В соседней с Пийвамяэ волости — Муллуксе — жил хуторянин средней руки Йоозеп Вахи. В неурожайные годы ему трудненько было уплачивать налоги, но в общем он слыл честным и порядочным человеком. Поэтому окрестные крестьяне были поражены, когда полиция вдруг обнаружила у него в доме кучу награбленного добра, в том числе и кое-что из товаров, украденных у пийвамяйского купца Юхана Леэка. Случилось так, что батрак Йоозепа Вахи спьяна сболтнул несколько слов, которые возбудили кое-какие подозрения. Дело дошло до полиции, на хутор нагрянули с обыском и обнаружили краденое. Кроме товаров Леэка, здесь оказались и другие вещи, хозяева которых вскоре нашлись. Тут было несколько кусков ситца, шерсть, пряжа, воск и прочее добро, похищенное в темные ночи из крестьянских амбаров. Товар пийвамяйского купца опознали раньше всего.

Йоозеп Вахи, как видно, был еще неопытен в таких делах. Во всяком случае, он с перепугу сразу же, после нескольких беспомощных попыток отпереться, назвал всех воров, которым за доброе слово и приличное вознаграждение пообещал припрятать и распродать их добычу. К тому же отпирательство ни к чему не привело бы — жена Вахи, с которой он постоянно ссорился, и бестолковый батрак, накликавший на него беду, спасая свою шкуру, дали точные показания о ворах и обо всей этой истории. Они назвали четырех человек, доставивших им краденые вещи. То были известные всем мошенники Каарель Линд и Юхан Мельберг, затем какой-то Ханс Мутсу, который лишь недавно появился в здешних местах, и их приятель Яан Ваппер из волости Лехтсоо — его батрак Йоозепа Вахи знал в лицо и по имени, так как они вместе ходили на конфирмацию.

При первом же допросе полиции удалось установить, что Каарель Линд и Яан Ваппер в ночь на 24 марта привезли товар купца Леэка на хутор Вахи. Два других вора появились здесь двумя-тремя днями позже. Батраку они, конечно, заранее залепили рот надежным пластырем. Украденные деньги, попавшие при дележе в разные руки, полиции найти не удалось, да и неизвестно, оставалось ли еще от них что-нибудь. Итак, теперь был найден еще один соучастник ограбления купца — Ханс Мутсу; попался и тот, кого суд успел оправдать из-за ложных показаний энергичной свидетельницы. Перед судом предстали также Йоозеп Вахи с женой и их батрак.

Хитро же припрятали мошенники свою добычу! Кому могло прийти в голову искать покражу у хозяина, у человека с незапятнанным именем, у Йоозепа Вахи! Ни одной мелочи из награбленного добра воры не спрятали в бобыльских лачугах или отдаленных трактирах. Ведь само слово «хозяин», как и предполагали преступники, удерживало полицию от того, чтобы искать краденое на хуторе Вахи. Каким образом им удалось завязать знакомство с этим скромно жившим человеком и заманить его в свои золоченые сети — неизвестно. Новый процесс прольет свет на эту историю.

Когда жестокая рука правосудия разбудила Яана от его счастливого сна, он посмотрел на свою старую мать взглядом умирающего. Он еще не знал, что произошло, но недоброе предчувствие, внезапно сжавшее его сердце, было подобно молнии.

При появлении полиции на Яана словно напал столбняк. Застывшими глазами следил он за людьми, которые стали обыскивать его крошечную квартирку, сняли с гвоздя воскресный пиджак и, разрезав подкладку, вытащили оттуда пятидесятирублевую бумажку. Он не стал объяснять, где взял эти деньги. Отвернувшись, чтобы не видеть перепуганного лица матери, Яан ждал, когда его уведут.

Кончено! Все кончено!

Проходя в сопровождении полицейских через двор, он заткнул уши, чтобы не слышать отчаянного крика детей, последнего вопля матери…

И теперь Яан снова вспомнил свою отважную избавительницу, которая принесла ложную присягу, лишь бы обелить его в глазах суда и людей. Каково ей будет упасть с заоблачных высот на землю? Чему остается верить этой молодой девушке, если тот, кому она доверяла безгранично, так подло ее обманул? Что теперь ждет ее, давшую ложную присягу? Не окажутся ли они под одной крышей, в позорных одеждах, в таком обществе, при одной мысли о котором у Яана волосы встают дыбом? Эта нежная, чуткая душа, которая и не подозревает, как велико ее заблуждение, будет заключена в тюрьму по обвинению в тяжком преступлении, ее ожидает суровый приговор!.. Кончена ее молодая жизнь, беспросветно ее будущее…

Дойдя до арестного дома, Яан без сил повалился на скамью. Его привели в чувство холодной водой, но в тот день он так ничего и не сказал на допросе.

В связи с этим делом прокурор велел разыскать Анни Вади, чтобы допросить ее по обвинению в ложной присяге.

Эта странная девушка, несмотря на все улики, продолжала утверждать, что на суде она говорила правду. Она никак не хотела верить, что Яан Ваппер участвовал в краже. Когда же ей наконец доказали, что подсудимый в ту ночь, когда была совершена кража, находился почти в двадцати верстах от волости Лехтсоо, вельяотской лачуги и хутора Виргу, девушка воскликнула сердито:

— Пусть он был не у меня и не дома, но в грабеже он все-таки не участвовал — этого мне сам бог не докажет!

— Но почему же вы не хотите этому поверить?

— А потому, что он сам бы мне все рассказал… Я прочла бы это на его лице.

И девушка осталась в твердой уверенности, что истина вскоре обнаружится, если только суд повнимательнее разберет дело.

Но настало время, когда ей все же пришлось поверить в виновность Яана, когда правда со всей беспощадностью нанесла ей жестокий удар. Анни поняла, что в жизни бывают случаи, которые не может постичь ум доверчивой девушки. Яан, ее Яан — вор, такой же преступник, как Каарель Холостильщик и Юку Кривая Шея — ничуть не лучше! С этой истиной волей-неволей ей пришлось в конце концов примириться.

Для Анни до последней минуты оставалась непостижимой мысль, что и она совершила какое-то преступление, за которое ее могут заключить в тюрьму вместе с профессиональными ворами и мошенниками. Но так как это все же случилось, девушка на некоторое время утратила способность чувствовать и соображать, что происходит вокруг. Ей казалось, что она заживо погребена или забылась тяжелым сном и никак не может проснуться. Анни не ела и не спала. Словно сквозь пелену тумана, видела она окружающее, смутно различала голоса. Лица и фигуры арестанток, сидевших с ней в одной камере, казались ей отражениями в кривом зеркале, она принимала их за зловещие привидения.

Но мало-помалу девушка стала ко всему привыкать, отдавать себе отчет в случившемся. От этого сна ее пробудили подруги по несчастью. Со свойственной им грубостью они вбили Анни в голову, что она сидит в тюрьме. Они мучали ее за молчаливость и замкнутость, которую объясняли то глупостью, то гордыней. Анни пришлось столкнуться с наглостью и жестокостью, каких она раньше и представить себе не могла. Ее высмеивали и мучили, ей вырывали волосы и ее щипали, пока наконец она не стала сопротивляться. Анни начала понимать их и, хотя против воли, подражать им — только бы ее оставили в покое, убедившись, что она во всем похожа на них.

Если бы она подольше осталась с ними в этом тесном, окрашенном в коричневый цвет гробу, в котором задыхалась от грубости и мерзости, она и сама — девушка смутно понимала это — постепенно стала бы такой же, как они, погибла бы душой и телом…

Анни все время думала о Яане, об отце. С какой гнетущей болью вспоминала она их в первое время! Но мало-помалу и эти острые чувства превратились в смутную горечь, которая, слабея, уступила наконец место тупому равнодушию. Анни с отчаянием задавала себе вопрос: «Что со мной будет?» Но затем и этот вопль души стал стихать, превращаясь в медленный, глухой стон. Ядовитый, смрадный воздух, которым ей приходилось дышать днем и ночью, вытравил под конец все ее мысли, все чувства, превратив жизнь в тупое прозябание.

Не лучше было и Яану.

Правда, ему была знакома тюремная жизнь по первому испытанию. Но то время было слишком коротким, чтобы соседи по камере успели признать юношу своим полноправным товарищем. Теперь они взялись за него. Его непосредственность и наивность, его грусть и тоска раздражали их. Они стали учить Яана, воспитывать его и ломать. Если он противился, это лишь веселило их, смешило, подзадоривало. Истязать его было для них приятным развлечением. Чем больше извивался он в их руках, тем сильнее было их наслаждение. Они мучили его физически и морально и изощрялись друг перед другом в изобретении для него все новых и новых пыток. Они ненавидели чистых душой. Кто хотел с ними жить, тот должен был воспринять их образ мыслей, усвоить их обычаи и повадки, выдержать строгий экзамен. У кого хватило бы сил им не поддаться? Длительное сопротивление и самозащита были здесь немыслимы. Яан запросил пощады после того, как его раза два побили по подошвам ног и загнали под ногти занозы. Он стал безобразничать вместе с другими, стараясь как можно лучше выдержать экзамен.

Он тоже утратил в этом доме скорби остроту чувств — она уступила место тупому равнодушию. Мысли о страшной судьбе матери, детей, невесты жили в нем только как застарелый недуг. Яан все еще старался думать об этих близких ему людях, но его измученная душа потеряла под конец способность рождать мысли и чувства. Он стал прозябать, как чахлое, захиревшее растение.

Наконец настал день суда. Это внесло перемену, придало его жизни какую-то определенность. О том, как жила в тюрьме Анни, Яан знал по слухам, ему было известно даже, что их дело будет разбираться в один и тот же день. Может быть, ему удастся мимоходом увидеть ее? Яан и сам не знал, хочет он этого или боится.

На этот раз суд протекал гладко.

Если Каарель Линд и Юхан Мельберг все еще не признавали себя виновными, то это означало лишь, что они упорно придерживаются принципа опытных мошенников — до последней минуты путать дело, авось от этого будет какая-нибудь польза. Ведь смягчить приговор такое запоздалое признание все равно уже не могло. И если Яан Ваппер следовал их примеру, то только потому, что помнил об их наставлении — решительно отрицать все. Это якобы самое мудрое и полезное при любом обвинении. А может быть, он боялся тех издевательств, которые ожидали бы его в камере, если бы там узнали о его слабости? Ведь этим он лишь показал бы, что преподанные ему уроки не пошли впрок.

Но всякое запирательство было, конечно, пустой тратой времени. Дело оказывалось слишком уж ясным, свидетельские показания — чересчур убедительными. Каждый пункт говорил сам за себя.

Ясно и последовательно изложил суд обвинение, казавшееся вначале столь запутанным. Теперь справедливость его была очевидна для всех. Вот стоят четыре вора, сообща, по ранее разработанному плану совершившие кражу со взломом в доме, хозяева которого отсутствовали. Воры, вероятно, знали, что там остались люди, но надеялись с помощью угроз и насилия справиться с ними. Это им удалось. Намеченная добыча попала в их руки. Трое из воров — опытные преступники, уже ранее отбывавшие наказание. Четвертый же, отличавшийся до сих пор безупречным поведением, лишь недавно попал в их сети, что отчасти объясняется его крайней бедностью, до которой его довели болезни и прочие житейские невзгоды. Воры припрятали свою добычу у человека, которого им удалось подкупить хорошим вознаграждением, при этом они заплатили за молчание и другим людям. Большая часть украденных вещей обнаружена, из денег же найдено только пятьдесят два рубля, остальные, как видно, воры растратили. Такова суть дела.

Когда впоследствии Яан вспоминал суд, все казалось ему каким-то неясным сном. Он ничего не помнил из того, что видел и слышал, что говорили другие и он сам. Лишь отдельные лица остались у него в памяти: Каарель, Юхан, Ханс, бывшие его товарищи, затем Йоозеп Вахи, его работник Юри Мухк, батрак купца Леэка и та старая дева, которая укусила его в руку. И в ушах у него почему-то звучал странный голос человека, который переводил подсудимым вопросы судей на эстонский язык.

Яан очнулся от своего оцепенения лишь в ту минуту, когда неожиданно увидел в публике свою несчастную мать с обоими детьми. Словно стрела впилась в его сердце. Кай, вся сгорбившись, сидела на краешке скамьи, испуганная, точно загнанный зверек, а впереди нее стояли Микк и Маннь, почтительно глядя своими глазенками на красный стол суда, на большие царские портреты в золоченых рамах и на судей, громко говоривших на чужом языке.

Горячий клубок подкатился к горлу Яана. Он делал невероятные усилия, чтобы удержать накипавшие слезы и не разрыдаться. То, что он увидел, навсегда запечатлелось в его памяти.

Как постарела мать за этот короткий срок! Волосы на висках совсем седые — Яан впервые видит это. И как землисты стали ее морщинистые щеки, как тускло смотрят печальные глаза! Одеждой она похожа на нищенку. В лохмотьях и дети. Они жмутся друг к дружке, словно боятся, что их станут ругать, гнать отсюда, — они ведь нищие, бесправные существа. Мать, словно оберегая детей, обхватила их дрожащими руками — они ее единственное достояние в этом мире, ее единственное скорбное богатство. Ведь этот юноша в сером арестантском халате, их бывший кормилец и заступник, покинул их. У него не хватило сил и умения выполнить свой долг перед ними. Говорят же умные люди, что тот, кто гибнет в житейской борьбе, сам в этом виноват. Хлеба на свете достаточно для всех, а тот, кто жалуется на нужду или протягивает руку за чужим добром, — ничтожный бездельник и лодырь…

Яан не волновался в ожидании приговора и не испугался, услышав его. Три его товарища были приговорены к ссылке на поселение в отдаленные места Сибири с лишением всех прав состояния. Затем было названо его имя и сказано, что он также лишается всех прав и ссылается в Сибирь, в места не столь отдаленные. Что касается остальных, то те были приговорены к арестантским ротам или тюремному заключению на более или менее продолжительные сроки. Яан почувствовал на своей щеке горячее дыхание Каареля Холостильщика, услышал, как вздохнул Юхан Мельберг, как скрипнул зубами Ханс Мутсу. До него донеслось судорожное всхлипывание жены Вахи, перешедшее затем в громкий вой, — этот вой продолжал отдаваться в ушах Яана даже тогда, когда все подсудимые в сопровождении конвойного вышли в соседнее помещение, откуда их должны были отправить обратно в камеры.

Вдруг Яан остолбенел от испуга.

Он лицом к лицу столкнулся со своей бывшей избавительницей, ожидавшей здесь своей очереди, чтобы ответить за ложную присягу.

Их глаза встретились — две пары вопрошающих глаз, в которых, как в зеркале, отражались отчаяние и мука. Яан, дрожа от страха, с жадностью всматривался в лицо Анни, все его отупение куда-то исчезло. Какой приговор она ему вынесла? Насколько жестоко осуждает его, как глубоко она его презирает? Вот когда он предстал перед своим настоящим судьей, со всей беспомощностью сознавая свою вину, свой позор! Он не осмеливался просить даже о смягчении приговора, не то что о помиловании, Но что это? Может быть, он ложно понял этот открытый, ясный взгляд? Он читал в нем все, кроме ненависти, кроме осуждения. Правда, в нем был грустный, бесконечно грустный упрек, но глаза при этом, казалось, спрашивали только об одном: почему ты мне не доверился? Разве я этого недостойна? И еще светилось в этом взоре безграничное сочувствие, всепрощающая жалость и любовь.

Яан глубоко вздохнул и поднял голову — он прочитал приговор, который вдохнул в него новые силы. Его оправдали, хотя он и был виноват. Его помиловали, хотя он и не заслужил милости. Его глаза загорелись такой благодарностью к своему судье, что бледные щеки девушки на мгновение зарумянились и она застенчиво протянула ему руку.

Яан схватил эту руку и сжал ее, ощутив ответное пожатие. Это было прощение, полное прощение. Яан не мог подобрать нужных слов и только прошептал:

— Я не посмел, поверь, я не посмел!

Анни ответила тоже шепотом:

— Я понимаю… Не грусти, не забывай меня…

Их окликнули, им пришлось расстаться.

Когда Яана и его спутников увели из комнаты, Анни долго еще смотрела на дверь, за которой они скрылись. Судорожная дрожь пробежала по телу девушки, она закрыла лицо руками, упала на скамью и впервые в жизни заплакала так горько, с таким раздирающим душу отчаянием…

Суд вынес Анни такой же приговор, как и тому, ради кого она нарушила закон: она была приговорена к отправке на поселение в не столь отдаленные места Сибири.