Несмотря на это, помощник уездного начальника, как видно, решил, что у него имеется достаточно улик против юноши; он объявил Яана Ваппера арестованным и велел отвести его в волостное правление.

Пока тянулся обыск, на Яана нашло какое-то холодное отупение. Приказ чиновника он встретил с безмолвным спокойствием. А несчастная мать принялась голосить. Когда в сопровождении урядника и десятского сын пошел из избы, Кай схватила его за руки и с отчаянными рыданиями стала тащить к себе.

— Тебя ведут в тюрьму! — вопила она. — Что будет с нами, несчастными, — со мной, с детьми! Ваше благородие, не сажайте моего сына в тюрьму, он наш кормилец! У нас нет ни крошки хлеба, ни копейки денег, мы с голоду помрем…

Теперь и у сына показались на глазах слезы. Он обнял узкие, острые плечи матери и, стараясь утешить ее, стал гладить по волосам и по лицу.

— Успокойся, — сказал он. — Я скоро вернусь. Не говори детям, что меня арестовали…

Они вышли из лачуги и повернули на улицу, ведущую к волостному правлению, а Кай все еще продолжала ковылять за ними, плача и умоляя отпустить сына, словно все еще надеялась, что их только испытывают и что сына ее освободят. Только после того, как чиновник прикрикнул на нее, она отстала. Воротившись домой, Кай села на пороге и горько заплакала.

Там, где проводили арестованного, люди выбегали из домов и лачуг и останавливались в воротах, с любопытством тараща глаза.

— Кого это редут?

— Гляди-ка, вельяотский Яан!

— Что он наделал?

— Да украл, наверное, что ж еще… На что он жил-то всю зиму? Надо ведь мать кормить, сестру с братом, да и болезни в доме не переводились…

— Это верно, до точки дошел. Все давно продал — и корову, и овец, и поросенка…

— Чей же это он амбар очистил?

— Узнаем!

Какая-то девушка, смеясь, крикнула:

— Вот потеха-то! Тесть повел зятя в кутузку!

— Да! — подхватила другая. — Гляди-ка, святой старик так и сияет от радости! Бедная Анни! Каково ей будет, когда узнает об этом…

— Сейчас и узнает — ведь они мимо хутора Виргу пройдут… Давай побежим за ними!

И обе девушки бросились догонять шедших по улице.

Их надежда сбылась: Анни увидела, как Яана ведут в тюрьму. Она стояла в воротах своего дома, когда те подходили, стояла и ждала. Девушка не испугалась и не застыдилась. За ее спиной, разинув рты, выстроились любопытные парни и девушки.

Андрес, казалось, должен был бы радоваться, что дочь своими глазами видит арестованного Яана. Однако, поравнявшись с ней, старик нахмурился и сказал сердито:

— Ты что — другого места не нашла? Чего в воротах стоишь? Постыдилась бы!

— Я могу стоять, где мне хочется, — ответила непокорная дочь.

Она держалась совершенно спокойно. Правда, щеки ее были бледны и глаза лихорадочно блестели, но больше ни в чем не выражалось ее душевное состояние. Она старалась увидеть лицо Яана. Тот шел с опущенной головой. Как видно, он и не замечал, что его ведут мимо Виргу. Но вдруг он поднял глаза, увидел хутор, Анни у ворот — и невольно остановился. Их взгляды встретились. Яан закрыл лицо руками и зашагал дальше…

Анни стояла, прислонившись к воротам. Она словно не замечала девушек, которые оживленно болтали и толкались, не видела сопровождавших Яана чиновников, — устремив глаза в пустоту, она была глубоко погружена в свои мысли. Когда шествие приблизилось, Анни поплотнее укуталась в шерстяной платок и пошла вдоль улицы в ту сторону, откуда пришли полицейские.

Она направилась к лачуге Вельяотса.

Измученная мать выбежала ей навстречу, прижала руки девушки к своему лицу и зарыдала.

— В тюрьму! — всхлипнула она. — Моего сына в тюрьму!

Анни, как ребенка, повела ее за руку в дом.

— Ведь у вас ничего не нашли, — сказала она после того, как ей удалось немного успокоить Кай.

— Ни зернышка, ни пылинки, а все-таки увели его!

— И не сказали — почему?

— Их благородие сказал, будто Яан ограбил купца из Пийвамяэ. Это наш-то Яан — вор!

Анни с улыбкой покачала головой.

— Мало ли что можно наговорить! А что Яан ответил?

— Что он ответил? Он сказал, что никого не грабил.

— Само собой ясно. А какие у них были улики против Яана?

— Их благородие сказал, будто бы в ночь на позапрошлое воскресенье Яана видели на улице и что какие-то его приятели во всем признались.

— Так. А Яан?

— Яан сказал, что он был дома, и я это подтвердила. А приятелей у него никаких нет, сказал еще Яан.

— Значит, он был дома?

— Да, видишь ли, доченька, этого я не помню, — ответила Кай испуганным шепотом. — Мне кажется, будто в ночь на позапрошлое воскресенье он и впрямь уходил из дому. Он ушел после полудня и сказал, что, может быть, вернется поздно — далеко идти. Где-то, мол, сдается бобыльская лачуга… Но если Яан говорит, что был дома, может быть, я ошиблась.

Анни задумалась.

— Что бы там ни было, — сказала она, — в грабеже он все-таки не участвовал. Если его и не было дома, а он сказал, что был, значит, так и надо было сказать. А вернее всего, что ты, бедняжка, просто забыла — он и вправду был дома.

Тогда Кай рассказала ей о ране на руке сына и о том, какие странные догадки высказал по этому поводу полицейский начальник.

А ведь она хорошо знает, что Яана укусила собака Лутса: воротившись домой, он сразу рассказал ей об этом и попросил перевязать руку.

Но и это известие не поколебало спокойствие Анни. Она продолжала утешать и уговаривать бедную мать.

— Вот увидишь, — почти весело сказала девушка, — он скоро вернется и подымет их всех на смех. Не грусти, не плачь! Я знаю Яана.

По тону девушки было ясно, что она не просто говорит слова утешения, а сама твердо и непоколебимо верит в сказанное. Самая мысль о том, что Яан может оказаться замешанным в воровстве, казалась ей нелепой. В ее душе не было места таким подозрениям. И поэтому она даже не старалась вдуматься в то, что произошло. Она могла смело утверждать, что хорошо знает Яана. Они выросли вместе, она столько раз имела возможность заглянуть в его чистую, честную душу. Она не помнит ни одного случая, ни одного слова или поступка Яана, которые можно было бы назвать злыми плевелами в добрых всходах его души.

Долго просидела Анни у опечаленной матери, держа ее худую руку в своей теплой ладони, и они говорили о Яане, только о Яане.

— Увидишь, мать, Яан скоро вернется домой, — повторила девушка, перед тем как уйти.

 

XIV

Любопытные лучи майского солнца проникают сквозь высокие окна в зал суда. Они словно высматривают в темном, пропитанном теплым запахом пота помещении блестящие вещи, чтобы затеять с ними веселую игру. Сноп лучей зажег позолоченного орла на столе суда, коснулся лежащих на узком пюпитре креста и Библии, упал на красную скатерть, покрывающую стол, придав ей зловеще кровавый оттенок. Зал пересекают наискось два широких луча, в которых, словно стаи мошкары, кружатся пылинки.

Идут заседания уголовного отделения окружного суда. Сейчас перерыв.

Судебный пристав энергично шныряет по залу, вызывая по книге свидетелей и то и дело спрашивая, не желает ли истец до суда примириться с ответчиком. За судейским столом пусто. В зале на коричневых скамьях плотными рядами сидят сонные, равнодушные крестьяне и — небольшими группами — перешептывающиеся горожане. Седые, робкие деревенские деды, морщинистые старухи, непрестанно болтающие городские кумушки, несколько прилично одетых людей — все они сидят потные, с лицами, обращенными к судейскому столу, к царским портретам на стене и к высокой двустворчатой двери, через которую с минуты на минуту может войти суд.

Звенит звонок. Люди встают: суд идет.

Начинается крупный процесс о краже со взломом.

После того как судьи и прокурор усаживаются, появляется защитник в черном фраке и кладет на пюпитр пухлую папку. Явился и переводчик. Затем вводят подсудимых.

Их трое. Они входят в сопровождении конвоира с обнаженной шашкой и садятся на скамью, которая рядом с дверью.

Трое молодых крепких парней в серых арестантских халатах. Ни один из них не похож на мошенника. Это простые деревенские мужики, каких немало и в публике. Один из них — невысокий, приземистый парень, со смелым и упрямым выражением лица; курносый нос, толстые щеки и смеющиеся глаза придают ему добродушный, незлобивый вид. Второй подсудимый — длинный, как жердь, сутулый верзила; разинутый рот, тупые серые глаза навыкате и какая-то расхлябанность во всем теле позволяют заподозрить в нем кого угодно, только не наглого взломщика. Еще больше доверия возбуждает третий подсудимый — спокойный, сдержанный парень. У него одно из тех лиц, которые с первого взгляда располагают к себе всякого. Когда такой человек оказывается на скамье подсудимых, все сидящие в зале невольно проникаются к нему симпатией и сочувствием. Каждый, сам того не ведая, становится его заступником и желает, чтобы он оказался невиновным или был помилован, если вина его будет доказана. У парня довольно заурядное лицо, короткая светлая бородка; лишь более нежная и белая кожа, тонкий нос и выразительный рот выделяют этого молодого крестьянина из людей его сословия. Голубовато-серые глаза парня, обведенные темными кругами, смотрят серьезно и грустно. По ним можно кое-что прочесть, в них стоит заглянуть поглубже, они не так пусты и тусклы, как глаза его товарищей. Парень — среднего роста и скорее хрупкого, чем крепкого, сложения. В его движениях, взгляде, выражении лица как бы отражается наивный вопрос: почему я здесь, что вы хотите со мной сделать?

Зачитывается обвинительный акт.

Каарель Линд, Юхан Мельберг и Яан Ваппер, жители волости Лехтсоо, обвиняются в том, что в ночь на 24 марта они, взломав двери, ворвались в дом и лавку хуторянина Юхана Леэка и похитили у него пятьсот восемьдесят пять рублей деньгами и на триста тридцать четыре рубля товаров.

В ходе предварительного следствия установлено, что Март Саар и Юула Сибуль, которых воры, прежде чем приступить к грабежу, крепко связали, признали в подсудимых Каарале Линде и Юхане Мельберге тех людей, которые упомянутой ночью участвовали в ограблении хутора Леэка. Относительно третьего подсудимого мнения свидетелей разошлись. Юула Сибуль утверждала, что и он был в числе грабителей и что его она укусила в руку, а Март Саар заявил, что ничего определенного сказать о нем не может, по его мнению, такого человека среди преступников не было. Тот, кого он приметил, кроме Каареля Линда и Юхана Мельберга, был плотнее, толще, с широким лицом; это был на редкость сильный человек — его, свидетеля, он, как мальчишку, швырнул на пол.

О количестве воров свидетели тоже не могли дать определенных показаний. Они утверждали, что тех было больше трех, ибо, когда эти трое находились в комнате, слышно было, как еще кто-то возился в лавке. Юула Сибуль не помнит, сколько воров она видела в лицо, — так была напугана. Она знает только, что раза два укусила в руку злодеев, когда те связывали ее.

К ответственности привлечены только трое грабителей. Их соучастников полиции пока поймать не удалось. Все подсудимые до сих пор наотрез отрицали свою вину, и поэтому трудно надеяться, что они выдадут своих предполагаемых сообщников. Из украденных денег и вещей ничего не найдено, однако никому из подсудимых не удалось доказать того, что в упомянутую ночь они были далеко от места преступления. Каарель Линд и Юхан Мельберг ссылались на двух свидетелей, но те на допросе дали весьма путаные показания. Третий обвиняемый вообще не смог указать свидетелей, однако упорно продолжал утверждать, что рана у него на руке от укуса собаки. К тому времени, когда судебный врач осмотрел рану, она уже затянулась, и трудно было определить, чей это укус — собаки или человека.

Суд спрашивает, имеют ли подсудимые что-либо добавить к материалам следствия, и предлагает им признать свою вину.

Тем добавить нечего, а на вопрос, признают ли они себя виновными, все трое категорически отвечают — нет.

Начинается допрос свидетелей.

Вслед за судебным приставом через зал проходят трое — мужчина и две женщины. Они садятся на места для свидетелей, против стола суда.

Яан Ваппер не верит своим глазам. Он долго всматривается, затем делает рукой жест, словно пытается отогнать привидение. Эта молодая цветущая девушка, сидящая между бородатым стариком и поблекшей старой девой, — боже милостивый, ведь это же Анни!

Как попала она в число свидетелей? Что она хочет сказать? На чей зов или по чьему приказу она явилась?.. Ведь он ни разу не видел ее у следователя. Даже имени ее никто не упоминал, — ни обвиняемые, ни допрашивавшие их. У следователя, кроме двух свидетелей, на которых сослались Каарель Линд и Юхан Мельбург и которые сегодня не присутствуют, побывали лишь старый батрак купца Леэка и пожилая девица. А теперь среди свидетелей сидит дочь Андреса Вади — Анни, она хочет дать показания!..

Яан смотрит на девушку так, словно это фея, неведомо откуда появившаяся. Свидетельница поворачивает к подсудимым раскрасневшееся от волнения лицо и, несмотря на неловкость, которую она испытывает в присутствии суда и столь большого количества чужих людей, украдкой улыбается Яану ободряющей улыбкой. И ему кажется, словно у него на глазах происходит какое-то чудо, значения и смысла которого он пока не может понять.

Свидетелей приводят к присяге.

Начинается их допрос.

Март Саар и Юула Сибуль не добавляют ничего нового к тем показаниям, которые дали следователю. Затем очередь доходит до Анни Вади, девятнадцати лет, дочери волостного старшины Андреса Вади, родом из волости Лехтсоо…

— Значит, вы свидетельствуете, что подсудимый Яан Ваппер в ту ночь, когда в волости Пийвамяэ, на хуторе Леэка, была совершена крупная кража со взломом, то есть двадцать четвертого марта, находился у вас, в волости Лехтсоо, на хуторе Виргу?

— Да, — тихо, но уверенно отвечает Анни Вади.

— В котором часу он явился в упомянутое место?

— Часов в двенадцать.

— Вы считаете, что никто больше его не видел и не слышал?

— Нет. Все спали.

— Откуда он мог знать об этом?

— У нас рано ложатся спать.

— Как он вошел?

— Через окно.

— Вы отворили ему окно?

— Да.

— Вы одна спали в этой комнате?

— После замужества сестры — да.

— Навещал ли вас подсудимый Яан Ваппер и раньше таким способом, то есть через окно?

Густая краска заливает щеки девушки. Она опускает глаза.

— Да… иногда.

— Значит, между вами была любовная связь?

Свидетельница молчит. Дрожащими пальцами она теребит край жакета. Затем поднимает глаза и, словно вспомнив что-то, говорит:

— Я не знаю… не совсем так… Но мы — друзья.

— И давно уже между вами эта дружба?

На все вопросы свидетельница отвечает ясно и точно — по всему видно, что она умна и понятлива. Допрос идет быстро и гладко, и на лицах судей не заметно той скуки, которую обычно вызывают у них путаные и бестолковые показания свидетелей.

— Мы с детства знаем друг друга, — отвечает на последний вопрос Анни Вади, — мы выросли вместе.

— Ваши родители знали об этой дружбе?

— Да.

— Как они относились к ней?

— У меня жив только отец. Он сердится на меня за эту дружбу.

— Ваш отец знал или, может быть, подозревал, что подсудимый по ночам приходит к вам?

— Нет.

— А если бы он об этом узнал, он наказал бы вас?

— Да.

— Почему вы так думаете?

— Мой отец благочестивый человек и считает это грехом. Кроме того, он не любит моего друга, видит в нем неисправимого грешника.

— Почему вы так поздно явились дать показания судебным властям и заставили подсудимого столько времени пробыть в тюрьме, между тем как ваши показания могли вернуть ему свободу?

— Мне было стыдно… И я надеялась — суд сам установит, что он невиновен.

— Но почему же вы теперь, три дня назад, поспешили со своими показаниями в город и разыскали следователя, а также защитника подсудимого? Разве вы не предполагали, что подсудимый сам признается, где он был в упомянутую ночь, чтобы избегнуть наказания? Ведь это мог сообразить и ребенок.

— Я надеялась, что он это сделает, но в то же время боялась, что из-за меня он не решится сказать правду, ведь тогда и мой отец узнал бы…

— Но теперь ваш отец все равно узнает об этом.

— Теперь мне безразлично.

Подсудимый Яан Ваппер сидит неподвижно, как изваяние. Он жадно ловит слова, он прислушивается всем своим существом. Это словно пленительное, чудесное Евангелие, словно колокольный звон, льющийся в его душу! В его груди и в голове все умолкло — он ничего не чувствует, ни о чем не думает. Он только слушает и упивается тем, что слышит. На него словно широкой мощной волной изливается какой-то непостижимый небесный свет. Он видит только свою избавительницу, слышит только ее голос. Все остальное расплывается в красноватом тумане, а стоящий в зале шум кажется бесконечно далеким, слабым шелестом.

Яан еще не в состоянии оценить смелость, самоотверженность, которую проявила Анни своим поступком. Он не думает о том, какое мужественное сердце бьется в груди этой девушки: ее не пугают те ужасные последствия, которые неизбежно повлечет за собой ее поступок, — гнев сурового отца, наказание, возможно, утрата дочерних прав и потеря родного дома, клевета и насмешки окружающих и бог ведает что еще… Чувства Яана сосредоточены на одном, им овладело ощущение счастья и благодарности: любящая девушка избавила его от страшной опасности.

— Подсудимый Яан Ваппер!

Его толкают в бок и, словно очнувшись от глубокого сна, Яан в смятении вскакивает.

— Вы слышали, что показала свидетельница в вашу пользу? Отвечайте, почему вы скрыли от суда, что в ночь на двадцать четвертое марта вы были у свидетельницы?

Яан старается привести в порядок спутанные мысли, это удается ему не сразу.

— Я не хотел ее позорить, — говорит он наконец.

— Разве вас не пугал приговор суда? Разве вам не хотелось поскорее выбраться из тюрьмы?

— Я думал, что в конце концов суд поверит, что я не виновен, и освободит меня.

— А если бы суд приговорил вас к наказанию?

— Тогда бы я рассказал, как было дело.

Подсудимый ощущает вдруг необыкновенную ясность мысли. Радость придает ему смелости и уверенности. Он доволен своими ответами, чувствует, что они попадают в цель. Теперь он ничего уже не боится. Он сумеет ловко обойти самые острые углы.

— В котором часу вы покинули комнату свидетельницы? — вмешивается прокурор.

Яан не знает, что говорила об этом следователю Анни. Он отвечает, что не помнит часа.

— Вы ушли тоже через окно?

«Как же еще, — думает Яан, — как пришел, так и ушел», — и отвечает утвердительно, что вполне совпадает с показаниями свидетельницы.

Прокурор обращается к свидетельнице Анни Вади.

— Заметили ли вы в ту ночь у подсудимого что-нибудь особенное, что дало бы вам повод для расспросов?

Девушка задумывается. Между бровями ее ложится топкая складка, глаза смотрят настороженно. Она качает головой.

— Совсем ничего? — продолжает прокурор. — Не было ли у подсудимого…

— Да! — восклицает девушка, словно ее вдруг осенило. — У него был палец завязан… Он сказал, что в субботу вечером его укусила собака…

Еще несколько перекрестных вопросов со стороны председателя суда, его коллег и истца, — и допрос окончен.

В своей обвинительной речи прокурор продолжал настаивать на виновности Каареля Линда и Юхана Мельберга, считая ее бесспорно доказанной всем ходом следствия и суда. Он требовал вынесения им сурового приговора, учитывая упорное отрицание ими своей вины и то обстоятельство, что они уже раньше бывали под судом. Свидетельские показания в пользу третьего подсудимого — Яана Ваппера — прокурор пытался взять под сомнение, ибо они даны лицом, находившимся с подсудимым в интимной, то есть любовной связи, узы которой, как известно, весьма сильны и при которой люди проявляют порой редкую самоотверженность. Далее прокурор признал невероятным тот факт, что подсудимый, оберегая имя девушки, согласен был скорее без всякой вины сидеть в тюрьме и мученически принять суровый приговор, чем сказать слово, которое сразу избавило бы его от позорной участи и еще более позорного наказания. И все только потому, что у его милой строгий отец, который, если узнает, что она ночью тайно принимала жениха, может ее по-отечески наказать. Едва ли это наказание могло быть тяжким, скорее всего, оно ограничилось бы выговором. Ведь в здешних местах, как всем известно, исстари заведено, что парни ходят ночевать к девушкам. Крестьяне так свыклись с этим, что никому и на ум не придет удивляться подобным поступкам или осуждать их. Следовательно, угрожающее девушке «наказание» едва ли могло пугать парня; столь же мало причин было у Яана Ваппера опасаться, что от раскрытия тайны пострадает доброе имя девушки, ее честь и добродетель, ибо, как уже сказано, ночные свидания девушек с парнями — общенародный обычай, терпимый всеми, в том числе и родителями девушек. Прокурор считал вопрос о Яане Ваппере еще не выясненным и предлагал, оставив подсудимого под стражей, продолжать опрос свидетелей и расследование дела.

Адвокат произнес очень энергичную и горячую речь в защиту троих подсудимых, в особенности Яана Ваппера. Он сказал, что показания свидетелей о первых двух подсудимых далеко не достаточны для их осуждения, ибо показания эти от начала до конца весьма шатки. Оба свидетеля — Март Саар и Юула Сибуль — вначале всячески противоречили друг другу, и если они теперь утверждают, что узнают Каареля Линда и Юхана Мельберга, а в третьем подсудимом продолжают сомневаться, то это лишь показывает, насколько мало можно доверять их памяти и какую незначительную ценность представляют их показания. В смертельном страхе, который охватил их во время нападения грабителей, они просто не могли разглядеть преступников, тем более что лица у тех, как говорят сами свидетели, были вымазаны сажей. А более определенных и точных показаний относительно предполагаемой вины подсудимых не имеется. И, наконец, по делу Яана Ваппера. Прокурору не удалось ни ослабить, ни тем более свести на нет ясные и вполне достоверные показания Анни Вади. Хотя ночные похождения деревенских парней и посещение ими девушек являются якобы общеизвестным «народным обычаем», однако в рассматриваемом деле следовало бы все же заметить нечто, вполне удовлетворительно объясняющее, почему подсудимый молчал о том, где он был в упомянутую ночь. Для этого достаточно повнимательнее присмотреться к обстановке, господствующей в доме девушки, обстановке, которая хорошо известна подсудимому… И оратор стал описывать отца Анни Вади, который известен не только как суровый и вспыльчивый человек, но и как усердный богомолец и благочестивый христианин. Естественно, что такой человек стремится сделать свою домашнюю жизнь примером для других людей. Как велик был бы его гнев, если бы выяснилось, что его дочь, как и всякая другая деревенская девчонка, впускает по ночам парней в свою спальню! Что стал бы после этого говорить о нем, о своем миссионере, народ? Что мог бы совершить отец в припадке гнева? Разве не способен он за это выгнать дочь из своего благочестивого дома, отречься от нее? Ибо кто тот парень, которого принимала по ночам его дочь, с которым она водила тайную дружбу?

Это человек, которого Андрес Вади глубоко презирает как «грешного мирянина», более того, это человек, которого Андрес Вади ненавидит всем сердцем, так как дочь, несмотря на строжайший запрет отца и всевозможные попытки разлучить ее с юношей, продолжает любить его открыто и самоотверженно. Все это подсудимый знал и так как твердо верил, что его невиновность будет установлена, то и продолжал рыцарски оберегать своим молчанием честь и будущее любимой девушки, О том, что в случае провала всех надежд подсудимый с тяжелым сердцем все же выдал бы свою тайну, он заявил и сам, и мы можем ему верить. Но девушка, повинуясь зову сердца, сама явилась в суд и внесла в дело ясность. Кто из любящих чисто и глубоко не поступил бы точно так, как эта славная девушка? Она видит, что любимый человек, защищая ее честь, готов понести суровую кару. Она понимает, почему он молчит. Она могла в глубине души думать, что когда-нибудь молчанию жениха наступит конец, но, с другой стороны, она знает мужественный характер юноши, уверена в его любви. Она не в силах больше терпеть муки, которые доставляют ей эти сомнения, пребывание в неизвестности, и спешит к нему на помощь, забыв о том, чем это грозит ей самой, думая только о спасении любимого человека. Только это волнует ее душу, все же остальное в этот момент кажется ей второстепенным…

— У нас нет ни малейших причин, — заканчивает свою речь защитник, — не доверять показаниям свидетельницы, точно так же, как у нас нет причин считать подсудимого виновным. Его невиновность для всех нас ясна как день, она вполне ясна даже для самых недоверчивых из нас. Я прошу суд признать подсудимого Яана Ваппера невиновным и освободить его. Что касается двух других подсудимых, то за недостатком улик прошу также освободить их или же отложить рассмотрение дела, так как по просьбе своих подзащитных я выдвигаю требование о вызове в суд еще двух свидетелей, которые могут дать показания в пользу подсудимых.

Суд покидает зал для вынесения приговора. Подсудимых уводят в соседнюю комнату. Зал суда наполняется нестройным гулом голосов. Все охвачены нетерпеливым ожиданием.

Звенит электрический звонок — суд снова входит. Все шумно встают. Подсудимые с побледневшими лицами возвращаются на свои места. Глубокая тишина воцаряется в зале. Зачитывается приговор.

— Подсудимые Каарель Линд и Юхан Мельберг остаются под следствием в тюрьме — их дело требует дальнейшего расследования. Подсудимый Яан Ваппер признан невиновным.

По душному, пропитанному тяжелыми испарениями залу проносится дружный вздох облегчения. Люди взволнованно смотрят на подсудимых, на оправданного юношу устремлены приветливые взоры всех сидящих в зале. Все, вероятно, ждали, хотели такого приговора! Но Яан Ваппер не замечает ни одного из этих дружеских взглядов, кроме двух сияющих глаз, да и их он видит словно сквозь сизый туман. У него кружится голова, какая-то мощная, горячая волна пробегает по всему телу, силы едва не оставляют его, ноги подкашиваются. Потрясенный, стоит он перед своей заступницей и избавительницей, а она смотрит на него с такой же жадной нежностью, с такой же безмолвной жалостью, как в тот раз, когда около церковной ограды она впервые встретила его после тяжелой болезни…

Они вместе возвращаются домой, держась за руки, как дети. Они не разговаривают, только поглядывают друг на друга — Анни с радостной улыбкой победителя, Яан — серьезно, с некоторым удивлением и почтительностью. «Что ты сделала ради меня!» — говорит его взгляд. А девушка словно и не сознает благородства своего поступка, ею владеет одно ликующее чувство, одна мысль: удалось, я освободила тебя… ты спасен!

Ей и в голову не приходит задать ему тот страшный вопрос, который каленым железом жжет порой душу Яана: а достоин ли ты того, что я для тебя сделала? Что спасло тебя — ложь или правда? Безвинно ли ты носил тот серый халат, который я с тебя сорвала, или за дело?

Анни не спрашивает. Даже из простого любопытства она не спросила Яана, где же он, собственно, был в ту проклятую ночь — дома или еще где-нибудь. Анни испытывает такую радость, что не хочет расспросами омрачать первые счастливые минуты свидания. И они молча продолжают путь.

Лишь спустя немного времени из односложных ответов Анни на его робкие вопросы Яан узнал, как обстоят дела дома, где его мать с детьми, как они живут.

Мать вынуждена была покинуть лачугу в юрьев день — полураздетая, больная и голодная. Андрес, вполне понятно, не захотел дольше терпеть на своей земле, вблизи своего благочестивого дома, «воровское гнездо». Бедствующая семья, не способная к труду, перешла на иждивение общины; Кай с детьми теперь «волостные нищие», они живут подаянием. Им дают кров и еду по очереди во всех крестьянских домах, так как дома призрения в волости нет. Сегодня им отводят угол на одном, завтра — на другом хуторе. Приходится терпеть и холод, и брань, и попреки — и все сносить молча. Ведь нищий не смеет возражать, он лишен человеческих прав. Да еще какой нищий! По чьей вине он нищий? Яан-то сидит за кражу в тюрьме, а другие должны кормить его мать с детьми! «Мать вора, мать вора!» — дразнят ее ребятишки, едва она появляется на улице. Только и знай, что прячься, забивайся в угол, униженно гни спину и выпрашивай чуть ли не каждую каплю воды.

Из груди Яана вырвался тяжелый вздох, но Анни прикоснулась к его руке, и это придало ему бодрости. Ведь теперь все кончится! Разве он не вернулся? Разве с него не стерто клеймо преступника? Он сможет теперь снова бороться за жизнь! Яан невольно прибавил шагу, словно услышал жалобный призыв матери.

А весеннее солнце озарило их золотыми лучами, воздух был напоен ароматом цветов, лес и луга оглашал птичий гам. Новый прилив жизненных сил и бодрости наполнил душу Яана, — грудь его задышала свободнее, в грустных глазах появился живой огонек. Он чувствовал в своей руке горячую руку Анни и не боялся ничего — ни жизни, ни людей, ни своего истерзанного сердца, где звучал голос, напоминающий о его прошлом. Все теперь изменится к лучшему.

— Теперь все наладится, — ободряла его Анни, словно читая его мысли. — Перестань грустить, надо радоваться!

— А ты? Тебя-то что ждет? — Яан устыдился, что этот вопрос так поздно пришел ему в голову.

— Меня? — спокойно переспросила девушка. — А что мне сделается? Если отец чересчур разойдется, я уйду от него и стану работать, ведь я молода и здорова.

И она стала весело рассказывать о том, как готовилась к поездке в город. Стараясь, чтобы отец не догадался и не задержал ее, Анни тайком разузнала о дне суда и задолго до этого стала жаловаться на боль в груди. Надо, мол, ехать в город к врачу. Отец позволил. У него самого, как было известно еще раньше, не было времени сопровождать дочь, он послал с ней работника. В городе Анни остановилась у старой тетки-вдовы, державшей лавку, а парня с лошадью отправила обратно домой, сказав, что ей на несколько дней придется остаться под наблюдением врача и она сообщит отцу, когда за ней прислать лошадь. Затем она спокойно выполнила все, что было задумано, — и видишь, как все удачно получилось!

Анни улыбалась, рассказывая о своем подвиге. Радость, наполнявшая сердце девушки, не оставляла в нем места страху перед строгим отцом. Она и сейчас еще не знала, что скажет ему, если он опросит, почему она вернулась домой пешком.

К вечеру они дошли до своей волости.

Тут они расстались, чтобы их не увидели вместе.

— Бог помогал нам до сих пор, поможет и впредь, — сказала Анни, когда Яан пожал ей руку. Она глубоким взглядом, с душевной теплотой поглядела на любимого, и тот смущенно, почти испуганно, опустил глаза. Каждый пошел своей дорогой.

Как только Яан остался один и убедился, что Анни его не видит — его окружал довольно густой ельник, — он отошел подальше от дороги и углубился в лес. Его обступили темно-синие тени, нога неслышно ступала по мягкому мху. Лицо Яана озаряли пурпурные лучи заходящего солнца, пробивавшиеся сквозь вершины деревьев.

Юноша опустился на колени под могучим деревом, поднял руку к вечернему небу и, вспомнив, как Анни приносила присягу перед судейским столом, произнес клятву, в которой упоминалось его прошлое и будущее, клятву, которая должна была навсегда избавить его от позора и душевных мук…

 

XV

Весть о суде и об оправдании Яана быстро разнеслась по окрестным волостям. Вполне понятный интерес вызвало то обстоятельство, что дочь волостного старшины, этого всем известного благочестивца, выступала на суде в качестве свидетельницы и рассказала, что она по ночам впускала к себе в окно парня. А отец-то на каждой своей духовной беседе ратует против ночных похождений и жестоко бранит молодых людей за их греховную жизнь и плотские утехи!

Вскоре стало известно, какие последствия имели для Анни ее показания на суде.

На хуторе Виргу между отцом и дочерью произошло жестокое столкновение. Говорили, что Андрес, узнав обо всем, словно помешался. Как некий библейский муж, он в исступлении стал рвать на себе волосы, разодрал свою одежду и проклял свою дочь. В припадке ярости он набросился на нее с кулаками, и Анни едва удалось спастись бегством.

— Убирайся с глаз моих, — крикнул ей вдогонку отец. — Не смей никогда показываться в моем доме! Лучше я соглашусь потерять свое дитя, чем позволю осквернить посвященный Иегове дом свой грязью и развратом. Если глаз твой искушает тебя, вырви его, если рука твоя мешает тебе, отруби ее! Так повелевает господь Саваоф!

И он сдержал свое слово. Но и дочь не сдалась, не стала молить о прощении.

— Я ухожу, — крикнула она отцу, — уж бог обо мне позаботится лучше, чем ты! Он ведь знает, что я не такая грешница, какой ты меня выставляешь.

И вот дочь богатого хозяина покинула отчий дом с небольшим узелком в руках, словно провинившаяся и выгнанная из дому служанка, словно преступница! Виргуская Анни теперь сирота и должна искать по белому свету горького трудового куска хлеба.

У старика все же хватило отцовской жалости послать вдогонку дочери лошадь, которая доставила бы ее в город, где Анни намеревалась подыскать себе работу.

Яан мог бы подтвердить эти слухи. Деревенский мальчик принес ему от Анни письмо, в котором девушка сообщала Яану обо всем случившемся. «Ты не думай, что я огорчена или раскаиваюсь в том, что сделала, — писала она. — Я ухожу с радостью, словно меня из тюрьмы выпустили. Я знаю, конечно, что отец поступил так, желая уберечь себя и свой дом от поношения, желая показать, какой он праведник, иначе он не отпустил бы меня, ведь я ему очень нужна. Он, бедняга, хочет показать людям, какой он святой человек и как крепка его вера. Если бы он меня не наказал, его славе пришел бы конец. Значит, иначе он и не мог поступить, желая остаться в глазах людей тем, кем был до сих пор.»

Далее Анни сообщала адрес своей тетки, у которой намеревалась пожить, пока не найдет работу, и просила Яана навестить ее, если он будет в городе. Письмо заканчивалось пожеланиями, чтобы отец небесный благословил Яана, послал ему здоровья и бодрости.

Яан улыбнулся, читая письмо. Как ни жаль ему было, что из-за него произошел разрыв между отцом и дочерью, парня утешало то, что Анни действительно, словно из клетки, вырвалась на свободу. Такая умная, работящая, энергичная девушка не пропадет! Она с большей радостью будет работать на других, чем терпеть издевательства дома.

Но Яан улыбался не только этому, а еще и странному совпадению обстоятельств: ведь и он твердо решил перебраться с семьей в город. Это был для него единственный выход. В деревне ему делать было нечего. Искать пристанища и постоянной работы было уже поздно. Само собой понятно, что теперь, когда Яан оказался на свободе, волость уже не захотела кормить его мать и сестру с братом. Поденную работу можно было найти и сейчас, но где жить? Поэтому — в город. Ведь самое худшее, что его может ждать, это все тот же голод.

Мать с детьми Яан нашел на гумне одного из хуторов. Словно скотина в хлеву, они сидели в уголке на кучке соломы — дети в одних рубашонках, мать в лохмотьях — голодные и измученные. Они встретили Яана с трогательной радостью, как избавителя, обнимали его и целовали. Мать плакала и смеялась от счастья, дети всю ночь не отходили от него.

На следующий день к Яану один за другим стали являться любопытные, желавшие узнать подробности о суде и его счастливом для Яана исходе. Явился расспросить о сыне и старый отец Каареля Холостильщика — ведь Каарель был его кормильцем.

Каждому, кто знал поближе старика и его сына, невольно приходила на ум поговорка о яблоке, что падает недалеко от яблони.

Старый Пээтер всю жизнь был беспробудным пьяницей, в молодости он слыл опасным вором, не щадившим ни чужого хлеба в поле, ни ульев на пасеке, ни скотины в хлеву. Не один год своей жизни провел он в серых тюремных стенах.

В лачуге Пээтера царили грязь, нищета и голод. Те гроши, которые семья зарабатывала, пьяница-отец относил в трактир. Туда же уходила добыча от его ночных грабежей. Дети — их было трое, все сыновья — росли в невежестве и дикости, следуя примеру опустившегося отца. Возвращаясь из кабака, Пээтер бил жену, мучил детей, ломал, что попадалось под руку. Жена его, как поговаривали, умерла от побоев. Известно было также, что Пээтер сам обучал детей воровскому искусству. В такой-то обстановке и выросли дети. Злое семя, брошенное в их душу отцом, взошло и принесло плоды. Старший сын ограбил и убил в лесу купца, за что был сослан в Сибирь на каторгу. Средний сын повесился в припадке белой горячки, а третий — широко известный в округе взломщик и конокрад — сидит сейчас за решеткой по обвинению в тяжком преступлении.

У старика руки и ноги тряслись от пьянства, изо рта текли слюни. Работать он уже не мог. Он существовал и продолжал пить только на то, что давал ему из своей добычи Каарель. К чести сына надо сказать, что по мере сил он заботился об отце. С тех пор как старику пришлось освободить бобыльскую лачугу, в которой он жил раньше, и поселиться у какого-то бедного арендатора, Каарель и туда доставлял ему пропитание.

Пээтер явился к Яану, громко кляня и ругая сына. Этот когда-то здоровенный мужик весь как-то покосился, словно старая постройка, готовая каждую минуту рухнуть.

— Ну, а куда же мой оболтус делся? — спросил старик. — Он, подлая душа, бросил своего старого отца — пусть подыхает с голода, а сам попал за решетку. Неужели он хуже тебя, что не сумел заговорить зубы судейским господам?

— Этого я не знаю, — густо покраснев, ответил Яан.

— Ах, негодяй, негодяй! У меня ни гроша ломаного за душой, ни корки хлеба! А он тебе ничего для меня не передавал? Не ври, он передал, а ты в свой карман сунул! Знаю я вас, мазуриков.

— Попридержи-ка язык! — пригрозил ему Яан. — Если бы твой сын передал мне что-нибудь, оно давно уже было бы у тебя.

Пээтер схватил Яана за рукав.

— Скажи мне правду, сынок: куда делись те деньги и товары, что вы уволокли из Пийвамяэ? Каарель, чертово отродье, молчал, как зарезанный, пока его не засадили. А я, несчастный, не знаю, куда податься с голоду, — добро есть, но никак до него не доберешься.

Яан вырвался.

— Об этом спроси Каареля, а я ничего о вашем добре не знаю. И отвяжись от меня.

Старик перешел на слезливый тон и начал клянчить у Яана денег. Когда тот так и не внял его просьбам, он, ругаясь, пошел прочь.

Однажды Яану вздумалось зайти в лачугу Вызу, к матери Юку Кривая Шея. Ему казалось, что ей, так же как сестре и зятю Юку, арендовавшим хибарку, приятно будет получить весточку из тюрьмы. Яан не лишен был чувства сострадания к своим бывшим товарищам, судьба которых сложилась более печально, чем его собственная.

Во дворе лачуги оглушительно визжали пятеро полуголых, грязных ребятишек. Они возились и дрались в пыли и мусоре, словно поросята. Полуразвалившаяся хибарка всем своим жалким видом живо напоминала лачугу Вельяотса. На пороге, опершись на палку, сидела старуха в рваной юбке и грязной заплатанной рубахе. Самого бобыля и его жены — зятя и сестры Юхана Мельберга — не было дома, они, как видно, работали у хозяина.

Это прибежище нищеты и его обитатели тоже имели свою грустную и темную историю. И здесь нужда превратила людей в животных, проторив им дорогу в тюрьму, в палату для сумасшедших, в публичный дом. Во все такие места лачуга уже заслала своих обитателей.

Старая Крыыт в свое время вышла замуж, имея уже двух детей — сына Юхана и дочь, отцов которых она и сама не знала. Человек, подобравший ее впоследствии, вызуский бобыль Рейн, слыл пьяницей и вором. С Рейном Крыыт прижила еще двух дочерей. Из всех детей только дочь Ану, жившая теперь в лачуге Вызу, встала на более или менее честный путь. Все остальные пошли ко дну. Юхан стал вором. Другие две сестры еще в ранней юности стяжали себе дурную славу, перебрались в город, где вскоре погрязли в разврате. Они продавали свое тело и здоровье, а одна из них к тому же часто сидела в тюрьме за воровство. Пьяница-отец стал напиваться до галлюцинаций и однажды в припадке безумия тяжело ранил жену. Его связали и отвезли в город, в дом умалишенных, где за счет волости содержали до самой смерти. Так, с помутившимся разумом, он и умер года два назад.

Яан подошел к лачуге, на пороге которой сидела старуха, и поздоровался. Ответа не дождался.

Старуха тупо посмотрела на него, прищурившись, точно ящерица на солнце. Кому случалось когда-либо видеть человекообразную обезьяну, тот невольно вспоминал ее при взгляде на старуху. Выдающаяся вперед нижняя челюсть занимала большую часть ее лица; у нее был беззубый, плотно сжатый рот, узкий покатый лоб. Только обезьяньей живости лишено было это лицо. Голубые глаза смотрели пустым, равнодушным ко всему окружающему взглядом.

— Я принес тебе привет от Юхана, — промолвил гость.

Сопливые ребятишки, засунув в рот палец, разглядывали его с любопытством.

Старуха продолжала бессмысленно таращить на него глаза.

— От Юхана… та-ак, — прокряхтела она наконец и снова умолкла.

— Юхан здоров.

— М-м!

— Он, должно быть, еще долго просидит.

— М-м!

— Может быть, его и не выпустят.

Старуха, словно вспомнив, что она все же человек, зашевелилась, повернула голову, пожевала беззубым ртом.

— А его там кормят? — медленно спросила она.

Яан невольно улыбнулся.

— Кормят, а как же.

Старуха опять качнула головой, по-видимому, собираясь с мыслями.

— А он в кандалах? — спросила она затем.

Яан пробормотал что-то в ответ и отвернулся; ему вдруг стало жаль эту несчастную помешанную старуху. Когда он протянул ей на прощанье руку, она еще спросила:

— А вы там в баню ходите?

Яан поспешил уйти.

Солнце закатилось, наступили теплые серые сумерки, с низких лугов поднимался туман. Небо было расписано розовыми полосами, начавшими уже блекнуть. Яан медленно шел по направлению к лесу Наариквере, который чернел вдали за волнами лиловато-розового тумана. Он часто останавливался, озираясь по сторонам, пока наконец, когда сумерки уже сгустились, не дошел до опушки леса. Здесь он свернул с дороги и углубился в заросший ольхой и орешником еловый лес.

Зорко присматриваясь к тропинкам и деревьям, Яан осторожно пробирался вперед, все больше углубляясь в наполненную таинственными шорохами чащу. Время от времени он останавливался и что-то соображал, сворачивал то вправо, то влево. Вдруг, ускорив шаг, он решительно направился к стоявшему впереди старому дуплистому дереву.

Здесь Яан еще раз осмотрелся и прислушался. Кругом стояла глубокая тишина. Яан опустился на колени и сунул руку в дупло. Пошарив в нем, он вытащил небольшой, обмотанный тряпкой сверток и спрятал его во внутренний карман.

Затем он выбрался из леса и направился домой.

Вскоре Яан стал готовиться к переселению в город. Свой жалкий скарб, сваленный в кучу на гумне хутора Вызу, он выменял на еду или продал за гроши, затем нанял лошадь, которая отвезла семью и связанные в узел лохмотья в город. Здесь им первую ночь пришлось провести на дворе какой-то крестьянской лавки; на следующий день Яан нашел на далекой окраине маленькую квартирку. В волости Лехтсоо были довольны, что так легко избавились от этих нищих и их подозрительного кормильца.

В тот же день, когда семья переселилась на квартиру, Яан зашел к тетке Анни. От нее он узнал, что Анни уже служит, — ей удалось найти хорошее место в купеческой семье. Через воскресенье девушка бывает свободна и навещает тетку. Анни велела передать Яану привет, если он приедет, и просила его оставить свои адрес. Яан исполнил просьбу, и в следующее же воскресенье Анни пришла в гости. Встретили ее с великой радостью.

Казалось, теперь для них открывается новая, счастливая жизнь. А почему бы этому не сбыться? Почему бы судьбе не развеять над ними темные тучи и не озарить их солнцем, которое превратило бы в радость все, что доселе было печалью?

Яан нашел себе работу на стройке. Он был работящим и трезвым, способным и старательным рабочим, которого мог бы оценить любой хозяин. Разве Яан не сумеет постепенно выделиться из среды других, менее способных, и наступить на горло всем враждебным силам?

Если это удастся, если он благодаря своим способностям обгонит многих других, плавающих по житейскому морю, и почувствует на каком-нибудь островке твердую почву под ногами, почему бы ему не добиться того, чего так жаждет его душа? Прежде всего — Анни? И даже с согласия ее отца.

Разве станет Андрес препятствовать их браку, видя что жизнь Яана изменилась, зная твердый характер дочери, зная и то, что отец властен над дочерью только до ее совершеннолетия?

Сколько бы времени на это ни потребовалось — год, два, — все равно. Главное, у Яана будет надежда, что впереди их ждет счастье. Яан дал себе обещание достигнуть намеченной цели — главной цели своей жизни. Яан и Анни были счастливы в своих мечтах. Они дали друг другу слово быть терпеливыми и черпать силы и мужество в надежде на счастливый исход.

Но горькая, беспощадная жизнь идет своей дорогой. Она не спрашивает, какие у кого стремления и надежды, не думает о том, что с одним поступает несправедливо, а другого награждает не по заслугам, — у нее свои пути, свои цели.

Недолгим оказалось время счастливых надежд для Анни и Яана.

Жестокий град побил зеленеющие всходы. Разве не могло это бедствие миновать их, разве не могли бы эти всходы вырасти и принести плоды на радость сеятелю? Нет, как видно, не могли.

 

XVI

В соседней с Пийвамяэ волости — Муллуксе — жил хуторянин средней руки Йоозеп Вахи. В неурожайные годы ему трудненько было уплачивать налоги, но в общем он слыл честным и порядочным человеком. Поэтому окрестные крестьяне были поражены, когда полиция вдруг обнаружила у него в доме кучу награбленного добра, в том числе и кое-что из товаров, украденных у пийвамяйского купца Юхана Леэка. Случилось так, что батрак Йоозепа Вахи спьяна сболтнул несколько слов, которые возбудили кое-какие подозрения. Дело дошло до полиции, на хутор нагрянули с обыском и обнаружили краденое. Кроме товаров Леэка, здесь оказались и другие вещи, хозяева которых вскоре нашлись. Тут было несколько кусков ситца, шерсть, пряжа, воск и прочее добро, похищенное в темные ночи из крестьянских амбаров. Товар пийвамяйского купца опознали раньше всего.

Йоозеп Вахи, как видно, был еще неопытен в таких делах. Во всяком случае, он с перепугу сразу же, после нескольких беспомощных попыток отпереться, назвал всех воров, которым за доброе слово и приличное вознаграждение пообещал припрятать и распродать их добычу. К тому же отпирательство ни к чему не привело бы — жена Вахи, с которой он постоянно ссорился, и бестолковый батрак, накликавший на него беду, спасая свою шкуру, дали точные показания о ворах и обо всей этой истории. Они назвали четырех человек, доставивших им краденые вещи. То были известные всем мошенники Каарель Линд и Юхан Мельберг, затем какой-то Ханс Мутсу, который лишь недавно появился в здешних местах, и их приятель Яан Ваппер из волости Лехтсоо — его батрак Йоозепа Вахи знал в лицо и по имени, так как они вместе ходили на конфирмацию.

При первом же допросе полиции удалось установить, что Каарель Линд и Яан Ваппер в ночь на 24 марта привезли товар купца Леэка на хутор Вахи. Два других вора появились здесь двумя-тремя днями позже. Батраку они, конечно, заранее залепили рот надежным пластырем. Украденные деньги, попавшие при дележе в разные руки, полиции найти не удалось, да и неизвестно, оставалось ли еще от них что-нибудь. Итак, теперь был найден еще один соучастник ограбления купца — Ханс Мутсу; попался и тот, кого суд успел оправдать из-за ложных показаний энергичной свидетельницы. Перед судом предстали также Йоозеп Вахи с женой и их батрак.

Хитро же припрятали мошенники свою добычу! Кому могло прийти в голову искать покражу у хозяина, у человека с незапятнанным именем, у Йоозепа Вахи! Ни одной мелочи из награбленного добра воры не спрятали в бобыльских лачугах или отдаленных трактирах. Ведь само слово «хозяин», как и предполагали преступники, удерживало полицию от того, чтобы искать краденое на хуторе Вахи. Каким образом им удалось завязать знакомство с этим скромно жившим человеком и заманить его в свои золоченые сети — неизвестно. Новый процесс прольет свет на эту историю.

Когда жестокая рука правосудия разбудила Яана от его счастливого сна, он посмотрел на свою старую мать взглядом умирающего. Он еще не знал, что произошло, но недоброе предчувствие, внезапно сжавшее его сердце, было подобно молнии.

При появлении полиции на Яана словно напал столбняк. Застывшими глазами следил он за людьми, которые стали обыскивать его крошечную квартирку, сняли с гвоздя воскресный пиджак и, разрезав подкладку, вытащили оттуда пятидесятирублевую бумажку. Он не стал объяснять, где взял эти деньги. Отвернувшись, чтобы не видеть перепуганного лица матери, Яан ждал, когда его уведут.

Кончено! Все кончено!

Проходя в сопровождении полицейских через двор, он заткнул уши, чтобы не слышать отчаянного крика детей, последнего вопля матери…

И теперь Яан снова вспомнил свою отважную избавительницу, которая принесла ложную присягу, лишь бы обелить его в глазах суда и людей. Каково ей будет упасть с заоблачных высот на землю? Чему остается верить этой молодой девушке, если тот, кому она доверяла безгранично, так подло ее обманул? Что теперь ждет ее, давшую ложную присягу? Не окажутся ли они под одной крышей, в позорных одеждах, в таком обществе, при одной мысли о котором у Яана волосы встают дыбом? Эта нежная, чуткая душа, которая и не подозревает, как велико ее заблуждение, будет заключена в тюрьму по обвинению в тяжком преступлении, ее ожидает суровый приговор!.. Кончена ее молодая жизнь, беспросветно ее будущее…

Дойдя до арестного дома, Яан без сил повалился на скамью. Его привели в чувство холодной водой, но в тот день он так ничего и не сказал на допросе.

В связи с этим делом прокурор велел разыскать Анни Вади, чтобы допросить ее по обвинению в ложной присяге.

Эта странная девушка, несмотря на все улики, продолжала утверждать, что на суде она говорила правду. Она никак не хотела верить, что Яан Ваппер участвовал в краже. Когда же ей наконец доказали, что подсудимый в ту ночь, когда была совершена кража, находился почти в двадцати верстах от волости Лехтсоо, вельяотской лачуги и хутора Виргу, девушка воскликнула сердито:

— Пусть он был не у меня и не дома, но в грабеже он все-таки не участвовал — этого мне сам бог не докажет!

— Но почему же вы не хотите этому поверить?

— А потому, что он сам бы мне все рассказал… Я прочла бы это на его лице.

И девушка осталась в твердой уверенности, что истина вскоре обнаружится, если только суд повнимательнее разберет дело.

Но настало время, когда ей все же пришлось поверить в виновность Яана, когда правда со всей беспощадностью нанесла ей жестокий удар. Анни поняла, что в жизни бывают случаи, которые не может постичь ум доверчивой девушки. Яан, ее Яан — вор, такой же преступник, как Каарель Холостильщик и Юку Кривая Шея — ничуть не лучше! С этой истиной волей-неволей ей пришлось в конце концов примириться.

Для Анни до последней минуты оставалась непостижимой мысль, что и она совершила какое-то преступление, за которое ее могут заключить в тюрьму вместе с профессиональными ворами и мошенниками. Но так как это все же случилось, девушка на некоторое время утратила способность чувствовать и соображать, что происходит вокруг. Ей казалось, что она заживо погребена или забылась тяжелым сном и никак не может проснуться. Анни не ела и не спала. Словно сквозь пелену тумана, видела она окружающее, смутно различала голоса. Лица и фигуры арестанток, сидевших с ней в одной камере, казались ей отражениями в кривом зеркале, она принимала их за зловещие привидения.

Но мало-помалу девушка стала ко всему привыкать, отдавать себе отчет в случившемся. От этого сна ее пробудили подруги по несчастью. Со свойственной им грубостью они вбили Анни в голову, что она сидит в тюрьме. Они мучали ее за молчаливость и замкнутость, которую объясняли то глупостью, то гордыней. Анни пришлось столкнуться с наглостью и жестокостью, каких она раньше и представить себе не могла. Ее высмеивали и мучили, ей вырывали волосы и ее щипали, пока наконец она не стала сопротивляться. Анни начала понимать их и, хотя против воли, подражать им — только бы ее оставили в покое, убедившись, что она во всем похожа на них.

Если бы она подольше осталась с ними в этом тесном, окрашенном в коричневый цвет гробу, в котором задыхалась от грубости и мерзости, она и сама — девушка смутно понимала это — постепенно стала бы такой же, как они, погибла бы душой и телом…

Анни все время думала о Яане, об отце. С какой гнетущей болью вспоминала она их в первое время! Но мало-помалу и эти острые чувства превратились в смутную горечь, которая, слабея, уступила наконец место тупому равнодушию. Анни с отчаянием задавала себе вопрос: «Что со мной будет?» Но затем и этот вопль души стал стихать, превращаясь в медленный, глухой стон. Ядовитый, смрадный воздух, которым ей приходилось дышать днем и ночью, вытравил под конец все ее мысли, все чувства, превратив жизнь в тупое прозябание.

Не лучше было и Яану.

Правда, ему была знакома тюремная жизнь по первому испытанию. Но то время было слишком коротким, чтобы соседи по камере успели признать юношу своим полноправным товарищем. Теперь они взялись за него. Его непосредственность и наивность, его грусть и тоска раздражали их. Они стали учить Яана, воспитывать его и ломать. Если он противился, это лишь веселило их, смешило, подзадоривало. Истязать его было для них приятным развлечением. Чем больше извивался он в их руках, тем сильнее было их наслаждение. Они мучили его физически и морально и изощрялись друг перед другом в изобретении для него все новых и новых пыток. Они ненавидели чистых душой. Кто хотел с ними жить, тот должен был воспринять их образ мыслей, усвоить их обычаи и повадки, выдержать строгий экзамен. У кого хватило бы сил им не поддаться? Длительное сопротивление и самозащита были здесь немыслимы. Яан запросил пощады после того, как его раза два побили по подошвам ног и загнали под ногти занозы. Он стал безобразничать вместе с другими, стараясь как можно лучше выдержать экзамен.

Он тоже утратил в этом доме скорби остроту чувств — она уступила место тупому равнодушию. Мысли о страшной судьбе матери, детей, невесты жили в нем только как застарелый недуг. Яан все еще старался думать об этих близких ему людях, но его измученная душа потеряла под конец способность рождать мысли и чувства. Он стал прозябать, как чахлое, захиревшее растение.

Наконец настал день суда. Это внесло перемену, придало его жизни какую-то определенность. О том, как жила в тюрьме Анни, Яан знал по слухам, ему было известно даже, что их дело будет разбираться в один и тот же день. Может быть, ему удастся мимоходом увидеть ее? Яан и сам не знал, хочет он этого или боится.

На этот раз суд протекал гладко.

Если Каарель Линд и Юхан Мельберг все еще не признавали себя виновными, то это означало лишь, что они упорно придерживаются принципа опытных мошенников — до последней минуты путать дело, авось от этого будет какая-нибудь польза. Ведь смягчить приговор такое запоздалое признание все равно уже не могло. И если Яан Ваппер следовал их примеру, то только потому, что помнил об их наставлении — решительно отрицать все. Это якобы самое мудрое и полезное при любом обвинении. А может быть, он боялся тех издевательств, которые ожидали бы его в камере, если бы там узнали о его слабости? Ведь этим он лишь показал бы, что преподанные ему уроки не пошли впрок.

Но всякое запирательство было, конечно, пустой тратой времени. Дело оказывалось слишком уж ясным, свидетельские показания — чересчур убедительными. Каждый пункт говорил сам за себя.

Ясно и последовательно изложил суд обвинение, казавшееся вначале столь запутанным. Теперь справедливость его была очевидна для всех. Вот стоят четыре вора, сообща, по ранее разработанному плану совершившие кражу со взломом в доме, хозяева которого отсутствовали. Воры, вероятно, знали, что там остались люди, но надеялись с помощью угроз и насилия справиться с ними. Это им удалось. Намеченная добыча попала в их руки. Трое из воров — опытные преступники, уже ранее отбывавшие наказание. Четвертый же, отличавшийся до сих пор безупречным поведением, лишь недавно попал в их сети, что отчасти объясняется его крайней бедностью, до которой его довели болезни и прочие житейские невзгоды. Воры припрятали свою добычу у человека, которого им удалось подкупить хорошим вознаграждением, при этом они заплатили за молчание и другим людям. Большая часть украденных вещей обнаружена, из денег же найдено только пятьдесят два рубля, остальные, как видно, воры растратили. Такова суть дела.

Когда впоследствии Яан вспоминал суд, все казалось ему каким-то неясным сном. Он ничего не помнил из того, что видел и слышал, что говорили другие и он сам. Лишь отдельные лица остались у него в памяти: Каарель, Юхан, Ханс, бывшие его товарищи, затем Йоозеп Вахи, его работник Юри Мухк, батрак купца Леэка и та старая дева, которая укусила его в руку. И в ушах у него почему-то звучал странный голос человека, который переводил подсудимым вопросы судей на эстонский язык.

Яан очнулся от своего оцепенения лишь в ту минуту, когда неожиданно увидел в публике свою несчастную мать с обоими детьми. Словно стрела впилась в его сердце. Кай, вся сгорбившись, сидела на краешке скамьи, испуганная, точно загнанный зверек, а впереди нее стояли Микк и Маннь, почтительно глядя своими глазенками на красный стол суда, на большие царские портреты в золоченых рамах и на судей, громко говоривших на чужом языке.

Горячий клубок подкатился к горлу Яана. Он делал невероятные усилия, чтобы удержать накипавшие слезы и не разрыдаться. То, что он увидел, навсегда запечатлелось в его памяти.

Как постарела мать за этот короткий срок! Волосы на висках совсем седые — Яан впервые видит это. И как землисты стали ее морщинистые щеки, как тускло смотрят печальные глаза! Одеждой она похожа на нищенку. В лохмотьях и дети. Они жмутся друг к дружке, словно боятся, что их станут ругать, гнать отсюда, — они ведь нищие, бесправные существа. Мать, словно оберегая детей, обхватила их дрожащими руками — они ее единственное достояние в этом мире, ее единственное скорбное богатство. Ведь этот юноша в сером арестантском халате, их бывший кормилец и заступник, покинул их. У него не хватило сил и умения выполнить свой долг перед ними. Говорят же умные люди, что тот, кто гибнет в житейской борьбе, сам в этом виноват. Хлеба на свете достаточно для всех, а тот, кто жалуется на нужду или протягивает руку за чужим добром, — ничтожный бездельник и лодырь…

Яан не волновался в ожидании приговора и не испугался, услышав его. Три его товарища были приговорены к ссылке на поселение в отдаленные места Сибири с лишением всех прав состояния. Затем было названо его имя и сказано, что он также лишается всех прав и ссылается в Сибирь, в места не столь отдаленные. Что касается остальных, то те были приговорены к арестантским ротам или тюремному заключению на более или менее продолжительные сроки. Яан почувствовал на своей щеке горячее дыхание Каареля Холостильщика, услышал, как вздохнул Юхан Мельберг, как скрипнул зубами Ханс Мутсу. До него донеслось судорожное всхлипывание жены Вахи, перешедшее затем в громкий вой, — этот вой продолжал отдаваться в ушах Яана даже тогда, когда все подсудимые в сопровождении конвойного вышли в соседнее помещение, откуда их должны были отправить обратно в камеры.

Вдруг Яан остолбенел от испуга.

Он лицом к лицу столкнулся со своей бывшей избавительницей, ожидавшей здесь своей очереди, чтобы ответить за ложную присягу.

Их глаза встретились — две пары вопрошающих глаз, в которых, как в зеркале, отражались отчаяние и мука. Яан, дрожа от страха, с жадностью всматривался в лицо Анни, все его отупение куда-то исчезло. Какой приговор она ему вынесла? Насколько жестоко осуждает его, как глубоко она его презирает? Вот когда он предстал перед своим настоящим судьей, со всей беспомощностью сознавая свою вину, свой позор! Он не осмеливался просить даже о смягчении приговора, не то что о помиловании, Но что это? Может быть, он ложно понял этот открытый, ясный взгляд? Он читал в нем все, кроме ненависти, кроме осуждения. Правда, в нем был грустный, бесконечно грустный упрек, но глаза при этом, казалось, спрашивали только об одном: почему ты мне не доверился? Разве я этого недостойна? И еще светилось в этом взоре безграничное сочувствие, всепрощающая жалость и любовь.

Яан глубоко вздохнул и поднял голову — он прочитал приговор, который вдохнул в него новые силы. Его оправдали, хотя он и был виноват. Его помиловали, хотя он и не заслужил милости. Его глаза загорелись такой благодарностью к своему судье, что бледные щеки девушки на мгновение зарумянились и она застенчиво протянула ему руку.

Яан схватил эту руку и сжал ее, ощутив ответное пожатие. Это было прощение, полное прощение. Яан не мог подобрать нужных слов и только прошептал:

— Я не посмел, поверь, я не посмел!

Анни ответила тоже шепотом:

— Я понимаю… Не грусти, не забывай меня…

Их окликнули, им пришлось расстаться.

Когда Яана и его спутников увели из комнаты, Анни долго еще смотрела на дверь, за которой они скрылись. Судорожная дрожь пробежала по телу девушки, она закрыла лицо руками, упала на скамью и впервые в жизни заплакала так горько, с таким раздирающим душу отчаянием…

Суд вынес Анни такой же приговор, как и тому, ради кого она нарушила закон: она была приговорена к отправке на поселение в не столь отдаленные места Сибири.

 

XVII

В зале суда Анни Вади несколько раз обвела взглядом публику в надежде увидеть отца, сестер или кого-нибудь из родни. Нет, никого не было. Она заметила лишь несколько любопытных парней и девушек из волости Лехтсоо. Потом Анни ждала, что после суда кто-нибудь из родных зайдет к ней в камеру, надеялась, что это будет отец. Но ожидания оказались напрасными — никто не пришел, даже отец. Все бросили ее, забыли, решили порвать с ней. Слезы горькой обиды выступили на глазах Анни. Она понимала, под чьим влиянием это произошло. Все это дело рук отца. Дочь знала его и поэтому все понимала.

У старого Андреса не было больше дочери Анни. Он не хотел больше признавать ее своим ребенком. Что подумали бы о нем люди, если бы после всего, что произошло, он продолжал поддерживать отношения с падшим созданием, которое по воле судьбы было его дочерью! Нет, он не смел этого делать, не смел бросить тень на свое доброе имя и благочестие. И так как это убеждение наполняло всю его душу, он не испытывал никакой потребности примириться с ослушницей. Любовь к себе у Андреса была намного сильнее любви к своей дочери.

Вполне возможно, что он жестоко страдал из-за ее падения, из-за ее поступка, наложившего позорное пятно на его имя. Но эти страдания возбуждали в нем ненависть к их виновнице, укрепляли в нем непреклонную решимость навсегда отказаться от дочери, вычеркнуть ее из своей памяти. Ведь он выгнал ее из дома за проступок куда более легкий, обычный; что же говорить теперь, когда она за тяжкое преступление приговорена к ссылке в Сибирь! Дочь Андреса Вади в тюрьме! Дочь Андреса Вади отправляют в суровый край! Дочь Андреса Вади, воспитанная в страхе божьем и благочестии, словно в монастыре, — его дочь именем триединого бога принесла ложную присягу для того, чтобы обелить какого-то деревенского забулдыгу, отпетого преступника! Для знаменитого в Лехтсоо проповедника, пробуждавшего людей от греховного сна и считавшего себя спасителем человеческих душ, такие мысли были поистине адским мучением, мукой душевной, которую он, как и адские муки телесные, умел так красочно описывать! Анни ясно представляла себе, как он возвещает сейчас повсюду, что у него нет больше третьей дочери, что с той, которая стала преступницей, его не связывают больше ни кровные, ни другие узы, что он проклял ее перед богом и людьми своим отцовским проклятием…

Под влиянием Андреса находились, конечно, обе сестры, да и вся прочая родня. Он, наверное, под угрозой проклятия запретил дочерям навещать ужасную преступницу. И Анни напрасно ждала их прихода, пока наконец не оставила эту надежду.

Теперь она была одна на белом свете. Ничего не оставалось у нее, кроме жалкой разбитой жизни. Единственная близкая ей душа — Яан, но бог знает, как далеко забросит его судьба. Бог знает, куда судьба и закон пошлют на страдания и смерть одного, куда — другого.

Прежнее отупение снова овладело душой девушки. Она снова превратилась в мишень для насмешек и издевательств своих товарок.

Шестеро женщин помещаются в длинной, узкой, плохо освещенной камере. Их окружают четыре стены, окрашенные в темно-коричневый цвет, голый пол и потолок — шесть досок, как в гробу. Кроме пола и деревянного ящика, прикрывающего парашу, в камере нет сидений, так как соломенные тюфяки, на которых спят заключенные, по утрам отсюда выносятся. Тусклый свет проникает в помещение сверху, сквозь маленькое окошко с решеткой. Единственное, что скрадывает пустоту камеры, — это узкая полка на стене, здесь лежат жестяные миски и деревянные ложки арестанток, а также их хлеб.

Они сидят, скорчившись, на полу, дыша испарениями, как овцы в тесном хлеву.

Здесь собралось почтенное общество. У каждой из женщин за спиной длинное грязное прошлое. Вот эти две грубые, наглые арестантки с охрипшими от пьянства голосами — публичные женщины самого низкого пошиба, они уже в третий или четвертый раз отбывают наказание за кражу. А эта носатая старая ведьма, у которой кожа цвета серы, а глаза горят как угли, посажена за торговлю девочками-подростками. Та мужеподобная, сильная, как медведь, толстая тетка, громадных кулаков которой пришлось отведать каждой из сидящих в камере, содержала в городе настоящий разбойничий притон, в котором она с помощью обмана или насилия обирала людей, а в одном убийстве даже сама принимала участие. Вот эта молодая деревенская женщина с тупым лицом — детоубийца, а та, худая как смерть девица, которая непристойно ругается, — наглая карманщица.

Вот в какое общество попала Анни Вади. С этими волчицами приходилось выть по-волчьи, сносить их брань, участвовать в их грубых развлечениях. Она должна была стараться покорностью и уступчивостью заслужить их расположение, чтобы только дышать, не чувствовать себя постоянно в когтях хищников. Единственным спасением для Анни были часы работы в большой камере или уборка тюрьмы. Тогда ей не надо было так тесно с ними соприкасаться.

Но вот в один прекрасный день камеру Анни озарил луч радости. Ей принесли весточку от Яана. Да еще какую! Такое огромное, неоценимое сокровище с трудом умещалось в ее сознании.

Начальник тюрьмы, строгий и сухой блюститель закона, порой проявлял по отношению к некоторым людям участие и милосердие.

Однажды утром он неожиданно вошел в камеру.

Все заключенные почтительно встали и в один голос ответили на его приветствие. Начальник окинул их взглядом и спросил, какие у кого будут жалобы и пожелания. Кто жаловался на одно, кто на другое. Только Анни стояла молча. С серьезным видом, за которым пряталась лукавая усмешка, начальник подошел к ней.

— Идите за мной!

Он вышел из камеры. Арестантка в смущении, не зная, что и думать, последовала за ним. Миновав несколько длинных, полутемных коридоров, они спустились по узкой, нескончаемой лестнице и наконец дошли до конторы начальника тюрьмы. Комната была пуста. Начальник рукой дал знак одному из своих подчиненных. Несколько минут спустя в сопровождении конвойного вошел заключенный Яан Ваппер.

Когда Анни в радостном изумлении подняла на парня глаза, она увидела на его лице такое же выражение, но в то же время и еще что-то большее, чем простая радость. Анни поняла, что это свидание устроено с какой-то особой целью, но с какой? Она вопросительно поглядывала на начальника и на Яана.

Чиновник с довольной улыбкой поглаживал свои длинные усы. Видно было, что ему доставляет удовольствие порадовать других.

— Вы можете откровенно поговорить друг с другом, — сказал он. — Если у вас есть секреты, представьте себе, что меня здесь нет, а Иван выйдет из комнаты.

Яан так долго собирался с силами и подыскивал слова, что начальник пришел ему на помощь. Он объяснил девушке цель их свидания, на которое Яан Ваппер испросил у него разрешение: Ваппер хочет просить девушку стать его женой. Если она согласна, то он будет хлопотать перед начальством о разрешении на брак еще до того, как их отсюда отправят. Начальник ободряюще добавил, что, по всей вероятности, эта просьба будет удовлетворена и к тому же скоро, так как несколько лет назад в этой тюрьме был уже случай, когда двоих заключенных повенчали перед отправкой в Сибирь. В таких случаях мужу и жене по прибытии на место поселения разрешают жить вместе: разлука будет продолжаться лишь до тех пор, пока не будет получено разрешение.

Анни пришлось напрячь все свои умственные способности, чтобы ясно представить себе все это. Она долго с недоверием смотрела на чиновника, потом с робкой радостью и сомнением перевела взгляд на Яана.

— Неужели это правда? — прошептала она.

— Если бы ты только захотела, Анни, если бы могла, — запинаясь, пробормотал Яан. — Если ты не считаешь меня совсем уж недостойным…

Девушка медленно покачала головой.

— Недостойным? Нет… Но разве это возможно? Как тебе пришло это в голову?

Яан объяснил. Мать, придя навестить его, сказала: «Если бы там, в далекой стороне, хоть одна близкая душа была с тобой, которая любила бы тебя и разделяла твою тоску! Если бы у тебя была жена! Тогда я была бы гораздо спокойнее. Если ты будешь там один, один как перст, я боюсь, что ты умрешь или сойдешь с ума».

— И я подумал о тебе, — продолжал Яан, — и сказал: «У меня есть невеста! Если только она согласится выйти за меня и если нам разрешат…» Мать повеселела: «Да, если бы Анни была с тобой! Тогда бы мое сердце успокоилось, я бы не болела душой о тебе, как бы трудна ни была там твоя жизнь…» А я говорю: «Если она только захочет пойти за меня! Ведь я совсем пропащий человек — вор, обманщик…» — «Ну, — сказала мать, — если она твоя суженая, то согласится…» Вот я и спрашиваю тебя, Анни, хочешь ты быть женой вора?

Яан умолк. Полными слез глазами он смотрел на Анни. Затаив дыхание, ждал ответа. Даже на лице начальника тюрьмы отразилось напряженное ожидание.

— Я согласна, — сказала девушка.

— Это правда?

— Да… Твоя мать права.

Яан стоял перед девушкой, словно застыв в благодарственной молитве, глядя на нее с благоговением, как на святую.

— Тогда пошлем прошение, сейчас же пошлем, — сказал он, с трудом переводя дыхание, и подошел к начальнику тюрьмы. — Она согласна… Мы оба просим.

Чиновник пообещал немедленно выполнить их просьбу. Оба заключенных своим примерным поведением давно уже снискали его расположение. Он поздравил их и, повернувшись к Анни, добавил серьезно:

— Анни Вади, я нисколько не сомневаюсь в том, что вы будете счастливы, потому что считаю вашего жениха дельным и хорошим человеком, который сумеет загладить свое прошлое новой, достойной жизнью.

— А мой отец? — воскликнула вдруг Анни.

Лицо Яана сразу же омрачилось.

— Ваш отец, конечно, должен дать согласие, — заметил начальник. — Но я думаю, что у него теперь нет причин вам запрещать. Я замолвлю за вас словечко. Не беспокойтесь, это препятствие мы преодолеем.

Анни вернулась в камеру; ей было радостно, как настоящей невесте. На глазах у своих товарок она опустилась в углу на колени и стала горячо молиться. Она долго не замечала их насмешек, отдавшись новым, сладким мечтам и надеждам.

И действительно, разрешение было получено. Не только от начальства, но и от отца невесты. По словам матери Яана, слышавшей об этом от людей, Андрес якобы сказал: «Какого от меня требуют согласия? У меня нет больше дочери по имени Анни. Я такой не знаю. Та, которая сидит в тюрьме, вольна делать что хочет. Пусть выходит за вора или разбойника — меня это не касается. Все равно я уже не в силах спасти ее душу».

Возможно, Андрес все же стал бы чинить препятствия, хотя бы назло ненавистному Яану, если бы разумные люди не разъяснили ему, что его запрет ни к чему не приведет. Согласие нужно лишь как простая формальность, и дочь в дальней стороне легко обойдется без него. К тому же Анни и без венца может вступить в связь с мужчиной. Долго ли просуществует добродетель там, где живут преступники?

Редкостное событие — свадьба в тюрьме — наконец состоялось. Бушевали осенние ветры, дождь стучал в забитые решетками окна, в трубах слышался заунывный вой, а в душе Яана и Анни царила весна, — правда, чахлая, грустная, но все же весна.

Какая свадьба!

Кто бы мог им предсказать ее в те времена, когда они обменивались робкими, застенчивыми взглядами и тянулись друг к другу! Впереди неизвестность, жизнь, полная труда и опасностей, в разлуке с привычным миром, вдали от всего, что было им дорого, — так вступали они в союз на всю жизнь.

Необычны свадебные покои, в которые их ввели, и еще более странны их гости!

Просторная камера, вмещавшая до пятидесяти арестантов, была превращена в церковь. Здесь стоял небольшой, покрытый скатертью стол, на нем — две зажженные свечи. Помещение голое, печальное и жуткое. В мрачном изумлении смотрели стены на пришедших сюда людей. У стола, заменявшего аналой, стоял седой пастор в длинном черном таларе и тихо беседовал с двумя тюремными надзирателями. По углам жались серые фигуры арестантов, которым разрешили поглядеть на торжество. Мать жениха с двумя детьми — все трое бледные и удрученные мрачной тюремной обстановкой — стояли справа от пастора, прислонившись к стене. Маннь, очень боявшаяся арестантов, прятала лицо в складках материнской юбки и всхлипывала.

Но вот ввели жениха и вслед за ним невесту.

Нет на них подвенечных уборов, унылая, ненавистная тюремная одежда прикрывает их тела. В этих позорных одеждах встречают они торжественное событие своей жизни. Но тот, кто внимательно к ним присмотрится, кто постарается по лицу и глазам определить их душевное состояние, должен будет признать, что далеко не всегда жених и невеста идут к алтарю с таким ощущением счастья и радости, соединенные такой чистой и крепкой духовной связью, как эти два человека. Глядя на них, невольно спрашиваешь себя: как эти люди сюда попали, почему на них эти одежды, почему они не празднуют свою свадьбу в освещенном яркими огнями, полном радостного веселья доме?

Пастор приступил к совершению обряда. Он, видно, и сам был взволнован, и его голос, торжественно звучавший в просторном помещении, передавал это волнение тем, у кого в груди еще оставалось место для таких чувств. Мать жениха опустилась на колени и заплакала. По бледным щекам невесты катились слезы, блестевшие, как жемчужины. И она и жених от всего сердца сказали «да» и обменялись взглядами, в которых отражалось целое море любви, верности и мужества.

Что бы теперь ни случилось — они готовы все перенести!

Когда пастор закончил обряд, Яан подошел к стоявшей на коленях матери и поднял ее своей сильной рукой.

— Стоять на коленях должен я, а не ты. Я виноват, мне надо молить о прощении.

Молодая жена Яана тоже подошла к ним. Они стояли в тесном кругу, им хотелось говорить, но они могли только плакать — слезами радости и невыразимого горя…

 

XVIII

Ночной поезд стоит на станции, готовый к отправлению. Платформа кишит людьми, как потревоженный муравейник, — уже прозвенел первый звонок. Душно и жарко не по-осеннему. Иссиня-черные разорванные тучи громоздятся на небе, точно горы. Слабые огоньки газовых фонарей еле пробиваются сквозь непроглядную тьму.

Поезд состоит из длинного ряда вагонов — самых различных. В двух первых, которые следуют за багажным вагоном, есть лишь по два крошечных, высоко пробитых окошка с железными решетками, за которыми видны лица людей в серых арестантских шапках. По-видимому, за право смотреть в окно там идет жестокая борьба. То и дело среди смотрящих появляется новая голова, потом исчезает под натиском другого арестанта. Из окна первого вагона смотрят женские лица. И здесь идет та же борьба за право выглянуть и подышать свежим воздухом — головы то появляются, то исчезают.

В этих вагонах едут до ближайшего этапа заключенные, отправляемые в Сибирь.

На перроне, среди толпы любопытных, видны бледные, заплаканные лица провожающих — отца или матери, сестры или брата, сына или дочери, невесты или любовницы. Ведь эти люди — там, за решетками, — ведь и они были некогда членами общества, связанными с окружающим миром узами крови, любви и дружбы. Каждого из них произвела когда-то на свет, вскормила и вырастила мать, пока жизнь не втянула их в свой водоворот и не искалечила.

В толпе провожающих многие обращают внимание на плачущую женщину с двумя детьми, которая упорно борется за свое место под окном арестантского вагона. Она снова и снова становится на это место после того, как поток людей отталкивает ее в сторону. Еще упорнее борется за свое место молодой арестант, стоящий в вагоне у окна. Его голова порой исчезает, но потом опять появляется.

Мать и сын ничего уже не могут сказать друг другу.

Им хочется только смотреть друг на друга — в последний раз. Оба они чувствуют это, хотя и не высказывают своих чувств, — немая боль в их наполненных слезами глазах красноречивее слов. Разлука до гроба! Яану кажется, будто за спиной матери разверзается черная могила, стоит несчастной немного оступиться — и она упадет в нее… Что же станется тогда с этими птенцами, которые с таким испугом смотрят на стоящего за решеткой брата, покидающего их? Не увезут ли и их когда-нибудь в такой же клетке?.. Яан вздрагивает, с усилием отгоняет мрачные мысли и кричит матери:

— Погляди, что делает моя жена. Скажи ей, чтобы она не плакала.

Мать уже два раза подходила к окну, из которого выглядывает Анни. Но она исполняет просьбу сына и снова пробивается сквозь толпу к женскому вагону.

Молодая женщина не плачет. Внутренний жар иссушил ее чувства, ее глаза. Напрасно искала она в этом людском муравейнике хоть одно лицо, которое напомнило бы ей родной дом. Никого! Ее отец и сестры не явились даже на это последнее свидание. Эта больная женщина с любящим сердцем — единственная, кто ее провожает, она ее мать, она все, что Анни здесь оставляет. И, как матери, она говорит ей на прощанье: «Думай о нас, молись за нас, и мы за тебя будем молиться!»

Еще один взгляд на сына, на невестку.

Второй звонок. Сутолока увеличивается.

Собрав свои слабые силы, мать поднимает плачущую Маннь, затем дрожащего от страха Микка, чтобы брат в последний раз мог погладить их по головкам. И Анни хочет с ними проститься, но уже раздается третий звонок, отзываясь щемящей болью в сердцах людей. Кондукторы оттесняют толпу от вагонов. Поезд трогается.

— Прощай, мама!

— Прощай, сынок, прощай, Анни!

Глаза Кай горят как в лихорадке, она протягивает руки вслед уходящему поезду, словно хочет остановить его. Она рыдает с таким душераздирающим отчаянием, что все на платформе останавливаются и окружают ее.

Ослепительная молния рассекает черные громады туч. Раздаются сильные раскаты грома, земля содрогается, и в здании вокзала дребезжат стекла. Слышится глухой рокот ливня. Привокзальная площадь быстро пустеет, все спешат укрыться, только плачущая Кай продолжает стоять на дожде.

А поезд мчится вперед и вперед, унося с собой и несчастных и счастливых. Огни города мерцают и, тускнея, исчезают вдали. Лишь молния время от времени освещает ярким голубоватым светом его высокие башни и серые стены. Гроза все сильнее. Раскаты грома следуют один за другим, от грохота содрогается воздух, дрожит земля; кажется, что все небо в огне. Из разорванных туч на землю низвергаются целые потоки воды. Это бунт, грозящий уничтожить и небо и землю, грозящий смести, разрушить, превратить в щепки все то, что доселе стояло прочно и несокрушимо.

Вспышки молнии освещают за решетками бледные лица арестантов. Яан пристально смотрит на город, который в свете этого страшного фейерверка временами виден как на ладони и словно приближается к мчащемуся поезду. Вдруг длинный огненный змей прорезает черное небо, и раздается оглушительный грохот. За ним следует вторая вспышка молнии. В тот же миг чудится, будто из окна старинного многоэтажного каменного здания, грозно возвышающегося над городом, вырывается кроваво-красный язык пламени. И тут же вспыхивает, словно охваченная огнем, стройная башня одной из церквей.

Но вскоре мятеж природы затихает и смолкает. А когда поезд приближается к следующей станции, победно встает во всем юном блеске багряная заря, и солнце, сияя безграничной материнской любовью, разгоняет мрак и туман и ткет над увядающим осенним миром золотистую сеть — светлое и благодатное, как великая, сладостная надежда.

ЭДУАРД ВИЛЬДЕ

4. III 1865 — 26. XII 1933

Эдуард Вильде занимает в эстонском культуре конца XIX и начала XX века выдающееся место. Он заложил основы критического реализма в национальной литературе.

Первую повесть Вильде написал, когда ему было семнадцать лет. Ожидая появления в печати своего первого труда, Вильде работал над новой повестью. Эта рукопись стала для восемнадцатилетнего молодого человека своеобразной рекомендацией на работу в редакции еженедельной газеты «Вирулане» в Таллине.

Сотрудничая в эстонских и немецких газетах, Вильде писал развлекательные — то юмористические, то с трагедийным сюжетом — повести и романы, которые он публиковал, как правило, сперва в газетах, затем отдельными книгами. Местом действия его произведений была почти вся Европа, а героями — люди разных национальностей. Молодой писатель интересовался демократическими идеями, в некоторых повестях он с сочувствием изображает людей обездоленных и бесправных, в ролях авантюристов и преступников рисует местных помещиков, а в роли положительного героя выводит вышедшего из крестьян интеллигента. Хотя Вильде еще в восьмидесятых годах объявил себя сторонником реализма, реалистический анализ действительности и психологическое развитие героев тогда удавались ему редко.

Следуя традициям немецких семейных и приключенческих романов, Вильде к тридцати годам написал двадцать одну книгу и стал весьма популярным писателем. Таков первый период творчества Эдуарда Вильде (1882–1895).

Новый подъем в творческом развитии писателя был подготовлен расширением его интеллектуального кругозора и постепенным принятием передового мировоззрения.

Полтора года (1890–1892) Вильде провел в Берлине. В этом крупном центре культуры он интересовался новыми течениями в театре и литературе — в ту пору Ибсен и в особенности Г. Гауптман волновали умы. Э. Золя, прежде всего своим романом «Углекопы», наметил новые пути в литературе. У Вильде пробуждается интерес к политической жизни, к рабочему движению, он слушает в парламенте выступления социалиста Бебеля. Впоследствии Вильде писал, что вернулся из Берлина либералом, но уже сомневающимся либералом. Поступив, по возвращении в Тарту, в редакцию газеты «Постимеэс», он ищет ответов на волновавшие его вопросы. В Тарту существовал марксистский кружок латышских студентов, связанный с группой молодых эстонских интеллигентов, которые искали возможности выступать в печати и на собраниях. Их интересовало марксистское учение, дарвинизм и новые течения в скандинавской, немецкой, русской и французской литературе. Золя, Гауптман, Ибсен, Бьернсон, Л. Толстой, а позднее и Горький были властителями дум этого круга людей. Ко всему этому приобщился и Вильде. 1895–1896 годы были для Вильде временем упорной работы; он писал одному другу юности, что история, политическая экономия, социология приобрели для него совершенно иной облик, что он стал по-настоящему мыслящим человеком.

На протяжении первых трех месяцев 1896 года Вильде печатал в газете свой новый роман «В суровый край». Как и остальные «газетные» романы Вильде, он создавался урывками, по частям для каждого готовившегося в набор номера. Скоро роман вышел отдельной книгой, и в последующих изданиях он не подвергался сколько-нибудь существенной правке. Роман был принят в критике по-разному, встретив больше отрицательных отзывов, чем признаний. Спустя тринадцать лет молодой Фридеберт Туглас, представитель прогрессивной критики, первый дал роману высокую оценку, отметив его основополагающую роль в развитии эстонской литературы. По его словам, это была «одна из тех немногих эстонских книг, которые покоряют читателя своим идущим из глубины души сочувствием; встающая перед читателем картина гнетущей жизни заставляет его содрогаться…»

Новой характерной чертой в этом произведении было то, что главным действующим лицом стал сельский батрак. Самое большое, на что решалась эстонская литература до этого, — изображение любовной историй между молодым хозяином и батрачкой и признание равенства людей независимо от их имущественного положения. Батрак Яан близок и понятен Вильде, писатель сочувствует ему. Место действия — хибарка Яана — как бы обобщает нищету обездоленных масс. Значителен образ Анни — благодаря тому, что она избирает борющегося с нищетой Яана, порывая с зажиточным, религиозным и лицемерным отцом. Автор — явный противник богатых хуторян и тех «трезвых» голов, которые утверждают, будто все бедняки и неимущие — это растяпы и лентяи. Анни, готовая самоотверженно делить все невзгоды и лишения своего жениха, чем-то напоминает Соню из «Преступления и наказания» Достоевского, однако вся история остается в рамках скромной сельской трагедии. Символичен конец романа: Яана и Анни ссылают в Сибирь; поезд трогается со станции под раскаты грозы. «Это бунт, грозящий уничтожить небо и землю, грозящий смести, разрушить, превратить в щепки все то, что доселе стояло прочно и несокрушимо».

Роман «В суровый край» знаменует собой начало нового периода (1896–1911) в творчестве Вильде, когда он как художник вступил в пору зрелости. Первый эстонский общественно-критический роман черпает свое содержание в осознании нищеты деревенских рабочих. Этап борьбы деревенского пролетариата был еще впереди. Через страстное сочувствие обездоленному народу Вильде пришел к предсказанию, что устои несправедливого общества будут разрушены, — правда, только в заключительной, символической, картине романа.

Роман Вильде стал примером для других писателей, которые начинают вскрывать «язвы общества» — особенно в деревенской жизни. Критический реализм становится господствующим в творчестве Вильде, хотя писатель порою и возвращается к манере своих ранних семейных романов и развлекательных повестей.

В последующие годы Вильде создал ряд романов, неравноценных по мастерству. «Железные руки» (1898) — первый роман об эстонском промышленном пролетариате. Рабочие еще не показаны в борьбе с капиталистическим Молохом, они пассивно страдают от гнета и нищеты; их образы вызывают у читателя скорее сочувствие, чем протест против социальной несправедливости. Отдельные романы и повести об интеллигенции («Против жала язвящего», 1898; «На заре», 1903) ставили актуальную тогда проблему эмансипации женщин. Работая в редакции радикальной газеты «Театая», Вильде возвращается к крестьянской теме, он создает исторические романы, которые поднимали на фоне истории насущные вопросы настоящего. Так возникли произведения о крестьянских волнениях 1858 года — «Война в Махтре» (1902) и «Ходоки из Ания» (1903). Крестьянское религиозное движение, вызванное протестом против всесилия помещиков, массовое переселение в Крым было темой третьего романа — «Пророк Мальтсвет» (1908). Не будучи сначала задуманы автором как единое произведение, позднее они составили историческую трилогию, эпопею крестьянского движения XIX столетия в Эстонии.

Вильде явился первым исследователем крестьянских волнений и впервые воплотил их в художественной форме. Обнародование этого материала содержало непосредственный призыв к уничтожению феодальных пережитков. Романы, особенно «Война в Махтре», сыграли огромную подготовительную роль в революционном движении 1905 года.

В конце 1905 года, спасаясь от карательных отрядов, Вильде бежал в Финляндию. Там он пытался издавать распространяемый на родине сатирический журнал «Позорный столб» (вышло четыре номера) и в своих рассказах клеймил политический террор. Вскоре Вильде вынужден был перебраться в Германию, затем переехал на короткое время в Америку. Большую часть эмиграции, до 1917 года, писатель провел в Копенгагене.

Вильде неоднократно высказывал мысль, что произведения крупных писателей всегда направлены против угнетения, а сами они принадлежат к лагерю, знаменем которого является освобождение человечества. Хотя Вильде и показывал читателю восходящую линию общественного развития, он редко изображал героев из рабочего класса. Повесть из жизни датских рабочих «Искупление» (1909) не вполне удалась: изображая человеческие судьбы, Вильде попал под влияние натурализма, распространенного в те годы в литературе разных стран.

После 1905 года эстонская литературная жизнь значительно оживилась. Появились новые таланты — новеллисты А. Таммсааре и Фр. Туглас, романист Майт Метсанурк. Эдуард Вильде по-прежнему занимал среди них ведущее место. Наступил последний период его творческого пути (1912–1933).

Перед первой мировой войной талант Вильде наиболее ярко проявился в рассказах. Из писателей, оказавших благотворное влияние на его развитие, он в числе первых называет Доде, Мопассана и Тургенева. Еще в сатирических рассказах об Америке писатель давал меткие характеристики миру бизнеса и его представителям. В последующих новеллах мы восхищаемся мастерством, с которым Вильде изображает судьбы людей, его знанием человека. Нового этапа в мастерстве типизации Вильде достиг в своих повестях («Повести», 1912). Среди его многочисленных героев мы встречаем людей многих национальностей, стоящих на разных ступенях общества. Эстонского молодого крестьянина, участника революции, чудом спасшегося во время расстрела, тайком переправляют в больницу, где его предает полиции врач, которому юноша доверился. Уволенный на старости лет бывший мызный надсмотрщик до самой смерти верит, что без него господа не обойдутся, и умирает в бесплодных поисках работы. Французский коммивояжер решает убить соблазнителя своей жены, но почтительно приветствует его, узнав в нем сына своего хозяина. Немецкая девочка, потерявшая на приисках в Америке отца-рабочего, возвращается пароходом на родину, ее преследуют воспоминания о красной полосе от шахты до барака, пропитанной кровью погибших.

Как бы продолжением этих новелл являются редкие произведения последнего десятилетия жизни писателя. Например, рассказ о бывшем помещике, который уверен, что «правильное развитие истории» — это возврат к прошлому; он теряет душевное равновесие, когда крестьянин сватается к его дочери. Нас потрясает героиня последней новеллы Вильде — еврейская девушка, преисполненная благодарности к мужчине, освободившему ее из гетто. Эти короткие новеллы представляют собой глубокие психологические разрезы, дают впечатляющие картины общественных взаимоотношений.

К периоду эмиграции относится и увлечение Вильде драматургией. По художественному уровню его пьесы «Неуловимое чудо» (1912) и «Домовой» (1913) столь же значительны в эстонской литературе, как и пьесы Аугуста Китцберга тех же лет, но Вильде острее почувствовал и уловил новый этап развития общества. «Неуловимое чудо» — это драма художника, но ее значение гораздо шире: пьеса воспевает человеческое достоинство (человек дороже искусства!). Устами своих персонажей Вильде утверждает, что искусство расцветет в полную силу лишь при социализме. Следующее сценическое произведение, «Домовой», благодаря жизненному конфликту между талантом и карьеризмом и яркой драматической форме не сходит со сцены по сей день.

Вершиной творчества Эдуарда Вильде в жанре романа был «Молочник из Мяэкюлы» (1916). Роман является как бы эпилогом исторической трилогии, хотя и без широкого охвата событий, без трагических перипетий борьбы. Если в исторической трилогии изображалось крестьянское движение пятидесятых — шестидесятых годов прошлого столетия, действие этого романа происходит на тридцать лет позже.

Роман «Молочник из Мяэкюлы» отошел от ставшего традиционным образа помещика в эстонской литературе, главным образом в произведениях самого Вильде, где помещик являлся не столько личностью, сколько представителем сословной власти, угнетателем, исконным врагом — таким, как его воспринимал крестьянин. Теперь же перед читателем предстала обедневшая и вырождающаяся дворянская семья, неудачники и жалкие бездельники, которым лишь собственность дает некоторую власть над людьми. Мы не найдем и намека на культуру у этих дворян. Смешно читать о воскресных встречах сестер и братьев, о гротескной узости их интересов.

Более подробно автор рисует Ульриха фон Кремера, владельца небольшого имения Мяэкюлы. Кремер чувствует себя жертвой проклятой бедности. Помещичий дом стоит недостроенным уже второе десятилетие. Хозяйственные постройки разваливаются, помещик по уши залез в долги. Всем ясно, что он не способен модернизировать свое хозяйство: на его полях еще господствует барщина. Консерватизм Кремера показывается и в его отношении к керосину: он жжет исключительно свечи. Его культуру характеризует отсутствие каких бы то ни было книг — кроме Библин, которую он читает по вечерам.

Казалось бы, Ульрих фон Кремер является безвредным существом. Его отношение к крестьянам патриархально в прямом смысле слова. Писатель снисходительно посмеивается над помещиком, но ни словом не обвиняет его; он дает Кремеру полную возможность оправдываться, если это необходимо. Не все помещичьи семьи и не все помещики обладают чертами Кремеров, но независимо от их личных черт, это сословие стало препятствием на пути прогресса, каждый член его в отдельности — паразитом.

Писатель ничего не говорит от себя: он перемежает сатирические картины юмористическими описаниями и сценами. Казалось бы, образ бедного крестьянина Тыну Приллупа контрастен образу паразитирующего помещика. Интерес его молодой жены Мари к книгам и газетам, ко всему новому вносит что-то свежее в патриархальную жизнь. Но вот Тыну узнает о страсти стареющего Кремера к Мари и в конце концов соглашается отдать ему жену за вознаграждение — дух стяжательства захватывает и батрака. Приллупу хочется изведать легкой жизни, но развитие событий ведет к трагическому исходу, избежать которого не помогают герою ни водка, ни утешения доморощенных философов мошны. После его смерти в романе продолжается сатирическое обличение стяжательской морали в сценах сватовства к молодой вдове…

Социальное значение своего романа Вильде сам подчеркивал в одной полемике. Писатель не комментирует происшедшего, но читатель ощущает его замысел буквально на каждой странице. В романе сплавились высокое изобразительное мастерство писателя и его основная идея, острие которой направлено как против феодализма, так и против капитализма.

В столетнюю годовщину со дня рождения Эдуарда Вильде мы рассматриваем романы «В суровый край» и «Молочник из Мяэкюлы» как значительные вехи творчества писателя и эстонской литературы вообще. Двадцать лет, отделяющие годы появления этих романов — 1896 и 1916, — включают период самого интенсивного творчества, период роста идеологической сознательности и художественной зрелости. За эти годы Вильде стал великим писателем в истории национальной культуры. Именно эти его романы наиболее значительны, поскольку Вильде затрагивает общечеловеческие, выходящие за рамки одной национальности проблемы, воплощая их в конкретных условиях эстонской жизни.

Эти черты Эдуарда Вильде родственны советской эстонской литературе, предтечей которой он по праву может быть назван.