И это была вся его жизнь, а другой нет и никогда не будет.
Летом достаточно было просто открыть окно и протянуть руки в густую зелёную бездну.
Листья высокого старого тополя существовали близко, изобильно и жадно, но в другие времена дерево всё-таки казалось ему мёртвым, тихо стучась в стекла его комнаты жёсткими чёрными ветками, опечаленными долгими январскими холодами.
А вот его матушка скончалась давно, и не столько от излишней старости, сколько по причине принятого ею непреклонного решения. Он с детства не умел, да и не хотел спорить с любезной матушкой, поэтому и в тот день, когда она пригласила его к себе и, угостив сладким чаем, твёрдо объявила о своей скоро назначенной кончине, он только согласно кивнул головой. В таком известии не было ничего неожиданного или излишне скорбного, он давно уже точно знал, что будет делать, оставшись один, и времени, чтобы правильно подготовиться к дальнейшему, у него оказалось в достатке.
На следующий же день после похорон он, заранее предупредив директора, но ни с кем не прощаясь, никого не запомнив по имени, не вышел на службу. Коротким незначительным усилием он вычеркнул из своей памяти все инструкции, дела и перечни различных важных обязанностей, скопившиеся там за долгие девятнадцать лет его безукоризненной работы регистратором в социальном отделе мэрии. Дышать сразу же стало легче, правда, мерзкий запах скучных посетителей, почти всегда влажных старушечьих одежд и их жёлтых зубных протезов сохранялся при нём ещё в течение долгих недель.
Потом он полностью, педантично и с подписями в нужных местах всех необходимых бумаг, рассчитался с хозяином меблированных комнат, где девятнадцать лет жил в квадратном мрачном помещении один, отдельно от матушки, и в этот же день въехал в её большую квартиру на пятом этаже старинного дома на респектабельной улице, прочно расположившейся в выгодном городском районе.
Громкими шагами он обошёл комнаты, выбрал одну, наиболее ему подходящую, остальные поочерёдно и прочно закрыл за ненадобностью. Проверил закрытые входные замки, потрогал надёжную цепочку. Захлопывая надолго тяжёлые двери, он знал, что справившись с этим неожиданным удовольствием, непременно сядет в кресло у заранее определённого им для себя окна.
Старый тополь… Он мечтал о нём долгие годы.
Прочный занавес зелёных листьев восторгом одного финального движения скрыл от него весь неинтересный мир, а его самого спрятал от остальных людей.
Это была свобода.
По утрам, рано, насколько было возможно, он выходил из дома за газетами.
В морозной темноте, если длились зимние месяцы, или же в рассветном летнем тумане он всегда недолго шёл одним и тем же путём, вдоль канала, по окраине старого парка.
Люди по сторонам существовали для него лишь редкими неопределёнными силуэтами, беззвучными и бесполезными.
Лица газетного продавца он ни разу за эти годы так и не увидал, довольствуясь тем, что сам, очень высокий, никогда не наклонялся к окошку киоска, а просто, без лишних слов, протягивал туда мелкие деньги.
Привычка удобно одеваться сохранилась, и он в своей единственной за весь день ранней прогулке шагал по аллеям непременно в костюме и галстуке, или же в строгом пальто поверх и с зонтом. Время его отсутствия в квартире было рассчитано точно, давно уже и, как он надеялся, навсегда. Он уходил, а приходящая на час экономка успевала приготовить для него обычную спокойную еду, подмести комнату и убрать ненужные продукты из небольшого холодильника.
По субботам, подгадывая встречу к месту у дальнего шлюза на канале, к нему присоединялся его давний сослуживец, до сих пор трудившийся в мэрии, ровесник и глупец Нэсс.
Они здоровались, приподнимая шляпы, и проходили такой привычный обоим утренний маршрут, иногда о чём-то разговаривая, чаще же молча слушая мысли друг друга. Однажды Несс задумчиво заметил, поправляя старые очки на резинке, что небольшие птицы, в кажущемся беспорядке рассевшиеся на проводах уличного освещения, напоминают ему нотные записи.
Он кивнул головой, соглашаясь.
Мамаша умерла вовремя и правильно.
Никакого существенного завещания она ему не захотела оставлять, поэтому и не оставила, сделала только то, что казалось ей необходимым. Трастовый фонд, которому мамаша на весьма выгодных условиях передала свою роскошную квартиру, обязался обеспечить ему комфортное существование в этой квартире на протяжении оставшейся жизни, выплачивая, разумеется, кроме всех коммунальных издержек, каждый месяц небольшую сумму компенсации.
Он имел и собственные незначительные сбережения.
Далёкий трамвай свистел дырочками окон.
Утренние газеты были приятны и необходимы, но смыслом его ранних прогулок были отнюдь не они, а корабль, которым владел помощник аптекаря.
Всегда незамеченный, он останавливался в одном и том же месте, в тени аптечной вывески, у яркого окна. Каждый день, просыпаясь, он с предвкушением следующей тайны стремился к этому окну, чтобы сорок минут наблюдать, как в спокойствии безмятежного одиночества седой старик строит красивую и тщательную модель большого парусника.
Впервые он увидел «Золотую лань» примерно год назад, рассеянно отметив слишком уж ранний свет, без особых на то причин появившийся однажды в неурочное время в аптечном окне.
Тонкое лицо, черные брови, пронзительный взгляд – старик тогда ещё только расстилал широкие листы чертежей.
Пиратский галеон знаменитого Френсиса Дрейка…
С каждым днём подробностей прибавлялось.
Месяца через два на столе полностью вырос корпус, определилась чёткая линия пушечных портов, излишняя старинными замыслами седловатость палубы.
Он жадно встречался каждое утро с кораблём, оставаясь незаметным для мастера, не желая смущать его, и стремясь до поры оставаться неузнанным.
В декабре старик, скорее всего, серьёзно болел, три недели не включая свет в аптечном окне на рассвете.
К марту на светлой бальсовой палубе уже стояли все три мачты, такие стройные в нежном переплетении вант.
Очарованный точными движениями рук старика он страдал.
И он ведь мог бы так же…
О такелаже и рангоуте он знал с детства многое, любой юферс способен был нарисовать в подробностях, но вот только старательный помощник аптекаря уже почти построил свою «Золотую лань», а он…
После дрожащего шквала таких мыслей он брёл домой, недопустимо небрежно шаркая башмаками по асфальту дорожек и, при совпадении некоторых обстоятельств, напомнил бы любому заинтересованному встречному прохожему человека с раскрытым зонтиком над головой, идущего ложиться под поезд.
В душной комнате его ждали книги и музыка.
Кроме этого – только звенящая тишина, иногда – капли в водопроводном кране, тусклый шум за глухо прикрытым плотной зеленью окном.
В пятницу весь вечер гремела настойчивая гроза.
Тополь долго стонал своим старым кряжистым телом, хлестал по стёклам окна изобилием плоских мокрых листьев, в тревоге стучался по деревянным рамам мелкими ветками, а потом, вобрав в себя последним жизненным вздохом весь ветер страшной непогоды, громко крикнул и умер.
В субботу ему показалось, что будильник лжёт.
Раннее летнее солнце уже пронзало всю его комнату, полог кровати и рубашку на спинке стула прохладными ещё, но сильными и стремительными лучами, а будильник ещё не звенел.
Занавес упал.
С уходом из жизни старого тополя всё, что находилось на улице, стало вдруг неприятно открытым для его взгляда, а он сам упрямо не подходил к комнатному окну даже в пижаме, опасаясь показаться посторонним людям, по его мнению, торопливо спешащим там внизу, по тротуарам, до неприличия голым.
Днём под окна пришли рабочие с верёвками и лестницами, с руганью позвенели несколько часов множеством разных пил и убрали навсегда тело верного тополя.
Появились автомобили, люди, разные люди, движение, шум.
Оказывается, на противоположной стороне улицы, на старом и тёмном фасаде технологического музея, сияет огромной наглой радостью вывеска, призывающая людей срочно ехать на выгодные жаркие курорты. Юная девушка на вывеске была хороша, текст – по-хамски неграмотен и напорист.
Целую неделю он был вынужден рассматривать плакат, хмурился, отворачивался в кресле и вновь подходил к непривычно свободному окну. Теперь гораздо раньше стало светать, внизу появилась какая-то обширная жизнь, он встревожился ожиданием…
На следующее утро в окне аптеки опять не было света.
Он подождал несколько минут, неловко вышагивая неподалёку, потом оглянулся по сторонам и, смущаясь, приложил ладонь поверх глаз, вплотную пытаясь рассмотреть через стёкла сумеречную аптечную обстановку.
Стол был пуст.
Его кораблём теперь восхищался кто-то другой.
В субботу он сообщил Нессу о своём решении.
С почтительным уважением выслушав странные слова, приятель назвал его бунтарём, даже мятежником. Он не согласился, думая в эти мгновения только о смерти тополя.
Он не считал ступеньки на трапе, но, кажется, их было чуть больше тридцати.
Горячий воздух охватил его внезапно, сжал горло, сделал пристальным взгляд.
Вокруг были зелёные горы и океан.
Потребовался час, чтобы справиться с бурным дыханием восторга и успокоиться. Первый же встреченный европеец оказался весьма милым парнем.
– Работать? Здесь?! Ты с ума сошёл! В мире есть лучшие места, чтобы сделать хорошие деньги!
Для начала нужно было решить вопрос ночлега. Радостный таксист быстро привез его на холм, а хозяин ветхого бунгало, седой негр, согласился на скромный аванс и, открыв скрипучую дверь кладовки, дополнительно выкатил на траву ржавый велосипед.
– Живи, вот ключи от дома. А инструменты, приятель, там, в ящике, подкрутишь сам, если что надо будет…
Он подождал, пока такси уедет, бросил раскрытый чемодан на кровать, распахнул ставни и, радостно рассмеявшись, громко запел.
Под окном сине-жёлтого деревянного домика росла шикарная старая пальма.
Первым же делом он сменил одежду.
Переждав полуденную жару, он пешком спустился в город и в бестолковой, растрёпанной океанскими ветрами прибрежной лавчонке купил себе широкие полотняные брюки и лёгкую белую рубашку.
Многие из встреченных им мужчин ходили по знойным улицам в открытых сандалиях на босу ногу, он сделал в тот день так же.
Парень, тот самый, первый, с кем он тогда заговорил, Жан Монтишо, попался ему в городе ещё раз, расхохотался, хлопая его по плечам, и согласился заглянуть вечерком на новоселье.
Пальма широко шелестела в невидимой высоте узкими блестящими листьями, звенели за ночным окном сотни цикад, а в гавани, хорошо просматриваемой с холма, мелькали сквозь деревья жёлтые корабельные огни.
– Если просто так, попробовать, то можно… Многие приезжали сюда подышать океаном, покупаться, мне же, например, с самого начала понравилась здешняя жизнь!
Жан откинулся на спинку старенького дивана, покачивая в руке стакан.
– Здесь свобода, легко, не так, как там…
– Я навсегда.
– В таком-то возрасте? Давай лучше ещё выпьем…
В тот вечер Жан рассказал ему многое про жизнь на острове, про ремонт кораблей, про гонки богатых яхт, про интересы многочисленных туристов. Посмеиваясь над серьёзными словами собеседника, Жан всё-таки обещал познакомить его со знакомым владельцем судоремонтной мастерской, помочь при случае с работой.
– Только ты учти, приятель, здесь местные мастера не все бездельники. На каждую приходящую в гавань яхту они сразу же, как муравьи, набрасываются. Профсоюз у них тут есть, ребята, в общем-то, мирные, в портовом баре заседают, но своих в обиду не дают… Так что привыкай, побегать за каждой работёнкой придётся.
Он и бегал.
Первые деньги принесла ему мачта английской яхты.
Хозяин спешил на королевскую регату, но, не успевая экипажем выполнить всё намеченные подготовительные работы в срок, пригласил местных, бригадир островитян кивком лохматой головы позвал в свою компанию и его, на правах подсобника, справляться с верёвкой, которой поднимали в высоту гигантских мачт ловких мальчишек. С раннего утра они мачты очищали, а после – покрыли прозрачным лаком.
Бригадир, посмеиваясь, дал ему расчёт – половину тех денег, что причитались каждому из чернокожих парней. Ребята позвали его с собой в бар поужинать, но он всё ещё продолжал оставаться брезгливым по отношению к неграм и к их пище.
Вечерами, после прохладного душа, он подолгу сидел у раскрытого окна, внимательно слушал шёпот пальмовых листьев над крышей, и не спешил ложиться под марлевый полог, во влажные, в пятнах от крупных раздавленных комаров, простыни.
Гулко грохотала где-то вдалеке, в предместьях тропического городка, незнакомая, радостная языческими ритмами музыка, кричали допоздна в соседних домах дети, скрипела в кустах незнакомая опасная птица.
В белых брюках и свободной рубашке было легко, но он всё равно задыхался от просторного океанского ветра.
Однажды, с утра старательно перестирав в умывальнике свои простыни и развесив их на низкий колючий забор, он взял билет на старенький паром, регулярно ходивший на соседний остров, и три часа просидел у борта, рассматривая прозрачные линии волн, раскатывавшихся позади судёнышка, но в восторге вскинулся всего лишь раз, увидав совсем близко в воде манту, ритмично взмахивающую крыльями плавников, очень похожую на большой чёрный плащ с ослепительно белой атласной подкладкой.
Несколько раз за время прогулки на него оглянулась стройная рыжеволосая женщина, так же скучавшая на палубе в одиночестве.
А вечером он опять безуспешно пытался услышать что-то очень необходимое в шелесте прочных пальмовых листьев за окном своего жилища.
…Неожиданный утренний заморозок обманул с десяток людей на автобусной остановке и они, разные своими желаниями и одинаковые вынужденными поступками, встали, как мотыльки, в круг холодного света, бесцельно рассматривая в витрине освещённого уличным фонарём газетного киоска марки и открытки.
Он, высокий и загорелый, нервничал, вот уже почти час желая что-то сказать Нессу. Приятель то и дело подносил к своему огромному, уродливому, изрытый оспинами носу большой платок, потом так же молча поднял с асфальта разбитую пивную бутылку и, прошагав немного, бросил её в урну.
– Зачем?
Несс ещё раз забавно чихнул и мечтательно улыбнулся.
– Кто-то хотел испортить мне чудесное утро.
– А как твои внучки?
– Растут, и очень милые. И всё-таки, почему ты вернулся?
Осенний рассвет сделал ещё более рыжим рыжего кота, подстерегавшего голубей невдалеке, у пятна хлебных крошек, рассыпанных по чёрной земле.
– Свобода – это, оказывается, необходимость каждый день принимать решения. Для меня такое невозможно.
Вернувшись после прогулки домой, он перенёс из привычной комнаты, всё ещё сохранявшей для него память о верном тополе, все необходимые вещи в другую, выходившую окнами в тихий переулок, в котором вот уже который год росла, тесно прикасаясь к стенам и стёклам этажей, готовая совсем скоро стать взрослой, роскошная густая липа.
Он пододвинул кресло к почти закрытому листьями окну и включил негромкую музыку…