Глава 1

Быстрая езда — несолидна. Большие полномочия создают потребность в больших игрушках. Совершить кощунство.

Ежедневно, кроме воскресений и всего месяца августа, в восемь часов утра черный лимузин с шофером в темно-синей форме отъезжает от виллы «Беллосгуардо», что неподалеку от Портовенере, и направляется в город Специя.

От уютной виллы до города, центра провинции Специя, не будет и десяти километров, но мощный автомобиль целых четверть часа, горделиво покачиваясь, преодолевает этот недолгий путь с прекрасными видами на море.

Летом глубинные течения и легкий утренний бриз в еще не рассеявшемся тумане раскрашивают курчавые загривки волн, и они переливаются всевозможными цветами. От индиго до густого кобальта и, наконец, до томной голубизны; а главный прокурор республики в городе Специя, доктор Франческо Паоло Де Витис человек столь утонченный и неравнодушный к прекрасному, что, хоть и ездит по этой дороге годами, лениво поглядывая на повороты и изгибы, каждое утро неизменно впадает в восторг.

Однако он убежден, что проявление излишних эмоций едва ли совместимо с его высокими полномочиями, и поэтому старается уделять всем этим красотам не больше внимания, чем роскошному ковру от порога до порога.

Он то и дело просит шофера сбавить скорость:

— Помедленнее, Луиджи, помедленнее.

В самом деле, все вокруг под его надзором, и поэтому он никогда не позволяет себе ехать слишком быстро — того и гляди упустишь какую-нибудь важную подробность. И потому, особенно в ясную погоду, он повторяет:

— Помедленнее, Луиджи, не торопись…

Бедный Луиджи уже давно понял, что от него требуется. Но хозяин снова и снова говорит: «Быстрая езда — несолидна», — и каждый раз со словами «да, ваше превосходительство» Луиджи слегка касается педали тормоза.

Длинный черный лимузин въезжает в город, вот он приближается к громаде Арсенала, на фасаде которого укреплен изъеденный временем рекламный щит. Де Витис выпрямляется на широких кожаных подушках и командует:

— Ну-ка подъедем поближе, вот так, хорошо… — и читает по слогам бесчисленные надписи — «Фиат 650»… «Гранна Пьяве»… «Джинджер Эль»… «Ты пользуешься Клинекс?»

Наметанный глаз прокурора равнодушно скользит по давно известным ему рекламам, однако при виде новых его охватывает нетерпение, а добравшись до раздела кинореклам, интересующего его больше других, он ощущает дрожь во всем теле, он уже не просто внимателен, а прямо-таки взволнован: «Я — Миа»… «Звездные войны»…

— Хорошо, хорошо, едем дальше… «По ком звонит колокол»… Смотри-ка! «Железный префект»…

Но все как будто в порядке, сегодня утром тут нет ничего такого, что требует его немедленного вмешательства. Правда, на афише фильма «Прямиком к удовольствию» выглядывающий из постели женский зад, пожалуй, слишком привлекает внимание, становится как бы эротическим центром композиции, но, в сущности, это всего лишь силуэт, к тому же греховная часть проглядывает сквозь решетку крупных, близко поставленных букв названия. И потом, это старый фильм, из которого уже многое вырезано, — новые придирки были бы смешны или даже привели бы совсем к противоположному результату. Бесполезные меры всегда ослабляют воздействие мер необходимых.

Де Витис велит ехать дальше. Через несколько дней у него действительно появятся заботы. Вот-вот разразится летний сезон, и лучше приберечь карающие удары к началу пляжного столпотворения. Тогда уж в мишенях недостатка не будет.

— Едем, едем дальше.

И он снова откидывается на мягкие кожаные подушки.

Такую задницу просто бессмысленно запрещать: кругом их уйма — куда более вызывающих, причем не на экране, а в жизни; однако и карающие удары, дабы они всегда достигали желаемого эффекта, следует дозировать, выдерживать определенную паузу между залпами. Пускай противник успеет перевести дух.

Машина осторожно набирает скорость, оставляя позади непристойный рекламный щит. Она сворачивает на виа Никола Фьески, пересекает бульвар Амендола и, проехав вдоль виа Саири, подруливает к третьему дому по виа Грамши.

Лимузин едва успевает остановиться перед Дворцом правосудия, а швейцар уже бросается открывать дверцу. Тем временем Луиджи, подхватив объемистый портфель Де Витиса, торопливо подает его шефу — другой швейцар уже приоткрыл огромную застекленную дверь.

Размеренный шаг достойного мужа еще не успел прозвучать на лестнице, а третий служитель уже караулит лифт, чтобы кто-нибудь случайно не вызвал его наверх; пригнувшись, стоит он в дверях и в этой неудобной позе выглядит еще более смиренным, чем всегда.

Франческо Паоло Де Витис, не замечая суеты вокруг, с явным удовольствием шествует по привычному пути, и в каждом его шаге чувствуется естественная раскованность властелина, привыкшего внушать робость одним только своим присутствием. Солдаты охраны вытягиваются, осчастливленные его скупым приветственным жестом, дежурный и служащий справочного бюро поднимаются с мест, дабы стоя пережить столь торжественную минуту. Большие полномочия создают потребность в больших игрушках, и забавляться ими можно без ограничений.

Взволнованным подчиненным, хором повторяющим «здравствуйте, господин прокурор», Де Витис отвечает легким кивком: строгий церемониал его появления лишь необходимая дань Закону — Закону, все статьи и возможные толкования которого олицетворяет здесь он сам.

Ему доверена провинция сложная и неспокойная, особенно летом, когда вместе с сезонным приростом населения появляются мириады преступных соблазнов.

К немногочисленным, не слишком уютным заведениям, работающим круглый год, в июле — августе добавляются временные киношки под открытым небом, ночные клубы, сколоченные на скорую руку театральные площадки с крикливыми названиями, главное назначение которых — совращать добродетель и потворствовать пороку. Скоро толпы похотливых самок, сбежавшихся со всего света, в необузданном веселье выставят напоказ свои бесстыжие тела, нагло заголят ягодицы вроде бы для загара. К счастье, в этом году он, коему можно и должно определять до сантиметра позволенную степень оголения, будет действовать не один — по его просьбе из Рима специально пришлют нового заместителя.

Думая об этом, Де Витис ощущает прилив удовлетворения, поскольку власть определяется также и количеством лиц, которым можно временно передавать свои полномочия.

Все, наверное, видели в Лувре картину Гвидо Рени «Благовещение». Этакий херувимчик кокетливо выпячивает пухлые губки, хотя библейский сюжет избран автором вовсе не затем, чтобы позабавить зрителя, а с явным намерением наставить его на путь истинный. Чем-то все это напоминает кормилиц, принимающих слабительное, дабы не испортить желудок младенцу… Ну так вот, если понаблюдать за Матильдой Маццетти, кажется, что она не столько занята исполнением служебных обязанностей, сколько соблюдением сурового устава кармелиток, и даже на службе старается умерщвлять свою плоть. Вот почему ее устраивает работа с Де Витисом. Рядом с ним Матильде легче противостоять гнусным искушениям Дьявола. Ее учили, что душа не должна пребывать в праздности, и она постоянно подвергает душу испытанию.

Она впадает в искушение лишь затем, чтобы исправиться, снова стать чистой, и это похвальное состояние духа не покидает ее и при самых обыденных занятиях. Вычистить, продезинфицировать что-нибудь, неважно что — душу или рабочее место, секунду назад бывшее грязным или заразным, — для нее наивысшее наслаждение.

Вот сейчас, например, она, как всегда в начале рабочего дня, тщательно протирает все в своей комнате большими бумажными салфетками, смоченными в спирте. Одно из отделений ее шкафчика отведено под бактерицидные эмульсии, порошки и пластыри, а по пятницам она уносит к себе домой шторы, чтобы подвергнуть их собственноручной совершенно безукоризненной стирке. Она готова вдыхать сладковатые, въедливые пары денатурата и проделывать всю эту неблагодарную работу, лишь бы не подцепить какую-нибудь заразу.

Для нее работа — искупление грехов, и каждый день превращается в тяжкое единоборство с Дьяволом, который, впрочем, всякий раз отступает перед ее смирением и трудолюбием. Де Витис неспроста приблизил ее к себе.

Суровая, как алебастровый светильник, Матильда Маццетти излучает внутреннее сияние такой мощи, что у всякого, кому посчастливится взглянуть ей в лицо, тут же возникнет потребность совершить кощунство. Набожны вы или нет, но не сможете не восхищаться ею.

Эта жертва безоглядной любви к Христу неизменно с готовностью спешит на зов Де Витиса, которому она нужна именно из-за ее несокрушимого целомудрия. Матильда незаменима при разборе наиболее спорных случаев. Ничего удивительного! Ведь она живет в столь тесном общении с Богом!

Матильда все еще протирает салфеткой поверхность письменного стола, когда раздается звонок внутреннего телефона. Она знает, кто звонит, ей больше не от кого ждать приказаний.

Отбросив скомканную салфетку, она хватает трубку и успокаивает шефа:

— Да, ваше превосходительство… иду, ваше превосходительство…

И тут же несколько раз энергично проводит смоченной спиртом салфеткой по телефонному аппарату — только после этого кладет трубку. Затем выбрасывает бумагу в корзину и выходит в боковую дверь, прихватив ручку и блокнот.

Де Витис встречает ее нетерпеливым жестом. Без нее ° он как без рук.

— Ну, начнем… и ничего не пропускайте, это очень важно. Часто все решают детали, а мы должны действовать с максимальным соблюдением гражданских прав…

— Начнем с анонимных писем, господин прокурор? Бывают дни, когда больше всего именно анонимных писем, а для сердца Матильды, как-никак женского сердца, в корреспонденции — особое очарование и притягательность. Однако эти трусливые послания хоть и содержат массу мерзостей, но написаны обычно вполне благопристойным, даже невинным языком, дабы вызвать больше доверия у властей и побудить их к действию. Поэтому успевший все проглядеть Де Витис непреклонен.

— Нет, сегодня нет ничего особенного, можете передать их Нордио… начнем-ка с протоколов, — и весь превращается в слух, а Матильда приглушенным от волнения голосом читает первую страницу:

— Двадцать второго мая сего года… — и, медленно продвигаясь вперед, с отчаянно бьющимся сердцем, все более нетвердым, смятенным голосом, продолжает:

-..в двадцать часов тридцать минут я, нижеподписавшийся, бригадир Аристиде Паскалис, посетил кинотеатр «Дузе» с целью просмотра фильма, указанного в заявлении некоей Анны Ди Марцио, проживающей в Специи по адресу… — и вот наконец, опустив в ужасе ресницы, Матильда приступает к сути:

-..когда актер Буччи, в роли вора, забирается в квартиру Тоньяцци, его ловит с поличным любовница хозяина, очень молодая и нахальная особа, на ней коротенькие брючки, и Буччи, просунув ей руку между ног, явно ощупывает ей…

Вот оно! Матильда в отчаянии, чуть не в обмороке, но спасения нет, она это знает и потому, переведя дух и набравшись мужества, читает едва слышно:

-..половые органы, что вызывает у нее сладострастные ощущения, а в процессе последующего плотского сношения неоднократно произносятся непристойные слова и целые фразы, как-то…

О нет, это уже слишком! Глаза смиренной Христовой невесты уже пробежали мерзостный перечень, но язык отказывается ей повиноваться… Господи, пронеси мимо чашу сию! Но Де Витис беспощаден:

— Ну?

Он и сам затаил дыхание, сцена может потерять смысл и значение, поэтому Матильда, судорожно глотнув и не поднимая головы от страницы, после повторного повелительного «ну?» решается:

— А именно…

И вот они звучат, ужасающие слова, отчеканенные негодующими устами, подобно взрывам петард, а Де Витис зачарованно слушает, повернувшись спиной к письменному столу и следя за полетом чаек в голубом прямоугольнике раскрытого окна.

 

Глава 2

Три генерала на один Вавилон. «Лилиана для вас». Наслаждаться природой, не выходя из дома. Могильные цветочки.

Специя помнит трех генералов. Первым был генерал от артиллерии — Бонапарт, он предрек ей большое будущее. Другой, генерал инженерных войск, некий Кьодо, отстроил ее, несмотря на упорное сопротивление адмиралов Сардинского королевства, которые собирались построить военную судоверфь в Генуе. И наконец, Ламормора, генерал берсальеров, поддержавший предприимчивого Кьодо и сумевший одолеть бюрократов Савойского герцогства. Из тихого рыбацкого поселка Специя превратилась в крупный средиземноморский порт, и сделано это было военными, не имевшими ни малейшего отношения к морю. Сейчас возведенные сооружения оценивают в несколько миллиардов, а Кьодо — случалось такое в старину — умер в нищете, и вдове его вместо пенсии предложили взять в аренду табачную лавку в Турине.

Вокруг верфи развернулось бурное строительство, прокладывались улицы, высаживались пальмы и платаны, и местное население быстро выросло с семи тысяч до семидесяти. Затем оно перевалило за сто тысяч, люди съезжались со всей Италии: из Тосканы, Эмилии-Романьи, Сардинии, Неаполя, Сицилии, — так что от смешения множества диалектов возник настоящий Вавилон на непрочной основе тосканско-эмилианского говора, подвергшегося неизвестно почему сильному испанскому влиянию: вместо «много» здесь говорят «мучо», друга называют «амиго», а работу не иначе как «трабахо».

Город рос, и росли огромные рабочие кварталы в северном районе, один за другим возникали совершенно одинаковые, словно отлитые в одной форме дома с огромными дворами и общими чанами для стирки. Сбитые с толку однообразием, местные почтальоны часто путали адреса, так что жители были в курсе чужих дел, а город с самого рождения был предрасположен к сплетням, наветам и суесловию.

Но девиз фирмы «Лилиана для вас», престижного посреднического агентства по сдаче внаем недвижимости, всегда, даже в разгар курортного сезона, оставался незыблемым: скромность и деликатность прежде всего.

Эта фирма на углу виа Спалланцани и бульвара Гарибальди то ли из-за своего места в самом центре города, то ли из-за вкрадчивой деловитости хозяйки сумела выделиться среди других, и пухленькая Лилиана обзавелась постоянной клиентурой по всей стране, включая Рим.

Промышленники и политические деятели в поисках уютного уголка охотно прибегают к советам и обширной картотеке Лилианы, которую она постоянно обновляет; вот и сейчас она ведет переговоры о сдаче внаем прелестного флигеля у моря. Предполагаемый съемщик, учтивый, но строгий господин в дымчато-сером костюме, изучает варианты, разглядывает ворох фотографий, а владелица агентства, как ловкий зазывала, расписывает преимущества каждой квартиры:

— А тут ваша жена могла бы… вы сказали, она у вас обожает солнце, да?

Но клиент перебивает ее, он говорит с сильным римским акцентом, словно защищаясь и прося о поддержке:

— Нет, я не для себя снимаю; для себя я бы так не привередничал. Мне поручили этим заняться, и я должен решать за других, поймите… Речь идет об очень важном лице, желающем сохранить инкогнито, я полагаюсь на вашу скромность., - Не продолжайте, все ясно!

Лилиана уязвлена. Ее главные достоинства проявляются именно в сложных ситуациях, а работа под покровом тайны — ее конек. Тем более, что за это и платят лучше. Она пристально смотрит в глаза растерявшемуся посреднику и с напускным безразличием осведомляется:

— Вы его родственник?

— Нет, секретарь; мне поручено подписать контракт от его имени, и я хотел бы удостовериться… насчет уединенности квартирки, вы мне это гарантируете? И еще, в ней должно быть много солнца. Синьора, которая в ней поселится, просто помешана на солнце.

— Ну, тогда у меня есть именно то, что ей нужно! — умиленно восклицает Лилиана и, наклонившись над альбомом с фотографиями, показывает одну из них, сопровождая это потоком слов:

— Как видите, квартирка достаточно уединенная и при этом в двух шагах от города. Кроме того, дом стоит на холме, в одном из самых красивых и уютных уголков побережья, кругом все утопает в зелени… Наконец, море там прямо под окнами, и загорать можно, не выходя из спальни… Вот почему эту квартирку каждый год выбирают молодожены… им стоит только поднять жалюзи — и у них солярий, не надо ничего на себя напяливать, не надо никуда тащиться… Наслаждаются природой, не выходя из дома, понимаете?

Чувствуется, что доверенный почти сдался, сраженный этим шквалом красноречия. Он уже принял решение, но не считает возможным уступать сразу из-за престижа своего ведомства и из уважения к лицу, чьи интересы он представляет, — если он и не вправе назвать его имя. Поэтому он еще некоторое время прикидывается несговорчивым.

— Меня беспокоит незащищенность дома, — отваживается он наконец, — и эти открытые окна на первом этаже…

Но Лилиана учуяла выгодное дельце и твердо верит в успех: она умеет обольщать и при необходимости может этим пользоваться.

— Я уже сказала, дом стоит на холме, да и окна в трех метрах над улицей. И еще вокруг высокая проволочная сетка, огромные пальмы и розы в человеческий рост… Согласитесь, это надежный заслон от любопытных глаз.

Рослая и крепкая владелица агентства подсаживается ближе к господину, слегка касаясь его тонкой тканью летнего платья.

— Настоящий бункер, уверяю вас. Хозяин дома не посчитался с расходами, лишь бы отгородить свою половину дома от половины жильцов, в результате они оказались просто изолированы.

Грудь лукавой Лилианы, ненадежно прикрытая платьем, решает исход дела, и доверенный переходит к главному — небрежно, словно о каком-то пустяке, спрашивает:

— Сколько?

Но Лилиану этим не проймешь и, просияв самой лучезарной из своих улыбок, она абсолютно спокойно называет чудовищную сумму — теперь она ничем не рискует. И действительно, ее собеседник — простак, каких мало, — уже раскрыл чековую книжку, спросив только:

— На чье имя выписывать?

— Напишите, пожалуйста, «Лилиана для вас»… благодарю… — и в то же мгновение, когда приезжий протягивает ей подписанный чек, проставляет дату и сумму на заранее приготовленном бланке. — А вот вам расписочка… Как видите, здесь написано «Этторина Фавити». Это имя экономки. Мы держим связь с домовладельцем через нее; но это только лишний раз гарантирует соблюдение тайны, не правда ли?

Он спешит покончить с этим делом и, отведя протянутую руку с бланком, ограничивается кивком и кратким ответом:

— Нет, расписку вы отдадите самой синьоре вместе с ключами.

Выйдя на бульвар Гарибальди, Никола Маино зажмурился от слепящего солнца. Работа у него неблагодарная, он часто признается себе в этом, но стоящая. Полстраны ахнет, если он назовет того, кто ему платит. Но солнце уже высоко, и надо поторопиться известить обо всем заинтересованное лицо.

Никола Маино прекрасно понял, что даму, которая поселится в снятом доме, ждет отставка; после этой встречи пути обоих разойдутся. Уж очень она назойливая, а его хозяин сейчас на взлете, у него совсем другое на уме. Чтобы подсластить пилюлю, ее мужа переводят в другой город, а вскоре назначат на новую должность.

Он доходит до угла виа Торино и, приятно оглушенный хором цикад, несколько секунд наслаждается расстилающимся вокруг звучащим ковром. Ровное и непрерывное гудение напоминает ему партийные съезды. Однако у цикад неподражаемая способность вызывать эхо и отвлекать от житейской суеты. Он входит в необъятный зал почтамта и вздрагивает от внезапной прохлады. Чувствуешь себя как в церкви — нефы, облицованные мрамором стены, — но иллюзия исчезает при взгляде на электронные часы, показывающие без двадцати двенадцать.

Маино берет телефонный бланк и пишет быстрым угловатым почерком, стараясь как можно хитрее зашифровать свое сообщение:

«Встреча окрестностях Портовенере тчк солнце и секретность гарантируются тчк приему все готово ключи в агентстве тчк».

Он перечитывает телеграмму: что-то не очень. От этого «солнца» в сочетании с «секретность гарантируется» даже и не пахнет политикой, а «приему все готово» рядом с «ключами» и «агентством» может навести случайного читателя на совершенно нежелательные (то есть совершенно правильные) мысли. Поэтому вместо «солнца» Маино вписывает «открытость»: а «ключи» за ненадобностью вычеркивает. Вот что получается:

«Встреча окрестностях Портовенере тчк открытость и секретность абсолютные тчк приему все готово в агентстве тчк».

Так гораздо лучше. Похоже на обычную телеграмму. В правом верхнем углу он делает пометку «в министерство — служебная — срочно» и, узнав, где кабинет начальника почтамта, направляется туда. Самое большее через час телеграмма будет в Риме. Можно бы и позвонить, но сегодня хозяин в разъездах до позднего вечера, вряд ли его застанешь, а телеграмму ему доставят обязательно, где бы он ни был.

Могильные цветочки. Так называет их мама. Милое название, нечего сказать, и Луиза Савелли, в замужестве Конти, то и дело поглядывает на них.

Она уже успела подзагореть, а впереди еще целое лето, солнца ей хватит, скоро она приедет на Ривьеру и уж там-то будет загорать сколько угодно; но пока что эти отвратительные пятна, выступившие на руках, на плечах, на груди и даже на животе, портят и уродуют кожу, все еще упругую и розовую. Они как будто не собираются исчезать. Под загаром они, быть может, и станут незаметнее, но пока она не строит особенных иллюзий. И снова она оглядывается на цветы; в народных названиях всегда есть доля правды. А если это предостережение?

Вдруг у нее эпителиома — проще говоря, рак?

Правда, ей только сорок, но разве страшная болезнь не косит без разбору и старых, и малых? Во всяком случае, она ни за что не желает верить, будто это признак увядания, как говорил ей дерматолог. И не поверит никогда! Просто не допускает.

Луиза нервно расхаживает по комнате и каждый раз, дойдя до окна, подставляет руки жарким лучам солнца. Это, конечно, ничего не даст, но все-таки… В конце концов она подносит руки к вороту блузки и, расстегнув пуговицы, с нарочитой медлительностью распахивает ее. Из-за этого искусно управляемого занавеса на сцену, словно величественная декорация, являются роскошные, знающие себе цену груди, до того внушительные, словно наполнены они золотыми монетами, которые при сотрясении звенят; да и цветом они напоминают золото. И они могут стать началом ее конца? Она осторожно приподнимает их на ладонях, следя, чтобы обе получили одинаковую дозу спасительных лучей. Груди словно младенческие головки, которые ласкают нежные материнские руки. Неужели их будут мять и ощупывать в поисках ужасных уплотнений?

Конечно, в Специи у нее будет уйма времени, чтобы подставлять их солнцу, но сейчас мрачные слова матери не дают ей покоя, точно некое грозное предупреждение.

 

Глава 3

При дворе Короля-Солнца. Двери Рая. Спектакль начинается.

Богатая инкрустация, гнутые ножки, затейливые ручки — все это делает мебель работы Андре-Шарля Буля величавой и внушительной, достойной блистательного двора Короля-Солнца.

Андре-Шарль — родоначальник многочисленного рода мебельщиков, работавших главным образом по заказам королей Франции в XVII и XVIII веках. Именно он изобрел изысканную технику инкрустации, которая заключается в том, что на предварительно обработанных пластинах черного дерева выкладывают сложные узоры из бронзы, серебра, цветных камней, а порою даже из слоновой кости, черепахового панциря и перламутра. Благородные материалы позволяли добиться совершенства, немыслимого при обычной технике.

Лишь очень немногие вещи можно с уверенностью считать творениями самого Андре-Шарля; и не только потому, что он не ставил личного клейма, а главным образом из-за того, что после него в его стиле «будь» работали другие французские мастера.

К числу вещей, создателем которых бесспорно был сам Андре-Шарль, вместе с двумя комодами в версальском дворце Трианон и парными буфетами, которые Людовик XIV в 1700 году подарил герцогу Анжуйскому, эксперты относят и массивное бюро с витыми колонками — собственность Франческо Паоло Де Витиса.

Эта вещь находится на его вилле в Портовенере. Она примечательна не только своей редкостью, но и оригинальным устройством створок и ящичков, спрятанных за средними дверцами. Но в отсутствие хозяина дверцы всегда закрыты: прокурор позволяет им распахивать свои пленительные объятия лишь для себя одного. Придя домой, сняв строгий костюм, надев просторный халат и удобные лайковые домашние туфли, он торопится заглянуть в таинственное лоно «буля» с помощью крохотного ключика, который ревниво хранит в жилетном кармане.

Вот он переоделся, повернул в замке ключик, и за распахнутыми дверцами бюро открылись другие, внутренне дверцы; а сам он уселся за стол и весь ушел в созерцание несравненной художественной композиции. Перед ним распахнулись двери Рая.

Бюро стоит у стены столовой, в полном одиночестве, как и положено антикварной мебели, а обеденный стол прокурора — как раз напротив. Таким образом, бюро все время у него перед глазами, и за едой он то и дело поглядывает на него: ведь приоткрытое чрево «буля» поистине полно чудес.

На правой от зрителя внутренней дверце вызывающе разлеглась, дразня своими формами, рельефная женская фигурка.

Де Витис восхищается кропотливой работой чеканщика и краснодеревщика, сумевших так зримо подчеркнуть волнующую округлость грудей и ягодиц юной особы, и он признает, что эти выставленные напоказ парные выпуклости и длинная пышная коса цвета старого золота, змеящаяся по спине до бесстыжих бедер, вполне отвечает его идеалу женщины.

Схватив позолоченный колокольчик, он энергично встряхивает его и громко восклицает:

— Этторина, обед!

В свои сорок с лишним лет Этторина Фавити сохранила коренастую фигуру крестьянки, с детских лет день-деньской гнувшей спину и не выпускавшей из рук мотыги. Ей не было и десяти лет, когда отец приспособил ее к нелегкому делу подрезать и прививать виноград, заставлял таскать камни и складывать их в вечно осыпающиеся ограды на крутых склонах между Риомаджоре и Манареа.

Она не только превосходно ведет дом и справляется с покупками, но сделалась также незаменимой помощницей в разных мелких делах и исполнительницей деликатных поручений.

Этторина поспешила явиться на зов хозяина, неся в высоко поднятых руках дымящуюся суповую миску. По жаркой погоде, а также по привычной небрежности она под куцым халатиком не носит белья, поэтому при каждом шаге виден прямо-таки взрыв цветущей плоти.

Де Витис в жизни не решился бы преодолеть барьер, отделяющий человека его положения от жалкой прислуги, но он вынужден признать, что непрерывное колыхание столь изобильного тела, упорно рвущегося наружу из-под скудных покровов, не оставляет его равнодушным; при условии, что его собственное тело, конечно же, полностью в его власти. Он не сомневается: стоит ему поманить пальцем или просто подмигнуть — и это дитя природы будет у его ног. Возможно, она окажется совсем неопытной, и уж наверняка — растерянной и неловкой, но все же роскошной, полной влекущей тайны. Да, а что будет потом? С каждым днем Де Витис все чаще задает себе этот вопрос, ибо для него самое главное последствия.

Впрочем, он всегда считал, что умышленно затянутое ожидание сладостнее, нежели само свершение; ведь за первым совокуплением может следовать лишь еще одно совокупление — и ничего больше, а неосуществленная мечта дарит куда более острые ощущения и к тому же не грозит постыдной неудачей.

Сквозь пар, поднимающийся над суповой миской, он следит за ленивыми движениями этой женщины, упивается каждым подрагиванием ее тела, но у него нет других желаний, кроме одного — просто любоваться ею, не ввязываясь ни в какие истории. Желание само по себе дает гораздо больше, чем обладание.

Этторина плавно разворачивается и берет курс на кухню, неся высоченную гору посуды, покачивающуюся в ее неутомимых руках; Де Витис не может оторваться от этого зрелища. Вдруг она оглядывается и ни с того ни с сего обращается к нему:

— Знаете, ваше превосходительство…

Де Витис вздрагивает от неожиданности. Ему вовсе не хочется терять лицо. Захваченный врасплох, он быстро переводит глаза с ее колыхающихся округлостей на свою тарелку. Однако Этторина успела поймать его взгляд; с какой-то нарочитой медлительностью она повторяет:

— Знаете, ваше превосходительство…

— Ну что?

Де Витис, конечно же, не смутился: он у себя дома, а его дом — вся провинция. Он отвечает сухо и, оторвав взгляд от пустой тарелки, устремляет его на полураскрытое чрево «буля». А она продолжает:

— Тут звонили из агентства…

— А, хорошо… пора уже, — тихо отвечает Де Витис.

— Сказали, квартира сдана.

— Пора уже, — только и повторяет Де Витис.

— А съемщики люди приличные…

— Надеюсь!

— Надежные люди… и очень уважаемые…

— Дальше?

Ему хочется узнать о них побольше. Нельзя осуждать его за это, ведь флигель примыкает к его дому.

— В агентстве говорят, что они из Рима.

— Ну хорошо, а какого возраста, женаты ли?

— Женаты… то есть точно там не знают, сказали только, что детей нет.

— Молодые?

— В агентстве думают, что да, правда, сами они не появлялись, прислали секретаря.

— Секретаря? — Де Витис поражен; такое у него случается впервые. А Этторина продолжает:

— Говорят, им очень нужен покой…

— А кому он не нужен!

— И чтобы никто не мешал.

— Ладно, ладно…

Прокурор лишь кивает, увлеченный нахлынувшими мыслями. Она молода, дети под ногами путаться не будут — это уже замечательно. Лицо его светлеет, взгляд устремлен на распахнутое нутро «буля». Наконец, не сводя глаз с амурчика, развалившегося на средних дверцах, он кричит служанке, которая возится на кухне:

— Когда управишься здесь, сходи туда и наведи порядок. Сегодня пятница, двадцать девятое, они могут приехать уже завтра.

Этторина открывает входную дверь, а ее хозяин удобно устраивается в кресле перед «будем». Этторина закрывает за собой калитку, хозяин же принимается колдовать над дверцами и ящичками, пока наконец перед ним не открывается небольшое отверстие в задней стенке.

Тем временем Этторина уже хлопнула дверью флигеля, и Де Витис приникает к круглому отверстию, из которого льется мягкий свет. Там, за стеной, вскоре появляется Этторина, она расхаживает по роскошно обставленной спальне. Забыв обо всем на свете, Де Витис вращает маленькое зубчатое колесико и поудобнее располагается в кресле. Спектакль начинается.

 

Глава 4

Исключительная возможность. Победоносная кири-велла. Роскошь, которая стоит слишком дорого.

Лигурия — область обособленная, горы, укрывающие от холодных северных ветров, и постоянно дующий бриз делают ее климат удивительно мягким. Благодаря столь резким климатическим условиям, растительность здесь покрывает даже те места, которые в других широтах оставались бы бесплодными. Неудивительно, что многие желают посетить эти края даже зимой. А о лете и говорить нечего.

Однако о супругах Конти, летящих на полной скорости по изгибам приморского шоссе навстречу дивному краю, нельзя сказать, что они отправляются на отдых; во всяком случае, глава семьи сильно в этом сомневается.

Франко Конти, с необычайной поспешностью переведенный из Рима в прокуратуру одного из городов Лигурии, еще не понял причины своего внезапного перемещения. У чиновников министерства юстиции, во всяком случае, у немолодых, есть негласное правило: во всем находить приятную сторону. Но его новая должность не обещает ни радостей, ни развлечений. После двадцати лет прозябания в министерстве стать заместителем Де Витиса, старого товарища по факультету, — такую пилюлю проглотить непросто.

Он и Де Витис вместе поднимались по ступенькам служебной лестницы, но, когда дошло до высоких постов, доктору Конти, ставшему вечным заместителем, припомнили его демократические симпатии и позицию, занятую им в конфликтах с профсоюзами. Его заподозрили в либерализме — вот почему он все время пребывал на второстепенных должностях. А Де Витис, ревностный хранитель существующего порядка, круто взмыл вверх.

Нет, здесь Конти не светит ни приятная жизнь, ни интересная работа. Де Витис как никто умеет все забрать в свои руки, при нем вряд ли будет случай отличиться и получить давно положенное продвижение по службе. Однако в министерстве не было возможности нарушить установленный порядок, даже если обратиться в высший юридический совет.

Так, может быть, сам Де Витис назвал его имя и добился его назначения? Но зачем? И вообще, возможно ли это? Вряд ли, ведь прошло столько лет.

Озабоченный, изнемогающий от жары, он ведет машину, время от времени искоса поглядывая на сидящую рядом жену, ее молчание начинает его угнетать.

Солнце поднялось высоко, оно раскаляет крышу, в открытые окна налетает вязкая пыль, от которой больно дышать. Конти кажется, что в горле у него кусок наждачной бумаги, а в носу, почему-то вдруг очень чувствительном, щиплет так, что на глазах выступают слезы.

Хоть бы Луиза что-нибудь сказала. Но она делает вид, что ничего не замечает. Откинула кресло и полулежит, уронив руки на колени, выражение глаз, скрытых большими темными очками, угадать невозможно. И он чувствует себя безнадежно одиноким.

Брак предоставляет мужу исключительную возможность оградить жену от влияния посторонних, обеспечив себе права на нее. Но всегда ли муж реально использует эту возможность? Очень редко. Что касается Конти, то он упустил слишком много случаев проявить себя, чтобы надеяться наверстать упущенное, и теперь жена, особа волевая и предприимчивая, сама прибрала его к рукам.

Поступив в министерство юстиции на должность машинистки, Луиза, в первую очередь благодаря своим внешним данным, сумела сделать настоящую карьеру — за короткое время она преодолела все ступеньки, отделявшие ее от ответственных должностей. Она ухитрялась извлекать пользу из любой интрижки, любого флирта и даже просто комплимента и в министерстве была всегда самой яркой и заметной представительницей прекрасного пола. В час традиционного перерыва на чашку кофе, когда она, словно победоносная каравелла, гордо проплывала по унылым министерским коридорам, вокруг сразу становилось светлее и как будто уютнее. Постепенно ее проходы превратились во всеобщий праздник и настоящий бег с препятствиями: каждому хотелось оказаться поближе, взглянуть на нее, а она невозмутимо шествовала вперед, и ритмичный стук каблуков ковал ее счастье. С виду безразличная к жадным мужским взглядам, она на самом деле прекрасно в них разбиралась и тотчас отличала перспективные от совершенно ненужных с точки зрения тех целей, которые она себе ставила.

Надо сказать, Конти покорили не столько ее женские прелести — наоборот, они быстро ему приелись, — сколько ее самоуверенность и упрямство. Они могли стать чудодейственным стимулом для его слабохарактерной, склонной к иллюзиям натуры. Панически страшась потерять ее и в то же время терзаясь от сознания, что приходится постоянно делить ее с другими, он в конце концов на ней женился, чем, естественно, лишь усугубил свое положение. Ведь для Луизы брак был лишь удобным прикрытием.

Их супружество постоянно омрачалось гнетущим молчанием, но молчать всю дорогу, четыреста километров, сидя рядом в машине, — совсем уж невыносимо.

Сейчас старая малолитражка сворачивает к Специи; несмотря на ее ярко-желтый цвет, она кажется Конти мрачной, словно катафалк.

Конечно, в городе они еще наговорятся, все обсудят, но пока что он ощущает какую-то дурацкую слабость и странное, мучительное жжение в горле.

Он уже и покурил, и хлебнул коньяку из фляжки, и выпил из термоса три чашки кофе подряд, однако неприятное ощущение не проходило. Он где-то читал, что некоторые виды аллергии на нервной почве могут возобновляться, если даже спустя долгое время вернуться в те места, где это случилось впервые. И тут его осенило: такое же мучительное удушье терзало его много лет назад во время увеселительной поездки, организованной все тем же Де Витисом, который принимал их в только что полученной в наследство красивой вилле близ Портовенеое.

Их было пятеро: он с Луизой — они тогда уже были вместе, хотя еще не поженились, — Де Витис, как всегда, в одиночестве, и еще одна пара из министерства, супруги Рефичи, тихие и бесцветные. В этой компании хозяин дома и потому хозяин положения просто глаз не сводил с его невесты. Более того: когда они приехали на виллу и уставшая с дороги Луиза захотела позагорать — «в такой солнечный день просто грех этим не заняться», но купальника с собой у нее не было, а показываться в нижнем белье она считала неприличным, — Де Витис отвел ее в одну из комнат, которую солнце заливало до самой кровати. Здесь ее никто не побеспокоит, можно загорать и без купальника, а они вчетвером тем временем покурят в саду и пропустят стаканчик-другой.

Однако пить и курить пришлось втроем: Де Витис то и дело под разными предлогами отлучался.

Теперь Конти просто обливался потом. Он никогда не говорил Луизе о своих тогдашних подозрениях, но если припомнить, Де Витис тогда был членом сразу, нескольких аттестационных комиссий, а карьера Луизы после этого подозрительного эпизода сразу пошла в гору. Значит, вот откуда это изводящее его удушье: он возвращается на место своего позора и опять причиной этому Де Витис.

Нет, он должен наконец прервать это ужасное молчание, которое его терзает всю дорогу, от самого Рима; воспользовавшись короткой остановкой у светофора, когда заговорить как-то легче, он решает больше не тянуть и, словно продолжая прерванную беседу, поворачивается к Луизе и начинает:

— Я не бывал в Специи, но, по-моему, оставаться на лето в городе — просто самоубийство…

И больше ни слова, он ждет ответа. Хоть бы скорее заговорила, а то вот-вот загорится зеленый.

Тема не новая. С тех пор как он узнал о своем переводе, они без конца возвращались к этому, но он так и не понял, почему Луиза предпочла раскаленный городской асфальт тихому уголку где-нибудь на Ривьере. А у него даже есть адрес здешнего посреднического агентства «Лилиана для вас»; однако Луиза, услышав об этом, стала еще несговорчивее.

После его неуклюжей попытки начать разговор несколько секунд прошли в томительном молчании. Правда, она открыла глаза, сняла очки, подняла спинку кресла, выпрямилась и смотрит на залитые солнцем дали. Ее волосы цвета меди все еще хороши, а на белоснежной коже лишь кое-где видны пятна, доставляющие ей столько тревог. Конти украдкой наблюдает за ней, но в ее глазах ничего нельзя прочесть, к тому же они вновь исчезают за огромными стеклами темных очков. Вдруг она не выдерживает:

— Опять начинаешь сначала? Мне это необходимо, я не могу залезть в дыру и сидеть там. Ты что, хочешь, чтоб я сновала, как челнок, в город и обратно, чтоб я, в конце концов, не вылезала из машины, мотаясь за каждой ерундой, которая мне понадобится?

Все ясно, он попал в точку. Но теперь, когда она вышла из себя, ему становится легче, и он продолжает, уцепившись за эту тему:

— Открыть окно — и упереться носом в стену дома напротив, терпеть кучу соседей…

— Там, наверно, будут окна на море, нет?

— Как же, как же — с видом на порт…

Он не понимает яростного сопротивления Луизы. Она ведь обожает солнце. Боясь, как бы разговор не оборвался, он снова принимается за свое:

— Попробуем, зайдем в это агентство — «Лилиана для вас», — которое рекомендовал Нордио. Они там свое дело знают, и мы сможем выбрать что-нибудь подходящее…

Право же, Луиза слишком бурно реагирует на его слова.

— Нет-нет, никаких агентств. Ни этого, ни других. Она даже не дала ему договорить и в первый раз за всю дорогу взглянула ему в лицо. Взглянула с вызовом, но и с легкой тревогой. Что это значит? Надеясь узнать больше, он не отстает:

— А почему?

Он хочет заставить ее разговориться, но она отделывается общими словами:

— Потому что не хочу идти на поводу у жуликов.

— Да ладно тебе, у них ведь могут быть и серьезные, честные предложения…

Услышав разумные слова мужа, Луиза смягчается, меняет тактику. Обострять ситуацию не в ее интересах, и она говорит уже другим, примирительным тоном:

— Мы еще успеем осмотреться за лето. Было бы глупо хватать что попало, тем более что в купальный сезон они тут взвинчивают цены.

— Мы же не на месяц снимем…

— Но они же все равно погреют на этом руки.

— Хорошо, к кому ты намерена обратиться?

— Ну, спросим у соседей…

— Думаешь, это будет выгоднее?

— Думаю, это будет не так разорительно.

— А по-моему, это просто глупо.

— А по-твоему, все, что я ни делала, всегда было глупо.

— Не надо мне читать очередную лекцию об умении жить.

— Я только говорю, что ты плывешь по течению, не умеешь вести свои дела, я давно тебе это сказала. Напиши Де Витису, вы же с ним вместе начинали, может быть, именно он устроил твой перевод.

— Пожалуйста, оставь в покое Де Витиса. Я ведь написал Нордио, разве это не одно и то же?

— Нет, не одно и тоже: Нордио еще молодой, а Де Витис провел тут годы, у него кругом знакомые.

— Не хочется об этом просить. Тем более Де Витиса.

— Почему? Что тебе сделал Де Витис? Если он обогнал тебя по службе, то потому, что не пожалел сил и сумел оказаться на виду. О нем даже пишут в газетах.

— Подумаешь…

— Но, между прочим, он главный прокурор провинции.

— Тебе только это важно.

— Мне важно жить полной жизнью и не опаздывать ни на поезд, ни на пересадку.

— И куда приехать?

— Просто приехать — и все. В конечном итоге засчитывается только финиш.

— И ради этого мне пришлось бы обивать пороги, надоедать, упрашивать…

— Просить — не преступление.

Верно, можно и другое слово подобрать. Он чуть не сказал ей об этом, и притом вполне обоснованно. Но вовремя удержался. Лучше спокойно продолжать разговор:

— Да, но это унизительно, это обязывает: сначала приходится ждать, потом благодарить, оказывать ответные услуги, быть почтительным, всю жизнь помнить…

— Не вижу тут ничего позорного.

-..Вечно подсчитывать, кому и что ты должен, вступать в бесконечные сделки с совестью, жить в постоянной, постыдной зависимости.

— Как ты нуден со своим нравоучениями. Нравственность — роскошь, она дорого стоит и не окупается. Это просто эгоизм, страх и желание спрятаться от жизни. Сам ведь знаешь…

— Речь не о нравственности. Таково мое жизненное кредо, которое тебе следовало бы по крайней мере уважать, если не разделять, раз уж ты моя жена…

Он не мог не сказать этого. Она сама его вынудила, однако нисколько не смутилась.

— Вот еще не хватало! Я бы до сих пор сидела за машинкой.

— Но ты бы больше…

— Я такая, какая есть, а кем бы я стала, если бы рассчитывала только на тебя, на мужа, у которого любимое занятие — писать речи для приятелей и готовить данные для ежегодного министерского доклада?

— Ладно тебе…

— Я знаю, что говорю: ты дал себя обойти даже тем, кто моложе тебя. Вот этот Нордио — разве он уже не равный тебе по должности?

— Я не выскочка, интриговать не умею.

— Надо только уметь нравиться людям и не давать себя в обиду.

— Значит, я этого не умею.

— И все ложится на меня.

— Не надо, не попрекай меня своими хлопотами, тебя никто о них не просил…

— Однако в итоге они принесли тебе и радость, и пользу.

— И во сколько они мне обойдутся?

— Ни во сколько, ты ведь не счел нужным даже сказать «спасибо».

- Кому, этому заместителю министра с сальными глазами?

— Да, он ответственный по кадрам.

— Но он скользкий, лживый тип.

— А народ избрал его…

— Народ избрал!

— Да спустись же ты на землю в конце концов! Скажи, на что ты рассчитываешь? Что кругом настанет социальная справедливость, порядок, самоограничение?

— Эти надежды способны наполнить жизнь человека и наделить ее смыслом…

— И благодаря им он доживет до самой смерти, так ничего и не достигнув, презрительно заключает Луиза.

Машина уже въехала в город и медленно движется по Итальянскому бульвару. Можно подумать, они приехали сюда в отпуск и собираются ставить палатку на берегу. Словно молодожены, которые во время свадебного путешествия решили провести денек на новом месте.

Солнце уже палит не так нещадно и, скорее всего, зайдет в тучи, в разгар лета так часто бывает. Тревожный пылающий закат — подходящий фон для горьких предчувствий, переполняющих душу новоиспеченного заместителя главного прокурора. Из этой задумчивости его выводит вопрос жены, как всегда практичной и готовой к дейсшию:

— Как называется пансион, где нам сняли квартиру?

 

Глава 5

Грехи в пробирке. Впервые познав любовь. Зачем такая таинственность?

Словно едва научившийся читать маленький мальчик, Де Витис, еле осилив фразу, не без труда принимается за следующую. Мысли его витают далеко. Кто будут его жильцы? С какими привычками ворвутся они в его тихую жизнь, скрытую от чужих глаз? После долгого путешествия оба устанут, особенно она, ей захочется отдохнуть, принять ванну; и при мысли, что вскоре можно будет наблюдать за каждым ее движением, за тем, как она расстегивает и развязывает все, что на ней, воображение слуги закона делает такие прыжки, что у него каждый раз перехватывает дыхание.

Дома в кресле, приготовив все для наблюдения, он преображается, но тело по-прежнему незримо облекает тога. Пропасти, которые сейчас разверзнутся перед ним, лишь подчеркивают, с одной стороны, его могущество, а с другой — самые чудовищные, но как бы заключенные в пробирки грехи. Из этих пробирок, клокоча, выплескивается его жизнь.

Но где же его добыча, почему она так запаздывает? Правда, путь сюда неблизкий, но уже пора, они вот-вот явятся, и хотя Де Витис еще сжимает перо, сидя над обоснованием сурового приговора, писать он уже не в состоянии.

Он уставился на стальное перо, и под его неподвижным взглядом заостренный кончик вдруг раздвигается, превращаясь в дразнящее, опережающее реальность видение.

И вот наконец, доведенный чуть ли не до судорог, он слышит, как во двор флигеля въезжает машина и разворачивается, чтобы остановиться на неширокой аллейке. Это они, больше некому, ликует возбужденный прокурор, и, слыша скрип гравия под колесами и рокот мотора, дотянувшего машину до самых дверей, он бросает перо, обрывается от стопки бумаг и приникает к отверстию на за дней стенке распахнутого бюро.

Двери машины открылись, потом захлопнулись, но голосов пока не слышно. Хотя о чем им разговаривать? Будучи людьми сдержанными, они, конечно же, решили отложить обмен впечатлениями на потом. А вот и ключ, он осторожно проникает в скважину, поворачивается в замке. В тиши дома замок щелкает один, другой, третий раз, сладкой музыкой отдаваясь в ушах Де Витиса, чье сердце бьется неистово, как у юноши, впервые познавшего любовь.

Величественный сановник, прильнув к окуляру, превратился в малого ребенка, склоненного над игрушкой, ко всему на свете равнодушного, лишь бы только игрушка не сломалась. Вот она наконец, высокая, статная блондинка, совершенно в его вкусе. На этот раз агентство не промахнулось. Она, по-видимому, совсем молода и неутомима в постели.

Де Витис еще не разглядел ее как следует, потому что она не успела поднять жалюзи — вносит в комнату бесконечные сумки, пакеты, свертки.

Кроме того, на ней огромные солнечные очки и шелковая косынка, отчасти закрывающая волосы. Но экземпляр, несомненно, великолепный. Однако что же это она, еще куда-то собралась? Почему не хочет отдохнуть, переодеться? И где ее спутник, человек, занимающий столь высокое положение, что вынужден посылать вместо себя секретаря? Де Витис весь горит от нетерпения.

Внезапно вновь прибывшая оборачивается и внимательно смотрит на противоположную стену, как раз на то место, где висит двустороннее венецианское зеркало, и Де Витис вздрагивает, словно его поймали за руку. Где-то он уже видел эту женщину. Но где?

Он покрывается холодным потом, но не отрывается от окуляра, и та, другая, тоже не отводит взгляда. Напряженная, драматическая минута. Такие не проходят бесследно. Подобное ощущение может возникнуть лишь на краю гибели, когда перед человеком, как утверждают, в одно мгновение проносится вся его жизнь.

Теперь женщина неторопливо осматривается вокруг с видом человека, который не то что бы изучает обстановку и расположение нового дома, желая побыстрее освоиться, а скорее припоминает что-то знакомое. Возможно ли это? Так или иначе, но, стремясь, по-видимому, разглядеть все как следует, цветущая блондинка без долгих размышлений поднимает жалюзи, разматывает шарф, снимает очки и открывает изумленному прокурору лицо, несомненно принадлежащее Луизе Савелли, в замужестве Конти. Как она попала в его дом? Значит, это супруги Конти сняли его на лето. Но если это они, зачем такая таинственность? Что ж, она все еще красивая женщина, хоть прошло уже столько лет, а это самое главное; приключение будет еще занятнее, только и всего.

Почти в ту же самую минуту благодаря одному из непостижимых зигзагов судьбы, которые кажутся плодом фантазии романиста, новый заместитель прокурора Специи, доктор Франко Конти, входит в самое престижное в городе агентство по найму недвижимости. Его коллега Нордио написал ему, что остался доволен услугами, оказанными здесь, и вот он поднимается по устланной пушистым ковром лестнице и размышляет: правильно ли было решиться на такой шаг, не посоветовавшись с женой. Но если он отыщет уютную, заманчивую квартирку, можно будет вернуться к тому разговору.

Если он так никогда и не дознается, почему его сюда перевели, хотелось бы, по крайней мере, жить тихо и спокойно, вдали от городского шума и гари, читать и размышлять. Желание забиться поглубже в нору всегда было у него первой защитной реакцией, а с тех пор, как он получил новое назначение, он чувствует себя в опасности, как никогда прежде.

Ничего не скажешь, место приличное. Все отделано с такой тщательностью, видно, что клиентура тут непростая. У дверей Конти встречает приветливая секретарша, проводит в небольшую гостиную и просит минутку подождать. По стенам развешаны эстампы нежных пастельных тонов с нарядными лошадками, резвящимися на просторных вересковых полянах. В застекленном шкафчике чистейший модерн — рекламные альбомы в синих кожаных переплетах, а на стеклянном низеньком столике — аккуратно подобранные по темам стопки журналов; голубые шелковые обои прекрасно гармонируют с лакированными деревянными панелями того же цвета, украшенными по краям тонким резным золоченным узором и явно стилизованными под конец XVII века. Такая удачная декорация не может не наводить на мысль об уютных, тихих уголках, и Конти уже видит себя лежащим в шезлонге, среди цветов, на затененной террасе, любующимся бескрайней морской гладью, когда дверь с легким шорохом открывается, и входит толстенькая дама, воплощение вкрадчивости и жеманства:

— Добрый день, я Лилиана.

— Добрый день.

— Желаете кофе или чаю или предпочитаете что-нибудь покрепче?

— Не хочется вас утруждать, да и времени у меня мало…

— Выбор дома требует самого пристального внимания, это первый совет, который я позволяю себе давать клиенту.

— Я и моя жена должны будем пробыть здесь… ну, скажем, год и хотели бы поселиться в тихом местечке; живописном, по возможности, но без каких-то там изысков, понимаете, без особых претензий.

— Понимаю, понимаю, но почему не побаловать синьору красивыми видами, ведь природа в наших местах так расточительна. Ах, эти мужья! Никто еще по-настоящему не пожалел замужнюю женщину…

И в предчувствии выгодного дела владелица агентства продолжает, не давая вставить ни слова:

— Сейчас я покажу вам наши альбомы. Итак, насколько я поняла, вы предпочитаете жить не в самом городе, а в его ближних окрестностях, верно? Сразу вам скажу: второй вариант представляет исключительные возможности, — и, не дожидаясь ответа, начинает раскладывать роскошные альбомы с фотографиями и переворачивать их страницы с головокружительной скоростью.

— Вот, например, маленькая вилла Телларо, стоит почти на самом берегу, но на машине подъехать можно; она окружена великолепными магнолиями — мечта, да и только! При доме маленький садик, оттуда через калитку можно выйти на каменную лестницу: шесть не слишком крутых маршей ведут прямо в поселок. Вы работаете в Специи?

— Да, в прокуратуре, я новый заместитель главного прокурора.

У Конти это вырвалось как-то неожиданно. Впрочем, скоро об этом станет известно всем; а женщина восклицает:

— Ах, Боже мой, ваше превосходительство…

— Нет-нет, прошу вас, называйте меня просто доктор.

— Конечно, вам нужен полнейший покой. И у меня как раз есть подходящее местечко. Это в поселке Грацие, не доезжая Портовенере. Сейчас я вам покажу его, сейчас… вот, смотрите, с отдельным входом, кругом сплошная зелень, ваша жена будет счастлива там поселиться. Почему бы вам не съездить и не показать ей дом, конечно, без всяких обязательств с вашей стороны? Подождите минуточку, я возьму ключи… а вы пока посмотрите фотографии; говорю вам, это не дом, а мечта, удобный отдельный флигель, просто игрушечка.

Бесспорно, жена у него замечательная, хотя бы потому, что все вокруг без конца твердят об этом; бесспорно, домик просто прелесть, но вот беда: одно никак не сочетается с другим. Было бы чудесно в этой необъяснимой передряге с переводом найти приятную сторону, вкусить курортной жизни в уютном домике среди зелени и с видом на море, но надо еще добиться согласия Луизы.

Лилиана выскакивает из комнаты, Конти рассеянно просматривает фотографии и вдруг настораживается: он уже видел этот дом.

Наконец с замиранием сердца он узнает его. Точно, это особняк Де Витиса, только сфотографированный сбоку, он ведь действительно находится в этих местах, в этом самом поселке Грацие.

От воспоминаний об унизительной поездке у него заныло в груди; как это ни ужасно, приходится связать два обстоятельства: назначение сюда против его воли и то, что у Де Витиса, давнего поклонника Луизы, здесь есть вилла, которую он сдает. Вроде бы совершенно случайное совпадение, а все-таки его грызет тревога, подозрение уже кажется обоснованным, ситуация сомнений не вызывает, когда в комнату, пыхтя, возвращается владелица агентства, поспешно отбирает у него альбом и с некоторым беспокойством поясняет: «Нет, только не это, этот дом уже занят… и вообще, знаете, он вам не подошел бы… разрешите…»

Вместе с альбомом у Конти вырывают и сердце. Вот, значит, как. Теперь все сходится. Стало быть, это Де Витис устроил его перевод.

Как же долго он ждал, какую хитрую осторожную игру вел заодно с Луизой теперь становятся понятны все ее причуды, особенно нежелание идти в агентство вдвоем. Так, значит, уютным уголком его жена обзавелась. Ясное дело. Иначе и быть не могло. Вот чем объясняются все эти разговоры о карьере и продвижении по службе. Теперь она занялась его карьерой и будет делать ее тем единственным способом, какой знает. Всерьез занялась, ничего не скажешь. Если есть на свете ад, то он находится в душе меланхолика, который сам обрек себя на вечную печаль. И в его привычке желать ради самих желаний, никогда не претворяя их в поступки. Но сейчас Конти чувствует: надо что-то делать. И как можно скорее.

 

Глава 6

Появиться обнаженным — еще недостаточно. Стратегия пинг-понга. Постоянство — леность сердца.

«Появиться обнаженным — еще недостаточно, чтобы налицо был факт нарушения общественного порядка», — гласит набранный крупным шрифтом заголовок, а напечатанная под ним заметка окончательно отравляет настроение: «Для этого явно требуется нечто большее», — таково решение суда в Сарцане. Черт возьми! Нечто большее? Позвольте узнать, что именно? Де Витису ничего больше не требуется, он встает с кресла во всем своем грозном величии и направляется к лифту.

Миг — и лифт возносит его на нужный этаж, и, едва выйдя, он набрасывается на подбежавшего к нему служителя:

— Всех ко мне в кабинет! Нордио, Матильду, — быстро!

— Сейчас, ваше превосходительство.

Берарди ответил с привычной четкостью, но не двинулся с места, разрываясь между усердием чиновника и осмотрительностью бывалого солдата. Ведь с сегодняшнего дня в командном составе прокуратуры появилось новое лицо; но Де Витис, очевидно, еще не в курсе дела. Наконец, не в силах побороть желание первым сообщить тат кую новость, он вкрадчиво спрашивает:

— И доктора Конти, ваше превосходительство? Де Витис никогда бы не подумал, что его старый товарищ может заступить на должность в субботу, имея в своем распоряжении такой уютный дом и такую соблазнительную женщину. Однако, не желая обсуждать это с подчиненным, который с хитрым видом уставился на него, он отделывается кратким ответом:

— Да, конечно, и его тоже.

Он произносит это небрежно-повелительным тоном, а про себя думает: Конти дурак, его нетрудно будет обойти. К нему идеально подходит чье-то выражение: «Я научил тебя быть честным, потому что ума у тебя нет».

Конти не считает возможным атаковать Де Витиса в прокуратуре. Здесь он непобедим, всемогущ, и, если начать задавать ему вопросы, требовать объяснений, это, конечно, добром не кончится. Да и о чем его спрашивать? Действительно ли он устроил перевод Конти? Де Витис в этом не признается, а что касается других ужасных подозрений, то ему пока что недостает убедительных доказательств.

Он просматривает газеты и наслаждается, читая о смелом решении суда в Сарцане, — он слишком хорошо знает Де Витиса, для него это будет большой удар — когда раздается стук в дверь и в комнату заглядывает Берарди:

— Быстро к начальству! Он просто вне себя!

Значит, Де Витис уже прочел решение суда. Надо сказать, оно основывается на совершенно новаторском толковании статей 528 и 529. Особенно в этом месте: «…Необходимо, чтобы половой член был приведен в состояние, способствующее его активизации», — именно так! — «состояние, обусловленное его природной и физиологической восприимчивостью».

Ничего не скажешь, судья Рампикини мыслит логически: ну прямо философ-картезианец, рассуждающий, как, впрочем, и все его единомышленники, о различных способах заклинать нечистую силу, чтобы лишний раз доказать существование ее.

Сейчас не время предаваться подобным забавам, и Конти встает, готовясь к малоприятной сцене, но у самой двери его вдруг нагоняет Нордио, направляющийся на то же совещание.

Сдержанный обмен приветствиями. Если не считать короткой переписки с целью ввести новичка в курс дела, они еще не успели познакомиться, поэтому Конти, скорее из желания сказать что-нибудь, чем из любопытства, выпаливает:

— Как ты думаешь, это из-за танцовщицы?

— Знаешь, поднимать шум по такому поводу два раза в неделю — это, по-моему, слишком.

— Почему два?

— В понедельник судья Ванджелисти в Амельо уже вынес решение по аналогичному делу.

— Опять танцовщица?

— Нет, две девушки из Ливорно.

— Они что, тоже исполняли стриптиз?

— Нет, на сей раз просто загорали без лифчиков.

— Он опротестовал решение суда?

— Поднимай выше: сделал заявление для печати.

— Не может быть!

— Как, ты не слышал? Самое настоящее заявление для печати, просто блеск; он в нем пишет, как настоящий специалист — да он и есть специалист, — об эротическом порыве к наслаждению, о необузданной свободе самовыражения, о том, что тело, освобожденное от покровов, ласкают жаждущие взгляды мужчин, наделенных здоровой сексуальностью…

— Ты даже наизусть выучил!

— Да, запомнилось; говорю тебе, это потрясающе. Я повторяю это жене, как только прихожу домой. «Изобрази девку из Ливорно», говорю ей, и она бросает свои кастрюли-сковородки и встает в позу, прислонясь спиной к буфету и выпятив голую грудь, а я декламирую: «Вот они, бесстыжие особы, нагло выставляющие свои самые заветные сокровища на всеобщее обозрение…» Приходи как-нибудь вместе с Луизой: разыграем это вчетвером… девок из Ливорно было ведь две, да и твоей жене, кажется, тоже нравится загорать без купальника…

И, не дав ошеломленному коллеге спросить, что он имел в виду, идет дальше по коридору, торопит:

— Пошли скорее, пошли, а то Великий инквизитор озвереет.

Кто сказал, что правосудие в Италии вершится в духе самого непримиримого консерватизма? Напротив, оно наделено богатым воображением и открыто для многочисленных нововведений. Это хорошо известно Де Вити-су, который изводит местные судебные власти с помощью совершенно нового приема. По сути, дело сводится к тактике пинг-понга, применяемой в юридической практике. В последнее время он довел ее до совершенства, и о ней стоит рассказать подробнее.

Игра, в общем-то, простая. П и н г: судья такой-то выносит оправдательный приговор по делу об оскорблении общественной нравственности. П о н г: доктор Франческо Паоло Де Витис, прокурор провинции Специя, опротестовывает приговор и берет разбирательство дела на себя, ссылаясь на буквальное толкование соответствующих статей закона. П и н г: дело рассматривается в суде второй инстанции, обвиняемый полностью оправдан за отсутствием состава преступления. П о н г: прокурор Специи не сдается и снова опротестовывает вердикт, ссылаясь на необходимость предотвратить рецидивы. П и н г: областной суд снова оправдывает обвиняемого, и так далее… И если зачастую неясно, кого же считать победителем, Де Витис всегда может сказать, что победа за ним, ибо, оттянув время изматывающими процедурами и прениями, он, по крайней мере, не допустил проникновения в девственно невинные массы соотечественников очередной безнравственной продукции. В любом случае непреклонность Де Витиса наносит одержимому Дьяволом противнику серьезный ущерб, особенно если это издатель или кинопродюсер, чью работу тормозит хитроумная юридическая дуэль.

Совещание при закрытых дверях продолжается уже довольно долго, прокурор включил над своей дверью красную лампочку, что означает «не беспокоить».

Конти все еще вне себя от бесцеремонного намека, так неожиданно брошенного ему коллегой. Что он имел в виду и откуда ему известны такие интимные подробности? Возможно ли, чтобы все кругом знали больше его самого? Правда, в письме он писал Нордио о пятнах на коже у Луизы и о том, что ей полезны солнечные ванны, но это не оправдывает столь наглую выходку.

Только без пяти три Конти наконец освобождается и в задумчивости идет к лифту. У него нет даже сил, чтобы немедленно объясниться с Нордио, будет лучше, если он прежде всего выслушает жену. К счастью, завтра воскресенье, и он сможет начать свое расследование. Не взглянув на Берарди, уплетающего лепешку с помидором, он уже собирается вызвать лифт, как вдруг Де Витис из дальнего конца коридора ласковым и дружеским тоном приглашает его к себе. Конти не готов к серьезному разговору и очень неохотно возвращается в кабинет. Де Витиса словно подменили, он закрывает дверь и обращается к Конти с обезоруживающей сердечностью:

— Извини, я даже не имел возможности сказать тебе «добро пожаловать».

Конти удивлен этим простым, непринужденным обращением.

— Ну что ты.

— Знаешь, тут работы просто невпроворот, особенно сейчас, в начале курортного сезона, ты сам мог убедиться… Кто-то, может быть, и отдыхает, радуется жизни, но только не я, мне достаются одни неприятности.

— Ну конечно…

— Нам с тобой ни к чему официальный тон, по крайней мере, с глазу на глаз, верно?

— Разумеется.

— Понимаешь, на людях необходимо поддерживать престиж высокой должности.

— Ясно…

— Это не высокомерие, заметь, а только выражение того, что эта должность означает и чем она является для окружающих. Ты согласен со мной, не правда ли?

— Не беспокойся.

— А наедине мы можем быть на «ты», как в доброе старое время.

— Понял, очень хорошо.

— Я хотел пригласить тебя с женой пообедать у меня завтра. Ничего особенного, просто чтобы отметить ваш приезд. Пообедаем втроем, без посторонних, вспомним службу в министерстве. Расскажешь, что слышно в Риме. Мы с тобой побеседуем, я рад буду снова увидеть твою жену. Ее зовут Луиза, да? А ведь я ее прекрасно помню.

Конти слегка оторопел. Потом подумал: а почему бы и нет? В конце концов, это чисто официальное приглашение. Однако он чувствует: за этим кроется что-то совсем другое. Но отказываться сейчас так утомительно и вдобавок невежливо. Ведь с Де Витисом теперь придется встречаться каждый день. И потом, хотелось бы узнать о нем побольше и еще раз увидеть этот домик и эти места: ему кажется, что он сможет выяснить множество деталей, которые вызывают у него беспокойство. Поэтому он соглашается и поспешно откланивается. Времени уже очень много. Но у самой двери его опять окликают:

— Послушай, вы уже нашли квартиру?

— Пока мы поселились в пансионе «Палас Инн», на виа Пьер Каппони. А потом посмотрим.

В «Палас Инн»? На виа Пьер Каппони? Де Витис встрепенулся, не в силах скрыть удивление. Он ждал, что Конти назовет его адрес. Но что же тогда Луиза делает в «Беллосгуардо»?

А взбудораженный Конти, оставшись один в тесной кабине лифта, пытается понять, почему столь банальная информация вызвала такое изумление на лице прокурора.

Отыскать в министерстве нужного тебе сотрудника с помощью междугородной телефонной связи — дело почти безнадежное. А если это начальник любого ранга, хотя бы заведующий сектором, — дело и вовсе гиблое. Комиссии, подкомиссии и командировки делают ответственных слуг общества вечно недоступными, в лучшем случае можно услышать от секретаря: «Он вышел… его нет на месте… позвоните через несколько минут».

Но Луизе это не грозит, хотя человек, которого она ищет, один из самых неуловимых во всем здании на виа Аренула. Она знает его прямой телефон, его самые интимные привычки, а с его личным секретарем давно уже поддерживает тесную дружбу.

И все же, набирая номер, она неспокойна. Вот уже два дня, как она с мужем поселилась в пансионе и звонит непрерывно, начиная с десяти утра, а его все нет на месте.

Сейчас, воспользовавшись тем, что муж еще не пришел с работы, она звонит опять, но номер все время занят. Она снова и снова раздраженно крутит телефонный диск, размышляя, кому нужна вся эта комедия, зачем заставлять ее переезжать сюда? Конечно, было мило с его стороны снять для нее этот домик в Портовенере, но какой от этого прок, если он сам не думает появляться? И потом, надо же ему сказать, что их приют для тайных свиданий — флигель во владении Де Витиса! Только этого, черт возьми, не хватает!

С другой стороны, если он узнает, то может не приехать туда совсем. А ей нужно видеть его срочно, потому что назначения на ответственные должности будут утверждаться в течение месяца.

Луиза чувствует, что теряет его, и если она начнет что-то требовать всему конец. Он только и ждет, чтобы избавиться от нее. Но сначала он должен выполнить свое обещание, пусть даже ценой скандала в министерстве. Вряд ли он когда-нибудь видел домик Де Витиса, а вход здесь отдельный, и встречаться с хозяином не обязательно.

Сейчас у нее нет выбора: единственное, что остается, — делать хорошую мину при плохой игре. Паниковать она не собирается: слишком верный у нее нюх на дела.

Маловероятно, что она или он могут наткнуться на Де Витиса: машина проедет от самой двери флигеля до калитки, а за калиткой — по длинной дорожке, обсаженной высоким, в рост человека, можжевельником. Вот наконец номер освободился.

— Алло, это доктор Никола Маино, секретарь замминистра? Алло, Маино, да, это я, он у себя?

— Минутку, синьора…

— Никола, прошу вас, скажите ему, что мне надо поговорить с ним немедленно, иначе я сейчас выеду в Рим…

— Да, синьора, сейчас, синьора, минутку, не вешайте трубку…

Хватит, на сей раз Луиза решила идти ва-банк. Эта связь теряет смысл; мало радости гоняться за таким ненадежным, двуличным человеком. Если она и согласилась переехать в Специю, то только потому, что это возможность для Франко получить повышение. Де Витис, судя по всему, стал неугоден. Это только вопрос времени. Он все обещает и обещает, но на сей раз ему словами не отделаться.

— Алло; это Карло?

— Да, Луиза…

— Наконец-то я тебя слышу!

— Ты же знаешь, где я…

— Я хотела дать тебе мой новый телефон.

— Есть он уже у меня, есть…

— Тогда мог бы и позвонить.

— Ты что, газет не читаешь?

— Читаю, читаю, можно сказать, только этим и занимаюсь с тех пор, как очутилась в этой дыре.

— Потерпи, я скоро приеду.

— Но как «скоро»?

— Через неделю. На будущей неделе у меня съезд во Флоренции, и оттуда я заскочу к тебе. А ты приготовь дом к моему приезду, ты ведь так замечательно умеешь все устраивать.

— Но сейчас твоя очередь кое-что устроить, если не ошибаюсь?

— Да, да.

— Нет, ты мне ясно скажи.

— Ну хорошо.

— Ты уже подписал?

— Не волнуйся, это будет нетрудно, наш приятель становится слишком неуклюжим, он все время такую чушь несет…

— Ну так дай ему пинка!

— К твоему дню рождения — Двенадцатого, правильно?

— Да, двенадцатого… но ты приедешь раньше?

— Конечно, все будет нормально. Я позвоню тебе из Флоренции, когда буду точно знать день приезда, а ты пока прихорашивайся.

— А ты думай о том, как сделать дело.

— Похоже, тебя интересует только это.

— А что тебя интересует? Неужели я?

— Слушай, мне пора идти, будь умницей.

— А ты будешь умницей?

— Хорошо.

— Пока.

— Пока.

Возвращаясь на заседание аттестационной комиссии, Каррерас невольно думает, что насилие, которое мы совершаем над собой, сохраняя верность одной-единственной женщине, ничем не лучше неверности. Кто обещает женщине вечную любовь, должен предполагать, что она вечно будет достойна любви; так чего ради быть ей верным, если она так часто обманывает твои ожидания? В сущности, постоянство — это леность сердца, и как мучительно, когда стакан всегда наполнен одним и тем же вином!

 

Глава 7

Сильные ощущения по дешевке. Требование строжайшей секретности. Сложное оптическое устройство.

Мода на морские курорты утвердилась, в первой четверти нашего столетия и была отголоском романтизма, который воспевал бури как осязаемое выражение страстей человеческих. К мятежным волнам стекались толпы салонных ценителей, впрочем надежно защищенных стенками траурно-мрачных ландо.

Созерцать неистовство морских валов, следы недавних кораблекрушений, увязшие в песке обломки, истрепанные снасти, снесенные бакены и обрывки сетей — все это стало любимым занятием богатых людей, ибо давало им возможность испытывать сильные ощущения по дешевке.

Начался строительный бум, на месте хижин выросли причудливые виллы с садами и парками, где природу подпускали на близкое расстояние, но обносили крепкой оградой. Появились широкие тенистые бульвары, фешенебельные клубы, роскошные кафе, где не было отбоя от посетителей.

Вилла «Беллосгуардо» — одна из первых построек на побережье между Специей и Портовенере и, бесспорно, одна из самых защищенных — от нескромных взглядов и от капризов погоды. Сюда и направляются супруги Конти, неожиданно приглашенные на обед к Де Витису.

За недолгий путь от пансиона до прокурорской виллы Луиза уже в который раз разглядывает противные пятна на своих руках. Кажется, они уже чуть-чуть побледнели, а сейчас под золотистым слоем крем-пудры едва различимы. Надо почаще загорать.

Машина медленно, рывками выбирается из сутолоки городских магистралей. Время аперитива, первое воскресенье июля, город буквально осадили туристы, экскурсанты, семьи, подыскивающие себе жилье на лето. Нескончаемые вереницы машин, вывески баров и ресторанов. Улицы безнадежно забиты транспортом, и Луиза все сильнее нервничает. Еще раз изучив пятна на руках, она не выдерживает:

— Очень нужно было тебе соглашаться!

Франко Конти слегка удивлен. Он не ожидал столь внезапной атаки. Но он устал от долгого изматывающего молчания Луизы и даже рад, что угрюмая завеса между ними раздвинулась, пусть для малоприятного разговора. Поэтому он охотно ей отвечает, стараясь, чтобы разговор не оборвался. Возможно, выяснятся какие-нибудь интересующие его детали.

-,А что я должен был сделать? Отказаться?

— Ну, конечно, нет. Разве можно отказать такому симпатяге?

— Перестань! Думаешь, мне его легко выносить? — Очевидно, тебе мало его на работе, раз ты еще домой к нему собрался!

— Оставь, пожалуйста. Неужели ты не понимаешь, что сказать «нет» мне было еще мучительнее.

— А ведь именно он, может быть, и запихнул тебя сюда.

— Он или другой…

На сей раз Конти не смог удержаться от прозрачного намека. Но жена явно делает вид, что ничего не поняла. Не такая она дура, чтобы выдать себя, и разговор опять сникает, и наступает молчание, еще более гнетущее и мучительное. Если все обстоит так, как он предполагает, надо отдать ей должное: актриса она замечательная.

Вырулив с проспекта Кавура, машина пересекает бульвар Гарибальди и сворачивает на дорогу к Портовенере. Сейчас она едет вдоль мощной стены, ограждающей Арсенал. Отсюда, впервые после приезда в Лигурию, супруги Конти видят весь залив Специя, от Леричи до острова Тино. Справа от них — Апуанские Альпы, чуть дальше — приветливая долина Грацие и вилла Де Витиса, один из первых домов в этом поселке всего в двух километрах от Портовенере. Место поражает красотой, особенно вид на мыс Кастанья, вокруг которого море расстилается словно лазурный без единой складки плащ.

Машина миновала Поджетто делле Джинестре. Конти включил указатель поворота и въехал на посыпанную гравием аллею, уверенно обогнув высокую узорную решетку виллы. После стольких лет он ни секунды не колебался, выбирая нужное направление, а Луиза не удивилась — память у него прекрасная. Плотный слой гравия хрустит под колесами, камешки отскакивают в стороны, и вот наконец показывается фасад виллы с претензией на модерн. Низкое длинное здание теряется в зелени, окружающей его и сжимающей в своих объятиях, от этого оно становится каким-то извилистым, закрученным, кажется, что внутри сплошной лабиринт потайных ходов. В самом центре, венчая пять ступенек крыльца, на ослепительно-белой стене выделяется темное пятно: это сам Де Витис, сдержанно улыбаясь, показывает им, как развернуться, чтобы удобнее поставить машину. И когда гости выходят из машины, он с довольной ухмылкой бросает:

— Вижу, вы все прекрасно помните!

Смущенные супруги Конти, не глядя друг на друга, вслед за хозяином заходят в дом.

После короткой приветственной тирады Де Витис больше не возвращается к общим воспоминаниям. Он лишь выполняет обязанности хозяина дома и занимает гостей. Сейчас он остановился у низенького столика, уставленного хрустальными рюмками с темно-золотистой жидкостью и восхитительными серебряными безделушками, лишь затем, чтобы сообщить, какой эпохе, мастеру, стилю они принадлежат, и — обнаружить при этом неожиданно глубокие познания. Верно: обладать властью — значит доказывать свои права на нее. Но все это не более чем лирическое отступление, сейчас ему важно дознаться, почему Луиза сняла квартиру за стеной и посещает ее в одиночестве. Человек, подписавший договор о найме, назвался секретарем весьма важного лица, требующего строжайшей секретности, — по-видимому, тут кроется нечто серьезное. Он навел справки и убедился: речь идет не о Конти. Да и зачем бы ему это? Сам он сюда не заявляется, значит, только затем, чтобы жена могла позагорать, в костюме Евы? Кроме того, они же остановились в пансионе. Стало быть, надо искать кого-то другого.

А чтобы поиски были эффективными, надо внушить доверие окружающим. Поэтому он продолжает играть роль гида.

Франко Конти от любезностей и похвальбы Де Витиса становится невмоготу. Он повернулся спиной к хозяину дома и разглядывает великолепный «булы», одиноко красующийся у стены столовой. Вдруг собственное имя, произнесенное громко и четко, вызывает его из задумчивости.

— Извини, что не расслышал, я любовался твоим секретером…

— Нет, ради Бога, нет, это не секретер; перед тобой бюро работы Андре-Шарля Буля, он создал его в период своего наивысшего творческого расцвета. Поразительно самобытная вещь, правда? Идите, идите сюда.

И подводит обоих супругов к бюро, показывает его инкрустации и тонкость отделки, подбор ценных пород дерева и виртуозное сочетание различных материалов, поясняя технические детали и даже тонкости обработки древесины и кажется уже, будто двор Короля-Солнца во всем своем великолепии явился в необыкновенное жилище Де Витиса, а сам хозяин преобразился в могучего государя.

Это архитектура в полном смысле слова, ничем не уступающая самым знаменитым произведениям искусства: капелле Скровеньи, Сикстинской капелле, картине Леонардо «Битва при Ангьяри». Де Витис не скупится на смелые сравнения и гиперболы, он увлекает Луизу в свой кабинет, чтобы показать ей примеры из энциклопедии антиквариата в двадцати четырех томах. И Луиза покорно идет за ним, неся свое пышное тело на двенадцатисантиметровых каблуках.

На какое-то время Франко Конти остается один.

Он слышит, как они переговариваются, достают с полки книги, что-то двигают; наконец глухой удар о стол возвещает, что Де Витис нашел нужный том. Чтобы занять себя чем-то, заглушить тягостное чувство поражения и безысходности, Конти тихонько проводит рукой по инкрустациям на средней панели распахнутого бюро. Он трогает резной орнамент и закругленные углы; наконец, пораженный бесстыдной позой Венеры, которая разлеглась на дверце, кончиками пальцев касается ее пышного, шелковистого тела: раз, другой… и вдруг указательный палец натыкается на какую-то выпуклость, фигурка словно бы подается, отходит в сторону.

Ну вот, думает он в испуге, не хватало еще испортить его бюро; он изо всех сил нажимает на капризную деталь, пытаясь вернуть ее на место, но она остается неподвижной.

Взволнованный Конти все еще придерживает пальцем выпуклость на дверце, надеясь, что ничего не случится, если он ее отпустит, как вдруг кто-то, стоящий за спиной, кладет на его дрожащую руку свою, крепкую и решительную, и, нажав на вялый палец, не вдавливает, а приподымает непокорную завитушку: внезапно раздается легкий сухой щелчок, и в проеме крохотной потайной дверцы открывается черная дыра.

У Конти не хватает смелости повернуть голову. Таинственная рука не может принадлежать ни Луизе, ни Де Витису: слышно, как они там болтают, обмениваясь пошлыми репликами и слащавыми любезностями. Удивленный, заинтригованный, он бросает взгляд в темный проем. Там отчетливо видно какое-то сложное устройство с блестящими металлическими колесиками.

Тут загадочная рука, не выпуская его собственной, с глухим стуком задвигает дверцу. Обернувшись, Конти видит мощную фигуру Этторины: прямая, чопорная, она даже не удостаивает его взглядом, а только произносит:

— Ваше превосходительство, кушать подано! От ее голоса у Конти леденеет кровь и багровеют щеки.

 

Глава 8

Мир материальный и мир нематериальный. Свобода юриста. Чтобы брак не распался.

Коллекционирование старых игральных карт — популярное хобби, гораздо более распространенное, чем можно подумать.

В нескольких странах, например, в Англии, это увлечение дошло до безумия. В 1979 году одна только лондонская аукционная фирма «Стенли Гиббоне» продала четыреста старых карточных колод, а в следующем году на том же аукционе неизвестный покупатель из графства Корк в Ирландии выложил полторы тысячи фунтов (то есть два с половиной миллиона итальянских лир) за одну из самых старых колод, напечатанных в Англии: на рубашках карт были изображены ужасающие пытки, которым подвергли участников папистского заговора.

И все же Колин Нарбет, один из руководителей «Стенли», убежден, что старинные игральные карты ценятся слишком низко, и в доказательство этого с ужасом сообщает, что до сих пор можно приобрести карточную колоду XVIII века всего за какие-нибудь сто пятьдесят тысяч лир, а колоду прошлого века — вообще за сорок пять тысяч.

Вот и Луиза Конти увлеченно собирает старые карточные колоды, особенно для игры в тарок. Не впадая в излишества, она ухитряется откапывать у торговцев старым хламом, на развалах, интересные колоды всех видов, которые используют для гадания. А гадать она умеет замечательно. Луиза убеждена, что у всякой старинной колоды карт, особенно если она выглядит сильно затрепанной, есть могучая сила предвидения, и сила эта начинает действовать сразу, как только карты рассыпаны по столу. И действительно, почему бы картам, созданным для того, чтобы разгадывать тайны, пройдя столько рук и столько стран, не обрести мудрости, которой, разумеется, лишены карты из новой, нераспечатанной колоды? Вот почему Луиза гадает только на старых, изрядно засаленных картах.

Сейчас, загорая без купальника во флигеле Де Витиса, она лениво раскладывает колоду тароков, в которой помимо четырех традиционных итальянских мастей — Мечи, Чаши, Деньги и Палицы — присутствуют фигуры Повешенного, Шута, Башни, Смерти, Воды, Целого Света и Императрицы. Она взяла эти карты потому, что любит их больше всех, и еще потому, что остальные не стала распаковывать, опасаясь, что выгорят на солнце; она дала себе слово достать их только тогда, когда ее домом будет уже не пансион и не чужой флигель, то есть примерно через месяц, если все пойдет как задумано.

У нее есть деревянные карты с золотой филигранью, есть холщовые карты, расписанные вручную, карты арабские, китайские и даже средневековых саксов, очень строгие и необычные. А колода, которую она раскладывает сейчас, нежась на солнышке, самая обычная, наивность изображения закономерно сочетается в ней с яркостью красок: красное, лиловое, зеленое. Луиза придает значение малейшим деталям и нюансам, когда дело касается гадания, она любит эту колоду еще и за ее простецкий вид — она явно служила сельским жителям — а чем ближе к природе, тем вернее гадание, считает Луиза.

Ее по-прежнему беспокоят пятна на коже, они остаются главной темой ее гаданий, и в любом сочетании карт — скажем, если рядом ложатся круглое, самодовольно улыбающееся солнце в короне из лучей и Труба Страшного Суда, она ищет скрытые намеки, указания и полезные советы по поводу своей аллергии. Однако поведение Карло, в последнее время ставшего таким несговорчивым и неуязвимым, тоже заставляет ее прибегать к помощи карт в надежде на благоприятное, утешительное объяснение.

Луиза снова и снова раскладывает карты; вот уже несколько дней, как они ложатся, совершенно одинаково.

Жульничать тут нельзя, ведь как-никак речь идет о ее жизни.

Расстроенная очередным неудачным гаданием, она поднимает глаза, желая полюбоваться тем, что ее окружает: ей нравится этот флигель, а особенно та, основная часть виллы, гораздо большая и лучше обставленная. Надо бы заняться этим, думает она, но это только после назначения Франко, не раньше.

Ободренная заманчивой перспективой, она опять смешивает карты и начинает раскладывать их на постели в нужном порядке. Но вдруг останавливается и гневным движением руки разбрасывает коварную колоду: пусть останется хоть какая-то надежда.

«Свобода действий и авторитет юриста определяются его заслугами в поддержании порядка в стране и доверием к его функциям. Прокурор Де Витис, запрещая фильмы и опротестовывая решения коллег, разрешивших эти фильмы к прокату, возможно, действует в соответствии со своими прерогативами, однако он, безусловно, не способствует укреплению доверия граждан к правоохранительным органам. А доверие необходимо нам сейчас более чем когда-либо, чтобы не потерять уверенность, что мы еще живем в правовом государстве».

Так заканчивается интервью председателя Национальной гильдии кинокритиков по поводу последнего демарша Де Витиса — запрещения фильма о скандальных любовных похождениях некоего угрюмого философа; и Конти, которому поручено подобрать все документы для постановления по данному делу, не может не согласиться с кинокритиком. И не в фильме тут суть — проработав не один год, Конти и не такого навидался. И уже не жалуется, как вначале, на уйму бесполезной работы — на рассылку инструкций машинисткам, секретарям, курьерам, в полицейские участки. Этим сопровождается каждое новое постановление прокуратуры — о принятых мерах надо оповестить всю Италию. Нет, тут дело в другом: представитель власти, как бы он ни проштрафился, как бы явно ни проявил свою бездарность и некомпетентность и никогда не будет осужден и наказан за это. Напротив, весь аппарат встанет на его защиту, даже под угрозой развала самого аппарата. Самое большее, чем рискует Де Витис со своими донкихотскими замашками, — это повышение в должности. Да, только перемещение на высокий пост — скажем, государственного советника или члена Верховного суда — может избавить прокуратуру от оскандалившегося шефа. При том, что Конти знает теперь о Де Витисе, такая перспектива вызывает у него нестерпимую тошноту. Но не от безнравственности происходящего. А скорее, от тягостного сознания собственной беспомощности, сознания, что он вынужден подчиняться правилам игры, в которой обречен на второстепенные роли.

За чтением он машинально водит по бумаге карандашом, вычерчивая какие-то линии и квадраты, на первый взгляд лишенные всякого смысла, и вдруг, на мгновение вернувшись к действительности, замечает, что незаметно для себя набросил нечто похожее на план дома. Он знает этот дом, бывал в нем и раньше, и совсем недавно, и имеет о нем совершенно четкое представление.

Забыв обо всем на свете, он тщательно обводит едва намеченные части чертежа, заштриховывает помещения, где он пока не ориентируется, прорисовывает контуры, уточняет пропорции, вспоминает и мысленно измеряет даже местность вокруг дома — подъездные аллеи, газоны, клумбы, ограду и ворота, пока не убеждается окончательно: перед ним план виллы Де Витиса.

Не хватает, правда, нескольких коридоров, хозяйственные помещения нарисованы наугад, да и некоторые давние воспоминания, возможно, не совсем точны, но в целом чертеж сделан верно. Сопоставив старые впечатления с новыми, он приходит к выводу, что стена, у которой стоит бюро, граничит со спальней, куда много лет назад уединилась Луиза.

В подтверждение этого он принимается чертить план столовой: вот тут Стоит обеденный стол, тут буфет, а там великолепный «будь», как называл его Де Витис; теперь видны все предметы обстановки и расстояния между ними. И, вспомнив, что слева от бюро висит роскошная драпировка из тяжелого шелка, он с замиранием сердца понимает — за драпировкой скрывается дверь, через которую прошла тогда Луиза.

Дома он сделает увеличенную копию этого чертежа, по возможности, даже в масштабе. Найдет предлог снова посетить это гнусное место, осмотрит дом снаружи, разыщет его проект и план в муниципальном архиве. Так или иначе, сомнений больше нет: Де Витис вмонтировал в бюро оптический прибор, позволяющий украдкой следить за обитателями соседней квартирки, и если, как утверждает агентство, квартирка уже занята, значит, нынешний сезон в ней будет загорать Луиза.

Между прочим, когда они собирались уходить, Де Витис, не стесняясь его присутствия, с невероятной наглостью пригласил в гости Луизу, как бы завершил этим их разговор, начатый тет-а-тет:

— Приезжай, когда захочешь, поняла? Ты мне нисколько не помешаешь, я же всегда торчу в прокуратуре, а здесь все осталось, как было… как было тогда…

И смотрел на нее сальными глазками, а она в такой унизительной ситуации улыбалась, пристально глядя на него. Бесстыжая.

Конечно, дело тут нечисто. И где она смогла бы за эти дни так загореть, если не в том самом месте, где загорала много лет назад. Не зря же она не показывается ему голой, каждый раз придумывая новый предлог; а загорать и Бог весть чем еще заниматься она ездит в дом Де Витиса, он заподозрил это еще в агентстве.

С тех пор как они в Специи, он ни разу не видел ее голой, при его появлении она всегда успевает накинуть ночную рубашку, халатик или пижаму, а раньше не упускала случая продемонстрировать свое тело во всей его самодовольной красе. Вот почему она не пожелала поселиться за городом: ей уже было приготовлено укромное местечко в Портовенере.

Выходит, они с тех пор не теряли друг друга из виду, выходит, он стал их игрушкой, и дома, и на работе.

Но ему нужны доказательства, а на пути к жгучей, до поры скрытой истине лучше притвориться абсолютно безразличным ко всему, что с ней связано, чтобы не насторожить противника. Убежденный в этом, он решает докопаться до сути, тщательно подбирая и выстраивая любые доступные ему факты. Взятые в отдельности, они, возможно, покажутся неубедительными, но в совокупности неизбежно дадут полную картину гнусной интриги. Первое, что требует скорейшего прояснения, это приятный золотистый оттенок, который в последнее время приобрела кожа Луизы.

Если он удостоверится, что у нее все тело покрыто загаром, это будет уликой: в самом деле, где она еще смогла бы так загореть без купальника? Уж конечно, не на балкончике пансиона, который к тому же выходит на север. Вероятность того, что она могла разлечься на одном из пригородных пляжей, полностью исключена на поднадзорных Де Витису пляжах. Ни одно прилюдно обнаженное тело не осталось бы незамеченным и ненаказанным.

Утвердившись в этом намерении, Конти принимается дописывать решение прокуратуры об обжаловании приговора, цитируя Тертуллиана, блаженного Августина, Александра Поупа и Розмини, и связывает все воедино дантовской терциной, очень подходящей к данному случаю и словно нарочно созданной для того, чтобы заткнуть рот даже самым несговорчивым:

Де Витис, без сомнения, останется доволен, а сам он, после такого изъявления преданности, сможет, не вызывая подозрений, заняться поисками столь необходимой ему истины. Он много выстрадал из-за Луизы, но больше не намерен ей прощать: сойтись с Де Витисом — это уж слишком. Он собирает бумаги, складывает их в папку, на которой небрежно царапает исходящий номер и название запрещаемого фильма. С этим делом покончено. Пора домой, где его ждет работа поважнее.

Каждая женщина знает: чтобы брак не распался, необходимо прибегать ко всевозможным хитростям и уловкам, не только в постели, но повсюду и всегда, особенно с годами, — уметь скрывать недостатки своей внешности; для этого пользуются косметикой, высокими стоячими воротниками, словом, всем, что может замаскировать роковые признаки неотвратимого заката. Но Луиза в таких хитростях пока не нуждается и раздеваться никогда не стеснялась; тем не менее она уже некоторое время показывается ему только одетой. Со времени приезда в Специю Франко не видел ее обнаженной.

Вот она стоит у плиты над чадящими кастрюлями и сковородками, жара нестерпимая, но ее легкий халатик аккуратно застегнут сверху донизу. У женщины, которая готовит проживающим в пансионе, сегодня выходной, и Луиза, только что вернувшаяся из своей загородной квартирки, поджаривает отбивную, режет для гарнира сырые овощи и поливает их соком.

— Готово!

Она сообщает это, смешивая салат, чтобы предупредить его нетерпеливые вопросы. Ведь уже скоро три часа.

Конти быстро снимает пиджак, брюки, срывает с себя галстук, легкую поплиновую рубашку и на цыпочках направляется на кухню: он хочет подкрасться к Луизе так, чтобы она не успела обернуться. Если удастся обхватить ее и прижать к себе, пока у нее заняты руки, можно успеть как бы в порыве нежности расстегнуть две верхние пуговицы, и тогда сразу будет видно, порозовела у нее грудь или по-прежнему, хотя бы вокруг сосков, кожа отливает лунной белизной значит, загорая, она носит, пусть чисто символический, но купальник. Все это нетрудно будет проделать.

Однако он не принял в расчет кастрюли и сковородки: он не успевает приблизиться к рельефно выделяющимся под халатиком ягодицам Луизы, как она с излишней, надо сказать, нервозностью, оборачивается и кричит:

— Это что за глупости? Поосторожнее, не видишь, что ли, у меня тут масло кипит!

Перед лицом этой сиюминутной опасности все остальное отступает на задний план.

Ладно, ладно, спешить тут некуда, и Франко с кротким видом удаляется. Неопровержимые доказательства совсем рядом.

— Иди ешь, а то все остынет. Ну где ты, шевелись! И вот наконец, еле удерживая в руках тяжелую дымящуюся сковороду, появляется Луиза, мелкими шажками семенит к столу и начинает раскладывать еду по тарелкам. От резких движений выпуклости под халатиком становятся еще рельефнее, однако преступная тайна, столь мучительная для Франко, так и остается тайной.

Ничего, время у него еще есть. После обеда они обычно отдыхают. Как только она задремлет — от вина ее всегда клонит в сон, — надо тихонько нажать на самую тугую пуговицу на груди. Пуговица выскочит из петли, и халатик распахнется. Одного взгляда ему было бы достаточно, чтобы понять, воспользовалась Луиза приглашением Де Витиса или нет. Он наблюдает, как она решительно разрезает отбивную, у него прямо слюнки текут — при каждом движении ножа ее пышные груди подрагивают под халатиком: вот сейчас подойти бы к буфету за ее спиной, якобы за солью или за графином с водой, и заглянуть в вырез пусть думает, будто это он от страсти.

И все же Конти снова благоразумно решает выждать и действовать предельно осторожно.

Наконец, когда молчание становится уже совершенно невыносимым, он тянется за бутылкой вина и вдруг выпаливает:

— А ты уже изрядно загорела.

— Угм… — мычит она в ответ и с нарочитой, возмутительной медлительностью пережевывает кусок, пока не смолкает эхо его слов, освобождая ее от необходимости ответить. Ее нежелание удовлетворить столь невинное любопытство усиливает его подозрения. Они принимаются за фрукты, осталось уже недолго, чуточку терпения — и он узнает: со сливками клубника или нет.

Но после фруктов наступает черед рисового пудинга со взбитым кремом. Луиза замечательно готовит сладкое. Все, она встает, шумно отодвигая стул, и неожиданно начинает собирать тарелки и приборы, составляет их в салатницу и несет в мойку.

— Что ты собираешься делать? Ты не ложишься? У Франко это вырвалось нечаянно: ему следовало бы скрыть нетерпение. Но, в самом деле, кто видел, чтобы Луиза мыла посуду? Ей всегда было противно это занятие, одна мысль об этом ее приводит в негодование. Однако и тут у нее наготове вполне логичное объяснение.

— Ты же знаешь, сегодня прислуга выходная.

— Завтра вымоет.

— Ну уж нет, если грязная посуда будет стоять тут весь вечер, меня просто стошнит. Итак тут не повернешься.

— Не преувеличивай.

Франко замечает, что в голосе у него сквозит раздражение, — он уже выдал себя. Теперь ему кажется, что Луиза делает все ему назло. Первоначальное подозрение обрастает многочисленными уликами, и он не сдается:

— У тебя что, больше нет посуды? Брось ты это, поужинаем в городе… Но Луиза не намерена сдаваться:

— А я не выношу, когда утром на кухне куча немытой посуду; и вообще, что на тебя нашло? Можно подумать, не тебе самому придется любоваться на эту грязь.

Но Франко уже завелся, он не может взять себя в руки и отвечает ей прямо-таки трагическим тоном:

— Ты умеешь быть просто невыносимой, когда хочешь, — на что жена в свою очередь отвечает еще резче, еще раздраженнее:

— Да что с тобой? Тебе это мешает?

Она уже пустила воду, поставила в раковину пластиковый тазик с тарелками, очищенными от остатков еды, намыливает их щеткой, полощет и расставляет в сушке.

— Ты что, торопишься? — добавляет она.

И поскольку при этом она продолжает невозмутимо мыть посуду, все становится просто смешным.

Франко смотрит, как она снует между мойкой и шкафчиком для посуды: вот сейчас ее нетрудно схватить за плечи. Ее руки в резиновых перчатках погружены в мыльную воду, от неожиданности она растеряется и будет в его власти.

Но от целой серии неудач его решимость как-то выдохлась, да и после недавней перепалки он совсем не уверен, что Луиза, даже если ее подстеречь и схватить, не вывернется, обдав его грязной пеной. И, пробурчав что-то невнятное, он удаляется восвояси. Как бы там ни было, он получил еще одно доказательство, а ему важно накопить их как можно больше, и разных.

Он плюхается на кровать. Скоро она тоже пристроится рядом, а он с непроницаемым видом будет лежать и притворяться обиженным. Посмотрим, что выйдет из этого. Вполне возможно, его поведение заставит ее расчувствоваться, заговорить с ним; она отбросит агрессивный, пренебрежительный тон, снизойдет до ласки, до нежного, задушевного разговора; она будет тут, под рукой, света в комнате достаточно, несмотря на опущенные жалюзи, он страстным движение рванет на ней халатик и то, что должно помочь ему установить ее вину, выскочит наружу.

Там, в кухне, Луиза прикрыла воду. Слышится какой-то негромкий стук, быстрое хлопанье дверец, дверь кухни захлопывается, чтобы гудение холодильника не мешало им спать. Значит, она идет ложиться. Сердце у Франко бьется, точно у юноши, ожидающего любимую. Она подойдет с этой стороны и окажется против света. И может быть, поскольку жара страшнейшая, а она думает, что он заснул, она уже скинула халатик и собирается быстро и незаметно скользнуть под легкую, прохладную простыню.

Он все ждет и ждет, но Луиза не появляется; слышно, как она возится в ванной, открывает и закрывает корзину с грязным бельем; вот откидывается крышка стиральной машины. Наконец, щелкает замок двери и с шумом льется вода ну надо же! Нашла время стирать! Нет, за всем этим что-то кроется. И за возней в ванной, и за полами бесстыжего халата.

Точно распрямившаяся пружина, Франко вскакивает и как есть, голый, затаив дыхание, подбегает к двери в ванную. Забыв о собственном достоинстве — когда дело зашло так далеко, уже не до того, — повторяя себе, что цель оправдывает средства, он наклоняется к замочной скважине, постепенно привыкает к неяркому свету и окончательно убеждается в виновности жены. Вот она стоит к нему задом, и он отлично видит плотные подрагивающие ягодицы, покрытые ровным золотистым загаром.

А когда она поворачивается и кладет на край умывальника извлеченное из корзины почти невесомое белье, ее большие загорелые груди колышутся, ничем не стянутые и не прикрытые.

 

Глава 9

Область, не вполне еще исследованная. Оценивать по достоинству. Самое время пить чаи.

На стадионах, на карнавалах или больших балах по случаю Нового года обычно царит дух единения и самого теплого товарищества, собравшихся, кажется, не разделяют никакие барьеры. Безработный может сидеть рядом с министром, вор рядом с сыщиком, который за ним охотится, люди воспринимают праздник как чудесное, неповторимое событие; иначе рухнет, словно карточный домик, самообман, который дарит всем это мимолетное счастье.

Примерно то же происходит на партийный съездах и отраслевых профсоюзных конференциях. Льется нескончаемый поток высокопарных хвастливых речей, заявлений высокопоставленных лиц, полных ложной скромности, и во всем этом больше патологии, чем искреннего желания участвовать в общественной жизни.

Заместитель министра юстиции адвокат Карло Каррерас только что покинул Флоренцию, где проходил съезд его партии. Он убежден: чтобы оставаться над схваткой и использовать ее шум для своей выгоды, необходимо не терять форму, постоянно наблюдая всевозможные уродства человеческой души. В данных обстоятельствах подобные наблюдения ему весьма пригодятся, думает он, выезжая на автостраду, ведущую к морю. Поездка в Специю, задуманная как чисто развлекательная, будет очень напряженной, и дела предстоят не слишком приятные. Он заместитель министра по кадрам, и ему непосредственно подчиняются провинциальные прокуратуры. Деятельность Де Витиса — все эти дурацкие запреты фильмов и скандальные обжалования запретов в суде — приняла совершенно нежелательный оборот, необходимо срочное вмешательство, но с согласия начальства и с соблюдением всех формальностей. Связь с Луизой и ее просьба о продвижении мужа делают эту миссию безотлагательной. Придется, правда, действовать очень осторожно, ведь чиновники прокуратуры наделены большими полномочиями и яростно защищают честь мундира. И потом, Де Витис — это вам не какой-нибудь Конти.

Сначала надо узнать, удовлетворится ли он в качестве компенсации переводом в Рим, в Верховный суд. И только тогда можно будет преподнести ему это как большую честь и признание его заслуг.

Дело рискованное, почти безнадежное, если принять во внимание возможности противника; тут Каррерасу понадобится вся его ловкость, умение когда надо проговориться и умение молчать. Поэтому он заново переживает наиболее яркие эпизоды только что закончившегося съезда: очень полезное упражнение, считает он.

Душа человека — область еще не исследованная. Это обстоятельство хорошо известно политикам, которые пользуются им без зазрения совести. Хитрость в том, чтобы угадать, какие факты из жизни противника можно наиболее выгодно использовать. Такова главная цель любой акции, остальное никого не заботит. Каррерас часто повторяет себе: каждый шаг, каждая фраза должны производить такое впечатление, будто все, что говорится и делается, направленно на благо собеседника, и тогда он капитулирует без единого звука, ибо решит, что его наконец-то оценили по достоинству.

Каррерасу под пятьдесят, он глубокий знаток страстей человеческих и сразу определяет, какая страсть может довести до взрыва и как умело направить взрыв, чтобы самому остаться в выигрыше. Он видит лишь общую картину и принцип действия системы, которая помогает ему преуспеть, а не каждый единичный случай с его насущными потребностями. Но в политике только так и можно спастись и удержаться на плаву: если чересчур вникать в бесконечные передряги повседневной жизни, долго не протянешь.

Он уже подъезжает к Специи. Визит его неофициальный и должен выглядеть именно таковым; у первой же заправки он возьмет полный бак, выпьет кофе и позвонит Де Витису, чтобы назначить свидание в каком-нибудь нейтральном месте. Нагрянуть к нему в прокуратуру было бы рискованно; это может повредить и личной жизни Каррераса, и репутации министерства, которое он представляет.

Однако Де Витиса на месте нет; он просит заместителя передать шефу, что им необходимо поговорить. Он позвонит еще раз, после двенадцати. А вообще-то, Конти неплохой юрист; правильно он сделал, что прислал его сюда набраться опыта, из него выйдет превосходный прокурор: умный, сметливый, осмотрительный; и потом, он так услужлив.

— Скажите, где вы остановились, вам позвонят.

— Спасибо, не надо, я еду за город к друзьям. Во второй половине дня ему будет не до них. Луиза уже заждалась его, и совместное заключительное заседание обещает быть великолепным.

— Скажите ему, что я его искал и еще позвоню потом. Но Конти просто неподражаем:

— Хотите, я дам вам эскорт? В это время автострада очень загружена; ну хотя бы до выезда из города?

— Вот еще не хватало! У меня уйма времени; лучше скажите, как доехать до виллы «Беллосгуардо», это, кажется, сразу за поселком Грацие… вы знаете туда дорогу?

Еще бы, черт возьми, он ее не знал! Конти как стоял, так и сел. Вот это номер, опять вилла «Беллосгуардо». Ну и заварушка, вполне достойная Луизы; что же будет?

Получив разъяснения, Каррерас вешает трубку. Он не мог не заметить волнения собеседника. Неужели Луиза проболталась? Непохоже на нее. Скорее, тут обычный трепет перед начальством. Да, из Конти получится очень послушный прокурор.

Даже хорошо, что он не застал Де Витиса. Тот призадумается, начнет строить всякие догадки, и это как нельзя лучше подготовит его к предстоящему удару. Не зная, что их ждет, люди обычно готовятся к худшему. А тут Де Витису вдруг предложат повышение, в итоге он будет рад до слез. Своими запретами фильмов он наделал слишком много шуму и сам прекрасно понимает, что в Риме им недовольны. Пускай подождет, помучается. Завтра он его вызовет. А сегодняшняя ночь дается ему на размышление.

Каррерас на умеренной скорости приближается к месту встречи с Луизой. Он долго откладывал эту встречу, а теперь весь в предвкушении: за такой щедрый дар, как назначение мужа на самую высокую должность, которой тот мог достичь и на которую мог рассчитывать, всякая женщина вознаградит лучшим, на что она способна; а если эта женщина — Луиза, то праздник обещает быть бесподобным. У нее ведь круглые сутки — самое время пить чай, как сказал бы Льюис Кэррол. А в промежутках она даже не успевает вымыть чашки.

Погруженный в сладостные мечты, он иногда замедляет ход, чтобы полюбоваться пейзажем, выруливает на смотровые площадки. Пусть Луиза тоже пожарится на медленном огне. Долгое ожидание и радостная весть сделают ее еще сговорчивее и услужливее. И потом, он уже не мальчик, полезно немного расслабиться после этого чертовски утомительного съезда.

Пожалуй, не стоит так спешить: с тех пор, как он въехал в Лигурию, он уже который раз набирает номер квартирки во флигеле, однако телефон не отвечает. Они договаривались, что ключ будет лежать под ковриком у двери, но ему не нравится, что его никто не встретит. Маловероятно, что ей пришлось уйти куда-нибудь вместе с мужем, он же только что с ним говорил: сидит себе в прокуратуре и ни о чем не догадывается.

Когда на дороге встречается маленький бар на вершине скалы, он снова останавливается, заказывает себе кофе и идет к автомату. Опять и опять набирает номер, но в ответ все слышатся длинные гудки.

Надо же, до чего этот Конти робкий и забитый. Хорошенькие данные для прокурора, если вдуматься. И особенно растерялся, когда его спросили про виллу «Беллосгуардо». Что бы это значило?..

Он допивает маленькими глотками кофе, неторопливо обводит взглядом живописные окрестности: великолепные места, Луиза превзошла себя, решив поселиться здесь. Наверное, она выключила телефон или задремала на солнышке, и сейчас он устроит ей замечательный сюрприз, нагрянет нежданно-негаданно. Бедняжка. Это ведь будет их последнее свидание.

Де Витиса не случайно нет на рабочем месте: со вчерашнего вечера он бьется над решением самой трудной задачи, какую встречал в своей жизни.

Вчера, в послеполуденный зной, он, успев изучить распорядок дня и привычки соседки, приготовился получить новую порцию любимого зрелища, открыл бюро, прильнул к окуляру, весь напрягся, как хищник при виде жертвы…и вдруг какая-то тень с невероятной быстротой пронеслась через спальню и очутилась за спиной у женщины, которая вся ушла в гадание.

Только это и успел разглядеть Де Витис, но ему показалось, что визитер одет в светлый плащ с поднятым воротником. Одет, прямо скажем, не по сезону. Сейчас он наконец узнает, кто его второй жилец — никем иным пришедший быть не может, ведь Луиза даже не шелохнулась, она продолжает бросать на измятую постель карту за картой в последовательности, известной и понятной лишь ей одной.

Внезапно загадочный визитер набрасывается на женщину и после недолгой борьбы привязывает ее к спинке кровати. Де Витису прекрасно видна была Луиза с кляпом во рту, нападавший же все время стоял к нему спиной, и клеенчатый берет был нахлобучен до самых бровей.

Возня за стеной сопровождалась нечленораздельными возгласами и короткими отрывистыми репликами, создававшими впечатление, что эти двое знают друг друга, — и все это под аккомпанемент ударов, которые сыпались на бедную женщину. А она почему-то не сопротивлялась, словно это не было для нее неожиданностью.

Бывает, что любовники предельно жестоки в своих чувствах и достигают желанного пароксизма страсти прямо-таки зверскими методами.

Наконец недостойный любовник или кто бы он ни был перестал терзать Луизу, оставив ее в полной неподвижности. Глаза у несчастной чуть не вылезли на лоб, живот и ноги перетягивала крепкая нейлоновая веревка, которой она была привязана к спинке кровати.

Пережитое потрясение словно сконцентрировалось в ее застывшем взгляде, испуганном и неподвижном, — никогда еще Де Витису не доводилось встречать такого трагического взгляда, даже у осужденных на каторгу.

Вот нападавший снова появился перед окуляром, огляделся, подошел к окну и опустил жалюзи — словно занавес над ужасной сценой. Де Витис поспешно закрыл потайную дверцу бюро; он решил ничего не предпринимать до завтра. За ночь ему непременно что-нибудь придет в голову, а у Луизы, конечно же, будет возможность привести себя в порядок, чтобы как можно скорее заблистать прежней красотой.

 

Глава 10

За три минуты до конца матча. Меткая поговорка. В подлунном мире. Где все кончается?

Боже мой, как оконфузилась «Генуя»!

«Драма случилась в предпоследний день чемпионата, за три минуты до конца матча. Бомбардир „Генуи“ Роберто Пруццо, которого руководство клуба, лелея чистолюбивые планы и испытывая нажим болельщиков, в прошлом году отказалось уступить за два с лишним миллиарда, пробил штрафной прямо в объятия вратаря, как последний мальчишка…»

Раскрыв газету так, чтобы лица и ноги игроков, заголовки и турнирные таблицы, относящиеся к любимой команде, можно было охватить одним взглядом, Берарди смакует спортивное приложение, хотя утро уже на исходе. Де Витис пока не появился, но почитать спокойно все равно не дают: то и дело его зовет к себе Конти.«…Все ожидали, что „Интер“, даже не имея концепции игры, все равно забьет гол, но никто не думал, что это ему так легко удастся; динамичная игра Мальвитти в обороне, техничность Пардини были сведены на нет неповоротливостью Гарена, и мощный удар Васкона команда встретила какой-то бестолковой суетой…» Чтобы не потерять нить повествования, Берарди водит пальцем по строчкам и комментирует вслух наиболее выразительные места в тексте.

Утро выдалось прямо-таки мучительное; явившись на службу, Конти — а сегодня он пришел очень рано, почти одновременно с самим Берарди — без конца спрашивает, на месте ли Де Витис, и вообще вызывает по разным пустякам, а на деле только затем, чтобы опять задать все тот же вопрос. Берарди сорок лет служит в прокуратуре, он нюхом чует: здесь что-то неладно. Сегодняшнее утро не как другие. Он уже в десятый раз зашел в кабинет Конти и услышал, как тот говорит об эскорте с каким-то «превосходительством», явно не с Де Витисом ведь с глазу на глаз эти двое говорят друг другу «ты».

Вот он опять зовет.

Берарди секунду медлит, но это бесполезно: от сознания, что надо идти, он уже не в состоянии связывать слова в газетной статье, фразы разваливаются, превращаясь в бессмысленный набор фамилий и цифр. Кто знает, вдруг его вызывают в последний раз и потом можно будет спокойно дочитать. Он так и не разобрался, кто забил гол.

Не спеша направляется он к кабинету Конти, старый паркет всхлипывает и поскрипывает при каждом шаге, и вдруг, на полпути, из-за закрытой двери он слышит громкий, взволнованный голос заместителя прокурора. Кажется даже, что он нарочно так кричит, хочет, чтобы его слышали за дверью.

— Что? Громче, говорите громче… кто вы? Берарди на какое-то время теряется: непонятно, с чего он так волнуется; затем решительно стучит и открывает дверь. Конти повелительным жестом приглашает войти:

— Входите, Берарди, входите.

Поневоле приходится слушать, как Конти тем же взбудораженным тоном продолжает разговор:

— Кто?.. Где?.. Кто это говорит? Откуда вы звоните?.. Наконец он наклоняется к столу и трясущейся рукой царапает в блокноте несколько строк, которые ему диктуют по телефону:

— Где, вы сказали?.. Какая улица?.. Дом среди зелени, желтый… как вы сказали? В стиле модерн? А вы уверены? Ну ладно, ладно, а все-таки, кто вы? Алло, алло, алло…

После бесплодных попыток докричаться он поворачивается к Берарди и, словно извиняясь за своего таинственно собеседника, протягивает ему листок:

— Повесил трубку… анонимный звонок… похоже, там покойник… в общем, какая-то скверная история. Так или иначе, дайте адрес телефонистке, пусть позвонит в комиссариат. Случилось это, насколько я понял, где-то возле Портовенере. Пусть меня держат в курсе. Я никуда не уйду из кабинета. — И после недолгой паузы:

— Что, не пришел еще Де Витис?

— По-моему, нет, еще не пришел.

— Идите, идите.

Конти сидит после ухода Берарди, словно остолбенев. Он размышляет о подозрительных совпадениях. И как часто они бывают, что называется, на пустом месте. Впрочем, бывает и по-другому.

Из задумчивости его выводит истошный вой полицейской сирены. Вой разносится по залитым солнцем бульварам, то слабея, то усиливаясь. Наконец раздается последняя зловещая трель, и сирена утихает, затерявшись среди городского шума.

Теперь остается только ждать, когда вслед за воем сирены затрещит телефон.

Говорят, что ночь всегда приносит с собой умные мысли. Но такой ужасной ночи Де Витис не помнит с тех пор, как вступил в пору зрелости. Даже после экзамена на аудитора, который он и по сию пору переживает заново в кошмарных снах, даже тогда не мерещились ему такие ужасы. Ни на минуту не покидает его образ несчастной Луизы, обнаженной и истерзанной, во власти мучителя. Может быть, в эту ночь он враз потерял упоительное зрелище, любовницу и репутацию.

Но более всего потрясает и ужасает его то, что он внезапно попал в зависимость от того, что произошло у него за стеной. От одной этой мысли теряешь присутствие духа, а когда предвидишь грядущее бедствие и сознаешь, что сделать ничего нельзя, ужас сменяется тягостным недоумением. Когда человека, привыкшего к власти, охватывает такая тревога, он воспринимает все как чудовищную несправедливость: как если бы в один прекрасный день от богов потребовали отчета в содеянном. Обычно Де Витис ставил в безвыходное положение других; теперь, как это ни печально, в подобном положении находится он сам.

Он встал и занялся привычными утренними делами, но как-то рассеянно, несобранно, ходит взад-вперед по ванной, хватаясь то за мыло, то за кран и ничего не доводя до конца. Он плохо управляет своими движениями: собираясь чистить зубы, судорожно сжимает податливый тюбик, оттуда выскакивает длинная змейка пасты, край которой меланхолично свешивается со щетки. Пальцы не слушаются, все тело, словно завороженное ощущением близкой опасности, стало скованным, хрупким.

Он прекрасно знает, что неповинен в случившемся за стеной, но ведь и на свидетеля в определенной мере ложится тень злодеяния. Назло всем он устраивается на унитазе, разглядывает ромбики кафеля на полу, как будто в этих незатейливых узорах можно прочесть веление судьбы. Потом, устав от неудобной позы и бесплодных усилий, спускает воду; вода шумит, но ее заглушает стук сердца, которое твердит ему: успокойся, все в порядке, что ты волнуешься?

Когда бурный поток воды в бачке стихает, на поверхности воды в глубине унитаза появляется отражение его помятого лица. Неужели это конец? А он-то мнил себя вершителем судеб.

Он надевает красный шелковый халат, запахивает его на животе, подпоясывается толстым витым шнуром и, завязав бант, становится перед зеркалом: побриться сейчас или же потом, после того как он посмотрит и узнает, что там?

Но сегодня утром его руки действуют сами по себе, вилка уже в розетке, бритва с жужжанием ползает по лицу, выскабливая скулы и подбородок, сегодня пользоваться опасной бритвой было бы просто безумием.

Он не намерен спешить. Наконец, гладкий и сияющий, как новорожденный младенец, он направляется в кабинет, стараясь не попасться на глаза верной Этторине; ему хочется глянуть в окуляр, но чтобы об этом никто не узнал. Возникает мысль, быть может, наивная: если ему это удастся, там, за стеной, все вновь будет в порядке.

Увы, Этторина, изучившая режим и привычки хозяина, слышит его тяжелые шаги и, когда он уже собирается отпереть заветное бюро, появляется перед ним с подносом. Де Витис поспешно и неуклюже поворачивается к столу, куда она ставит кофе, молоко и поджаренный хлеб. Она наклоняется, чтобы подложить край салфетки под тарелку, на миг их взоры встречаются, и Де Виттис замечает в глазах женщины хитрое, торжествующее злорадство.

Наконец Этторина исчезает, Де Витис поспешно раскрывает свой оптический прибор. И потрясает его не столько то, что Луиза все еще там и все в том же положении, неподвижная, с выпученными глазами, которые словно глядят ему прямо в лицо, хотя и кажутся менее выразительными, чем несколько часов назад, сколько внезапно возникшая гнетущая, безысходная зависимость его, гордого обладателя чинов, привилегий и доходов от связанной женщины за стеной. Да, находясь под одной крышей, они отныне намертво связаны друг с другом.

И что он теперь может поделать?