1. ГОРОД РУССКОЙ БОЕВОЙ СЛАВЫ И БОЛГАРО-СОВЕТСКОЙ ДРУЖБЫ

Особую роль в моей жизни, особенно в молодом возрасте, сыграл Плевен, мой родной город.

Лицо города, его характер, его достоинство определялись теми эпическими сражениями, которые Скобелев — «Белый генерал» — вел здесь с многочисленной армией Османа-паши в 1878 году и победил ее. А эта победа — о чем знают даже первоклассники — в значительной степени предопределила дальнейший ход и завершение русско-турецкой войны, положившей конец вековому османскому игу. Поэтому Плевен и является городом русской боевой славы.

И Скобелевский парк был не просто парком для прогулок и отдыха, а местом поклонения и для молодых, и для старых.

Никогда не сотрется в моей памяти пережитое в далекие дни 1903 года, когда в Плевене закладывали первый камень в фундамент мавзолея.

Плевенский мавзолей — один из самых крупных мемориальных памятников, которые Всенародный комитет, возглавлявшийся старым деятелем нашего Возрождения Стояном Заимовым, решил воздвигнуть в честь и во славу павших за наше освобождение русских солдат. В те годы были созданы памятник освободителям в Софии, памятник на вершине Шипка, Скобелевский парк-музей и музеи в честь освободителей в Плевене, Пордиме, Горна-Студене и Бяле. Средства на их строительство собирали за счет добровольных взносов от населения всей страны, а часть необходимой суммы должна была обеспечить государственная казна. Помогла и Россия.

Как и следовало ожидать, население городов и сел, старые и малые, бедные и богатые, с радостью вносили свою лепту. Каждый считал участие в подписке делом личной чести. На торжество в Плевен прибыли на телегах, верхом и пешком тысячи крестьян из Плевенской области, из самых далеких краев Болгарии. Ни один человек не хотел пропустить этот необычный праздник, о котором потом мог бы рассказывать внукам и правнукам…

Народ собрался сюда не из простого любопытства: безошибочным чутьем он понимал глубокое значение будущего мавзолея и своим присутствием подчеркивал его значение подлинного символа признательности и верности освободителям…

Строительство мавзолея и музея освобождения, работы в Скобелевском парке в Плевене связаны с именем видного революционера, общественного деятеля и народного учителя Стояна Заимова.

Он часто заходил к моему отцу, еще чаще у него бывал мой отец, особенно когда после завершения работ в Скобелевском парке (1907 год) Стоян Заимов был назначен его пожизненным директором.

Пока взрослые беседовали, я играл в тихих аллеях парка с сыном Заимова Владимиром, кадетом военного училища.

Владимир был на несколько лет старше меня, но я не замечал с его стороны ни тени высокомерия, так часто присущего юношам его возраста. Этот крепкий, стройный, красивый, как мать, юноша отличался сдержанностью. Он был тихий, начитанный, прекрасно воспитанный. Свое преклонение перед Россией Владимир, еще совсем юный, умел внушить и другим. Он был достойным сыном своего отца, для которого отношение к России граничило с религиозным благоговением. Для него не существовало более священной земли, более великого народа, более могучей державы. Таким был и мой отец. В сущности их любовь к России и ко всему, что было связано с великой русской землей, послужила основой дружбы, продолжавшейся до конца их дней.

Стоян Заимов, человек строгий и справедливый, был заботливым отцом. Семья — кроме сына у него было две дочери — жила в полном согласии. Его жена Клавдия Поликарповна, родом москвичка, — была красивая, добрая и тихая женщина. Она как мать опекала сирот. Детей Стоян Заимов воспитывал патриотами своего отечества, он внушал им любовь к России. За эту любовь и преданность России спустя несколько десятилетий его сын поплатился жизнью…

Наша дружба с Владимиром Заимовым прервалась, когда его произвели в юнкеры: в военном училище летом проводились лагерные учения, и он не мог приезжать в Плевен. Он почти окончательно оторвался от прежней среды, но уроки отца не пропали даром: и в военном училище, и после его окончания Владимир вел себя как истинный болгарский патриот, храбрый воин и доблестный гражданин.

Через три десятилетия, в 1935—1936 гг., мне пришлось вспомнить о друге детства. Сначала Берзин, а потом мой товарищ по совместной работе в Китае попросили меня дать сведения о заинтересовавших их болгарских военных и политических деятелях. Часть оказалась приверженцами провалившегося режима 19 мая и Офицерской лиги. Среди других имен мне бросилось в глаза одно, взволновавшее меня, напомнившее годы детства, — Владимир Заимов.

— Генерал, бывший секретарь Офицерской лиги, бывший начальник гарнизона города Шумена, бывший инспектор артиллерии, противник монархизма и подлинный демократ! — так вкратце охарактеризовал его мой товарищ. — Ты хорошо знаешь этого человека, Ванко? Он ведь из твоего города?

Я рассказал все, что знал о молодом Заимове, его отце, об атмосфере любви к России, в которой он вырос.

— Могу ли я рассчитывать на него?

— Яблоко недалеко падает от яблони. Но на всякий случай проверь, разузнай. Я не видел его тридцать лет…

Яблоко действительно упало недалеко от яблони. Сын, унаследовавший любовь отца к России, хранил в душе верность и преданность Советскому Союзу. Генерал Владимир Заимов достойно исполнил свой патриотический и интернациональный долг: в канун и в первые, самые суровые годы войны он активно помогал советской разведке в Софии и в ряде других стран гитлеровского тыла. Как известно, его предал провокатор. Красный генерал был расстрелян в июне 1942 года в Софии, на стрельбище школы офицеров запаса. После победы я узнал, что Заимов встретил смерть гордо, как настоящий воин. Перед смертью он крикнул: «Советский Союз и славянство непобедимы! За мной идут тысячи. Да здравствует свободная Болгария!»

В полночь с 1 на 2 июня, сообщив о расстреле, Московское радио передало: «Болгары, встаньте на колени Сегодня вечером расстрелян славный сын Болгарии и славянства, генерал артиллерии Владимир Заимов!» Советский Союз оказал высокие почести герою…

Я начал говорить о Плевене, а перешел на генерала Заимова и его расстрел. Это не случайно.

Духовное величие Заимова связано со специфической атмосферой Плевена. Для болгарина, выросшего среди священных реликвий этого города, дышавшего в молодости его воздухом, ступавшего по его земле, политой кровью тысяч русских солдат, воспитанного на рассказах о храбрости русских богатырей, было легче разобраться в событиях окружающей жизни, понять, откуда всходит солнце.

Так было с Заимовым-младшим, так было со многими моими земляками, братьями по классу. Так было и со мной.

 

2. С 9-Й ПЛЕВЕНСКОЙ ДИВИЗИЕЙ НА ЮЖНОМ ФРОНТЕ

Когда в пятнадцатом году меня призвали под знамена «служить царю и отечеству», мне исполнилось девятнадцать лет.

Меня зачислили в 6-й пехотный полк 9-й Плевенской дивизии. После краткого обучения дивизия направилась к месту назначения.

На фронте — в районе станции Гевгелия и на Дойранском озере — наша дивизия стояла до конца войны. Против нас выступали в основном английские, а под конец и французские части. В 1917 году северо-западнее позиций нашей дивизии появились русские. Это, как и следовало ожидать, подействовало на солдатскую массу обескураживающе. Было мучительно думать, что нужно стрелять в своих освободителей. И вскоре там началось братание.

К началу 1917 года германские и австро-венгерские армии на Балканском фронте начали постепенно отходить. Войска Антанты, оправившись после первоначальных неуспехов, начали на центральных фронтах всеобщее контрнаступление. Они были усилены за счет свежих пополнений из Соединенных Штатов Америки, которые на третий год наконец-то включились в войну. (Странное совпадение с открытием второго фронта в годы второй мировой войны!)

Открывшиеся на балканских фронтах «бреши» заполнили мы. Постепенно тяготы фронтовой жизни становились все более ощутимыми: росли потери, усилился голод, все более остро чувствовалась нехватка снаряжения. Война, начавшаяся под звуки фанфар, принимала драматический характер, и фронтовики понимали это с каждым днем все яснее.

Активнее становилась антивоенная пропаганда тесных социалистов. Военная цензура все реже пропускала на фронт «Работнически вестник»: газета доходила до нас главным образом благодаря отпускникам и курьерам партии. Партийное слово рассеивало иллюзии о благоприятном исходе войны, смело и беспощадно разоблачала антинародную политику правительства.

Здесь уместно сказать, что в своей антивоенной агитации мы пользовались поддержкой членов и сторонников Болгарского земледельческого народного союза (БЗНС) в дивизии.

Члены земледельческого союза («земледельцы»), служившие в нашей дивизий, получали по почте (когда это было возможно) и через отпускников свою газету «Земеделско знаме», тоже помещавшую антивоенные материалы.

Совместная борьба против войны, которую мы вели на фронте, стала основой будущего боевого единого фронта коммунистов и земледельцев Плевенской области, столь блестяще проявившегося во время восстания 9 июня в нашем крае. Большинство земледельцев, с которыми мы вместе сражались на фронте и боролись против войны, позже стали героями восстания.

Необычайным толчком в революционизировании солдатских масс послужило сообщение о голодных бунтах женщин. К тому же письма близких, описывавших самоуправство местных властей и бесчинства реквизиционных комиссий, подливали масла в огонь. В окопах росло недовольство войной, участились случаи невыполнения приказов, увеличивалось число дезертиров и добровольно сдавшихся в плен. У военно-полевых судов прибавилось работы. Впрочем, их «работа» была кратковременной и почти всегда сопровождалась казнями. Расстреливали по всему фронту — на севере, на западе, на юге. Расстреливали и в нашей дивизии.

Но эти расстрелы оказывали обратное воздействие — они разжигали ненависть к командирам и преступным правителям, сидящим в Софии. Тут и там возникали открытые бунты. В любой момент была готова сорваться лавина. Нужен был только один, последний толчок.

 

3. ПЛЕВЕНСКИЕ ТЕСНЫЕ СОЦИАЛИСТЫ — ВОИНЫ МИРА

Пришел 1918 год. Очень многое переменилось в жизни. В мире произошло необыкновенное событие — Великая Октябрьская социалистическая революция. Теперь все выглядело другим, чем вчера. Глубокие перемены произошли и в душах солдат. Декрет Советской власти о мире без аннексий и контрибуций, о немедленном прекращении бессмысленной человеческой бойни находил в наших сердцах глубокий отзвук. Мир! Это была единственная наша мечта!

Об Октябрьской революции и первых декретах Советской власти мы узнали от Асена Михалева. Несколько позже в дивизии были получены через тайных партийных курьеров печатные материалы. Партия тесных социалистов восторженно приветствовала рождение первого в мире государства рабочих и крестьян, поддерживала лозунги Октябрьской революции. Дело большевиков, дело великого Ленина обрело широкое международное значение.

Октябрьская революция, как читатель убедится в этом далее, придала новый смысл и моей личной жизни. Случилось так, что спустя несколько лет партийный долг привел меня в Советскую Россию. С того момента я посвятил свою жизнь служению делу Октябрьской революции.

В материалах нашей партии, даже в изувеченной цензурой газете «Работнически вестник» (все чаще выходившей по воле цензуры с огромными белыми полосами), стали появляться призывы к фронтовикам последовать примеру русских большевиков. «Повернем оружие в обратную сторону! Подлинные враги отечества — в Софии!»

В духе полученных через курьеров директив во всех полках Плевенской дивизии началась перестройка подпольных партийных ячеек в солдатские революционные комитеты. В эти комитеты мы включали и земледельцев и даже беспартийных солдат, которые зарекомендовали себя надежными боевыми соратниками. Наша агитация на фронте и в тылу становилась все более наступательной. И действительно, нужно ли было пространно объяснять бывалому фронтовику, закутанному вместо шинели в старое одеяло и обутому в деревянные сандалии вместо сапог в суровую зиму 1917—1918 гг., несмотря ни на что остававшемуся на фронте и проливавшему кровь, — нужно ли было объяснять ему, что жертвы его напрасны, что никому до него нет дела, что его кровь превращается в золото в сейфах бесчестных дельцов, что своей грудью он защищает трон «Долгоносого», которому милее всего венские кабаре, у которого один бог — кайзер… Солдаты готовы были пойти за нами, в их душах давно назревал бунт.

Наша агитация охватывала бойцов всех подразделений, и никакое судебное следствие, никакие угрозы начальства не в состоянии были запугать нас. Мы писали наши лозунги повсюду, они гласили: «Заключим немедленно мир и вернемся по домам!», «Долой кровавую болгарскую монархию!», «Долой немцев из Болгарии вместе с их агентом Фердинандом!», «Да здравствует рабоче-крестьянская и солдатская власть!». Эти лозунги почти целиком были заимствованы у большевиков, чей подвиг стал главной темой разговоров фронтовиков. Лозунги, призывающие к бунту, ширились по всему южному фронту.

Тогда, вероятно, по распоряжению главной квартиры, командование полка негласно начало создавать специальные «штурмовые группы» из доверенных лиц. Целью этих групп являлась охрана начальства, опасавшегося гнева и мщения солдат. Это яснее ясного говорило о том, что уже нет ни армии, ни фронта, что нет ничего страшнее, чем страх перед собственными солдатами… То было начало конца. И в самом деле, понадобился только один, последний толчок, чтобы в сентябре 1918 года лавина, сорвавшись с фронтов, понеслась к Софии.

Все началось с прорыва. Мощный артиллерийский огонь войск Антанты у Добро-Поля отрезал фронтовые позиции от тыла, и бойцы, оставленные без боеприпасов, после трехдневной героической обороны отступили. Но это было не просто отступление, какие бывали раньше на некоторых участках фронта. Солдаты с Добро-Поля показали чудеса воинского мужества и выдержки. Но во имя чего? Теперь они поняли: винтовки нужно пустить в ход против ненавистных правителей и царедворцев в Софии.

Они не просто отступили. Они оставили фронт, чтобы открыть новый — против внутренних врагов отечества.

Армии Антанты, превосходившие нас в вооружении и живой силе, разбили 34-й пехотный полк, державший Кале-Тепе и участок дороги Дойран — Гевгелия. Туда направили наш полк, чтобы вернуть оставленные позиции. Произошло жестокое, кровопролитное сражение, в котором пали тысячи солдат… Враг был отброшен. Но уже никто не мог и не хотел драться…

Часть бойцов нашей дивизии выступила в направлении Костурно и Струмицы. Шоссе на Струмицу было забито обозами, кавалерией, артиллерией. И тут случилась новая беда. Самолеты Антанты целыми эскадрильями летали, как осы, над запруженной дорогой и с небольшой высоты безжалостно строчили из пулеметов. На земле остались тысячи трупов…

Немало фронтовиков погибло и на окраине Берово, за Струмицей. Не от самолетов противника — от рук своих. Кавалерийские части, стоявшие в резерве, встретили отступающих, приближавшихся к Берово. Это были 23-й и 24-й эскадроны 1-го кавалерийского полка, получившие приказ остановить «дезертиров»… Было страшно смотреть, как болгары убивают своих братьев — измученных, раненных… К кавалеристам присоединились и малочисленные немецкие части — жалкие тыловые подразделения, которые не нюхали фронта, косили наших из пулеметов…

Мы отступали, а гнев, страшный гнев исстрадавшихся сердец взывал к мщению. К мщению и расплате с теми, кто сидел в Софии, кто был виноват во всем.

— В Софию! В Софию! — слышались все громче призывные голоса, и это стремление охватило всех.

К Софии двинулись тысячи солдат. Одни из них шли сражаться за республику, другие же просто расходились по домам. Но все уносили с собой оружие, зная, что оно еще может пригодиться.

А мы, тесные социалисты полка? Что мы могли решить в этих новых обстоятельствах?

Гнев и жажда мести испепеляли наши души. Но мы были организованными бойцами за великую идею, нам надо было точно знать, куда мы идем, зачем, какой дорогой?

Глубоко убежденные в том, что настало время присоединиться к восстанию и повернуть оружие против Софии, как призывала партия, мы не знали, что нужно делать. Ни по телеграфу, ни через партийных курьеров не поступало никаких приказов. Партия, казалось, выжидала.

Но мы не могли больше ждать. И группа, состоявшая из двадцати тесняков, членов солдатского совета нашего полка, отправилась на север.

В Радомире мы нашли многих своих товарищей — тесных социалистов, которые ввели нас в курс событий.

Было 30 сентября 1918 года.

Мы связались с тесными социалистами из Радомирского солдатского революционного совета. Это были Антон Иванов, высокий, стройный унтер-офицер из Радомирского железнодорожного депо, и Станке Димитров, худой, среднего роста, с болезненным скуластым лицом, разжалованный военным трибуналом в рядовые за антивоенную деятельность. Антон Иванов, вернувшийся из Софии, куда ездил тайно, передал нам инструкции Центрального Комитета. Он был крайне лаконичен.

— Вот и все, товарищи, — сказал он в заключение. — Возможно, завтра история упрекнет нас, но сейчас партия приняла такое решение…

Инструкции Центрального Комитета партии в связи с Солдатским восстанием хорошо известны. История уже дала им оценку, да и сорок лет спустя сам Георгий Димитров на V съезде партии пересмотрел эти инструкции с критических позиций. Болгарская рабочая социал-демократическая партия, в те дни еще не освоившая опыт большевиков, не довела до конца восстание, к которому сама призывала фронтовиков, не сумела превратить — по примеру большевиков — империалистическую войну в гражданскую… Разумеется, партия была за восстание. Но она считала неприемлемым лозунг свержения монархии и провозглашения республики. Партия была нацелена на восстание, цель которого — установление в стране Советской власти. Максимализм, по словам Васила Коларова, стремление к ультрареволюционным лозунгам привели к тому, что тесняки оказались в хвосте событий…

Я думаю, что события сентября 1918 года могли бы сложиться по-иному, если бы Центральный Комитет нашей партии иначе оценил характер и революционные возможности восстания, если бы во главе солдатских масс Южного фронта встали, например, 25-й пехотный полк и другие воинские части, возглавляемые своими, «красными» командирами — подтянутыми, дисциплинированными, готовыми выполнять любые боевые и политические задачи…

С некоторыми из них — Гаврилом Геновым, Цвятко Радойновым, Фердинандом Козовским, Петром Григоровым и другими — впоследствии мне пришлось выполнять революционные задания в Югославии, Австрии, Франции. Мы часто обменивались мнениями о тех временах… Да, Солдатское восстание могло иметь другую судьбу…

Вспоминается, как мы, группа единомышленников из нашей роты, комментировали полуистлевший документ — приказ по армии, подписанный главнокомандующим генералом Жековым. Огонь пощадил только последние два абзаца.

«Пусть каждый с любовью и самоотверженностью вносит свою лепту в преодоление вооруженным болгарским народом временных невзгод и несправедливостей, и пусть каждый руководствуется одной мыслью, одним началом, одной верой — Болгария прежде всего и превыше всего!»

«Болгария прежде всего и превыше всего!» — красивая фраза… Но где находился главнокомандующий в тот момент, когда Болгария нуждалась в защите, когда простые солдаты понапрасну гнили в окопах, когда Фердинанд, как заядлый картежник, ставил на карту кровные интересы отечества?

Красивая, помпезная, фальшивая фразеология прикрыла коварное предательство Фердинанда и реакционной буржуазии — начало и конец нашей трагедии.

Как только полк собрался в Кюстендиле, на второй или на третий день после нашего прибытия, туда вошли германские части… «Победители»! Наши солдаты и все население смотрели на них с нескрываемой ненавистью. Битые на всех фронтах «швабы» демонстрировали свое военное искусство перед малым, ограбленным, отчаявшимся народом. Хороши «союзники»…

Итак, первая мировая война завершилась. Это была черная страница нашей истории. Но национальная катастрофа и солдатское восстание явились для народа уроком. Много истин открылось его глазам, много заблуждений сгорело в огне страданий. Народ хорошо разбирался, кто свой и кто чужой, кто враг и кто доброжелатель. А это было исключительно важно для его будущей судьбы, для будущих беспощадных классовых битв, для будущих побед.

 

4. ВООРУЖЕНИЕ ПЛЕВЕНСКОЙ ПАРТИЙНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

Война закончилась, но мир не наступил.

В сознании каждого в отдельности и всего народа в целом наступили необратимые перемены. Одни чувствовали, но не понимали, другие — их оказалось большинство — сознавали: Болгария на новом пути, надо что-то предпринимать, правящие партии и старых политиканов надо арестовать за то, что они привели страну к катастрофе; народ имеет право на труд, право на хлеб, право на счастье; идеалы социальной справедливости не утопия. После Октябрьской революции во всем этом мог отчетливо разобраться любой грамотный человек.

Новые испытания оказались тяжелыми. К сотням тысяч невинных жертв на фронтах прибавились жертвы эпидемий и голода в тылу. Страна оказалась во власти оккупантов. Ее границы были искромсаны, территория урезана. Со старых болгарских земель стали стекаться болгары-беженцы: фракийцы, македонцы, добруджанцы… С узлами, в которых хранились остатки домашнего скарба, с малолетними детьми, они иногда с разрешения новых властей, а иногда тайно переходили границу, ища в Болгарии спасение и приют. То были сотни тысяч бедствующих людей, потерявших родной дом, лишенных надежды на будущее.

Часть этих беженцев добралась и до Плевена, хотя город расположен далеко от границы.

Начался послевоенный голод, а вместе с ним и страшная эпидемия «испанки». Истощенное продолжительной войной население постигло новое бедствие: грипп косил и только что вернувшихся фронтовиков, уцелевших в огне войны, малолетних детей, женщин и обессиленных голодом стариков. Грипп унес и мою старшую сестру Евлампию.

Есть было нечего. Вспоминаю пустые полки магазинов. На воскресные базары в Плевен никто не вез продуктов. Продукты удавалось приобрести только на «черном рынке».

Тяжело жилось и в деревне. Некому было сеять и жать — мужчины уже несколько лет были на войне. Амбары пустовали. Съедено было даже зерно, предназначенное для посева, а все, что не успели съесть, увезли реквизиционные комиссии. Пришла зима 1918—1919 гг., снег лег на незасеянные поля. Это означало, что на следующий год голод охватит всю страну…

Болгария вступила в новую эпоху. Но лечить ее от социальных противоречий и национальных несчастий нужно было не лекарствами — требовался хирургический нож. Именно так поступили большевики в России. Болгарские тесные социалисты — правда, еще несмело, — предлагали то же самое.

Я не знаю, как и когда началось вооружение коммунистов в других районах страны, но плевенская партийная организация приступила к этому еще во время войны.

Плевенские тесные социалисты-фронтовики, пользуясь очередным отпуском, привозили винтовки, пистолеты, гранаты, патроны… Я трижды приезжал в отпуск, и каждый раз мне удавалось захватить с собой опасный груз. Мы прятали оружие дома или там, где находили нужным. В то время мы еще не думали об общем потайном складе.

Вскоре после окончания войны из Софии было получено секретное указание собирать оружие. Очевидно, руководство партии, учитывая ошибки Солдатского восстания, решило предпринять шаги для их исправления. Октябрьская революция со всей ясностью доказала, что повсюду в Европе назрела необходимость решать вопрос о власти.

Задача для нас оказалась не новой. Зимой 1920 года Тодор Луканов, секретарь плевенской организации и член Центрального Комитета, созвал в городе тайное собрание. Присутствовала только часть членов организации — фронтовики, офицеры, унтер-офицеры запаса и некоторые активные члены партии из гражданских. Коротко и по-деловому Тодор Луканов, только что вернувшийся с заседания в Софии, обрисовал послевоенное положение страны и задачи партии. Потом передал нам распоряжение центра об изъятии и закупке оружия.

Партия дала указание о сборе оружия, но вопрос о власти поставила на повестку дня позже, в августе 1923 года. Возможно, это было результатом политической незрелости и слабости стратегии.

После гигантского взрыва, с каким можно сравнить Октябрьскую революцию, почти во всей Европе всколыхнулась революционная волна. В нашей памяти были свежи сто дней Венгерской красной республики. В Германии бушевала гражданская война, и многие ждали, что германский рабочий класс, прекрасно организованный, дисциплинированный и грамотный, создаст в центре Европы новую крепость социализма. Чехословацкий народ освободился от ненавистного рабства распавшейся Австро-Венгерской империи и встал на путь самостоятельного развития. Получила государственную самостоятельность Польша. На политической карте Европы появились четыре прибалтийских государства: Финляндия, Литва, Латвия и Эстония. Последние три через двадцать лет вступили в дружную семью социалистических республик. Важные события произошли и у наших соседей — Сербия, Хорватия и Словения объединились в триединое южнославянское Сербо-хорвато-словенское королевство, которому предстояло превратиться в Югославию. Турция, наша юго-восточная соседка, оставалась султанской, но вскоре и в ее историческом развитии произошел коренной, перелом: Кемаль Ататюрк поставил себе целью вывести страну из вековой отсталости. Он приветствовал своего великого северного соседа, первое социалистическое государство в мире, оказавшее ему бескорыстную помощь.

Поистине вся Европа сотрясалась от революционных взрывов, самые большие оптимисты из нас уже предвидели победу коммунистических идей в мировом масштабе! Но мировая реакция, смертельно перепуганная победой большевиков и прокатившейся на Западе волной революций, организовала кровавую военную интервенцию против Советской России.

Совещание, на котором присутствовал присланный из Софии Антон Недялков, обсудило вопрос о том, где изыскивать оружие.

— В первую очередь взять на учет оружие, привезенное с фронта, — вмешался Васил Каравасилев. — Может, не все сохраняют его в должном порядке. Надо создать тайники в сухих и надежных местах. Разумеется, с созданием таких тайников можно немного повременить, но к сбору нового оружия надо приступить немедленно.

Война закончилась недавно, многие бывшие фронтовики и повстанцы, хотя и не были революционерами, хранили дома — кто пистолет, кто гранату или же пачку патронов. После восстания и бунтов в войсковых подразделениях начальство не решалось строго взыскивать и наказывать за исчезнувшее оружие.

Кое-кто из офицеров и унтер-офицеров, выйдя в запас, продавал, причем по низким ценам, свое личное оружие, которое после войны у них никто не потребовал. Его нужно было купить на партийные деньги.

Но больше всего мы рассчитывали на оружие, имевшееся в казарменных складах.

Болгария, побежденная и оккупированная войсками Антанты, была полностью разоружена — это предусматривал один из параграфов Нейисского мирного договора. Дивизии и полки, вернувшиеся в свои гарнизоны, распустили, а их оружие без особого учета свозили в военные и государственные склады.

Гражданские и военные власти еще до подписания договора тайно предприняли шаги к тому, чтобы сохранить хоть часть оружия. Прежде всего они позаботились о тайниках. Им понадобились большие, удобные, сухие помещения, где можно было спрятать не только тысячи винтовок и пистолетов, миллионы пачек патронов и гранат, но и орудия с боеприпасами.

У нас были свои люди в плевенских казармах, через них мы узнавали о всех шагах военного начальства. Если власти могли скрыть свои действия от наблюдателей Антанты, то скрыть что-либо от нас оказалось невозможно. Плевенская партийная организация через свои «глаза и уши» вела за ними круглосуточное наблюдение.

Наблюдение вели те члены нашей организации, которые участвовали в упомянутом выше закрытом совещании. Сначала мы разделились на пятерки по кварталам, причем каждая пятерка имела своего руководителя. Общим руководителем этой нашей организации стал Васил Каравасилев. (Я называю нашу организацию военной условно, так как настоящая военная организация в Плевене, как и во всей партии, была создана после провокации реакционеров 24 мая 1921 года). Одной из пятерок руководил я.

В середине мая 1919 года группа из тридцати человек отправилась в Софию. Шестеро из них являлись делегатами очередного Второго съезда партии, который вошел в историю как Первый учредительный съезд БКП (т. с). Это были Асен Халачев, Христо Градинаров, Димитр Петков, Васил Табачкин, Христо Василев и Васил Каравасилев. Делегатом по праву являлся и признанный создатель Плевенской партийной организации, член ЦК Тодор Луканов. Остальные были приглашены на правах гостей и членов вооруженной охраны съезда.

Считаю своим долгом сказать несколько слов об учредительном съезде — исключительно важном моменте в жизни партии. Это крупное событие внесло перелом и в деятельность Плевенской организации.

Как известно, в зале театра «Ренессанс» в Софии во второй половине мая 1919 года собралось 636 делегатов со всей страны. Плевенская организация считалась одной из самых массовых. В ней числилось 6 городских (Плевен, Ловеч, Троян, Севлиево, Свиштов и Никопол) и десятки сельских партийных организаций.

На некоторых заседаниях (в свободные от дежурства часы) я сидел рядом с Василом Каравасилевым и делился с ним мыслями по поводу докладов и высказываний. Мы обсуждали основные положения отчета Центрального Комитета, с которым выступал Димитр Благоев, обменивались мнениями по поводу обширного, прекрасно аргументированного доклада Васила Коларова о внутреннем и международном положении, комментировали принципиальные установки доклада о новых задачах, новой программе и организационных принципах партии, изложенных Христо Кабакчиевым… Мы сознавали, что своими решениями Первый съезд подводил итоги, закладывал начало нового этапа в деятельности партии. Выступление и отчет Благоева были встречены бурными, долго не смолкавшими овациями. Особое воодушевление вызвали слова, которыми он обосновал необходимость переименования партии: «Имя социал-демократической партии скомпрометировано предательством Второго Интернационала, — громко сказал Благоев (цитирую по памяти) и пророчески продолжал: — Наша партия будет называться Коммунистической, поскольку ее целью является создание бесклассового коммунистического общества. Воспринимая опыт большевиков, наша партия обязательно реализует эту высшую цель в ближайшем или более далеком будущем!»

Потом съезд принял программную декларацию партии, в которую вошли принципиально новые положения: насильственное свержение буржуазии и капитализма путем вооруженного восстания; установление советской власти как формы диктатуры пролетариата и объявление нашей партии неделимой частью Третьего Коммунистического Интернационала. В конце работы съезд одобрил решения Первого конгресса Коминтерна. Этим партия положила начало своей большевизации.

Съезд, как известно, принял решение образовать при существующем Центральном Комитете партийный совет из представителей всех округов страны; были созданы также окружные комитеты, в которые вошли комитеты окружных центров, а также представители околийских, городских и сельских организаций округов.

Когда повестка дня была исчерпана, Васил Коларов, секретарь партии, предложил и съезд принял поздравительное письмо выдающемуся строителю и организатору партии, верному соратнику Благоева Георгию Киркову. Прикованный к постели тяжелой болезнью, Кирков не мог принять участие в работе съезда, но прислал восторженное приветствие, которое было выслушано делегатами с огромным волнением. Нам было тяжело сознавать, что из наших рядов уходит один из самых достойных сынов партии и болгарского народа, тот, кто плечом к плечу с Благоевым участвовал во всех решающих битвах партии.

Вся партия горевала по поводу предстоящей неминуемой потери (это произошло через три месяца), горевали и мы, плевенские коммунисты. Кирков был родом из Плевена. Он как мудрый, терпеливый сеятель, повсеместно сеял семена социалистических идей, которые уже давали всходы.

Мы вернулись из Софии окрыленные. Первый учредительный съезд партии, его решения преисполнили нас неведомым до тех пор чувством: перед нами вставали сияющие вершины социалистической революции. Те вершины, которых русские большевики уже достигли и которые теперь служили маяком для всего международного революционного движения.

После учредительного съезда состоялись выборы во всех окружных партийных организациях. Прошли они и у нас в Плевене. Мы единодушно избрали секретарем Васила Каравасилева. Это была высокая и заслуженная честь.

Васил пользовался большим авторитетом и в Центральном Комитете. Сразу же по окончании работы съезда его вызвал секретарь партии Васил Коларов. Нам было объявлено, что Центральный Комитет распорядился создавать окружные комиссии для руководства подпольной партийной работой, главной задачей которых было незамедлительное вооружение.

— Но мы в Плевене уже делаем это! — воскликнул я. — Или, может, Центральный Комитет будет централизованно распределять оружие? На свои деньги?

— У Центрального Комитета нет ни банка, ни арсеналов. Из Софии нам только будут сообщать сведения о тайных правительственных складах оружия. А также давать указания. В ближайшие дни ожидается приезд инструкторов…

Вскоре после выборов на новом, закрытом заседании под председательством Каравасилева, мы избрали военное партийное руководство. Ответственным за вооруженную работу окружкома избрали Асена Халачева, поручика запаса, участника войны, высокообразованного и боевого коммуниста, пользовавшегося большим авторитетом у плевенской бедноты.

Ядром военной организации оставались пятерки, но их число от четырех-пяти, как это было вначале, в канун переворота 9 июня возросло до тридцати во всех кварталах города. Были созданы и десятки. Они являлись серьезной боевой силой.

Я рассказываю главным образом о вооружении, но это не означает, что только этим исчерпывалась вся деятельность партийной и военной организации. Партийная военная организация решала и другие неотложные задачи: проведение военной подготовки членов партии; поиски тайных государственных складов оружия, информирование руководства о настроении в казармах; ведение пропаганды среди солдат; охрана первомайских демонстраций, митингов, собраний; подрывная работа во врангелевских армейских частях и оказание содействия Союзу возвращения на родину.

Во главе партийной и военной работы в Плевенском округе стоял Васил Каравасилев. На одном из заседаний военной комиссии он сказал:

— Итак, мы получили необходимые сведения. Остается самое важное: приступить к изъятию оружия и созданию своих складов.

Одновременно с подготовкой складов началась «экспроприация» оружия из тайных военных складов. За несколько недель нам удалось изъять сотни винтовок и гранат, тысячи патронов, восемь станковых пулеметов с десятками пулеметных лент.

Два пулемета мы взяли из дома полковника Христова, командира пехотного полка.

Первый успех окрылил нас. А вскоре Каравасилев поставил перед нами новую задачу: товарищи из придунайского села Муселиево сообщили, что в его окрестностях укрыто оружие и что им удалось изъять несколько пулеметов. Нужны были люди, которые бы доставили их в Плевен.

Ранним осенним вечером мы с Костой Первановым отправились в путь. В помощь нам выделили Первана Маринова с его телегой. Мы должны были за одну ночь доехать до места и вернуться. В Муселиево, которое находилось в тридцати километрах от Плевена, мы приехали незадолго до полуночи. В селе нас ждал руководитель местной партийной пятерки Петко С. Лавчев. Каравасилев предупредил его о времени нашего прибытия.

У околицы села, на берегу Дуная, в старых полуразрушенных укреплениях военные спрятали винтовки и пулеметы. Чтобы не вызывать подозрения, они приставили сторожем не болгарского военнослужащего, а белогвардейца. Он оказался честным русским человеком, случайно попавшим к деникинцам. Вскоре после приезда, как только он познакомился с местными жителями, ему удалось наладить связи с партийной организацией. Он помог изъять из склада четыре пулемета, а потом тщательно закрыл отверстие и замаскировал.

Петко погрузил на телегу сундуки с разобранными пулеметами, а сверху набросал початков кукурузы. Попрощавшись с ним по-братски, мы пустились в обратный путь.

С Петко Лавчевым мы встретились спустя несколько лет. Только не в Муселиево и не в Плевене. Мы встретились в Москве. Это произошло в 1933 году. Заручившись согласием Павла Ивановича Берзина, я послал Петко письмо с приглашением приехать ко мне в Москву и деньги на билет. Через несколько месяцев Петко оказался в Москве, в целях конспирации он ехал через Прагу, Берлин, Варшаву. Петко был несказанно счастлив, что дышит воздухом первого в мире социалистического государства. Он пробыл в СССР четыре месяца и тем же путем вернулся на родину. Вернувшись в Болгарию после десяти лет работы на разных широтах, я попытался разыскать Петко. Но встретиться больше не пришлось: в годы антифашистской борьбы он вступил в ряды партизан и пал смертью героя.

Оружие мы доставили и из плевенского села Ясен, где партия имела солидную базу. Георгий Цончев (Доктор) — один из бунтарей на фронте и участник Солдатского восстания, основатель Ясенской партийной организации и ее секретарь — доложил Асену Халачеву, что военные спрятали оружие в пирамиде Русского памятника, воздвигнутого после освобождения их села.

Следует признать, что военные, проявив находчивость, показали плохую бдительность. Наши люди, выбрав ночь потемнее, перевезли большую часть винтовок, спрятанных в памятнике, в плевенские тайники.

 

5. ВООРУЖЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ. ПОМОЩЬ СОВЕТСКОЙ РОССИИ

Поздней весенней ночью 1920 года Васил Каравасилев после очередного партийного собрания сообщил мне доверительно:

— Приехал товарищ из Софии. Привез новые установки. Жду тебя в полночь, но смотри, чтобы тебя никто не видел.

Когда в полночь я тайком пробрался в его дом, там, кроме хозяина и Асена Халачева, сидел еще один товарищ. Я сразу его узнал: это был Антон Недялков, член Центральной военной комиссии, который уже приезжал в Плевен. Антон приехал не столько инспектировать нашу работу, сколько ознакомиться с опытом Плевенской военной организации. Он привез тревожное сообщение: правительство, по договоренности с контрольной комиссией Антанты, отправляло по южной и северной железным дорогам оружие для белогвардейцев Деникина и Врангеля. Центральный Комитет поставил задачу немедленно приступить к изъятию оружия из железнодорожных эшелонов: таким образом можно было не только саботировать контрреволюционные планы белогвардейцев, но и пополнять оружейные запасы партии.

— Операцию нужно начинать немедленно, — сказал Недялков. — Разведка партии доложила, что несколько судов с оружием уже отплыли из варненского и бургасского портов…

Антон Недялков объяснил, что, по существу, правительство Стамболийского лично не несет прямой ответственности за происходящее, что помощь белогвардейцам оно оказывает вопреки своей воле; еще в декабре 1918 года коалиционное правительство Т. Тодорова подписало секретный договор со странами Антанты о поставке 20 тысяч винтовок армии Деникина. Винтовки с патронами и тысячи снарядов весной 1919 года погрузили на пароходы «Арарат», «Бентау» и «Борис», державшие курс на Крым. В конце того же года в Крым отплыли два новых парохода с грузом примерно в 45 тысяч винтовок, а в январе 1920 года еще 50 тысяч винтовок и почти 50 миллионов патронов были отправлены по тому же маршруту с той же целью. В один из последних рейсов пароход «Борис» был нагружен гаубицами и тысячами снарядов…

— Оружие перевозится и сейчас, — сказал нам Антон Недялков. — По нашим сведениям, суда «Борис» и «Кирилл» продолжают курсировать между Варной и Крымом. Склады 2-го Искырского полка, 11-го Сливенского, 10-го Родопского и другие почти полностью опустели…

— Значит, оружие, которое вывозят из плевенских казарм, вовсе не идет на переплавку, как уверяла контрольная комиссия! — воскликнули Халачев и Каравасилев.

— Из него ведут огонь по русским рабочим и крестьянам… Но все это делается в абсолютной тайне. В судовые документы вписываются ложные данные о грузах в трюмах. Фальсифицируются накладные железнодорожных вагонов. Если же приходится признавать факт погрузки оружия, то пускается в ход версия, будто его вывозят, чтобы потопить в открытом море… Разведка партии, однако, выяснила все. Нам помогли портовые грузчики Варны и Бургаса…

Антон Недялков уехал так же незаметно, как и появился.

Возложенная на нас задача поставила Плевенскую организацию перед большим испытанием. До приезда в Плевен, Антон Недялков побывал в городке Червен-Бряг. Условия для изъятия оружия там оказались вполне благоприятными — около станции Хума поезда обычно ползли в гору и там было удобно осуществлять подобную операцию. Но в Червен-Бряге все еще не существовало крепкой партийной организации, которая могла бы взять на себя ответственное поручение.

— Окружной комитет возлагает эту задачу на твою пятерку, — сказал мне Васил Каравасилев после встречи с членами Центральной военной комиссии. — Подумайте и в кратчайший срок предложите план ее осуществления. И вот еще что, — добавил Каравасилев. — Вам будет помогать наш товарищ-железнодорожник с плевенской станции. Через него мы будем узнавать, когда, каким поездом и в каких вагонах будет перевозиться оружие…

Наша нелегальная пятерка тогда состояла из Косты Перванова, Илии Кючукова, Асена Нанова, Христо Згалевского и меня. Когда я ознакомил товарищей с заданием, глаза их радостно сверкнули. Я ожидал этого, но все-таки был глубоко тронут: поистине, есть ли что-нибудь дороже, чем верная дружба, на которую ты всегда можешь рассчитывать!

Через трое суток план был готов. Мы обдумали, проверили все на месте, изучили участок железнодорожной линии на протяжении тридцати километров в обе стороны от плевенского вокзала, еще раз подсчитали, сколько оружия могут вместить готовые тайники, определили место для временного тайника в придорожных кустах, обзавелись необходимыми инструментами.

— Готов доложить, — сказал я вполголоса Каравасилеву на третью ночь, постучавшись в его окно.

— Как раз вовремя, Ванко. Из Софии мы уже получили сведения об отправке оружия. Через двое суток (и Васил назвал точно день и час) железнодорожный состав, идущий в Варну, на короткое время остановится на плевенском вокзале… Ну а теперь рассказывай!

Я доложил. Будем караулить состав на крутом подъеме за станцией Гривица — дальше, у станции Пордим, начинается равнина и поезда ускоряют ход. В нашем распоряжении почти полных пятнадцать минут; за это время мы распломбируем вагоны, побросаем ящики с оружием в высокую траву вдоль железнодорожной насыпи в определенном месте, где будут ждать товарищи о телегами. Выбросив оружие, снова запломбируем вагоны. Оружие временно сложим в кустарнике близ дороги и постепенно вывезем его оттуда на телегах.

— У меня нет возражений! — одобрил наш план Каравасилев. — Но не кажется ли тебе рискованным, что громыхающие телеги среди ночи будут курсировать между Плевеном и Гривицей? Или, может, ты собираешься прятать оружие в пещерах Кайлыка?

— Ни Плевен, ни Кайлык в мои планы не входят. Если одна и та же телега несколько раз проедет среди ночи по одному и тому же маршруту, это возбудит подозрение. Мы решили ориентироваться на Пордим.

— Пордим! — воскликнул Каравасилев. — Неплохая идея! Там у нас есть один товарищ, на которого можно целиком положиться. Еще раз проверим!

На следующий день мы с Каравасилевым отправились в Пордим. Пордим — третье село после Гривицы и Згалево по железнодорожной линии между Плевеном и станцией Левски. Село большое, половина плодородной земли занята виноградниками. Кроме того, Пордим — село историческое. В дни осады Плевена во время освободительной войны в селе размещалась русская главная ставка и штаб румынского короля Кароля. Старанием Стояна Заимова дома, где они находились, были превращены в музеи. Это не только украшало село, но и повышало чувство собственного достоинства пордимцев. После военной катастрофы в восемнадцатом году в селе была создана сильная партийная организация, во главе которой стоял Иван Божинов — учитель местной школы, достаточно образованный для своего времени человек, пользовавшийся большим авторитетом у крестьян. Незадолго перед этим его избрали старостой. К нему и направился Васил.

Как он и ожидал, Иван Божинов, человек лет тридцати, встретил нас очень сердечно и высказал готовность выполнить партийное поручение.

Мы пробыли в Пордиме до вечера, а потом Иван Божинов отвез нас на своей телеге в Плевен. Мы расстались у окраины. Договорились встретиться на следующую ночь. Иван должен был выделить одного-двух товарищей из пордимской партийной организации для оказания нам помощи, а также позаботиться о тайниках.

— Не трудитесь делать их солидными, — сказал Каравасилев при расставании. — Оружие пролежит в тайниках не больше месяца…

Эти слова привели меня в изумление. Я промолчал, но когда мы расстались с Божиновым, попросил Каравасилева объяснить мне, что он имел в виду. Вероятно, через месяц оружие придется перевезти в Плевен?

— Нет, — сказал Каравасилев, — Плевен не входит в наши планы. Часть оружия мы отправим в Ловеч, Троян, Севлиево, Червен-Бряг и Свиштов. Остальное поступит в распоряжение Центрального Комитета. Мы передадим его для вооружения других окружных организаций.

«Раз это оружие пойдет на вооружение других окружных организаций, — думал я тогда, — значит, Центральный Комитет считает, что в Плевене достаточно оружия, спрятанного в тайниках?» Достаточно? Я знал каждую винтовку, каждый пулемет, каждую гранату и каждую обойму патронов, укрытого в городе и на виноградниках, они были мне дороже драгоценных кладов, мне казалось, что этого мало, что завтра, когда и мы начнем революцию, не всем хватит винтовок, гранат, патронов…

Приближалась полночь, царил непроглядный мрак… Мы с Костой Первановым стояли в зарослях акации в десяти шагах от железнодорожной линии, прислушиваясь, не раздастся ли гудок поезда, идущего из Плевена. Секундная стрелка совершала очередной круг, время по расписанию уже миновало, а поезда все не было. Мной овладели тревожные мысли…

И когда я уже решил про себя, что все кончено и что нам нужно как можно скорее покинуть опасное место, послышался гудок паровоза.

Через одну-две минуты стал слышен стук колес, он был все яснее. Вскоре паровоз поравнялся с нами, мы разглядели машиниста, один за другим двигались мимо товарные вагоны.

Дальше все протекало так, как и было предусмотрено. Мы живо распломбировали вагоны. Первой моей задачей было распахнуть до конца двери, что легко удалось. В вагон проник яркий лунный свет, но только на это нельзя было рассчитывать. Я зажег карманный электрический фонарик и осмотрел каждый уголок. Вагон оказался заполненным деревянными ящиками, они были тщательно уложены один на другой. Ящики были несколько видов, разных размеров, без каких-либо надписей. В таких ящиках мог находиться любой груз, трудно было догадаться, что в них лежит оружие.

Я напряг все силы и принялся сбрасывать ящики на откос железнодорожной насыпи. Один, два, три…

То же самое я повторил и в третьем вагоне. Там мне помог Коста, успевший «экспроприировать» оружие из своего вагона.

Выбросив ящики, мы приступили к пломбированию вагонов, это оказалось труднее, чем снимать пломбы. Но мы справились с делом успешно: железнодорожник научил нас, как это делать быстро и надежно.

Все прошло хорошо. Отдышавшись, мы почувствовали страшную усталость. Но об отдыхе нельзя было даже подумать. Мы осмотрелись и пошли назад, туда, где находились наши товарищи.

Они ждали в условленном месте и не теряли времени зря. Часть оружия уже была перенесена в чащу, во временный тайник, а остальные ящики помогли перетащить мы. Божинов отлучился и через несколько минут подъехал на телеге.

Мы погрузили часть ящиков. Божинов старательно накрыл их старым рядном, а сверху навалил стеблей кукурузы. Телега медленно тронулась. Божинова сопровождал товарищ из Пордима. Обоим дали оружие.

Они не заставили себя долго ждать и быстро вернулись. «Почасовой график» соблюдался с большой точностью. Нагрузили телегу еще раз, но стало светать, и перевозку оружия пришлось приостановить. Остальные ящики спрятали в кустарнике.

Прежде чем уйти мы вскрыли несколько из них. В них лежали винтовки — в фабричной упаковке, смазанные, совершенно новые, способные взволновать любое мужское сердце…

Операция на железнодорожной линии только начиналась…

— Все в порядке, Васил! — отрапортовал я по-военному Каравасилеву. — По нашим подсчетам, мы лишили Врангеля пятидесяти винтовок, тридцати пистолетов, сотни гранат!

По его настоятельной просьбе я подробно доложил о ходе операции. Разумеется, я был доволен проделанной работой, но постепенно мое настроение изменилось. Каравасилев заметил это.

— Что с тобой? — спросил он. — Разве ты недоволен проведенной операцией?

— Доволен, Васил. Сам знаешь, как я радовался каждой винтовке, которую удавалось раздобыть…

— Так в чем же дело? — Каравасилев недоумевал.

— Я думаю: мы изъяли часть оружия. А ведь остальное движется дальше, к морю…

После краткого молчания Каравасилев промолвил:

— Это оружие не спасет белогвардейских бандитов, Ванко, я уверен в этом. Не помогут им и интервенты. Народ, вкусивший сладость свободы, не позволит, чтобы ему вновь сели на шею цари, князья, помещики… Я верю в партию и народ Ленина…

— Все же, Васил, я думаю, мы можем делать больше…

— Сможем. Я с тобой согласен. Подготовим новые тайники, мобилизуем новые пятерки…

— Я имею в виду другое, Васил, — перебил я его. — Что ты скажешь, если мы попытаемся помешать перевозить оружие вообще?

— Я тебя не понимаю, Ванко.

— Что ты скажешь, если мы нарушим железнодорожное сообщение? Взорвем железнодорожную линию? Мост? Например, мост на реке Вит у цементного завода…

Этот мост, построенный еще в конце прошлого века, был одним из самых крупных по тому времени железнодорожных сооружений в стране. Я полагал, что если мы взорвем этот длинный железный мост и обрушим его на дно реки, то сумеем прервать железнодорожную связь с Варной на недели и месяцы.

— Если нужно, чтобы я благословил эту идею, я благословляю! — вскочил Каравасилев. — Но подожди. Я внесу это предложение на одобрение Центрального Комитета…

Пока из Софии пришло согласие, мы продолжали изымать оружие из железнодорожных составов. Опыт первых операций помог нам улучшить все звенья организации.

Мне трудно сказать, сколько винтовок и пистолетов, сколько гранат и патронов нам удалось выгрузить тайком из железнодорожных вагонов. Оружие было совершенно новое, а то, что было в употреблении, находилось в полной исправности.

В дальнейшем нам предстояло заботиться о его перевозке на захолустные железнодорожные станции для пересылки в города и села страны по указанию Военной организации партии. Инструкции привозил Антон Недялков, отвечавший в то время за военную работу в Северной Болгарии. Мы отправляли оружие в Тырново, Русе, Врацу, Шумен и Софию…

Часть винтовок, пистолетов и гранат мы оставили для нужд нашей организации, пока Васил Каравасилев не решил, что с нас достаточно. И действительно, накануне восстания 9 июня Плевенская партийная организация была одной из наиболее вооруженных в стране: почти каждого коммуниста мы вооружили винтовкой или пистолетом, а общее командование располагало пулеметами, гранатами, достаточным количеством патронов.

Были у нас и орудия. Только мы добывали их совершенно другим путем.

Однажды мы с Каравасилевым отправились в Пордим, чтобы увидеться с Иваном Божиновым: из Софии пришло новое сообщение о прибывающих вагонах с оружием. Божинова не оказалось дома, и в ожидании его мы решили осмотреть сельские музеи. Эти святыни боевой дружбы были нам хорошо известны, мы слышали о них еще на школьной скамье. У нас возник чисто военный интерес: хотелось проверить, не сможем ли мы в случае крайней нужды использовать часть экспонатов музеев.

Мы смотрели все. И тут же отказались от первоначальной идеи: рука истинного болгарина не позволит себе прикоснуться к этим священным реликвиям освободительной войны…

Побывали мы и в ставке румынского короля, превращенной в музей. Прежде чем уйти, заглянули в подвал.

— Там нет ничего особенного, — предупредил нас смотритель музея, — только два заржавевших орудия…

Действительно, в подвале мы не нашли ничего, кроме двух орудий. Они отлично сохранились — без пятнышка ржавчины, отполированные и чистые, словно только что сошли с фабричного конвейера.

— Артиллеристы говорят, — объяснил смотритель, заметив наш интерес, — что такие орудия использовали в мировую войну… Та же марка, тот же калибр.

Мы подошли к орудиям, нас притягивало к ним, как магнитом. На дулах ясно просматривалась марка «Крупп», калибр 76 мм. Действительно, такими орудиями располагали и мы на наших позициях под станцией Гевгелия. То ли немецкий оружейный концерн «Крупп» продолжал выпускать этот тип артиллерийских орудий до самой первой мировой войны, то ли кайзеровская Германия снабжала своего балканского «союзника» музейными экспонатами…

Мы с Василом переглянулись, осененные одной и той же идеей. «Так или иначе, — думали мы, — раз эти орудия стреляли всего три-четыре года тому назад, значит, снаряды для них найдутся и сейчас…»

Наше настроение заметно поднялось, когда мы покинули румынский музей. «Нужно только найти затворы и снаряды, и Плевенская партийная организация будет иметь в своем распоряжении артиллерию».

— Снаряды?! — воскликнул Иван Божинов, когда мы поделились с ним своим открытием. — Найдем. В окрестностях Пордима военные упрятали целые вагоны этого добра.

Вскоре после этого Иван Божинов доложил, что снаряды для нескольких десятков залпов уже есть. Каравасилев затребовал дополнительное количество снарядов в Севлиево: севлиевским товарищам было известно местонахождение тайных складов. Вскоре пришла радостная весть: нашли. Там же обнаружили и затворы к орудиям. Дошло дело и до артиллерийского расчета. Это оказалось делом нетрудным: девять пордимцев, служивших во время войны в Севлиевском артиллерийском полку, входившем в 9-ю Плевенскую дивизию, знали этот тип орудия и выразили готовность откликнуться по первому зову.

Когда мы сообщили об орудиях Тодору Луканову, он пришел в восторг. И тут же предупредил нас, чтобы мы хранили все в полной тайне, пока о новом приобретении не будет уведомлен Центральный Комитет.

— Боевой коммунистический привет от Центрального Комитета! — заявил Тодор Луканов через двадцать дней, вернувшись из очередной поездки в Софию. — Вас поздравляют Тодор Атанасов и Коста Янков, и сам Васил Коларов. Дерзайте, продолжайте в том же духе до победы социалистической революции!

Вместе с поздравлениями Тодор Луканов передал нам приказ Центрального Комитета: орудия передать в распоряжение Военного центра при ЦК, они могут вступить в действие только по приказу Центрального Комитета.

Все было готово. К орудиям имелись затворы и снаряды, были налицо артиллерийские расчеты, даже взводный командир. Он находился в прямом подчинении у Ивана Божинова. Орудия вполне могли стрелять в день восстания 9 июня 1923 года, и неизвестно, чем бы все завершилось. Помешал приказ Центрального Комитета, его роковая телеграмма о «нейтралитете». Эта телеграмма заставила восставший Плевен сложить оружие в тот момент, когда власть фактически уже находилась в его руках…

 

6. ПАРТИЙНАЯ ШКОЛА В СОФИИ. НЕВЫПОЛНЕННАЯ ЗАДАЧА

Согласие на взрыв железнодорожного моста мы получили накануне нового, 1921 года.

Накануне получения столь долгожданного сигнала я пробыл в Софии немного больше месяца. Плевенская партийная организация направила шесть активистов, в том числе и меня, для обучения на втором курсе только что открытой партийной школы при Центральном Комитете.

Как известно, Центральная партийная школа открылась осенью 1920 года и приостановила свою работу после переворота 9 июня. Школа имела задачей готовить руководящие кадры для местных партийных организаций.

Я приступил к занятиям 1 декабря. Четыре недели провел в Софии среди испытанных и верных товарищей. Мы сидели над книгами старательно и упорно. Нам было трудно, поскольку многие давно покинули школьные парты и утратили навыки к учебе.

Лекторами у нас были Васил Коларов, Георгий Димитров, Христо Кабакчиев, Тодор Луканов, Тодор Петров, Еню Марковски, д-р Наим Исаков, Иван Дечев и другие. Раз или два нам читал лекции Иван Недялков-Шаблин, первый представитель нашей партии в Исполнительном комитете Коминтерна. От его лекций веяло духом Советской России. Помню, с каким ненасытным интересом мы задавали ему всевозможные вопросы и как жадно впитывали каждое слово, когда он долго и подробно рассказывал обо всем, что видел на родине Ленина. Глубокое впечатление производили на нас лекции Христо Кабакчиева, редактора газеты «Работнически вестник», члена ЦК, одного из теоретиков партии. Он читал несколько раз в неделю лекции по вопросам научного социализма. Превосходным, темпераментным оратором был Георгий Димитров, которого я хорошо знал и неоднократно встречал в Плевене. Димитров знакомил нас главным образом с проблемами профсоюзного движения.

Партийная школа значительно обогатила мои политические и теоретические знания, которые в момент создания Третьего Интернационала и активизации европейской лжемарксистской социал-демократии становились абсолютно необходимым компасом для каждого коммуниста.

Полезными оказались наши контакты с софийской партийной организацией. Она была тогда разделена на несколько крупных партийных секций, наиболее активными являлись Лозенская и Ючбунарская… Мы ходили на собрания, слушали доклады, наслаждались искусством чудесного самодеятельного хора имени Георгия Киркова, дававшего прекрасные литературно-музыкальные концерты, подолгу засиживались в библиотеке Центрального Комитета…

Обучение в школе завершилось общим собранием, на котором выступил секретарь партии. «К марксистскому образованию мы должны относиться как к революционному делу», — сказал Васил Коларов и призвал нас самостоятельно расширять знания, полученные в школе, следить за революционной теорией, распространять марксистское учение среди широких партийных и трудящихся масс.

В самый канун моего отъезда из Софии Тодор Луканов отвел меня в кабинет Коларова: «Он знает о тебе, следил за твоей работой в школе и хочет лично побеседовать по некоторым вопросам».

Я смутился. О чем хочет побеседовать со мной секретарь партии? О военной работе Плевенской организации и моей лично? Мои предположения подтвердились. При нашем появлении Васил Коларов энергично встал из-за большого письменного стола, заваленного книгами, и подал мне руку.

— Рад вас видеть, молодой товарищ, — улыбаясь, сказал он и пригласил нас сесть за небольшой столик. — Ну, вы довольны тем, что дала школа? Узнали что-нибудь ценное о работе Софийской партийной организации? Остались ли невыясненные проблемы? Удалось ли найти интересовавшие вас книги в библиотеке?

Коларов держался со мной как равный с равным.

— Всем, что дала мне школа, я доволен, — был мой ответ, — невыясненных вопросов не осталось, возвращаюсь в Плевен, готовый выполнять любое партийное поручение.

— Даже взрывать железнодорожные мосты, не так ли? — перебил меня Васил Коларов, лукаво улыбаясь.

Я удивился: неужели он знает о нашем намерении? А впрочем, почему бы секретарю партии не быть осведомленным о действиях Военного центра?

— Товарищ Недялков докладывал о вашем предложении, — продолжал Коларов. — Центральный Комитет благодарит вас за проявленную инициативу. Мы сообщили об этом Каравасилеву. Нужно только соблюсти одно условие — это требование категорическое, — подчеркнул Коларов, — взорвать товарный состав так, чтобы при этом не пострадал ни один невинный человек…

— Так мы и планировали, товарищ Коларов, — ответил я. — У нас было намерение взорвать не обычный состав, а состав с оружием…

— Великолепно! — одобрил Коларов. — Экспроприируя оружие из вагонов, мы оказываем помощь русским коммунистам, но, если мы добьемся полного прекращения подвоза оружия для Врангеля и Деникина, то такая помощь будет более эффективной… Разумеется, — добавил он, — не надо создавать иллюзий, что реакционная Европа надолго оставит белогвардейские армии без оружия. Существуют и другие пути в Крым и Одессу. При этом по всему Черному морю рыскают военные корабли Англии и Франции. Но как бы то ни было, даже если мы только на день сорвем поставку оружия и боеприпасов для белогвардейцев, то тем самым окажем поддержку Советской России. А это наш главный интернациональный долг.

На прощанье Васил Коларов передал привет Василу Каравасилеву и всей окружной организации.

— Я родом из Шумена, но начинал партийную деятельность в ваших краях… — объяснил он.

Этот факт был нам известен. В 1895—1897 гг. Васил Коларов, тогда учитель Никопольской трехклассной школы, не только вел культурно-просветительную работу среди населения, но и основал первую социал-демократическую организацию в этом глухом провинциальном городке. Ему пришлось покинуть Никополь: администрация школы уволила его за «антигосударственную агитацию».

Я вернулся в Плевен после обстоятельной беседы с Антоном Недялковым. Образованный партийный деятель, бывший офицер (во время войны он был на фронте), Антон Недялков слабо знал подрывное дело. То, что он сказал мне, я знал и сам, то были всего лишь самые общие и приблизительные сведения о подобного рода операциях. «Это все, чем мы можем помочь, товарищ, — извинился Недялков. — Пусть ваше руководство поищет необходимых людей и средства на месте».

…И вот однажды ночью мы с Костой Первановым, вооруженные пистолетами, сидели в зарослях сирени неподалеку от моста через реку Вит. Мост мы заминировали. Оказалось, что нам не с кем посоветоваться о том, какое количество взрывчатки нужно заложить под рельсы, Каравасилев, Халачев и Иван Зонков знали чуть больше нашего, то есть почти ничего. Пришлось положиться на свой фронтовой опыт. Мы наполнили небольшой деревянный патронный ящик взрывчаткой и установили его под шпалой где-то на середине моста. Примитивно изготовленный взрыватель должен был вызвать взрыв, как только паровоз окажется на рельсах над патронным ящиком. Дальнейшее мы представляли себе так, как это описывалось в книгах: железный мост рухнет в реку, а вместе с ним с адским грохотом полетят в пропасть вагоны, весь железнодорожный состав… Солидный железный мост длиной в пятьдесят метров, весь искореженный взрывом, будет покоиться на дне реки Вит…

Так думали мы, предвкушая сладость успеха. Ночь была облачной, январский снег скрипел под ногами…

На железнодорожной линии не было ни души — мороз прогнал все живое. По существу, мы на это и рассчитывали. Перед этим мы с Костой провели в укрытии у моста две ночи, чтобы установить, в какое время совершает обход железнодорожный сторож. У нашего товарища-железнодорожника мы узнали точное расписание поездов. Из Софии нам сообщили данные об очередном составе с оружием. Предварительная разведка была проделана тщательно, теперь оставалось главное.

Мы сидели, не сводя глаз с того места, где должны были показаться огни паровоза.

Огни показались почти на час позже, чем мы предполагали. «Такое большое опоздание? Почему?» — мелькнула тревожная мысль. Несмотря на январскую стужу, мы обливались потом.

Состав приближался необычайно медленно. Почему? В результате двухдневных наблюдений мы установили, что товарные поезда следуют по железнодорожному мосту со скоростью примерно 40 километров. Почему же этот еле ползет?

Пыхтя и громыхая, паровоз наконец въехал на мост и так же медленно, как бы ощупью, приблизился к месту взрыва.

И тут из-под колес паровоза вырвалось пламя. Звук взрыва донесся до нас несколькими секундами позже. Долетел и заглох, повторенный эхом в ущелье реки Вит.

Мы с Костой вскочили и чуть не закричали от радости. Но крики радости застряли в горле. Мост стоял целехонький и невредимый. Целым и невредимым был и паровоз, замерший, как споткнувшийся конь, у места взрыва…

Провал! Позорный провал! Мы с Костой смотрели на перила железного моста, и на глаза набегали злые слезы.

На следующий день наш товарищ — железнодорожник с плевенской станции — осведомил нас о точных результатах происшествия. Паровоз успел преодолеть место взрыва почти без повреждений, первый вагон сошел с рельс. И все. Повреждения исправили за полдня: с помощью крана подняли сошедший с рельсов вагон, и состав ушел в Варну.

Никто в городе не узнал об этом событии, власти приняли все меры, чтобы сохранить его в тайне: представители Антанты и правительство имели свои основания бояться народного гнева. После этого случая на мосту был установлен постоянный военный пост.

Мы очень тяжело пережили эту неудачу.

Примерно через неделю из Софии приехал Антон Недялков. Центральному Комитету уже было известно о нашей неудаче. Но вместо упреков Недялков начал нас утешать:

— Вы не виноваты. Представители Антанты ждали актов саботажа на наших железных дорогах и уже принимают меры предосторожности. Состав специально двигался медленно, чтобы избежать возможных неприятностей… Так же медленно ходят поезда, груженные оружием, и на южной ветке…

Никто нас не упрекал, но мы чувствовали себя виновными. Нужно было заложить побольше взрывчатки; установить взрыватели под обоими рельсами, чтобы, если один взрыватель не сработает, взорвался второй. Многое надо было сделать. Взрывчатки у нас хватало, смелости тоже было не занимать. Не хватало только опыта.

 

7. ТИПОГРАФИЯ ПОД ЗЕМЛЕЙ

Весной 1921 года Тодор Луканов прислал за мной человека. Я пошел к нему на дом. Он с семьей жил в нашем квартале.

Имя Тодора Луканова вписано золотыми буквами в героическую летопись нашей партии. Во время Сентябрьского восстания Тодор Луканов уже был партийным руководителем национального масштаба. Он пользовался всеобщим уважением. Что же касается Плевена, то он и его жена Коца имели признанные заслуги в создании и стабилизации плевенской партийной организации, в росте ее боевой подготовки, вооружении, в победе славной Плевенской коммуны 1921—1922 гг., в революционном воспитании нескольких поколений коммунистов края, которые и 9 июня 1923 года и в последующие годы антифашистской борьбы достойно отстаивали коммунистическую правду.

— Знаешь, Ванко, наступают тревожные времена. Обстоятельства требуют, чтобы мы готовились к работе в глубоком подполье. Возникла необходимость создания военной организации. Но для социалистической революции одного оружия мало… По решению Центрального Комитета все окружные партийные организации должны были создать подпольные типографии, которым предстояло вступить в действие, когда обстановка усложнится. Пока у власти находятся земледельцы, нам не грозит опасность, — продолжал Тодор Луканов. — Но реальная обстановка дает основания опасаться переворота. Реакция и военные поднимают голову. Царь тоже ненавидит Стамболийского, а представители Антанты относятся к правительству земледельческого союза с нескрываемой антипатией.

Короче говоря, партийное руководство округа по приказу Центрального Комитета требовало организовать подпольную типографию. Решить, где и как это сделать, — поручалось мне. Я должен был внести предложение.

После обстоятельной беседы с Каравасилевым и Халачевым было решено: типографию нужно устроить под землей. Выбор пал на подвал старого дома отца Халачева.

Теперь этого дома уже не существует. Стихия современного строительства изменила облик старого Плевена. Дом Халачевых был небольшой — комната, кухня и передняя, как во всех плевенских домах, в нем был погреб (где же иначе выдерживать вино?). Погреб оказался достаточно просторным и глубоким.

У старого дома Халачевых имелись и другие преимущества, заставившие нас остановить свой выбор именно на нем. Его окружал большой двор, весь заросший цветами, виноградной лозой, фруктовыми деревьями. Дом, расположенный в глубине двора, был едва заметен с улицы. Это давало гарантию спокойствия и безопасности.

Я доложил об этом Тодору Луканову и Каравасилеву. Начертил план дома, объяснил все подробно.

Моя идея сводилась к следующему: по соседству с домом Халачевых находился старый, почти пересохший колодец глубиной около десяти метров, с прогнившим журавлем. После того как в городе провели водопровод, никто не пил воду из этого колодца. Я предложил устроить в двух метрах от поверхности тайник.

Луканов и Каравасилев полностью согласились со мной. Мы обдумали, кого позвать на помощь, и решили: Асена Иванова Нанова, — с которым мы уже выкопали несколько тайников для оружия.

Тодор Луканов позаботился о типографской машине. В этом помогла партийная кооперация «Освобождение», которая доставила ее из Софии в разобранном виде в числе прочих товаров. Это была немецкая ножная типографская машина типа так называемой «американки» — со всеми приспособлениями, с несколькими кассами типографского набора, красками, валиками и пр. На ней стояло клеймо: «Кобальт», Дрезден.

Как мы позже узнали, Центральный Комитет партии выписал из Вены и доставил через кооперацию «Освобождение» примерно двадцать таких «американок», которые были установлены в подпольных типографиях Софии и других городов на случай перехода на нелегальное положение.

Однажды вечером, когда все было готово, мы решили пригласить Васила Каравасилева и Асена Халачева «на инспекцию».

Они вслед за мной прошли через туннель и оказались в тайнике в полном мраке. Я хотел устроить им небольшой сюрприз, поэтому не сразу зажег электрический свет.

— Да это не тайник, а настоящий адвокатский кабинет, уютнее моего! — воскликнул Халачев. Полное удовлетворение выражало и лицо Каравасилева, человека, более сдержанного по характеру, чем Халачев, и скупого на похвалы.

Тайник оказался просторным. Нас было трое, но места хватало. Воздуха тоже. Мы только приступили к монтажу типографской машины, закончить его предстояло нашему товарищу — печатнику из Плевена.

— Еще немного и сможем печатать. Только дайте знак…

— Пока нам есть где печатать свои газеты, прокламации и брошюры, когда на свет божий, — и он указал пальцем на потолок тайника, — вылезут темные силы, тайник ваш понадобится… Он станет отличным укрытием для наших людей.

Кто мог предполагать, что уже через несколько месяцев в нем пришлось искать убежище именно ему, Каравасилеву… В апреле 1921 года, вскоре после неудачной попытки взорвать железнодорожный мост, контрольная комиссия Антанты и власти попытались убить Каравасилева: очевидно, шпионы донесли, кто стоит во главе «настоящей» работы в Плевенской партийной организации, кто руководит ее вооружением, вдохновляет операции по добыче оружия, кто послал людей взорвать железнодорожный мост… Власти попытались устроить облаву и арестовать Каравасилева во время одного из партийных собраний; арестовать и по дороге в тюрьму убить «при попытке к бегству»… Но Васил сумел перехитрить конвоировавших его солдат и бежал. Несколько дней он скрывался у товарищей из сельских партийных организаций, потом добрался до Плевена и укрылся в старом доме Халачевых. Немного позже Центральный Комитет партии помог ему бежать из страны. Через Згалево и Пордим Васил тайно выехал поездом в Варну, а из Варны — под чужим именем — в Советскую Россию.

 

8. АРЕСТ, ТЮРЬМА, БЕГСТВО ИЗ ТЮРЬМЫ

Изъятие из железнодорожных составов оружия, предназначавшегося для армий Деникина и Врангеля, прекратилось, когда телеграф во всех четырех концах света известил о том, что армии бесславных белогвардейских генералов сброшены красными в море, что разбитые белогвардейские войска погрузились на французские и английские корабли и отбыли в Турцию.

Радостная весть привела в восторг весь болгарский рабочий класс, всех болгарских коммунистов, особенно тех, кто участвовал в операциях по изъятию оружия. А подобные операции, как мы узнали позже, осуществлялись не только в Плевене. В декабре 1919 года бургасские коммунисты — железнодорожники и рабочие сахарной фабрики на станции Каялий отцепили вагон и забрали все оружие. Вагон с оружием, предназначенный для белогвардейцев, был отцеплен также на станции Нова-Загора, а оружие, как гласило официальное донесение, «разграбили неизвестные лица». Осенью 1920 года бургасские портовые рабочие тайно распломбировали вагон с оружием, часть его похитили, а остальное отказались грузить. При разгрузке ящиков с оружием в русском порту Поти врангелевцы обнаружили, что некоторые из них заполнены землей (как впоследствии выяснилось, корабли пришли из варненского порта, «преступление» являлось делом рук варненских коммунистов)…

Из последних партий оружия, конфискованного представителями Антанты из болгарских военных складов и отправленного в Россию, мы в Плевене сумели изъять часть винтовок, пистолетов, пулеметов. Все оружие, как и прежде, подлежало распределению через Центр.

Часть оружия, перевезенного болгарскими железными дорогами, попала в руки белогвардейцев, что были изгнаны из Турции в 1921—1922 гг. и временно под давлением Антанты были расквартированы в нашей стране. Ясно, что никакое оружие не могло спасти контрреволюцию.

Незадолго до прекращения этих операций из Софии приехали двое русских в форме белогвардейцев. Их сопровождал товарищ из Центрального Комитета. Оба представились «осознавшими свои ошибки и работающими на родину». Мы не стали расспрашивать их подробнее. Центральный Комитет потребовал, чтобы до Варны их сопровождал человек из Плевена и оказывал помощь до тех пор, пока они не закончат свою работу. Эту задачу возложили на меня.

В Варне товарищи встретились с Димитром Кондовым, Григором Чочевым, Андреем Пеневым, Благоем Касабовым и другими деятелями партии. Нас устроили на квартиру к проверенным членам партии. Мы провели в Варне неделю, русские ездили в окрестности города, где в специальных лагерях были размещены белогвардейцы, беседовали с разными людьми и прежде всего с портовыми грузчиками. Их целью было узнать количество и состав белогвардейских частей, а также место и время погрузки оружия на пароходы. Одновременно товарищи уточняли, отправлено ли на морское дно оружие, подлежащее уничтожению.

Когда картина прояснилась во всех подробностях, русские уехали. Они оказались людьми немногословными, деловыми. И хотя держали в тайне свои настоящие цели, однако, покорили нас своей русской сердечностью.

Осенью 1921 года меня арестовали. Мы только что закончили кампанию по сбору средств в помощь голодающим Поволжья, Крыма и Украины (весь Плевенский край активно в ней участвовал — давали даже те, кто сам ничего не имел, — так помогают брату, попавшему в беду). По указанию Центрального Комитета, под его руководством мы вели агитацию среди белогвардейских частей, стараясь внести разложение в их ряды, приобщить к делу Октябрьской революции и убедить вернуться на родину. В результате мы проводили из Плевена первую группу — примерно двести солдат из армии Врангеля, пожелавших вернуться в Советскую Россию. Не успели мы порадоваться известию, что Васил Каравасилев благополучно отплыл на лодке в Одессу и даже послал через Ивана Недялкова-Шаблина привет Плевенской организации, как в моей пятерке произошел провал.

Провал явился следствием нашей недопустимой наивности.

Вербан Ангелов из моей пятерки уговорил одного солдата из плевенской казармы вынести несколько винтовок. Солдат, вообще-то честный парень, мой хороший знакомый, не имел опыта подобной работы и не спросил, где взять оружие. Вместо того чтобы взять винтовки из склада, он вынул их из пирамиды. В ту же ночь Вербан передал мне винтовки и коротко объяснил, где они взяты.

— Но почему из пирамиды? — набросился я на него. — Начальство завтра же обнаружит пропажу!

Была допущена крупная ошибка. Я почти физически ощущал приближение опасности, но не мог ничего исправить и потому поторопился спрятать винтовки. Во дворе Коли Венкова стояла копна свежескошенного сена, и я решил временно спрятать в ней винтовки…

На третий или четвертый вечер фельдфебель с двумя солдатами явился среди ночи и арестовал меня.

Допрос начался в ту же ночь в штабе полка. Его вел пехотный поручик.

— Ты уговорил солдата украсть винтовки из пирамиды?

Я, разумеется, все отрицал: мол, знать не знаю никакого солдата из казармы, ни с кем не говорил о винтовках и вообще винтовки меня не интересуют.

— Лучше сознайся! Солдат все рассказал.

Мое спокойствие взбесило поручика.

— Не признаешься, коммунистическое отродье? Продаете Болгарию большевикам, а признать свою вину не хватает смелости! Предатели родины! Красная большевистская сволочь!

— Господин поручик, я три года был на фронте в рядах Плевенской дивизии, где и вы служите, даже имею орден за храбрость! — Я говорил спокойно, поручик встал. — Я кровь проливал за Болгарию! И не допущу, чтобы меня называли предателем родины и…

Поручик не дал мне договорить.

— Бейте его! Бейте! — закричал он истерическим голосом, и я понял, что в помещении есть еще люди. Двое со зверским выражением лица подошли ко мне, сжимая в руках плети.

Они били меня, окунали мои ноги в таз с холодной водой и снова били, пока пот не выступил у них на лбах. Поручик наблюдал за избиением и курил сигарету за сигаретой. Я молчал, прикусив до крови губы…

«Инквизиторы» остановились, чтобы передохнуть, а поручик вышел из комнаты, видимо, не вынеся зрелища.

Тогда я посмотрел на своих мучителей. Один из них, незнакомый фельдфебель, крупный и сильный, был похож на медведя, а другого я узнал сразу. Это был Тома — хорошо известный в нашем квартале ефрейтор, барабанщик полкового оркестра. Хилый, слабый, сгорбленный — в гроб краше кладут, — почти моего возраста. Он жил в полуразрушенной хибаре с отцом.

Я посмотрел на Тому, и в моем сердце что-то оборвалось. Я забыл, где я и что со мной, пораженный мыслью, что даже такие бедняки, как этот барабанщик, могут находиться на «той» стороне, могут служить буржуазии, выполняя самую грязную работу…

В комнату вошел поручик. Он подталкивал перед собой солдата. Руки у солдата были связаны, лицо распухло от побоев.

— Это он тебя уговорил взять винтовки?

— Он… Винаров… отдал приказ…

Солдат говорил, не решаясь посмотреть мне в глаза.

— Ошибаешься, дружище, — возразил я доброжелательно. Что-то мне подсказывало, что я должен протянуть ему руку помощи, спасти и себя, и его. — Я действительно Винаров. Но я никогда ни с кем не вел разговоров об оружии…

Солдата увели — очная ставка кончилась, и пытки возобновились опять. Поручик вскоре вышел — нервы его явно не выдерживали.

Боль была все нестерпимее: ступни вспухли, из ран текла кровь. Особенно старался барабанщик — откуда только сила бралась в его хилом теле?!

Выбрав момент, когда мои мучители сделали передышку, я, превозмогая боль, сказал барабанщику:

— Тома, мы выросли с тобой в одном квартале. Ты знаешь, кто я такой: профсоюзный активист. Ты знаешь моего брата — секретаря министра Оббова. Знаешь и отца моего Цоло Винарова. У него три гектара виноградников, и поля, и луга, которые он сдает в аренду. Но я все-таки коммунист. Наша партия борется за таких бедняков, как ты, как господин фельдфебель… Вы едва сводите концы с концами, буржуазия вам предлагает объедки…

— Молчать! — взревел фельдфебель, пнул меня в пах сапогом и выбежал из помещения.

— Видишь, Тома, — упрямо продолжал я. — Ему достаются куски побольше, чем тебе, вот он и старается.

Я попытался встать, но сильный удар свалил меня с ног.

— Не вставай, а то убью! — завопил Тома.

Прибежал и фельдфебель с поручиком.

— Значит, мало того, что ты не признаешься, так еще и позволяешь себе вести социалистическую агитацию здесь, под арестом! Большевистское отродье! Бейте! Бейте его, пока не признается или не сдохнет!

Фельдфебель и барабанщик не стали ждать напоминаний. При начальстве они, казалось, сдавали экзамен на благонадежность: били чаще и больнее…

Я пришел в сознание от того, что на меня лили из ведра холодную воду. Все лицо у меня было в крови, одежда тоже оказалась залита кровью. Что-то сдавило мне горло, в ушах звенело. Фельдфебель яростно ругался и тяжело дышал, а Тома бессмысленно метался по комнате, очевидно, в ужасе от того, что натворил…

С Томой-барабанщиком я встретился снова спустя двадцать четыре года. После победы революции, в начале 1945 года, меня назначили командиром 9-й Плевенской дивизии. По старинной традиции полагалось принять вверенную мне дивизию полк за полком. Первым я принял пехотный полк, выстроенный на обширном казарменном плацу. Несколько тысяч человек прокричали громкое «ура»в честь нового командира. Я обходил роту за ротой и здоровался с солдатами, а в конце остановился перед стоявшим по стойке «смирно» полковым духовым оркестром. Я обходил ряд за рядом и всматривался в оркестрантов, пока, наконец, не нашел того, кого искал — Тому. Он был все такой же хилый, только еще более высохший. На костлявом, словно у древней старухи, лице барабанщика торчал тонкий нос, как клюв. Я остановился перед ним и посмотрел ему в глаза.

Он тоже узнал меня. Впрочем, наверно, его предупредили о неизбежности нашей встречи. Но теперь, когда я стоял перед ним лицом к лицу, он, наверно, решил, что наступил час расплаты…

— Здравствуйте, молодцы! — поздоровался я с оркестром, а глаза мои впились в лицо старого знакомого.

— Здравия желаем, господин генерал! — ответили все, кроме Томы. Он открыл рот, но не произнес ни звука.

Я отошел…

«Что же произошло с ним потом?» — спросит читатель.

Ничего. Пусть, подумал я, живет спокойно, если сможет, но, коли есть у него хоть капля совести, она не даст ему покоя до самой смерти…

Следствие длилось недолго… Процесс развивался, как мы и ожидали.

Моими защитниками на суде были Асен Халачев и Карло Луканов. Занятый военно-организаторской работой в окружной организации, а кроме того, и делами Плевенской коммуны, Халачев отказался от своей адвокатской практики и вел только дела отданных под суд коммунистов. Карло Луканов получил юридическое образование накануне, и я стал его первым и последним клиентом: подобно многим другим адвокатам, членам партии, он отказался от доходной профессии, чтобы посвятить свою жизнь революционной правде…

В суд явился, приглашенный моим отцом, еще один плевенский адвокат, д-р Иван Бижев. Он состоял в народняцкой партии. Из уважения к моему отцу, своему бывшему единомышленнику, он проявил похвальное рвение, стараясь спасти меня от наказания. Заступился и брат моей матери Димитр Соларов, священник. И отец, и Бижев посещали меня в тюрьме почти каждый день, уговаривали настаивать на улучшении тюремного режима и принять защиту Бижева. Я любил отца, был ему благодарен за заботы в этот час, но не мог пойти на компромисс с совестью, отказаться от своих политических убеждений; и он меня понял: в те годы было абсурдно даже предположить, что коммунист может выступить единым фронтом с буржуа, даже если этот буржуа — защитник на суде.

Я наотрез отказался от его защиты, но, несмотря на это, д-р Бижев добровольно явился в суд и развил такую активную деятельность в мою защиту, что суд, состоявший из его единомышленников, зашел в тупик.

Речи защитников Асена Халачева и Карло Луканова, опиравшиеся на программу партии, звучали сдержанно, аргументированно и наступательно, как и полагалось речам защитников-коммунистов.

Я получил в общем-то не такой уж суровый приговор — 8 лет тюрьмы. То были сравнительно идиллические времена; после Сентябрьского восстания подобные «преступления» согласно зловещему Закону о защите государства карались чрезвычайно сурово.

До дня побега я провел в тюрьме немногим больше года.

Меня угнетала мысль, что я покинул моих товарищей в момент, когда ведется подготовка к революции (в те дни мы ею жили). Меня угнетало и то, что я потерял голос и слух. При избиении фельдфебель повредил мне голосовые связки, и я безвозвратно лишился своего баритона; а в правом ухе не переставая звенело. Тюрьма лишила меня надежды на поездку в Вену.

В те годы, когда у нас, как и во всем мире, спорт отличался весьма скромными достижениями, плевенское спортивное общество «Спартак», созданное при партийной организации, вело оживленную физкультурную работу. Я был членом общества и одним из его активистов. Мы не только готовили выступления для общих собраний, первомайских демонстраций и многолюдных товарищеских вечеров — наше общество воспитывало из своих членов будущих бойцов революции, проводило военное обучение, старалось всесторонне развивать людей физически, вырабатывать у них рефлексы, подвижность. Разумеется, занимались мы и спортом в чистом виде. Я прыгал с шестом. И — пусть это не воспринимается как нескромность — прыгал хорошо, считался чемпионом нашего города по этому виду спорта, мне случалось побеждать и в спартакиадах, проводившихся тогда по округам страны.

Летом 1921 года, незадолго до моего ареста, спортивное общество «Спартак» провело отборочные соревнования для определения общеболгарской партийной команды, которая должна была принять участие в Общеевропейской спартакиаде в Вене. Я был включен в состав команды как прыгун с шестом.

Но судьба распорядилась иначе.

Сначала я отбывал наказание в старой плевенской тюрьме, находившейся на том месте, где сейчас стоит дом Окружного народного совета, а через несколько месяцев меня перевели в шуменскую тюрьму. Неизвестно каким образом, но администрация тюрьмы получила донесение о том, что я готовлюсь бежать. Впрочем, в этом была доля правды. Секретное указание партии гласило, что все коммунисты, попавшие в тюрьму, обязаны изыскивать возможности бегства («революция уже стучится в дверь»). У меня было двойное основание для побега (если принять во внимание Спартакиаду в Вене).

Но администрация тюрьмы сорвала мои планы: меня перевели в Шумен и надели на ноги кандалы.

Буквально через несколько дней после моего прибытия в шуменскую тюрьму ко мне на свидание явились шуменские коммунисты. Первым пришел Йордан Тютюнджиев, адвокат-коммунист, предложивший мне свои услуги. Позже приходили и другие коммунисты. Они ухитрялись передавать мне партийную литературу, газеты, еду и деньги. Однако бежать из тюрьмы не представлялось возможным — она зорко охранялась.

Пока я сидел в тюрьме, произошло много знаменательных событий, потрясших Европу, — как хороших, так и плохих. В Турции началась революция; в Италии фашистские легионеры Муссолини завершили свой «великий поход» на Рим и установили первую в Европе фашистскую диктатуру; революция в Германии была подавлена, а двое ее вождей — Карл Либкнехт и Роза Люксембург — зверски убиты. Но одно известие заставило забыть все невзгоды: молодая Советская Россия не только сбросила в море белогвардейские армии, но и, проявляя невиданный героизм, разгромила наемные армии интервентов, хлынувших, как хищники, с востока, севера и юга! Родина социалистической революции была спасена, и это событие стало великим праздником для всех коммунистов в мире.

А в Болгарии дела шли плохо. Правда, Земледельческий союз в первой схватке дал отпор черным силам реакции и военщины, готовившим переворот, но этот успех вместо того чтобы отрезвить его членов, заставить их обратить внимание на подлинную угрозу, толкнул их на войну против коммунистов. До нас, узников, дошла весть о событиях в плевенском селе Долни-Дыбник, где старых вождей партии высадили из поезда, сбрили им бороды. Они чуть не стали жертвами разгневанных крестьян… Победа над реакцией вскружила голову руководителям Земледельческого союза, привела их к пагубному заблуждению, что «только коммунисты представляют угрозу режиму».

Пока коммунисты и земледельцы вели между собой борьбу, черные силы реакции уже плели сеть нового заговора. Первый заговор земледельцам с помощью нашей партии удалось провалить, белогвардейские армии были обезоружены, а эмиссары Деникина, Врангеля и Кутепова изгнаны; второй переворот, подготовка которого велась в глубокой тайне, стал роковым.

В конце 1922 года земледельческая власть усилила подозрения и репрессии против коммунистов, режим для коммунистов-узников стал жестче. Я мог почувствовать это на себе: за мной был установлен строжайший надзор. Члены Земледельческого союза страшились нас, а вовсе не тех, кто действительно желал им зла…

В один из холодных декабрьских дней 1922 года меня повезли под конвоем в Плевен. Тюремная администрация осведомила лаконично: «Вызван в качестве свидетеля по делу в плевенский суд», даже не соблаговолив сообщить имя подсудимого, по делу которого я должен был давать показания.

Но это не имело никакого значения: вызов в суд в качестве свидетеля устроили товарищи из Плевена, чтобы дать мне возможность бежать. «Беги при первой возможности», — посоветовал мне адвокат Йордан Тютюнджиев.

В поезде подходящего случая не подвернулось. Охранявший меня полицейский проявлял похвальное «служебное рвение». Но зато в часы, проведенные в арестантском купе, я сумел найти общий язык с моим стражем. Он оказался жителем плевенского села Учиндол (ныне Тодорово), потомственным бедняком, который пошел на государственную службу потому, что видел в этом единственный выход из беспросветной бедности. Узнав, что он член Земледельческого союза, я повел с ним разговор сначала осторожно, ощупью, а когда почувствовал, что он «схватывает», стал говорить более откровенно. Просто, доступно рассказал, за что, в сущности, борется наша партия и что угрожает существующему режиму, если наши братские партии схватят друг друга за горло… Он не только слушал меня, но и сам задавал вопросы, а на одной станции даже сошел на перрон и купил завтрак для меня и для себя на деньги, которые я ему дал. Так постепенно я подготавливал почву для побега.

Приехали в Плевен. В то время плевенский вокзал находился в трех километрах от северной окраины города. Мы отправились в город пешком. Создавшаяся между нами атмосфера доверия мешала моему конвоиру относиться ко мне как к арестанту — он не пожелал следовать за мной в пяти шагах с винтовкой наперевес, как это предусматривалось уставом. Служба в полиции еще не успела наложить свой отпечаток на его здоровую крестьянскую натуру.

В суде мы пробыли примерно с час. Как я и предполагал, к делу товарища, которого судили, я был абсолютно непричастен. Я сказал, что нужно для облегчения его защиты, и суд отпустил меня.

В городе нам было больше нечего делать, отъезд был назначен на следующий день — согласно установленному порядку ночь мне предстояло провести в местной тюрьме. И полицейский повел меня туда.

У меня созрел план действий.

— Очень тебя прошу, — остановил я его. — Ты был так справедлив и человечен со мной. У меня к тебе последняя просьба. Вот там, в двух шагах, контора моего адвоката Асена Халачева. Мне нужно зайти к нему буквально на минутку, спросить, как дела с моей апелляцией… Будь добр…

Конвоир довольно долго колебался, но все-таки согласился:

— Ну, ладно, пойдем…

Мы остановились перед конторой Халачева. Полицейский посмотрел на табличку, прикрепленную у входа, и сомнения его полностью исчезли. Он проводил меня до дверей. Лицо его просветлело.

— Иди, улаживай свои дела. Я подожду здесь.

Контора Халачева помещалась в старой одноэтажной постройке по соседству с партийным клубом. Халачева на месте не оказалось, да он мне и не понадобился. Я застал его коллегу. «Давай, Ванко, — сказал я себе, — более удачный случай тебе вряд ли подвернется!» В коридоре перед конторкой стояла вешалка, на ней висели поношенная шляпа и сильно потрепанное зимнее пальто. Я сменил свои пальто и шапку на одежду незнакомца и вышел через черный ход. К счастью, никто не попался мне навстречу. Я легко перепрыгнул через невысокую ограду (ведь я был плевенским чемпионом по прыжкам в высоту), преодолел еще несколько заборов и очутился в другом конце квартала. Вышел на небольшую улочку, поднял воротник, нахлобучил на глаза шляпу и направился к дому Малты Гылыбовой.

Малта оказалась дома. Она накормила меня и спрятала, а на следующий день через сестер Шейтановых уведомила Карло Луканова и остальных товарищей из организации о моем побеге.

Что же произошло с полицейским?

Он долго стоял перед дверью конторы, переступая о ноги на ногу. А когда его терпение лопнуло, вошел в лом и постучался в контору. Увидев на вешалке мое пальто и шапку, он успокоился. Но ненадолго…

А потом? Он не поднял на ноги местную полицию, не сообщил о моем побеге, а просто вернулся в Шумен и доложил, что я исчез по дороге. Разумеется, его уволили, и он вернулся домой, в село.

Халачев и Иван Зонков, бывший в то время председателем Плевенской коммуны, и остальные товарищи из комитета решили, что меня нужно немедленно перебросить в Пордим, к Ивану Божинову. Сделать это поручили Косте Перванову и Первану Маринову. В Пордиме я должен был ждать дополнительных указаний.

Покидая дом Малты Гылыбовой, я не предполагал, что покидаю свой родной город более чем на двадцать лет. В ту декабрьскую ночь наступил поворот в моей судьбе. Я оставлял дорогих, верных товарищей, оставлял близких, оставлял родной город и Кайлык, оставлял Скобелевский парк, мавзолей, зеленые холмы вокруг города, где прошли мое детство, юность и молодость. Но куда бы меня не забрасывала судьба в последующие годы, я всегда носил в сердце не только воспоминания о товарищах и близких, но и образ родного края, его надежды и заветы, его зов, который мог утихнуть только с моей смертью.

Телега Первана Маринова задержалась у дома Малты недолго. Когда мы тронулись в путь, в ней сидели, как и раньше, двое. На козлы к Первану подсел крестьянин в бараньем полушубке и шапке. Крестьянин этот был я; Коста, переодетый в мою одежду, остался у Малты…

У Ивана Божинова я прожил трое суток. На третью ночь из Плевена приехал Коста Перванов. Он привез мне одежду, продукты, деньги. И новое распоряжение окружного комитета. В ту же ночь я должен был выехать в Варну в сопровождении Косты. Варненским товарищам поручили позаботиться об остальном.

— А вдруг поеду в Советскую Россию, Коста? — встрепенулся я, не смея поверить в свое предположение.

— Туда, Ванко! — Коста широко улыбнулся, и в следующий миг я заключил его в свои крепкие объятия.

Советская Россия! Даже сейчас, когда я чуть ли не каждый год езжу в Советский Союз, влекомый неодолимой силой, чтобы повидаться со своими старыми боевыми товарищами, увидеть Москву и Кремль, посмотреть на необъятные русские поля и вековые молчаливые леса, даже сейчас я испытываю невыразимо светлое, праздничное чувство. А тогда? Тогда Советская Россия, колыбель социалистической революции, первое свободное государство рабочих и крестьян, была для нас, миллионов коммунистов во всем мире, землей обетованной, более желанной, чем все, что мы видели в самых прекрасных снах, землей нашей мечты. Хотя нас и отделяли от нее тысячи километров, мы жили ее заботами, тревогами и радостями, следили за каждым ее шагом. Наш пульс бился в унисон с пульсом советского народа, наши глаза были обращены к Москве и к Ленину, вождю, который привел Октябрьскую революцию к победе. С того дня, когда родилась Советская Россия, мы, коммунисты, поняли, что Советская Россия — детище не только русского, но и международного революционного движения.