Глава 1

Притупленные инстинкты. Основания для беспокойства. Жуткая маска.

Нe следует думать, будто домашние животные умом и восприимчивостью уступают своим диким предкам. Отнюдь нет; именно благодаря природному умению приспосабливаться к любым условиям — а не это ли и есть ум животных? — они сумели усвоить новый тип поведения, более осторожный и осмотрительный, сделавший их полезными человеку. Во многом их чувства утратили прежнюю остроту, а спокойная жизнь под защитой человека постепенно ослабила врожденные инстинкты и, кажется, почти свела их на нет. Но разве не такие же изменения наблюдаются у царя природы — человека, если сравнить его с доисторическим пращуром? Кто дерзнет поставить совершенный интеллект современного человека ниже интеллекта его предков?

Очевидно, именно притупление природных инстинктов позволило и людям, и животным обрести свободу действий, которая отличает цивилизованного человека и домашних животных от их диких сородичей. Лучшим примером такой эволюции может служить собака.

Ронда, овчарка комиссара Вердзари, чувствует любое недомогание или симптом болезни своего хозяина, будь то грипп или мигрень, и всякий раз, когда он выглядит подавленным или встревоженным, впадает в трогательное беспокойство. Она не вертится около него, как обычно, а только поглядывает украдкой и трется мордой о его рукав, словно желая утешить. И, что самое удивительное, такое же нежное участие проявляет она, когда хозяин навеселе. Ее отчаяние бывает столь красноречивым, что хозяину порой хочется бросить пить.

Сейчас Вердзари катит на служебной «альфа ромео» в сторону Портовенере, и, глядя на его озабоченное лицо, Ронда скулит не переставая. Она устроилась позади хозяина, настороженно двигает ушами, беспокойно вытягивает шею.

А у Вердзари есть все основания для беспокойства. Он хорошо знает эти места: в поселке Грацие единственный дом двадцатых годов, подходящий под описание прокуратуры, — это вилла Де Витиса. Остальные постройки более позднего времени.

Машина несется на предельной скорости, с включенной сиреной, преодолевая несколько километров побережья, что отделяют город от места происшествия, а в это время озадаченный комиссар спрашивает себя, почему неизвестный осведомитель решил позвонить в прокуратуру, и не кому-нибудь, а заместителю прокурора, вместо того чтобы обратиться к нему самому или в полицейский участок. Может быть, он уже знал, что дело как-то касается Де Витиса? Нет, это кажется не правдоподобным. Разве что за этим кроется что-то личное — какого рода, пока неясно, но происшествие представляется ему странным, очень странным.

Как понять, например, что Конти получает информацию, и вместо того чтобы броситься звонить Де Витису, выразить начальству почтительное сочувствие, дает телефонограмму в комиссариат?

Доехав до мыса Пеццино, Вердзари просит водителя выключить сирену:

— Зачем этот вой?! На дороге сейчас пусто, убийцу ты не испугаешь, он давно успел смыться… если он вообще был, а покойнику сирена не поможет, верно ведь?

На самом деле причина другая. Комиссар хочет подъехать к «Беллосгуардо» тихо и незаметно. Де Витис не такой человек, чтобы с ним не считаться; он тридцать лет в прокуратуре, похоже, скоро получит долгожданное повышение, и нагрянуть к нему под истошный рев сирены не просто бестактно, но даже небезопасно. И потом, комиссар ни чуточки не верит в эту историю. Наверное, тут просто игра чьего-то воспаленного воображения или проделка хама, которому не дают покоя заслуженный авторитет и принципиальность Де Витиса. Не первый раз Де Витис становится жертвой инсинуаций.

Не сбавляя хода, водитель выключает сигнал, зловещий вой приглушенно звучит еще несколько секунд и замирает как раз перед изящной виллой. Первое, что замечает Вердзари, прибыв на место, это распахнутые ворота — опять-таки странное обстоятельство, если вспомнить, как замкнуто и обособленно живет Де Витис. Этторина обычно открывает ворота, только чтобы пропустить хозяйскую машину, и тут же закрывает их. Разве что у него сегодня гости, но и это кажется невероятным: за всю свою службу в Специи Вердзари никогда не замечал, чтобы Де Витис вел светскую жизнь, хотя по делам приходилось регулярно, порой по несколько раз в день проезжать мимо этой виллы. В общем, он решает принять все меры предосторожности.

— Останови здесь, Де Маттеис, не надо въезжать в ворота, я пройду пешком…

Де Маттеис ставит машину в густой тени деревьев, окружающих виллу, Вердзари выходит, не закрыв дверцу, а Ронда, воспользовавшись этим, выпрыгивает за ним.

Не спеша, с рассеянным видом Вердзари проходит мимо хозяйственных построек и на ходу заглядывает внутрь. Однако он не находит там ничего необычного. Зато в сторонке стоит машина прокурора, и в ней терпеливо ждет водитель. Да, припозднился сегодня Де Витис.

Он идет дальше, подходит к воротам флигеля, они тоже открыты, и видит, что на земле валяется обрывок белой веревки, кажется нейлоновой. Он хорошо виден среди черных чугунных завитушек и, похоже, лежит тут совсем недавно, даже запачкаться не успел.

Вердзари не придал бы этому никакого значения и прошел бы мимо, но Ронда вдруг остановилась и начала обнюхивать веревку, крутиться вокруг нее, заставив его вернуться. Собака негромко тявкает, и комиссар, чтобы ее успокоить, подбирает веревку и машинально сует в карман. При этом он замечает, что веревка мокрая. В котором часу шел дождь? — тут же спрашивает он себя. Ах да, это было в половине десятого — по второй программе показывали фильм.

На аллее, ведущей к флигелю, он видит машину с римским номером, стоящую позади ярко-желтой малолитражки. Прямо-таки ослепительно-желтый: сразу хочется вспомнить, где он видел такую, и притом совсем недавно. Машины такого цвета встречаются нечасто.

Он заинтригован, однако, поскольку надо с чего-то начинать, идет дальше, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы крупный гравий на дорожке хрустел не так громко.

Эта предосторожность, видимо, ни к чему: когда он уже в двух шагах от дома, дверь открывается и оттуда выходит очень элегантный мужчина средних лет, с виду испуганный и встревоженный, и направляется прямо к машине с римским номером, на ходу доставая ключи.

Ронда привыкла к неожиданностям; в похвальном стремлении не дать незнакомцу скрыться она прыгает на него и всей тяжестью своего тела прижимает к автомобилю. Ее мощные лапы когда надо могут быть очень нежными, а осмотрительность хозяина побуждает и ее действовать осторожно. Поэтому, хотя бедняга не в состоянии пошевелиться, но цел и невредим. Белый как полотно, он замер и боится вздохнуть.

Когда Вердзари подходит ближе, он слышит испуганный шепот:

— Я Каррерас… депутат Каррерас, заместитель министра юстиции…

Ну и ну! На сей раз собачка явно перестаралась, думает Вердзари и отзывает чересчур резвое животное.

Ронда отказывается повиноваться приказу хозяина и остается сидеть у ног своей жертвы, настороженно подняв морду, оскалившись, готовая к бою; а Вердзари, как только высокий гость оказывается в состоянии предъявить документы, чтобы удостоверить свою личность, вынужден извиниться.

— Я приехал по анонимному звонку… нам бы в голову не пришло… теперь все понятно, это политическая акция, звонивший знал о вашем прибытии и хотел вас скомпрометировать — здорово сработано, ничего не скажешь…

И вдруг Ронда опять начинает лаять, без всякой видимой причины срывается с места, прыгает на ступеньки и исчезает за дверью, которую государственный муж оставил приоткрытой. Через несколько секунд раздается захлебывающийся лай, и Вердзари бросается в дом за собакой.

Но прежде успевает сказать Каррерасу:

— Пожалуйста, посидите в машине, успокойтесь… Клянусь вам, она никогда еще так скверно себя не вела… — Словно желая оттолкнуться для разбега, он кладет руку на капот машины — и тут же ее отдергивает: мотор еще горячий.

Когда Вердзари попадает в изящно обставленную спальню флигеля и начинает различать контуры предметов в полумраке — жалюзи опущены до самого низу, — он замечает сидящую на кровати человеческую фигуру и уже говорит очередные извинения, проклиная настырность глупого животного. Однако Ронда продолжает лаять без передышки, а человек на кровати не шевелится, не издает ни единого звука, — Вердзари начинает подозревать самое худшее, он рывком поднимает жалюзи и тут же констатирует: налицо покойник, вернее, покойница. И какая покойница: крепко привязанная к кровати, голая, перетянутая, как колбаса, белоснежной нейлоновой веревкой, которая сдавливает и шею, раздутую и распухшую. Да, вероятно, красивая была женщина; он не может этого не отметить.

Вокруг истерзанного тела разбросаны по кровати игральные карты, а на туалетном столике лежит ярко-красная косметичка, перевернутая вверх дном: в ней явно что-то искали.

Вердзари совершенно очевидно, что убийство совершено не с целью ограбления. Какой грабитель, даже склонный к театральным эффектам, стал бы так тщательно связывать свою жертву, затягивать на ней веревку, пока она не задохнется, вместо того чтобы стукнуть ее разок и надолго обездвижить, а самому тем временем преспокойно скрыться. Но бедная женщина, судя по всему, перенесла страшную агонию, оставаясь во власти негодяя так долго, что от ужаса ее лицо утратило все человеческое и превратилось в жуткую маску.

Между тем Ронда, словно старательная ассистентка, снует между спальней и Каррерасом, как бы выполняя чей-то приказ, вот она пускается бегом по въездной аллее, потом за ворота, вскакивает на невысокую каменную ограду, которая отделяет шоссе от круто уходящего вниз к морю, склона. И оттуда доносится призывный лай.

Вердзари поначалу даже не обращает на лай внимания: он сосредоточенно ищет среди вороха карт, среди раскиданных по комнате вещей хоть какую-нибудь улику, за которую можно было бы ухватиться, а заодно установить личность убитой. Поэтому, несмотря на то, что к призывному лаю овчарки присоединяется голос старательного Де Маттеиса, он все еще не решается выйти из комнаты.

Что бы он делал без верной Ронды? Он ведь не какой-нибудь там комиссар Мегрэ, которого осеняют гениальные догадки, ему бы дотянуть до нужного возраста и выбить у начальства пенсию поприличнее. В Мильярине у него невыплаченная квартира, жена и трое далеко не самостоятельных сыновей, а паршивый диплом юриста позволяет лишь кое-как перебиваться, да притом еще с постоянными переездами из одного конца Италии в другой.

Ронда все лает, а Де Маттеис потерял надежду ее дозваться и замолчал; тем временем Вердзари замечает на туалетном столике несколько бутылок со спиртным и читает экзотические названия на этикетках: шотландское виски, ирландское виски и в невиданной плоской бутылке — «Карловарская Бехеровка», фирма основана в 1807 году. Интересно, что это такое? Искушение слишком велико. Вдобавок это единственная откупоренная бутылка.

Отвинтив золотистую пробку и вдохнув пряный, терпкий аромат ликера, он отпивает глоток и сразу, не переводя дыхания, другой. Он делает это, повернувшись спиной к покойнице — из какой-то инстинктивной стыдливости. Хороший ликер, душистый, оставляет сладковатый привкус; хоть и густой, прочищает глотку и освежает.

Он ставит бутылку на место, опять начинает перебирать бумаги на туалетном столике и вот, наконец, находит водительские права на имя Савелли Луизы, в замужестве Конти, Конти… Какой Конти? Неужели новый заместитель главного прокурора? Тот самый, что говорил с неизвестным осведомителем, а потом дал телефонограмму в комиссариат? Теперь Вердзари вспомнил, кому принадлежит ярко-желтая малолитражка, — это машина Конти, в последнее время он часто видел, как она проезжает мимо, и его люди, не дожидаясь вопросов, сразу поставили его в известность: «это жена заместителя главного прокурора едет загорать куда-то в Портовенере…» Ну и сплетники! Значит, вот куда она ездила загорать, вот с кем нежилась на солнышке. Нет, не понимает он этих политиков: всегда-то их тянет на чужое, всем-то они распоряжаются, как будто на белом свете, кроме них, никого нет.

— Иду, иду!

Ронда лает без передышки, она в конце концов устроит на дороге пробку. Ох, совсем забыл про Де Витиса. А вдруг он еще дома: надо сейчас же к нему зайти. Возможно, ему известно что-нибудь.

Выходя, он осторожно переступает через раскиданные по полу карты, поднимает одну из них. Это туз треф, он разглядывает его и на белой, свободной от рисунка поверхности карты, замечает совершенно четкий отпечаток подошвы.

Но сюрпризы на этом еще не кончаются. Выпрямляясь, он видит, как в складках смятого одеяла поблескивает что-то металлическое. Протягивает руку к предмету: да, это уже кое-что. Нож с серебряной ручкой, явно из столового набора. Владельца нетрудно будет определить: вряд ли нож принадлежал убитой во время беглого осмотра флигеля он не нашел ничего похожего на столовое серебро. На острие остались нейлоновые радужные волокна, без сомнения, именно этим ножом убийца резал веревку, связывая несчастную женщину.

Вердзари уже у двери и собирается, наконец, идти на зов Ронды, но вдруг взгляд его падает на зеркало возле кровати над изящным туалетным столиком. Оно висит косо, а Вердзари — любитель порядка, по крайней мере, когда это не требует особых усилий; он возвращается, чтобы поправить зеркало. От легкого толчка зеркало отходит в сторону, и на стене обнаруживается четкое и круглое отверстие, которое тут же внезапно закрывается, как дверной глазок.

— Не комната, а клад! — выходя, бормочет Вердзари.

Каррерас сидит на каменной скамье в начале аллеи. Он еще держит в руках ключи от машины и перебирает их, словно это четки или всесильный амулет; глаза прикрыты, вид настолько прибитый, что комиссару становится его жаль; проходя мимо, он решает подбодрить его:

— Потерпите, мы все уладим. Не расстраивайтесь так.

Да, он неисправимый лицемер. А порою — прямо-таки бесстыжий наглец, и начальство с полным основанием гоняло его по всему полуострову под предлогом того, что он пьет. Конечно, пить нехорошо, особенно при исполнении служебных обязанностей. Не в первый раз с ним такое случается и не в последний. Зря, что ли, ему не дают повышения, хотя до пенсии осталось немного. Вся штука в том, что в напряженные моменты, когда обстоятельства дела начинают проясняться, на него нападает тоска и потребность в спиртном становится неодолимой; в таком состоянии он способен попросить выпивку у подозреваемого, вступив с ним в недостойную сделку.

Начальство, конечно, не ценит его, и блестящее расследование сложного дела, пусть и завершившееся не без помощи рюмочки, не прибавит ему авторитета. К сожалению, на государственной службе форму всегда ценят выше содержания, а выполнение инструкций — выше реального результата. Главное — не усердие, не благополучный исход дела, а почтение к вышестоящим и соблюдение правил игры.

Все эти мысли пронеслись в голове у Вердзари в одно мгновение — пока он шел по аллее к воротам. Перейдя на другую сторону шоссе, он успокаивает Ронду и выглядывает за ограду в том месте, куда указывает ему старательный Маттеис; по ту сторону ограды, на самом виду, лежит кусок нейлоновой веревки, тоже белой и такой же длины, как кусок, подобранный у ворот, а чуть пониже свернутый и весь запачканный землей, словно его откуда-то выкопали, лежит светлый плащ, из кармана которого торчит клеенчатый берет; и плащ, и веревка совсем промокли от дождя.

Вердзари препоручает Каррераса заботам своего помощника, а сам неспешным шагом направляется к вилле «Беллосгуардо». Ему нужно сделать несколько звонков, а главное — выпить рюмочку. В этом он чувствует настоятельную необходимость — кто знает, вдруг Де Витис возьмет и угостит его.

Позвонив у двери, он ощупывает карманы, где лежат подобранные вещи: до поры до времени их не стоит показывать, уж больно чудные все эти прокуроры и заместители.

 

Глава 2

Ускользающие минуты. Любить любовь. Неопровержимое алиби.

Наблюдая за лениво поворачивающимися на воде суденышками, Конти отсчитывает ускользающие минуты и мысленно проигрывает бесчисленные события, которые происходят где-то вдали. Он неподвижно стоит у окна, но на самом деле он не здесь, а там, где звучит эхо полицейской сирены, уже затихшей, но продолжающей надрывно завывать у него в ушах. Он всегда был мечтателем и с детства научился играть в эту игру. Чаще всего он играл, когда мама уходила за покупками, ненадолго оставляя его одного. Покинутый, обиженный, он прижимался носом к оконному стеклу и, как только дверь захлопывалась, начинал минута за минутой представлять, что предстояло маме сделать, отводя на каждое действие строго определенное время. Получалось, что он как бы управляет мамой на расстоянии и может поторопить ее; от этого его тревога немного утихала.

И какое же безутешное одиночество испытывал он, когда по истечении времени, достаточного, по его мнению, для всех необходимых дел, он не слышал лифта, поднимающего ее к нему.

В начале своей жизни человек любит любовь, а в итоге удовлетворяется женщиной, причем нередко первой попавшейся.

Вот и сейчас Конти стоит у окна в кабинете заместителя главного прокурора и играет в ту же игру, пока в тиши кабинета не раздается громкий, требовательный телефонный звонок. Как ни был он к этому готов, он все равно вздрагивает. Выждав несколько секунд, он берет трубку и деловито произносит: «Да».

На другом конце провода — взволнованный комиссар Вердзари.

— Алло, доктор Конти, это я, Вердзари, очень прошу вас, приезжайте сюда!

— Что вы там обнаружили, комиссар?

— Приезжайте немедленно!

— Там действительно есть убитый?

— Есть, есть… Но это еще не все…

— А что еще?

— Много чего… Тут дело деликатное… Прошу вас, приезжайте сейчас же.

Конти какое-то время стоит, не двигаясь, и не сразу кладет трубку. Затем по селектору вызывает машину и собирается надеть пиджак, который из-за жары он снял и повесил на спинку стула. Входит Матильда с грудой бумаг. Она оставляет их на столе и, услужливо подавая ему пиджак, сообщает:

— Его превосходительство еще не приходил, поэтому доктор Нордио просит вас как заместителя завизировать все, что произошло сегодня.

— Скажите Нордио, что мне сейчас некогда, — отзывается Конти, застегивая пиджак.

Напоследок Матильда ловко поправляет платочек в верхнем кармане и отстраняется, чтобы дать Конти пройти.

Вилла «Беллосгуардо» за несколько часов потеряла все, что так расхваливал рекламный проспект синьоры Лилианы, — привлекательность заповедного уголка. Посреди центральной аллеи с открытым багажником стоит «альфа ромео» следственной бригады; чтобы пропустить машину Конти, ее приходится отогнать в сторону. На шоссе у ворот — «скорая помощь» и патрульная машина карабинеров, неизвестно как узнавших о происшествии. Ведущую к флигелю боковую аллею перегораживает автомобиль с римским номером, а впереди него, почти вплотную, еще один, ярко сияющий на солнце желтой крышей и боками. Вторая машина хорошо знакома Конти, это его собственная; ею обычно пользовалась Луиза, когда он был на службе.

Кроме того, в великолепном саду перед виллой он видит лимузин Де Витиса, за рулем которого все еще сидит терпеливый Луиджи, малолитражку судебно-медицинского эксперта, профессора Липпи, и армейский грузовичок.

Конти быстрым шагом направляется в дом, заходит в столовую и видит прокурора, с горестным видом сидящего в кресле стиля рококо. Де Витис смертельно бледен, руки у него трясутся, верхняя губа судорожно подрагивает в такт невнятному бормотанию. За дверью слышен голос заместителя министра, который объясняет кому-то, что он тут совершенно ни при чем, понятия не имеет, что здесь произошло, он просто ехал к Де Витису по делам службы. Когда Конти появляется на пороге, Каррерас обращается к нему решительным тоном человека, привыкшего находить выход из гораздо более затруднительных положений:

— Вот скажите, доктор Конти, скажите им, что я приехал повидаться с прокурором… Верно ведь? Вспомните, мы говорили с вами по телефону, это легко проверить, я звонил с заправочной станции «Эссо», которая сразу за башней Леричи, расскажите все, что знаете, тут вышло недоразумение. Проясните эту досадную ситуацию — я приехал по делам и влип в такую скверную историю. У меня в кармане приказ о вашем назначении, как раз это я и собирался здесь обсуждать, вот, смотрите сами… — предъявляет ему бумагу, словно неопровержимое алиби.

Когда Конти входит в изысканно-жеманную, в венецианском стиле спальню флигелька, его пробирает неподдельная дрожь: на измятом и без всякого сомнения греховном ложе лежит несчастная мертвая Луиза, все еще голая, открытая похотливым взглядам по меньшей мере полдюжины мужчин. Конечно, эти люди давно привыкли к подобным зрелищам, и они с уважением относятся к его горю, но все же они чужие люди и должны испытывать подленькую радость от того, что могут любоваться таким редким зрелищем совершенно безнаказанно, прикрываясь служебными обязанностями.

Быстрым, властным движением Конти поднимает край голубого покрывала и прикрывает остывшее тело жены — его жены, которая как будто наконец обрела покой.

Потом он звонит в прокуратуру, вызывает Нордио и говорит ему коротко и четко:

— Ты должен приехать — понимаешь, это моя жена… Я не могу заниматься этим делом, только, пожалуйста, поскорее… Знаю, знаю, но, повторяю, это особый случай.

Бессильно уронив руки, безучастный, выходит он в сад и падает на белый лакированный стул. Его поникшие плечи и неподвижно устремленные в глубь аллеи глаза явно дают понять, что никаких выражений сочувствия ему не требуется.

Морской простор кажется необъятным, и у Конти возникает ощущение громаднейшей пустоты.

Хоть бы поскорее приехал Нордио, думает он, но вместо Нордио появляется Вердзари со своей собачищей, которая уже в нескольких шагах от Конти принимается лаять, вызывая справедливые нарекания хозяина:

— Тихо, Ронда, тихо, это же наш главный прокурор, тихо… — Он поворачиваем к Конти. — Вы должны ее простить, она ведь нервничает… — и, ухватив собаку за ошейник, продолжает соболезнующим тоном:

— Поверьте, я понимаю, насколько это сейчас неуместно, но это мой долг… в нашей работе не имеет значения, отец ли, мать ли…

Он чуть было не сказал «жена ли», но в этот момент появившаяся из-за его спины Этторина Фавити перебивает его в порыве чисто женского сострадания:

— Ей-богу, комиссар, имейте хоть каплю жалости, не видите разве, в каком он состоянии… Ах, ваше превосходительство, до чего это тяжело… Такая красивая женщина! Нет, вы только посмотрите на него! Позвольте, я…

И прежде чем Вердзари успевает позволить, а Конти воспротивиться, сострадательная женщина неуклюжим, но стремительным движением вытаскивает платочек из верхнего кармашка прокурора, чтобы вытереть его вспотевший лоб.

Ронда прыгает вперед и яростно лает: к ногам Конти падает кусочек веревки — точно такой же, какой была связана убитая.

Если бы не Вердзари, машинально сунувший руку в карман и извлекший оттуда на свет Божий кусок подобранной у ограды веревки, Конти даже не заметил бы, что случилось.

— Вы что-то уронили, господин прокурор… Конти подбирает обрывок и рассеянно вертит его в руках. Без сомнения, это та самая нейлоновая веревка, которую вынул из кармана Вердзари и которой была задушена Луиза. И поскольку это тут же становится очевидным для всех присутствующих, Конти чувствует, как они обступают его, не оставляя пути к спасению.

В это время на аллею въезжает машина Нордио, и, когда коллега приближается с явным намерением выразить глубокую скорби и искренние соболезнования, Конти вынужден вручить ему загадочный кусок веревки, словно она предназначена для его собственной шеи.

 

Глава 3

Щекотливо дело. Обязанность всякой уважающей себя ищейки. Что есть истина?

Верная Ронда всю ночь бодрствовала вместе со страдающим бессонницей хозяином, а теперь, когда наступило утро, стоит у постели и виляет хвостом, словно читает его мысли. И Вердзари по привычке решает поделиться с ней этими мыслями:

— Ну, Ронда, что ты об этом думаешь? Интересные дела, верно? Этот тип душит свою жену, потом отрезает конец веревки, один кусочек кладет себе в карман на память, остальные раскидывает по дороге. А маскировочный костюм он бросает на самом виду на склоне, у обочины автострады. Ну, положим, он был в возбужденном состоянии и вообще он меланхолик, доведенный до крайности стечением обстоятельств, которые в конце концов его раздавили… Тихо, собачка, тихо, ночь, конечно, была скверная, но сейчас я в порядке, успокойся, сейчас я встану… Именно это меня и настораживает: случайны ли все эти обстоятельства или же подстроены нарочно?

Он приподнимается и садится в кровати, проклиная жену, которая с приходом лета и окончанием занятий в школе считает своим долгом немедленно собрать чемодан и уехать к себе на родину, бросив его в одиночестве: «Мальчикам нужно к морю, на солнышко». Как будто здесь недостает того и другого. Но им нужно солнце Четраро: скажите, пожалуйста!

Теперь придется самому варить себе кофе, а это самое нудное и противное из всех известных ему занятий.

И еще его раздражает этот Нордио. Нечего сказать, доброжелательный коллега у Конти: все время пристает, чтобы поскорее заканчивали следствие: «Дело весьма щекотливое, дорогой Вердзари, вы же сами понимаете, правда?»

Да, щекотливое и, судя по всему, в высшей степени… Иду, Ронда, иду!.. Ужасно щекотливое, только вот кто здесь боится щекотки?

Куда подевались очки? Что за напасть такая; ага, вот они. Это кажется чушью, но он никогда не находит их на том месте, где, как он уверен, оставил их вчера вечером. И та же история с проклятым кофе: чтобы выпить чашечку яда, каждый раз надо полчаса терять на поиски разных частей кофеварки.

Он с трудом встает с постели, тащится на кухню; он привык, что кофе ждет его на плите, и терпеть не может варить сам — надо признать, слишком много суеты для такого недолгого удовольствия, правда, накануне вечером можно хотя бы чашку и кофеварку помыть. Но когда сидишь в кресле, газета у тебя на коленях да рюмочка под рукой, завтрашний день кажется безмерно далеким.

С ненавистью хватает он кофеварку, отвинчивает верх — утром у него всегда пониженное давление, и всякое усилие — сплошная мука. К тому же резьба покрылась засохшей кофейной гущей. Наконец кофеварка разобрана, теперь надо очистить фильтр. Взяв металлический цилиндрик, он вытряхивает его содержимое в горшок с фикусом. Говорят, это самое лучшее удобрение. Потом он тщательно промывает все детали кофеварки, стараясь не оставлять на них ни крупинки гущи, иначе вода не будет проходить или пройдет не вся, и у профильтрованной жидкости будет мерзкий ячменный вкус. Воду он наливает осторожно, не выше специальной отметки, вставляет в гнездо сетчатый цилиндрик, наполняет его свежим кофе: одна ложка, вторая… ах ты, черт, не хватает. Придется еще намолоть.

Несколько зерен, как всегда, просыпаются из пригоршни, они подпрыгивают на полу и замирают, похожие на дохлых тараканов. Включив мельницу, Вердзари в сотый раз думает: эту чертову чашку кофе он смог бы выпить в ближайшем баре. Но вся штука в том, что одеваться для выхода на улицу, а потом снова раздеваться и располагаться по-домашнему еще противнее, чем возиться с кофеваркой. И потом, в такой ранний час надо обойти полгорода, чтобы найти открытый бар. Еще нет семи.

Следя за голубым язычком огня под кофеваркой, Вердзари размышляет, удобно ли позвонить Де Витису в такую рань… Есть кое-какие подробности, которые ему хотелось бы раз и навсегда прояснить, — они не дают ему покоя с тех пор, как Липпи более или менее точно установил время смерти.

Пожалуй, вполне удобно. В конце концов, этот человек находится в распоряжении следствия, к тому же сам он не слишком церемонился с теми, кто доверчиво селился у него за стеной.

Но сначала — кофе. Главное — не пропустить момент, когда пена начнет подниматься; но сколько Вердзари ни смотрит на кофеварку — не закипает. Он тяжело встает, бережно приподнимает крышку кофеварки: она неустойчивая и от неловкого движения может перевернуться, как уже не раз бывало.

Наконец под крышкой забулькало. Вердзари мигом ставит на стол чашку с ложкой и сахарницу, у него уже слюнки текут: вот он, благословенный глоток, ласкающий небо и стимулирующий работу мысли.

Напившись кофе, Вердзари обильно обрызгивает водой лицо, надеясь, что от этого у него прояснится в голове, энергично вытирается и в сопровождении своей верной подруги направляется к телефону. Он набирает номер, повторяя цифры вслух, словно Ронда непременно должна быть в курсе дела.

Номер занят. Через несколько минут он звонит снова — то же самое. Так повторяется раз, другой, третий.

— Кому он может звонить так рано? — недоуменно обращается комиссар к Ронде.

Пора одеваться, а то он опоздает. В поисках чистой рубашки придется перерыть все ящики комода; вот она наконец, под стопкой носовых платков, аккуратно сложенная и застегнутая. Хотя рубашка из толстой фланели, он решает ее надеть: неизвестно, где искать поплиновые. Есть у него еще и нейлоновые рубашки, которые не нужно гладить, но жена, вероятно, с благой целью избавить его от синтетики, упрятала их так надежно, что сейчас он просто не в состоянии их найти. Нет, не надо ему сегодня нейлоновой рубашки — нейлоном он сыт по горло. Он расстегивает пуговицы, раздосадованный тем, что через минуту придется их снова застегивать, и тут звонит телефон. Он оставляет рубашку на кровати и идет, продолжая размышлять вслух:

— Уличен я сознался — вот здорово, а, Ронда? И орет в трубку:

— Алло! А, это ты, Де Маттеис. Нет, не надо, тут близко, прогуляюсь пешком, надо размяться. Всю ночь глаз не сомкнул. Нет, только самую малость, чтобы сосредоточиться. И еще от одиночества, ты не думай… Да, уехала… да-да, не беспокойся, мне нужно повидать кое-кого… Как, опять звонил? До чего ж он настырный, этот заместитель прокурора! Сразу двое его старших коллег оказались не у дел, вся ответственность теперь на нем, он старается вовсю, шурует за троих, а с непривычки трудно. Да, к некоторым людям нужен особый подход. Ладно, скажи ему, что я буду… Слушай-ка, Де Маттеис, ты женат, верно? Так вот, предположим, твоя жена, извини за выражение… нет, не то… вот послушай: предположим, есть потрясающая женщина, можно сказать, красавица, каких мало, ты давно в нее без памяти влюблен, и вдруг она оказывается совсем рядом, прямо у тебя в доме, и ты опять надеешься… Вы вспомнили былое время, снова стали молодыми, и неожиданно ты застаешь ее в постели с другим, с твоим начальником… скажем, со мной… Де Маттеис, ты меня слышишь? Нет?.. Понял, понял. Значит, не убьешь? Даже если найдешь кого-нибудь, кто согласится сделать это за тебя, пообещав… Ладно, ладно, беру свои слова обратно… Но ты так говоришь, чтобы сделать мне приятное, потому что это я, верно ведь?

Вердзари отводит трубку в сторону. Потом, подумав, снова прижимает ее к уху:

— Слушай, вот еще что, отыщи-ка мне этого Рими, Рама — или как его там… Секретаришку Каррераса, да… Правильно: того, который получил расписку, там где-то должен быть его номер… Да, точно, Маино, Никола Маино… Фавити говорит, что это он подписал договор о найме, значит, и расписка должна быть у него — сумма прописью, число, время, одним словом, вся механика этого дела. Не жалей сил, докопайся до сути; но только держись спокойно, непринужденно, без нажима. Преступление, ясное дело, совершил Конти, больше мы никого не подозреваем, нам эти данные нужны просто так, для галочки, для проформы, а он наверняка об этом что-то знает, ты понял меня? Да, сейчас приду. Если он опять позвонит, скажи, что уже закругляюсь, что я сейчас занят как раз этим и проработаю целый день; ты его не зли, он ведь все-таки прокурор. — И после короткой паузы:

— Да, вот еще что… Но тут же передумал.

— Ладно, пока! Что? Я же сказал: скоро приду. Он медленно опускает трубку, но не кладет ее, размышляя, что еще надо было сказать помощнику. Наверное, это какая-то дурацкая мысль, раз она так быстро вылетела из головы, но в тот момент казалась очень важной. У него накопилось столько вопросов, что теперь уже трудно отличить существенные от несущественных; он собирается повесить трубку, раздражаясь, что память уже не та. И вдруг — ага, вот оно! — снова тянет трубку к себе и орет:

— Де Маттеис, ты еще тут? И, услышав утвердительный ответ, продолжает, уже более спокойно:

— Скажи, как Де Витис на утреннем опознании описал убитую? То есть, хочу сказать, веревка была завязана так же, как накануне вечером, или как-то иначе? Да, загляни, пожалуйста, в протокол.

Вот это он и хотел знать. Ведь профессор Липпи достаточно неопределенно высказался о времени смерти, хотя потом, в присутствии Нордио, подписал заключение, где было написано, что смерть наступила вечером. Но с глазу на глаз, после настойчивых расспросов, признал, что с тем же правом мог бы написать — ночью. А в этом случае серебряный нож, странный отпечаток подошвы, оставшийся на трефовом тузе, выпотрошенная косметичка, не говоря уж о раскиданных тут и там обрывках веревки, наводят на мысль, что, помимо Конти, в этом деле замешан кто-то еще, пока остающийся в тени. Кое-какие предположения у него есть, но их, разумеется, необходимо подкрепить фактами, а собранные им вещественные доказательства должны быть точно привязаны к обвиняемым.

Де Маттеис быстро отыскал и прочел нужное ему место в протоколе. Хотя, по правде говоря, и читать-то было почти нечего, и Вердзари, узнав все, что хотел узнать, вешает трубку, даже не сказав «спасибо». Ронда подошла к нему, и он рассеянно треплет ее по загривку.

Вот, значит, как, размышляет он. В этом-то вся штука!

Он тащится обратно в спальню, берет оставленную на кровати фланелевую рубашку и надевает ее, вяло рассуждая вслух:

— Ясное дело, Де Витис утром ни слова не сказал о том, какая была веревка, по простой причине: его об этом никто не спрашивал. Всем показалось само собой разумеющимся, что накануне вечером жертва была в том же положении, что и утром, поэтому никому и в голову не пришло задать подобный вопрос. Я и сам совершил ту же ошибку. А Конти совсем одурел, ушел в себя и ничего не замечал вокруг. Бедняга Конти, все произошло так быстро — мы все убедились в его виновности и перестали искать убийцу.

Седеющая голова комиссара выныривает из ворота рубашки; оказывается, он стоит перед зеркальным шкафом, пристально глядя себе в глаза. Вердзари ощущает некоторую растерянность. Выходит, надо начинать все сначала, и теперь придется действовать в одиночку. Он приглаживает редкие растрепанные волосы, кое-как расчесывает их пятерней и, возясь с пуговицами, поневоле приходит к выводу: очевидность происходящего — почти всегда препятствие на пути к истине, и всякая уважающая себя ищейка просто обязана отрицать очевидность. Говорят, истина всегда торжествует, н(у истинно ли это утверждение?

Полная уверенность никогда не идет на пользу, особенно если тебя вынуждают спешить; чтобы разобраться в чем-либо, есть лишь одно средство — скептицизм. Кто-то сказал, что людская природа гораздо загадочнее, чем небесные законы. Правильно сказано. Истине всегда удается хитро спрятаться, и найти ее можно, только если ты свободен в своих поисках. А вот у него до сих пор свободы не было — из-за этого Нордио и его непостижимой, дьявольской спешки.

Вердзари, как смог, аккуратно застегнул рубашку, вытащил из шкафа первый попавшийся галстук и, даже не глянув на него, принялся завязывать. Теперь он на верном пути, дело становится увлекательным. Уже взявшись за дверной засов, он бросает взгляд на телефон. И вдруг резко поворачивается, хватает трубку и набирает все тот же номер.

Наконец-то! Номер свободен. Но в такую ответственную минуту ему мало поддержки одной только Ронды; зажав трубку щекой и плечом, он шарит на столике возле двери. В бутылке, которую он открыл вчера, должно остаться немножко «Рабозо дель Пьяве». Конечно, пить по утрам — это непорядок, но ведь и допрашивать в такую рань не положено. Ему просто необходимо чем-нибудь подкрепиться.

 

Глава 4

Тень брошена на всю юстицию. Молчание в прессе. «Бирмингем, 1816». Заглянув и ужаснувшись.

Де Витиса не узнать. Он взял отпуск и целыми днями сидит дома. Никого не хочет видеть. Показания, которые он, скорее раздраженный, чем пристыженный, соблаговолил дать следствию, притом почти исключительно по телефону, были весьма скудными. Вердзари с пониманием отнесся к его душевному состоянию, тут даже Нордио не стал требовать чрезмерного усердия. А впрочем, Де Витис держится приветливо, только в дом к себе не пускает. Возможно, в конце года он воспользуется льготами для участников войны и удалится на покой.

Чтобы внушать подчиненным уважение и страх, начальник должен оставаться неуязвимым. В противном случае чары мгновенно рассеиваются. А уж если власть, которой наделен человек, поистине огромна и по сути своей связана с разграничением добра и зла, праведного и не праведного… Самая пустяковая зацепка тут же ставит под сомнение его власть и возмутительнейшим образом превращает ее в миф.

Де Витис слишком хорошо это понимает, поэтому и затаился; понимает он и то, что его малопочтенное поведение и зверское убийство, учиненное Конти, бросают тень на всю юстицию. Хорошо еще, что благодаря стараниям Каррераса сострадательная пресса обошла историю молчанием. Из Рима пришло письмо за подписью самого генерального прокурора, в котором формально идет речь «об имевших место ранее случаях утечки информации», но между строк явно проглядывает забота руководителя о репутации своих сотрудников.

Ожидая, когда Высший совет прокуратуры решит его участь, Де Витис сошел со сцены, затворившись в «Беллосгуардо». Так или иначе, карьеру он сделал, а за зеленым столом даже в момент наибольшего везения, когда на руках хорошие карты, никто не застрахован от головокружительного срыва, после которого не отыграться.

Этим утром, как и в предыдущие дни, он вяло перелистывает газеты, когда раздается первый телефонный звонок.

Де Витис остается неподвижен: он тут ни при чем. С некоторых пор Этторина каждое утро обзванивает подруг и дает им консультации по различным вопросам, а то они звонят и сами, чтобы посоветоваться насчет подрезки деревьев или посадки овощей. Она приобрела определенную раскованность в манерах и совершенствует ее в бесконечных беседах. Похоже, прискорбный инцидент в доме хозяина никак не отразился на ее светской жизни, и теперь она целыми днями висит на телефоне. Де Витис не препятствует, но все больше мрачнеет и уходит в себя, а недавно он вверил ей управление домом целиком и полностью.

Едва раздается звонок, Этторина бегом бросается к телефону — сегодня ей просто необходимо с кем-нибудь посоветоваться. Взявшись чистить столовое серебро, она заметила, что в массивном старинном наборе «Бирмингем, 1816» не хватает одного ножа. Она считала и пересчитывала, искала всюду, но все-таки ножей пять, а не шесть, и она проклинает собственную тупость. Дура набитая, вот она кто, и хорошо бы сейчас на проводе оказался умный человек, дал бы ей дельный совет. Поэтому, схватив трубку, она прикрывает ее ладонью и мрачно, встревоженно вздыхает: «Алло!»

Введенный в заблуждение ее тоном, Вердзари на всякий случай произносит: «Доброе утро, ваше превосходительство». Он знает, какая перемена произошла с хозяином дома, — мог измениться и голос. Но он сразу понимает, что ошибся. Этторина же мгновенно преодолевает растерянность и встречает непредсказуемую ситуацию с полнейшим спокойствием, даже весело:

— Ах, это вы, комиссар? Нет, это я. Да, его превосходительство сейчас подойдет.

Вести допрос по телефону не легко, и уж, конечно, это не предусмотрено инструкциями. Полагаться на слух, не видя человека, — не лучший способ изобличить виновного. И все же Вердзари не впервые поступает так — бывали случаи, когда одна лишь интонация без других отвлекающих деталей вызывала у него самые верные догадки. Вот и сейчас ему кажется, что он попал в точку: едва узнав его, Этторина явно смутилась, и теперь ее веселый тон кажется ему наигранным. Он не хочет отпускать ее от телефона и продолжает елейным голосом:

— Надеюсь, я его не разбудил?

— Да что вы! Он давно уже на ногах. Сейчас я передам ему трубку… — явно торопится закончить разговор Этторина.

— Минуточку… послушайте! — снова удерживает ее Вердзари.

— Да? — что еще могла ответить не расположенная к беседе Этторина?

Вердзари, воспользовавшись ее замешательством, переходит в наступление:

— Раз уж мы с вами заговорили…

— Я слушаю, комиссар.

Этторина удалилась; Вердзари в ожидании Де Витиса, зацепив носком ботинка ножку стула, подтягивает его к себе, садится. Он без особого труда узнал от этой женщины то, что хотел; похоже, пятно расползлось шире, чем он думал. Но сейчас предстоит сделать самый важный ход: нужно найти верные слова и произнести их как можно естественнее и непринужденнее. Это не должно походить на допрос, не то тот испугается; просто захотелось с ним посоветоваться, вот и все. Только тогда можно надеяться что-либо выведать.

А если начать так: «Вы случайно не видели?..» Нет, он сразу насторожится. Первый вопрос должен звучать совершенно естественно: «Вы не заметили?..» Нет, так тоже не годится. Это слишком прямо, слишком настойчиво, и значит, отвечая, он станет взвешивать каждое слово; я-то в любом случае сделаю соответствующие выводы, а если он будет все отрицать или напускать туман?.. Нет, с Де Витисом это не сработает… Обратиться к нему с таким вопросом — значит сразу подсказать ответ, указать на тот узел, который предстоит распутать и который после такой беседы, быть может, затянется намертво. Что же сказать? «Мне бы хотелось узнать…» Вот это уже лучше. Надо говорить робким голосом скромного чиновника, всегда вынужденного просить разъяснения у тех, кому положено знать больше. Надо говорить так, чтобы у того возникла иллюзия, будто не Вердзари, а он сам, по крайней мере во время этого телефонного разговора, ведет следствие и выискивает улики. Да, наверное, это будет самый мудрый ход по отношению к Де Витису, и на сдержанно-прохладное «алло» прокурора хитрый комиссар отвечает как можно более смиренно, даже с запинкой, и это получается у него очень естественно, поскольку привычка — вторая натура:

— Я просто в отчаянии, ваше превосходительство, вы должны извинить меня… Сижу тут с этими бумагами, закругляться пора… А мне все не дает покоя одна вещь… Чушь, конечно, пустяковина, но помочь мне можете только вы… — И в ответ на вопрос, что он имеет в виду, покорно сознается:

— Да я и сам не знаю. Честное слово, это у меня просто фантазия такая, причуда, можно сказать… Понимаете, убитая… В общем не могу сообразить: изменилось в ней что-нибудь с вечера до утра или нет? Когда все тело обмотано этими веревками, трудно разобраться…

Ответ Де Витиса не слишком обнадеживает. От таких, как он, помощи не жди; бормочет себе «понимаю, понимаю», а сам, как видно, не понял ни черта.

Хочется подсказать, открыто задать вопрос, который мучает его, но не слишком ли это рискованно? Он может замкнуться совсем, просто-напросто из-за духа противоречия. А ведь у комиссара он сейчас единственный козырь, только он один видел жертву и вечером, и на следующее утро.

Вердзари уже не надеется узнать что-нибудь полезное и собирается прервать разговор. Надо начать с другого конца, можно допросить и еще кое-кого. И вдруг его осенило: а мог ли вообще Де Витис, наблюдая за ужасной сценой, разглядеть в полутьме спальни то, что у него сейчас хотят выведать? Вполне возможно, не обратил внимания на детали, а наутро, заглянув в окуляр еще раз и ужаснувшись, конечно же, не в состоянии был заметить на теле убитой то, чего там не было накануне вечером. При виде безжизненного тела он мог впасть в панику, испугаться, что убийство свалят на него, и тут уж ему было не до разглядывания. Поэтому надо заставить его восстановить в памяти нужную подробность, и сделать это можно только сейчас, пока не прошло потрясение. После нескольких ободряющих слов, почтительных и сочувственных, «вы правы», «как я вас понимаю!», перемежаемых нарочитыми паузами, Вердзари неожиданно и быстро спрашивает:

— Вы сейчас один?

На несколько секунд Де Витис замолкает — вопрос застал его врасплох.

— Этторина Фавити рядом с вами? — не дает ему опомниться Вердзари.

Жребий брошен, надо спешить, чтобы эффект неожиданности дал максимальные результаты. Поэтому Вердзари настойчиво спрашивает прокурора:

— Ваше превосходительство, вы меня слышите? Де Витис наконец приходит в себя и отвечает негромко и слегка удивленно:

— Да, да, слышу… Нет, она сейчас в саду… Я слышу вас, говорите…

Не так уж редко случается нам думать: «Какое чудовищное бремя ответственности возложено на власть имущих!» — вот и Де Витис, распрощавшись с Вердзари, замер с трубкой в руке, размышляя над этой истиной. Ему казалось, что он уже все сообщил комиссару, однако, взволнованный случившейся драмой и собственным нелегким положением, он явно упустил самую важную подробность, и только сейчас, когда его спросили напрямую, у него вдруг созрел невероятный план.

Видеть-то он видел, но не понял. Значит, дело обстояло не так, как показалось, и не все еще потеряно. Вердзари, этакий простачок, проявил себя блестяще, и тем не менее командовать будет все-таки он, Де Витис, — благодаря одному неожиданно выяснившемуся обстоятельству.

Он заставит Вердзари поработать, но при этом будет держать его под контролем. Никто не в силах удержать в тайне происходящее у них в департаменте, и за Вердзари тоже кое-что числится; при случае можно припереть его к стенке, соблюдая, однако, необходимую осторожность.

Де Витис не сомневается, что после окончания следствия, благодаря поддержке влиятельных друзей, генеральный прокурор оставит его на прежней должности — чтобы искупил, так сказать, свои грехи. Или хотя бы затем, чтобы Де Витис поразмыслил о своей несостоятельности как проповедника морали.

И великий муж, подобно белому киту Ахава, стремительно поднимается из темных бездн, куда погрузился ненадолго, на поверхность воды и вот наконец являет миру свою чудовищную пасть. Он снова стал самим собой, и теперь он опаснее, чем когда-либо.

 

Глава 5

Вам не хватит уик-энда. Шикарный отпуск. В самой эффектной позе. Каждому свое.

«Вам не хватит уик-энда» — так утверждает ее любимый журнал в «Приложении для отпускников», напоминая, что на берегах древней и прекрасной Сены соблазнам нет конца: от квартала Марэ, где жила знать во времена Людовика XIII и его прославленного кардинала (трудами опытных реставраторов Марэ обрел былую красоту), до многоликого Центра Помпиду, столь притягательного для туристов; от многочисленных богатейших музеев до восхитительно пробуждающих чувства театров; да что там говорить, Париж — всегда Париж, заключает автор статьи, словно подмигивая читателям. Лилиана давно мечтает съездить в Париж исключительно для посещения магазинов на Левом берегу. Кажется, теперь это в обычае у всех «женщин, о которых говорят».

Ах, какой восхитительный повод проделать — и непременно пешком! традиционный маршрут от Фобур-Сент-Оноре по авеню Матиньон к площади Согласия, сначала по правой стороне, любуясь витринами Гермеса, Кардена, Куррежа и Сен-Лорана. А затем перейти на левую сторону, где тебя ожидает встреча с Ланвеном, Янсеном, Лаликом. Постоять у витрины Порто с изысканными льняными блузками — на авеню Монтень, поглазеть на лакомства в витрине Фошона на площади Мадлен, на лучший в Париже хлеб, который выпекают на бульваре Бомарше.

А потом есть еще упоительно развратные джинсы из «Боб Шоп»; и вот наконец, взглянув на зонтики мадам Жели, можно завершить утомительную экскурсию в блистающем шелковыми драпировками и металлическими украшениями «Отель де Пари»: двадцать пять номеров, овеянных славными воспоминаниями, — здесь жил Оскар Уайльд и Мистенгетт. Журнал настоятельно рекомендует отель своим читательницам.

Сегодня в агентстве спокойно, да это и понятно: сезон идет на убыль. Правда, может еще заявиться какая-нибудь поздняя пташка, но с такими посетителями легко, они радостно хватаются за первое же предложение, считая, что им страшно повезло. А кабинетик, который оборудовала себе Лилиана, просто шедевр интерьера. Когда закроют дело Конти, она закроет и агентство, чтобы насладиться несколькими днями отдыха с любимым человеком. Человек этот в скором времени будет более достоин любви, поскольку станет гораздо влиятельнее. Он тоже заслужил отпуск, это несомненно, притом отпуск шикарный.

Журнал зазывает и обещает, и Лилиана блаженствует, опьяненная ароматом процветания, который исходит от этих ярких глянцевых страниц. Она так погружена в сладостное созерцание, что даже вздрагивает, когда раздается звонок в дверь. Пускай, пускай приходят, думает она, мгновенно взяв себя в руки, ей нужны деньги, как можно больше денег; ничего в жизни не интересует ее так, как деньги, — разве что перспектива со вкусом их потратить. Пускай он придет, этот запоздалый посетитель, она сумеет его ублажить, лишь бы только выкачать из него побольше.

Чтобы удивить его и сразу прибрать к рукам, недостаточно одной только со вкусом обставленной комнаты. Она использует мельчайшие, на первый взгляд незначительные детали: оставляет проспект открытым на самой соблазнительной странице, где изображена одна из гостиных в номере парижского отеля.

С удовлетворением окинув взглядом комнату и убедившись, что все в порядке, все как надо, принимает самую эффектную позу, какая, с ее точки зрения, подобает деловой женщине; новый клиент должен сразу же почувствовать, куда он попал, на каком высоком уровне выдержано тут решительно все, включая первый арендный взнос. Она даже положила ногу на ногу; так можно показать округлое колено, точеную щиколотку, а главное — туфельку, последний крик моды, которая даже при легком движении ноги притягивает взгляд, ослепляя неподражаемой оригинальностью замысла и мастерством исполнения. Туфельки знаменитой фирмы «Рене» выписаны из Флоренции; модель исключительная и неповторимая. Но тут молоденькая секретарша вводит мужчину средних лет, довольно небрежно одетого и вдобавок в сопровождении огромной собаки, на которой шерсть стоит дыбом; возбужденная псина, завидев Лилиану, подымает громкий лай.

Лилиана хмурится, раздосадованная столь бесцеремонным вторжением, но, вглядевшись в посетителя, узнает в нем комиссара Вердзари. И тут же изящно обутая ножка выходит из повиновения и начинает мелко трястись. Чтобы унять дрожь, приходится поспешно встать и ухватиться за край овального журнального столика. Затем она расплывается в улыбке и радушно приветствует незванного гостя: почему бы и нет? Ей нечего скрывать. Ее агентство — образец аккуратности и порядочности, таких найдется в городе немного.

— Здравствуйте, господин комиссар. Вам понадобились мои услуги? Буду рада, если смогу подобрать вам что-нибудь подходящее…

Вердзари успокаивает Ронду, которая, волнуясь все сильнее, вдруг принимается бесстыдно обнюхивать колени хозяйки агентства, затем комиссар усаживается на ближайший стул и вздыхает:

— Э, дорогая моя, мне есть где жить, даже слишком просторно: жена меня бросила… — И, предвидя понятное замешательство Лилианы от такого сообщения, поясняет:

— Нет, не насовсем, только этого не хватало. Она обыкновенная женщина, с кучей детей. Но раз в год ей надо сменить море; там, видите ли, другая соль, другая синева… И поэтому она садится на поезд и катит в свой родной Четраро — знаете такое место?

Растерянная Лилиана слабо кивает, и он продолжает невозмутимо:

— Вы ничего не потеряли, если не знаете, — это просто кучка домов у пляжа, усеянного камнями. В общем, места мне хватает, я один с моей Рондой. Можно сказать, у меня никого не осталось, кроме собаки!..

Вердзари позволяет себе слегка улыбнуться, а его собеседница, окончательно оправившись от неожиданности, также изображает приличествующую случаю улыбку. А он продолжает:

— Я поеду к ним в конце августа, если успею развязаться с этим делом; честно вам скажу, оно на редкость неприятное.

И тут же, не давая ей вставить слова:

— А кстати, вдруг вы мне поможете закончить его раньше?

Лилиана без видимой цели начинает расхаживать по комнате. Она не может остановиться и, желая избежать ненужных расспросов, решает чем-нибудь угостить посетителя. Она слышала, что он любит выпить и не откажется попробовать незнакомый напиток. Рюмочка всегда разряжает обстановку, она привыкла угощать своих клиентов, отчего бы не угостить и этого? Все еще улыбаясь, она подходит к шкафчику-бару, открывает дверцу и любезно спрашивает:

— Можно предложить вам рюмочку? У меня есть настоящая водка, сливовица и «Герцог Альба».

Она полностью овладела собой; однако, поскольку Вердзари пребывает в задумчивости, она решает предложить и более скромное угощение, надеясь, что не совершила бестактность:

— Наверное, вы так рано не пьете. Может быть, лучше кофе?

Наконец Вердзари оживает. «Герцог Альба»? Кто знает, что это за штука. Но стоит ли наносить ущерб своей высокой миссии, выказывая при ее исполнении сугубо человеческие слабости? И, как обычно, решает: да, стоит. Он никогда не придавал значение формальностям. Упущенного потом не воротишь, думает он и бормочет:

— Рюмочку я бы выпил, но только чего-нибудь не сладкого… Что это за «Герцог Альба»? Я его, честно говоря, никогда не пробовал… У меня, знаете ли, печень… Это такой чувствительный орган. Особенно при моей работе. Не знаю, как при вашей…

С готовностью протягивая руку к рюмке, на две трети наполненной темно-золотистой жидкостью, он внимательно смотрит на Лилиану: она ставит бутылку и никак не реагирует на развязный намек. Он подносит рюмку к губам, делает большой глоток, медленно смакует ликер, прищелкивая языком. По его мнению, хорошие манеры радости не прибавляют. Жизнь теряет всякую прелесть из-за нелепых условностей, из-за дурацких комплексов. Ликер приятно согревает, и Вердзари, оставив церемонии, приступает к делу.

— Извините меня за неожиданный приход. Знаете, у меня столько возни с этим преступлением в «Беллосгуардо». Тяжелое дело, действительно тяжелое. Да еще в разгар лета, в такую жару…

Как бы в подтверждение сказанному он вытирает лоб мятым носовым платком; наступает пауза, затем он продолжает:

— Я узнал, что арендная плата от бедняжки Конти, как и от других съемщиков, поступала через ваше агентство…

— Да, разумеется. Его превосходительство всегда доверял моей фирме, перебивает Лилиана, которой хочется поскорее закончить разговор.

— Конечно, конечно, тут ничего такого, просто я хотел спросить, если вы не против, о порядке платежей и общей сумме, — не отступает педантичный Вердзари. — Господин прокурор, то есть Нордио, очень торопится закончить дело, и я его понимаю. Давайте с вами посмотрим… ох, извините…

Когда Вердзари раскрывает блокнот, оттуда выпадает аккуратно сложенный листок бумаги. Он не сразу замечает это, потому что придерживает другие бумаги, которые вот-вот выскользнут из рук; Лилиана машинально нагибается, чтобы поднять листок.

Юбка у нее узкая, и, стараясь сохранить равновесие, она слегка наклоняется в сторону и случайно наступает сверхмодной туфелькой на край злополучного листка. Она чуть не рвет его пополам, вытаскивая из-под ноги, и извиняется перед Вердзари за оставшийся на бумаге четкий след подошвы.

— Сейчас я вытру, а то запачкала…

Ронда снова принимается рычать, Вердзари треплет ее по холке, призывая к спокойствию, и быстро выхватывает у Лилианы листок:

— Да что вы, вот еще не хватало, вы так любезны; это мне надо извиниться у меня в блокноте всегда полно листков, я уже не помню, откуда они и зачем, видно, я без них просто жить не могу. А вот если начинать искать что-нибудь нужное, никак не могу найти, хоть плачь. Старею, да… — И пристально взглянув на Лилиану, продолжает самым светским тоном, на какой способен:

— Слава Богу, до сих пор никаких сложностей у меня не было, и на этот раз, надеюсь, тоже все пройдет гладко. В тихом провинциальном уголке если и произойдет что-то, так оттого, что кто-то кому-то рога наставил… — И затем, с искренним огорчением:

— Ох, что я говорю, что я себе позволяю… Надеюсь, вы поймете меня правильно и никому не расскажете.

Но Лилиана, очевидно, не настроена шутить: хоть она и улыбается, но вымученной, невыразительной улыбкой. А вот Вердзари, по-видимому, очень доволен, он явно узнал то, что хотел знать. Он торопится закончить беседу, встает, ставит пустую рюмку на столик и замечает толстый журнал, раскрытый на яркой картинке.

— Какие красивые места, разрешите взглянуть? — говорит он и бегло перелистывает журнал. — Да, именно в такие места хорошо сбежать вдвоем, там легко все забыть, там прямо-таки пьянеешь от обилия всяких финтифлюшек. А я вот никогда не был в Париже. Объездил всю Италию — по службе, разумеется, — а вот за границей побывать не довелось. Среди моих коллег есть счастливчики: у кого командировка, у кого стажировка или обмен опытом… Конечно, большому кораблю большое плавание, каждому свое, как пишет один мой земляк.

Прощаясь, Вердзари желает Лилиане счастливого пути, а она, стоя на пороге и пожимая ему руку, не может не ответить тем же:

— И вам счастливого пути, синьор комиссар, счастливого пути в… Четраро.

Это вызывает у пожилого полицейского сдержанную улыбку.

 

Глава 6

Подходящее место для тайных встреч. Разрезанный плугом червяк прощает пахаря. Чудеса диалектики, Возможно ли счастье?

История Риомаджоре, как и всякого романтического уголка, полна мрачных легенд о сарацинских, корсиканских пиратах, что придает месту определенное очарование. Это самый южный поселок мыса Чинкветерре, единственный, куда можно доехать не только поездом или на катере, но и на машине. Долго петлявший над обрывами путешественник, добравшись до цели, сразу понимает: дальше дороги нет. Маленькая деревушка зажата двумя крутыми горными склонами, на которых растет виноград, и кажется, все ее население вот-вот соскользнет со скал в пенистые воды. Величественный храм Монтенеро на холме, который дал ему имя, построен в шестнадцатом веке, но часть его еще древнее. Вокруг храма разбросаны редкие виллы, в основном заброшенные и полуразрушенные. Некоторые, впрочем, сохранились: вилла Черрико, Казале, Леммена. Вполне логично предположить, что именно в этих местах в незапамятные времена жили люди, которые начинали осваивать Ривьеру.

Сегодня Риомаджоре — туристический рай, особенно привлекающий иностранцев и молодые пары так называемой «тропой любви», дорожкой невысоко над морем; она ведет к соседнему поселку Манарола. Тропу проложили явно для того, чтобы крестьянам было легче попасть на виноградники, по ней можно передвигаться только пешком, но тем она и привлекательна, ибо позволяет забраться в уголки, полные таких красок, ароматов и звуков, каких не встретишь в иных местах. Одним словом, место это вполне подходит не только для романтических приключений, но и для тайных встреч и разговоров с глазу на глаз; Де Витис не ошибся, пригласив сюда Вердзари.

Прокурор лежит в шезлонге на маленькой залитой солнцем террасе дома своей экономки — отсюда открывается вид на весь поселок. Может показаться, что он, надежно защищенный нахлобученной на глаза панамой и темными очками, которые теперь носит постоянно, следит за терпеливой работой волн, ткущих узор от горизонта до зубчатых прибрежных скал. Но взгляд его направлен совсем в другую сторону: он пытается отыскать среди немногочисленных мчащихся по приморскому шоссе автомобилей машину комиссара. Он уже, должно быть, близко.

Они не договаривались о каком-то определенном времени, и прокурор совсем не прочь подольше побыть один. С некоторых пор он считает, что люди напрасно отказываются от такого отдыха и каждый раз испытывают чуть ли не угрызения совести. Глаза у них вечно прикованы к часам, и жизнь в конце концов превращается в гонку. Человек согласен заняться чем угодно, лишь бы не сидеть сложа руки, деловитость превращается в манию. Нельзя так скупо отмерять себе крохи радости, думает Де Витис, поворачивая голову к складному столику, где для гостя приготовлена бутылка вина. Но, с другой стороны, стоит допустить малейшую небрежность, чуть-чуть расслабиться — и тут же найдется кто-то, кто воспользуется и нанесет тебе удар в спину. Да, он увлекся Луизой, но вовсе не думал разрушать ее брак, и без того, как известно, неблагополучный, вся история осталась бы без последствий, женщина получила бы свое и молчала. Однако нашелся некто, пожелавший его скомпрометировать. Скверное дело, он такого не потерпит. Как и когда он должен исчезнуть со сцены — решать ему, а не тому, кто обязан повиноваться. Единственным утешением подчиненных должна оставаться вера в то, что они морально выше своих начальников.

Дни теперь стали короче, и все вокруг уже начинает светиться мягким предзакатным светом, однако Де Витис все еще не снимает очков. Излишняя, может быть, предосторожность, ведь место очень тихое, но предстоящая встреча требует осмотрительности, рисковать нельзя. Он поворачивает бутылку так, чтобы этикетка на ней сразу бросалась в глаза вошедшему, и снова глядит на шоссе. Вот какая-то машина, подъехав к развилке, на секунду притормозила и повернула в сторону Риомаджоре. Возможно, это он, ему, конечно, хватило ума не брать служебную машину.

Автомобиль приближается к железнодорожному переезду, останавливается, и из него действительно выходит Вердзари, тоже в панаме и в солнечных очках. По одному этому его можно заподозрить, с досадой отмечает Де Витис.

Закрыв машину, Вердзари раздумывает разве что долю секунды, затем обводит быстрым взглядом мыс Чинкветерре и энергично начинает подниматься по крутому склону Риомаджоре: значит, дорогу ему объяснили с исчерпывающей точностью. Он даже не взял с собой собаку, и это лишний раз убеждает прокурора, что Вердзари — как раз тот человек, какой ему нужен.

Вердзари добирается до террасы и сразу обращается к прокурору:

— Какая гениальная идея — жечь в камине сухие виноградные сучья!.. Я сразу унюхал!

Де Витис приветствует его, указывает на стоящий рядом шезлонг и, как бы между прочим, — на бутылку «Верментино» и на стакан, который тут же наполняет. Его ответ свидетельствует, что он польщен комплиментом:

— Да, в этом вся штука: удачная мысль.

Вердзари под полями панамы выдерживает взгляд хозяина дома, присаживается и высоко поднимает стакан; затем с глубоким вздохом оглядывается вокруг и подхватывает фразу Де Витиса:

-..И не менее удачная мысль встретиться именно здесь. Поистине великолепное зрелище; таких видов на свете немного.

— Ну, зрелищ на свете достаточно, а вот замечательных людей не хватает…

— И поэтому надо, чтобы такие люди оставались в седле?

— Это надо не только им самим, но и тем, кто помогает им удержаться. — И, пристально глядя на собеседника, прокурор продолжает:

— А может, я ошибаюсь? Впрочем, разрезанный плугом червяк прощает пахаря, как напоминает нам Блейк одним из своих жестоких изречений.

Вердзари молчит. Он посмаковал вино и теперь, растянувшись в шезлонге и слегка сдвинув панаму на лоб, ждет продолжения начатого разговора. И Де Витис после короткой паузы снова наполняет его стакан со словами:

— Впрочем, согласитесь, дело подошло к прямому столкновению, и на данном этапе наверно понятное чувство справедливости могло бы принести большой вред; но, к счастью, сейчас еще не слишком поздно, — и, повернувшись к обмякшей, не подающей признаков жизни фигуре в шезлонге, словно желая встряхнуть ее, восклицает:

— Не так ли, Вердзари?

Вердзари откликается не сразу, однако вынужден приподняться. Он берет стакан, одним духом опорожняет его и наконец отвечает — негромко, неторопливо, как бы задумчиво:

— Отличное вино… совсем молодое, а крепость уже чувствуется. Его делала Этторина Фавити, верно? Скоро начнется сбор винограда, теперь совсем скоро.

Поставив стакан на столик, он поворачивается к прокурору и чуть охрипшим голосом произносит:

— Конечно, этот бедняга Конти… Де Витис явно ждал этих слов, ибо его реакция мгновенная и жесткая:

— Бедняга — слово неподходящее. Но тема эта небезразлична и самому Вердзари — он запальчиво бросает прокурору:

— Ну тогда, значит, простак… По меньшей мере наивный простак, вы должны признать это… Угодить в такую примитивную ловушку!

— Это слово мне тоже не нравится. Я не считаю простодушие смягчающим вину обстоятельством. За наивностью часто скрывается болезненное самомнение, возмутительное чванство. Эти простачки — люди опасные. Вечно угнетенные положением неудачников, они считают себя жертвами и потому нападают на всех и вся, надеясь хоть так привлечь к себе внимание… Конти — один из таких субъектов, спаси нас от них Господь… У них всегда наготове указующий перст и дежурное обвинение, но людям не нравится, когда напоминают об их слабостях. Мне кажется, при назначении на определенные должности не следует отдавать предпочтение слабонервным и взвинченным донкихотам.

Вердзари сидит молча, сраженный этим словесным залпом. Де Витис — самый настоящий фокусник, в его умелой интерпретации любое достоинство превращается в недостаток, и наоборот. Слушаешь его и кажется, будто всякая ценность беспрестанно меняет знак: с плюса на минус, с минуса на плюс. Иначе он не был бы служителем Закона. Поэтому Вердзари решает выслушать его до конца. У этих людей всегда есть чему поучиться. Но Де Витис не уверен в произведенном эффекте и тем же тоном продолжает:

— Так называемые наивные люди гордятся этим трогательным эпитетом, словно почетным титулом, однако они бесхребетны и лишены чувства реальности. Они из породы мечтателей, а мечтатели — и это неопровержимо доказал нам Конти бывают ужасны, когда ими вдруг овладевает желание действовать. Они нагибают головы, точно быки, и несутся вперед — жертвы собственного воображения. Разве не так? Наивность — отнюдь не невиновность; это единственный грех, который не прощается.

— Одним словом, — отваживается заметить Вердзари, против воли втянутый в такой разговор, — если они начинают действовать, то это оборачивается против них, а если продолжают сидеть в своем углу, то становятся мишенью самых жестоких проделок. Не знаю, что за жизнь у негодяев, — полагаю, я никогда не был одним из них, — но жизнь честного человека, несомненно, чудовищна…

— Вижу, вы меня прекрасно поняли, — улыбаясь, перебивает Де Витис, — мир полон честных людей, и распознать их можно по тому, что дурные дела им удаются гораздо хуже, чем остальным. Именно так и случилось с Конти.

Таким образом, большинству из них суждено попасть под удар, даже если они не совершили реальных преступлений, поскольку их вялый, нерешительный характер обрекает их на заклание. Честность, дорогой Вердзари, это добродетель немногих, тех, кто не добился и никогда не сможет добиться успеха. Вся штука в том, чтобы уметь маскироваться и никогда не выражать себя в поступке, который неизбежно настораживает и раздражает. Находясь среди стада, бесполезно лаять, лучше вилять хвостом. А в душе у этих наивных простачков всегда прячется стадное чувство.

Но Вердзари не так наивен — долгая речь прокурора его не слишком убедила. Он остался при своем мнении и продолжает кружить вокруг да около:

— Но ведь ее измена… последняя в длинной цепи скандальных измен… и то, как он узнал об этом… беднягу просто втянули в это дело!

— Все верно, однако именно неспособность трезво рассуждать в такой тривиальной ситуации и погубила его, превратила в козла отпущения. — И с неожиданной горячностью Де Витис добавляет:

— А в сущности, что такое измена? Это любовь, принявшая болезненные формы, это, по сути своей, верность наизнанку. Партнера больше всего любят как раз в ту минуту, когда решаются ему изменить. Именно в момент измены связь становится самой тесной и прочной.

Видя широко раскрытые удивленные глаза комиссара, он продолжает настаивать:

— Разве можно считать любящими супругов, ни разу не изменивших друг другу? Любви следует бросать вызов, дорогой Вердзари, постоянно подвергать испытанию и оспаривать. Она должна пройти через все опасности и от этого либо окрепнуть, либо стать трупом. У меня нет под рукой подходящего примера, однако необходимо отметить, что адюльтер требует определенных усилий, чтобы избежать разоблачения и злословия окружающих, — и чем объяснить эти заботы, если не взлетом любви к постоянному партнеру, с которым тебя связывают неразрывные узы? Поверьте, измена неотделима от самой сущности любви, это наиболее живучая ее часть — молодой побег, обновляющий соки, без которого корни и ствол давно сгнили бы. Наш общий друг не понимал этого. А ведь его жена, так часто отдаваясь другим, по-своему была воплощением преданности. Она хотела видеть мужа более влиятельным, более значительным, хотела, чтобы с ним считались, и без конца изменяла ему лишь затем, чтобы улучшить его общественное положение. Но он так и не сумел этого понять.

Вердзари слушает его молча, с восхищением. Поистине правящий класс умеет перелицовывать для пользы своего дела даже вековые предрассудки. Сам он человек грубоватый, привык опираться только на реальное, осязаемое, но всегда восхищался чудесами диалектики. Он считает их чем-то вроде завязки захватывающей драмы, которая разрешается неожиданным, но волнующим финалом. Сейчас ему пора высказаться, пока собеседник не завелся опять.

— В общем, ему следовало платить ей той же монетой, и тогда их взаимная страсть не знала бы предела, а истинная любовь не угасла бы никогда… Вердзари заканчивает эту ироническую фразу горьким замечанием:

— Но теперь уже слишком поздно, не так ли?

Однако Де Витиса не проймешь, он отвечает с полной невозмутимостью, словно речь идет о чем-то обыденном:

— Отнюдь нет. При хорошем адвокате, добросовестных присяжных и поддержке, которую, как мне кажется, следует ему оказать, к нему отнесутся со всем возможным вниманием. В конце концов, убийство из самых банальных.

Тут Вердзари, и не пытаясь оспаривать доводы прокурора, обращается к делу:

— До суда пока далеко. Как минимум надо, чтобы в деле обнаружили виновного.

— Виновный у нас уже есть, взяли тепленьким, и никому не придет в голову придираться, притом что процесс будет перенесен в Палермо, дабы избежать подозрений о возможном воздействии на суд.

— В Палермо! Вот это ход! В Сицилию — на родину преступлений во имя чести!

— Все это — простая последовательность событий, естественно вытекающих одно из другого… И потом: был ли Конти счастлив когда-нибудь?

Тут Вердзари теряет выдержку; он не против словесной эквилибристики, но она не должна быть самоцелью. Поудобнее устроившись в шезлонге, он цедит сквозь зубы:

— Счастье, счастье! Никто и никогда не знал, что это такое!

Де Витис не согласен с комиссаром, у него на все готов ответ, и, любуясь великолепным пейзажем, он с чувством произносит:

— Нет, дорогой Вердзари, счастье есть, и оно не бывает ни слишком трудным, ни невыносимым, как хотят нас уверить нетерпеливые и поверхностные люди вроде Конти. Гарантия счастья — это максимальный цинизм и самая тщательная взвешенность каждого поступка. Счастливые люди бережно несут в себе это редкостное ощущение, словно наполненный до краев бокал, который может пролиться и разбиться от малейшего лишнего движения; но какое удовлетворение испытываешь от сознания наивысшей наполненности! Как видите, абсолютная противоположность этому Конти, который раздавлен собственной убогостью… Люди могут не знать счастья сами, но счастье других никогда не ускользает от их внимания, вот и Конти не мог перенести счастье жены, так непохожей на него. Он завидовал ей, а зависть — источник ревности… не так ли?

Неподражаемый прокурор снова наклонился над столиком, чтобы вылить в пустой стакан комиссара оставшееся в бутылке.

Вердзари сидит, не шелохнувшись, и смотрит на него, но не может устоять перед открывшейся лазейкой и осторожно замечает:

— Надо всем этим словно витает воля Всевышнего…

— Такое предположение опасно. Из него вытекает, будто что-то может совершаться помимо этой воли. Нет, не может. Просто в других случаях воля эта выражена не так явно. В сущности, Бог всегда на стороне сильнейшего, вся история человечества есть не что иное, как свидетельство его пристрастий. Кротость, слабость, смирение равнозначны катастрофе, но они делают историю и рано или поздно вызывают тяжкие, необратимые последствия. Взять хотя бы Конти… Бог и власть — одно и тоже. Бог, как власть, желает всегда быть любимым и почитаемым…

Солнце близится к закату, а на глади моря, далеко-далеко, появляется след от водных лыж. Лодку на таком расстоянии различить невозможно, а блестящий след движется как бы сам по себе. На густом насыщенном кобальте он кажется чертой, подведенной под чем-то очень важным.

Первым разговор возобновляет Вердзари.

— Итак, вы оправдываете виновных! — негодует он. Но Де Витис и на сей раз не теряет хладнокровия.

— Не совсем так. Именно потому, что они провинились, я теперь дорожу ими гораздо больше. Поверьте, самые ценные и доверенные люди в вашем окружении те, кто дал вам неопровержимые доказательства своей низости. Верность за гарантию безнаказанности, понимаете? Взгляните хотя бы на наших политических деятелей: что, по-вашему, помогает им держаться на плаву? У раба есть только одна цепь. У честолюбца их столько, сколько найдется людей, которых он может использовать с выгодой для себя.

— А вдруг они взбунтуются…

— Дорогой Вердзари, победа без опасности — бесславная победа. Впрочем, слово теперь за ними, и если они выберут зло — что ж, их дело, не нам отнимать у них радость реванша… Надеюсь, у вас нет сомнений по этому поводу?

На столь прямо поставленный вопрос Вердзари отвечает не сразу, он отхлебывает из стакана и бормочет:

— Какое-то противное оцепенение во всем теле… оно пройдет, я уверен. Видите ли, у меня вообще вялая конституция, а развалиться перед самой пенсией…

— А вот этого вы не должны были мне говорить, — весьма бесцеремонно перебивает его прокурор. — Как вы думаете, смогу я проследить за вашими документами, если вы сами мне не поможете? А если документы попадут неизвестно в чьи руки, то не помешает ли это вам занять должность, к которой вы стремитесь и которой, безусловно, сможете достичь, чтобы будущая пенсия была не столь скудной?

Тут Де Витис встает и, шагнув к пожилому комиссару, говорит суровым, почти угрожающим голосом:

— Ваша жертва тоже была красивой женщиной, помните? О, конечно, то был несчастный случай, но разве он произошел бы, если бы вы не пили весь вечер?

Очевидно, он может позволить себе такой тон, поскольку Вердзари, вместо того чтобы возмутиться, остается неподвижен. Тень великого мужа закрыла ему не только вид на море, но и пути к спасению. Он протягивает руку к стакану и опорожняет его с гримасой отвращения.

— Эта ваша слабость, между прочим, — продолжает неумолимый собеседник, не первый раз ставит меня в неприятное положение. И каждый раз я покрываю вас — не только в ваших, но и в моих интересах, разумеется. Прокуратура в главном городе провинции должна быть чиста как зеркало, хотя бы формально, и в этом зеркале должны отражаться все, кому приходится иметь с ней дело.

— Такой уж у меня характер… — вздыхает Вердзари.

— У людей с характером — скверный характер, дорогой комиссар. И потом, мы с вами не можем позволить себе такую роскошь — иметь характер!

Он убирает бутылку и стакан, явно давая понять, что беседа окончена и вопрос решен, потом замечает:

— Знаете, что сказал Клаузевиц? «Нужно оставить противнику иллюзию, что он близок к победе, иначе радость окончания войны будет неполной». Но будьте уверены: тот, кто побеждает на самом деле, всегда остается незапятнанным, какова бы ни была его тактика.

— Незапятнанным? Вот неожиданное слово!

— Но оно отвечает той единственной концепции правосудия, какой придерживаются в нашей стране.

Солнце уже зашло, и его отблеск покрывает гладь моря серебром. На некоторое время оба забывают обо всем, любуясь медленной сменой красок. Наконец Вердзари встает и, повернувшись к лестнице, ведущей вниз, нарушает молчание:

— А Фавити?

Де Витис отвечает важно — как человек, который добился желаемого:

— Можете доверять ей, как мне самому.

Необходимость ждать обратно пропорциональна социальному положению человека. Чем выше ты стоишь на общественной лестнице, тем меньше приходится тебе ждать, а вот бедняк, можно сказать, всю жизнь проводит в ожидании: на почте, в приемной врача, на перроне вокзала. Поезд у него, как правило, не скорый, а пассажирский, зачастую ему приходится путешествовать на своих двоих, это словно еще больше растягивает ожидание. Тот, кто зависит от другого, всегда в ожидании, с утра до вечера, и все ждет чего, — то от завтрашнего дня. Но это «что-то» либо не наступает вовсе, либо каждый раз обманывает ожидания верный знак незащищенности и несвободы человека. Сильным мира сего не нужно надеяться, им незачем сидеть в приемной.

Этторина Фавити заждалась. Его превосходительству пора бы уже вернуться. Последний поезд из Риомаджоре приходит в восемь тридцать, а сейчас уже больше девяти. От вокзала до виллы «Беллосгуардо» всего несколько минут на такси, и ей не терпится узнать, чем кончилось свидание, для которого она предложила воспользоваться домом ее родителей. Хоть бы он поскорее вернулся. Когда решается твоя судьба, неизвестность с каждой минутой все тяжелее.

Она на кухне, держит ужин на плите, чтобы не остыл, но делает все машинально, мысли ее далеко, они вернулись к недавним мгновениям черной, грызущей тоски, от которой у нее кружится голова: прошлой ночью ей приснился очень странный сон, и она никак не разберет, что бы он мог означать. В сотый раз приподнимает она крышку кастрюли и загадывает: если к приходу Де Витиса соус не остынет, значит, все будет хорошо. Затем решительно закрывает кастрюлю: до приезда хозяина она ее больше не откроет.

Вот он наконец. Такси притормаживает и въезжает в сад; от скрипа гравия под колесами на душе у Этторины становится спокойно и печально: еще секунда и она все узнает. Де Витис входит в дом, и достаточно видеть его спокойные, впервые за долгое время не закрытые темными очками глаза, чтобы забыть все страхи, а его веселый голос залечивает любые раны.

— От свежего воздуха у меня разыгрался аппетит! Итак, дело сделано. Этторина спешит на кухню, возвращается оттуда с большим блюдом и, ободренная хорошим настроением прокурора, не выдерживает:

— Ваше превосходительство…

— Ну-ну?

— Мне сегодня приснился сон…

— Бесконечная тень истины…

— Только, пожалуйста, не смейтесь надо мной, сон очень странный…

— Это была цитата из Пасколи!

— Никак не могу отвязаться от этого сна.

— Так расскажи мне его.

— Не знаю, как начать. Он такой запутанный, прямо настоящий роман.

— Начинай с места действия.

— Старый замок с башнями и подземельями…

— Вот видишь… А теперь действующие лица!

— Преступники… Банда преступников, которая хочет уничтожить человечество…

— Это не ново! — Он указывает ей на стул. — Садись, садись…

-.. Они крали с кладбищ покойников и делали им уколы, от которых те превращались в роботов. И эта компания все росла и росла — люди-то каждый день умирают — и постепенно превратилась в огромную армию покойников со всех концов земли, а живых становилось все меньше, и скоро им предстояло исчезнуть совсем…

— Как интересно, продолжай!

— Но вот они откопали одну женщину, красавицу, но она не умерла, ее похоронили еще живую…

— Мнимоумершая…

— Вот-вот, и она приходит в себя в подземелье замка, куда ее поместили, чтобы потом сделать ей укол, и сначала она ничего не может понять…

— Еще бы!

— А когда понимает весь этот ужас — что убежать невозможно, — продолжает прикидываться мертвой…

— В некоторых случаях это единственный путь к спасению.

-.. А чтобы выжить, она ворует еду. Но ей, конечно, хочется освободиться и спасти погибающее человечество. И вдруг ей приходит в голову одна вещь. Она спасет мир через любовь!

— Как романтично!

— Она соблазняет стражника и, забеременев от него, начинает сеять жизнь среди царства смерти, и вот живых становится все больше, и бандиты не знают, как им быть…

Этторина заканчивает рассказ и доверчиво спрашивает Де Витиса:

— Что вы об этом думаете, ваше превосходительство?

— Грандиозная затея, прямо-таки воссоздание мира, и, насколько я понял, женщина, призванная предотвратить подобную катастрофу и восстановить естественный порядок вещей, послана самим Провидением. Она избранница, и ей дано орудие мести…

Де Витис делает небольшую паузу, чтобы отпить из бокала. Приятно, что Этторина сообразила приготовить ему бутылочку в холодильнике.

-.. А месть, дорогая моя, сладка, особенно для женщины. Но надо уметь вкушать ее, иначе можно испортить желудок… Ты согласна со мной?

Этторина молча кивает и, удовлетворенная, принимается убирать со стола. Когда она уносит посуду, он пожирает глазами ее могучее тело, при каждом шаге буквально исходящее радостью. Но это самое большее, что она может сделать для хозяина после всех пережитых им страхов.

Де Витис, зажав большим и указательным пальцами стройную ножку хрустального бокала, смотрит, как она шествует на кухню и обратно: судя по всему, его глаза и небо снова функционируют превосходно.

 

Глава 7

Между двух огней. Говоря — всегда рискуешь. Уйти в отставку в чине квестора.

Как всегда по утрам, Берарди поглощен чтением спортивного раздела «Газетт», когда хорошо знакомое ему нарастающее гудение лифта заставляет его оторваться от этого занятия. Но на этот раз, хотя лифт прибыл именно на его этаж, он не прячет газету, а только кладет указательный палец на прочитанную фразу и ждет, когда откроется дверь. Де Витис еще в отпуске, Конти под следствием, а больше ему бояться некого: он завоевал право на покой и безмятежное чтение, в чем так нуждается.

Он держит газету развернутой без всякого стеснения, даже с некоторым вызовом, что доставляет ему огромное удовольствие. Хватит хитрить, хватит изворачиваться, больше не надо мгновенно прятать газету при отдаленном шуме шагов и скрипе двери, как это было при Де Витисе. Только заслышав лифт, он уже впадал в панику, от трели звонка его бросало в дрожь, ведь его превосходительство не желал ничего слушать: «Тут вам не вокзал и не приемная дантиста, так что уберите газету!» А он уже не мальчик, чтобы его регулярно отчитывали.

Нордио — это другое дело, он настоящий синьор, с ним Берарди даже шутит, проверяя, кто из них лучше знает игроков и турнирную таблицу чемпионата. Кроме того, Нордио прекрасно помнит составы команд, и между ними нередко возникает оживленная дискуссия, которая, то прерываясь, то разгораясь снова, иногда растягивается на целый день, а то и заканчивается на следующее утро. Не то что Де Витис с его безумным чванством.

Двери лифта открываются, из него выходит Вердзари в слишком широком и сильно измятом костюме. Слава Богу, хоть сегодня оставил дома свою глупую собаку, радуется Берарди, — позавчера из-за нее тут такое было! Эта собачка чуть не прыгнула на Нордио, и Берарди пришлось бросаться на помощь: она не слушалась даже хозяина. Нордио чуть не умер со страху и, естественно, накричал на Вердзари:

— Оставляйте ее дома, комиссар, здесь ведь государственное учреждение, а не поляна, где ищут трюфели!

И потом, этот комиссар — вот нахал! — сразу переходит на «ты», а Берарди после стольких лет службы этого не переносит, он ведь не продавец в лавке, а дежурный в приемной прокурора.

Вердзари подходит и лаконично осведомляется:

— У себя?

— У себя.

Берарди не теряется, даже не встает со стула: пока Нордио за него, он чувствует себя очень уверенно. Может быть, со временем удастся устроиться старшим продавцом и перебраться в Геную, где его сын служит у Фассио.

— Скажи ему, что я здесь и хочу с ним поговорить.

— Он ждет вас, ждет! — И с плохо скрытым раздражением:

— Он давно вас спрашивает, идите, идите… — И вместо того чтобы проводить, Берарди лишь кивает в сторону коридора.

Когда заходишь к человеку в кабинет, а он в это время разговаривает по телефону, — сразу чувствуешь себя лишним. Но деваться некуда. Хотелось бы выйти за дверь под каким-нибудь предлогом, да боишься показаться смешным. Хозяин кабинета замечает твое замешательство, но прекратить разговор не может и начинает объясняться с тобой знаками, давая понять, что разговаривает с важной персоной и по важному делу. Так он и разговор продолжает, и высказывает тебе свое дружеское расположение. То, что собеседнику на другом конце провода отдают предпочтение, а тебя, стоящего в двух шагах, заставляют ждать, делает ситуацию комичной, и, оказавшийся меж двух огней, хозяин кабинета, желая как-то сгладить неловкость, принимается сокрушенно разводить руками и взволнованно расхаживать взад-вперед, насколько позволяет телефонный шнур.

Войдя в кабинет Нордио, Вердзари застает его за весьма интимным телефонным разговором, и в первый момент это его смущает. Однако он уже здесь, уйти было бы глупо. Он постучал и, услышав в ответ бормотание, которое принял за «войдите», вошел. Сейчас, слушая уклончивый, осторожный разговор Нордио и видя его извиняющиеся, неловкие и ненатуральные жесты — «ничего не поделаешь, важная деловая беседа!», — он невольно думает о странной судьбе, преследующей человека с первых сознательных лет жизни и обрекающей его на постоянное, систематическое вранье — в словах и в деяниях; вранье воздвигает вокруг него столь высокую стену, что в конце концов она становится непреодолимой. Ложь господствует надо всем даже в минуты внезапной искренности: когда они наступают, то вызывают стыд и явную неловкость.

Растерявшийся при появлении комиссара, Нордио что-то жалко лепечет в трубку. Вердзари сразу догадался, что на другом конце провода — его пассия, и, по правде говоря, не слишком удивился. Он прекрасно знает, кто она такая, и роман этот его не волнует.

При других обстоятельствах он бы вышел и подождал за дверью, но поскольку Нордио так настойчиво разыскивал его и распорядился немедленно впустить, то вот он здесь, и пускай Нордио любуется его ехидной физиономией.

Но есть и более существенная причина, заставляющая его остаться: Вердзари убежден, что, желая скрыть нечто, люди могут поведать об этом гораздо больше, чем если бы сразу сказали правду. Правда ослепляет, а в мягких сумерках лжи высвечиваются самые мелкие подробности. Поэтому он прислушивается к телефонной беседе Нордио с профессиональным интересом. Самая беспроигрышная ложь — это умолчание, тут всегда можно отпереться, а когда не договариваешь, недолго и влипнуть. Говоря — всегда рискуешь.

Наконец Нордио заканчивает свою односложную беседу; не успевает он предложить комиссару сесть, как тот плюхается на стул и заявляет:

— Как видите, собаку я на этот раз оставил дома… Я не хотел, чтобы сегодня повторилось то же самое… Она, конечно, нервная, моя собачка… но ума необыкновенного. — Перед последними словами он делает небольшую паузу.

Нордио испытывает некоторую неловкость, однако он все же находится в своем кабинете и при исполнении служебных обязанностей. Поэтому приступает прямо к делу:

— Извините, что я на вас так наседаю, но ведь и на меня наседают тоже. Вы должны понять, газеты не вечно будут молчать об этой истории. — И, заранее предвидя ответ Вердзари, скорбно добавляет:

— Поверьте, нам всем пришлось несладко…

— Особенно убитой! — вырывается у Вердзари. Прежде чем Нордио успевает ответить, он переходит на серьезный, деловой тон:

— Правда, излишняя торопливость может привести к роковым последствиям, особенно когда в деле есть нерешенные вопросы, белые пятна…

— Которые, по-моему, уже не актуальны после признания обвиняемого.

— Какого обвиняемого?

Вердзари проговорился, но Нордио не теряет хладнокровия.

— Конти, какого же еще? Он единственный, и, насколько я понимаю, другого не будет. На Де Витиса и Каррераса дела не заводятся, будут только вынесены административные взыскания. Первым займется Высший юридический совет, поскольку речь идет о простом дисциплинарном нарушении, второй предстанет перед Контрольной комиссией, когда мы передадим бумаги в палату депутатов.

— Поскольку судебно-медицинский эксперт в своем заключении… Тут терпение Нордио лопается.

— Заключение выправлено по форме и подписано, так надо ли опять поднимать вопрос о времени смерти, основываясь на сомнениях такого горе-ученого, как профессор Липпи? Вы, наверное, тоже слышали, при каких обстоятельствах он загубил свою научную карьеру и сколько неясных и до сих пор невыясненных причин заставили его стать судебным медиком, чтобы получше замести следы. Нет врачей бездарнее, чем те, что становятся чиновниками: им хочется продемонстрировать свои профессиональные достоинства, от которых уже мало что осталось. Когда представляется такой случай, их не остановишь. Липпи воображает, будто настал его звездный час. Я слушал его, слушал, но его версия не подтверждается свидетельскими показаниями. Время смерти указано в заключении и закреплено его подписью. Другим оно быть не может. — И добавляет уже не так жестко:

— Впрочем, может быть, вы представите мне новые улики, а Липпи — новое заключение, достойное доверия и подкрепленное доказательствами.

Нордио, безусловно, превосходно образованный юрист и сделает большую карьеру. Это дело было для него большой удачей, и неудивительно, что он отстаивает свои выводы. Вердзари это прекрасно понимает. И хотя слова Нордио нисколько его не убедили, он лаконично отвечает:

— Вы прокурор, вам и решать!

Это вызывает бурное одобрение Нордио.

— Не сомневайтесь, дорогой Вердзари, все будут в выигрыше, вы тоже получите, что вам положено и давно вами заслужено. Я подробно доложил в Рим о такте и выдержке, проявленных вами при работе в таких сложных условиях…

Старому комиссару этот комплимент кажется просто не очень удачной попыткой сменить тему и завершить разговор. Поэтому он прощается с прокурором и с иронической улыбкой направляется к двери, бросив на ходу:

— Надо признаться, вы мне очень помогли…

Выходя из Дворца правосудия, Вердзари размышляет о многочисленных и заманчивых обещаниях, которых он за последнее время наслушался. Скоро на пенсию, и все кругом прямо из кожи вон лезут, чтобы она была как можно больше. Конечно, жаль будет уйти с работы, не дослужившись до высокого чина. Он не простак; в отличие от Конти, он всегда знал, что движет миром, хотя никогда не извлекал из этого выгоды — скорее от недостатка проворства, чем от избытка честности. Но сейчас становиться в позу просто глупо, более того — преступно, если принять во внимание жену с кучей болезней, невыплаченную квартиру и троих сынков-лодырей на шее. Конечно, случай с этой бедняжкой, которую он сбил на дороге в Сарцану, тоже сыграл свою роль. Но не это решило дело, о чем он и намекнул Де Витису; главной причиной, заставившей его сдаться, было ощущение, что героическая стойкость тут мало что даст. Игра сыграна, и единственным результатом его героизма может быть перевод куда-нибудь далеко от дома и без всякой надежды на повышение. А ведь совсем неплохо уйти в отставку в чине квестора, и чтобы тебя потом до конца жизни так величали.

Как человек искренний, Вердзари всегда считал политиков людьми лживыми, пустыми, эксплуатирующими свое более или менее громкое имя, без которого они ничего не стоят и которое они не устают повторять как для удовольствия, так и для саморекламы.

А он, увы, принадлежит к другой части человечества; к тем, кто не умеет просить, а уж если приходится, то делает это так неуклюже, что полезнее промолчать. И вот теперь, под занавес, ему улыбнулась удача; он ее не искал, его к ней подтолкнули, и он ее из рук не выпустит.

 

Глава 8

Язык цветов. Клецки по-генуэзски. Необходимость многому учит. Умение вести себя непринужденно.

Так называемый язык цветов основан на совершенно случайных, поверхностных ассоциациях. Надо вникать в его символику, чтобы понять: речь идет о простой условности. Но так или иначе, а на этом языке одуванчик олицетворяет нежность и склонность к бурным проявлениям чувств, нарцисс — себялюбие, полынь горечь, лилия — чистоту.

Это растение семейства лилейных пришло к нам из Греции, а точнее, с полуострова Халкидики, что расположен между Салоникским заливом и проливом Дарданеллы. Лилию выращивали как декоративное растение; именно из-за своей ослепительной белизны она стала символом чистоты. Простота формы сделала лилию широко распространенным мотивом геральдики: золотая лилия на голубом фоне была гербом королей Франции, белая на алом — гербом Флорентийской Синьории.

Матильде Маццетти, одержимой страстью ко всему чистому и незапятнанному, удалось вырастить несколько экземпляров лилии в своем рабочем кабинете, и теперь сюда приходят коллеги со всей прокуратуры, чтобы насладиться их нежным запахом.

Это оказалось не так уж трудно. Надо было только взять деревянный ящик, в каких продают фрукты на рынке, наполнить его землей с подходящей подкормкой, старательно взрыхлить и посадить тщательно отобранные луковицы, а затем поливать их, как сказано в учебниках по садоводству. Руководимая опытной Этториной, Матильда делала все по науке — и вот наконец из черной земли показались ростки, а вскоре появились и бархатистые белоснежные бутоны. Это случилось солнечным утром, и, чтобы отметить событие, обрадованная секретарша Де Витиса угостила — конечно же, безалкогольными напитками — всех коллег со своего этажа. Сколько стараний, сколько забот предшествовало этому!

Вот, скажем, борьба с вредителями. Пустяк вроде бы, но у цветов, как и у людей, самые чистые и уязвимые особи подвергаются самым жестоким нападениям. Ей кое-что известно об этом: вплоть до вчерашнего дня она вынуждена была выслушивать поток гнусностей, нескончаемые грязные обвинения — в надежде помочь его превосходительству. Дело стоило того: сегодня Де Витис уже вне опасности.

Она посыпает великолепные цветы специальным порошком, осторожно протирает нежные листья влажной ватой, чтобы очистить поры, — как вдруг ее зовет Нордио.

Прежде чем выйти из кабинета, Матильда заботливо закрывает окно; дни теперь уже не такие теплые, а лилия — слишком чувствительный цветок, она не выносит перепадов температуры. Любое дуновение, кроме дыхания любящей хозяйки, может ранить нежный венчик, вызвать у него мучительную дрожь — лепестки сразу станут вялыми, словно в одно мгновение успели состариться. И теперь, прижимая к груди ручку и блокнот для стенографирования, она переступает порог, отделяющий ее кабинет от кабинета Нордио, и закрывает за собой дверь.

— Начнем с комиссии по расследованию палаты депутатов, затем по нисходящей — Высший юридический совет, Генеральная прокуратура республики и так далее, до конца списка. С адресами, разумеется.

Оба приступают к делу, ни разу не сбиваясь с ритма, ведь работа сложная и требует внимания.

«Согласно имеющемуся списку и в соответствии с должностной инструкцией в указанное учреждение направляются с целью ознакомления и принятия необходимых мер материалы следствия по делу о преднамеренном убийстве Савелли Луизы, в замужестве Конти, имевшем место в поселке Грацие, близ Специи шестого июля сего года и совершенном ее мужем Конти Франко, при обстоятельствах, указанных в прилагаемых актах и подробно изложенных в обвинительном заключении, каковое основывается на:

1) заключении городской судебно-медицинской экспертизы;

2) показаниях свидетелей и розыскных данных уголовной полиции, также прилагаемых к настоящему отчету…»

Когда в кабинете Нордио раздается телефонный звонок, работа уже продвинулась далеко, и поэтому у проворно схватившей трубку Матильды есть все основания ответить, что им осталось совсем немного и они успеют вовремя.

— Будем у тебя через полчасика, ну, самое большее, через сорок пять минут… Нет, не опоздаем, а ты пока поставь на огонь воду… Очень хочется попробовать твои клецки по-генуэзски. Да нет же, говорю тебе, у нас тут дела осталось на несколько минут, а потом сразу же выезжаем — ну да, мы оба. Нам страшно интересно посмотреть, как ты там все устроила — наверняка замечательно… Верю, верю, я же знаю, в каком состоянии был бедный домик…

Повесив трубку, она отвечает на вопросительный взгляд Нордио:

— Звонила Этторина; Де Витис только что уехал в Сан Вито, и ей прямо не терпится… Она говорит, что «Беллосгуардо» еще красивее, чем раньше. Она замечательно все устроила. Конечно, теперь это в ее собственных интересах, но ведь она заслужила.

Нордио со сдержанной улыбкой сообщает:

— Необходимость многому нас учит, а нужда обостряет разум, — и принимается подписывать экземпляры следственного заключения, которые Матильда подает ему, раскрыв на нужной странице.

Умение вести себя непринужденно среди избранных может открыть путь к успеху. Но у многих ли возникает возможность на деле добиться для себя другой, лучшей жизни? Даже когда подворачивается долгожданный случай, люди ведут себя не правильно или вообще никак себя не ведут — скованные волнением, страхом, неопытностью. А иные высокомерные моралисты вообще считают такой путь к успеху просто-напросто недостойным их.

Но Этторине Фавити смелости не занимать, и в работе по благоустройству и приведению в порядок владений Де Витиса она действовала с той же твердостью и осмотрительностью, с какими в детстве ступала по осыпающимся каменным террасам Чинкветерре. Сейчас, как и тогда, каждый неверный шаг мог стать для нее роковым, но все завершилось наилучшим образом. Надо было только проявить терпение. Разумеется, без редкостного стечения обстоятельств, каждое из которых благоприятствовало смело задуманному и методично осуществленному плану, ей нелегко было бы так быстро добиться своего теперешнего положения; но, с другой стороны, существуют люди — к каковым она, безусловно, причисляет себя, — чьи исключительные качества позволяют достичь желаемого несмотря ни на что. Эти качества — цинизм и безжалостный холодный расчет.

С дверей наконец сняли печати, она может навести в доме лоск после урагана, который тут пронесся. Конечно, можно пожалеть себя за годы потакания бесчисленным капризам Де Витиса, зато все это время она получала доход от аренды флигеля. Но это лишь первый шаг; когда прокурор уйдет на пенсию, деятельной и прилежной Этторине совсем нетрудно будет прибрать его к рукам и женить на себе. Он не сможет обходиться без нее, да и ей — куда деваться? А в браках по расчету между представителями разных социальных слоев чувство вины, которое испытывает более обеспеченный, всегда идет на пользу менее обеспеченному и благополучному партнеру.

Она накрыла стол на шесть персон, накрыла роскошно и, отойдя в сторону, любуется блеском серебра и сверканием хрусталя. Еще секунда, другая уходит на то, чтобы тут поправить криво лежащий нож, там отогнуть край салфетки, а вот этой тарелке положено стоять с другой стороны — все она проделывает с видом радушной хозяйки, ожидающей гостей, а не так как прежде, в роли служанки. «Буль», освобожденный от своего постыдного тайного аппендикса, красуется на обычном месте, но теперь все его чудеса открыты восхищенным взорам. Он словно чистая — наконец-то чистая — совесть, которой больше нечего скрывать. Теперь в этих многочисленных ящичках за причудливыми, непохожими друг на друга дверцами Этторина хранит всякие мелочи: спицы, крючки и нитки для вязания. Не так легко найти подходящее место всем этим вещицам.

Поговорив по телефону с друзьями и удостоверившись, что они скоро приедут, она направляется на кухню, где на плите уже стоит кастрюля с водой. Зажигая под ней газ, она чувствует, как кровь ударяет в голову. Возможно, возрастное или же реакция на такое обилие событий за столь короткое время.

Пока вода закипит, Этторина выходит в сад. Она уже привела в порядок развороченные дорожки, разровняла гравий, но надо еще подрезать виноград и кусты, обрамляющие аллеи. Тут понадобятся умелые, прилежные руки, привыкшие держать садовые ножницы. И Этторина впервые, с тех пор как живет в «Беллосгуардо», с удовольствием позволяет себе подумать о наемном работнике. Теперь она больше не прислуга, ей достаточно руководить и присматривать: да, она действительно стала другой!

От глотка свежего воздуха сразу легче. Она вернулась на кухню — вода уже закипает, и она бодро и энергично приступает к последним приготовлениям. Тесто удалось на славу, клецки будут замечательные. Этот обед должен запомниться надолго. А потом каждый пойдет своей дорогой: как и должно быть, когда все думают только о своей шкуре.

Она приподымает полотенце и любовно смотрит на поднявшееся тесто — у него такой аппетитный вид.

А что в кастрюле? Вода закипела — и как раз вовремя: гравий в саду заскрипел под колесами первой машины.

 

Глава 9

Тост за вечное поражение. Идеальная месть обманутого мужа. Свободны чтобы попасть в еще большее рабство.

На покрытой гравием площадке возле виллы «Беллосгуардо» еще не бывало столько машин сразу — за исключением того рокового июльского дня. Кроме малолитражки Этторины Фавити, которую она сочла нужным приобрести сразу после получения водительских прав — теперь у нее столько важных дел и новых друзей, что в городе надо бывать значительно чаще, — здесь только что появился лимузин, прежде возивший Де Витиса, а теперь перешедший в распоряжение Нордио, а сразу за ним встала маленькая машина Матильды Маццетти. И вот, наконец, в ворота вплывает шикарный автомобиль Лилианы Ридольфи.

Цветущая деловая женщина, громко захлопнув дверцу, мелкими легкими шажками направляется к вилле. Взлетев по ступенькам и миновав распахнутую дверь, она застает всю компанию в сборе и удивленно восклицает:

— Ну, здесь теперь все по-другому! Какая же ты умница, Этторина! Где ты? Иди сюда, я тебя поцелую, ты заслужила. Ты так замечательно все устроила. Ты заслужила это, бедняжка.

И после нежных объятий обращается к остальным, приглашая разделить ее восторги:

— Верно ведь? Вы согласны со мной? Давайте же поднимем бокал за новую хозяйку этого дома и скажем хороший тост…

— По-моему, это дурной тон, — перебивает ее Матильда. Однако Нордио тут же осаживает ее:

— Тон, может быть, и дурной, а мысль, безусловно, хорошая!

Лилиану радует его поддержка. С ужимками скромницы она подсаживается к Нордио и обнимает его за талию.

Нордио улыбается и, не отстраняясь от нее, поднимает бокал:

— Итак, за вечное поражение!

— Нет, хватит, это несправедливо! — пробует протестовать чувствительная и чопорная Матильда. Однако она, по-видимому, осталась в меньшинстве, поскольку ее лучшая подруга Этторина тоже подняла бокал с пенистым вином и рассудительно говорит ей:

— А почему бы и нет? Слушай, Матильда, ты ведь хотела спасти заблудшую душу Де Витиса. Разве не ради этого ты сговорилась с нами? Ну ладно, выпьем лучше за нас всех. Оставим в покое бедного Конти: жена ему столько крови испортила! Подумать только, ведь Каррерас привез приказ о его назначении…

— Да, за супружеские заслуги!

Лилиана безжалостна. Однако не злоба ее распирает, а неудержимая радость. В лице Этторины ей обеспечена превосходная клиентка, а с будущего сезона, когда под руководством Нордио местная прокуратура станет самой либеральной и снисходительной во всей Италии, от клиентов не будет отбоя. Она уже подумывает открыть лагерь нудистов вблизи Монтеросса, а в Вараццо ведет переговоры о создании «Средиземноморского клуба», в котором контрольный пакет акций будет принадлежать ей. И, показывая на черное отверстие, все еще зияющее посреди стены, она разражается нервным смехом.

— Ребята, Де Витис правда уехал, он не свалится нам на голову, а? Хорошенький был бы номер, верно?..

— К столу, к столу! — кричит Этторина, неся суповую миску с дымящимися клецками.

Усевшись за стол, все замечают вдруг лишний, шестой прибор.

— Есть еще один человек, который после этой истории остался в выигрыше, и я решила пригласить его, не предупредив вас: это сюрприз! — говорит Этторина в ответ на вопросительные взгляды гостей.

Гости в недоумении, по рукам Нордио пробегает дрожь, и вилка с нанизанными клецками начинает мелко подрагивать. В этот момент входить водитель Луиджи. Не зная, к кому ему обратиться — к Нордио или Этторине, — он останавливает взгляд на роскошном столе, уже порядком разоренном гостями, и возвещает:

— К вам комиссар Вердзари!

Когда Вердзари без промедления входит в столовую, Этторина отваживается нарушить гнетущее молчание и указывает ему на его место за столом.

— Садитесь, садитесь, комиссар, а то все остынет. Я уж думала, вы не придете.

Вердзари садится рядом с Нордио и молча улыбается. Ему наполнили бокал, и он с удовольствием его опорожняет. Затем, достав из внутреннего кармана пиджака небольшой сверток, отодвигает тарелки и кладет его на скатерть.

— Я бы ни за что не пренебрег таким лестным приглашением. А кроме того, я хотел показать вам кое-какие вещи и решил воспользоваться случаем. Я их собрал в разных местах по долгу службы, но не предъявил в свое время господину прокурору, поскольку видел его нетерпение закончить следствие поскорее.

И на глазах у потрясенной компании Вердзари извлекает из свертка первый предмет: столовый нож с чеканной серебряной ручкой. Он совершенно такой же, как другие ножи на столе, только на зазубренном от долгого употребления лезвии остались волоконца нейлона — переливчатые, блестящие и тонкие, словно волосы. Он поднимает нож и поворачивает его против света, чтобы все присутствующие могли хорошенько разглядеть. Бросив взгляд на лежащие перед ним приборы, он продолжает:

— Красивый ножик, верно? Из-за этой чеканки мне пришлось здорово повозиться, чтобы снять отпечатки пальцев. Конечно, тот, кто воспользовался ножом с такой ручкой, знал свое дело.

Этторина сидит, затаив дыхание, и тут Нордио, пытаясь скрыть явное замешательство, говорит преувеличенно деловым, профессиональным тоном:

— Что же вы не сообщили мне об этой вашей находке? — И добавляет неожиданно мягко, почти покорно:

— Вы же прекрасно знаете, что эту спешку с окончанием следствия затеял не я, мне ее навязали, так же, как и вам.

Затем он вдруг оживляется и, словно желая убедить не только Вердзари, но и себя самого, меняет тему.

— А впрочем, если Конти сознался, к чему нам опять обсуждать все это? Обрывки нейлоновой веревки неопровержимо доказывают его вину!..

— Если бы не эти обрывки, — перебивает его Вердзари, который словно только того и ждал, — если бы не они, то, согласитесь, Конти не подумал бы, что переусердствовал, связывая жену, а стало быть, и не взял бы вину на себя! — И доверительным тоном продолжает:

— План мести, надо признаться, был неплох, хоть и возник у него внезапно. Он наказал бы неверную жену и одновременно проучил бы прячущегося за стеной ее любовника. Идеальная месть обманутого мужа, лучше не придумаешь! Не говоря уж о приезде Каррераса, который тоже неожиданно влип.

Вердзари на секунду замолкает, чтобы отхлебнуть из бокала, и продолжает свой рассказ:

— Несомненно, именно Конти напал на жену и связал ее. Он был ожесточен, ему постоянно приходилось терпеть насмешки и унижения. Флигель виллы «Беллосгуардо», который ему было приглянулся, а потом оказался уже сданным, стенка бюро с окуляром, который открывается у него перед носом, да и то, что его выдворили из уютного и привычного места в Риме и отдали под начало Де Витиса, когда-то вместе с ним поступавшего в министерство и бесстыдно волочившегося за его женой… Согласен: он первым проник во флигель…

— Первым!..

Это восклицание словно бы вырвалось одновременно у всех. Компания, за исключением Этторины, еще занятой едой, настораживается и ловит каждое слово Вердзари.

— Единственное невыясненное до сих пор обстоятельство, — продолжает он, это смерть его жены, а также личность того, кто проник в спальню позднее и прекратил страдания несчастной… Ибо после нападения мужа Луиза Савелли была еще жива!

— Жива!

На сей раз собравшиеся хором подхватывают слова комиссара, а он, откинувшись на спинку стула, продолжает:

— Да, жива… Избита, без сознания, — но жива. Это был внезапный приступ бешенства мужа, а не преднамеренное убийство. Перед тем как уйти, он даже чуть-чуть ослабил узлы на веревках — это подтверждается показаниями свидетеля, — поскольку рассчитывал, что вечером она вернется домой, к нему. Побои должны были стать для нее уроком на будущее — ей и тому, кто наблюдал за этой сценой из-за стены. Он нарочно сдвинул зеркало, чтобы открыть ей глазок — дать ей понять: вот до чего она докатилась, бесстыжая! Именно в таком состоянии, бесчувственную, но не мертвую, обнаружила ее Этторина Фавити, поглядев в глазок, когда его превосходительство удалился.

— Этторина!

Собравшиеся снова не смогли удержаться от возгласов — и все разом поворачиваются к ней, а она невозмутимо жует свои клецки.

Конечно, она убила на них все утро, и теперь для нее нет ничего важнее этого блюда. Пусть хоть она отдаст ему должное, если у остальных пропал аппетит.

Вердзари опять делает паузу и подливает себе вина. Похоже, пить уже никому не хочется — так не пропадать же добру. Он подносит бокал к губам, отпивает глоток; вино еще не успело нагреться.

— Однако я должен снова разочаровать вас, — говорит Вердзари, поставив бокал на стол, — обнаружив плащ Конти и решив, что Луиза Савелли уже мертва, Фавити действительно проникла во флигель, но лишь для того, чтобы забрать оттуда обрывки веревки и тем самым скомпрометировать Конти… Впрочем, вы и сами прекрасно это знаете…

Но Вердзари не удается закончить фразу — его перебивает пронзительный голос Лилианы Ридольфи:

— Как же так: Этторина единственная могла когда угодно войти во флигель, после ухода Конти она появляется там с ножом — и вы не обвиняете ее в убийстве!

Тут она сбавляет тон, в голосе звучит лицемерное сочувствие подруге:

— Наверное, когда она оказалась в спальне, та стала приходить в себя, и тут от испуга… Этторина доела клецки и теперь подбирает соус хлебом. Она никак не реагирует на выпад подруги, более того, на губах у нее появляется язвительная усмешка.

Вердзари примирительно кивает Лилиане, снова берет сверток, разворачивает его и кладет рядом с серебряным ножом несколько обрывков белой веревки:

— Нет, это не Фавити, и сейчас я вам объясню, почему. В тот вечер около половины десятого была сильная гроза — вы, наверное, помните. Так вот, обрывки веревки и плащ, найденные под воротами и на склоне у дороги, были мокрыми: значит, кто-то разложил их там до того, как пошел дождь…

На этот раз Лилиана лишь энергично кивает, но в разговор вмешивается Нордио:

— Не понимаю, почему вы придаете такое значение этому дождю! Стало быть, Луиза Савелли была убита до грозы, и то, что вы не обвиняете в этом Фавити, утверждая, что она лишь стащила обрывки веревки, только подкрепляет версию о виновности Конти. Тут не может быть никаких вариантов. Когда вошла Фавити, Савелли была уже мертва — и точка, хватит об этом.

— Нет, все не так просто, — отвечает Вердзари. — И Де Витис, и Фавити по моей просьбе напрягли память и вспомнили существенную деталь, на которую, из-за обилия веревок в спальне, никто другой не обратил внимания: после нападения Конти и его ухода на шее жертвы веревки не было, а вот когда труп обнаружили, шея была стянута тонкой веревочной петлей, что и вызвало смерть от удушения. Стало быть, все произошло глубокой ночью, а не поздним вечером, как стремились доказать в ходе чересчур поспешного дознания.

Все слушают его, затаив дыхание, и даже Этторина отложила нож и вилку.

Они захвачены рассказом Вердзари, а он, зная, что аудитория у него на крючке, откашливается и продолжает:

— Так кому же приспичило побывать в комнате убитой до прихода полиции, несмотря на огромный риск? Не Этторине Фавити: она успела все сделать перед грозой, а если бы зашла еще раз, то обязательно унесла бы забытый ею ножик. И не Де Витису: зачем бы он ни зашел, увидев, что женщина еще жива, разумеется, оказал бы ей помощь. И потому, что был к ней неравнодушен, и, главным образом, потому, что хитроумный глазок в стене при расследовании дела причинил бы ему одни неприятности — что в итоге и получилось. Синьорина Маццетти? Самое большее, на что она оказалась способна, это сунуть кусочек веревки в карман Конти, подавая ему пиджак на следующее утро. И только. Она дама робкая, не предприимчивая, да и зачем ей? Остаются господин прокурор и его любовница, синьорина Ридольфи… Нордио возмущенно вскидывается.

-.. Да что вы волнуетесь, об этом знает весь город… Однако если вы, господин прокурор, стали во главе заговора с целью опорочить бедного Конти, а заодно и загубить Де Витиса, то зачем бы вам трудиться самому, когда у вас столько помощников? А вот у Ридольфи действительно была необходимость, и притом весьма настоятельная, порыться в бумагах покойной до того, как это сделает полиция…

Вердзари чувствует, что слушатели целиком в его власти, поэтому позволяет себе, не торопясь, допить свой бокал. Он усмиряет занервничавшую Лилиану повелительным взмахом руки и ведет рассказ дальше:

— Дело в том, что уже несколько лет она безнаказанно надувала и Де Витиса, сообщая ему заниженную сумму аренды его флигеля, и Фавити, которой полагался определенный процент с каждого контракта. И поскольку расписка со стоимостью аренды могла находиться только среди документов Савелли, получившей ее вместе с ключами, то, узнав от Фавити, что несчастная не подает признаков жизни, Ридольфи через незапертую дверь проникает во флигель, чтобы изъять компрометирующий документ. Если бы мошенничество открылось, то агентству пришлось бы распрощаться со своей безупречной репутацией, да и отношения с давней приятельницей и сообщницей подверглись бы серьезному испытанию. Осторожно, на ощупь пробираясь по комнате, она находит косметичку Савелли, начинает в ней рыться, как вдруг Савелли шевелится на кровати, очнувшись от забытья, и тогда перепуганная, обезумевшая Ридольфи хватает обрывок веревки и затягивает у нее на шее, пока та не испускает последний вздох…

— Да вы просто блефуете!

Лилиана Ридольфи вскакивает, опрокинув на белоснежную льняную скатерть свой бокал с розовым вином — расплывающееся пятно принимает форму человеческой руки. Вердзари вынимает из свертка сложенный вдвое листок бумаги и спрашивает у Этторины:

— Сколько вы обычно получали за аренду флигеля?

— Приблизительно пять миллионов за сезон — иногда больше, иногда меньше.

— Так вот, я взял на себя труд разыскать ваших прежних съемщиков, и как показывают эти расписки, сумма, запрошенная и полученная Ридольфи, приближалась к семи, а то и к восьми миллионам, в зависимости от клиента…

Этторина вроде бы даже не удивилась, а вот припертая к стенке Лилиана вся раздувается от возмущения и восклицает:

— Это вовсе не доказывает, что я входила во флигель!

— Лицевая сторона расписки не доказывает, — парирует Вердзари, — но взгляните на обратную!

И показывает собравшимся четко отпечатавшийся на обратной стороне расписки необычный след: подметка расчерчена диагональными полосками, между ними звездочки разной величины.

— Помните, как было? Я зашел к вам в агентство вроде бы за очень нужными мне сведениями: о порядке платежей, о суммах аренды, о выплате налогов, — и вдруг у меня из блокнота выпал листочек — каюсь, не совсем случайно. И вы так поспешно нагнулись его поднимать, что, вероятно, от волнения, сначала наступили на него, а затем только подняли. Конечно, это была с моей стороны отчаянная попытка докопаться до истины…

— Но это ровным счетом ничего не значит.

Лилиану нелегко заставить капитулировать, но доводам Вердзари, по-видимому, не будет конца.

Снова порывшись в свертке, он вытаскивает оттуда игральную карту и, показав ее присутствующим, кладет на скатерть. Это туз треф из колоды тароков.

На белом поле карты четко виден такой же необычный след, как на расписке: звезды и диагональные полосы. Теперь лист бумаги и карта лежат рядом, и все могут убедиться — след один и тот же. Несколько секунд Вердзари молчит, а затем подытоживает:

— Я нашел ее под кроватью убитой. Очевидно, во время борьбы убийца затолкала карту ногой под кровать… Мне стоило большого труда установить владельца этих туфель. Но в Специи не так уж много дорогих магазинов, торгующих несерийной обувью, а Ридольфи не такая дама, чтобы на нее там не обратили внимания…

Последнюю фразу Вердзари произносит с заметным волнением: не так уж приятно собирать воедино убогие и удручающие частицы истины, и сейчас ему вдруг стало до боли жаль самого себя — зачем он брался за это?

Он машинально берет в руки бутылку розового и тут же, досадливо поморщившись, ставит обратно: вина там осталось на донышке, и потом, оно уже совсем теплое. Наконец, оставив на столе сверток с вещественными доказательствами, словно они ему больше не нужны, вдруг встает, молча направляется к двери и выходит. Оставшиеся изумлены. Слышно, как открывается и захлопывается дверца и как его малолитражка, хрустя гравием, трогает с места.

Несколько секунд вся компания сидит, растерянно переглядываясь. Затем нарочито медленно приподнимается драпировка, закрывающая дверь во флигель, и в столовой появляется Де Витис. Лицо его выражает непреклонную суровость.

Подойдя к столу, он решительно берет сверток с вещественными доказательствами и поднимает его, словно желая сказать: «Вы все опять в моей власти — так смотрите у меня…»

Гости, еще не успевшие прийти в себя от монолога Вердзари, совершенно подавлены новым неожиданным поворотом. На их лицах тупая покорность.

Одна лишь Этторина, такая довольная, словно несостоявшийся обед уже закончился и оставил приятные воспоминания у ее гостей, принимается складывать тарелки и приборы, убирать со стола, смахивать крошки, и частый стук ее каблуков слышится между столовой и кухней.

Затянувшееся преступление становится респектабельным.

Жорж де Порто-Риш. «Театр любви».