Дни её жизни уже давно получались одинаково серыми и холодными. Да и как могло быть иначе – ведь на прошлой неделе тоже шли дожди.

Когда-то она научилась, а потом даже привыкла правильно выполнять многие неприятные и скучные обязанности, именно поэтому уходила теперь вечерами из общего кабинета канцелярии последней.

Основного освещения просторных каменных лестниц к тому времени обычно уже не бывало, вниз по широким ступеням она не спешила, вынужденная точно звучать в сумраке тонкими каблуками.

В вестибюле административного здания, как и всегда поздней осенью, пахло плохим недокуренным табаком и мокрыми тряпками, на высоких стенах вдоль лестниц редко блестела узорная бронза рам, огромные полотнища скучных картин устало обмякли, взбугрились настоящими волнами на ненастоящих штормах.

Фабричный автобус уже ушёл.

По вечерней площади в разных направлениях летал сильный прямой дождь, часто возникали пузыри на лужах; порывы ветра, которые иногда шарахались из переулка, от канала, на какие-то мгновения сдували в сторону все капли, летящие вниз, и вода луж, только что шершавая от их мелких ударов, ровно замирала.

Прошел навстречу слепой. Палка с металлическим наконечником мягче стучала по асфальту и звонко – по камням парапета. Узнав, что опоздал, старик со зла дунул вслед автобусу густым папиросным дымом.

По другой стороне улицы согнутая женщина протащила скрипучую тележку. В проколотой множеством дождевых струй темноте было трудно рассмотреть поклажу: то ли осенние кочаны капусты, то ли охапки белых хризантем в ведрах.

Совсем рядом, на краю тротуара, под одинаково безнадежными летними зонтиками смеялись женщина и девочка в красном дождевике. Напрасные взмахи маленьких фонариков в их руках никак не могли остановить ни одну из шелестящих по лужам попутных машин.

Тихо возник откуда-то из темноты высокий чёрный силуэт. И ещё один. Человек наклонился, словно хотел сплюнуть в сторону тягучую слюну, и что-то сказал напарнику.

Она знала, что до конечной станции подземки дойдет примерно за девять минут.

Лучшим был свет.

Пол холодного вагона темнел каплями стряхнутой с зонтов дождевой воды. Немногие взгляды, несколько пустых скамеек. Яркие светильники.

Пожилой пассажир в клеёнчатом плаще вошёл в вагон вместе с ней, аккуратно сел напротив. Поставил на колени пакет с покупками, разжал кулак и очень бережно положил в футляр очков, в соседство с какой-то квитанцией, пригашенную ещё на перроне сигарету.

Грохотали внизу стыки рельсов, молниями оставались за окнами тоннельные огни. Сквозь дальние стекла другого, пустого, вагона ей хорошо были видны жесты и беззвучный смех случайной поздней компании: тесно расположившись на одной скамье, все в форменных фуражках, там что-то обсуждали контролёр, сменный поездной машинист, два молодых полицейских и серьёзный солдат.

Она немного поскучала, пробуя смотреть в бессмысленное окно, потом пододвинула по полу, ближе к ногам, свой раскрытый зонт. Рассеянно заметила на соседней скамье, под серой, забытой кем-то газетой, плотный цветной журнал. Это была нечаянная радость, бесплатное приятное чтение на выходные дни.

Сосед сквозь толстые очки изучал квитанции, с хрустом подчеркивал в них что-то карандашом, не обращая никакого внимания на её осторожно поднятую находку.

Реклама свирепо красивых машин, пачки сигарет, крем для загара, пальмы, вино в невозможных бокалах. Какие-то финансовые диаграммы. Чьё-то лицо на фотографии, улыбка. Автор? Рассказ.

Она удобней сложила страницы, поправила юбку. Ну что ж, пусть будет рассказ…

«<…> Осенний день блестел неожиданно большим и горячим солнцем. В высокие вокзальные окна шершаво стучались широкими ветками уже не первый день желтеющие каштаны, весёлые цыгане на площади улыбались и пели. Мы купили билеты, поднялись на второй этаж, в тишину зала ожидания <…>

<…> Открывать пивные бутылки тяжёлыми пряжками форменных ремней для нас, будущих штурманов, было привычным делом. Приятель не рассчитал, пробка взлетела под потолок и со звонким жестяным грохотом прокатилась по пустынному мраморному полу. Оглянулся на нас хмурый сутулый старик, и рассмеялись две девчонки, скучавшие неподалёку на таких же неудобных вокзальных скамейках <…>

<…> «Нет, мы едем в другой город!». И та, худенькая, поглазастей, упрямо поправила свой широкий шарф <…>

<…> Голос приятеля бодрил, женский смех в ответ перехватывал мне дыхание. Я сидел впереди, рядом с водителем, вполоборота, неудобно устроившись с самого начала и не решаясь потревожить то, что сейчас казалось волшебным. За окнами такси шумели обыденной жизнью незнакомых людей чужие полуденные улицы, на плавном вираже поворота блеснула отражением острого осеннего солнца лужа городского пруда. Девчонки хохотали, приятель, устроившись рядом с ними, уверенно рассказывал анекдоты <…>

<…> …Думаю, я тогда правильно запомнил, что в крохотном кафе на окраине, куда со знанием дела отвёз нас таксист, было всего четыре столика. Да, ещё и большой фикус на входе. Полумрак помещения был согрет углями камина, в углу, на коротком кованом стержне, мелко дрожал странный желтый фонарь.

Поначалу я, смущённый смехом наших случайных спутниц, неоправданно долго и пристально смотрел на разговаривающих за соседними столиками обыкновенных старых мужчин, отмечая про себя, как вкусно шевелилась незаметная поначалу занавеска на дальней стене, как вышел из-за неё худой лысый официант в белой куртке и шлепанцах <…>

<…> Поначалу они тоже стеснялись, слишком аккуратно принялись за еду, тщательно следили за своими движениями, за вилками и салфетками <…>

<…> Я понимал, что вдруг начал говорить слишком много и громко, но ничего не мог с собой поделать <…>

<…> Анна с улыбкой отвечала на вопросы, медленно и прямо переглядывалась с подругой, не спеша отламывала кусочки хлеба. Большая сине-черная шаль на плечах была очень хороша, может быть ещё и потому, что позволяла видеть что-то удивительно милое в её лице. Тёмные глаза спокойно смеялись.

С восторгом и украдкой я смотрел на неё, замирал, когда приходилось понимать, что наши взгляды вот-вот встретятся <…>

<…> …Гуляли по сумеречному городу уже долго. Возвращались к вокзалу, Анна зябко поправляла воротник пальто, улыбнулась, но ничего не сказала, когда я взял её под руку. Двое других отстали от нас, о чём-то дружно хохотали, лишь изредка громко призывая нас не потеряться.

С каждым шагом, с каждым мгновением прикосновения тёплой руки из меня уходило всё не моё, я чувствовал, как мне становится легко говорить и находить точные слова, как освобождаюсь от привычных, но, оказывается, чужих интонаций, понимаю, что именно сейчас мне нужно быть самим собой.

Я спешил говорить, сбивался, размышлял вслух. Хотелось видеть, что Анна меня понимает. Уже не смущаясь, я жадно и требовательно заглядывал в её глаза, искал в коротких ответных словах удивление собою.

И, не умея больше откладывать встречу с близкой вокзальной суетой, неуверенно спросил:

– Скажи, на кого я похож?

Услыхал через короткий смешок.

– На клоуна.

Сразу же тревожно улыбнулась, тронула моё плечо.

– Не обижайся, прошу тебя. Я…

Ослепило и жгло.

«За что?!»

Анна тоже волновалась. Дышала по очереди на свои ладошки, что-то ещё поспешно говорила и, как мне казалось, ждала прощения.

– Надо идти <…>

<…> В короткой неловкости расставания я видел и запомнил печальное нежное лицо за пылью вагонного стекла, стремительные рывки чёрных стрелок на круглых вокзальных часах.

Я чувствовал, что смотрю на неё, стиснув зубы. Часы торопили, я трудно решался, потом схватил приятеля, быстро потащил его к подземному переходу.

Анна отвела взгляд от окна, сказала что-то короткое в ответ на чей-то вопрос из глубины вагона, устало поправила чёрный платок <…>

<…> После сумасшедшего бега от железнодорожных касс до перрона я задыхался.

– Вот…, мы едем с вами! В ваш город, в одном вагоне. Вы разрешите?

Я не ждал никакого другого ответа, кроме восхищённого согласия, с торжеством улыбался, приятель скучал позади меня, в проёме двери купе, недовольно рассматривая свои форменные перчатки.

– Нет.

Почему она тогда так испугалась?

– Уходи. Уходи, прошу тебя, не надо…

Поезд тронулся, и мы с приятелем, выбрав медленный момент, прыгали на пыльную насыпь уже на самой окраине города.

В глухом сумраке тамбура Анна протянула мне тогда спешно оторванную бумажную полоску с адресом и прошептала:

– Ты наверно не приедешь… <…>

<…> Я искал. Быть может именно тогда я и понял, что наивность и упрямство, соединившись, имеют право называться любовью.

Адрес сохранился только наполовину:» …27—4, Анна Маро» <…>

<…> …Я часто, как только мог, приезжал в её город, каждый раз упрямо узнавая его очередные кварталы, беспокоил многих незнакомых людей, с надеждой вслушивался в голоса, оборачивался на точно такой же удивительный смех.

В те юные времена, в недолгие свои отпуска, точно и рискованно рассчитывая пересадки на дальних вокзалах, я каждый раз врывался на несколько часов в город Анны, бродил по его улицам, трепал толстые телефонные книги, с отчаянием спрашивал о ней добрых прохожих…

Ошибаясь все эти годы, я часто останавливал похожих женщин на улицах других приморских городов, несколько раз безуспешно мчался по адресам, которые мне указывали добросовестные справочные службы.

Я искал мою Анну.

Каждая осень была для меня каштановой, такой же солнечной и ярко-жёлтой.

В городах становилось тогда тесно и пусто.

И только просторы океана ненадолго успокаивали меня… <…>

<…> …Однажды нас, офицеров, пригласили на губернаторский бал в одной из портовых провинций Сенегала. После пяти месяцев морской жизни, скучно сжатой в стальной тесноте корабля, мы с искренней благодарностью приняли заунывное торжество официальных речей и громкие национальные напевы, затем мои коллеги дружной компанией принялись отмечать разнообразие и количество поданных напитков. Под вечер местная знать устроила танцы, а в маленьком уютном кинозале особняка для гостей показывали какой-то новый французский фильм. Я отдыхал в темноте зала, чувствуя сладкий аромат старых пальмовых листьев, вслушивался в музыку незнакомых слов и… Стукнуло в край тела моё тяжёлое сердце, заныло оно, стало трудно дышать. На близком экране вдруг появилось милое печальное лицо. Анна?! Всего лишь секунда прошла… Нет, просто очень похожая на неё актриса <…>

<…> С тягостным и долгим нетерпением ждал я окончания того рейса, разные люди говорили мне, что много работаю, что стал исполнителен и хмур. Часто и подолгу, безо всякой профессиональной штурманской надобности, подробно рассматривал я карты ближних африканских берегов. Долгими часами ночных вахт с тоской находил там странные одинокие названия городов, рек, гор и крохотных островов. Бухта Санта-Анна, через тысячи пустынных миль к югу – пролив Сент-Анн…

И я буду искать её, пока не… <…>»

На одной из остановок в вагон, расталкивая других пассажиров, ввалился грязный инвалид и сразу же начал привычно громко, перекрикивая шум и грохот подземки, просить у молчаливых людей денег.

Она вышла наверх, на пустынную улицу, не заметив поначалу, что погода так и не изменилась. Ночью, в дождь, без раскрытого зонта – благо. Можно просто плакать, можно размышлять, без помех, горько и тщательно.

В подъезде, на пути в квартиру, её встречал запах лифта; входную дверь, заслышав звук ключей, открыл привычно знакомый толстый человек.

– А хлеб ты купила? Заходила в магазин? Где хлеб?!

– Извини, нет. Устала, уже поздно…

– Я сколько раз просил тебя! Мне нужен хлеб, мне сейчас плохо без творога, я вообще не могу к вечеру без молочных продуктов!

Мужчина топал по коридору, размахивая большими руками, и кривлялся потным лицом.

– Я мог бы с большим успехом просить позаботиться обо мне любого незнакомого человека, чем родную сестру…

Она прислонилась к стене.

– Я уезжаю.

– Куда ещё? Поздно ведь. И ужин ещё не готов!

– Уезжаю.

Она громко, в голос зарыдала. Опустилась на пол. Вскочила, рванула дверь.

Вслед неслись громкие, ещё недавно справедливые слова.

– Ты же не можешь бросить меня! Анна, постой! Объясни хоть, что произошло… Нельзя тебе уезжать! Хочешь, я сварю нам спагетти, Анна?!