Лачуга молодого бобыля стояла на земле большого хутора Виргу, принадлежавшего местному волостному старшине, зажиточному хозяину Андресу Вади. Андрес был человек набожный. Он часто устраивал в своем чистом, просторном доме духовные беседы для крестьян; иногда его приглашали для этого и на другие хутора. Эти духовные беседы славились на всю округу и всегда собирали много народу. Андрес Вади умел молиться, в словах его была какая-то властная сила. Они шли от самого сердца и в самое сердце проникали. Слушатели часто вздыхали, плакали. Плакал и сам Андрес — у него было очень чувствительное сердце. Произносимые им благочестивые речи умиляли и его самого.

У себя дома он завел строгий христианский порядок, ибо понимал силу доброго примера. Как и подобает истому христианину и главе семьи, он утром и вечером читал домочадцам молитву; божьим словом начинал и каждую трапезу. В воскресные дни Андрес посещал церковь, требуя того же от своих домашних и от батраков. Как человек богобоязненный, он признавал только духовные книги, только церковные газеты и презирал мирские утехи. Он не допускал в свой дом ничего такого, что могло бы пагубно повлиять на вверенную его попечению душу — будь то душа его ребенка или батрака.

Этому-то благочестивому человеку Яан Ваппер и служил добросовестно в течение многих лет. Мальчишкой он пас его коров, потом, став батраком, пахал его поля, косил сено, молотил хлеб. Да и теперь он работал на него, только уже не как постоянный наемный работник, а поденщик и бобыль. С минувшего юрьева дняЯан уже не считался батраком, хозяин уволил его.

На то были серьезные причины.

Первая заключалась в следующем.

После смерти Марта лачуга была оставлена в пользование его вдове, у которой тогда еще хватало здоровья и сил, чтобы отрабатывать хозяину за этот клочок земли положенное количество дней. Но вскоре силы женщины стали таять. Она задолжала хозяину неотработанные дни, выполнять свои обязательства уже не могла; в хибарке поселилась нужда. Всей семье пришлось существовать на батрацкие харчи и жалованье Яана.

Это обстоятельство совсем не нравилось хозяину, ибо он умел не только молиться, но и считать. Он высчитал, что на свой скудный заработок Яан мог прокормить одного человека, но никак не пятерых. Если даже считать троих детей за одного взрослого, выходило, что надо кормить троих. И виргуский хозяин пришел к заключению, что это невозможно. Во всяком случае, честным путем. Они могли бы прожить, если бы откуда-нибудь получали деньги и еду. А как еще раздобыть эту «добавку», если не дурным путем? Андрес Вади своим острым умом понимал, что грешный человек не хочет умирать, тем более — голодной смертью. Ему казалось естественным, что Яан неизбежно начнет искать себе где-нибудь «добавку». А откуда же ему взять ее, как не из хозяйского амбара, не с гумна, с поля и с луга?.. Ведь Яан свой человек, ему знаком каждый уголок, каждая дверь, каждый замок — просто чудо, если он ничего не украдет!.. Правда, Андресу, несмотря на все ухищрения, еще не удавалось застигнуть батрака на месте преступления. Однако он считал свои подозрения обоснованными. И не только потому, что семья Яана была нищей.

Но и потому, что Яан оказался «грешным мирянином».

Несмотря на строгий запрет хозяина, он вместе с другими «отбившимися от рук» парнями читал светские книги и газеты. Тайком, конечно. Но разве мог такой тяжкий грех долго оставаться в тайне? В один прекрасный день все обнаружилось. И когда хозяин, стремясь наставить Яана на путь истинный, произнес в священном гневе несколько суровых слов, Яан проявил такую строптивость, что даже попытался оправдываться. Не удивительно, что у хозяина терпение лопнуло. Это было второй причиной увольнения Яана.

Третьей причиной была Анни.

Это непокорное дитя — самая младшая из трех дочерей Андреса — остановила взор на нищем батраке своего отца. Андрес не мог понять, откуда у его дочери такое своенравие. Долго не хотел он верить намекам чужих и домашних шептунов, однако, как всякий тяжкий грех, вскоре обнаружился и этот. Да еще как все обернулось! Когда отец стал допрашивать Анни, она с самой наглой дерзостью объявила ему, что обещала стать женой Яана и намерена свое слово сдержать, что бы ни случилось.

Благочестивый Андрес Вади обомлел. Нищий батрак — и его дочь! Взять голодного бедняка себе в зятья! Он усомнился, в своем ли уме Анни, и велел позвать к себе Яана. Но когда и Яан заявил почти то же самое, хозяин вновь обрел дар речи и объявил ему, что больше не станет терпеть его в батраках.

— Убирайся и из хибарки, конечно, не один, а со всей семьей. Слышишь! Со всей семьей!

Потом хозяин немного смягчился и разрешил Яану остаться в лачуге еще на год. «Но ни в коем случае не дольше!» Чем было это вызвано — никто не знал. То ли он ценил сильные руки своего нового бобыля, его сноровку и усердие, то ли благочестивая душа и рассудительная голова подсказали ему, что, оставив без крова семью бедняка, он может поколебать свой авторитет проповедника и волостного старшины, — неизвестно. Яану милостиво дали год отсрочки. Ему, мол, прежде чем переселиться, нужно «поправить свои дела».

Обязанности бобыля Яан выполнял так же прилежно, как раньше обязанности пастушонка и потом — батрака. За жалкий клочок земли и пастбище для коровы он отрабатывал хозяину дни, и, конечно, работать приходилось в самые лучшие дни года. А чтобы прокормить и одеть себя и семью, ему приходилось работать еще и у других, а те, в свою очередь, тоже требовали, чтобы он помогал им в самые погожие и длинные дни в году. Кому он этих дней обещать не мог, те ему ничего не давали. Всем он был нужен лишь в страдную пору, но ведь пора эта коротка, а год — длинный. Человек же хочет есть не только в страду, а круглый год. Мать помогала Яану отрабатывать дни, насколько позволяло ей слабое здоровье и малые дети.

О «поправке» хозяйства не могло быть, конечно, и речи. Нужда все прочнее обосновывалась в лачуге, все беспощаднее властвовала здесь. Как кошмар, душила она ее обитателей, протягивая свою костлявую руку в каждый угол. Прошло лето, миновала осень, началась долгая голодная зима. И ко всему еще прибавилась тяжелая, затяжная болезнь Яана.

Оправившись от болезни, Яан стал надолго уходить из дому. В доме делать было нечего, — слишком много времени оставалось для размышлений, а мысли были безотрадные, одолевали заботы. Он вставал рано утром и тихо, чтобы не разбудить детей и стонавшую во сне мать, выбирался на свежий морозный воздух. Возвращался лишь поздно вечером. Где он бродил? Да где придется! Ходил без цели, куда глаза глядят. Заходил в какой-нибудь дом просить работы — так, на авось, зная, что это зря, — и уходил ни с чем. Только когда возникала крайняя нужда, в его блужданиях была какая-то цель: он шел в деревню занять чего-нибудь, но это бывало редко. Он не мог побороть стыд. Чаще в деревню отправлялась мать, при этом она старалась, чтобы Яан ничего не знал. Потом она, правда, ему признавалась, но тогда уже ничего нельзя было поделать. А как часто попытки занять что-нибудь в деревне оканчивались безуспешно! Чем они отдавать будут? — спрашивали соседи, зная, что в ближайшее время на возврат долга рассчитывать нечего. К тому же вельяотский бобыль скоро уйдет, он и сам не знает, где ему через несколько месяцев придется поселиться с семьей.

Как бы ни были тягостны заботы и беспросветная нужда, у Яана было нечто, что поддерживало его и придавало ему силы, что наполняло его сердце гордой радостью. Любовь Анни. За что она его полюбила — он не мог понять. Все было точно во сне. Яан и сейчас немало дивился, когда вспоминал, как они сблизились, а вспоминал он часто. Он испытывал такое чувство, словно, проснувшись в одно прекрасное утро, обнаружил у себя в изголовье сокровище, неведомо откуда появившееся. Он чувствовал себя бесконечно богатым, и это ощущение счастья заглушало все другие чувства, в том числе и боязнь, что сокровище может так же внезапно исчезнуть, как и появилось.

Что их сблизило? Бог ведает. Поначалу Яан не раз задумывался над тем, как могла красивая, богатая, молодая девушка завести дружбу с нищим, босоногим парнем, да еще против воли родителей. Это казалось ему чудом, которому нельзя найти объяснения. Но вскоре Яан свыкся с ним, и оно уже не казалось ему странным и сверхъестественным. Он перестал гадать и раздумывать — пусть будет как есть.

Сам Яан почти не пытался завязать такие отношения. Правда, он всегда приветливо смотрел на серьезную, умную девушку, но не больше. Вначале он лишь замечал, что их склонности совпадают: оба они любят животных и книги. Оба радовались, когда видели, что и животные их любят и что книга, которая нравится одному, нравится и другому. Им было приятно, когда оказывалось, что какое-нибудь место в книге волнует обоих.

Вполне возможно, что были и другие связывающие их нити, о которых они сами и не догадывались. Например, хотя бы то, что Анни с явным удовольствием слушала Яана, когда он читал. Возможно, что в голосе Яана было какое-то очарование. Он действительно говорил и читал так, что заставлял себя слушать; его голос звучал как-то свежо, умиротворяюще, в том, как он читал, было что-то новое, словно в только что испеченном деревенском хлебе. А Яана, может быть, привлекала та детская жадность, то увлечение, с каким Анни слушала его или просила что-нибудь объяснить.

Хороши были вечера на хуторе Виргу, когда под сонное жужжание веретен Яан читал вслух книги, взятые у знакомых или купленные на свои трудовые гроши на ярмарке! С каким увлечением читал он женщинам при тусклом свете лампы страшные рассказы о разбойниках и домовых, рыцарские романы, чувствительные истории и любовные стихи! И все это тайком от хозяина. Лишь когда старик отправлялся спать — а ложился он обычно рано, — Яан появлялся по просьбе батрачек со своими «греховными» книжонками. Бояться, что кто-нибудь выдаст, не приходилось, так как хозяйка была женщина добрая, тихая и сама страдала от строгости и чрезмерного благочестия мужа, а сестры Анни, батраки и работницы слишком любили эти вечерние чтения, чтобы кому-либо пришло в голову прекратить их.

В памяти Яана ярко запечатлелись два случая.

Три года назад, когда умерла добрая, кроткая мать Анни, на другой день после похорон Яан встретил девушку. Печаль ее была глубока. Она не так много плакала, как другие сестры, но достаточно было взглянуть на нее, чтобы увидеть, как ей тяжело. Подняв на Яана глаза, она сказала:

— Теперь у меня никого больше не осталось.

— А отец, а сестры? — возразил Яан.

Но Анни тихо покачала головой. Потом сказала просто:

— Только ты один.

— Я?

— Да, ты.

Она отвернулась и ушла понурив голову. А Яан был так ошеломлен, что не мог вымолвить ни слова. Он только стоял и растерянно глядел ей вслед.

Спустя некоторое время Яан с другими деревенскими парнями однажды в ночь под воскресенье ходил к девушкам. Анни случайно узнала об этом. На следующий день она пришла к Яану. С виду девушка казалась спокойной.

— Ты в прошлую ночь был у лангуской Мари, — сказала она. — Ты можешь бывать у нее, можешь бывать и у других, я не имею права тебе запретить, но… мне так тяжело и больно…

Поглядев на нее, Яан испугался: такого покорного, молящего выражения, без малейшего оттенка досады, он еще ни у кого не видел. Он ничего не ответил Анни, но с этой минуты твердо решил никогда больше не ходить ни к лангуской Мари, ни к кому-либо еще. Он сдержал свое обещание и вскоре убедился, как благодарна ему за это Анни, — таким безграничным счастьем светилось ее лицо.

А когда как-то в праздник Анни увидела его пьяным, он на другой день мучился от стыда и, придя к ней, умолял простить его.

Эти случаи еще сильнее сблизили их. Они никогда не говорили о своей любви, не рисовали себе картин будущего, не обнимались и не миловались. Они жили врозь, ничего не ожидая, ни на что не надеясь. Но они чувствовали себя связанными крепко, нераздельно, наперекор всему. Они не обращали внимания на косые взгляды, не замечали придирок, клеветы и насмешек. Они даже не сознавали, насколько крепко они привязаны друг к другу.

Смелость, с которой Анни вступила в борьбу против строгого отца, спесивых сестер и родни, всех поразила, особенно вначале. Своей твердостью и упорством Анни отпугнула немало женихов, а их у нее, как у всякой богатой хозяйской дочери, было немало. Она с ледяным спокойствием переносила все вспышки гнева и бесконечную брань, чем приводила своих мучителей в отчаяние. К счастью, в последнее время ее оставили в покое. Средняя сестра, Мари, стала невестой — старшая была уже замужем, — и подготовка к свадьбе отвлекла внимание домашних от Анни. К тому же Анни уступила настоятельным просьбам Яана и держалась подальше от его дома — это было необходимо для их же спокойствия. Они остерегались, чтобы люди не увидели их вместе, — на этом тоже настоял Яан, — и вообще стали осторожнее в словах и отношениях со всеми. Со стороны можно было подумать, что их дружба ослабла, что они прекратили бесплодную борьбу, короче говоря — оба «взялись за ум».

Однако часто с наступлением темноты Анни тайком пробиралась в хибарку Вельяотса. Ей не только нужно было увидеть Яана. Во время его долгой, тяжелой болезни она в сумерки, как летучая мышь, устремлялась в лачугу, причем никогда не приходила с пустыми руками. Она приносила еду, точно птица своим птенцам, сидящим в гнезде, а семья бедняков иной раз этого даже не замечала; но потом мать находила то тут, то там в углу что-нибудь съестное. Яан, метавшийся в жару, не знал, конечно, как Анни его «позорит», как часто наполняет их мешочки и крынки.

Теперь, когда он выздоровел, Анни, зная Яана, не осмеливалась так часто приносить подарки. Теперь ей приходилось прибегать к хитростям, чтобы оставить матери что-нибудь, и Анни находила для этого всякие способы.