Предисловие (В. Захарченко)

Милая, тревожная романтика детства! Приходит час, и она подступает к сердцу каждого, стискивает его своими сильными руками и переносит в далекие края, в неведомые страны, через океаны и моря, через горные вершины, покрытые вечными снегами.

Неистребима романтика путешествий! Вечно стремление к познанию нового, желание встретиться лицом к лицу с опасностью, преодолеть ее, выиграть схватку в единоборстве с природой!

Не в этом ли всепобеждающем стремлении приобщиться к приключениям и путешествиям скрыт успех, которым пользуются у молодых читателей такие книги, как "Путешествие на Кон-Тики" Тура Хейердала и "За бортом по своей воле" Алена Бомбара?

Норвежский ученый Хейердал на простом плоту вместе со своими самоотверженными товарищами проделал головокружительное по смелости и решительности путешествие через Тихий океан, для того чтобы доказать справедливость своего научного предположения о якобы происходившем в далекие времена переселении жителей Южной Америки на острова Океании. В те далекие годы не было никакой морской техники, кроме плотов. Ну что ж, — рассуждал Хейердал, — и в наш век, век авиации и трансокеанских лайнеров, мы произведем эксперимент на уровне древности. Я докажу, что я прав — люди прошлого могли пересекать океаны на плотах.

Был построен обычный плот из бревен легчайшего дерева — бальзы. Был поднят парус, и шестеро энтузиастов пересекли океан так, словно не было ни радио, ни авиации, ни пароходов.

Вот почему читатели книги Хейердала преклоняются перед мужеством ее героев — смелых людей, участников смелого путешествия.

Молодой французский ученый Ален Бомбар пошел еще дальше. Он поставил перед собой задачу: доказать, что человек, в одиночку спасшийся после гибели корабля и оставшийся без пищи и воды среди океана, может выжить.

— Безумец! — говорили ему. — Без пресной воды ты умрешь на третий день.

Но ученый не был безумцем. Он взвесил и проверил наукой все возможности человеческого организма и на маленькой резиновой лодочке, которую он назвал "Еретичка", вышел в свое беспримерное плавание. Это был подвиг.

Гонимое ветром суденышко Бомбара пересекло Атлантический океан. Бомбар пил дождевую воду, высасывал пресный сок из рыбы, которую ему удавалось выловить или которая сама падала на дно его лодки. Питался он тоже рыбой да еще морским планктоном.

Мы читаем книгу Бомбара с захватывающим интересом. В ней тоже борьба человека со стихией. Человек рисковал своей жизнью, но он победил. И это дорого нам.

Книга, которую вы сейчас держите в руках, принадлежит перу еще одного смелого человека — Вильяма Виллиса. Уже старик, в возрасте 60 лет, в одиночку предстал он перед силами природы. На плоту "Семь сестричек", построенном его руками, вступил он в единоборство с морем, проделав фантастический путь длиной почти в 7 тысяч миль — от далеких берегов Перу до песков Самоа.

Их было трое на плоту: человек, кошка и попугай. Три живых существа — и море вокруг, и солнце, и штормы, и бури, и тихая гладь океанского штиля.

Вы можете спросить: что повлекло автора книги в это гигантское путешествие?

И мы ответим вам: неистребимый ветер романтики гнал по волнам "Семь сестричек". Это он, неугомонный ветер странствий, вывел в океан пожилого человека, который смотрел на свое плавание, как на испытание духа и воли. "Человек в своей жизни, — думал Виллис, — должен доказать, что он настоящий человек — мужчина. Пусть же мое путешествие будет испытанием духа и поможет тем, кто терпит кораблекрушение в открытом море".

Как и всякий рассказ о путешествиях, приключениях и романтике, книга Виллиса завладевает нами, заставляет дышать соленым ветром океана и вместе со смелым героем пережить все перипетии его бесконечно длинного и трудного пути.

С неослабевающим интересом и вниманием мы вчитываемся в строки этого взволнованного повествования.

Книга, утверждающая веру человека в свои силы, полезна также и тем большим практическим опытом, которым делится на ее страницах бывалый мореплаватель.

Как должен вести себя человек, потерпевший бедствие в океане? Как преодолеваются трудности во время продолжительных путешествий по водным просторам с минимумом запасов воды и продовольствия? Какие советы можно дать человеку, который готовится к далекому плаванию?

На все эти вопросы мы находим в рассказе Виллиса обстоятельные ответы.

Совершенный Виллисом подвиг и его нелегкая трудовая жизнь — он был лесорубом, грузчиком, матросом — вызывают к нему наши симпатии, но в мировоззрении Виллиса далеко не все приемлемо для нас. Чем бы он ни занимался, где бы ни работал, он всегда оставался одиноким тружеником, далеким от общественных идеалов. Аполитичность, отрыв от активной деятельности и передовых идей способствовали созданию им субъективной философии: человек должен быть близок к природе, уход в природу способствует самораскрытию его души.

Но если эти взгляды Виллиса на жизнь, сыгравшие известную роль в его путешествии, чужды нам, советским людям, то самое плавание, смелость старого моряка, его трогательная и суровая любовь к жене, его необыкновенные закалка и настойчивость, проявляющиеся несмотря на то что, казалось, все в пути складывалось против него, не могут не привлекать нас.

Поэтому мы рекомендуем молодому читателю эту небольшую повесть о силе духа и воли человека.

Мы не сомневаемся, что она станет в один ряд с книгами, которые пробуждают в молодых сердцах светлую жажду путешествий и подвигов.

Вас. Захарченко

 

Глава I. Мечты о море

Я поглощен шумом моря. Мой плот все глубже погружается в ночной мрак. Всматриваясь, я с трудом различаю показания компаса — вест-тень-норд. Он тускло освещен фонарем, который спрятан от ветра в старом ящике из-под яблок, привязанном к бамбуковой палубе.

Сидя у штурвала, я пристально смотрю в темноту. Я наблюдаю за гротом , который гонит в ночи мой плот. Этот парус похож на огромный плуг, бороздящий море, или на высокую арку ворот, ведущих в Тихий океан. На плоту я один, если не считать кошки и попугая... Со дня отплытия из Кальяо прошел уже месяц.

Возле меня одна за другой вырастают волны. Они разбиваются о бревна и погребенный в пене руль. Иной раз высокая волна, кажется, вот-вот обрушится на плот. Я прислушиваюсь к свисту в снастях, стараясь определить, не усилился ли ветер. Ванты натянуты, как стальные стержни. Надо ослабить парус. Плот идет правым галсом . Теперь все в порядке, и я пробираюсь назад, на корму; из-за бортовой и килевой качки плот то и дело круто накреняется, и я, ухватившись одной рукой за какой-либо неподвижный предмет на палубе, не отпускаю до тех пор, пока не найду опоры для другой руки. Когда плотом управляет один человек, нужна быстрота, и именно поэтому я не протянул вдоль палубы предохранительных лееров — они мешали бы мне двигаться по ней.

Только от стойки грот-мачты к корме тянется леер. Я ухвачусь за него в последней отчаянной попытке спастись, если меня захлестнут волны.

Снова я усаживаюсь у штурвала и наблюдаю за курсом. Несколько дюймов слабины подняли парус еще выше и улучшили ход. Я делаю усилия, чтобы не смыкались глаза. Я измучен, но уже давно не обращаю на это внимания. С тех пор как плот отплыл из Кальяо, я сплю каких-нибудь два — три часа в сутки, да и то урывками, по десять — пятнадцать минут.

Как славно мчится плот! Я смотрю на уносящуюся назад пену. Затем перевожу взгляд на парус, крепкий и надежный, словно стена. Он так прекрасно выкроен, что на него приятно смотреть!

Слева от меня, на юге, низко над горизонтом стоит Южный Крест. Созвездие напоминает сверкающее копье; острие его обращено на запад, куда лежит мой путь. Над созвездием, словно высокие, уходящие в небо горы, простирается Млечный Путь — скопление звезд всевозможных величин. На два румба правее, прямо передо мной, видна планета, горящая мягким желтым огнем. Это самое яркое небесное светило. Планета висит в небе подобно фонарю. Такое сравнение приходит мне в голову каждый вечер, когда я наблюдаю, как она появляется на небе. Нередко я беседую с ней. Еще правее, почти на самом севере, где небосвод всего темнее, виднеются три звезды из рукоятки ковша Большой Медведицы. Плот находится на четыре градуса южнее экватора, поэтому остальные звезды этого крупного северного созвездия за горизонтом. Уже тысяча пятьсот миль отделяют меня от Кальяо.

Огромная волна подкралась сзади. Она вздымается над кормой, высокая, как дом, и готова обрушиться на плот. Я вскакиваю и хватаюсь за штурвал . Но плот уже спасся от многотонной лавины: "Семь сестричек" высоко подобрали юбки и в последний момент ускользнули от напасти. Теперь плот несется над пенистой ревущей пучиной; вода яростно бурлит между бревнами и фонтанами прорывается сквозь щели бамбуковой палубы.

Я все время слушаю шум волн, которые с бешеным ревом нападают на плот, наносят удар за ударом, словно тяжелые молоты. Этот рев никогда не умолкает, а по ночам звучит, словно бесконечная зловещая симфония. Удивительно, как только выдерживают веревочные связи! Почему они не рвутся под натиском волн, час за часом, день за днем непрестанно разбивающихся о плот?

Но мои бревна связаны на славу. Ведь им предстоит долгий путь. Порой, когда позволяет погода, я приподнимаю часть бамбуковой палубы и проверяю канаты. Ни один из них не поддался ни на йоту — они держат, как стальные тросы.

Плот представляет собой единое целое и чайкой несется по волнам.

Далекий путь! Далекий путь! Но какова его цель? Для чего я построил этот плот и плыву все дальше и дальше в глубь Тихого океана, в тех его просторах, где редко проходят корабли?

Это не прихоть и не простое приключение. Я не хочу доказать какую-либо научную теорию или открыть новый путь, чтобы по нему шли другие. Я хочу доказать этим путешествием, что всю свою жизнь шел по правильному пути.

Я пришел в мир с крепкой верой в природу и всегда был убежден, что если стану вести деятельную и простую жизнь сообразно ее законам, то смогу еще больше к ней приблизиться и почерпнуть у нее силы. Для меня это была дорога к счастью; с самого детства я шел по ней, и прожитые мною долгие годы доказали мне, что я избрал верный путь. И теперь, пока я еще полон духовных и физических сил, мне хочется подвергнуть себя суровому испытанию, какому должен, по-моему, подвергать себя каждый человек. Сейчас я испытываю себя бесконечным трудом, отсутствием сна и простой, скудной пищей; я отдаю себя на волю стихий, которые мне милы; далее я испытываю себя ужасным одиночеством и, как солдат в бою, непрестанной смертельной опасностью. Эта мысль также вдохновляет меня: возможно, мой опыт когда-нибудь пригодится потерпевшим кораблекрушение.

Я всегда стремился вести энергичный образ жизни. С детства я был подготовлен к испытаниям, с какими встретился в плавании на плоту. Много раз я пересекал континент... Мне приходилось трудиться на всех политых потом границах Америки, от Аляски до Мексики, от Калифорнии до Атлантического побережья. Я работал обнаженный до пояса, с лопатой или топором в руках, рубил гигантские деревья в лесах северо-запада, нагружал тысячи кораблей, убирал урожай с бескрайных полей от Канзаса до Дакоты и строил буровые вышки, когда в Техасе разразилась нефтяная лихорадка... Написано: "В поте лица своего". Так было начертано и в моей душе.

Я шел по пути, который сам для себя избрал. Нередко, когда я занимался литературой, живописью или предавался мечтаниям, во мне рождался страх: мне казалось, что, оставив физический труд, я могу утратить телесные и особенно умственные силы и оторваться от общения с природой, в котором состояло мое счастье. Как только этот страх овладевал мною, я снова возвращался к физическому труду...

Яркая планета, сиявшая передо мной, погрузилась в дымку, застилающую горизонт. Южный Крест исчез. Ночная сырость пронизывает меня до костей. Удары волн о бревна — суровая колыбельная песня. Темнота кажется холодной и беспредельной, звезды утратили блеск. Я смотрю на компас, поворачиваю штурвал на одну спицу и некоторое время наблюдаю за ходом плота, затем снова закрепляю штурвал и сажусь.

Я отдаюсь своей мечте. Календарь говорит, что мне шестьдесят один год. Улыбаясь, я вытираю брызги с лица. Шестьдесят один год... Знаю, здоровье не подведет меня. Судьба ко мне милостива. С пятнадцати лет я стоял плечом к плечу с самыми выносливыми в мире людьми и по сей день всегда мог постоять за себя.

По ударам волн о бревна я узнаю о перемене ветра. Совсем по-иному начинаешь чувствовать под собою плот: его покачивание и скольжение приобретают другой ритм. Нагибаясь, я вглядываюсь в компас: курс почти вест-норд-вест. Ветер заметно принял южное направление; так бывает перед рассветом. Я получше закутываюсь в куртку. Волны яростно бьются о плот. Моя грациозная черная кошка Микки открывает глаза, встает, потягивается, пристально смотрит на меня и снова свертывается клубком на моем старом сером свитере.

Этот свитер связала моя жена, Тедди, в 1950 году, и я впервые надел его зимой, плывя на грузовом судне в Европу. Что поделывает сейчас Тедди? Должно быть, ждет, как нередко ждала раньше. Она верит в меня. Мои мысли обратились ко времени, когда мне впервые пришла идея построить плот и переплыть на нем Тихий океан...

Тедди болела тогда, а я плавал матросом на пароходе-угольщике "Чарлстон", принадлежавшем бостонской компании "Мистик Стимшип Лайн" и совершавшем регулярные рейсы между Норфолком и Нью-Йорком. Был 1951 год.

Мы бросили якорь невдалеке от Бруклина , и, когда угольщик развернулся по течению, стоявший рядом со мной на баке помощник капитана сказал:

— Бил, мы простоим здесь часов шесть, пока сможем двинуться вверх по реке. За это время ты успеешь съездить в больницу и вернуться назад. Надеюсь, что твоя жена поправляется. Валяй и не беспокойся о судне.

Я нырнул в кубрик, наспех вымылся под душем и переоделся, а в это время другой матрос, сменивший меня на вахте, свистком вызвал с пристани шлюпку. Не успела шлюпка пришвартоваться, как я выскочил на пристань. Из автобуса я пересел в метро и наконец на такси добрался до больницы.

— Миссис Виллис все еще числится в списках тяжелобольных, но вы можете подняться к ней, — сказала мне в приемной сестра, вручая специальный пропуск, так как время посещения больных уже давно прошло.

Не дожидаясь лифта, я помчался по лестнице на пятый этаж, в палату, где находилась моя жена. Бледная и спокойная, она лежала на узкой, высокой кровати. До этого она провела шесть дней в кислородной палатке.

Мне хотелось сразу же поделиться с нею мыслью о плоте, который я собирался построить, чтобы одному, без посторонней помощи, переплыть Тихий океан, но, увидев, как она слаба, я решил не говорить ей сейчас об этом. Следовало подождать.

Мы побеседовали некоторое время, а затем я отправился на судно, чтобы провести его к стоянке в Ньютаун, где мы разгружались.

Плавая на этом угольщике из Норфолка в Нью-Йорк, я и принял решение построить плот. Однажды вечером на баке зашел разговор о спасательных шлюпках, о плотах, об аварийных пайках и о том, какие трудности приходится преодолевать человеку, плавающему по воле волн на утлой шлюпке в океане. Мы беседовали и о будущей войне, когда суда будут топить новым сверхмощным оружием, и, наконец, о командах пущенных ко дну кораблей или, вернее, об остатках команд, плывущих в океане по воле волн. Некоторым старожилам "Чарлстона" пришлось немало испытать на своем веку; в их числе был один, которого мы считали помешанным на плотах. Так говорили моряки про человека, получившего психическое расстройство в результате кораблекрушения и снятого с плота в океане.

Вот так все и началось. Однако мысль о плоте зародилась еще раньше, в дни моего раннего детства, когда четырехлетним малышом я вздумал на берегу небольшого грязного пруда соорудить из досок что-то вроде плота. Кое-как мне удалось это сделать, ведь ребятишки вообще изобретательны. Взобравшись на плот, я с гордостью, хотя и не без страха, отчалил от берега. Какой восторг — плыть на плоту! Всего несколько футов от берега, но все-таки на плоту! Затем мое сооружение развалилось, я стал отчаянно барахтаться, чтобы не утонуть, наглотался воды, и мне крепко досталось дома. Но несколько дней спустя я снова пустился в плавание. Прошло много лет, а мечта постоянно жила в моей душе.

Я ни за что не стал бы плавать на корабле во время болезни жены, но она настояла на этом, когда я привез ее из Миами [?!], где мы жили некоторое время, в Нью-Йорк, чтобы сделать операцию щитовидной железы.

— Пропадешь в городе, Бил, — сказала она. — Слоняешься по улицам и не знаешь, куда себя девать. Я знаю, что ты не выдержишь, если тебе придется каждый день приходить в больницу и смотреть на меня. Не беспокойся обо мне — здесь живут мои родственники, они будут меня навещать... И вообще, операция не из серьезных.

Она больше беспокоилась обо мне, чем о себе самой.

— Ты такой растерянный, — продолжала она. — Найди себе место на судне, это отвлечет тебя от мрачных мыслей. Ты слишком много занимался литературой, и тебе нужна физическая тренировка.

Я нанялся на корабль.

На "Чарлстоне" имелся радиотелефон, по которому меня можно было вызвать в любое время.

Сначала Тедди чувствовала себя хорошо, но, простудившись, серьезно заболела. И в это свое посещение я ей ничего не сказал.

Когда же я вернулся из следующего рейса, она уже почти поправилась, и мне показалось, что пришло время рассказать ей о возникшей у меня идее.

— Знаешь, Тедди, — начал я, — недавно, во время плавания, мне пришла в голову одна мысль. Она не раз приходила мне на ум еще с детства... Эта мысль овладела мной полностью. Короче, я собираюсь построить плот и переплыть на нем Тихий океан...

— Плот? О чем ты говоришь?

— Да, я построю плот и один переплыву на нем Тихий океан. Мне хочется знать, какие лишения я в силах перенести, то есть смогу ли я жить на голодном пайке, работая круглые сутки, день за днем, без сна, в любую погоду и среди океана.

— И что только не придет тебе в голову!..

— Тедди, ты знаешь, я всю жизнь подвергал себя самым тяжелым испытаниям, какие только может перенести человек. Я закалился и готов к такому путешествию. Ты вела такой же образ жизни и прекрасно понимаешь, что только потому так быстро и поправилась после операции.

Тедди молча, с удивлением посмотрела на меня и покачала головой.

— Бил... — сказала она.

— Да, Тедди, я хочу подвергнуть себя испытанию, большому испытанию, я хочу испытать все, что встретится мне на пути через океан! — Я пытливо смотрел на нее. — Ты понимаешь меня, правда?

— Понимаю... да, понимаю! Ты захвачен очередной идеей. Еще бы мне не понять! Позабудь об этом, Бил! На плоту через Тихий океан? Позабудь об этом! Один-одинешенек!.. Прошу тебя, больше не говори мне об этом. Ты никуда не поплывешь на плоту, ни один, ни со мной!

Месяц спустя, когда "Чарлстон" входил в гавань Хэмптон на пути в Норфолк, меня вызвали на капитанский мостик к телефону. Наконец Тедди собралась поехать домой. Я получил расчет, как только мы пришвартовались. Потом сел на самолет и полетел в Нью-Йорк. Как раз перед рождеством 1951 года мы вернулись в Миами, намереваясь провести в теплом климате зиму. В Миаме у меня была туземная лодка длиной в тридцать один фут, которую я приобрел в Британской Вест-Индии; на этой лодке несколько лет назад я совершил переход из Вест-Индии во Флориду.

Летом я снова плавал матросом, на этот раз на танкере. Мы перевозили из Венесуэлы и техасских нефтяных промыслов сырую нефть на северные нефтеперегонные заводы. В течение двух месяцев мы плавали по Мексиканскому заливу, Карибскому морю и дальше на север, за мыс Гаттерас, выдерживая штормы и штили и ложась в дрейф, чтобы увернуться от урагана. И все это время и в хорошую и в дурную погоду я неизменно видел на воде перед собой плот, который собирался построить; видел, как он боролся с волнами, как он раскачивался во все стороны, как он всплывал, если его захлестывала огромная зеленая волна, растекавшаяся сверкающим на солнце кристальным потоком; видел, как он устремлялся вперед сквозь белоснежную пену разбивающихся волн, как с царственной гордостью взбирался на гребни длинных валов и вновь погружался в пучину, бросая ей дерзостный вызов. Да, я построю плот, который выдержит все испытания!

Все это время я беседовал с товарищами по плаванию о спасательных шлюпках, голодных пайках и о медленной смерти, грозящей потерпевшему кораблекрушение.

Пока я день за днем стоял одинокую вахту на мостике танкера, в памяти проходили годы, проведенные мною на море, на этом старом дьявольском море!

Суровая работа, трудности и голодные пайки были мне знакомы еще с той поры, когда я юнцом плавал на паруснике... Адский труд: я часами тянул тросы, отчего на пальцах и ладонях трескалась кожа. Мы пробирались вокруг мыса Горн на английском четырехмачтовом барке "Бермуда". Забыл ли я это? Высоко на брам-гинцах, под мрачным небом, раскачивался я по огромной дуге, закрепляя окоченевшими руками паруса, замерзшие и твердые, как листовое железо, а в это время далеко внизу палуба куда-то уплывала по разъяренным волнам, и я спрашивал себя, находится ли подо мной судно, или же я сижу на мачте, дрейфующей в хаосе.

Месяцами приходилось мне тяжко трудиться, когда кубрик и камбуз находились под водой, дневные пайки все уменьшались, в нашей пище кишели черви.

Я помню другой большой парусник, четырехмачтовый барк "Генриетта" из Гамбурга, который дрейфовал неподалеку от того же мыса Горн, стремясь пробиться на запад. Паруса были изорваны, и нас увлекало к югу, во льды Антарктиды. На борту был бунт и голод, безумие и смерть... Трудности! Я думаю, что справлюсь с ними, если когда-нибудь окажусь на собственном плоту в океане.

Я люблю море. Правда, я никогда не считал себя профессиональным моряком. Земля тоже имела на меня права. Один период моей жизни — целых двадцать лет, и другой — девять лет, я не был моряком. И все же море всегда играло значительную роль в моей жизни. Оно значило для меня больше, чем горы, равнины и темные леса с их неповторимой красотой. Море живет у меня в душе. Его неоглядные просторы, величаво плывущие над ними облака и свободно несущиеся ветры — все это имело для меня особое значение. Это был мой ковер-самолет, устремленный в беспредельность.

До осени я не напоминал жене о плоте. Теперь она совсем выздоровела, и мы совершали длительные медленные прогулки на нашей лодке вдоль Флоридской гряды, выходя иногда к Багамским островам или к Кубе.

— Ты все еще не бросил мысли о плоте? — спросила она меня однажды. — Нет, я этого не допущу! Один человек на плоту! Что за нелепость! На "Кон-Тики" было шесть человек, и в непогоду им всем хватало работы. Ты никогда меня не убедишь!

Напрасно я убеждал, что мое путешествие на плоту должно послужить испытанием выносливости, выносливости тела и духа, и что я смогу кое-что доказать, только совершив его в одиночестве.

Тедди родилась и выросла в Нью-Йорке. До встречи со мной она еще не знала, что такое шторм, разве что смотрела на бурное море из окна своего бюро в высотном здании Редио-сити. Теперь Тедди была знакома с морем, хотя редко о нем говорила.

На нашем суденышке длиной в тридцать один фут Тедди приняла крещение соленой водой. Эту церемонию совершил ураган. И Тедди доказала свое мужество. Да, теперь она была знакома с морем.

Было это в 1948 году. Не имея на борту ни мотора, ни радио, мы покинули Вест-Индию в период ураганов. С самого начала плавания была плохая погода; целыми неделями свирепствовали шквалы и налетали ураганы. Затем нас настиг шторм недалеко от Юкатана. Три дня мы лежали в дрейфе, и нас медленно сносило вслед за яликом-двойкой , который мы выбросили за борт, чтобы он служил нам плавучим якорем, пока ураган терял свою силу. Затем в нашей лодке появилась течь. Мы выбросили около двух тонн балласта, чтобы удержаться на плаву, и все время откачивали и вычерпывали воду. Лодка застыла в безветрии среди зеркального океана.

Два дня спустя с парохода "Бонито" компании Сувани Стимшип заметили наш сигнал бедствия, и пароход приблизился к нам. Рядом с нашей лодкой это судно выглядело, как большой портовый склад. Капитан хотел взять нас на борт, но, не желая потерять свою лодку, я отказался покинуть ее. Тогда он предложил снять одну Тедди и доставить ее в Гавану. Я спустился по лоцманскому трапу в нашу лодку.

— Тедди, ты оставишь лодку и отправишься в Гавану.

Хрупкая, в белом от соли комбинезоне, она выпрямилась и посмотрела мне в лицо.

— Я столько перенесла за пять недель на нашей лодке и вдруг пересяду на корабль и брошу тебя одного? — невозмутимо сказала она. — Ни за что! Если ты выдержишь до конца, то и я выдержу. Я не уйду из лодки, и ты меня не заставишь это сделать!

Угрозы не помогли. Когда налетал свирепый ураган, она требовала, чтобы я привязал ее к себе, говоря спокойным голосом, словно по междугородному телефону:

— Я не боюсь смерти, Бил. Не беспокойся обо мне. Но, когда придет конец, я хочу быть привязанной к тебе. Я хотела бы умереть на одну минуту раньше тебя — мне не хочется оставаться одной с акулами...

И вот "Бонито" ушел, взяв курс на один из сахарных портов на севере Кубы. Мы остались одни на нашей тонущей лодке. Становилось темно, море вздымалось, а барометр падал, как предупреждал нас капитан "Бонито". Мы находились примерно в тридцати милях южнее острова Дри Тортюгас, в стороне от морских путей. Капитан ушедшего парохода посылал сигнал бедствия "SOS", и это было нашей единственной надеждой.

Ураган оставил нам только один фонарь, которым мы освещали компас. Бортовые иллюминаторы были разбиты. Мы без конца выкачивали и вычерпывали воду, но волны по-прежнему перекатывались через палубу. Около двух часов ночи я увидел огни судна, приближавшегося к нам с наветренной стороны. Небо было обложено тучами. Я схватил фонарь, побежал на нос и, повиснув на форшлаге , стал размахивать фонарем, чтобы привлечь внимание и избегнуть тарана. Но судно, направлявшееся в Мексиканский залив, придерживалось своего курса; его зеленый и красный отличительные огни как-то зловеще горели в темноте и казались на редкость большими и яркими.

— Приготовься прыгать, Тедди!

— О'кэй, Бил, я готова, следуй за мной. У меня все наши документы.

Она имела в виду наши паспорта и судовые бумаги, хранившиеся в непромокаемой упаковке.

В то самое мгновение, когда мы решили, что нам приходит конец, судно повернуло в нашу сторону. На фоне черного неба в ста ярдах на траверзе можно было разглядеть, что это военный корабль. Мы были спасены. Сигнал бедствия "SOS" был принят на морской базе в Ки-Весте, и конвойный миноносец "Робинсон", один из трех судов, тотчас же посланных на розыски, обнаружил нас при помощи радиолокатора и отбуксировал в Ки-Вест.

Несколько дней Тедди чувствовала себя так, словно совершила длительный переезд верхом на необъезженной лошади, но была вполне здорова. Для меня это путешествие имело большое значение, ибо Тедди проявила себя полноценным партнером Виллиса. Ураган яростно обрушивался на нас и пучина готова была нас поглотить, но у Тедди не вырвалось ни одной жалобы и она не сдавалась. И вот теперь, годы спустя, когда мне пришла мысль построить плот и отправиться на нем в неизвестность, она имела право одобрить мой план или отвергнуть его.

После нашего путешествия вдоль Флоридской гряды я продолжал свои занятия литературой и рисованием. Через полгода я снова нанялся матросом на танкер. Мы совершили изнурительный переход и едва избежали тарана при выходе из Нью-Йоркского порта, а в море сразу попали в штормовую погоду. Меня чуть не убило упавшей с мачты горденью , когда я пробирался на бак, чтобы укрепить гик, сорванный волнами величиной с гору. В ту же ужасную ночь сорвались стоявшие на палубе бочки с дизельным маслом, и у двух матросов, старавшихся укрепить их, были переломаны руки и ноги. Входя в густом тумане в Балтиморский порт, имея на борту двести пятьдесят тысяч баррелей высокооктанового бензина, мы лишь на несколько дюймов разминулись с огромным танкером, шедшим с таким же грузом. В это время я стоял у штурвала и подумал о том, где бы я упал, если бы мы взорвались, далеко ли отнесло бы меня по воздуху от корабля.

Когда я рассказал Тедди обо всех этих происшествиях, о том, как мы счастливо избегли смерти, и снова завел речь о плоте, она проговорила:

— Приступай к постройке своего плота. Я устала тебя отговаривать. Чем бы ты ни занимался, этот старый дьявол — океан — всегда вокруг тебя. — Она замолчала. — Я знаю, что, сколько бы я ни возражала, ты все равно отправишься в это путешествие, — добавила она, вырываясь из моих объятий. — Я знаю тебя. Ты пустишься в плавание даже на одном бревне.

Вскоре мы вернулись в Нью-Йорк. Некоторое время я провел там в Большой публичной библиотеке, изучая карты морей, ветров и течений, с которыми мог встретиться во время плавания через Тихий океан.

В конце лета 1953 года мне захотелось еще раз поплавать на каком-нибудь пароходе, чтобы в последний раз испытать свою пригодность к задуманному мной путешествию. Направившись на профсоюзную биржу, я выбрал "Кэтлкрик" — танкер, совершавший рейсы из портов восточного побережья; пройдя медицинский осмотр, я поехал на поезде в Барбер (штат Нью-Джерси), где стоял этот пароход. Когда я поднимался на его борт, у сходней стоял здоровенный парень — косая сажень в плечах. Я сразу его узнал — это был мой товарищ по плаванию, которое я совершил несколько лет назад.

Я задал ему исконный вопрос моряков:

— Ну, как судно?

— Да ничего себе, — ответил парень и добавил: — Кормят неплохо.

— А как насчет сверхурочных?

— На этой посудине ты можешь получать их днем и ночью, если только выдержишь.

Днем и ночью я выдерживал сверхурочный труд. Товарищи по плаванию не знали моих намерений и покачивали головой, полагая, что я решил побить рекорд по продолжительности рабочего дня. Через два месяца я взял расчет.

Физически я был готов к путешествию на плоту.

 

Глава II. Приготовления

Самое позднее в конце 1953 года я должен был бы поехать в Эквадор, страну бальcовых деревьев, и, добыв там подходящие для плота бревна, приступить к его постройке. Но уже кончался октябрь, а я все еще не нашел человека, который финансировал бы мое путешествие.

Я встречался со множеством людей. В числе их были и такие, которые финансировали театральные постановки на Бродвее, были богачи, жаждущие известности, были и театральные деятели, но я не встретил никого, кто согласился бы субсидировать человека, решившего в одиночестве совершить путешествие на плоту через Тихий океан.

Однажды в субботу мы с Тедди отправились в Милфорд, в штате Коннектикут, чтобы провести конец недели с нашим другом Вернером Велком, с которым я не виделся уже несколько лет.

Будучи уверен, что мой друг не заинтересуется моим предприятием, я рассказал ему о своем проекте, добавив, что мне нужен предприниматель, который финансировал бы мое плавание. Велк был промышленник, человек, вечно занятый машинами и деловыми операциями. Он молча выслушал меня, а спустя час спокойно сказал:

— Я поддержу вас, Бил, если Тедди разрешит вам отправиться в это путешествие.

Затем он отвел Тедди в сторону, и я слышал, как она ответила на его вопрос:

— Я не в силах удержать его, хотя уже два года его отговариваю.

— Хорошо, Бил, я поддержу вас, — повторил он, подходя ко мне, — но с одним условием.

Я посмотрел на него.

— С условием, что вы вернетесь назад. Можете не возвращать мне деньги, мне не нужны проценты или отчет в том, как вы их потратите, только вернитесь. Когда вам понадобится мой чек?

Я пожал ему руку, и мы закончили разговор тостом за мое путешествие в одиночестве через Тихий океан.

— Возвращайтесь назад, Бил... — повторил он, когда на следующий день вечером мы садились в нью-йоркский поезд.

Тедди уговорила меня взять с собой рацию. Я не был сведущ в радио и не знал международного кода, которым пользуются в радиопередачах, поэтому записался на курсы при ремесленной школе Общества молодых христиан. Прохождение полного курса потребовало бы много времени и сил, а в моем распоряжении оставались считанные дни. Я знал, что занятия на этих курсах для меня почти бесполезны, но хотел угодить Тедди. Две недели я посещал школу, но затем был вынужден бросить ее. Все свое время я должен был уделять подготовке к путешествию. Мы с Тедди были так заняты, что у нас едва оставалось время для сна.

Я решил отправиться в путешествие без рации, вернее без передатчика, намереваясь взять с собой только один приемник, чтобы принимать сигналы времени для проверки своего хронометра. Для Тедди это было большим ударом.

— Как я буду знать, где ты и не случилось ли что-нибудь с тобой? — спросила она меня с тревогой.

Она не из тех людей, которые любят говорить о своих переживаниях, но я прекрасно ее понимал.

Я убеждал ее, что в передатчике нет необходимости.

— На протяжении тысячелетий, Тедди, люди переплывали океан без всякого радио. И так обстояло дело всего пятьдесят лет назад!

— Да, но ведь теперь имеется радио!

— Слушай, если бы мне необходимо было для храбрости радио, то я не стал бы затевать это путешествие! Я надеюсь только на себя. Только ради тебя я хочу взять с собой радиоприемник, ведь я знаю, что тебе придется сидеть здесь и ждать, ждать и ждать. Но что поделаешь! Я не успею выучиться. Взять с собой рацию и не уметь пользоваться ею или починить ее в случае поломки? Нет, это уж последнее дело!

Все эти лихорадочные недели, пока я готовился к путешествию, Тедди была возле меня, работая наравне со мной.

Все вечера и нередко до глубокой ночи мы просиживали с ней в нашей квартире близ Нью-Йоркского ботанического сада, вырабатывая план действий на следующий день.

Надо было позаботиться о бесчисленном множестве вещей, и у нас в квартире всюду были разбросаны листки с записями. Прежде всего фотоаппараты. Я приобрел киносъемочную шестнадцатимиллиметровую камеру и так как до этого никогда не снимал, то обошел ряд знакомых, чтобы приобрести нужные сведения. Когда же выпадали свободные минуты, я практиковался в съемке в находившемся по соседству зоопарке. Я купил также фотоаппарат. Затем мне требовались водонепроницаемые мешки и контейнеры, рулетка, две керосинки, удочки с лесками, крючки, штормовые лампы, электрические фонарики — казалось, вещам не будет конца.

Однажды вечером Тедди задала мне такой вопрос:

— А что, если случится несчастье? Что, если плот будет разбит штормом где-нибудь среди океана, или от беспрерывных ударов волн лопнут канаты, связывающие бревна, или же бревна пропитаются водой и плот потонет?

— Но, если даже я захвачу с собой передатчик, он может испортиться или мне будет некогда на нем работать. Вдобавок, если я даже и дам сигнал бедствия, то кто найдет меня, когда я буду дрейфовать на бревне, в стороне от авиалинии, в приятном обществе акул?

Тогда Тедди предложила мне взять резиновый спасательный плот. Но у меня более примитивные вкусы, и я решил, что индейское каноэ, выдолбленное из дерева, вполне заменит мне спасательную шлюпку. Каноэ свободно ходит по морю, подобно челнокам, какими пользуются рыбаки-индейцы на побережье Южной Америки. Каноэ нетрудно приспособить для плавания в штормовую погоду. Если у меня будет время, я прилажу к нему киль, надставлю борта и накрою палубой. Если же времени на это не хватит, я снабжу его бамбуковым противовесом . Вдобавок поставлю на нем мачту и парус.

Это успокоило Тедди, но мне пришлось долго ей растолковывать, как можно оборудовать небольшое каноэ, длиной в двадцать шесть — двадцать восемь футов, для плавания по Тихому океану и проплыть на нем под парусом, если потребуется, тысячи миль.

Я напомнил ей о лодках, какими пользуются рыбаки племени ча-ча на острове Сан-Томас, из группы Виргинских: они привозят каноэ откуда-нибудь из Вест-Индии, снабжают их килем и плавают на них в довольно бурную погоду. Когда у нас была лодка, мы много месяцев подряд плавали вокруг Сан-Томаса. Теперь Тедди вспомнила индейцев — ловцов черепах, которых мы встречали далеко от берегов Венесуэлы и Британской Гвианы в открытом океане.

Тогда я впервые встретился с Тедди. Это было на небольшом норвежском грузовом пароходе "Ингрид" в 1938 году. Она купила в Нью-Йорке билет на этот пароход, намереваясь совершить плавание вдоль берегов Карибского моря. В то время я работал как горный инженер и направлялся в Парамарибо в Голландскую Гвиану.

После моего возвращения мы поженились.

Сперва я назначил свой отъезд из Нью-Йорка на декабрь 1953 года, но к этому времени мы не успели закончить приготовления. Дел было по горло.

В Вашингтоне я посетил Военно-морское ведомство и получил там несколько пакетов с аварийными морскими пайками, которые могли мне пригодиться во время путешествия. Я побывал также у эквадорского посла доктора Хозе Чирибога, который снабдил меня рекомендательными письмами к ответственным должностным лицам Эквадора.

Вернувшись в Нью-Йорк, я пошел в гидрографическое бюро США и получил там нужные мне карты. Я взял всего три карты малого масштаба, охватывавшие огромные пространства от западного побережья Южной Америки до берегов Австралии. Мною были тщательно проверены имевшиеся у меня секстант и компас. Когда мы с Тедди совершали путешествие по островам Вест-Индии на туземной лодке, эти инструменты помогли нам справиться с ураганом. Магнитный компас был диаметром в пять дюймов, а секстант, марки Плат, имел микрометрическую шкалу; это был изящный и полезный прибор. Паруса должен был изготовить для меня в Сити-Айленд, в штате Нью-Йорк, знаменитый парусный мастер. Он намеревался сделать их из орлона, легкой, но прочной синтетической ткани.

Успех моего путешествия в значительной мере зависел от канатов, скрепляющих бревна плота. Я договорился с владельцем канатного завода о высылке мне в Эквадор каната, изготовленного из лучших сортов манильского волокна. Для скрепления бревен, составляющих остов плота, я решил использовать канат толщиной в полтора дюйма.

Но вот настало шестое января 1954 года, день моего отъезда из Нью-Йорка. Пока мы ехали в Айдлвилдский аэропорт, все время шел снег... На следующий день в полдень я вышел из самолета в Гуаякиле; была невыносимая жара, я находился в трех тысячах миль от Нью-Йорка и примерно в ста двадцати милях к югу от экватора.

 

Глава III. В поисках бревен

Плантатор-эквадорец повернулся и указал пальцем какое-то место на карте, которую он держал в руке, затем, посмотрев в маленькое окно нашего одномоторного самолета, жестом показал на лежащие под нами джунгли. Он что-то сказал, но из-за рева мотора я не разобрал его слов. Взглянув снова на карту, он свернул ее и что-то прокричал на ухо летчику, который в ответ кивнул головой. Мы летели на высоте около тысячи пятисот футов . Внизу, насколько хватал глаз, лежал зеленый массив экваториальных джунглей, простиравшихся влево до подножия Анд и разрезанных прямо под нами широкой разветвленной рекой с лабиринтом водных путей, усеянных лесистыми островами. Мы летели на юг, на плантацию моего спутника.

Было второе марта. Прошло почти два месяца с тех пор, как я покинул Нью-Йорк, и, хотя в поисках бальзовых деревьев нужного мне размера я пролетел над джунглями тысячи миль, мне до сих пор не удалось их разыскать.

Время истекало. Чтобы закончить путешествие до того, как ураганы начнут свирепствовать в западной части Тихого океана, я должен был уже в конце апреля находиться в океане и плыть по течению Гумбольдта.

На протяжении двух месяцев я летал над джунглями Эквадора то на небольших частных самолетах, то на самолетах авиалиний, летал во время тропических ливней и шквалов, в туманы и грозы, сопровождавшиеся разрядами, похожими на взрывы атомной бомбы. Не раз я находился на волосок от смерти, как настоящий летчик высшего класса. Едва не касаясь верхушек деревьев, мы снижались на сырые, а иной раз залитые водой посадочные площадки, слабо различимые сквозь чащу бананов.

Я видел тысячи бальзовых деревьев, но лишь немногие из них были больше восемнадцати — двадцати дюймов в диаметре. Такие деревья годились только для лесопильных заводов. Из них изготовлялись превосходные пиломатериалы. Лесорубы, имеющие лишь одну упряжку волов, сравнительно легко управлялись с ними, волоча срубленные стволы к дорогам или ближайшим притокам. По этой причине здесь не давали деревьям вырастать до больших размеров. Вначале мне хотелось найти деревья в три фута диаметром, теперь же я был бы рад добыть бревна толщиной хотя бы в два с половиной фута.

Мне говорили, что крупные бальзовые деревья встречаются в глубине страны ближе к Андам, но их трудно оттуда вывезти. Там доступны лишь деревья, растущие по берегам рек. Срубив, их можно спустить на воду. Вывезти же стволы из чащи нельзя, так как в тех глухих, отдаленных районах нет волов. К тому же добраться в те места можно лишь одним путем — по рекам и протокам, а такое путешествие потребовало бы нескольких недель. И все же я решил поехать.

Вначале погода была против меня; период дождей запоздал на целый месяц, и их ждали со дня на день.

Наконец пришли дожди. Они обрушились бешеными потоками на джунгли, и вскоре все кругом было затоплено. Сейчас даже нельзя было доставить в джунгли волов: они могли там утонуть.

— Вам придется ждать, дон Бил, ждать, пока не сойдет вода!

— Но дождь все идет и идет, — возражал я, — и так может продолжаться еще два — три месяца!

Собеседники удивленно смотрели на меня и пожимали плечами:

— Дон Бил, вам остается выжидать.

В этих местах не слишком ценят время.

А дожди по-прежнему с грохотом падали на обширные первобытные леса, в полутьме которых бальзовые деревья боролись за свет с другими гигантами. Нередко бальзы достигают фантастической высоты. Поднявшись над густым навесом листвы, они жадно ловят свет и воздух своими шириной в два фута листьями. В иных случаях за какие-нибудь три — четыре года они достигают ста футов высоты, перерастая окружающие деревья.

— Набирайтесь терпения, дон Бил, — непрестанно твердили мне в Эквадоре.

Ждать! А между тем дни уходили за днями, а с ними — надежда на удачу.

Я продолжал свои поиски, следуя каждому новому указанию. Меня знали чуть ли не все летчики небольших одномоторных самолетов, летавших над джунглями от Гуаякиля к различным гасиендам и поселениям. Мы подружились и пережили вместе немало тревожных часов; сколько раз мы чуть не задевали за верхушки гигантских деревьев, за гребни холмов или за скалистые пики, когда приходилось совершать посадку в темноте, в туман или дождь.

...Самолет начал резко крениться, идя на снижение. Сидевший впереди меня владелец гасиенды снова повернулся ко мне и взволнованно указал на землю. Самолет продолжал снижаться, делая крутую спираль, почти ложась на крыло. Я убедился, что в полетах над джунглями эквадорцы достигли высокого мастерства, и уже привык к их захватывающим дух маневрам.

Посадочная площадка лежала прямо под нами. Это была узкая полоска травы на краю банановой рощи. Несколько человек туземцев стояли на опушке рощи, наблюдая за самолетом. Все ниже, ниже, пока не коснулись земли у подножия деревьев... затем — хлоп-хлоп-хлоп! — мы помчались, рассекая воду, и наконец остановились на краю посадочной полосы.

Мой спутник любил точность в делах: управляющий его гасиенды был заранее оповещен по радио о нашем приезде и встретил нас с лошадьми и проводником. Через несколько минут мы уже сидели в седле и медленно гуськом продвигались вперед.

Проехав несколько миль по банановым рощам, мы приблизились к широкому притоку реки, разбухшему от дождей. Лошади сразу же вошли в воду. Чтобы не замочить ног, нам пришлось подобрать их на седло; лошади с трудом преодолевали стремительный поток. Я беспокоился о фотоаппарате, находившемся в рюкзаке у меня за спиной. Если бы я знал, что придется путешествовать в таких условиях, то уложил бы его в водонепроницаемый мешок. Взобравшись на крутой противоположный берег, моя лошадь поскользнулась в грязи и чуть было не скатилась назад в воду.

Добрых два часа мы пробирались сквозь банановые рощи и заросли кокосовых деревьев, пока не достигли гасиенды. После завтрака мы вновь сели на лошадей и двинулись в джунгли. Это был девственный лес, где росло множество высоких деревьев. Некоторые были самой причудливой формы, их воздушные корни широко раскинулись в вышине, напоминая сказочные замки. Наконец мы спешились.

Пройдя сквозь кустарник, мы остановились перед большим бальзовым деревом с гладкой серой корой. Для моих целей дерево было недостаточно велико, вдобавок искривлено, и его ствол начинал суживаться почти от самого основания.

— Что вы скажете об этом дереве? — спросил меня хозяин гасиенды; он был женат на американке и хорошо говорил по-английски. — Что вы скажете о нем, мистер Виллис? Будем его рубить?

Возле нас стояли восемь рабочих, вооруженных топорами и мачете , готовых срубить дерево. Мой хозяин любил быстроту и точность в делах.

Мне предстояло принять решение. Я находил, что ствол слишком тонок, хотя за все время поисков еще не встречал такого крупного дерева. Если ободрать кору, то у самых корней не будет и двух футов в диаметре. Я знал, что у деревьев, растущих на побережье, толстая кора. Тут я снова взглянул на искривленный конусообразный ствол. Мне хотелось построить плот из семи бревен. Но таких деревьев понадобится девять или даже десять, и они будут лежать на воде, как циновка; плот будет тихоходный, вялый и шаткий. О скорости не может быть и речи, а между тем она-то мне и понадобится, когда солнце станет нагревать Тихий океан и начнут зарождаться ураганы. Я представил себе, как свирепствуют ураганы в далеких просторах океана.

Лишь накануне вечером я писал жене, что, если мне придется построить плот из тонких стволов, то я смогу захватить в путешествие только банку с водой. "Но тем не менее я отправлюсь в путь, Тед, хотя бы в самый разгар сезона ураганов".

Я снова обошел вокруг дерева, и мне по-прежнему мерещился Тихий океан. Если я прибегну к деревьям такой толщины, мне придется изменить оснастку и конструкцию плота. Люди смотрели на меня с нетерпением.

— Рубите дерево, — сказал я.

Они приступили к работе, поочередно вонзая топоры. Через несколько минут дерево рухнуло.

Дровосеки стали обдирать кору. Показалась белая древесина. Сваленное дерево мне совсем уже не нравилось. У вершины оно было менее пятнадцати дюймов в диаметре. Из пня струйками вытекал сок, и я увидел, что сердцевина его красная и имеет пористую структуру. Я надавил на нее рукой — древесина была мягкой и влажной. Я оторвал кусочки красной губчатой массы. Возле меня стоял лесоруб — лесной ветеран.

— Что это? — спросил я.

— Корасон де агуа , сеньор.

— Как далеко распространена болезнь по стволу?

Он внимательно посмотрел на распил:

— Может быть, до половины, ствола, а может, и выше.

— Это дерево будет впитывать воду, словно губка.

— Си, сеньор .

— И бревно, погрузившись в воду, потонет?

— Си, сеньор.

Я велел прекратить обдирку ствола.

Рабочие срубили еще восемь деревьев, и у всех оказалась водянистая сердцевина. Я убедился, что здесь все большие бальзовые деревья заражены этой болезнью. На следующее утро, пролетев сто пятьдесят миль, я вернулся в Гуаякиль.

 

Глава IV. Семь деревьев из джунглей

Время истекало. Прошло еще восемь дней, наступило 10 марта. Посчастливится ли мне на этой гасиенде, и найду ли я сегодня бревна?

Мы ехали гуськом в полумраке джунглей, остерегаясь лиан, папоротников, веток, которые приходилось раздвигать, и низко пригибаясь, чтобы удержаться в седле. Наши лошади были взмылены, забрызганы грязью, искусаны москитами, они спотыкались о корни деревьев, перебирались через лужи, обходили буреломы и с великим трудом преодолевали болота. Однако они продолжали уверенно и неустанно двигаться вперед.

Затем мы поехали по открытым местам, пустив лошадей быстрой рысью, и выбрались на тропу, ведущую к отдаленной границе гасиенды "Клементина", принадлежащей одному шведу. День начался дождем, который немного ослаб, когда мы садились на лошадей, но затем он перешел в устойчивый секущий ливень. Из-за жары никто из нас не захватил плаща, и мы промокли до нитки; мы сидели на лошадях молча, окоченев, сгорбившись, а мокрые ветки осыпали нас брызгами.

Впереди показался свет, и мы выехали на берег реки. Когда я увидел белые, пенистые воды, мчащиеся бурным потоком и разбегающиеся среди валунов, на мгновение мне показалось, будто я на Аляске. Совсем как снежные просторы Аляски. Это было легко себе представить, ибо я насквозь промок и озяб.

Мы соскочили с лошадей, поправили седла и поводья, нарубили прутьев, чтобы, перебираясь через реку, подстегивать лошадей. Нас было трое: помощник управляющего "Клементины", проводник-эквадорец и я. Мы вошли в реку вслед за проводником, который хорошо знал брод, и медленно продвигались, осторожно ступая и ведя лошадей не поперек течения, а наискось, чтобы их не свалило с ног. В речном дне было множество ям, вымытых стремительно несущимся потоком, и порой наши лошади проваливались в воду по самое брюхо.

Затем мы двинулись вверх по течению, вдоль противоположного берега реки, обходя обширные заросли бамбука, тянувшегося зелеными верхушками в прояснившееся, залитое солнцем небо. Стволы бамбука были около фута толщиной у корней! Эти опоясанные рекой заросли производили впечатление какого-то причудливого пейзажа доисторических времен.

Проехав несколько миль вверх по течению, мы опять перешли реку, с трудом пробившись сквозь ревущий поток, бурливший среди валунов. Потом снова вступили в густые джунгли. Они были пересечены оврагами и лощинами. Пока было возможно, мы пробирались верхом, затем спешились. Проводник шел немного впереди, иногда окликая нас. Несколько дней назад, когда на гасиенде "Клементина" узнали о нашем приезде, он обследовал эту местность.

Проехав еще две мили, мы увидели первое бальзовое дерево. Я вынул рулетку и смерил его толщину. Оно оказалось примерно такого же диаметра, как и деревья с водянистой сердцевиной, которые мы срубили на побережье в Балао.

— Скажите, у деревьев, растущих в этой местности, водянистая сердцевина? — спросил я управляющего.

Он покачал головой и сказал:

— Я никогда не видал такого изъяна в наших деревьях.

Мы наметили двенадцать деревьев. Это были недостаточно высокие и не очень ровные деревья, но я уже потерял слишком много времени. Мне необходимо было построить плот и скорее отправиться в путешествие, чтобы успеть совершить его в это время года. Решив прекратить дальнейшие поиски, я согласился взять эти деревья. После поездки в Балао мною была послана срочная телеграмма жене: "Скажи мастеру-паруснику, чтобы он воздержался от изготовления парусов. Возможно, буду вынужден изменить конструкцию плота".

Я даже подумывал о том, чтобы построить плот с двойным настилом основных бревен и таким образом сообщить ему достаточную массивность и грузоподъемность, ибо при одном слое небольших бревен на нем невозможно будет установить задуманную мною оснастку. Но как бы я его ни построил, мой плот должен обладать хорошими мореходными качествами и быть достойным моряка и океана. Я построю "ураганный" плот или ничего не построю! Я не собирался делать его по образцу старинных плотов, воспроизводя конструкцию, придуманную и испытанную мастерами минувших веков, хотя давно ими восхищался, так как изучал эти плоты и способы управления ими. Да, я построю плот, на котором сможет плыть один человек, плот, который не развалится в воде! И мне было известно, что такой плот еще никогда не был построен.

Я отправился бы и на трех бревнах, если бы они были нужной величины, крепко связаны, хорошо оснащены и могли устоять против любого ветра.

— Каким путем вы думаете вывезти отсюда деревья? — спросил я.

— На волах — ведь трактор сюда не проберется, — ответил швед.

Он говорил на безукоризненном английском языке, как и все шведы на этой большой, хорошо организованной и оборудованной современными машинами гасиенде, где гостеприимно распахнулись передо мной двери и все отнеслись ко мне, как к старому знакомому.

— А затем вниз по реке?..

— Это единственный путь отсюда, — ответил он. — Только еще вопрос: выдержат ли деревья этот путь по реке?

— Вы хотите сказать — не разобьются ли они?

Он утвердительно кивнул головой.

Итак, придется рискнуть; тут мне ярко представилась усеянная валунами беснующаяся река — долгие мили водного пути, где столько поворотов и тесных ущелий.

— Ну что ж, рискнем, — сказал я. — Мне до зарезу нужны деревья.

— О'кей, тогда мы начнем в понедельник. — Это был спокойный человек, способный и энергичный. — Я приведу сюда в понедельник волов, и мы начнем рубку.

Дело было в четверг. Мы вернулись на гасиенду, и я послал оттуда радиограмму в Гуаякиль с просьбой прислать за мной самолет.

Вернувшись в Гуаякиль, я позвонил знакомому американскому бизнесмену, заинтересованному в моей экспедиции, и сообщил ему, что нашел подходящие деревья на "Клементине" и что их начнут рубить в будущий понедельник. Я сказал ему также, что деревья несколько малы, но я все же решил их взять.

— Воздержитесь, Бил, — ответил он. — Возможно, мне удастся достать для вас крупные стволы. Позвоните мне в контору попозже. Я буду здесь до шести часов, потом звоните мне домой и справляйтесь в своем отеле, не звонил ли я вам.

В тот вечер я больше не выходил из отеля.

На следующее утро мой приятель отвез меня в Кеведо на собственном самолете. Вместе с нами летел эквадорец — владелец гасиенды и нескольких банановых плантаций. За последние годы Кеведо превратился в мировой банановый центр. По мнению некоторых экспертов, почва в окрестностях Кеведо самая плодородная в Америке. Она хорошо осушена, а климат чрезвычайно благоприятен для выращивания бананов — этих фантастических плодовых деревьев тропиков: в каких-нибудь восемь месяцев из тонкого побега вышиною в фут вырастает дерево, приносящее гроздья высококачественных плодов. Гроздья достигают здесь таких огромных размеров, что для переноски каждой требуются двое рабочих.

Летевший с нами эквадорец, смуглый, крепко сложенный добродушный человек, не так давно расчистил много акров джунглей для банановых плантаций. По его словам, там осталось на корню несколько больших бальзовых деревьев и немало срубленных, которые еще лежат на земле; оттуда их нетрудно будет вывезти. Он уверял, что эти деревья не менее трех футов в диаметре.

Полет в Кеведо, расположенный на реке Паланке, на пути, соединяющем Гуаякиль и Кито, занимал около сорока минут. Три — четыре гражданские авиалинии соединяли этот крупный город с побережьем.

По пути с аэродрома нам пришлось пересечь реку Паланку. Разбухшая от длительных дождей река стала шириной более полумили. С группой местных жителей мы переправились через поток на безмоторном железном пароме, который приводился в движение силой бурного течения и скользил вдоль каната, протянутого от берега к берегу.

Улицы Кеведо были забиты джипами и грузовиками, на которых к берегу реки подвозили гроздья бананов. А флотилии дизельных барж доставляли бананы вниз по реке в Гуаякиль, где их перегружали на пароходы, пришедшие из Европы и Соединенных Штатов.

Мы проехали на джипе около тридцати километров в окрестностях Кеведо по дорогам, густо обсаженным с обеих сторон бананами. Высокие стволы, сгибающиеся под тяжестью огромных гроздей, поддерживались бамбуковыми подпорками.

Наконец мы свернули на боковую дорогу и, выйдя из машины, продолжали путь пешком. Через несколько минут мы увидели на краю обширного расчищенного участка джунглей, окаймленного молодыми бананами, сложенные в штабели бальзовые стволы. Они были старые, темно-коричневого цвета. Некоторые частично обгорели и все потрескались оттого, что лежали незащищенными на солнце. Казалось, их срубили много месяцев назад. Другие стволы валялись там и сям на расчищенном участке джунглей, они были тоже коричневого оттенка, пострадали от дождей и оказались совершенно непригодными. Ни одно дерево не было оставлено на корню. Еще один ложный след...

— Задержитесь еще некоторое время в Кеведо, Бил, — утешал меня мой приятель. — Ведь вы убедились, что здесь есть большие деревья. Вы долго ждали, можете подождать еще недельку-другую. Всегда успеете вернуться на "Клементину". А к этому времени вода в реке спадет и будет легче сплавлять стволы.

Я остался в Кеведо.

Через несколько недель меня все уже знали в этом процветающем мирном городке. "Это дон Бил, который разыскивает деревья, чтобы построить плот и переплыть на нем океан", — говорили местные жители. Они гордились, что я приехал за стволами именно в Кеведо. Меня приветствовали рабочие, грузившие бананы на баржи, шоферы грузовиков, перевозящие банановые гроздья, и ребятишки. Даже собаки начали признавать меня и пропускали мимо без лая. Я изучил окрестности Кеведо лучше многих местных жителей, потому что рыскал в разных направлениях, заслышав о бальзовых деревьях. Меня приветливо встречали на одиноких ранчо, прятавшихся в тени какаовых деревьев. Мне уступали лучшую кровать и старались угостить на славу; а наутро давали проводников для разведки окружающих лесов.

Однажды один местный житель провел меня в леса, находящиеся на расстоянии многих миль от Кеведо. Он сказал мне, что знает, где можно найти большие бальзовые деревья. Несколько часов мы пробирались в почти непроходимых джунглях, на каждом шагу прорубая дорогу сквозь кустарники, папоротники и колючие лианы. На протяжении миль мы перебирались по стволам упавших деревьев, через опасные потоки и болота. С трудом вскарабкавшись по крутому склону, мы наконец очутились в лесу, среди огромных деревьев, у подножия которых почти не было молодой поросли. Только длинные тонкие лианы свисали, словно канаты, с высоких вершин. Этими лианами с незапамятных времен пользовались для связывания плотов, на которых плавали по рекам и по океану.

Лес напоминал парк. Через некоторое время мы подошли к гигантскому бальзовому дереву. Это было первое большое дерево, которое мне пришлось увидеть. Прекрасное дерево, гладкое, с корой мышиного цвета, которая в полумраке казалась голубоватой. Оно стояло, стройное, почти круглое, как колонна; ветви начинались только у самой вершины. Дерево было значительно выше ста футов, имело небольшую конусность и не менее трех футов в диаметре. Я прикинул, что из этого дерева можно получить два бревна для моего плота.

— Сможем ли мы вывезти его отсюда? — спросил я своего спутника.

— Си, сеньор.

— Тогда давайте искать другие деревья.

Обычно бальзовые деревья растут группами по три или четыре на площади в один — два акра ; но такие группы встречаются и на расстоянии четырехсот — пятисот ярдов друг от друга. Не прошло и часа, как мы разыскали восемь безупречных деревьев.

Мы вернулись по тому же трудному пути, вышли на дорогу и приехали в Кеведо на грузовике, перевозившем бананы. Я тотчас же разыскал молодого китайца, владельца этого леса.

Он выслушал меня и покачал головой.

— Я очень огорчен, дон Бил. Я знал об этих деревьях, но их невозможно вывезти оттуда. Я охотно отдал бы их вам, но вблизи этих деревьев нет ни дороги, ни ручья. Во всем районе Кеведо нет ни одного трактора, а волы не справятся с такой работой: слишком далеко и дорога ужасная.

Несколько лет назад большие тракторы исчезли из Кеведо, так как трудно было их ремонтировать на месте.

Видя мое разочарование, владелец леса добавил:

— Чтобы доказать, как мне хочется вам помочь, я пошлю завтра утром своих людей рубить эти деревья.

Я покачал головой. Еще одна напрасная попытка.

Все в Кеведо заинтересовались моей экспедицией. Некоторых прельщала крупная сумма, которую я предлагал за стволы толщиной в три фута; плотогоны, или бальсерос, пригонявшие каждую неделю в Кеведо с верховьев реки тысячи бальзовых деревьев для отправки их на лесопильные заводы в Гуаякиль, широко распространили об этом слухи.

Спустя неделю я стоял перед другим серым гигантом, растущим в тени и в безмолвии высокоствольного леса. Мы находились на гасиенде "Тьерра Нуэва", расположенной вдоль дороги Гуаякиль — Кеведо.

— Это мачо? — спросил я сопровождавшего меня эквадорца.

— Да, сеньор, это мачо.

Я измерил дерево на глаз. Оно очень подошло бы для центрального бревна моего плота. Мне сказали, что на территории гасиенды можно найти и без особых трудностей вывезти оттуда семь или восемь таких деревьев.

Разглядывая дерево, я обошел вокруг него. Потом положил руку на гладкий ствол; его приятно было трогать — кора была прохладная и крепкая.

— Мы совершим путешествие, старина, — произнес я шепотом, — непременно совершим.

И я представил себе широкий простор Тихого океана.

При помощи лианы туземец стал измерять окружность дерева.

— Сделай на нем метку, амиго , оно как раз нужной величины.

Он взял мачете и сделал две глубокие зарубки на стволе.

Затем мы отправились дальше, и нам удалось разыскать и пометить еще семь деревьев. Мне нужен был лишний ствол на случай, если один из них будет поврежден или затерян во время сплава. Наконец-то кончились поиски! На следующее утро я подписал договор с одним жителем Кеведо на порубку помеченных мною деревьев и доставку их в течение десяти дней на берег Паланки в районе Кеведо, за что обязался уплатить ему по тысяче сукров (около двадцати долларов) за каждое дерево.

В тот же день подрядчик послал своих мачетерос в джунгли, чтобы прорубить для волов дорогу к деревьям.

Дня через два трое лесорубов стояли с топорами перед первым помеченным мною деревом. Сидевший на его вершине большой белый какаду, пронзительно вскрикнув, улетел; его белые крылья блеснули на солнце.

— Дурное предзнаменование, — проговорил один из лесорубов.

— Все предзнаменования хороши, — возразил я и взял у него топор.

Лезвие вонзилось в мягкую древесину по самую рукоятку, и мне стоило немалых усилий вытащить его. Затем лесорубы заменили меня, начав рубить дерево с двух сторон.

Вскоре ствол был подрублен. Сохраняя равновесие, дерево упало не сразу. Лесорубы отошли на безопасное место, выжидая, пока порыв ветра повалит его. Из глубоких зарубок вытекал сок.

— Пошло!

Дерево слегка, еле заметно качнулось. В тот же миг мне показалось, что я услышал тяжелый странный и душераздирающий вздох, идущий из-под земли, от его корней.

Затем дерево начало падать, описывая широкую дугу, набирая скорость и ломая небольшие деревья; оно валилось, издавая какой-то жуткий звук, разрывая последние связи с комлем и обрушиваясь на землю дождем листьев и веток. Подскочив один раз, оно замерло на месте.

Семь благородных деревьев должны были пасть, чтобы осуществилась моя мечта. Для некоторых людей дерево священно. Могу ли я забыть годы, прожитые в Нью-Йорке, когда, чтобы увидеть одно — два дерева, борющихся за жизнь в пустыне большого города, я проходил целые мили по каньонам улиц; затем я направлялся в верхнюю часть города, в Центральный парк, где мне было знакомо каждое дерево.

"Семь сестричек", как я назвал деревья, из которых собирался соорудить плот, были налиты соком и чрезвычайно тяжелы; стоило огромного труда их вывезти. Три упряжки волов тянули изо всех сил, но никак не могли стронуть их с места. Животные падали в жидкую грязь, тяжело дыша. Потом вставали и тянули снова. Пока волы лежали как мертвые, мы срубали молодые деревца и, орудуя ими, как рычагами, перекатывали стволы в более удобные места. Другими деревцами мы заваливали ямы, делали из них настил, по которому и катили бревна сквозь темный зеленый туннель, прорубленный в джунглях.

Такой труд не был новостью для меня. Я работал лесорубом в Бразос-Баттоме, в Техасе, еще задолго до того, как начал бриться. Моим партнером в то время был один ирландец. Мы свозили лес, получая определенную плату за каждый акр земли и корд дров. Жили мы в лесах. Работая, мы весело распевали весь день. Мы валили виргинский дуб, водяной вяз, орех, ясень, белый дуб, гикори и эвкалипты.

Волы со всех сторон обступали дерево, в которое вгрызались топор и пила. Дерево, покрытое темными гирляндами испанского мха, стояло словно обреченное. Животные ждали, пока оно рухнет, чтобы полакомиться мхом. Мы сжигали ветки, листья, сучья и поленья, непрестанно вдыхая смолистый запах горящего дерева, слушая, как потрескивают в огне сырые сучья; костры редко угасали. Рано утром мы закапывали в горячую золу чугунок с фасолью и солониной и миску с сухарями, а в полдень кушанье было уже сварено и аппетитно дымилось. Потом начиналось пиршество: горячие сухари, фасоль со свининой, все это залитое черной патокой, которую мы галлонами покупали на ближайшем заводе.

Позже мне пришлось работать в огромных лесах, растущих по берегам реки Колумбии в штатах Вашингтон и Орегон; работал я и в Калифорнии, где большие деревья никогда не умирают своей смертью.

В 1925 году на Аляске я работал на плоту в качестве стрелового на копре, который использовали при сооружении лососевых ловушек. Целый день я простаивал на слабо связанных бревнах в открытой бухте в высоких просмоленных сапогах. Я выплясывал джигу, чтобы удержаться на покрытых пеной сталкивающихся бревнах. Упасть или поскользнуться — значило получить увечье. Вода была ледяная, так как с берегов стекали ручьи из заваленных снегом лощин. День-деньской я ходил мокрый с головы до пят, вытаскивал бревна из связок, подвязывал их и подтягивал под молот для забивания в морское дно. А когда сваи были забиты, приходили рабочие и натягивали проволочные сети на эти сваи от уровня воды до морского дна, чтобы ни один лосось не мог удрать, если попадет в ловушку.

Да, мне приходилось иметь дело с деревьями и с бревнами...

Грузовая машина один за другим перевезла бальзовые стволы в Кеведо, где их скатили с берега в реку и связали вместе. На этом плоту была построена небольшая бамбуковая каюта с тростниковой крышей, какие еще с древних времен ставят на плотах для защиты от солнца и дождя. На плот свалили пятьсот гроздей бананов, чтобы погрузить стволы в воду и укрыть их от солнца, от которого они могли потрескаться. Трое моих помощников — бальсерос — отправились на этом сооружении вниз по реке, чтобы проделать двухсотмильный путь до Гуаякиля. Они управляли плотом при помощи двух больших весел, установленных на носу и на корме; это не легкая работа, так как водный путь изобилует поворотами, теснинами и мелями. Для прогона плота требовалось четыре — пять дней.

Проводив их, я тотчас же вылетел в Гуаякиль. Мои бревна были доставлены по реке в Гуаякиль, к лесопильному заводу, владелец которого разрешил мне строить плот на принадлежащей ему территории. Наконец я мог приступить к постройке.

 

Глава V. Прямые узлы

Было уже 2 апреля, прошло почти три месяца с тех пор, как я прибыл в Эквадор.

— Приступим к делу, друзья, — сказал я трем эквадорцам, которых выбрал себе в помощники.

Среди высоченных штабелей бальзовых досок, высушенных в специальных печах, мы прошли на двор завода, где лежали мои семь стволов. По моему указанию мне срубили только мачос — деревья с мужскими соцветиями; считают, что они значительно прочнее, хотя и менее плавучи, чем более легкие амбрес — деревья с женскими соцветиями. Мы приволокли сюда из реки стволы и построили над ними навес из бамбука, чтобы укрыть их от разрушающего действия солнечных лучей. Этот бамбуковый навес должен был также служить защитой для нас на время постройки плота.

— Смотрите, кровь! — крикнул один эквадорец, когда мы подошли к деревьям.

Мы остановились как вкопанные, на всех лицах — испуг: стволы были забрызганы, а в некоторых местах сплошь залиты кровью.

— Los gallinazos ... — заметил один из моих помощников.

По соседству с лесопильным заводом, на расстоянии нескольких футов от моих стволов, находились загоны для скота муниципальных боен Гуаякиля. Сотни стервятников кормились отбросами и, наевшись досыта, садились на окрестные крыши или на деревья, которые гнулись и чуть не ломались под их тяжестью.

Накануне вечером у них был пир. Околевший в загоне бык был выброшен им на растерзание; расправившись с тушей, многие из этих хищников провели ночь на деревьях и на навесе над моими бревнами, которые и были закапаны кровью.

— Сеньор Виллис, эта кровь — дурное предзнаменование, — сказал один из моих рабочих, серьезный парень с мрачным лицом.

— Все предзнаменования хороши, — ответил я. — Лучше кровь теперь, чем потом, когда я буду один в море. Приступим к делу, друзья!

Эти слова "когда я буду один в море" непрестанно звучали у меня в голове, и я бормотал про себя: "Пусть мои руки будут как железо, когда я стану обвязывать бревна канатами и затягивать узлы; пусть мои мысли будут быстрыми и точными, так как время не ждет!"

Точно зная, что мне нужно, я не изготовил чертежа или модели своего плота.

Мы приступили к постройке, начав с центрального бревна, к которому справа подкатили другое. Мы не вырубали на бревнах желобков для канатов, так как, в отличие от других пород, бальзовые деревья обладают наибольшей твердостью на поверхности. Мне хотелось сохранить всю крепость бревен, а также предотвратить пропитывание их морской водой; к тому же вырубание желобков потребовало бы времени, да и связывающие канаты не охватили бы бревна в местах, лишенных коры, так равномерно и крепко, как я этого хотел.

Для связывания бревен я применял полуторадюймовый манильский канат. Каждая связка скрепляла только два бревна, образуя восьмерку. Это значило, что каждая связка независима от остальных и, если одна из них разойдется или канат перетрется, другие от этого не пострадают. Скрепляя бревна, я всякий раз применял прямые узлы — самый простой и древний способ связывания. Должен сказать, что я делал связки не на равном расстоянии друг от друга, а сообразуясь с формой бревен. Чтобы бревнам было "удобно" во время путешествия, я связывал их в таком же положении, в каком они лежали на воде, когда их сплавляли вниз по рекам Паланке и Гуайяс, — мне хотелось быть в самых добрых отношениях с моими "Семью сестричками".

Бревна были довольно искривленные, и между ними имелись промежутки шириной до четырнадцати дюймов. Изрядные промежутки, и один из них, прямо по носу, казалось, расщеплял плот пополам, поэтому зрители, все время наблюдавшие за постройкой плота, с сомнением качали головой и шепотом выражали неодобрение; сидя на ограде бойни, они глазели на "одинокого мореплавателя", как меня называли в прессе во всей Южной Америке. Но прямые или искривленные бревна я крепко-накрепко связывал попарно, орудуя рычагами из мангрового дерева, так что бревна начинали стонать и скрипеть и наконец срастались в одно целое. Зная, как прочен применяемый мною канат, я был уверен, что связки не разойдутся во время урагана, даже если все остальное на плоту — кабина, такелаж, палуба и я сам — будет разбито вдребезги и смыто волнами в океан.

У меня было четверо помощников из числа рабочих Генри Коона, на заводе которого я строил плот; их предоставили в мое распоряжение. Два плотника и двое подручных. У них не было большого опыта по связыванию канатов, но они быстро освоили этот процесс. Один из плотников был на редкость способный человек. Это был искусный мастер по обработке мангрового дерева. Когда были связаны главные бревна, мне посчастливилось нанять швейцарца Джона Булмана-Коха в качестве десятника. Он прожил много лет в Эквадоре, свободно говорил по-испански и умел обращаться с рабочими. Ему тоже раньше не приходилось иметь дела с канатами и кораблями, но, будучи по профессии механиком, он удивительно быстро все схватывал. На этого степенного человека можно было положиться, как на горы его родной Швейцарии.

Наибольшую длину — 33 фута — плот имел посередине, где находилось центральное бревно, соседние бревна были уже короче, а крайние не превышали 28 футов. Корма имела ширину в 20 футов, а носовая часть плота — 18 футов. Поперек семи основных бревен, составлявших несущую часть плота, я привязал для прочности три мангровых бревна, по одному на каждом конце плота и одно посередине. Мангровое дерево чрезвычайно крепкое и такое тяжелое, что тонет в воде. Затем поперек плота, во всю его ширину, я уложил семь бальзовых бревен диаметром от 12 до 18 дюймов. На эти бревна была положена палуба, крепко сколоченная из расщепленных пополам стволов бамбука и состоявшая из отдельных щитов, сделанных с таким расчетом, чтобы любой из них мог поднять один человек.

Далее в переднем мангровом бревне вырубили два гнезда, по одному с каждой стороны плота, в них вставили по балке мангрового дерева длиной в 16 футов. Эти балки простирались вперед и были несколько приподняты кверху, а на расстоянии 8 футов от центрального бревна они сходились вместе, образуя бушприт , или утлегарь . Они были укреплены и привязаны так же надежно, как и семь основных бревен.

Затем принялись делать грот-мачту. Это была двойная мачта, похожая на циркуль, вставленная в гнезда, вырубленные в том же самом мангровом бревне, в котором был укреплен бушприт; стойки грот-мачты соединялись над серединой плота на высоте 30 футов над палубой. При этом я взял за образец мачты старинных эквадорских и перуанских мореходных плотов. Мы укрепили грот-мачту тремя стяжками из стального троса, из которых две были протянуты по обеим сторонам плота к корме, а третья — вперед, к концу бушприта. Фока-штаг не только держал грот-мачту, но также нес кливер или фок , которым я намеревался пользоваться в бурную погоду, когда будет небезопасно плавать с большим гротом или в том случае, если грот выйдет из строя.

Конструкция двойного бушприта была плодом многолетних размышлений, которым я предавался после того, как решил построить плот. Это было нечто совершенно необычное в практике судостроения. Здесь я руководствовался тем же принципом, что и при постройке двойной грот-мачты, а именно: равномерное распределение нагрузки по всей площади плота.

Нуждался ли я в бушприте и кливере? Я знал, что в открытом океане в любое время могу попасть в ужасную мертвую зыбь, какие свирепствуют в экваториальной зоне, и в бортовой качке потерять весь такелаж или же испытать на себе всю ярость тихоокеанского урагана, и считал целесообразным применить такого рода конструкцию, которая поможет мне успешно совершить путешествие в одиночестве. Я знал, что с кливером смогу в случае надобности свободнее маневрировать. Бушприт позволит мне установить грот-мачту к носу ближе, чем это было принято на древних плотах. Это можно сделать благодаря тому, что фока-штаг выдается далеко вперед. При таком устройстве я мог поставить и вторую мачту, что составляло вторую особенность моего плота. Я придавал большое значение задней мачте, несущей большой треугольный парус.

Третье новшество заключалось в конструкции рулевого аппарата. Древние индейцы, плавая по рекам и вдоль берегов Южной Америки, а также совершая другие плавания, пользовались только рулевым веслом — круглой лопастью, вырезанной из твердого дерева определенной породы. Эта лопасть привязывалась к длинному шесту. Такой способ управления плотом требует, чтобы один человек непрерывно стоял на вахте у рулевого весла, и он был для меня неприемлем. Мне нужен был обычный судовой штурвал , соединенный с обыкновенным рулем. Эту задачу было труднее всего разрешить, и пришлось перепробовать несколько конструкций. Наконец и эта работа была выполнена, и, несмотря на мрачные предсказания целого ряда моряков, уверявших, что набегающие с кормы волны в какую-нибудь неделю разобьют руль, созданный мною рулевой аппарат оказался на редкость прочным и успешно выдержал все испытания.

Когда руль был готов, мы построили каюту площадью 6(8 футов и вышиной в 4,5 фута. Каюта предназначалась для хранения приборов, одежды, продовольствия и всех предметов, которые нужно было защитить от непогоды, солнца и воды. Первым делом мы поставили каркас из бамбуковых стволов диаметром в 5 дюймов и прикрепили его к основным и поперечным бревнам. Каюта была установлена немного левее центра плота, чтобы оставить побольше свободного места справа и защитить меня от бешеного налета юго-восточных пассатов, которым я буду подвергаться во время путешествия. Стены каюты изнутри были обшиты хорошо высушенными трехдюймовыми бальзовыми досками, представлявшими собой превосходный изоляционный материал. Крышу каюты сначала покрыли оцинкованным железом, потом двойным слоем расщепленного бамбука, а сверху положили пальмовые листья, которыми в этих краях с незапамятных времен покрываются хижины, дома и шалаши на плотах. Снаружи стены каюты также были обшиты расщепленным бамбуком, из которого в Эквадоре обычно строят стены домов, а по углам каюты я вделал железные кольца, чтобы привязывать в бурную погоду канаты.

Со всех концов страны ко мне по-прежнему являлись любопытные — люди с побережья и лесорубы, возившие бревна на лесопильный завод из лесных областей Эквадора. В жилах у них текла индейская кровь, и это были потомственные моряки. Многие из них были умудрены опытом, унаследованным от бесчисленных поколений предков, которые плавали на плотах к Галапагосским островам, в Колумбию, в Панаму и на юг, в Перу. Первые испанцы, высадившиеся на западном побережье, видели, как туземцы плавают на своих причудливых судах, и восхищались их искусством. Но древние индейцы плавали на плотах еще задолго до появления испанцев; им пришло в голову построить плот, когда впервые на их глазах бальзовое дерево упало в море и осталось лежать на поверхности воды, легкое, как пробка. Теперь их плоты и паруса безвозвратно отошли в прошлое, и не сохранилось никаких записей об их путешествиях, но прошлое до сих пор живо в крови их потомков, проглядывает в их глазах, в их спокойной и гордой осанке. Эти люди приходили, наблюдали, иной раз разговаривали, и я всегда находил время выслушать их и старался у них учиться. Люди с побережья неизменно спрашивали меня:

— Откуда вы хотите отплыть, сеньор Виллис?

— Отсюда, из залива Гуаякиль, амиго.

Они качали головами и заявляли, что это невозможно.

Когда мне пришла мысль построить плот, я сразу же решил отплыть из Эквадора, из той страны, где намеревался построить плот. Это значило, что мне придется, огибая Галапагосский архипелаг, находящийся в семистах — восьмистах милях к западу, пробиваться против течения и ветра, как только я окажусь в открытом океане. Я собирался совершить этот переход при помощи швертов , заменяющих киль. После изучения карт течений и ветров мне стало совершенно ясно, что это весьма трудная, а может, и неосуществимая задача, но все же я надеялся с этим справиться. Такое плавание против течения и ветра было мне по душе, ибо я хотел испытать себя в нескончаемых трудах; почти не имея шансов на успех, я хотел испытать свое искусство морехода и уникальную конструкцию своего плота. И с самого начала я увидел бы, удачно ли выбрал свой рацион: жареную ячменную муку, сахар и рыбу, которую собирался ловить в пути.

Для осуществления этого плана я должен был отправиться в путь еще до конца апреля, когда в широтах южнее экватора начинается зима. Но я задержался на два месяца в поисках бревен. Шел уже май, а я был еще далеко не готов к отплытию. Великое течение Гумбольдта, берущее начало в Антарктике, устремляется к северу вдоль западного побережья Южной Америки, задевает на своем пути мыс Бланко, отклоняется от него к северо-западу и огибает Галапагосские острова; далее оно направляется к западу, пересекает Тихий океан и наконец сливается с Южно-экваториальным течением, также имеющим западное направление. Мыс Бланко лежит в ста пятидесяти милях к югу от залива Гуаякиль.

Я знал, что древние мореходы, направляясь на Галапагосские острова, всякий раз плыли на своих плотах к югу вдоль побережья, мимо мыса Бланко, до залива Пайты, находящегося в двухстах милях от Гуаякиля, с тем чтобы попасть в это течение до его поворота на северо-запад. По этой же причине экспедиция "Кон-Тики" отплыла из Кальяо, расположенного на добрых семьсот миль южнее Гуаякиля. Все это мне было известно, но я думал, что на плоту нового типа мне удастся взять иной курс.

Теперь течение и ветры были против меня, потому что в зимние месяцы течение Гумбольдта, обогнув мыс Бланко, направляется к северу вдоль побережья. Мог ли я надеяться, что мне удастся преодолеть и пересечь этот огромный поток воды, гонимый на север преобладающими в это время года южными ветрами, и держаться прямого курса на запад, чтобы обогнуть Галапагосские острова?

— Когда же наконец вы будете готовы? — спрашивали меня каждый день.

А вечером тот же вопрос задавали мне в маленьком ресторане, где я столовался и который служил излюбленным местом встречи для небольшой группы американских и европейских искателей приключений, оказавшихся к этому времени в Гуаякиле. Большинство из них провели долгие годы на побережье Эквадора, занимаясь рыбной ловлей, добыванием жемчуга и поисками некогда закопанных в землю сокровищ. Они жили, как настоящие робинзоны, на этом своеобразном архипелаге, где все так не похоже на окружающую нас действительность.

Я беседовал с матросами и рыбаками — людьми, родившимися на этом побережье и проведшими жизнь на судах, плававших к Галапагосским островам, в Колумбию и Панаму, — и все они говорили одно и то же: в это время года будет невозможно пробраться на плоту в западном направлении. Они считали такое предприятие вообще сомнительным, а зимой, уверяли они, на плавание в этом направлении мог бы отважиться лишь корабль, вооруженный мощными двигателями.

Я беседовал с сыном владельца одного из Галапагосских островов, чрезвычайно богатого человека, которому принадлежали плантации и галапагосские рыбные промыслы. Этот молодой человек проделал немало рейсов между Гуаякилем и островами, и он прямо предсказывал, что мое путешествие окончится катастрофой, если я отплыву из залива Гуаякиль. Он толковал мне о стремительных течениях, идущих к северу, с которыми ему не раз приходилось встречаться в океане в зимние месяцы.

Однажды вечером в ресторан зашел загорелый человек. Меня познакомили с ним. Это был швейцарец, в некотором роде ученый; особенно он интересовался археологией. Он только что прибыл с Галапагосских островов, где жил в полном одиночестве, и намеревался провести один или два месяца в Гуаякиле. Он весьма заинтересовался моим путешествием.

— Вам не удастся совершить его, — заявил он подобно всем остальным. — Ваш плот будет подхвачен течением, как только вы окажетесь в открытом океане, и вас отнесет в Колумбию. Это старинный путь плотов. Вы хотите вступить в единоборство с течением Гумбольдта и бороться с ним на протяжении восьмисот миль?

Он посмотрел на меня голубыми выцветшими глазами, в которых сквозила тоска по человеку.

— Вам это не удастся, Бил. Что толку в ваших швертах, если нет ветра? Вы будете дрейфовать по течению, и оно понесет вас неведомо куда. И понесет очень быстро. Зимой течение меняет направление, устремляясь на север. Допустим даже, что вам удастся приблизиться к Галапагосским островам, — все равно вам не пройти мимо них. Послушайте меня! Есть несколько мощных северных течений, которые несутся мимо этих островов с быстротой не менее шести — восьми миль в час. На островах я зарабатываю себе на хлеб рыбной ловлей, и уж я-то их знаю. Вот уже четырнадцать лет, как я живу на этих островах. Мы продаем рыбу на американские рыболовные суда, прибывающие из Сан-Педро, что в Калифорнии. Течение до того сильное, что мы даже не в состоянии ловить рыбу с парусного судна. Оно потащит вас на север, и вам уже не выбраться из него, пока вы не окажетесь в Экваториальном течении, которое понесет вас в обратную сторону, на восток, в Панамский залив.

Когда ресторан закрылся, мы прошли к реке и уселись на скамейке в парке.

— А что, если меня отбуксируют до мыса Бланко и я оттуда начну путешествие?

Швейцарец покачал головой:

— Нет, теперь уже слишком поздно оттуда отплывать... Придется вам пробраться южнее мыса Бланко. Индейцы добирались до Пайты — это маленький порт примерно на полпути от Гуаякиля до Кальяо. Вот откуда они начинали плавание, направляясь на Галапагосские острова. И они точно знали, когда отправляться в путь и как плыть. Они хорошо изучили погоду, влияние Луны и Венеры, то есть все то, чего мы теперь не знаем. Плотом управляло несколько человек. Никто не отправлялся в одиночестве.

Я уже писал жене о трудностях, связанных с продвижением на запад после отплытия из залива Гуаякиль. "Отложи плавание на следующий год, — ответила она. — Всякому ясно, что одному человеку с этим не справиться. Лучше откажись от этой затеи, и мы вернем деньги, которые получили на путешествие".

Ждать до следующего года и допустить, чтобы мой прекрасный плот потонул в речной грязи или же сгнил и потрескался на берегу, допустить, чтобы пропали даром все мои труды и разлетелись в прах мои мечты?

Я вернулся в отель и шагал по комнате до самого утра. Это была большая комната, как раз такого размера, как мой плот (20(33 фута), с высоким потолком и прохладным каменным полом.

Я шагал взад и вперед, взад и вперед, пока не рассвело и не проснулся город. В восемь часов утра я пошел на телеграф и послал жене телеграмму:

"Свяжись с компанией "Грейс Лайн" относительно перевозки плота в Кальяо. Вес около десяти тонн. Размер 20 на 33. Мачта вышиной 30 футов, но можно убрать. Навести также мистера Беркемейера, посла Перу в Вашингтоне, добейся разрешения на ввоз плота и всего оборудования".

Я надеялся воспользоваться крупной военно-морской базой Перу в Кальяо, но в то время не хотел об этом говорить. Вскоре я получил письмо от жены, где она рассказывала мне, что произошло в Вашингтоне.

"Как! Он один хочет переплыть Тихий океан на плоту? Один?" — спросил мою жену мистер Беркемейер, посол Перу.

"К сожалению, да, — ответила Тедди. — Целых два года я его отговаривала, но все напрасно".

Посол задумался.

"Я считаю, что это безрассудное, весьма безрассудное предприятие. И говорю вам прямо, миссис Виллис. Но смелым людям следует помогать, надо всегда идти им навстречу. Я сделаю все, что от меня зависит, и уверен, что вам не придется жаловаться на Перу. Возвращайтесь в Нью-Йорк и не беспокойтесь — я дам о себе знать".

Через несколько дней на лесопильный завод с трудом пробрался забрызганный грязью грузовик, доставивший для меня мореходный рыбачий челнок-каноэ — из деревни Мангларалто. Этот челнок, построенный индейцами, несомненно был ветераном, на нем много лет ловили рыбу во время прибоя и в открытом море. Он был выдолблен из красного кедра и имел 26 футов в длину, 3 фута в ширину и борта толщиной в 1¼ дюйма.

Затем пришла телеграмма от Тедди о том, что пароход "Санта-Сесилия" компании "Грейс Лайн" примет на борт мой плот в Пунаре. Еще хорошие вести — Перу дало мне разрешение на ввоз плота и всего оборудования.

Я телеграфировал Тедди: "Вылетай следующим самолетом в Гуаякиль".

Через несколько дней моя жена сошла с самолета, усталая, но сияющая: она радовалась, что ей удалось вырваться из Нью-Йорка, где ее одолевали хозяйственные дела, радовалась, что все невзгоды остались позади.

— О Бил, сколько тебе пришлось пережить! Как ты исхудал! Я никогда не видела тебя таким! — воскликнула она, взглянув на меня.

— У меня все в порядке. А тебе-то как досталось! Но ты выглядишь хорошо, Тедди, чудесно! Все ли ты привезла?

— Решительно все.

Мы поехали в отель. Всю ночь мы провели в беседе — нам нужно было о многом переговорить.

— Жаль, что меня не было с тобой — я позаботилась бы о тебе, — повторяла Тедди.

На следующее утро она отправилась со мной посмотреть плот.

— Прекрасный плот, Бил. О! Прямо замечательный! Как бы я хотела плыть на нем с тобой! — воскликнула она.

Мы опустили трап с невысокого пирса, и Тедди сошла на плот. Я представил ей своих помощников, а затем стал показывать плот, объясняя назначение всех его частей. Она перещупала все предметы, потрогала гладкие мачты, связки, бамбуковую каюту, трепещущие на ветру листья на ее крыше.

— Как чудесно, Бил, как чудесно! Но я не вижу поручней, Бил... Да ты упадешь за борт! Тут тебе не какой-нибудь пруд, ведь ты будешь плыть по океану!

— Не думаю, что мне понадобятся поручни, Тедди, — возразил я.

— Понадобятся, конечно понадобятся! Разве можно без поручней? Да ты в уме ли? Ведь ты пускаешься в плавание по океану! Тебе необходимы поручни. Совершенно необходимы, Бил!

— О'кей, Тедди, я смастерю что-нибудь.

— "Смастерю что-нибудь"!.. — Она бросила на меня неодобрительный взгляд. — Ты должен поставить поручни, да попрочнее, понадежнее.

— Ладно, Тедди, сделаю. Сейчас я еще не знаю, что именно, но непременно поставлю. Что-нибудь уж придумаю.

Несколько дней спустя катер компании "Грейс Лайн" отбуксировал мой плот в Пунар. Тедди должна была приехать позднее, на быстроходном роскошном пассажирском катере. Проплыв всю ночь на буксире, мы прибыли в Пунар утром и пришвартовались в ожидании парохода компании Грейс. Мой помощник швейцарец находился со мной.

В полдень стоявшая рядом с нами моторная баржа, груженная бензином, отчалила от пристани. Я наблюдал за ней. Она развернулась и приблизилась к корме моего плота. Железная баржа длиной около семидесяти пяти футов двигалась медленно, но в это время был сильный прилив, на барже находились сотни тонн бензина, и я понял, что она разобьет мой плот, если столкнется с ним.

Я крикнул капитану, чтобы он дал задний ход. Он смотрел на меня из рулевой рубки, ухватившись руками за штурвал, и продолжал надвигаться на меня. Или он позабыл, что мой плот построен из хрупких бальзовых бревен, и вообразил, что они железные? Ослеп он, что ли? Столкновение было неизбежно. Я бросился на корму, на самый край плота, и всем корпусом налег на железный форштевень надвигающегося судна.

Я знал, что концы, крепящие мой плот к пирсу, имеют несколько футов слабины и это позволит плоту отойти немного назад, или, как выражаются на ринге, уйти от удара. Так оно и случилось, но при этом мне пришлось принять на себя первый удар. Я напряг все силы и почувствовал, как внутри меня что-то надорвалось.

Капитан еще два раза надвигался на меня, хотя не так стремительно. Можно было подумать, что он затеял со мной игру. Всякий раз я отталкивался от баржи. Затем он дал задний ход и отошел от пирса. Я так и не понял, что заставляло его так действовать. Возможно, он хотел показать себя, как это любят делать местные жители, но не владел в достаточной мере своим судном.

Войдя в каюту, я осмотрел себя. Да, я надорвался.

Однако я решил ничего не говорить жене и вообще никому на свете. Здравый смысл подсказывал мне, что необходимо позаботиться о себе и что я, возможно, буду сожалеть о своем решении. "Нет, — сказал я себе, — если мне станет хуже, когда я буду в открытом океане, я стисну зубы и потуже затяну ремень. Никто не будет об этом знать. Мне приходилось еще не то переживать. Теперь меня ничто не остановит!"

Лайнер компании "Грейс Лайн" сможет принять нас на борт лишь поздно вечером. Пока я стоял у пирса, два тяжелых мангровых бревна для крепления подъемных строп были привязаны крест-накрест под плотом. Наконец буксир подтащил нас к борту стоящего на якоре парохода, и мы очутились в ослепительном потоке света его прожекторов. Плот будет поставлен на люке трюма № 3, прямо перед выкрашенным белой краской капитанским мостиком. Пассажиры и члены экипажа облепили поручни, с любопытством глядя вниз на мое чудное суденышко "Семь сестричек" с кабиной, крытой тростником, как хижина в джунглях, готовое бросить вызов Тихому океану,

Я беспокоился, думая о том, как будут поднимать плот на борт. Мало ли что могло случиться с подъемным механизмом, с лебедкой или с человеком, управляющим ею. Первый помощник "Санта-Сесилии", серьезный человек, без сомнения хорошо знавший свое дело, в полдень подошел к плоту на катере, взобрался на борт и осмотрел плот; затем он вернулся на пароход для доклада капитану. Он заверил меня, что будут приняты все меры предосторожности.

Электрическая лебедка, управляемая опытным матросом, медленно опустила прямо над центром плота громадную стрелу, применяемую только для подъема тяжелых грузов; стрела была оборудована блоками длиной в пять футов и четырьмя шкивами с полуторадюймовыми стальными тросами. С огромного крюка нижнего блока свисало четыре стальных троса — или стропы, как их называют моряки, — с заделанными в концы специальными петлями. Блок и стрела опускались все ниже. Плот был ярко освещен огнями большого парохода и казался ослепительно белым. Блок остановился в нескольких футах от крыши каюты. Грузчики взяли свободные концы стропов и прикрепили их по одному к каждому углу плота, набрасывая петли на выступающие концы мангровых бревен.

Я проверил все углы, поставил в каждом из них по человеку, чтобы удерживать стропы на месте, затем вскочил на крышу каюты и подал сигнал помощнику, наблюдавшему за всем происходящим с парохода:

— Выбрать слабину!

Помощник капитана передал мою команду лебедчику, которого не было видно с плота.

Я услышал гудение и визг мощной лебедки. По мере того как поднималась огромная стрела, медленно натягивались тросы и стропы. Я убедился, что лебедкой управлял мастер своего дела. Наконец четыре троса, поддерживавших плот, натянулись, как железные стержни. Не заметно было ни толчка, ни малейшего напряжения. Я спрыгнул с крыши каюты на палубу, а оттуда вместе с помогавшими мне рабочими — на буксир, доставивший нас в Пунар.

"Семь сестричек" взвились кверху, как в сказке. Это казалось каким-то чудом. Не скрипел трос, не трещали бревна. На большом судне — мертвая тишина. Команда прильнула к нижним и верхним поручням, прогулочные палубы были черны от пассажиров. Капитан смотрел вниз с мостика.

Плот поднимался все выше и выше. Очутившись над поручнями, он остановился. Краткая пауза. Затем пустили в ход другую лебедку, и мощная стрела, к которой был подвешен плот, медленно повернулась к центру судна.

Буксир быстро обогнул корму парохода и доставил меня к трапу. Что было духу я взбежал вверх и увидел, как плот опускается на люк. Мастерски проделанная работа — плот был опущен столь же нежно, как младенец в колыбель. Я поздравил помощника и лебедчика, а матросы принялись крепить плот тросами, канатами и деревянными брусьями, чтобы он не соскользнул с люка во время качки, — нам предстояло проделать семьсот миль до Кальяо, а в этих местах свирепствует прибрежная зыбь.

Лоцман давно уже прибыл на борт, и пароходный гудок проревел, возвещая отправление. Я проводил своего помощника швейцарца до сходен и попрощался с ним. Он собирался поехать в Кито, столицу страны, где швейцарская фирма, строящая в Сиеррах гидроэлектростанцию, предложила ему работу.

В две — три минуты один за другим были погашены прожекторы на мачтах и надстройке, и большой пароход погрузился в темноту. Стоя на люке и глядя на мостик, я видел, как поблескивал огонек сигареты, которую курил лоцман. С бака послышался металлический грохот выбираемой якорной цепи. Мы были готовы к отплытию. Я положил руку на наружное бревно и подумал: "Скоро мы будем предоставлены самим себе, мой маленький плот".

Частое позванивание пароходного колокола на носу корабля возвестило, что якорь уже поднят. Вспыхнули красный и зеленый ходовые огни, и пароход начал разворачиваться. Он взял курс на юг, в Кальяо.

Я поднялся по трапу на прогулочную палубу. Тедди, еще днем прибывшая на лайнер, была окружена пассажирами. Она представила меня им. Это были американцы со всех концов Соединенных Штатов, отдыхающие, бизнесмены, учителя и офицеры со своими семьями, направлявшиеся в военные миссии. Прошло немало времени, пока нам с Тедди удалось пробраться в столовую. Я был голоден — весь день мне было не до еды.

Обеденное время уже давно миновало, но стюард накрыл для нас стол и принес все горячие блюда, какие имелись на кухне. Дежурный повар просил передать нам, чтобы мы не стеснялись. Еще днем я сообщил помощнику капитана, что принадлежу к национальному профсоюзу моряков, члены которого находились на борту, и эта новость уже распространилась. Я знал, что на пути в Кальяо за Тедди и мной будут ухаживать, как за королями. Тедди сидела рядом со мной, и мы разговаривали, пока я ужинал. Затем мы вернулись на палубу и смешались с толпой пассажиров. Все казались взволнованными, и мне пришлось отвечать на бесконечные вопросы. Я был несколько смущен всеобщим вниманием. С первого взгляда можно было подумать, что эти люди передо мной преклонялись. Но скорей всего они попросту хотели выразить сочувствие человеку, которого считали ненормальным.

Путешествие в Кальяо длилось три дня, и какое чудесное это было время! Впервые с тех пор, как 7 января я прибыл в Южную Америку, я был свободен от забот и мог передохнуть. Я наслаждался бездельем, позировал для бесконечных фотолюбителей и время от времени беседовал с капитаном Тирни, морским ветераном. Мы толковали о картах, течениях и различных навигационных проблемах, с какими мне придется столкнуться во время моего далекого путешествия.

"Семь сестричек" тоже отдыхали. Привязанный поперек люка, прямо перед капитанским мостиком, плот смотрел на синие воды Тихого океана, как бы знакомясь с ними, между тем как ветер колыхал листья на крыше каюты и запевал в снастях старинную морскую песню. Казалось, плоту был по вкусу Тихий океан.

Утром 10 мая мы прибыли в Кальяо. День был прекрасный. Пока мы медленно входили в порт, я разглядел группу фотографов, готовых ринуться на борт, как только спустят сходни. Когда пароход был пришвартован к пирсу, лоцман быстро спустился с мостика и приветствовал меня от имени коменданта порта, военно-морского флота Перу и министерства внутренних дел. После этого пришлось дать интервью представителям прессы. Затем Тедди и меня фотографировали. В это время плот был поднят над палубой и спущен на воду.

Представитель компании "Грейс Лайн" помог нам пройти через все таможенные процедуры и формальности, связанные с приездом в страну. Принадлежащие нам вещи, включая плот, были вписаны в декларацию судового груза под рубрикой "доставляемый багаж". Все было уже готово к нашему прибытию, и формальности, на которые потребовались бы часы, а может, и дни, были закончены в несколько минут. Кальяо, Лима — все Перу широко открывало нам свои объятия.

Из порта автомобиль доставил нас на военно-морскую базу Перу, и я был представлен одному из старших офицеров. Мне предложили воспользоваться всеми возможностями базы, чтобы достроить плот. Я как раз об этом мечтал и с радостью принял любезное предложение. Тотчас же был отправлен буксир, который должен был доставить "Семь сестричек" от пирса "Грейс Лайн" на базу.

Затем мы покатили в Лиму. Это большой, прекрасный город, где культура старой Испании и империи инков смешивается с ультрасовременной американской цивилизацией; он утопает в вечнозеленых садах, и редкостные чарующие взор цветы смотрят с клумб на спокойный голубой простор Тихого океана.

Наконец мы очутились одни в отведенных нам комнатах величавого, роскошного отеля. Это был поистине счастливый день. Мы никогда не мечтали о таком приеме, и нас глубоко тронули доброта и внимание перуанцев. Ведь мы совершенно чужие люди, а нас встретили, как любимых детей, возвратившихся в лоно семьи.

Целый день мы знакомились с Лимой и делали визиты. Потом я приступил к работе. Предстояло еще многое доделать. Остов плота, каюта и мачты, руль и рулевое колесо были готовы, но следовало закрепить паруса, установить на блоках бегучий такелаж, радиоаппаратуру и генератор, а также запастись провиантом.

Ежедневно к тому месту, где я работал над оборудованием плота, приходил офицер из морской базы и спрашивал, не нуждаюсь ли я в людях и материалах. Вскоре после этого появлялись рабочие, технические эксперты и доставлялись материалы. Работа приносила мне удовлетворение.

Через неделю после прибытия в Лиму, когда я стоял на пирсе близ плота, ко мне подошли три человека, по виду бизнесмены, в сопровождении офицера, который и представил их мне. Один из посетителей был сэр Джордж Нельсон, английский биржевой магнат, владелец общества "Маркони" и фирмы "Инглиш Электрик", потомок адмирала лорда Нельсона, британского национального героя, выигравшего морские сражения при Абукире и Трафальгаре. Сэр Джордж путешествовал по Южной Америке и прикатил из Лимы посмотреть мой плот. Сделав несколько фотоснимков, он спросил меня, какого типа передатчик я собираюсь установить на плоту.

— Да никакого. Я решил отправиться в путь без радиопередатчика.

— Без передатчика! Это в наши-то дни! А что, если с вами что-нибудь случится? Ведь вы отправляетесь один, не так ли?

Я объяснил, что еще в США начал заниматься на радиокурсах, но пришлось их бросить из-за отсутствия времени. Зачем брать с собой передатчик, которым я не умею пользоваться? Лучше уж отправлюсь без него. Я добавил, что жалею об этом только из-за моей жены.

Мы обменялись рукопожатиями, и посетители удалились. Несколько дней спустя мне сообщили, что сэр Джордж телеграфировал в Лондон, чтобы в Кальяо был выслан самолетом аварийный передатчик "Маркони" марки "Сальвита III", широко применяемый в британском торговом флоте. Передатчик прибыл через неделю и был мне вручен во время церемонии, на которой присутствовали официальные лица.

Первое время по приезде в Кальяо я думал, что буду готов к отплытию недели через две, но доделка плота потребовала необычайно много времени. Неделя мелькала за неделей, прошел целый месяц, а я все еще трудился над плотом, уйдя с головой в детали.

— Вы непременно попадете в полосу ураганов, — предсказывали мне офицеры.

Вероятно, ни один из них не верил, что у меня есть хотя бы один шанс на успех.

Наконец я был готов для пробного плавания. Буксир оттащил плот миль на десять от берега и оставил нас одних. Вместе со мной на плоту находились Тедди, супружеская пара, с которой мы здесь познакомились, и трое моряков-перуанцев. Ветер был слабый, но я остался доволен плотом.

Мы проплавали около двух часов. Я предпринял это пробное плавание для того, чтобы Тедди убедилась в пригодности плота для морских переходов; к тому же мне хотелось покатать ее на нем.

Вечером мы вернулись. Представители прессы и вся публика жаждали узнать, выдержал ли плот испытание. Я не мог сказать ничего дурного о "Семи сестричках" и заявил, что больше не надо делать никаких изменений. Но потом я все же признался Тедди, что, вероятно, не раньше чем через пять — шесть недель научусь как следует управлять плотом.

Я решил отправиться в путь через четыре дня после пробного плавания.

 

Глава VI. До свидания

22 июня. У самой моей кровати зазвонил телефон, я открыл глаза и схватил трубку.

— Семь часов, сеньор Виллис.

Настал знаменательный день. Сегодня тральщик военно-морского флота Перу "Сан-Мартин" отбуксирует "Семь сестричек" на шестьдесят миль от берега и бросит на волю волн. Так начнется мое путешествие по Тихому океану.

Мы оделись и были уже готовы спуститься в ресторан к завтраку.

— Бил!.. — проговорила жена, посмотрев на меня.

— Тедди!..

Несколько мгновений она молчала, собираясь с духом.

— Ты сказал, что совершишь это путешествие, Бил...

— Да, я совершу его, Тедди!

— Мне кажется, я должна отправиться вместе с тобой и помогать тебе. Я могла бы так много сделать...

— Только не в этот раз, Тедди. Сейчас я должен отправиться один!

— Ты так уверен в себе?

— Я совершу это плавание, Тедди! Я буду на плоту, когда он пристанет к берегу.

— Быть может, мертвый...

— Тед, я совершу его!

— Я знаю, что ты это сделаешь, но не хочу, чтобы ты плыл в Австралию, — это слишком далеко. Прошу тебя, обещай мне, что ты не поплывешь в Австралию. Сейчас неподходящее время года для такого рейса! Обещай, прошу тебя! Ведь ты сам не раз об этом говорил последние дни... Я знаю тебя. Если ты что-нибудь начал, то ни за что не остановишься. Ты должен обещать мне, Бил! Острова Самоа находятся достаточно далеко. Ну прошу тебя, обещай!

— Я обещаю тебе. Ладно, я поплыву в Самоа.

— О Бил, я так рада, так рада! Теперь мне будет легче ждать твоего возвращения. Ах, — она опустила голову, — почему женщинам суждено вечно ожидать!..

У моей жены крепкие нервы, но ей пришлось немало пережить за последние шесть месяцев.

— Я буду держать курс на Самоа, Тедди.

— О, как ты меня обрадовал, Бил! Мне будет легче перенести разлуку.

Мы простились в высокой раззолоченной комнате отеля. Нам предстояло еще пробыть некоторое время вместе, но мы знали, что теперь нам придется позировать, улыбаться, напускать на себя счастливый вид и произносить бодрые слова перед микрофоном.

Мы спустились в ресторан к завтраку.

Часом позже я входил в кабинет коменданта порта Кальяо. Он имел чин капитана перуанского флота. Мы подружились с ним за время моего пребывания в порту.

— Итак, настал торжественный день, — сказал он.

— Да, капитан Маттео. Что, мои бумаги готовы?

— Вот они, готовы и подписаны. — На губах старого морского волка появилась улыбка. — Я написал, что место назначения — Полинезия.

— Я беру курс на Самоа, капитан Маттео.

— Но это вам не удастся, мистер Виллис... — Он снова улыбнулся. — Ведь у вас нет судна, у вас только плот!

— Капитан, пожалуйста, проставьте в документах "Самоа". Это место моего назначения. Плот "Семь сестричек" отплывает из Кальяо в Самоа, как рядовое судно. — И я протянул ему документы.

— Что ж, если вы на этом настаиваете... — И он передал бумаги клерку, чтобы проставить другое место назначения.

— Я не действую наобум, капитан; я возьму твердый курс, как только окажусь в океане, — заявил я.

— Вы уверены в себе, мистер Виллис, — сказал он, пожимая мне руку. — Я буду смотреть в окно, когда вас потащат на буксире. Мой бинокль будет направлен на вас. Всего наилучшего!

От него я направился в морской арсенал. Сотни людей собрались проводить меня. Здесь были ремесленники и рабочие морских доков, мужчины, женщины, дети и множество любопытных из Лимы и Кальяо. В толпе виднелись морские офицеры, сотрудники посольств, консульств и военные атташе. Газеты, журналы и телеграфные агентства прислали своих репортеров и представителей; все они задавали вопросы, надеясь хоть что-нибудь еще выпытать у меня, чтобы разнести сенсацию по всему свету. Фотокорреспонденты вились роем вокруг нас с Тедди, снимая со всех сторон.

Все уже было готово, но они умоляли нас позировать еще для одного последнего снимка. Эти бесконечные повторения прощального объятия стали угнетать Тедди.

— Я больше не могу, Бил, — сказала она, с трудом сдерживая слезы.

— О'кэй, Тедди, теперь уже все! Помни, я совершу это путешествие. Не тужи, малютка. Четыре месяца, самое большее полгода, и я достигну цели!

— Я верю в тебя. — На мгновение она прижалась ко мне, будто хотела удержать меня или отправиться вместе со мною в плавание; этим движением она выразила все, что испытывает женщина в такие минуты и чего не решается сказать на глазах у множества любопытных, перед фотоаппаратами.

Я спустился на плот. Кто-то передал мне Микки, черную кошку, недавно подаренную мне офицерами с базы подводных лодок. Икки, мой зеленый попугай, уже находился на плоту в своей клетке.

Трое матросов, которые должны оставаться на плоту до следующего утра, пока меня не отбуксируют за шестьдесят миль, крепили буксирный конец. В этот миг фотокорреспонденты ринулись с пирса в ожидающие их катера и опять принялись фотографировать нас. Яхты выстроились широким кругом, намереваясь сопровождать меня в море.

— Пора отчаливать, маленький плот, пора в путь!

Я снова осмотрелся вокруг — на борту все в порядке и буксирный конец наготове. Икки сидит у себя в клетке, подвешенной к вантам рядом с кистью зеленых бананов, последним подарком морской базы. Маленький зеленый попугай трудится над кукурузным початком, как будто целую неделю ничего не ел.

Берег, пирс, окружающие нас военные корабли были сплошь усеяны людьми.

Я искал глазами Тедди; она стояла на краю пирса почти прямо надо мной, на расстоянии всего нескольких футов.

— Тедди!

— Бил!

— Помни, я совершу это путешествие!

Какая улыбка! Она пересиливала себя, старалась быть на высоте, улыбаться и ободрять меня на прощанье...

— Отдайте швартовы! — крикнул я матросам, стоящим в толпе людей на пирсе.

Поднялась суматоха. Наконец плот был отвязан. Мы выбрали швартовы и стали медленно отходить от пристани. Фут за футом увеличивалось расстояние между нами и берегом. Один, два, три ярда воды. Путешествие началось!

Медленно, осторожно, боясь удариться обо что-нибудь и повредить снасти, мы при помощи канатов подтягивали плот вдоль стоящих борт о борт эскадренных миноносцев. Я был занят по горло, но время от времени подбегал к краю плота и махал рукой. Мой взгляд был устремлен на Тедди, которая стояла среди красочной, веселой толпы.

Тут мне немного взгрустнулось, потому что плот начал обходить миноносцы и вскоре мы должны были скрыться из поля зрения: я больше не увижу своей маленькой Тедди!

Пароходы давали гудки по мере того, как плот "Семь сестричек" пересекал гавань, идя по брекватору и направляясь в открытое море в сопровождении целой процессии яхт и катеров; гудели рожки и выли сирены. Был полдень. Небо было затянуто серыми облаками, а серый океан был испещрен белыми барашками, южный ветер нагонял волну.

— Mucho viento , сеньор Виллис, — сказал стоявший у руля матрос, застегивая куртку и поеживаясь от холода.

— Мне как раз этого и хочется. Крепкий ветер!

Последние яхты и катер с фотокорреспондентами остались за кормой. Позади нас выросла большая волна и подняла "Семь сестричек". Но плот выдержал ее как ни в чем не бывало; казалось, он рожден для моря. Матросы посмотрели на меня, и мы улыбнулись. Час за часом мы все дальше уходили в открытый океан.

Тральщик шел, покачиваясь в темноте впереди нас. Сильный прожектор светил с его кормы. У нас на фока-штаге раскачивался фонарь. Два перуанских матроса спали на бамбуковой палубе, закутавшись в одеяла. Третий сидел, прислонившись к стенке каюты. Штурвал был закреплен. Я сидел у открытой двери каюты и пристально смотрел на огонь тральщика, готовый схватиться за штурвал, если тянущее нас судно почему-нибудь вдруг остановится. Часы шли за часами; всю ночь я наблюдал за тральщиком, пока у меня не заболели глаза. Я опасался несчастного случая: если бы мы столкнулись с кормой "Сан-Мартина", на плоту, вероятно, была бы сорвана мачта. Наконец небо из черного стало серым. Спустя некоторое время тральщик сделал поворот, и капитан крикнул в мегафон, чтобы мы отдали буксирный конец.

Шестьдесят миль от берега! "Семь сестричек", надевайте морские сапоги!

Освободив буксирный конец, мы подняли бизань и грот.

— Я подойду борт о борт и сниму людей! — снова прокричал капитан.

— Если вы, капитан, подойдете борт о борт, то при такой волне разобьете мой плот! — крикнул я ему в ответ.

Затем я приказал матросам вооружиться баграми и шестами, чтобы избегнуть столкновения с судном, которое медленно приближалось, рассекая волны. Но тут капитан передумал и крикнул, что спустит спасательный плотик и снимет людей с плота.

Я вошел в каюту, написал последнюю записку жене и передал ее матросу.

"Алло, Тед! Все идет хорошо. Уже около часа мы идем впереди сами по себе. У меня на борту пока еще трое матросов, но буксир сейчас их снимет. Сообщи Американской лиге радиолюбителей, что я буду передавать в 11 и 18 часов стандартного восточного времени. Любящий тебя Бил".

Один из матросов сказал мне:

— Если вы совершите это плавание, сеньор Виллис, то, когда вернетесь, у вас вся грудь будет увешана орденскими ленточками, как у адмирала!

В его словах звучало глубокое сомнение, и я спросил его:

— А как ты думаешь, удастся мне совершить это путешествие?

Он молчал. Тогда я взглянул на двух других матросов; очевидно, это были потомки тех людей, которые в прошлые века отплывали от этих берегов на таких же плотах и, покинув Перу, направлялись вдоль побережья к Панаме или к Галапагосским островам; иногда их гнал неведомо куда жестокий шторм, а иногда, спасаясь от врагов, угрожавших им на берегу, они уплывали на запад, в просторы океана, по тому же пути, который теперь лежал передо мной.

Словно высеченные из камня лица матросов были неподвижны, а черные, как агат, глаза — непроницаемы. Ни один не ответил на мой вопрос. Я улыбнулся. Но вот их глаза вновь оживились, засверкали, и они стали с острым любопытством рассматривать меня, пытаясь подметить признаки малодушия. Эти люди видели меня последними, и им хотелось меня проверить.

Через несколько минут, стоя на желтой бамбуковой палубе, я увидел, как спасательный плотик с тремя матросами был поднят на тральщик; как только он очутился на борту, корабль развернулся, дал прощальный гудок и взял курс на восток, назад в Кальяо.

Июнь 23. 7.50 утра стандартного восточного времени; 11°38' южной широты и 78°11' западной долготы; около шестидесяти миль к западу от Кальяо.

"Семь сестричек" — вперед!

 

Глава VII. Один

Около часа я управлял плотом, внимательно следя за компасом. Затем, подняв голову и окинув взглядом небо, море и горизонт, я еще острей почувствовал свое одиночество. Я наблюдал, как под бескрайным пасмурным небом вокруг меня поднимались и опадали волны, видел, как они разбивались о бревна, образуя пенящиеся водовороты, и слышал, как они громыхали и ревели подо мной. Плот раскачивался и зарывался в воду, с трудом пробираясь сквозь волны.

Я был один. Снова устремил я взгляд в серое небо. Все вокруг было как и прежде, как всегда; ничто не изменилось в этой извечной картине, лишь появилось маленькое существо, человек, наконец добившийся своего.

Время шло, а я не отрывал глаз от компаса. Я начал уже привыкать к мысли, что теперь предоставлен самому себе.

Я взглянул на часы. Было около полудня. С тех пор как ушел "Сан-Мартин", я непрерывно стоял у штурвала. Я держал курс на вест-норд-вест, стремясь подальше отплыть от берега, чтобы какое-нибудь капризное течение или западный ветер не погнали меня назад, к земле. Позже я возьму курс на норд-вест.

Я отрезал два конца толщиной в три четверти дюйма, которыми закрепил штурвальное колесо. Затем снова стал следить за курсом. Если я не стоял за рулем, плот вел себя не слишком-то хорошо, он рыскал во все стороны. С каждым часом я убеждался, что мне предстоит еще многому научиться. Я снова закрепил штурвал концами и пошел на нос, чтобы немного ослабить парус. Это несколько уменьшило зигзагообразное движение плота, но все же курс его был далеко не прямой. Взяв катушку хирургического пластыря, я несколько раз обернул среднюю спицу рулевого колеса, ту самую спицу, которая оказывается наверху, когда перо руля занимает среднее положение, то есть параллельное килю. Белый пластырь виден отовсюду, и в каком бы месте плота я ни находился, с первого же взгляда я смогу определить положение руля.

Настало время обеда. Я смешал в чашке две столовые ложки ячменной муки с небольшим количеством сахара и подлил воды. Густая паста была вкусна. Я знал, что это весьма питательная еда. Чтобы организм привык к ней, я начал употреблять ее еще в Эквадоре и Перу. Я обедал, сидя на ящике у штурвала, одновременно наблюдая за компасом.

После еды мне пришлось убирать с палубы всякие посторонние предметы, но то и дело нужно было прерывать работу и мчаться на корму, чтобы проверить курс. Мои младшие товарищи по плаванию, попугай Икки и кошка Микки, казалось, чувствовали себя превосходно. Микки спала, свернувшись между бухтами каната, и ее почти не было видно.

Плот начал отклоняться от курса, и, чтобы не очутиться против ветра, мне пришлось снова стать у штурвала. До вечера оставалось еще около часа.

Плывя под парусом по сумрачному океану, я все время говорил себе, что наконец-то сбылась мечта, которую я лелеял почти три года. Я не испытывал ни малейшего возбуждения или нервного подъема, но вместе с тем ничуть не был подавлен. Все происходящее казалось мне чем-то совершенно естественным. Я находился на своем плоту, который был построен, как мне хотелось, и, очевидно, вполне годен для плавания по океану; рейс уже начался. Все остальное зависело от меня. Вокруг все то же знакомое море, надо мной все то же знакомое небо, и я чувствовал себя как дома. Я радовался, что мучительные дни приготовлений миновали.

Итак, я начал путешествие. "Тебе предстоит, Бил, проплыть шесть или семь тысяч миль в открытом океане. Это не шутка! Семь тысяч миль, а может быть, и больше! Понимаешь ли ты, что это такое? До тебя это еще не вполне дошло, не правда ли?"

Волна разбилась о корму, и я едва не упустил рулевое колесо. Я невольно улыбался, наблюдая, как плот справляется с волнами. Да, он построен на славу!

Подумаем о расстоянии, которое я должен проплыть: шесть — семь тысяч миль, и впереди долгие месяцы... четыре, шесть или даже больше... Я должен забыть обо всем этом, окончательно позабыть о сроках и расстоянии.

Я пристально всматривался в волны и думал о том, как они будут вздыматься в шторм и чуть заметно горбиться в штиль; они представлялись мне старыми друзьями, которые столько раз сопутствовали мне в жизни.

Перегнувшись через борт, я зачерпнул пригоршней воду и смочил себе голову, лицо и грудь. Я совершил это как-то инстинктивно, не думая о том, что делаю, но потом осознал, что это было своего рода крещение и посвящение.

Через некоторое время курс сделался более устойчивым, и я взобрался на мачту, чтобы еще с вечера проверить такелаж и удостовериться, что все в порядке. Плот довольно сильно качало; по опыту пробного плавания я знал, что так оно и должно быть. Такелаж был в полной исправности, но мне показалось, что у некоторых блоков отводы недостаточно хороши. Я решил вскоре заняться блоками.

Спустившись с мачты, я настроил передатчик и послал свое первое сообщение, извещая, что все идет хорошо и что я держу курс на вест-норд-вест. Я знал, что Тедди ждет в отеле телефонного звонка с Перуанской военно-морской радиостанции, которая должна ей передать мое сообщение. Возможно, "Сан-Мартин" уже вернулся в Кальяо и ей вручили мою последнюю записку. Сначала она предполагала одну — две недели пробыть в Перу и осмотреть развалины древних сооружений инков, но потом передумала и решила возвратиться в Нью-Йорк, как только ей станет известно, что я уверенно продвигаюсь вперед. "Пока ты не вернешься, для меня не существует никаких удовольствий", — заявила она.

Когда стало смеркаться, я накрыл дождевиком клетку, где сидел попугай Икки, и поставил ее в каюту. Тедди уверяла меня, что ночная сырость и соленые брызги могут повредить птице. Когда я отплывал из Кальяо, клетка была подвешена к ванте и мерно раскачивалась, но потом я нашел для нее постоянное место — поставил ее на выкрашенный желтой краской ящик, где помещался небольшой генератор; ящик был привязан веревкой к передней стенке каюты. Весь день Икки был в хорошем настроении, но, когда я накрыл клетку дождевиком и отнес ее в каюту, он стал сердито, пронзительно кричать.

Микки была привязана к небольшой ручной лебедке, установленной у подножия мачты; она ни на дюйм не сдвинулась с того места, где в страхе спряталась, когда ее посадили на плот. Я не знал, страдала ли кошка от морской болезни, но у нее был жалкий, совсем убитый вид, и она отказывалась от еды. Вероятно, раньше ее никогда не привязывали.

Я зажег один из трех имевшихся на плоту фонарей и поставил его в ящик, чтобы защитить от ветра; фонарь был установлен так, чтобы его свет падал на компас. Ящик с компасом я привязал к палубе, так как плоту крепко доставалось от волн. Я решил не зажигать ходовых огней. Правда, я знал, что в этих прибрежных водах могу встретиться с пароходами, но я не собирался спать и был уверен, что увижу любые огни на горизонте и, если судно станет приближаться ко мне, пущу в ход прожектор и подам световой сигнал, чтобы оно не наскочило на меня.

Сидя на небольшом деревянном ящике возле рулевого колеса, я управлял плотом. Вест-норд-вест! Час за часом плот плыл, продвигаясь вперед. Кругом — непроглядная темнота. На небе — ни звезды. Возможно, целую неделю или даже больше я не увижу ни солнца, ни звезд. Течение Гумбольдта, несущее в тропики холодные воды Антарктики, порождало окружающую меня мглу. Я мог бы выбраться из него, если бы на несколько дней взял курс на запад, оставаясь под юго-восточным ветром, но в таком случае течение перестало бы мне помогать.

Пена белела в ночной темноте. Волны разбивались совсем близко от меня. С оглушительным ревом они непрестанно обрушивались на корму. Дно корабля подобно телу рыбы — округленное, обтекаемой формы; оно оказывает лишь незначительное сопротивление волнам, и они не обрушиваются на него всей своей тяжестью. Но у плота широкое, плоское дно, и волны бьют в него со всей силой.

Было сыро и холодно. Мне пришлось одеться потеплей. Я ел патоку, выбирая ложкой из банки черную густую массу. Вкусная патока быстро подкрепила меня. По временам я вставал, привязывал рулевое колесо и с фонариком в руках пробирался на нос проверить канаты, паруса и такелаж. Мимоходом я всякий раз бросал взгляд на Микки. Кошка не двигалась с места и казалась совсем крохотной. Свернувшись клубочком, она уткнулась мордочкой в густую шерсть, и глаза у нее были закрыты. Она была так несчастна, что, казалось, ничего вокруг не замечала; бедняжку вырвали из привычной жизненной колеи, посадили на какую-то тряскую, грохочущую штуку, несущуюся невесть куда по бурной пучине, вдобавок ей надели ошейник и держат на привязи, как пленницу. Я проверял также самочувствие Икки, время от времени приподнимая край дождевика и освещая попугая фонариком. Каждый раз попугай сердито ворчал. То и дело я освещал фонариком руль, чтобы знать, выдерживает ли он нажим волн. Я снова отвязал штурвал.

Так под неустанный грохот волн и вой ветра прошла первая ночь; всю ночь я дремал, клевал носом и мечтал...

На рассвете я снова поставил клетку с Икки на желтый ящик, и попугай радостно заверещал. Я попытался соблазнить Микки молоком, но она отказалась и еще глубже забилась в свое убежище, где искала покоя и тишины.

Я попытался разжечь керосинку, чтобы сварить кофе, но мне это не удалось, и пришлось пить его холодным.

Солнца не было. В полдень я бросил кусок бальзы за борт и по быстроте, с какой он проплыл вдоль борта, определил, что плот движется со скоростью около двух миль в час.

Я выпустил Икки из клетки, предоставив ему свободу. Он полазил там и сям, потом уселся на вантах на высоте в десять футов. Стоя за штурвалом, я наблюдал за попугаем. Внезапно он пронзительно крикнул и улетел. Крылья у него были коротко подрезаны, и он тут же стал опускаться, но не попал на палубу и шлепнулся в воду. Мгновенно повернувшись, он поплыл к плоту, отчаянно взмахивая крыльями. Схватив палку, я протянул ее попугаю. Он тотчас же уцепился клювом за конец палки и вскарабкался на нее. Через секунду попугай уже был на борту.

Когда он обсох, я поместил его в каюте. Тут у него началась морская болезнь и ужасная рвота. Весь этот день он ел бананы. Вид у него был самый плачевный. До этого я и не представлял себе, что птица может так страдать. Но через несколько часов попугаю стало немного лучше, и, когда я закутал на ночь его клетку дождевиком, он снова стал сердито ворчать.

Я зажег фонарь, освещающий компас. Вспенивая волны, плот продвигался в темноте; я пошел на нос посмотреть, нельзя ли как-нибудь помочь малютке Микки. С тех пор как мы покинули Кальяо, кошка ничего не ела и даже не сдвинулась с места.

Мне стоило немалых трудов вытащить Микки из ее убежища и принести на корму, хотя это было, по-видимому, кроткое создание.

Я положил кошку на разостланный свитер и, не переставая гладить ее и разговаривать с ней, привязал поводок к ручке передатчика. Вскоре она немного оживилась. Должно быть, она наконец поняла, что я не хочу ей зла, широко раскрыла золотые глаза и печально посмотрела на меня. Казалось, она была готова заговорить со мной.

— Ты немного страдаешь морской болезнью, Микки? — спросил я ее.

"Нет, — казалось, ответила она, — я не страдаю морской болезнью, но на меня напала тоска. Мне здесь не по душе".

— Я это вижу, — сказал я, как будто беседовал с товарищем по плаванию. — Но скоро ты будешь чувствовать себя лучше. Все будет хорошо, маленькая Микки. Мы дружно заживем все трое: Икки, ты и я.

Я осмотрел кошку, освещая фонариком ее темную шерсть.

— Микки, — удивленно промолвил я, — когда мне подарили тебя в Кальяо, на тебе было не менее пятнадцати миллионов блох. Куда же они девались?

"Да, их была у меня целая уйма, — слегка почесываясь, отвечала Микки. — Некоторые из них, должно быть, утонули, когда попытались вместе с тремя матросами перепрыгнуть на резиновый плот, чтобы направиться назад в Перу. Я видела, как они прыгали. Не будь я привязана, я, конечно, тоже прыгнула бы с ними. Немало блох смыли с меня волны. Вы сами видели, что меня несколько раз окатывало с ног до головы. Но все же, мне кажется, штуки две еще остались".

Я гладил ее и разговаривал с ней вполголоса, пока она не закрыла глаза.

В течение дня я несколько раз засыпал и просыпался. Мне удалось продержаться всю ненастную ночь, ни разу по-настоящему не заснув у руля. Когда глаза начинали неудержимо слипаться, я грыз сахар и несколько раз готовил себе кофе. У меня все время был под рукой запас воды, кофе и чашка.

А солнце все не показывалось.

Керосинка по-прежнему доставляла мне хлопоты, но под конец удалось вскипятить воду и приготовить горячий кофе. В одиннадцать часов по восточному стандартному времени я послал радиограмму с указанием курса и сообщил, что все идет хорошо.

Днем я опять выпустил Икки из клетки, чтобы дать ему поразмяться, но на этот раз привязал его за лапку. Микки дремала, сидя около рулевого колеса. Она немножко поела и, казалось, была довольна. Но вот она заметила Икки, сидящего на носу возле клетки спиной к нам. Кошка пожирала глазами ничего не подозревающую птицу. Вдруг она прыгнула к попугаю. Я крикнул, но Микки не обратила внимания. Тогда я схватил лежавшую возле меня теннисную туфлю и запустил ею в кошку. Она испугалась и молнией скользнула в отверстие, под бамбуковую палубу. До поздней ночи я больше не видел Микки, но потом она пришла на корму и стала ласково тереться о мои ноги, как будто мы старые друзья и между нами ничего не произошло. Я был уверен, что она позабыла обо всем происшедшем.

Всю ночь я боролся со сном. Наконец рассвело, но по-прежнему не было солнца. Дул устойчивый, сильный ветер, и плот то и дело одолевали волны. Я, как и раньше, держался курса вест-норд-вест, и, по моим расчетам, я уже довольно далеко отплыл от берега. Я начинал привыкать к одиночеству. Но где-то в глубине души притаилось беспокойство, главным образом за плот: как поведет он себя в шторм? Выдержат ли оснастки и связи бревен? Правда, теперь я был гораздо спокойнее, чем в начале путешествия. Я стал осваиваться с новым образом жизни: надо мной небо, подо мной "Семь сестричек" и океан.

На четвертый день путешествия я заметил в том месте, где был привязан якорь, потертый пеньковый трос, тянувшийся с правой стороны за кормой плота. По-видимому, он еще во время стоянки в порту случайно запутался под плотом и теперь освободился. Ни один моряк не допустит такого непорядка на судне. Я пробрался на конец бревна, которое было скользким от масла, пролитого еще в порту, и, держась левой рукой за ванту грот-мачты, попытался отцепить трос.

Перед тем как забраться на бревно, я положил возле него свайку и нож, чтобы они были под руками. Однако эта затея оказалась гораздо более трудной, чем я предполагал; чтобы ощупью найти под бревном конец троса и отрезать или развязать его, мне пришлось орудовать правой рукой, погруженной в воду почти по плечо. Несколько раз я был вынужден отдыхать. С трудом мне удалось отрезать канат. Высвобождая его, я поскользнулся на бревне и одна моя нога погрузилась в воду. Я крепко ухватился за ванту и быстро подтянулся на бревно. В тот момент я даже не сообразил, что произошло, но потом, поглядев через борт, заметил в морской глубине огромную коричневую тень. Тень казалась бесформенной, и я подумал, что это какой-то обман зрения. Затем я снова посмотрел в глубину — теперь коричневая тень уже более четко вырисовывалась в темно-серой воде. Неужели это была рыба? Переменив брюки, я опять стал вглядываться в темную пучину и на этот раз ясно увидел порядочную акулу, плывущую как раз в том месте, где моя нога болталась в воде.

Это ужаснуло меня. Оказывается, я был не так одинок, как мне думалось. Океан, несомненно, кишел акулами. Я понял также, что необходимо привязать себя спасательным канатом к плоту. Если бы я не успел ухватиться за ванту, я упал бы в воду и мне пришел бы конец.

На следующий день под вечер с наветренной стороны примерно в миле от плота я увидел стадо китов. Я заметил также плывущих невдалеке тунцов. Это здоровенные рыбы, и плавают они на большой глубине. Я не пытался поймать их. На другой день впервые появились дельфины и стайки летучих рыб. В тот же день я увидел, как море засверкало вдалеке, там, где на мгновение упал солнечный луч, пробившийся сквозь тучи.

 

Глава VIII. Патока и ячменная мука

Сегодня 30 июня. Вот уже неделя, как я покинул Кальяо и впервые увидел над собой голубое небо, вернее клочок его величиной с ноготь. Итак, все еще невозможно было делать астрономические наблюдения, и я мог лишь приблизительно определить свое положение в океане. Путем счисления я установил, что нахожусь на 8°17' южной широты и 82°20' западной долготы, на расстоянии примерно четырехсот миль от Кальяо. Было ясно, что я еще не попал в течение Гумбольдта. Было холодно. Чтобы согреться, мне пришлось надеть два свитера, фланелевую рубашку и бушлат, а также шерстяные носки, которые связала мне Тедди. Холодная погода держалась с того самого дня, когда "Сан-Мартин" отбуксировал меня из Кальяо.

Как странно: прошлое выпало у меня из памяти, как будто я потерял связь с миром людей. Я почти ничего не помнил и позабыл все подробности. Это беспокоило меня. Я потерял также и чувство времени.

Когда начало смеркаться, я налил в фонарь керосина, который должен был освещать компас, и стал готовиться к ночи. Старый дождевик по-прежнему защищал Икки от пронизывающего холода. Микки уютно устроилась на стареньком свитере под лебедкой. После коротких сумерек сразу наступила ночь, как это обычно бывает в тропиках.

Я задремал было у руля, но вдруг вскочил на ноги и стал пристально вглядываться в темноту. Быть может, что-нибудь развязалось наверху, в оснастке? Схватив электрический фонарик, лежавший рядом со слабо освещенным компасом, я направил луч света на грот. Все оказалось в порядке, лишь обычные звуки — удары бесконечных волн.

Я начал привыкать к плоту и теперь прислушивался к шуму ветра и моря. Время от времени о бревна ударялась большая волна и прокатывалась под плотом. Первым воспринимал удар руль, от чего вздрагивал штурвал, а тем временем плот перебирался через волну. Немного погодя с грохотом и ревом набегала другая волна, вскидывала кверху плот, в яростном кипении проносилась под ним и продолжала свой путь.

Я видел паруса, чувствовал, как дрожит под напором волн прочно связанный плот, который стремился вперед, разбивая волны. В эту ночь плот прекрасно поддавался управлению, но за ним все же нужно было пристально наблюдать. За эти дни я убедился, что плоту необходимо до известной степени дать волю. Я не старался плыть по прямой, да это практически было и невозможно. Вот плот сбивается на 10° к ветру, некоторое время он держится этого направления, затем отходит на 10° от курса в другую сторону. Затем все повторяется сызнова. Отчасти я был даже доволен, что плот не может идти по прямой. Я не буду выбиваться из сил, то и дело перекладывая штурвал и вглядываясь в компас, пока не потемнеет в глазах. Я, должно быть, ежедневно терял от десяти до двадцати процентов пройденного пути, но тут ничего нельзя было поделать.

Вокруг меня целый рой звуков, порождаемых океаном. Казалось, я был весь наполнен ими. Я плыл все дальше, во мрак, в беспредельные просторы океана. Вот поднимается огромная волна и яростно обрушивается на плот. Раздается шум, как будто по бревнам хлестнули тысячей бичей, и меня обдает дождем брызг. Вокруг со всех сторон бешено несутся черные морские кони с развевающейся белой гривой.

Потому ли я отправился в это плавание, что я настоящий моряк? В своей жизни я знал подлинных моряков. И вот теперь я видел их перед собой, людей различных национальностей, молчаливых воинов свинцовых морей. Я плавал с ними и не надеялся превзойти их в их молчаливом упорстве.

"Что ты здесь делаешь, Виллис, на этой штуке, в одиночестве?" — спрашивали меня теперь утонувшие товарищи по плаванию, искалеченные, окончившие жизнь в различных гаванях мира, и их тусклые глаза безжизненно взирали на полузабытое море.

"Не ради бахвальства пустился я в плавание, ребята. Я использую все, чему научился у вас, старые друзья; я только продолжаю начатое вами дело, устремляюсь в далекий путь. Когда вы плавали со мной, вы не знали, что уже тогда я был во власти мечтаний. Вот почему время от времени я покидал вас и совершал странствия по земле, желая увидеть другие страны, ознакомиться с населяющими их людьми и молча сидеть в их обществе. Таково было мое призвание".

Мне захотелось есть и, закрепив концами штурвал, я вошел в каюту. Работая почти двадцать четыре часа в сутки, я тратил много сил, и приходилось восстанавливать их добавочным питанием.

Я быстро приготовил себе еду, бросив чайную ложку муки в жестяную кружку и размешав ее с водой. Получилась густая паста. Я медленно ел, но управился с этим блюдом в какую-нибудь минуту. Мука была приготовлена из поджаренных зерен злака каньибуа, произрастающего в Андах на высоте более двенадцати тысяч футов. Кто-то рассказал мне об этой муке, и мне посчастливилось раздобыть себе на дорогу пятьдесят фунтов. У каньибуа колосья гораздо мельче, чем у большинства наших злаков, и урожай трудно снимать, поэтому зерно добывают лишь в небольших количествах. Этот злак хорошо знаком индейцам, живущим в горах Сьерры. Питательные качества каньибуа были известны еще инкам, которые перед битвой всегда давали его в пищу своим лучшим воинам. Мне каньибуа пришлась весьма по вкусу. Но я употреблял в пищу и ячменную муку, смолотую наподобие каньибуа из жареных зерен; такой муки у меня было в запасе семьдесят фунтов.

За едой мне вспомнился один вечер в Кеведо. Я сидел в маленьком ресторанчике в обществе нескольких любителей приключений. Мы толковали о том, какими съестными продуктами следовало мне запастись на время путешествия. Все это были покорители джунглей и Сьерр; дюйм за дюймом обживали они эти земли, работая старателями, топографами и управляющими ранчо или ведя научные исследования. Я сказал, что намерен употреблять во время плавания лишь простую, грубую пищу, как это и подобает путешествующему на плоту, но что еще не решил, какие именно возьму продукты. Я оставался верен своей житейской философии, будучи убежден, что в нужный момент всегда явится верная мысль.

— Я придумал кое-что для вас, — сказал один из моих собеседников, недавно вернувшийся в Кеведо. Он долгое время прожил среди индейцев племени жибаров, обитающих в восточной части Эквадора. — Много лет назад, — продолжал он, — я жил в Высоких Сьеррах. В моем распоряжении не было ничего, кроме мачика — муки из жареных ячменных зерен, какую обычно употребляют индейцы. Они питались ею испокон веков. Так вот и я питался мачика. Это самая простая на свете еда, но, мне думается, она придает человеку необходимую силу. Индейцы не могли бы существовать без нее. Они попросту смачивают ячменную муку водой, скатывают тесто в шарики и едят их.

Мачика даст вам лошадиную силу, Бил! Индейцы питаются ею, когда переносят тяжелые поклажи через горы. А вы знаете, какие здоровенные тюки они таскают? Они взваливают себе на спину груз, равный по весу пианино или доброй половине домашней утвари, и притом не идут шажком, а бегут, бегут рысью в гору, по каменистым тропам, вдыхая разреженный воздух больших высот.

— Мачика и будет моей едой, — заявил я.

— Вам следует захватить с собой и распадуру.

— Что такое распадура?

— Сахар-сырец, который содержит в себе черную патоку. Вы можете купить его на рынке, на той стороне улицы. — Он протянул руку по направлению к богатейшему рынку Кеведо. — Этот сахар даст вам необходимую энергию. Я думаю, вы знаете, что сахар дает силу?

В Перу распадура называется "чанкака". Я захватил ее с собой около семидесяти фунтов...

С юных лет я интересовался проблемой питания, и мне были известны ценные свойства ячменных зерен, сахара-сырца и черной патоки. Мне приходилось долгие годы заниматься самым тяжелым физическим трудом. Я работал много часов подряд в условиях, сходных с теми, в каких должен был оказаться на плоту. Все это время я питался ячменными зернами и сахаром-сырцом.

Много лет назад я работал в доках Галвестона, где каждый сезон сотни судов нагружались зерном, предназначенным для Европы, и, возвращаясь в субботу домой на ферму, расположенную в двадцати милях от порта, я захватывал с собой мешок с зерном. Матушка размалывала зерно в мельнице, прикрепленной к кухонной стене, и пекла из этой муки хлеб. В те времена я увлекался идеей сильного человека и хотел, чтобы остальные члены нашей семьи — матушка, сестра и двое братишек — тоже были сильными и здоровыми. Мои усилия увенчались успехом. Я привозил домой и сахар-сырец, обычный коммерческий сахар-сырец, какой перерабатывается на рафинадных заводах, но он был не так питателен, как южноамериканская распадура, или чанкака, имеющаяся у меня теперь. В тот сезон я разгружал одно за другим суда, приходившие с Кубы. Моя семья питалась естественными, нефальсифицированными продуктами. У соседних фермеров-рисоводов мы покупали цельный рис.

Жена одобрила мое решение, когда я написал ей из Эквадора, что намерен в основном питаться во время путешествия ячменной мукой. В ответном письме она сообщала мне, что недавно прочитала книгу о тибетцах и других племенах, живущих в Гималаях, которые также употребляют в пищу муку из поджаренных ячменных зерен. Подобно индейцам, обитающим в Андах, они скатывают из этой муки шарики и едят их. Я думаю, что народы Европы и Азии только потому и уцелели во времена голода, не раз охватывавшего целые страны в результате войн и неурожаев, что их пища состояла главным образом из пшеничной муки. Уважение к такой пище унаследовано мною от моих европейских предков, крестьян, переживших эти катастрофы.

Плот довольно хорошо слушался руля, и я решил, что, пожалуй, мне удастся поспать десять — пятнадцать минут. Ветер непрерывно дул с юго-запада, стояла непроглядная тьма.

Я улегся на бамбуковой палубе, зажав в руке электрический фонарик; компас находился на расстоянии какого-нибудь дюйма от моего лица, и я почти касался его. Мой слух был натренирован, он улавливал малейшее изменение шума волн и сразу же предупредил бы меня об отклонении плота в слишком крутой бейдевинд . Я узнал бы об этом прежде, чем парус начал бы полоскаться. Не только слух, но и все мои чувства предупреждали меня, когда возникала какая-нибудь неполадка. Если плот по какой-либо причине сбивался с пути, стоило немалых трудов вновь поставить его на правильный курс. Кроме того, порывы встречного ветра всегда могли повредить паруса или такелаж.

Веки у меня были словно налиты свинцом, и я рискнул уснуть. Как трудно спать, когда подсознание внушает вам, что необходимо бодрствовать! Я снова вгляделся в окружающую меня мглу. Лишь кое-где на краю плота — серые пятна пены, напоминающие заплатки на пелене мрака. Тьма окутывала плот, словно одеяло.

Всю ночь плот продвигался вперед без ходовых огней. С тех пор как я покинул Кальяо, мне не встретилось ни одно судно, поэтому я не опасался столкновений. Мне казалось, что моя рация неисправна и не передает никаких сообщений. Это усиливало чувство одиночества. Но, прежде чем отказаться от передатчика и забросить его, я решил еще раз его испытать. Жестоко было бы лишить Тедди известий обо мне. Тедди человек мужественный и крепкий духом. Что бы ни говорил обо мне весь мир, Тедди будет крепиться и твердить: "Конечно, Бил вернется..." Разве я не заверял ее в этом?

Спал ли я? Мне было слышно, как бились волны всего в нескольких дюймах подо мной, ударяясь о бамбуковый настил, на котором покоилась моя голова. Я задремал, но все же чувствовал удар каждой волны. Эти удары сливались с гулом и грохотом океана. Должно быть, я уснул, так как шум затих. Только большие волны давали знать о себе.

 

Глава IX. Песнь утренней зари

Близился восход солнца, и море посветлело. Небо было покрыто облаками, словно нарисованными пастелью. Мироздание пело песнь утренней зари.

"Семь сестричек" мчались вперед, рассекая пену, плавно скользя по ликующим волнам. Мои белоснежные паруса неслись наперегонки с облаками навстречу рождающемуся дню.

Тысячи песен звучали в сияющем просторе. Мною овладел восторг. Я словно вдохнул в себя новую жизнь.

Каждое утро у меня вырастали крылья, хотя всю долгую ночь мне почти не удавалось уснуть и я боролся с парусами, только силою воли преодолевая усталость. Каждое утро душа моя парила, упиваясь красотой нарождающегося дня, и силы мои возрастали до беспредельности.

Похоже, что сегодня мне удастся провести астрономические наблюдения, небо почти прояснилось. Казалось, я наконец выбрался из серого прибрежного облачного покрывала. Целых две недели я плыл, прокладывая курс только по навигационному счислению. Единственно, что тревожило меня, — это Галапагосские острова. Я еще не обогнул их и не мог спокойно плыть, так как знал, что в зимнее время течение Гумбольдта поворачивает к северу.

Вчера, 2 июля, согласно навигационным счислениям, мое положение было: 7°30' южной широты и 83°25' западной долготы; я находился в четырехстах пятидесяти милях от Кальяо, на расстоянии не менее пятисот миль от Галапагосских островов.

Я занялся ремонтом керосинки и закреплением размещенных в каноэ вещей. Затем я сменил на верхушке мачты неисправный блок. Мне пришлось позабыть об окружающей меня красоте, но стоило мне оторвать глаза от дела, которым был занят, как я снова с ней встречался.

Каждый день приносил мне новые заботы, ведь до сих пор я еще не изучил как следует свой плот и еще не все привел на нем в полную исправность. К сожалению, все я делал лишь урывками, то и дело поглядывая на компас и парус. Иногда я даже переносил компас к месту своей работы, чтобы не мчаться каждую минуту сломя голову на корму проверять курс. Мне приходилось частенько прерывать свои немудреные дела и бежать к рулевому колесу, так как плот сбивался с курса. И нередко работа, которая в нормальных условиях потребовала бы нескольких минут, растягивалась на целые часы. Мне пришлось развить в себе ангельское терпение.

Вчера добрую половину утра я провозился с керосинками, исчиркал несколько коробков спичек, но так и не смог их разжечь. Возможно, что в них был налит недоброкачественный керосин или же они были испорчены. С этими керосинками я мучился с самого начала путешествия. Если я так и не сумею пустить их в ход, мне предстоит питаться сырой рыбой. Конечно, Микки будет не прочь полакомиться сырой рыбой. Микки было шесть — восемь месяцев от роду. Она отлично приспособилась к жизни на плоту, иногда даже проявляла ко мне нежность, и, в общем, из нее получился хороший моряк. Иной раз Микки влетало от меня за то, что она слишком близко подходила к краю плота. Когда она на продолжительное время исчезала из поля зрения, я принимался разыскивать ее и обычно находил под палубой, где она карабкалась по нижним бревнам, принюхиваясь и вся дрожа от странного возбуждения. Она рассматривала новый мир, вдыхая опьяняющие запахи, — мир крохотных крабов, морских уточек и другой живности, а также мир фантастических водорослей, тянувшихся за плотом в светящейся и прозрачной, как стекло, голубой воде океана. Однако Микки не всегда пользовалась свободой. Из-за попугая Икки я обычно держал кошку на привязи, так как она начала охотиться за ним, как только попала на плот...

Примерно за две недели до отплытия из Кальяо одна из газет в Лиме напечатала заметку, сообщая, что я хочу взять с собой в плавание попугая и кошку. Перуанцы горячо откликнулись на эту заметку. Со всех концов страны стали предлагать мне своих любимцев. Но, к сожалению, мне негде было держать животных, так как я жил в гостинице. В один прекрасный день Компания минеральных вод прислала мне на плот попугая, и я вынужден был его принять. До своего отплытия я устроил этого попугая на крейсере, стоявшем рядом с моим плотом. Теперь нужно было раздобыть кошку.

Попугая можно было поместить в клетку, но с кошкой дело обстояло гораздо сложнее. Нельзя было надеяться на то, что кто-нибудь будет держать ее у себя, а потом доставит на плот перед самым отплытием, вдобавок день отплытия еще не был назначен; поэтому мне пришлось раздобывать кошку накануне отправки в путешествие.

Я присматривался к кошкам весьма хищного вида, бродившим вокруг морской базы, намереваясь в последний день поймать одну из них, подобно тому как в добрые старые времена заманивали на парусные суда матросов. С этой целью я стал прикармливать двух кошек, надеясь подружиться с ними, чтобы они в нужный момент подпустили меня к себе и я бы мог схватить одну из них. Перуанские кошки далеко не такие ручные, как наши. Но как у нас в Штатах за день до начала сезона охоты все олени внезапно исчезают, так и все кошки морской базы в Кальяо как будто поняли, что им не следует попадаться мне на глаза перед моим отплытием.

Я разговаривал на эту тему с группой офицеров, и один из них, командир подводной лодки, предложил мне пойти с ним в офицерский клуб. Когда мы вошли, он дал какое-то приказание матросу. Тот вышел из комнаты и вскоре вернулся, притащив совсем молоденькую черную кошку. Она повисла на руке у матроса, словно черная тряпка, только что пропущенная сквозь машину для выжимания белья. Я никогда в жизни не видел такого неприветливого животного, столь равнодушного к моим ласкам. "Убирайтесь прочь от меня, убирайтесь прочь!" — казалось, говорила мне она. Уверяют, будто кошки обладают ясновидением. Микки, очевидно, заранее знала, что ждет ее впереди, и это ее совсем не привлекало.

— Нравится вам эта кошка, мистер Виллис? — спросил офицер.

— Да, нравится. Правда, она весьма необщительна, но я надеюсь со временем ее приручить.

— Берите ее. Завтра, как раз перед отплытием, матрос принесет ее к вам на плот.

На следующий день Микки против своей воли отправилась на "Семи сестричках" в плавание к островам Самоа. Конечно, на плоту у нее имелся товарищ по путешествию, попугай Икки, но эти два существа никогда не будут ладить между собой. Они родились врагами.

Порой мне казалось, что Икки воспитывался в школе для девочек: он постоянно смеялся, распевал, болтал, хихикал, заливался истерическим хохотом или мелодичным смехом. Создавалось впечатление, будто где-то совсем близко шумел целый класс. Когда попугай бывал в ударе, он проявлял незаурядное мастерство. Он сам себя забавлял и не нуждался ни в каком обществе. Икки был невелик, проворен и очень красив в своем зеленом пиджаке с красной полоской над хвостом и голубыми перьями в крылышках. Я кормил его кукурузными початками и имел в запасе для него консервированную кукурузу и рис в таком количестве, что этой еды хватило бы ему на целый год...

В океане было довольно сильное волнение, но плот легко справлялся с ним. Солнце уже заходило. Микки спала, а Икки коротал время, сидя спиной к ветру и непрерывно болтая; его клетка стояла на ящике от мотора у передней стенки каюты. Наступило время передачи. У меня не было батарей для приемника, и я применял генератор, приводимый в действие небольшим моторчиком.

Перуанское правительство дало мне позывные "7HTAS", сокращено "Siete Hermanitas", по-испански "Семь сестричек". Мой передатчик "Маркони Сальвита III" работал от рукоятки и настраивался на две волны: средняя 500 килоциклов и короткая 8364 килоцикла; это были международные длины волн для передачи сообщений о кораблекрушении и сигналов бедствия. Перуанский военно-морской флот потребовал, чтобы я сообщал по радио о своем положении в одиннадцать и восемнадцать часов по восточному стандартному времени, когда морская радиостанция в Кальяо будет принимать мои сообщения. Затем они должны были передавать полученные от меня сведения военно-морскому ведомству США в Вашингтоне, откуда их доставляли бы моей жене. Соответствующая служба военно-морского флота Перу обещала слушать меня в эфире пятнадцать минут каждые четыре часа в течение суток.

Пришлось мне попрактиковаться в том, чтобы одновременно крутить одной рукой ручку передатчика, а другой — отчетливо работать на ключе, передавая сообщение. Чтобы прогреть передатчик, я всякий раз вначале делал пятьдесят полных оборотов, вертя рукоятку обеими руками. Этот аппарат мог также и принимать, но только на частоте 500 килоциклов; со времени моего отплытия из Кальяо я много раз пытался уловить ответ, который должен был состоять из двух букв OK, означающих, что переданные мною сообщения приняты. Но до сих пор я не мог уловить никакого сигнала. Поэтому я был почти уверен, что мой радиопередатчик работает неудовлетворительно. Судя по инструкции, доставленной вместе с установкой, дело заключалось в антенне; она, как мне казалось, была недостаточной длины.

Мой хронометр тоже не работал, оставаясь лежать в прекрасном двойном футляре. Он был совершенно новым, и я никак не мог догадаться, что с ним приключилось. Специальная служба Перуанского флота проверяла его в течение десяти дней и нашла, что прибор превосходен. Вместо хронометра мне пришлось пользоваться для своих навигационных счислений обыкновенными карманными часами, и я надеялся, что они не испортятся. Кроме этих часов, у меня больше ничего не было. Для безопасности они были уложены в ящик и покоились там на куске мягкой материи, как драгоценный камень из царственного венца Тихого океана. Если что-нибудь случится с моим приемником или генератором (а я взял их с собой лишь для того, чтобы узнавать время), я не смогу вести плот.

Вчера ночью добрый час я старался поймать станцию, которая кодом и по радиотелефону круглосуточно передавала из Вашингтона точное восточное стандартное время, но добиться этого мне не удалось, так как каждую минуту я был вынужден выскакивать из каюты на палубу, чтобы управлять плотом. Сегодня я снова попытаюсь поймать эту станцию. Мне говорили, что самое подходящее для этого время — рассветный час. Клуб радиолюбителей Лимы оказал мне значительную помощь целым рядом разъяснений. Если мне не удастся поймать сигналы времени, чтобы проверить свои далеко не точные часы, придется прокладывать курс, сообразуясь только с широтой, определяя ее путем астрономических наблюдений в полдень, когда солнце в зените и часы не нужны. Именно так мореплаватели вели свои парусные суда, когда еще не было надежных приборов для определения времени. На плоту создавались прямо-таки первобытные условия.

У меня не было ни малейшей склонности к механике. Со времени отплытия из Кальяо я обнаружил множество всевозможных неисправностей, и всякий раз выяснялось, что это моя вина. Но я знал себя: мне не раз случалось стартовать не с той ноги и все же успешно приходить к финишу.

Днем и ночью "Семь сестричек" уверенно продвигались вперед, раскачиваясь во все стороны, погружаясь в пенистые волны, испытывая натиск ветров, и над нами непрестанно менялось лицо дня: гонимые ветрами, проносились облака, солнце то ярко светило, то пряталось за тучи; океан становился ярко-синим или принимал сероватые тона; он то ослепительно сверкал, то расстилался тусклой пеленой. Все время дул довольно сильный устойчивый и прохладный ветер.

"Семь сестричек" просто были созданы для борьбы с океаном. Они неустанно трудились, совершая движения, которые невозможно было предугадать. Они вполне могли бы мне сказать: "Мы будем держаться на поверхности, но ты сам крепко держись, если хочешь благополучно закончить путешествие. Смотри не разгуливай по палубе, не ухватившись руками за какой-нибудь надежный предмет". Иногда мне стоило немалых усилий поднести чашку к губам — она так и норовила ударить меня по носу, по ушам и промыть мне глаза горячей жидкостью.

Как коварно иной раз подкрадывались волны! С морем трудно заключить перемирие. Волна может захлестнуть вас на последней миле и покатиться дальше. Некоторые волны подкрадывались совсем как тени. Они издавали короткий стон, и внезапно над плотом разверзалась белая пасть. Но бальзовые деревья Эквадора смело неслись по морю, как будто уже давно изучили его на расстоянии, еще в те годы, когда росли в темных, дремучих, безлюдных лесах, порою поглядывая через головы своих соседей в сторону далекого Тихого океана и, быть может, мечтая о часе, когда, стройные и легкие, они искупаются в его водах и понесут на себе величавый белоснежный парус.

"Семь сестричек", почему я вас так назвал?

Знаете ли вы, что в небесах у вас есть тезка, в неизмеримой вышине, досягаемой для взора смертных, — Плеяды, обычно называемые "Семь дочерей", известные всем морякам? Так назвали их греки в честь семи дочерей Атласа. Эти звезды, должно быть, ждали, пока там, далеко внизу, на Земле, человек, озаренный их дивными лучами, что-нибудь создаст и назовет свое творение их именем.

"Семь сестричек", вы находитесь под защитой своих небесных сестер!

Тысячи плотов плавали по морям и океанам до вас, но вы не уступите самым лучшим из них. Я не раз видел, как вы ускользали от волн, готовых уже вас поглотить. Мы плывем навстречу ураганам, в те широты, где они зарождаются, и отлично знаем, что ждет нас впереди. И, если ураганы обрушатся на вас, вы одержите победу, хотя, вероятно, потеряете паруса, оснастку и каюту. Возможно, выживет и Микки. Быть может, и я уцелею, привязав себя к бревнам, и выйду живым из борьбы.

Перед отплытием я пытался застраховать свою жизнь в Лондонском страховом обществе Ллойд, но там отказались это сделать. Все думали, что я отправлюсь к праотцам. Корреспонденты крупного американского агентства печати сфотографировали меня в момент отплытия. Зачем? Чтобы иметь обо мне материал на случай, если я не вернусь, сказали они моей жене.

"Что ж, снимайте, снимайте, но он все равно вернется!" — ответила им Тедди.

Тут корреспонденты смущенно потупились.

"Они не знали тебя, Бил", — говорила она мне впоследствии.

А я сказал ей, что они не знали моих "Семи сестричек". Тогда я только верил в них, но теперь, день и ночь стоя у штурвала, я хорошо изучил эти бальзовые бревна, все время чувствовал их у себя под ногами; они двигались как живые, словно тюлени, рожденные для плавания в океане.

 

Глава X. Длинный Том следует за мной

10 июля. По навигационному счислению мое местоположение: 3°26' южной широты и 88° западной долготы. Волны и ветер умеренные. Небо сильно затянуто тучами. По карте я определил, что мой плот находится в ста пятидесяти милях юго-восточнее острова Санта-Мария, самого южного из Галапагосских островов. Я намереваюсь обогнуть этот остров, держа курс на норд-вест-тень-вест.

Стадо дельфинов плыло за плотом, но мне ничем не удалось их приманить, и придется подождать, пока на плот залетят летучие рыбы. Великолепные дельфины длиной от трех до пяти футов, с золотистыми хвостовыми плавниками, стремительно носились вокруг плота, как голубые призраки. Иногда глаз даже не мог уловить их движения. Обычно они находились под плотом, но выскакивали из воды, когда что-нибудь привлекало их внимание. Иногда они плыли за кормой, причем более крупные — у самой кормы, а те, что помельче, — подальше от нее. Они отличались изяществом форм и движений, порой их тела отливали голубизной. Иногда дельфины исчезали, сливаясь с глубокой синевой океана.

В последнее время вблизи появились и акулы; одна из них особенно долго следовала за плотом. Я назвал ее Длинным Томом. Это был великолепный экземпляр длиной около девяти футов, коричневого цвета, с плавниками, окаймленными белой полосой. Длинный Том был похож на стратосферный самолет и плыл так близко от плота с правой стороны кормы у штурвала, что к нему, пожалуй, можно было бы дотронуться [?!]. И днем и ночью он находился около плота. Вначале его присутствие беспокоило меня, но потом я привык. Если бы я упал за борт, то не успел бы погрузиться в воду, как его зубы вонзились бы в меня.

Однажды ночью, чтобы проверить, здесь ли Длинный Том, я бросил за борт летучую рыбу. Он был здесь. В темноте мелькнули дугообразные плавники: акула схватила рыбу и исчезла.

Я жил какой-то фантастической жизнью. Казалось, я нахожусь на островке, плывущем по водным просторам.

Живя посреди океана, я должен был принимать от него и хорошее и дурное. Я был наедине с природой.

Питаясь каньибуа, ячменной мукой и патокой, я чувствовал себя хорошо. Вначале желудок у меня сжался от этой пищи, но затем освоился с ней. Лучшее время для еды было утро. Чтобы насытиться, мне хватало одной — двух столовых ложек пасты, иногда в течение суток мне приходилось питаться каждые три — четыре часа, как этого требовала работа. Обычно я ел сахар днем, но, почувствовав усталость, ел его в любое время, особенно же перед тяжелой работой. Порой я съедал до полуфунта сахару.

С каждым днем дела шли все лучше, и я был доволен скоростью плота. Каждый день я обучался плаванию на плоту. Нервное напряжение, вызванное долгими месяцами подготовки, постепенно проходило.

Я становился все спокойнее, хотя и знал, что приближается сезон ураганов. Теперь зависело только от ветра, достигну ли я берега до того, как наступит дурная погода. Если в шторм я потеряю парусное оснащение, то буду вынужден дрейфовать, отдавшись на произвол судьбы. Могло случиться, что этот дрейф будет продолжаться годы... Я был готов ко всему, и возможность такого дрейфа не пугала меня.

Долгое общение с морем породило во мне уверенность в себе, и я научился сохранять спокойствие в любую погоду. Человек думает, что знает море, знает, на что оно способно. На что оно способно! В мгновение море может разрушить все созданное руками человека, разбросав обломки. Между рассветом и сумерками оно может изменить лицо и историю Земли. Маленький человек на плоту, океан держит тебя в своей ладони — тебе ли тягаться с ним!

Все глубже и глубже погружаюсь я в состояние обособленности, и это странное отрешение от мира, оставленного мною, я замечаю с первого дня пребывания в открытом океане. До сих пор не могу полностью осознать, что происходило со мной.

Никогда раньше я не испытывал такого состояния. Временами это меня немного тревожило, и я старался возбудить в своем мозгу воспоминания, с помощью которых смог бы вновь перекинуть мост в прошлое и обрести мир, который покинул. Но мост был разрушен. Мой мозг, как и мое тело, блуждал в пространстве без признаков берегов.

Возможно, что это была реакция на то сильное нервное напряжение, которое я перенес во время долгих месяцев подготовки к путешествию. Возможно, что тогда я держался только усилием воли, а теперь во мне все освобождалось. Счастливое забвение — оно исцеляло и делало меня независимым. Каждый день передо мной возникало много задач, и они быстро разрешались, если зависели только от меня. Здесь не было затаившихся недругов, не было бесконечного количества мелких забот, досаждавших мне на земле. Существовала только природа, которая, даже нанося удары, укрепляла меня, разрушая только невежество, слабость и безверие...

До сих пор погода была довольно ветреная. Когда море волнуется, оно являет собой внушительную, мрачную и грозную картину. Оно темнеет, и волны вздымаются холмами. Как красивы и величественны эти горы, несущиеся в водной пустыне!

Плавание ночью... Кругом был такой шум, как будто плот очутился среди бурунов близ скалистого берега. Волны непрестанно разбивались о бревна. Стоя у штурвала, я чувствовал, как натягивались связи, но все же плот уверенно разрезал в темноте волны. Какой ветер! Такелаж мог пострадать, но я не уменьшал парусов. Я хотел испытать прочность своего плота. Я полагал, что он основательно построен и выдержит напор ветра и волн.

Несмотря на это чувство уверенности, я внимательно наблюдал за напряжением оснастки. Я захватил с собой только один комплект парусов и совершил изрядную оплошность, которая может повлечь за собой полное поражение, бесконечный дрейф. Я готов был каждую минуту спустить рею и дрожал от волнения, подобно "Семи сестричкам", сотрясавшимся под ударами волн.

Помню, как, еще будучи мальчишкой, я плавал в 1909 году на паруснике. Однажды мы огибали в бурную ночь мыс Горн. Внезапно мы увидели два четырехмачтовых барка, которые появились, как белые призраки, из мглы; они уносились один за другим под всеми парусами от надвигающегося шторма. Нестись в такой шторм! На каждом из них к штурвалу было привязано трое рулевых, а четвертый следил за курсом, так как поворот хотя бы на один румб грозил поломкой мачт. Волны вышиной с дом катились им вслед, готовые обрушиться на корму. Это были волны смерти, известные каждому моряку.

С мрачными лицами, цепляясь за снасти, мы пристально следили за этими барками, проклиная шкиперов и жалея матросов. Ужасная картина!

Шторм все свирепел, и волны, огромные как горы, обрушивались на корабли. Нам казалось, что барки несутся со скоростью восемнадцати узлов в час... Но вот высоко на стальной мачте лопнул парус, затрепетал на ветру и, сорванный с ликотросов , унесся в темноту. Рея обнажилась. Шторм срывал парус за парусом, как будто по ним стреляли из облаков. Но обреченные суда неслись друг за другом, пока мы лежали под зарифленными марселями. Вскоре они скрылись из виду. Никто никогда о них больше не слыхал. Они были проглочены океаном. Мы опознали одно судно — оно принадлежало братьям Лейст из Гамбурга. Вторым, как мы предполагали, был английский барк.

Другой раз, обогнув мыс Горн, мы плыли вдоль западного побережья Южной Америки. Был шторм, мы шли фордевинд на всех парусах. На этот раз не было пагубного урагана, когда резко падает барометр и поднимаются огромные волны. Мы радовались, что благополучно обогнули мыс Горн, и были счастливы, что уходим от шторма на север с попутным ветром. Наш шкипер смотрел во все глаза. Он не был героем. Это был обыкновенный человек, хорошо знавший свой корабль. Он был готов потерять один — два паруса, только бы уйти в северном направлении, подальше от берегов. Мы обогнали большой парусник с мачтами и реями, выкрашенными в белый цвет. Это был красавец корабль. Все его паруса, кроме марселей , были убраны. Шкипер явно струсил, и мы злобно плевались, проходя мимо него. Другой шкипер не стерпел бы такого позора, и не успели бы мы моргнуть глазом, как на корабле подняли бы все паруса и он обогнал бы нас. Этот корабль вполне мог идти в шторм. Но его шкипер не отважился на схватку с морем...

Я представлял себе различные возможные аварии и думал о том, что буду делать, попав в беду. Пожалуй, самое страшное — это упасть за борт или сломать руку или ногу, поскользнувшись на палубе. Еще задолго до окончания постройки плота я решил, что два конца всегда будут спущены за корму, чтобы можно было, уцепившись за них, взобраться на плот, если меня смоет волной, но до сих пор я этого не сделал. Меня останавливала мысль, что хороший конец осклизнет и сгниет в воде.

Я знал, что ничего не стоило, упав на палубе, сломать ногу или руку. Особенной опасности подвергался я бурными ночами, когда плот вел себя подобно норовистой лошади, стремящейся сбросить седока, и я сломя голову бросался к парусам, перепрыгивая через ящики, шлюпку, бидоны с водой и другие предметы. Я уже видел себя со сломанной ногой или рукой и не придавал этому особого значения, считая, что не окажусь в безвыходном положении. Что бы там ни было, я буду плыть вперед или дрейфовать и в конце концов достигну берега. Конечно, я знал, что со временем связи бревен распадутся, а бревна так пропитаются водой, что потеряют плавучесть. Тогда я буду продолжать путь в шлюпке.

Но все же я заготовил лубки на случай перелома. Перелом руки будет для меня серьезной бедой. Со сломанной ногой я всегда смогу ползать по палубе, но для управления плотом нужны руки. Один пожилой эквадорец дал мне какую-то мазь. "Если вы сломаете руку или ногу, — сказал он, — то натрите место перелома этой мазью, и кость быстро срастется". Чтобы не обидеть его, я взял мазь.

Пробивайся сквозь волны, маленький плот, неси меня по океану! Если такой ветер продержится всю ночь, то к утру я обогну Галапагосские острова. Я узнаю об этом в три часа дня, произведя навигационные счисления. Тогда я действительно окажусь в открытом океане, оставив позади последний клочок земли.

Справа от меня опрокинутый ковш Большой Медведицы указывает на Полярную звезду, находящуюся за горизонтом. А в той стороне — родина. Вы никогда ее не увидите, "Семь сестричек". Полярная звезда не укажет ночью вам дорогу в те края. Не знаю, что ждет меня на этой широте дальше к западу. Мне нужен ветер, и если я не найду его там, то поверну на юг. Я буду охотиться за ним, как это делали в старину парусники. Я хочу использовать все юго-восточные пассаты — пусть они надувают мои паруса.

Поскорее бы миновать Галапагосские острова! Это скалы причудливой формы, окутанные серой дымкой, поднимающейся над течением Гумбольдта; они высятся над океаном в семистах милях от берегов Эквадора и похожи на безвестных изгнанников, окончивших жизнь в цепях.

Лабиринты пещер и уединенные пляжи до сих пор скрывают сокровища инков, убитых на Золотых горах. Эти сокровища добывали для инков в многочисленных шахтах и изумрудных копях тысячи индейцев разных племен, работавших не разгибая спины. Многие из них добрались до пещер Галапагосских островов и скрылись там навсегда.

Только бы пройти мимо маленькому плоту, пройти, не коснувшись скал!

"Надеюсь, вы возьмете с собой воду в достаточном количестве?" — спросил меня однажды вечером в Гуаякиле один мой знакомый, обитатель Галапагосских островов.

"Около ста двадцати галлонов", — ответил я.

"Берите побольше, вода всегда пригодится, — предупредил он меня и тут же рассказал об одном своем приключении. — Однажды, когда я ловил рыбу в открытом море, — сказал он, — мой мотор отказал. Смеркалось. Ловля были удачной, и я продолжал вытаскивать рыбу. Я находился далеко от острова, на котором живу. Но внезапно начался быстрый дрейф, и я понял, что погибаю. Я дрейфовал всю ночь, и только перед рассветом мне показалось, что вижу неясно вырисовывающуюся в тумане скалу. Я смутно припоминал, что несколько лет назад на этом месте действительно видел скалу. Это было моим единственным шансом на спасение. Захватив спички и рыболовные крючки, я прыгнул в воду. Наплевать на акул! Я должен был во что бы то ни стало доплыть до этой скалы. И я доплыл. В течение трех месяцев, пока меня не нашли, я находился на этой скале. Питался я рыбой. За три месяца мне не удалось выпить ни капли свежей воды, я выдавливал ее из рыб, благо их было много. Но пить в течение трех месяцев воду, выжатую из рыб!.. К островам привыкаешь, и они становятся для тебя необходимыми, — продолжал он. — Я не мог бы жить больше нигде. На одном из этих островов под каждым камнем можно найти скорпиона, и ничего, кроме камней, на этом острове нет. А я жил на таком острове, где под каждым камнем сидела сороконожка. Я боялся сунуть руку в карман, чтобы не вытащить оттуда сороконожку, которая совсем не похожа на ангелочка! Но на большинстве островов нет питьевой воды, и это хуже всего. Дикие козы и крупный рогатый скот бредут к морю пить соленую воду. На островах изобилие мяса; чтобы его добыть, достаточно подстрелить корову или козу.

Правда, сделать это не так просто.

Я знаю парня, живущего где-то в Гуаякиле, который попытался разбогатеть на Галапагосских островах охотой. Он думал, что ему пришла в голову блестящая идея. И вот, получив в Квито разрешение набивать раз в год целый корабль тушами крупного рогатого скота, он приобрел рефрижераторное судно и с командой охотников отправился в путь. Галапагосские острова — это сгрудившиеся скалы, как будто бы упавшие с неба или вытолкнутые из преисподней, а коровы и козы там дики, как тигры. Когда охотники с трудом загнали одну старую корову и застрелили ее, то обнаружили, что в результате беготни по скалам они остались без сапог. До берега, где их судно плясало на волнах, было десять миль. Они не добыли мяса даже себе на обед. На этом деле мой знакомый потерял последнюю рубашку и плачет об этом до сих пор. Приходится не торопиться на острова, которые созданы для того, чтобы люди вели себя на них осмотрительно... Я занимаюсь рыбной ловлей каждый год меньше месяца, но этот заработок вполне меня обеспечивает", — закончил он.

 

Глава XI. За бортом!

Это произошло около десяти часов утра 12 июля, через двенадцать дней после отплытия из Кальяо. За это время я прошел почти тысячу миль и находился несколько южнее Галапагосских островов. Стоя у правого борта, возле грот-мачты, я насадил на крючок летучую рыбу и забросил леску. Большинство дельфинов плыло под плотом, и с этого места я уже поймал несколько штук.

Однако плот шел так быстро, что леска натянулась вдоль борта, и крючок зацепился за бревно. Мне пришлось лечь плашмя на палубу и перегнуться через борт, чтобы отцепить крючок. Сделать это было нелегко, к тому же опасно, так как поблизости плавали акулы. Мне так и не удалось поймать рыбу с этого места, и я перебрался на корму. Привязав леску к поперечному бревну, я несколько раз подряд забрасывал крючок. Дельфинов не было видно. Я выпустил около двухсот футов лески, растянув ее на всю длину.

Не прошло и минуты, как леска натянулась рывком и, казалось, вот-вот порвется. Оставаясь натянутой и слегка подергиваясь, она двигалась вместе с плотом. "Большая рыба", — подумал я и принялся выбирать леску. Неужели дельфин? Едва ли. Ведь если бы попался дельфин, он стал бы в ярости метаться во все стороны, вспенивая воду ударами хвоста. А эта рыба тянула леску сильно, но равномерно. Уходя в глубину, леска порой ослабевала, затем вновь натягивалась. Было похоже на то, что попалась акула. Чтобы не дать ей забраться под плот и забиться между бревнами, где я уже потерял одного дельфина, я поспешно выбирал леску. Наконец в восьми футах от кормы появилась здоровенная акула, футов шести в длину.

Когда я наполовину вытащил акулу на плот, ее хвост находился еще в воде. Крючок застрял в углу пасти, и акула перевернулась на спину. Она отчаянно билась, но я продолжал тянуть. Затем она затихла, словно раздумывая, как ей быть дальше. Я все натягивал леску, держа ее в правой руке, а левой дотянулся до остроги, лежавшей позади меня, и, пробив акуле нижнюю челюсть, пригвоздил ее к плоту. Потом я слегка ослабил леску и перегнулся через поперечное бревно, чтобы вытащить крючок из пасти акулы. Акула была мне не нужна, и я хотел только достать крючок. С акулой всегда опасно иметь дело: неожиданно она сомкнет пасть, мгновенная оплошность — и потеряешь несколько пальцев, а то и кисть. Я не раз вытаскивал крючки из пасти акул и был уверен, что и теперь все обойдется благополучно.

Я стоял на опасном месте. Бревна были опутаны морскими водорослями и осклизли от длительного пребывания в воде, а плот, как обычно, покачивался у меня под ногами. Крепко упершись коленями в бревно, я круто перегибался, пытаясь правой рукой выдернуть крючок из зубастой акульей пасти. Широкая пасть была раскрыта на целый фут, и акула свирепо уставилась на меня тусклыми свиными глазами. Расшатывая крючок, я нажимал на острогу, не давая спуску акуле. Крючок начал поддаваться. Это был двойной крючок длиной в два с половиной дюйма, какие применяются профессиональными ловцами тунцов.

Акула не двигалась, и, рванув еще раз, я вытащил крючок. В тот же миг она стала так отчаянно биться, что острога выскользнула у меня из руки. Я потерял равновесие и головой вперед полетел в воду. Я инстинктивно вытянул левую руку, чтобы ухватиться за что-нибудь. На беду, я попал рукой в пасть акулы и сильно поранил кисть. Внезапно я очутился в водовороте кильватерной струи. Акула, конечно, ушла.

Когда я вынырнул и стал разглядывать руку, плот уже уплывал от меня. На краткий миг я залюбовался своим плотом, который четко вырисовывался распущенными парусами на синем фоне океана. Мой чудесный плот уплывал вместе с облаками...

Я погиб.

В отчаянии я стал плыть за плотом, но тут же сдержал себя, сообразив, что за ним все равно не угонишься. Что делать? Тут я осознал, что леска все еще обернута вокруг моей правой руки, вернее не сама леска, а металлический поводок, к которому был прикреплен крючок. Другой конец лески был привязан к поперечному бревну на корме плота. Я ухватился за поводок, а затем и за леску, которая и потащила меня за плотом. Значит, у меня еще был шанс на спасение! Если леска не оборвется, возможно, что я доберусь до плота, который уплывал наподобие яхты и, словно живое существо, тащил меня за собой.

Перехватывая леску руками, я подтягивался к плоту. Только бы выдержала! Это была старая, довольно изношенная леска, подаренная мне в Кальяо капитаном тунцового клипера.

До плота двести футов! Хватит ли у меня сил догнать его. Он двигался довольно быстро, волнение было умеренное, но ветер крепчал. Моя одежда словно налилась свинцом: шерстяные чулки и резиновые туфли тянули меня ко дну.

Левая рука была сильно поранена, и бившая из нее кровь окрашивала воду вокруг меня, оставляя позади широкий алый след. Где сейчас Длинный Том? Я думал и о других акулах, которых видел накануне. Любая из них могла отхватить мне зубами ногу.

Не дергать. Равномерно, спокойно подтягиваться. Всякий раз, перед тем как ухватиться, пробуй леску. Не дергай порывисто... Плыви свободно, как рыба... Сколько есть сил колоти ногами по воде, чтобы хоть немного снять нагрузку с лески...

Кровь била струей из левой руки. Я думал об акулах, но больше всего меня заботила леска. Выдержит ли она? Мне было известно, что, если акула нападет на меня, то, вырвав у меня кусок мяса, сразу же отпрянет назад, оттолкнувшись мощными грудными плавниками, и оборвет леску. Я знал, что, как только акула подплывет ко мне, надо изо всех сил ударить ее по носу, самому уязвимому месту. Мне случалось бороться с акулами, и я знал, что они трусливы, но сильны, коварны и упорны. Крупная акула, вроде Длинного Тома, быстро справилась бы со мной, оторвав у меня ногу.

Пядь за пядью... Снова отдых. Левая рука начала неметь. Энергичней бей ногами, Бил, разве можно так тащиться! Плот находился прямо передо мной; он только что перевалил через гребень волны и, перед тем как ринуться вниз, застыл на мгновение, ослабив леску. Всякий раз пользуйся, Бил, такой передышкой! Не теряй голову. Не мешкай. Полегче с леской!..

Сейчас у меня под руками была сильно поврежденная леска, вероятно пострадавшая от укусов тунца. Там, на плоту, имелись новые лески, купленные в Нью-Йорке... Теперь бесполезно думать об этом! Мне казалось, что я весил добрую тонну, но я не мог отпустить леску, чтобы сбросить с себя два свитера, фланелевую рубашку и брюки. Левая рука начала совсем сдавать.

Теперь я отдыхаю и нахожусь так близко от плота, что мне слышно, как ударяются волны о его борта и как бурлит вода между бревнами. Еще одна поврежденная часть лески осталась позади. А ведь леска выдержала акулу. Выходя из воды, она поднимается к поперечному бревну на корме. Еще несколько футов... Держи себя в руках! Дюйм за дюймом, осторожно! Вот и руль! Осторожно! Осторожно!

Наконец я ухватился за верхнюю часть чугунного руля, затем за цепь и дюйм за дюймом стал подтягиваться кверху на бревна, где еще совсем недавно билась акула... Я ложусь ничком на скользкие, покрытые водорослями бревна, обмываемые волнами. У меня кружится голова. Я спасен! Когда плот накреняется, я начинаю скользить к воде, но быстро цепляюсь руками за цепь и удерживаюсь. Наконец я переползаю через поперечное бревно и оказываюсь на борту.

Из левой руки кровь бьет струей. Вся палуба залита кровью. По временам у меня темнеет в глазах. Я еще далеко не спасен. Надо немедленно заняться рукой.

Отрезав кусок лески, я в нескольких местах перетянул предплечье. Потом достал из каюты свайку, висевшую на крючке, и сделал из нее турникет. Это мне помогло, но все же не совсем остановило кровотечение. Тогда я поднял руку над головой и некоторое время так ее держал. Кровотечение остановилось. Вдев белую нитку в иголку, я как умел зашил рану. Была разрезана вена, а возможно, и артерия, идущая от основания большого пальца к указательному. Большая артерия запястья была задета, но не разорвана. Я с трудом соединил края раны, и, когда кончил зашивать, кровь все еще выступала из шва.

Затем я смазал рану вазелином и аккуратно забинтовал. Я понимал, что нужно предотвратить заражение. Окончив перевязку, я обнаружил в своей аптечке пенициллиновую мазь, но мне не хотелось разбинтовывать руку, и я решил применить эту мазь при следующей перевязке. Растянувшись на спине, я несколько минут массировал руку.

Я почувствовал себя лучше, когда съел немного сахару и выпил кофе. Теперь, на плоту, я находился в безопасности.

Я вспомнил, как еще в Нью-Йорке обещал Тедди, что один или два конца всегда будут тянуться за плотом. Если бы я выполнил это обещание, то, упав в воду, без особого труда взобрался бы на плот. Я подумал о том, как мучилась бы Тедди, напрасно ожидая меня год за годом. Она никогда бы не узнала, что со мной случилось...

Сбросив промокшую насквозь одежду, я снова пришел в хорошее настроение и во все горло запел песню. Затем я прошел на нос, мне казалось, будто я долгое время не был на плоту. Икки, клевавший кукурузный початок, взглянул на меня и продолжал свое занятие. Микки крепко спала под лебедкой. Я перебрался обратно на корму и, хотя забинтованная рука мне мешала, набрал несколько ведер воды из океана, чтобы смыть кровь с палубы и стенки каюты. Было около полудня, но я решил не делать астрономических наблюдений, чтобы дать отдых раненой руке.

Медленно тянулись дневные часы. Свет постепенно угасал, и снова воцарилась тишина.

Настала ночь. Большие волны проносились мимо меня.

— Скажите мне, — спросил я их, как это часто делал, — куда вы так быстро несетесь?

И мне показалось, что я услыхал в ответ:

"Сегодня ты еле-еле добрался до плота. Быть может, мы тебе немного помогли, когда ты цеплялся за леску. А ведь она чуть-чуть было не порвалась. Время от времени мы слегка подталкивали тебя... Однако мы спешим..."

Сегодня я оказался на волосок от смерти по своей собственной вине. Увидев, что на крючок попалась акула, я должен был перерезать леску. Сколько раз Тедди, бывало, умоляла меня махнуть рукой на крючок и обрезать леску, когда в водах Флориды или близ Багамских островов мне попадалась акула!

Луна выглянула из облаков, и небо стало проясняться. Неподвижно застыли причудливые облака, похожие на группы алебастровых фигур. А внизу темнел волнующийся океан.

 

Глава XII. Рай птиц и дельфинов

Мой передатчик оказался неисправным; к этому выводу я пришел после многодневных испытаний. Мне еще ни разу не удалось получить ответ на свои сообщения. Так как обе индикаторные лампочки передатчика горели ярким светом, я подозревал, что скорее всего неисправна антенна. Таким образом, в океане я действительно был одинок. Несомненно, к этому времени Тедди уже стала привыкать к поглотившему меня безмолвию.

По моим расчетам выходило, что вчера, 14 июля, мой плот обогнул Галапагосские острова. С помощью лага и компаса я определил, что нахожусь на 92°37' западной долготы. Вот уже несколько дней, как солнце не показывалось, и это лишало меня возможности точно определить свое положение. Я находился на расстоянии примерно тысячи двухсот миль от Кальяо.

Утро выдалось знойное, ветер еле дышал и казался усталым. По небу медленно плыли низко нависшие тучи. Нет-нет, хлопал грот, словно задыхаясь от недостатка воздуха, и по временам казалось, что он застыл на месте. Наконец с северо-востока набежало дождевое облако и смочило палубу. Еще некоторое время держалась духота, потом стало свежеть, поднялся сильный ветер, и плот пошел с обычной скоростью. Каждая миля была на счету, и слабый ветер, в особенности же штиль, доставлял мне беспокойство. Было приятно видеть надутые, наполненные ветром паруса и проносящуюся мимо плота пену. Мне вспомнились былые годы, когда я плавал на больших парусниках. Сколько раз мы попадали в штиль, и корабли неделями неподвижно лежали под экватором, переваливаясь с борта на борт! Каждую минуту мы опасались потерять мачты.

Я находился на плоту меньше месяца, но мне казалось, что уже прошел целый год. Я переменил курс и плыл к югу, опасаясь попасть в экваториальную штилевую полосу. Правда, на карте было обозначено, что юго-восточные пассаты в зимнее время (а там, где я сейчас находился, была зима) проникают далеко за экватор, но все же я не стал рисковать. Вследствие того, что плот непрерывно перемещался и лежал прямо на воде, работа с секстантом была затруднена. Я никак не мог установить его в горизонтальной плоскости. У меня с собой было два компаса: один — около трех дюймов диаметром, купленный перед отъездом из Нью-Йорка, другой — мой старый пятидюймовый компас, тот самый, что выручал меня и Тедди во время урагана в Карибском море и в других опасных переделках.

Я не взял с собой барометра. Хотя морские офицеры и друзья из Кальяо советовали мне захватить его, я не видел в этом нужды. И в самом деле, что мог бы я предпринять, видя, как падает барометр? Конечно, не было никакой возможности избежать дурной погоды, и если она наступала, то мне оставалось лишь приспособиться к ней. Это означало, что надо спустить большой парус, пока его не унесло ветром. Чтобы справляться с этим побыстрей, я приладил дополнительное приспособление к оснастке.

Время шло, и вот я попал в настоящий рай, изобилующий птицами и рыбами. Уже два дня я плыл в этих райских местах. Тысячи черных фрегатов носились в воздухе; они описывали круги и падали на море, хватая летучих рыб, спасавшихся от дельфинов.

Рассвет только начинался, когда появилась первая птица. У черных фрегатов длинные, узкие крылья, они чудесные летуны и акробаты. Летучие рыбы выскакивали из воды, взлетая на своих тоненьких, как паутина, крылышках, их темно-синие спинки почти невозможно было разглядеть сверху. Они то и дело меняли направление полета, наблюдая своими большими глазами за дельфинами, рыскавшими в нескольких футах под ними. Но, как только одна из рыб взлетала, ускользнув от дельфина, птица камнем падала на нее. Нежное мясо летучих рыб — лакомый кусочек для пернатых хищников. Преследуемые рыбы, словно стрелы, носились над волнами, а птицы, выполнявшие акробатические номера в воздухе, хватали их своими длинными клювами. Дельфины вспенивали воду, рассекая ее, как торпеды. У дельфина узкое, удлиненное тело, которое создано природой для стремительного движения. Голова у него спереди срезана отвесно, словно скала, и выполняет роль клина и переднего руля. Создается впечатление, что он в высоком шлеме. Воинственный вид придает дельфину гребень-плавник, который начинается от самого носа и тянется вдоль всей спины до хвоста наподобие гривы; дельфин напоминает индейца в уборе из перьев, спускающемся до пят. Обычно дельфины плавали под водой, но иногда на мгновение над волнами появлялись их головы или плавники.

Порою битва происходила около моего плота, и летучие рыбы падали на палубу, но, истребив или рассеяв стаи рыбок у плота, дельфины продолжали их избиение поодаль от нас. Все новые и новые стаи живых крылатых стрелок беспрестанно взлетали над водой, и, казалось, эта часть океана прямо кишит летучими рыбами.

Хотя птицы без конца поедали рыбок, охота продолжалась весь день. Дело в том, что фрегаты способны проглотить несметное количество рыб. Мне приходилось наблюдать за этими птицами во время своих прежних плаваний, и я знал, что они без устали могут пролетать огромные расстояния над бушующим океаном, много дней подряд обходясь без еды.

Иногда черный фрегат заглатывал слишком большую рыбину, и ее хвост торчал у него из клюва. Птица медленно описывала круг за кругом, пока не съедала свою добычу целиком. Даже совершая самые сложные маневры в воздухе, фрегаты сохраняли плавность полета и столь же плавно, как будто без всяких усилий, подхватывали летучих рыб. Они проделывали это так же небрежно, как какая-нибудь леди берет изящными пальчиками сигарету. Казалось, летучая рыба сама прыгала им в клюв. А внизу, в покрытых пеной волнах, измученных рыбешек подстерегали дельфины.

Только когда становилось темно и уже ничего нельзя было разглядеть, птицы прекращали охоту. Тогда отяжелевшие от еды фрегаты медленно направляли свой полет к Галапагосским островам, где они гнездились на прибрежных скалах; им предстояло пролететь двести — триста миль. Дельфины же всю ночь напролет прыгали, с шумом рассекая воду вокруг плота.

На плоту я находил множество летучих рыб и несколько дней чуть не объедался ими. У них нежное мясо, мягче, чем у крупных рыб. Из десяти — двенадцати рыбок длиной в шесть — восемь дюймов можно приготовить превосходное блюдо. Я собирал их на крыше каюты, в шлюпке, на палубе.

Иногда они даже падали мне на голову или ударялись об меня. Многие ускользали сквозь многочисленные щели в бамбуковой палубе, но все же их достаточно оставалось для меня и для Микки. Это было приятное добавление к нашему ежедневному рациону. Попробовав первую рыбешку, Микки чуть не обезумела от восторга. Обычно на ночь я отвязывал ее, чтобы она могла поохотиться вволю. Услыхав, что летучая рыба упала на палубу или ударилась о стенку каюты, я спешил ее схватить, пока она не скрылась в ближайшей щели и не ушла обратно в воду. Иногда мы с Микки одновременно поспевали к месту падения рыбки. Когда же Микки опережала меня, она хватала рыбешку и забиралась под палубу на основные бревна, где я не мог ее достать.

Керосинка с одной горелкой окончательно вышла из строя, а на другой действовала только одна из двух горелок. Если и она подведет меня, то мне придется питаться сырой рыбой. У меня имелось двадцать пять банок овощных консервов, но их нельзя будет употреблять, когда испортится последняя горелка.

Микки ждала рыбы с гораздо большим нетерпением, чем я. Она так и не пристрастилась к консервам, захваченным мною специально для нее, а необходимые ей витамины предпочитала получать в свежем виде, из моря. Однажды я убедился в этом, вытащив на палубу одну из килевых досок в носовой части плота, остававшуюся под водой с тех пор, как мы отплыли из Кальяо. Доска обросла мохом и ракушками, которые кошка принялась сдирать и поедать; она паслась на мху, словно теленок. Микки проделывала это день за днем, даже когда мох выгорел под экваториальным солнцем. Теперь, когда у нас завелась свежая рыба, она больше не смотрела на доску. Но, если она останется без рыбы, я всегда смогу состряпать для нее блюдо из покрывавших бревна морских уточек и мха.

Окруженная летучей рыбой, которую легко было добыть, Микки пребывала в прекрасном настроении. Большую часть дня она спала. У нее были свои излюбленные местечки. Ранним утром она лежала на солнцепеке, а потом искала прохлады в тени. Так она проводила время днем, не появляясь до захода солнца. Потом Микки сидела возле меня до тех пор, пока первая летучая рыба не взлетала над водой. Тогда она устремляла взгляд на море. Как зачарованная, следила она за дельфинами, стремительно выпрыгивающими из воды. Не раз я оттаскивал кошку от самого края плота, опасаясь, как бы она не свалилась в воду. Впрочем, я стал подозревать, что у кошки чувство равновесия больше развито, чем у меня. Когда летучие рыбы начинали падать на палубу, она хватала одну из них и убегала под палубу на основные бревна, где шумно бьются волны. Микки не появлялась оттуда до тех пор, пока не съедала рыбу. Затем она ложилась на ящик как можно ближе к клетке попугая и засыпала. Когда же ночью я освещал ее электрическим фонариком, она смотрела на меня своими большими желтыми глазами, словно желая сказать: "Я ничего дурного не сделала". Но попугай Икки отлично понимал, что кошка охотилась за ним, и всякий раз забивался в самый дальний угол клетки и спал беспокойным сном: один его глаз был всегда открыт.

До сих пор я не мог урвать ни единой минутки для себя, нельзя было даже подумать об отдыхе. Когда я не управлял плотом или не был занят какой-либо другой работой, я пытался немного соснуть. Десятиминутный сон освежал меня и позволял бодрствовать долгие часы. Иногда я падал на палубу, до смерти усталый и изнуренный, буквально теряя сознание. В таких случаях, казалось, кто-то управлял плотом вместо меня, ибо, очнувшись от глубокого сна, я видел, что плот только что начал сходить с курса...

Несколько испанских книг и брошюр стояли на книжной полке между морским календарем и морским справочником Боудитча, но я никогда не раскрывал их.

Они напоминали мне одного из моих знакомых в Перу. Спустя несколько дней после моего прибытия в Кальяо какой-то полный, несколько бесформенный мужчина с серыми глазами и красным мясистым лицом взобрался на плот и, едва не задушив меня в неистовых объятиях, быстро затараторил по-испански. Он полностью завладел мною. С трудом я разобрал, что это был писатель-юморист, преисполненный доброты ко всему миру, в том числе и ко мне, бедняге, на которого он выплескивал в тот момент всю свою необыкновенную живость.

У меня не было никакого сомнения в его искренности. Я стоял перед ним беспомощный, не будучи в состоянии промолвить ни единого слова.

"Один!! — сказал он. — Вы хотите отправиться один! Я также ничего не боюсь, мой друг. Уверяю вас! Но в одиночестве я не совершил бы такого плавания — я всегда жажду общества. — Затем последовал такой взрыв смеха, что он мог бы быть услышан на всей территории базы подводных лодок, где в то время стоял мой плот. — Вы направляетесь в божью страну, сеньор Виллис, — продолжал он, — в его последнюю твердыню на земле — в Полинезию. Вы сознаете это? — Он опять обнял меня, смял и повис на мне, и я чувствовал, как от чудовищного смеха трясется его огромный живот. — Полинезийцы никогда больше не отпустят вас назад. Вы станете королем Полинезии! Я пошлю вам несколько своих книжек, которые помогут вам не сойти с ума во время вашего одинокого путешествия. Мои книги заставят вас смеяться. Вы должны смеяться, иначе сойдете с ума! — Плот и весь пирс тоже тряслись от его громоподобного хохота. — Вы должны прочесть мои книги. Данте и Сервантес — вот это действительно мастера, а я только мясник!" — Он обвил мою шею своими тяжелыми руками и держал меня так, словно я был тряпкой.

Стоявший наверху на пирсе вооруженный пистолетом часовой-перуанец поглядывал вниз на меня, видимо думая о том, что я, наверно, нуждаюсь в его помощи.

После того как моему новому другу удалось с помощью проклятий, жалоб и громоподобных звуков вскарабкаться обратно на пирс, я еще долго слышал его смех, разно

Я еще ни разу не прилег в каюте. Так как на палубе всегда было очень ветрено, я готовил в каюте, жарил рыбу и варил кофе. Там же я занимался штурманским делом, производя навигационные счисления; для этого я присаживался у дверей, где было светлее. Обычно в полдень я делал астрономические наблюдения для определения широты, а часа через три определял свое положение по долготе. Из-за беспрерывного перемещения плота невозможно было определять высоту звезд, и я ограничивался наблюдениями по солнцу. В любое время я мог определить свое положение с точностью до нескольких миль и даже точнее. Труднее всего было делать астрономические наблюдения в полдень ввиду неустойчивости плота. Чтобы получить среднюю величину, мне приходилось до двадцати пяти раз определять высоту солнца. Это вызывало такое напряжение зрения, что у меня темнело в глазах.

Я завидовал штурманам больших кораблей, которые, вычислив заранее местный видимый полдень, берут секстант и в надлежащее время выходят на мостик делать наблюдения. Затем они направляются в штурманскую рубку, и через минуту-другую широта определена. Порой я спрашивал себя, что труднее всего: делать полуденные наблюдения на палубе сильно качающегося плота или же сохранять равновесие? Если поскользнуться на палубе, особенно при набегающей волне, то легко можно сломать секстант. Несколько раз я старался падать на локти, но при одном падении мне показалось, что прибор сломан. Это очень испугало меня; я написал себе предостережение на листе бумаги и повесил его на видном месте:

"Сломай себе шею, но сбереги секстант!"

У меня был запасной секстант, но я не слишком-то ему доверял. Для своих штурманских вычислений я использовал таблицу вычисленных высот, изданную гидрографической службой военно-морского флота США. Эта таблица вполне надежна и позволяет быстро производить вычисления, поэтому она широко применяется в американском торговом флоте.

На всякий случай у меня было под рукой два компаса, два секстанта, хронометр, часы, два экземпляра американского морского календаря и другие пособия по навигации и штурманскому делу. У меня имелись также два комплекта карт, но таких небольших масштабов, что на них трудно было отмечать положение плота в океане. Я делал лишь краткие ежедневные записи в судовом журнале. Для отметок местоположений плота я использовал миллиметровую бумагу, как это обычно делают штурманы в длительных плаваниях.

15 июля в последний раз появилось большое количество летучих рыб и черных фрегатов. Запись в вахтенном журнале гласила: "По лагу и компасу 3°13' южной широты; 93°30' западной долготы; около двухсот миль к юго-западу от Галапагосских островов".

 

Глава XIII. Дурная погода

Ночь на 16 июля была очень бурная. Час за часом стоял я у штурвала, а волны одна за другой с грохотом разбивались о бревна и бурлили вокруг плота. Я промок до нитки. Океан ревел, завывал и протяжно стонал. Вокруг меня метались белые косматые морские волки, обдавая мне лицо своим дыханием.

Это было плавание не по морским правилам, схватка не на жизнь, а на смерть. По временам, когда я управлялся с гротом, мне казалось, что я борюсь сразу с тремя или четырьмя врагами. За несколько минут я проделывал целые мили по палубе, перебрасываясь с одного конца плота на другой; в это время Икки пронзительно кричал, а Микки забивалась под лебедку; меня швыряло из стороны в сторону, обдавало ветром и брызгами, и я был оглушен диким ревом океана.

Судно можно так оснастить, что один человек при любых обстоятельствах сумеет управлять им, находясь на корме. Другое дело плот. Чтобы совершить один маневр, я должен был одновременно находиться в нескольких местах. Поэтому я без устали трудился над оснасткой, улучшая ее и добавляя новые снасти, которые позволили бы мне в шторм или бурю лучше управлять плотом, тем более что уже наступила зима — сезон дурной погоды. Если человек один на судне, он должен непрестанно им управлять, особенно во время шквалов и сильных ветров, но, чтобы одному справиться со всей работой на плоту, необходимо орудовать с предельной быстротой, не теряя ни одной секунды. Каждая авария, а их было немало, кое-чему научила меня, и до сих пор я успевал справляться со всем.

Итак, я плыл по темному, зловещему океану. Шторм быстро приближался, надвигаясь черной завесой.

Слышишь рев? Долой паруса! Рассчитывай время, Бил! Вся ли оснастка в порядке? Проверь ее получше. Все ли надежно закреплено? Отпусти правый брас, чтобы натяжение было нормальным и чтобы рея, взбесившись, не сорвала парус при своем падении.

Следи за ветром, шквал быстро приближается. Назад к штурвалу! Привяжи его! Убери с дороги компас, не то налетишь на него. Перепрыгни через шлюпку и скорей к левому брасу! Натяни его, но не слишком сильно! Вспомни, что было в прошлый раз, оставь достаточно слабины. Не становись на край плота! Черт побери, чуть не свалился! Смотри в оба, дурень, иначе тебе не закончить плавания!

Идет ли плот по курсу? Назад к штурвалу, живо! Перемахни через каюту. Осторожно — антенна! Берегись, дружище, не то сломаешь шею! Ветер все крепчает! Пошевеливайся, а то на тебя упадут снасти. Черт возьми, вот это жизнь! Взгляни на черный океан. Торопись! Шторм надвигается... Поймай правый нирал , пока он не закрутился вокруг фок-штага. Тяни его вниз, вниз, вниз! Следи за этой реей, Бил, хватайся за нирал! Он мечется как безумный там, наверху, и ты потеряешь парус! Вниз его! Там что-то заело... Ты попал в беду! Тащи вниз этот нирал или взбирайся вверх по вантам. Тяни, тяни, расшиби его, но стащи вниз! Вверх по вантам, там он застрял! Быстро взбирайся вверх или останешься без паруса и мачты и скоро будешь дрейфовать на своих бревнах...

Я взобрался вверх по вантам; они раскачивались с ужасной быстротой из стороны в сторону. Так тяжело мне до сих пор еще не приходилось. Изо всех сил старался я удержаться на вантах, каждую минуту рискуя упасть на палубу или в океан. Наконец мне удалось взобраться на самый верх и освободить конец, застрявший в блоке. Задыхаясь и дрожа от напряжения, я спустился вниз. Теперь спусти нирал. Я привязал его к стойкам мачты и занайтовил парус . Пусть злится буря — мы справимся с ней! Шквал все ближе. Палуба, на которой валяются снасти, выглядит как после кораблекрушения.

Вот он налетел. Назад к рулевому колесу, следи за тем, как плот справляется со штормом. Снова на нос. Взбирайся на бушприт, чтобы убрать кливер. Теперь хватай штурвал и дай волю плоту! Какое зрелище, какое море!

Миновала долгая ночь, наступил день, часы шли за часами, а океан все бушевал. Я не отрывал рук от штурвала, следил за ветром, тучами и волнами, напрягая ум.

Я видел, как солнце опускалось за крутые волны, окрашивая в пурпур их западные склоны. В его лучах сверкали гребни огромных волн и складки на поверхности океана. Восточные склоны волн были темные, почти черные. Бесчисленные валы катились в сторону заходящего солнца, а над ними плыли алые и багровые тучи...

Я приготовился к ночи. Клетку Икки, которая была привязана к каюте, чтобы ее не унесло волной, обдавало брызгами, и я закутал ее старым дождевым плащом. Микки спала у лебедки, забившись под брезент, который служил ей укрытием во время плохой погоды или жары. Ее несколько раз изрядно окатывало волной, но она уже привыкла к этому и не обращала внимания. Я поужинал ячменной мукой, запив ее холодным кофе. Затем, налив в фонарь керосину и прочистив стекло, я поставил его на ночь в ящик, чтобы он освещал мне компас. Теперь как будто все было в порядке.

Я уселся на ящике, стоящем возле штурвала на доске, которая лежала прямо на голых бревнах кормы в том месте, где не было палубы. Солнце склонялось к горизонту. Наступал вечер, тихий час раздумий. Плот продвигался вперед. Теперь он уже не так качался. Даже беспокойный океан, казалось, проникся тишиной приближающейся ночи. Я думал о далекой земле.

Медленно, одна за другой, стали загораться звезды. В небе, немного правее мачты, мягким светом сияла Венера, моя планета, — ориентируясь на нее, я прокладывал свой курс. Скоро это будет самая яркая звезда в небе, и только глубокой ночью она погрузится в океан.

 

Глава XIV. "SOS"

17 июля во время астрономических наблюдений я почувствовал острую боль в области желудка, в том месте, которое называют солнечным сплетением. Боль все усиливалась. Определив свое положение, я задался вопросом, стоит ли снова ставить грот, и решил не ставить его. Океан по-прежнему был неспокоен, дул сильный ветер, и я предполагал, что он еще усилится. Возможно, ночью опять разразится буря.

Боль не утихала, и я несколько раз принимал соду, полагая, что у меня болит желудок. Но облегчение не наступило, и боль становилась все острей. Я не знал, как поступить. Это было совершенно новое, непредвиденное испытание.

Солнечное сплетение сжималось все больше и больше и делалось твердым, как камень. Может быть, все дело в желудке? Но раньше я никогда не страдал желудком. Никаких признаков отравления не было. Возникла ли эта боль в результате чрезвычайного физического напряжения в прошлую ночь, когда мне приходилось метаться из стороны в сторону по плоту? Или же вследствие длительного нервного напряжения в период подготовки путешествия? Быть может, я надорвался? О, если бы только боль затихла хоть на мгновение!

Но боль не унималась. Прошло пять мучительных часов, прежде чем она стала затихать, а когда наступила ночь, она прекратилась.

Небо было усеяно звездами. Слева от меня, как маяк, зажженный в мировом пространстве, сиял Южный Крест. Над ним среди мириад более слабых звезд переливались огнями крупные созвездия. Казалось, в этой черной пустоте горят огни больших городов и дорог. Впереди низко над морем висела моя золотая планета, а справа от меня — три звезды Большой Медведицы, словно опрокинутой вниз головой.

Ночью ветер усилился, и я был рад, что не поставил грот. Плот хорошо шел по курсу под кливером и зарифленной треугольной бизанью, и мне удалось немного поспать.

На другой день, 18 июля, почти в то же время в солнечном сплетении возобновилась боль. Постепенно она усиливалась. Сода не принесла облегчения. Тогда я выпил немного бренди, которое один из моих друзей в Лиме дал мне на случай аварии. Я думал, что бренди ослабит мускулы, окружающие солнечное сплетение, но этого не случилось. Вскоре я уже не в силах был стоять и лег на палубу, то и дело меняя положение тела.

Кончилось тем, что я стал кататься по палубе, обезумев от боли. Так проходили часы. Наступила ночь. Я лежал промокший и беспомощный, а ветер выл и стонал, и возле меня вздымались мощные буйные волны, с высоты взиравшие на меня; их белые перистые гребни светились в темноте. Они обрушивались одна за другой и продолжали свой путь, а за ними бесконечной чередой вырастали все новые валы. Некоторые волны разбивались о плот. Я слышал, как ветер свистел в пустом пространстве между палубой и бревнами, проникая туда вместе с водой.

Я надеялся, что боль достигнет такой остроты, что я потеряю сознание, — тогда ослабнут мускулы и она исчезнет. Но сознания я не терял, а солнечное сплетение мучительно сжималось.

Боль становилась невыносимой, и мне казалось, что только смерть может меня избавить от нее. Мне случалось переламывать кость или разрывать мускулы, но по сравнению с муками, какие я испытывал сейчас, это были булавочные уколы.

Мне казалось, что у меня прострелен желудок, непонятное сжатие солнечного сплетения, как мне чудилось, будет продолжаться до тех пор, пока жизнь не угаснет во мне. Вспомнив об аспирине, я дважды принял большие дозы, надеясь, что он принесет мне забвение. У меня было множество лекарств в аптечках, подаренных мне в Лиме доброжелателями и оптовыми фирмами, торгующими медикаментами. С фонариком в руке я рылся в коллекции бутылок, целебных мазей и таблеток, разыскивая только одно лекарство — морфий. Но я так и не нашел средства, которое помогло бы мне уснуть.

Плывя в темноте по бурному океану, я уже начал подумывать о том, чтобы послать сигнал бедствия — "SOS". Возможно, что это сообщение, посланное в эфир на частоте 500 килоциклов, будет принято каким-либо судном, если случайно оно окажется на расстоянии нескольких сот миль от меня. Но я находился в стороне от морских путей. В Кальяо я говорил кое-кому из моряков, плавающих на парусниках, что намереваюсь некоторое время плыть между десятой и двенадцатой параллелями, следуя по тому же курсу, по какому несколько лет назад шел "Кон-Тики". Однако после того, как плот обогнул Галапагосские острова, я решил не забираться южнее пятой параллели. К этому времени я находился на третьей параллели, плот подгоняли сильные ветры, и я надеялся миновать эти области до наступления сезона ураганов. По всей видимости, в этих широтах я был один. Кто же примет мой сигнал бедствия? И вообще, решусь ли я его послать? Если меня подберут, то придет конец моему плаванию. Я стонал от овладевших мной ярости и боли.

Смерть была где-то совсем близко, она таилась в каждой волне, возникавшей из мрака и разбивавшейся о плот. Я чувствовал присутствие смерти в ветре, который яростно налетал на каюту и трепал листья, наваленные на крыше; видел ее в белой пене, бурно заливавшей палубу. Но я не испытывал страха. Я был поглощен одной мыслью: конец путешествию! Я потерпел поражение... По сравнению с этим что значили жизнь или смерть? Затем некий голос стал мне нашептывать, что во всем происшедшем виноват я сам. Терпи боль или выходи из игры. Вырежь больное место ножом! Развяжи этот узел! Мой взгляд был прикован к каюте, где над дверью торчал нож с тонким лезвием, которым я чистил рыбу. У тебя все сильней затягивается твердый, как сталь, узел. Ты должен рассечь его!..

Эта мысль так странно меня пленяла. Но разве я мог вонзить в свое тело нож? Возможно, это и освободило бы меня от боли, но я нанес бы себе ужасную рану... Долгие часы я думал о солдатах, которым приходится лежать без движения с простреленным животом на поле боя, где-нибудь в канаве или в высокой траве, и в смертельных муках ожидать, пока их подберут. Борись до конца, Бил! Все это пустяки — борись до конца, дружище!

Боль не оставляла меня ни на минуту. От таких страданий недолго и обезуметь! А с отчаяния разве не пойдешь на самый ужасный поступок? Солнечное сплетение — полость под грудной клеткой, где сходятся ребра, — средоточие жизни. Может быть, там образовалась опухоль? Возможно, мое тело разъедает рак?

Надо мной двигались звезды, словно жемчужины, захваченные гигантскими сетями времени. Темные, громыхающие волны уносились вместе с ветрами, и плот продолжал свой путь, карабкаясь с волны на волну, преодолевая все препятствия.

Мой курс был взят на вест-тень-зюйд, но долго ли будут "Семь сестричек" его придерживаться без моего участия?

Храбрый маленький плот, неужели я тебя покину? Годы мечтаний, и вдруг... Какая-то непостижимая сила обрушилась на меня: "Ни шагу дальше! Ни шагу дальше! О человек, твоя воля будет сломлена!.."

Я взял несколько таблеток аспирина, размял их и, сделав густую пасту, проглотил ее... Ни малейшего облегчения!

Начало светать.

Часы шли за часами, время шагало по океану, гоняя солнце по огромной дуге в беспредельном пространстве. Плот уносил меня все дальше, идя под кливером и зарифленной бизанью.

Придется тебе смириться, упрямый человек! Больше тебе не выдержать. Пошли сигнал "SOS". Скоро придет тебе конец, и ты останешься лежать на плоту. Когда-нибудь люди найдут твои высохшие, опаленные солнцем останки, на которых будут сидеть хищные птицы... Ты сам этого захотел. Так тебе и надо...

Ветер снова усилился, и волны вздымались все выше и выше, но плот хорошо держался на курсе. Иногда он сбивался с него, но под ударами волн опять становился на заданный курс. Должно быть, когда я строил плот, меня вдохновлял дух древнего индейца. Я чувствовал, что кто-то помогал мне...

Все еще надеясь приглушить боль, я опять принял аспирин, но по-прежнему не получил облегчения. С трудом дотянувшись до клетки Икки, я подложил ему побольше кукурузных початков и налил столько воды, чтобы этих запасов ему хватило на несколько недель. Затем подобрал с палубы летучих рыб, за ночь упавших на плот, сложил в ведро и поставил его в таком месте, где Микки легко могла добраться до них. Потом я пополз на корму. Там я написал записку, в которой объяснил все, что произошло, и указал свои последние координаты. Солнце склонялось к западу, когда я написал прощальную записку жене. Обе записки я приколол к двери каюты.

Это было 19 июля.

Немного позже я сообразил, что все же было бы глупо не послать сигнал бедствия. Как мог я позабыть о Тедди? Ведь должен же я с ней считаться. Нельзя же быть таким эгоистом! Необходимо послать "SOS", по крайней мере надо попытаться это сделать. Возможно, мой сигнал будет кем-нибудь принят.

Я совсем обессилел, и прошло немало времени, прежде чем мне удалось настроить передатчик.

Только через час я начал передачу на частоте 500 килоциклов. Это международная волна, на которой обычно передают сигналы бедствия на море. Для ее приема на протяжении суток отводятся два промежутка молчания, каждый час от пятнадцатой до восемнадцатой и от сорок пятой до сорок восьмой минуты, когда все корабли, бороздящие моря и океаны, должны слушать в эфире сигналы бедствия.

Я был слишком слаб, чтобы отправить свое послание в указанное время, и мне с трудом удалось сколько-нибудь связно передать: "7HTAS, 3°36' южной широты, 95°31' западной долготы SOS... SOS... SOS..."

Поворачивая левой рукой рукоятку передатчика и ударяя правой по ключу, я чувствовал себя в положении человека, подписывающего себе смертный приговор. Это был самый мрачный час в моей жизни. Я дезертировал с поста, с поста, который поклялся защищать... Я сдавался...

Снова настала ночь. Уже более суток длилась пытка. Я лежал во мраке, обдаваемый брызгами, один среди бурного океана. Теперь незачем было зажигать фонарь у компаса — мое плавание окончено...

Пристально вглядываясь в темноту, я старался собраться с мыслями. Внезапно я осознал, что некоторое время продремал. Боль стала затихать. В самом деле, боль почти совсем прошла. Я ощупал все свое тело. Никакого сомнения! Хриплым голосом я радостно крикнул в темноту:

— Я выдержал!

Тогда я написал новое послание и пополз к передатчику: "7HTAS. Все в порядке... Все в порядке... Помощи не нуждаюсь... Помощи не нуждаюсь... Помощи не нуждаюсь..."

Много часов подряд, набравшись сил после краткой передышки, я посылал в эфир это сообщение, аннулируя свой сигнал бедствия.

Я победил!

Никогда еще звезды не сияли для меня так ослепительно! Мне хотелось обнять небеса, волнующееся море и стремительный ветер. Я снова жив. Еще одно сообщение в эфир: "7HTAS... Все в порядке..."

И вместе с тем я сознавал, что здорово надорвался...

 

Глава XV. Не держусь на ногах

Когда через двадцать четыре часа после этого странного приступа я вполз в каюту и, сняв с гвоздя зеркало, поглядел в него, то не узнал себя. Из зеркала на меня смотрели тусклые, запавшие глаза. Крепко же мне досталось!..

Ветер стих, приходилось ставить грот. Я не мог больше плыть по воле волн, нужно было опять идти под парусами.

Но сил у меня было совсем мало. Час за часом я обдумывал вопрос, как мне поднять паруса. От слабости я едва мог шевельнуть пальцем. Должно быть, я стал похож на трагическую маску. Я не мог упрекнуть Микки, что она теперь сторонилась меня. Что до Икки, то он не обратил на меня внимания, мечтая о тропических лесах с их высокими деревьями.

Парус следовало поднять еще вчера вечером. Ветер был по-прежнему довольно крепкий и волны высокие. Идеальная погода для хождения под парусами. Я больше не мог лежать, как больной пес, глядя, как дрейфует мой плот.

Я смотрел на вздымавшиеся со всех сторон волны, увенчанные белой пеной и стремившиеся, подобно моему плоту, на запад, и думал о том, как бы мне поднять парус. А высоко надо мной, словно флотилия плотов, в небесной синеве плыли белые облака. Мое изможденное тело жадно впитывало солнечное тепло. Какое блаженство лежать так, не двигаясь! Но я должен подняться. Как славно этот ветер понесет меня!

Я уже мог встать на ноги, но хватит ли у меня сил поднять парус? Высоко в небе плыли гонимые пассатами, пронизанные солнцем облака. Они указывали мне дорогу. Мимо меня с шумом неслись волны, сверкая, как расплавленное стекло. Они ударялись о плот, и вода, журча, растекалась между бревнами. Нужно было поднять грот, чтобы идти полным ходом, а не то я не успею оглянуться, как нагрянут ураганы и начнут рвать на клочки океан.

Ослабь наветренный шкот и брас . Спеши на корму к штурвалу. Подбери подветренный брас. Теперь надо поднять бизань. Быстро подготовь парус! Вверх его! Закрепляй!

Наконец все было установлено как следует, и я позволил себе передышку. Уборкой палубы я займусь позже. Сначала следует понаблюдать, как будет держаться ветер. Плот устойчиво шел по курсу, слегка уклоняясь к югу, но это не имело значения, так как мне предстояло проплыть еще тысячи миль, и я всегда мог опять взять курс на север. Как приятно снова идти под парусом! Он стоял, словно выпуклая белая стена.

Проголодавшись, я пополз в каюту и приготовил себе пасту, размешав ложку ячменной муки с кофе. Я ел много сахару. Банка с сахаром всегда стояла возле штурвала. Вообще все необходимое я старался держать на расстоянии протянутой руки. При моей слабости было очень важно не делать ни одного лишнего шага. Часами я размышлял о том, как обойтись без ненужных движений. Мне стоило большого труда разжигать керосинку, поэтому теперь я ел летучих рыб в сыром виде. Когда наберусь сил, я снова стану их жарить.

Несколько дней держался ровный ветер, дувший почти с одинаковой силой все в том же направлении. За последние сутки плот прошел восемьдесят две мили, и теперь Галапагосские острова находились на расстоянии около пятисот миль на норд-норд-вест. Я оставлял позади милю за милей, уплывая все дальше в простор океана. С каждым днем я становился сильнее. Никогда я не чувствовал себя таким счастливым. Я прошел через тяжелое испытание, был на волосок от смерти и все же выкарабкался из беды. Теперь уже ничто не могло меня задержать. Самое скверное было уже позади. Я мог упасть за борт, только и всего.

Я вспомнил о пережитой мною в прошлом тяжелой болезни. И в тот раз беда постигла меня не на суше, а на темных водах реки Марони, отделяющей Французскую Гвиану от Голландской. Погибая от лихорадки, я валялся на дне каноэ. Я обливался потом, и одеяла, на которых я лежал, промокли насквозь, словно их окунули в реку. Меня бил озноб. Я продолжал дрожать даже после того, как мой товарищ Жюль закутал меня всеми теплыми вещами, какие у него имелись.

Когда я начинал буйствовать в бреду, Жюль привязывал меня к банкам каноэ. Странно звучали бредовые выкрики в тяжелом, знойном безмолвии джунглей. Ни один лист не шелохнулся. Время от времени стайки ярко раскрашенных попугаев с пронзительным криком вылетали из чащи. Я так отчаянно метался, что чуть не перевернул каноэ.

Когда ко мне снова вернулось сознание, я спросил:

— Куда это мы плывем, Жюль?

— Мы ищем человека, который бы вас вылечил, месье.

— Я не могу шевельнуться, Жюль.

— Вы поправитесь, месье.

— Куда же мы плывем?

— Против течения.

— Ты слишком быстро гребешь, Жюль.

Жюль сильно вспотел, и лицо у него было на редкость напряженное.

— Скоро начнется прилив, и станет легче грести.

— Мы уже прошли мимо Сан-Лорена?

— Мы давно его миновали.

Куда мы направлялись? Я был слишком слаб, чтобы о чем-нибудь размышлять, говорить или беспокоиться. Мне захотелось пить, и Жюль зачерпнул ржавой банкой воду из реки. Но после первого же глотка меня вырвало. И, как это бывает с больными желтой лихорадкой, я то и дело пил, и рвота не унималась. За несколько часов я проглотил и изрыгнул галлоны воды. Жюль ни разу не отказал мне. Почти все время я был не в себе.

Жюль работал веслами всю ночь напролет. Он остановился только один раз, чтобы поесть, причем привязал лодку к дереву, которое нависло над разбухшей от дождей рекой. Утром мы причалили к берегу вблизи от негритянской деревушки.

Жюль оставил меня в каноэ и через некоторое время вернулся со знакомым ему вождем племени.

— Этот человек тяжело болен лихорадкой, — на бушменском наречии сказал ему Жюль.

— Я вижу, он сильно болен, — ответил вождь.

— Спаси ему жизнь — для этого я и пришел к тебе.

— Попробую, но уж очень он болен, — ответил вождь.

Двое негров спустились к каноэ и, подняв меня, перенесли в пустую хижину, у которой стенки не доходили до земли. Они уложили меня на циновку, разостланную на толстом слое листьев. Затем пришла старуха бушменка и уселась на корточках возле меня на голой земле. Она давала мне воды, когда я просил пить. А в это время несколько бушменов, вооруженных стрелами и луками, направились в джунгли. Когда они вернулись, вождь приступил к лечению.

Негры взяли расцвеченного всеми цветами радуги амазонского попугая, разрубили его живьем на две части и, не вынимая внутренностей, приложили теплое кровавое мясо к моим пяткам. Затем они плотно забинтовали ноги листьями, накрепко перевязав их стеблями травы. Когда через три часа повязки сняли, розоватое мясо попугая приняло ядовитый черновато-зеленый цвет. Затем был разрублен другой попугай и прибинтован к моим ногам. Несколько дней подряд каждые три часа повторялась такая операция; с каждым разом снятое с ноги мясо попугая принимало более нормальную окраску. Все эти дни, когда я просил есть, мне давали пить бульон из обезьяньего мяса. А по ночам, когда появлялись москиты, разжигали костры, на которых сжигались листья целебных растений, и этот запах усыплял меня.

Наконец негры сделали анализ крови, которую выдавили из пиявки, снятой с моей руки. Кровь влили в сосуд с водой, и она легла тонким слоем на поверхности. Я выжил. Когда кровь опускается гнойными нитями на дно, это значит, что лихорадка еще сидит в человеке.

Бушмены спасли меня, хотя у меня уже начиналась предсмертная черная рвота...

Теперь, лежа на плоту, я отчетливо видел перед собой встававшее из прошлого лицо Жюля. Сейчас он был для меня связующим звеном между минувшими днями и тяжелым испытанием, выпавшим на мою долю здесь, в широких океанских просторах.

 

Глава XVI. Давным-давно

В дни, последовавшие за выздоровлением, я отдавался воспоминаниям.

Я родился в Гамбурге и еще малышом, когда мне было всего четыре года, подолгу простаивал на берегу реки, глазея на шумный порт и терявшийся в дымке горизонт.

Помнится, однажды я забрался в шлюпку и отвязал ее от причала. Пока я пытался справиться с веслами, которые были слишком велики для моих ручонок, отлив подхватил лодку и потащил ее вниз по реке.

Проходившие мимо буксиры и паромы чуть не опрокинули мое беспомощное суденышко. Но вот на меня обратили внимание матросы, грузчики и портовые рабочие. Наконец ко мне подошел полицейский катер.

— Куда держишь путь, малыш?

— Я плыву в Америку.

— Вот как!

И мы направились в полицейский участок, куда спустя несколько часов вбежала моя обезумевшая от горя мать с криком: "Пропал мой сынишка!.."

— Вы лучше подержите его некоторое время на привязи: ведь когда мы схватили его, он уже находился на полпути в Америку, — сказали ей полицейские.

Прошли еще годы, прежде чем я увидел море. Порт все время жил у меня в памяти, как нечто прекрасное и романтическое, и я непрестанно мечтал о далеких горизонтах, о неведомых морях.

Когда мне было двенадцать лет, я должен был выбрать стихотворение, чтобы прочесть его перед всем классом. Я мечтал о поэме, правдиво живописующей ярость моря, которого еще никогда не видел своими глазами. Такую поэму я написал сам. Наконец, пятнадцати лет, мне суждено было отправиться в открытое море на паруснике.

Боль в солнечном сплетении все еще давала о себе знать. Я управлял плотом и наблюдал за парусом, но по большей части находился в каком-то полусознательном состоянии, как бы сливаясь с жизнью природы. Я был слишком слаб, чтобы предаваться долгому раздумью.

Прошла уже неделя с тех пор, как на меня напала болезнь. Я был близок к смерти — об этом красноречиво говорило мое лицо. Щеки впали, а скулы обострились, шея была похожа на связку веревок, обтянутых кожей, морщинистой, как у старого аллигатора. Кожа обвисла складками; а ведь я всегда был худым, без единой унции лишнего веса. Однако мой теперешний вид не слишком меня беспокоил, хуже всего была слабость.

За все годы, проведенные мною на море и на суше, я никогда не переживал ничего похожего. Лежа на бамбуковой палубе и размышляя о том, что случилось со мной, я так и не смог подыскать объяснения моей болезни.

Я находился на расстоянии 650 миль от Галапагосских островов и в 1650 милях от Кальяо.

Одиночество странно действовало на меня. Оно обладало каким-то очарованием, которое все возрастало. Все больше свыкаясь с ним, я не желал никаких перемен в своем положении. С меня было довольно моря и неба. Теперь я понимал, почему испытавшие одиночество люди всегда стремятся к нему, негодуют на тех, кто нарушает их уединение. Но с одиночеством связаны и минуты страданий, когда тобой овладевает смутная тревога от сознания, что ты живешь на краю бездны. Человек нуждается в общении с себе подобными, ему необходимо с кем-нибудь разговаривать и слышать человеческие голоса.

Теперь я плыл, держа курс по пятой параллели; это позволит мне пройти в ста милях севернее Маркизских островов. До них было еще около трех тысяч миль, и я не спешил с окончательным выбором курса.

Мне оставалось очень мало времени для сна; лишь на краткие минуты я забывался, зачарованный лунным светом. Днем и ночью я чувствовал, что становлюсь частью природы.

Вне всякой связи с настоящим я увидел себя кочегаром на ливерпульском грузовом судне "Линровэн". Мой товарищ, работавший у соседней топки, плевался кровью, но продолжал из последних сил, какие еще сохранились в его обнаженном тощем теле, шуровать уголь.

— Да, парень, черт меня возьми, какая отчаянная жара!.. И этот проклятый уголь!

Стиснув зубами мокрую от пота тряпку, обмотанную вокруг шеи, он вытер кровавую пену с губ и крикнул в ответ:

— Ну и жара! Должно быть, не менее шестидесяти градусов в этой дыре, черт побери!

Как много страданий может вынести человек, прежде чем они его надломят?

Воспоминания приходили, как волны, вставшие из темной бездны океана.

...Четыре бревна лежат на берегу реки, ожидая, пока их скатят в воду и сплавят по течению в Гуаякиль.

Я сижу в маленьком ресторанчике в Кеведо. К моему столику подсаживается местный старожил. Это европеец, потративший много лет на поиски древних золотых копей. Теперь он владелец небольшой гасиенды неподалеку от Кеведо, где выращивает бананы и какао...

— Бил, — начал он, — вы в самом деле хотите доверить свою жизнь этим бревнам? Я знаком с морем. За свою жизнь я немало мотался по свету и знаю Тихий океан. Во время своего плавания вы будете окружены акулами! Сотнями акул! Вы можете случайно упасть за борт. Наконец, вас может смыть волной!..

Я кивнул головой.

— Знаете, о чем я сейчас подумал? — сказал он, пристально глядя на меня. — Что вы будете делать, если упадете за борт? Ведь акулы набросятся на вас и начнут отрывать кусок за куском от вашего тела.

— А что я смогу сделать? — спросил я.

— Слушайте. Долгие годы я был старателем и жил среди амазонских индейцев, я даже почетный член нескольких племен. Они подарили мне немного кураре, яда, которым, отправляясь на охоту, смазывали наконечники стрел и копий. Я дам вам немного этого яда, и если вы упадете за борт, то стоит только уколоть себя, и дело с концом... Этот яд действует, как выстрел. Пусть потом акулы делают с вами что хотят. Не правда ли, это стоящая штука? Я всегда ношу на себе кураре, когда куда-нибудь отправляюсь...

Потом я вспомнил, как наблюдал за сплавом своих бревен. Один из рабочих присел на бревно и тотчас же с воплем вскочил на ноги. И, пока он срывал с себя штаны, другие рабочие смеялись над ним. Он уселся на крупного черного муравья, какие водятся у корней деревьев в джунглях. Их обычно называют "конга", по имени танца. Укушенный человек вынужден долго отплясывать, прежде чем вытряхнет из штанов этого муравья, который имеет еще и другое популярное и очень подходящее название "кита кальсон", что по-испански значит: "снимай штаны"...

Неподалеку от плота выпрыгнул дельфин и с такой силой ударил хвостом по воде, что раздался звук, напоминающий пистолетный выстрел. Этот дельфин не гнался за летучей рыбой, он попросту был в хорошем настроении. В лунные ночи дельфины становятся совсем как помешанные. Весь день они резвились вокруг меня, описывая в воздухе длинные изящные дуги, иногда повторяя прыжок по три — четыре раза. А порой выскакивали прямо наверх, стараясь достать солнце. Падая обратно, они с ужасающей силой ударялись о воду. Когда дельфины находились с подветренной стороны, мне не всегда было слышно, как они шлепались о воду, но я видел их голубоватые, отливающие серебром, сверкающие на солнце заостренные тела на расстоянии нескольких миль от плота.

Бониты тоже прыгают, но при этом неуклюже летят вверх тормашками. Когда же они охотятся за летучими рыбами, сардинами и другой добычей, их движения становятся грациознее. Когда бониты спасаются от погони, они мчатся как стрелы, ныряя и извиваясь.

Теперь я не занимаюсь ловлей дельфинов, я слишком слаб, и мне с ними не справиться. Несколько дней назад, насадив летучую рыбу на крючок, я забросил леску. Дельфин мигом накинулся на наживку, но у меня не хватило сил вытащить его из воды на палубу. Даже если бы это мне и удалось, я все равно не справился бы с ним. Дельфины, когда их вытащишь из воды, ведут себя, как разъяренные тигры.

Микки всегда получала вдоволь летучих рыб, поэтому ей было безразлично, занимаюсь я ловлей дельфинов или нет. Она сама ловила рыб, когда они падали на палубу. Многие попадали в шлюпку, я находил их даже на крыше каюты. Привлеченные светом фонаря, горевшего возле компаса, они порой задевали мою голову. Обычно несколько часов я вымачивал летучих рыб в консервированном лимонном соке, а затем съедал их сырыми.

Вокруг плота по-прежнему было множество дельфинов, но больше не повторялась грандиозная охота, как в те дни, когда небо было черно от фрегатов. Теперь мимо плота проносились небольшие птичьи стайки. Вчера я видел несколько водоплавающих птиц. Они крупнее, но более тяжеловесны, чем саблевидные фрегаты. Шеи у них длинные и тонкие. Я наблюдал, как они ловили рыбу.

Птицы с шумом падали на свою добычу с высоты, при нападении не отбрасывая тени и быстро исчезая в фонтане брызг. Они били без промаха и поднимались кверху с рыбой в клюве. Главным образом их привлекали сардины, гораздо более устойчивая мишень, чем увертливые летучие рыбы.

Плот несколько сбился с курса, и мне нужно было бы встать на ноги и немного подобрать с наветренной стороны парус. Но что я мог сделать, если бы даже умудрился подняться? У меня не было сил ослабить канат, натянутый, как железный стержень. Конечно, я мог бы прицепить к нему тали , но эта работа... Невозможно! Она изнурит меня. Лучше уж предоставлю плоту идти своим путем; через день-другой я наберусь сил. Сейчас я не мог сдвинуться с места. Я ни о чем не беспокоился и был счастлив. Перенеся тяжелую болезнь, я воображал, что со мной уже больше ничего не случится. Если понадобится, я смогу продержаться на плоту хоть целый год.

Я не в силах был поднимать выдвижной киль в средней части плота, поэтому разрезал стропу, удерживающую его, и он скользнул в воду. Этот киль толщиной в два с половиной дюйма, шириной в два фута и длиной в восемнадцать футов был сделан из твердого мангрового дерева.