Вот лежит мужчина крупный, испуская запах трупный. Он без видимой причины умерщвлён другим мужчиной. Вот мужчина ростом меньше ждёт удобного момента. Вот он прыгнул в стайку женщин проверяет документы. Вот мужчина, агромадный, испуская запах смрадный, присосался, хохоча, к банке с надписью «моча». Пей, несчастный дурачина! Хохочи, безумец, звонче! Вон ползёт к тебе мужчина, хочет он тебя прикончить!!! Вот он ближе, ближе, ближе, вот осклабился бесстыже, вот вонзил в тебя кинжал и от радости заржал. Кара где — за эти штучки? Где мужчина в форме Сучки? Безобразие какое! Хорошо б такому гаду в жопу лом забить под корень или два забить бы надо! Нет, не два — козлу такому надо вбить четыре лома!! Ночь крадётся, словно хищник, ночь несётся с дикой прытью. Всё ужасней, всё трагичней развиваются событья. Вот мужчина габаритный в гимнастёрке колоритной с гнусной рожей недовольной жрёт напиток алкогольный из бутылки грязной с виду, испуская запах гниды! Это ж нешто можно разве быть тому подобной мразью? Нож ему б поглубже в шею! Но не то всего хужее, а всего у нас хужее молодёжное движенье! Хохот слышится задорный за дверьми мужской уборной и ответный хохот нежный за дверьми уборной смежной. Там мужчин и женщин группа — золотая молодёжь — поедают части трупа — слышны гогот и галдёж. Страшно видеть эти пасти, эти дыры средь лица; в них, разгрызанный на части, труп проваливается! труп с кладби’ща — безобразье! это ж нешто можно разве? Разве ж мыслимо кладби’ще превращать в источник пищи? Это ж памятник былому, царство вечного покоя! Всем бы вам бы в зад по лому! Безобразие какое! Нет, необходимо, братцы, нам налечь да разобраться, разобраться да добиться сатисфакции амбиций; чтоб дождались, суки сучьи, чтоб дождались в форме факта, в жизни новой, светлой, лучшей, чтоб однажды ночью как-то, чтоб из пасти ночи чёрной нам звенел финал мажорный, где ликующе звучит нам: сдохнул сволочь тот мужчина! тот мужчина в форме гада сдохнул с ломом там, где надо!

Шёл Вавила домой с кабака. Рыло Вавиле побили слегка. Ему пересечь остаётся овраг, А там за оврагом родимый барак. В бараке никто не тронет Вавилу. Вавила — известный в бараке громила. В руке у Вавилы наточенный нож, И а’гент Вавила, и к Сене вхож.

Вроде бы всё спокойно. Однако, навстречу Вавиле выходит собака. А на собаке большая блоха Желает с Вавилы пущать потроха. С собакой не спорят, собака — сила. Вспять и направо уходит Вавила. Тайный там есть к бараку проход. Видит Вавила: в проходе — кот.

Боже, за что испытанья такие? Кошка в бою равносильна стихии. Хрипло мяуча, худой и проворный, Кот надвигается с бранью отборной.

Назад, где собаку таит темнота, Вавила стремглав бежит от кота. Вавила придумал: на узкой дорожке Решает стравить он собаку и кошку.

Что это было! что это было! В жизни такого не видел Вавила! И «Сучка» три года потом изучала — Мяукало, гавкало, выло, рычало, Лились потопом во мраке ночи Кровь и в крови кровавые клочья, Облаком небо заволокла Антиправительственная хула!

Давно это было. Кот и собака Шестнадцатый год продолжают драку. Блоха, не стерпевшая битвы накала, На другую собаку перескакала. Вавила в тюрьме на бессчётные годы. Он нарушил закон об охране природы. Четырнадцать раз сносили барак. Всё остальное окутал мрак.

На башне бьют часы двенадцать. Час волшебства и дивинаций, час битв, убийств и грабежей. ГНИИПИ пучится ночное, как в бочке блюдо овощное под действием дрожжей.

Час писка бодрствующих крыс. Час напивающихся вдрызг. Час свежевания добычи, час смакования греха, час слуха — нынче в лавке бычьей давали точно потроха.

Ты больно, сука, стал доверчив. Они не бычьи — человечьи. Мне говорил палач. Ты больно, сука, стал забывчив. Они не человечьи — бычьи! Они не бычьи — кляч!!

Топор — итог обмена мнений; года тюрьмы за страсть мгновений! и в сущности, вотще! Забудут толпы любопытных каких кишки дают копытных. Давали ль вообще?

Трупом бешеной гориллы, агромадным, словно сруб, трупопровод засорило — лопнуло двенадцать труб. Запрягли в гориллу трактор — тянут, тянут три часа. Тракторист гориллу трахнул — расстреляли, будто пса.

Чтобы сдать гориллу в сроки, порешили год спустя методом народной стройки рвать гориллу по частям. Автоген гориллу режет, автокран суёт в торец… Вдоль дороги вдоль проезжей капает из труб мертвец…

Окаянная горилла всю ГНИИПИ разорила!

По вечерам ГНИИПИ нежится — течёт налаженный уют. Покойники не первой свежести лежат на улицах, гниют; сочится кровь из щели в здании, от крови вверх струится пар — то зданье общества «Дознание», идёт, наверно, семинар. Из окон книзу хищно свесились копыта, когти и тела; висит плакат «Долой ответственность за уголовные дела»; прохожий с перебитой мордою трусливо держит свой карман, и тихо плавает над городом вонючий розовый туман. А в нужный час, сверкая орденом, начальству душу веселя, — веселый малый с мятым ордером — подходит к ресторану «Бля». И он сидит, и пьёт до полночи. Внезапно он приходит в раж. Служебным рвением исполнившись, он вынимает карандаш. Он из кармана рвёт наручники, свисток себе пихает в рот… Ни лом, ни нож, ни бритва лучшая, ни гиря гада не берёт! Перед конвойными-гориллами напротив Сени я стою, а Сеня, сука криворылая, сидит и шьёт мине статью. Зачем я жил, зачем гулял же я, зачем я в «Бля» пришёл с ножом, зачем полушку я одалживал, зачем заказывал боржом?