Вирджиния, 1960–1961

— Да, конечно, — ответила она. — С удовольствием. Больше всего на свете мне бы хотелось именно этого.

Стоило столько времени терпеть этот ужасный вечер, чтобы услышать от Вирджинии Кейтерхэм такие слова.

Чарльз не хотел идти на этот коктейль. В последнее время он страшно много занимался, очень устал, собирался уехать на выходные из города, и стоять два часа подряд, держа в руке бокал теплого джина с тоником и стараясь перекричать галдящую толпу, — нет, уж этого-то он хотел сейчас меньше всего!

Но коктейль устраивал его наставник, выразивший очень настойчивое пожелание, чтобы он там присутствовал, и Чарльз понимал, что у него нет абсолютно никакого выбора.

Поэтому в половине шестого вечера в туалете юридической фирмы Лайонела Крейга, в которой он работал, Чарльз переоделся в чистую, чуть менее поношенную рубашку, перезавязал галстук (и понял, что лучше бы он этого не делал, потому что с узлом, завязанным на новом месте, галстук стал выглядеть еще более грязным и заношенным, чем казался до этого), почистил ботинки, потерев ими по очереди о брючину другой ноги, причесал довольно непокорные темные волосы (в очередной раз подумав о том, где ему взять три шиллинга на стрижку, отвечающую вкусам Лайонела Крейга, — тот уже неоднократно намекал на это Чарльзу) и вышел на Чэнсери-лейн, а с нее на Стрэнд, где и стал тоскливо дожидаться одиннадцатого автобуса. Сам Лайонел Крейг уехал из конторы в своем «роллс-ройсе» полчаса тому назад; ему, разумеется, и в голову не пришло предложить подвезти своего нищенствующего молодого стажера.

Движение было ужасающее; только почти уже без четверти семь автобус наконец выбрался из пробок и с трудом свернул на Слоан-сквер. Чарльз соскочил, не дожидаясь, пока автобус остановится полностью, и лихорадочно устремился вперед по Слоан-стрит, взлетел галопом по ступенькам внушительного особняка и нажал кнопку звонка. Дверь дома Лайонела Крейга открыла горничная, одетая в черное платье; она впустила Чарльза, заметив ему, что прием уже почти заканчивается; и, на ходу приглаживая всклокоченные ветром волосы и стараясь ввести в какое-то подобие нормы запыхавшееся дыхание, он небрежно, как ни в чем не бывало вошел в гостиную. Неподалеку от двери стояла Барбара Крейг; это была очень крупная, производившая внушительное впечатление женщина с такой объемистой грудью (в тот вечер упакованной в красные кружева), что на нее можно было бы что-нибудь поставить, как на полку, с безукоризненно уложенными волнами седых, отливающих металлическим блеском волос и со строгим, но приятным лицом.

— А, мистер Сейнт-Маллин, — приветливо обратилась она. — Как жаль, что вы так поздно, все канапе уже съели. — Чарльз ей нравился, он был очень красив, с этой своей копной темных волос и синими глазами, и она сочувствовала ему, потому что он был так худ и столь очевидно беден.

— Простите, миссис Крейг, — проговорил он, — автобуса долго не было. — Он все еще не до конца отдышался.

— Да, они очень плохо ходят, я знаю. — Она сочувственно потрепала его по руке. — Мой тоже очень часто опаздывает. Так, давайте мы возьмем вам что-нибудь выпить. Джервис, принесите-ка сюда поднос, пожалуйста. Ну, что бы вы хотели? Здесь все как обычно. Я бы посоветовала вот этот коктейль, «шипучий», он очень приятный, а кроме того, в нем как-то по-особому полно ощущаешь прелесть шампанского.

Чарльз истолковал ее слова в том смысле, что ей бы понравилось, если бы он выбрал именно этот коктейль; он его и взял, и восторженная реакция хозяйки подтвердила правильность его предположения.

— А теперь пойдемте, я вас кое с кем познакомлю.

Секунд через шестьдесят или около того, однако, Чарльз потихоньку улизнул от нее и направился к столу, на котором еще оставалось некоторое количество канапе, почему-то не получивших признания гостей. Чарльз заглатывал уже третий мини-бутерброд с ветчиной, думая одновременно о том, удастся ли ему съесть целую вазу фаршированных маслин и остаться при этом незамеченным, и тут он услышал, как слегка насмешливый голос у него за спиной произнес:

— Похоже, вы крепко изголодались. А что, там, откуда вы приехали, обедать не принято?

— Принято, — ответил Чарльз, оборачиваясь с несколько смущенным видом и пытаясь проглотить те шесть маслин, которые уже успел сунуть в рот, — но это было шесть часов назад и… — И тут он поперхнулся. Но еще прежде, чем это произошло, и прежде, чем он, закашлявшись, принялся ловить ртом воздух, сплевывая в то же время в носовой платок и стараясь не оплевать всю комнату той смесью маслин и ветчины, что была у него во рту, — еще до всего этого он успел осознать, что голос принадлежал высокой красавице с шелковистой кожей, копной темных, слегка тронутых рыжиной волос и с очень необычными глазами: золотистыми, но словно испещренными маленькими карими пятнышками. На ней было простое белое платье, оттенявшее ее красоту так, что она казалась полным совершенством, шею украшал изящный стоячий воротничок из жемчуга с бриллиантами. После этого Чарльз потерял способность что-либо воспринимать; сквозь какую-то туманную пелену он ощущал, как кто-то стучал ему по спине, и решил, что это была обладательница насмешливого голоса; потом дыхание у него восстановилось, легкие снова наполнились воздухом, мир обрел привычные очертания, и обладательница голоса тоже выплыла из дымки, она протягивала ему стакан воды и казалась одновременно и всерьез обеспокоенной, и потешающейся над происходящим.

— Попробуйте-ка вот это. Держите. Как вы, в порядке?

— Да, спасибо. Все в порядке. Спасибо вам за помощь.

— Не за что. По-моему, это я виновата.

— Ничего подобного. Поделом мне, нельзя быть такой жадиной.

— Но вы действительно выглядите порядком изголодавшимся.

— Вовсе нет, — возразил Чарльз. — Это у меня просто такой способ завоевывать к себе симпатии на коктейлях. Чарльз Сейнт-Маллин. — Он протянул ей руку.

— Вирджиния Кейтерхэм, — протянула она свою. Она была американкой, ее выдавал акцент мягкий, но вполне явственный.

— По-моему, вы не местная?

— Нет, я из Нью-Йорка.

— А ваш муж тоже оттуда?

— Нет, он самый настоящий англичанин, как раз из этих самых краев. Его зовут Александр Кейтерхэм.

— Случайно, не граф Кейтерхэм? Владелец имения Хартест?

— Тот самый. Вы очень хорошо информированы.

— Видите ли, я работаю, если это можно назвать работой, у хозяина сегодняшнего приема. Ваш супруг как-то прибегал к его услугам.

— Правда? Как интересно!

— Боюсь, ничего интересного. Все это было связано с одним земельным законом и чересчур жадным соседом. Я хочу сказать, жадным на землю.

— А, да, я помню, Александр мне что-то рассказывал. Одному из наших соседей не нравилось, что мы охотимся на его земле. Да, по-моему, именно так. Но все это было еще до того, как я стала хранительницей имения в Хартесте. Александр — и Лайонел — тогда выиграли, разумеется. Бедняга куда-то уехал. — Тон у нее был насмешливый, и Чарльз улыбнулся ей.

— Тогда, естественно, выиграли. А вам нравится быть хранительницей Хартеста?

— Конечно, нравится. — Говорила она быстро, улыбаясь при этом ослепительной улыбкой. — Это такой великолепный дом. Да и все имение тоже. Изумительное место, жить там одно удовольствие.

— А до замужества вы там бывали?

— Нет. Я выросла в Нью-Йорке. И никогда, ни разу не была в Англии.

— Наверное, переезд сюда стал для вас в определенном смысле потрясением, тут ведь совсем другая жизнь.

— Да, но я вроде бы выжила. Научилась говорить по-английски. Понимаете, что я имею в виду?

— Конечно, — кивнул Чарльз.

— А вы откуда, мистер Сейнт-Маллин?

— Зовите меня Чарльз, хорошо? Я ирландец, обычный славный малый, как у нас говорят. У нас там тоже довольно красивый дом. Не такой прекрасный, как Хартест, но очень симпатичный. В Вест-Корке.

— Никогда не бывала в Ирландии, — сказала Вирджиния. — Говорят, это очень красивая страна. А что значит «у нас»? Вы женаты?

— О нет, боже упаси, — ответил Чарльз. — Не могу себе позволить подобной роскоши.

— Правда? Мне казалось, что адвокаты — очень богатые люди. Во всяком случае, Лайонел производит именно такое впечатление.

— Адвокаты — да. А я пока еще ученик. Подмастерье. За весь прошлый год я заработал двадцать фунтов четырнадцать шиллингов и шесть пенсов.

— Да, действительно, на такую сумму не всякую жену можно содержать. Но тогда про каких же «нас» вы говорили?

— Про семью моих родителей. Про моего отца. Он владелец фермы и сам управляет и домом, и имением. Как и ваш муж, наверное. Время от времени он кидает мне несколько шиллингов, говорит: «На, шавка, возьми!» — и тогда несколько недель мне есть на что подкормиться.

— Да, грустная история. А вы со временем унаследуете этот ваш прекрасный дом?

— К сожалению, нет. У меня есть старший брат. Но, честно говоря, как я ни люблю Ирландию, все-таки для жизни отдаю предпочтение Лондону. Хочу осесть здесь постоянно. Пока, конечно, я вынужден обитать просто на набережной, на скамейке. Но, надеюсь, со временем мне все-таки повезет больше.

— Я тоже надеюсь. — Она улыбнулась ему, и в улыбке ее было что-то странное, улыбка эта была приветливой и очень дружелюбной, но одновременно за ней словно таилась какая-то грусть, весьма заинтриговавшая Чарльза. — Вам надо познакомиться с моим мужем. Вон он стоит, в самом центре внимания. Очень необычно для него, он, в общем-то, человек довольно застенчивый. Вы ему понравитесь.

Вирджиния взяла Чарльза за руку — ее рука оказалась теплой и на удивление твердой — и повела его через весь зал к тому месту, где высокий, удивительно красивый голубоглазый блондин рассказывал что-то очень смешное стоявшим вокруг него людям, которые при этом хохотали дружно и подчеркнуто громко.

Когда блондин окончил свой рассказ, Вирджиния снисходительно улыбнулась и слегка подтолкнула к нему Чарльза.

— Александр, дорогой, это Чарльз Сейнт-Маллин. Он работает у Лайонела. Я подумала, что тебе будет интересно с ним познакомиться. Он помнит то дело насчет права проезда и охоты, ну, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Да, конечно. — Александр Кейтерхэм крепко пожал Чарльзу руку и потряс ее. — Здравствуйте. Удивительно, что вы об этом до сих пор помните.

— Я интересуюсь земельным законодательством, — объяснил Чарльз. — По-моему, земельное право весьма увлекательно. У моего отца есть земля в Ирландии, и мы пару раз судились с нашими соседями. Самый интересный тип соседа с этой точки зрения — Святая Церковь.

— Вот как? Наверное, в судебном процессе это весьма мощный противник.

— Мощный. Но мы выиграли, — скромно, но с гордостью произнес Чарльз.

— Значит, у вас были прекрасные адвокаты. А вы и вправду серьезно интересуетесь земельным правом?

— Да. Я даже пишу сейчас на эту тему диссертацию, о земельном праве восемнадцатого века.

— Земельные законы, касающиеся Хартеста, исключительно сложны. Просто-таки классический случай запутанности. Если вам это интересно, могу дать вам порыться в моей библиотеке. Приезжайте как-нибудь в субботу.

Чарльз ответил, что ему это было бы очень интересно и он с радостью примет приглашение. Перехватив взгляд золотистых глаз Вирджинии Кейтерхэм и ее теплую и странно-грустную улыбку, он подумал и о том, что было бы к тому же весьма любопытно провести целый день в ее доме.

— Так я вам тогда позвоню, хорошо? — спросил он.

— Да, конечно, — ответила она. — Пожалуйста. Больше всего на свете мне бы хотелось именно этого.

— Ну что, Чарльз, утро прошло с пользой? — поинтересовался Александр, жестом указывая ему место за столом; они усаживались обедать в маленькой столовой, окна которой располагались по фасадной стороне дома. Чарльз посмотрел на улицу: сразу же за окном, прямо от дома мягко разворачивалась панорама обширного парка, по которому бродили многочисленные овцы и олени, а чуть в отдалении под лучами осеннего солнца, как будто подернутого дымкой, ярко блестела речка Харт, медленная и ленивая.

— С пользой, и к тому же я получил большое удовольствие. Какое же тут прекрасное место! Вам очень посчастливилось, лорд Кейтерхэм.

— Да, действительно очень посчастливилось. Жить здесь, по-моему, — величайший подарок судьбы. Владеть Хартестом. Иметь возможность передать его потом моим детям. Все это стало уже частью меня самого. Хотя, может быть, это и звучит слишком выспренно.

— Прекрати, Александр, — вмешалась Вирджиния. — Это действительно звучит выспренно. Стоит только тебе заговорить о Хартесте, как ты мгновенно превращаешься в настоящего зануду. Знаешь, далеко не все разделяют твои восторги по поводу каких-то особых красот имения. Я иногда начинаю просто ревновать, — добавила она, обращаясь к Чарльзу. — Он любит этот дом куда сильнее, чем меня. Дом превратился для него в любовницу. И он постоянно отдает предпочтение ей, а не мне.

— Ну что за чепуха, Вирджиния, — весело возразил Александр, однако Чарльзу послышалась в его голосе и более серьезная нота. — Мои чувства к тебе и к Хартесту даже сравнивать нельзя. Я безоговорочно предпочитаю Хартест.

Он ослепительно улыбнулся ей, однако Вирджиния не ответила на его улыбку. Глаза у нее потемнели, взгляд был жесткий, рука, державшая бокал, напряглась.

— Знаю, — кивнула она. — Именно об этом я только что и говорила. Подлей-ка лучше мне вина, вместо того чтобы нести всю эту чепуху, Александр. Если бы твои мысли не были постоянно поглощены только домом, мог бы и сам заметить, что у меня пустой бокал. И у Чарльза, кстати, тоже.

— Извини, пожалуйста. Виноват.

Он поднялся и снова наполнил их бокалы; Чарльз обратил внимание на то, что бокал Вирджинии пустел очень быстро, и на протяжении обеда его пришлось наполнять заново еще трижды. Она овладела собой и, когда они доедали первое блюдо, уже снова весело смеялась; Александр же стал вдруг каким-то скованным и напряженным; оба говорили слишком много и как-то подчеркнуто. Да, в местных садах Эдема явно было не все благополучно.

После обеда Вирджиния сказала, что хочет прогулять собаку.

— Если вы еще не слишком соскучились по земельному праву, пойдемте вместе.

Они прошли к озеру; вокруг него вела тропинка, проложенная прямо через заросли высокого тростника; Вирджиния шла впереди, собака — не обязательный лабрадор, которого ожидал увидеть Чарльз, но потрясающе элегантная афганская борзая с длинной бежевой шелковистой шерстью — трусила рядом с ней. На Вирджинии были похожее на армейскую шинель пальто и резиновые сапоги, в которые она заправила брюки; выглядела она совсем как настоящая англичанка и здесь, посреди этого сельского пейзажа и болотистой грязи, казалась совершенно естественной.

— Какая у вас тут волшебная жизнь, — осторожно заметил Чарльз, пытаясь забросить какой-нибудь крючок, чтобы выудить ключ к разгадке: по каким причинам она так явно несчастлива.

— Да. — Ее голос с легкой хрипотцой звучал спокойно и почти самодовольно. — Действительно волшебная.

— Вы не скучаете по Штатам?

— Очень. Иногда. Не столько по Штатам, сколько по своей семье. Больше всего по брату.

— А чем он занимается?

— Работает в банке.

— А-а. А ваш отец?

— Он владелец банка.

— А-а.

— Я очень домашний человек, — проговорила она вдруг. — Люблю, чтобы меня окружали родные мне люди. У Александра нет родственников. Одна только мать, которая отказывается со мной встречаться.

— О господи! Почему?

— Потому что я американка. Пятнаю чистоту их рода. Я так думаю. Я делала массу попыток, несколько раз писала ей, даже послала цветы, когда в день нашей свадьбы она подарила мне фамильную тиару Кейтерхэмов; но все оказалось напрасно и ни к чему не привело.

— Вот глупая старуха! Ну ничего, скоро у вас появится своя собственная династия, и тогда уже вы будете устанавливать правила игры. И не будете больше одиноки.

— Да, — согласилась она. — Да, конечно. И довольно скоро.

Он почувствовал в ее голосе какое-то напряжение и сменил тему:

— А каким банком владеет ваш отец?

— «Прэгерс». Это инвестиционный банк. У него нет здесь отделения, поэтому вы о нем, наверное, ничего не слышали.

— Да, не слышал. Должно быть, он очень влиятельный человек, ваш отец?

— Даже слишком. Ему это не на пользу. — Она вдруг обернулась к Чарльзу и улыбнулась ему. — Мы устраиваем на Рождество бал. Почему бы вам не приехать?

— С удовольствием, — ответил он. — Спасибо.

Впоследствии, оглядываясь на этот момент, вспоминая, как она стояла там, в камышах, со слегка растрепавшимися от влажного воздуха темными волосами и на ее бледном лице отражались одновременно и задумчивость, и радость, вызванная его согласием, Чарльз понял, что именно в тот самый момент все и началось.

Бал состоялся в последнюю субботу перед Рождеством, и весь Хартест был в праздничном настроении. Хозяева сумели организовать даже полную луну, заливавшую дом и парк серебристым светом; выстроившиеся вдоль Большой аллеи деревья были густо усеяны огоньками праздничной иллюминации; а в самом центре Ротонды стояла огромная, в двадцать футов высотой, елка, убранная бирюзовыми и серебристыми игрушками и украшениями. Вначале был ужин для двухсот избранных гостей; после этого, к десяти часам вечера, должны были съехаться еще триста человек, и для всех гостей устраивался еще один ужин; Вирджиния и Александр, стоя на лестнице перед входом, встречали приглашенных. Чарльз, входивший во вторую группу, подумал, что ему еще никогда не доводилось видеть столь классически блистательной женщины: на Вирджинии было черное бархатное платье с огромным шлейфом, на голове у нее красовалась тиара из крупного жемчуга. Никаких других драгоценностей, не считая жемчужного браслета, на ней не было; лицо ее, с огромными золотистыми глазами, в свете луны особенно бледное и прекрасное, казалось странным, экзотическим, почти неземным.

Александр, во фраке и белом галстуке, красивый, обаятельный, улыбающийся, стоял с ней рядом, с гордостью демонстрируя два предмета, которые он любил больше всего в жизни, — свой дом и свою жену. Чарльза поразило то почти детское удовольствие, которое было со всей очевидностью написано у Александра на лице.

Он поздоровался с Чарльзом за руку, произнес: «Чарльз! Хорошо, что вы приехали. Как диссертация?» — и повернулся к другим подходившим гостям; Вирджиния задержала руку Чарльза в своих ладонях и проговорила:

— Очень рада, что вы смогли выбраться. Надеюсь, найдете себе тут пару. А если нет, отыщите меня.

Приглашение, которое он получил, было на двоих; Чарльз, однако, решил никого с собой не брать, его слишком заинтриговали и приглашение, и предстоящий праздник, и он не хотел оказаться там связанным присутствием какой-либо девушки, да еще едва знакомой. Он хотел быть свободным, хотел иметь возможность внимательно понаблюдать за празднеством и разобраться в мотивах, которыми руководствовалась хозяйка дома, приглашая его; поэтому, давая ответ на приглашение, он написал, что у него нет какой-то определенной дамы, с которой он мог бы приехать, что он будет прекрасно чувствовать себя и в одиночестве и что, если это не нарушит планов и правил предстоящего праздника, он предпочел бы приехать один. Вечер был организован с большим размахом: играли два оркестра — танцевальный и джаз, работали две дискотеки, танцы были устроены в бальном зале и в Ротонде, а в полночь состоялось небольшое представление: выступал молодой человек, который очень неплохо пел, а потом по просьбам собравшихся перешел на пародии; Чарльз оценил его таланты и попросил изобразить королеву-мать, и в следующий же момент королева предстала перед ним — полная, снисходительно, но приятно державшаяся, она, правда, была облачена в смокинг, но выглядела в нем естественнее, чем в обычных своих туалетах от Хартнелла. Она улыбалась, приветственно махала рукой, задавала банальные вопросы, и ее было бы невозможно ни с кем спутать.

Под конец вечера откуда-то появился Санта-Клаус с большим мешком, и каждый из гостей получил по подарку. Мужчинам достались шелковые носовые платки, женщинам — тоненькие записные книжечки в кожаных переплетах и с золочеными корешками. Чарльз краем уха услышал, как одна из девушек негромко сказала другой:

— Эти книжечки станут самой престижной вещицей. Все ведь обязательно расскажут, где они их получили, верно?

Санта-Клаус завершил раздачу подарков и исчез, заиграл джаз, и гости помоложе снова пустились танцевать. Чарльз, который до сих пор чувствовал себя превосходно, вдруг ощутил легкий приступ одиночества; он раздобыл себе бокал шампанского и устремился на поиски Вирджинии, впрочем не особенно надеясь ее найти.

Однако отыскал он ее очень легко, она сидела на лестнице в окружении массы народа; увидев Чарльза, поднялась и протянула ему руку.

— Чарльз! Рада видеть. Пришли пригласить меня потанцевать? Честно говоря, я этого ждала.

— Да, — ответил он, и Вирджиния повела его туда, где продолжались танцы.

Танцоршей она оказалась великолепной, Чарльз рядом с ней чувствовал себя совершенно беспомощным и бездарным.

— Вы просто бесподобны, — проговорил он, со смехом останавливаясь и любуясь ею со стороны, — вам бы на сцене выступать.

— Знаете, я подумывала об этом. Но мама сказала, что это было бы очень заурядно. Я танцую с папой. Его и танцевать-то я научила. У нас есть даже номер, который мы исполняем вместе. Поем и танцуем.

— Очень бы хотел посмотреть.

— Вам бы не понравилось. Номер довольно кричащий и дешевенький. Совершенно в нью-йоркском духе. Здесь бы такое не смотрелось.

Музыка сменилась, заиграли что-то медленное; она вдруг прильнула к нему, и он ощутил мягкое, теплое, ласковое прикосновение всего ее тела. Она положила руки ему на плечи, взглянула в глаза и улыбнулась:

— У тебя очень приятное лицо, Чарльз Сейнт-Маллин. Не то чтобы красивое…

— Спасибо.

— Не обижайся. Я хотела сказать — но очень, очень сексуальное. Этот ирландский цвет кожи, синие глаза, темные волосы… во всем этом что-то есть… мне нравится, очень нравится.

Вирджиния успела уже выпить немало шампанского и теперь была сильно навеселе.

— Твое тоже довольно сексуальное, — вдруг отважился произнести он, сознавая, что рискует нарваться на резкий отпор.

— Спасибо тебе. Большое спасибо. А все остальное у меня как, сексуальное?

— Абсолютно нет, — совершенно серьезным тоном заявил он. — Никуда не годится.

Она рассмеялась и уронила голову ему на плечо:

— Надеюсь, ты не считаешь меня слишком навязчивой?

— Напротив, именно такой я тебя и считаю. — Он сказал это в шутку и был поражен, увидев, что она восприняла его слова всерьез; она отпрянула, словно он ее ударил, взглянула на него, повернулась и, бросившись вдоль коридора, скрылась в одной из комнат.

Чарльз пошел за ней, пробуя по пути ручки всех дверей; большинство из них было либо заперто, либо за ними находились какие-то стенные шкафы; однако в самом конце коридора он обнаружил маленькую гостиную; вначале Чарльзу показалось, что в комнате никого нет, но потом он увидел Вирджинию: сгорбившись, она сидела на стуле возле окна и смотрела куда-то в темноту. Вирджиния услышала, как он вошел.

— Уйдите, пожалуйста, — проговорила она, даже не обернувшись.

— Вирджиния, вы с ума сошли. Я же шутил. Я ведь говорил все это не всерьез. Просто… н-ну, просто…

— Просто что?

— Просто в том, как мы с вами воспринимаем юмор, и заключается самая существенная разница между нашими странами, лежащими по разные стороны Атлантики. Американцы не очень хорошо умеют ощущать границу легкомысленного трепа. Вы к нему относитесь слишком уж серьезно. Я должен был подумать об этом, прежде чем шутить. Простите меня, пожалуйста. Разумеется, я не считаю вас навязчивой, по-моему, вы очень красивы и сексуальны. И обаятельны. Пожалуйста, не расстраивайтесь.

Она обернулась к нему, и в свете луны Чарльз увидел, что она только что плакала, крупные слезинки еще продолжали катиться у нее по лицу. Его это удивило и озадачило.

— Вирджиния, не плачьте. Пожалуйста. Я не хотел вас обидеть. Честное слово. Вам совершенно не из-за чего расстраиваться.

— Есть из-за чего. — Она горестно вздохнула и содрогнулась всем телом. — Очень много из-за чего есть. Но все это не имеет к вам никакого отношения. Простите меня. Я просто дура.

— Ничего подобного. — Чарльз подошел к стулу, опустился на колено и взял ее за руку. — Никакая вы не дура. Может быть, немного безрассудны, но уж никак не дура. — Он протянул руку, коснулся ее лица, смахивая с него слезинки; она вдруг схватила его руку и поцеловала кончики пальцев.

— Соленые, — проговорила она, — странно, правда, что слезы всегда соленые?

— Да, — ответил он, — да, действительно странно. — И, наклонившись, очень нежно поцеловал ее в мокрые щеки. — Извините меня, мне очень жаль, что я вас так расстроил.

— А как вы думаете, — лениво спросила она, глядя вниз и поправляя на себе платье, и голова ее вдруг как-то вяло склонилась, — не пообедать ли нам как-нибудь вместе? В Лондоне? Мне бы очень этого хотелось.

— Мне тоже, — сказал он, — я вам тогда позвоню, если можно, сразу же после Рождества.

Вскоре после этого он уехал и всю обратную дорогу до Лондона, трясясь в своем потрепанном, громыхающем «мини», размышлял о том, с чего бы это женщина, у которой есть все, лишь недавно вышедшая замуж за одного из самых богатых, самых известных и обаятельных мужчин Англии, — с чего бы такая женщина, рискуя все это потерять, вдруг пытается завести роман с начинающим адвокатом, у которого нет ни гроша.

Они дважды пообедали вместе, прежде чем он оказался с ней в постели в своей маленькой квартирке в Фулхэме; и оба раза это были не просто обеды, но изящно обставленные, волнующие события; в самой вежливой и безукоризненной манере она поддерживала разговор на любые темы: о каких-нибудь юридических вопросах, о том, как складывается его карьера, о детстве — его или ее собственном; у них обнаружился общий интерес к живописи импрессионистов; сравнивая между собой Англию, Ирландию и Америку, они постоянно убеждались, что им нравится одно и то же; и на протяжении всех этих разговоров она смотрела ему в глаза с таким выражением, которое ясно говорило о сильнейшем неутоленном голоде.

Чарльз понимал, чего именно она хочет, он и сам хотел того же; только у какого-нибудь ненормального, убеждал он себя, не возникло бы подобного желания. Однако он ужасно боялся. Боялся показаться глупым и слишком самонадеянным (хотя все его инстинкты подсказывали, что в данном случае ему это не грозит), боялся натолкнуться на отпор (хотя те же самые инстинкты говорили ему, что это крайне маловероятно); боялся, что ему придется привести ее, такую красивую и изысканную, дорого одетую, в свою задрипанную квартирку со скрипучей кроватью и старыми заштопанными простынями, которые подарила ему мать, еще когда он только переезжал в Лондон; боялся гнева и возмездия, которые мог обрушить на него граф Кейтерхэм, если бы узнал, какой оборот приняли события; а больше всего боялся, что сам он может оказаться далеко не так хорош в постели, как от него наверняка ожидает графиня. Чарльзу приходилось несколько раз бывать в постели с девушками, и он считал, что справляется с этим достаточно хорошо, однако девушки эти были либо молоды и наивны, либо проститутки; ни одна из них и отдаленно не обладала тем опытом, который неизбежно принесла бы в его постель замужняя светская женщина, которая к тому же, прежде чем вступить в брак, без сомнения, должна была многому научиться в Америке, особенно с учетом занимаемого ею там общественного положения. Но тем не менее, несмотря ни на что, графиня явно хотела именно его; и сам он столь же определенно хотел именно ее; вот почему под конец второго их совместного обеда, когда она сидела, нежно водя по его ладони большим пальцем, ее длинная нога обвила под столом его ногу, а золотистые глаза ее, казалось, готовы были растаять от нежности, он собрался с духом и произнес:

— А не хотели бы вы… не хотела бы ты зайти немного подальше?

Она ответила, что да, да, очень бы хотела и готова зайти так далеко и так быстро, как он сам этого хочет; он сказал, что у него есть квартира в Фулхэме, где он будет рад ее принять, если ей захочется туда прийти, и что это можно было бы сделать как-нибудь на следующей неделе, сейчас ему нужно бежать обратно в контору; она рассмеялась и заметила, что слегка уязвлена тем, что он отдает столь очевидное предпочтение Лайонелу Крейгу, а не ей, но на следующей неделе — так на следующей неделе.

Неделю спустя — в тот самый день и час, когда Лайонел Крейг отправился, как обычно, играть в гольф, — Чарльз отпер дверь своей квартиры на Парсонс-Грин, пропустил впереди себя Вирджинию, она вошла, осмотрелась, довольно улыбаясь, и сказала:

— Пойдем прямо в спальню, хорошо? Не будем больше терять время.

Она держалась решительно, целеустремленно, почти бесстрастно и сразу же принялась раздеваться, не испытывая вроде бы ни малейшего стыда и даже обыкновенной стеснительности. Лежа на кровати, Чарльз наблюдал за ней; как он и ожидал, Вирджиния и без одежды была столь же безупречно красива — высокая, стройная; ее истинно американские, длинные, великолепные ноги казались бесконечными, груди были на удивление полные, с крупными темными сосками; она разделась, легла и проговорила:

— А теперь, если не возражаешь, я за тобой понаблюдаю.

Он почувствовал себя так, словно угодил в дурацкое и нелепое положение, и, отвернувшись, быстро сорвал с себя одежду и плюхнулся в постель рядом с ней; однако она повернулась к нему с выражением такой нежности и радости, что он сразу же ощутил прилив счастья и уверенности в себе; заключив ее в объятия, он улыбнулся и шепнул:

— Я не самый опытный в мире мужчина, ваша светлость, но я горжусь тем, что могу вам послужить.

— Я тоже не самая опытная, — ответила она и стала целовать его, вначале нежно и робко, словно пробуя, потом все более и более жадно.

Чарльз почувствовал, как его словно подхватывает и несет какая-то волна, теперь он был абсолютно уверен в том, что и как делает; он повернул ее на спину, заглянул в ее золотистые глаза и, склонившись над ней, стал медленно, осторожно целовать ее груди. Она лежала, откинув голову назад, закрыв глаза, всем телом мягко прижимаясь к нему; она не торопила, не ласкала, даже не дотрагивалась до него, она просто послушно, почти старательно следовала за движениями его тела.

Но к тому моменту, когда он вошел в нее, она уже страстно и нетерпеливо ждала его, влажная, нежная и податливая; он с восторгом и почти с благоговением погрузился в нее, ощущая, как она плотно, упруго и с удовольствием обхватывает его, передавая свое наслаждение и ему. И вдруг все, что они испытывали, каждый из них и оба вместе, резко изменилось, их ощущения становились все более неодолимыми, неистовыми, заставляя их двигаться все быстрее и энергичнее; Чарльз позабыл обо всем, позабыл о том, чтобы думать и о ней тоже, чтобы доставлять удовольствие и ей, хотя бы делать ей приятное, он просто рухнул в омут собственного наслаждения, врываясь и погружаясь в ее горячие глубины, утопая в них; а потом все так же мгновенно вдруг завершилось, он ощутил лихорадочное сотрясение во всем теле, вскрикнул и опустился на нее, совершенно неподвижный, моментально и резко устыдившись того, что мог совсем забыть о ней.

— Извини меня, — с трудом выговорил он, — извини. Я должен был подождать. Но ты была так прекрасна.

— Ничего, — ответила она, — все в порядке. Мне понравилось. В следующий раз все будет отлично. Но и сейчас было хорошо. Не расстраивайся и не волнуйся, мне хорошо, просто полежи вот так, тихо, и не выходи из меня, не выходи, не надо.

Он лежал почти неподвижно, дожидаясь, пока она успокоится; потом мягко вышел из нее и, приподнявшись, заглянул ей в лицо:

— Тебе действительно хорошо?

— Да, действительно.

— Я должен был… должен был бы спросить тебя раньше насчет… — Голос его смущенно затих.

— Насчет предохранения? — улыбнулась она. — Не говори глупостей. Я добропорядочная американская девушка, я на таблетках.

— Да, ты не отстаешь от прогресса. Тут их почти никто не принимает.

— Я знаю. Мы, американцы, вообще прогрессивная нация. Это очень полезно.

— Наверное. — Он помолчал. Потом улыбнулся ей и обвел пальцем ее груди. — А знаешь, ты потрясающая женщина. Потрясающе красивая. Потрясающе милая. Даже не понимаю, что ты тут со мной делаешь.

— Занимаюсь потрясающе приятным сексом, — не мудрствуя, отвечала она.

После этого он часто пытался расспрашивать Вирджинию о ее семейной жизни. Его озадачивало, почему она изменяет мужу. Она не производила впечатления заурядной обманщицы. Не казалась она и сексуально ненасытной. Она была в меру чувственной и после того первого раза всегда достигала оргазма, иногда даже и не однажды, однако определенно не отличалась в постели воображением и не демонстрировала, вопреки ожиданиям, никаких сверхъестественных страстей и желаний, которые способны были бы привести ее с супружеского ложа в постель любовника. Ей просто нравилось, как она говорила, бывать с ним, познавать его в библейском смысле этого слова, и ничего большего добиться от нее ему не удавалось. Она категорически отказывалась говорить о своей семейной жизни или об Александре, обсуждать свое прошлое, даже всего-навсего сказать, счастлива она или нет.

Когда он как-то заговорил о том, что может произойти, если Александр обо всем узнает, она заявила:

— Он не узнает. Обещаю тебе, что он ничего не узнает.

— А чем же, по его мнению, ты занимаешься здесь, в Лондоне, целыми неделями напролет?

— Тем же самым, чем обычно занимается в Лондоне целый день любая женщина. Хожу по магазинам. Встречаюсь с друзьями. Александр очень занят в имении, Чарльз. И по большей части предоставляет меня самой себе. Он не будет ни о чем расспрашивать. Честное слово. Пусть тебя это не волнует.

Время шло, и им, как и всем любовникам, стало хотеться как можно больше бывать друг с другом. Обеденных перерывов с их неизбежно скоротечными, оставляющими неудовлетворенность и какой-то осадок свиданиями им теперь уже было мало. Они стали периодически встречаться и по вечерам, а как-то раз Чарльз взял выходной, и они целый день провели в постели, ограничившись в обед сыром, виноградом и шампанским. Они слушали музыку, разговаривали. Чарльз в тот день мало что выяснил насчет ее семейной жизни, но узнал кое-что о ней самой: о том, как расстраивалась она в детстве из-за того, что не могла угодить отцу; о том, как любит Малыша; о том, как она была рада, когда сумела в конце концов найти себе занятие по душе; о ее подругах — «Тиффи тебе бы понравилась, она самый занятный человек в мире». Он тоже рассказывал ей о своем детстве, безмятежном и счастливом, прошедшем на волшебно прекрасном западном побережье Ирландии, где он рос вместе с братом и сестрой, любимой своей сестрой Фелицией, которая теперь стала монахиней и живет в монастыре в Корке; ему позволено было оставаться дома до тех пор, пока ему не исполнилось тринадцать, и только тогда его отправили в школу, и то в Дублин, а не в Англию, в Итон, как его брата. «Я был маминым любимцем, она умереть за меня была готова». Как и все, кто вырос в сельской местности, в детстве он играл с деревенскими ребятами, ездил верхом, ловил рыбу, лазал по деревьям. «Однажды я свалился с одного, тридцатифутового, и сломал руку, доктор сказал, мне еще повезло, что я не сломал шею, и с тех пор я не люблю высоту». Потом он изучал право в колледже Святой Троицы в Дублине, «это такое изумительное место, что невозможно свыкнуться с мыслью, что ты давно уже не там», а потом началось долгое, медленное, мучительное продвижение к тому, чтобы в конечном счете обзавестись собственной практикой. «Этого невозможно добиться, не имея на начальном этапе какого-нибудь постоянного независимого дохода, а мои доходы очень скромны».

— Как тебе повезло, — проговорила Вирджиния, — у тебя такая безоблачная жизнь, никаких проблем.

— Д-да… Пожалуй, да. А у тебя что, так много проблем?

— Очень, — ответила она, — но я учусь как-то жить с ними.

Ближе к весне Вирджинией овладела мысль провести с Чарльзом хотя бы несколько дней.

— Не бойся, я не собираюсь надоедать тебе и не стану уговаривать, чтобы мы вместе сбежали куда-нибудь насовсем. Но было бы и в самом деле славно, очень славно провести вдвоем несколько дней и ночей так, чтобы не нужно было ни о чем волноваться, смотреть постоянно на часы. Разве не так?

— Конечно так, но как это сделать? Подумай сама, это же совершенно нереально.

— На Пасху я собираюсь поехать навестить маму. Я могла бы вернуться назад на два дня раньше. Или улететь туда на два дня позднее.

— Вирджиния, дорогая ты моя, это же страшно рискованно.

— Не очень. Александр уедет к этой старой ведьме, своей матери. Он ничего не будет знать. Что ты об этом думаешь? Мне кажется, эта идея должна тебе понравиться, обязательно должна.

— Разумеется, она мне нравится, но я боюсь. За тебя, но и за себя тоже. Представь, что Александр все узнает. Ты только представь.

— Не узнает. Ничего он не узнает. А потом… у него нет собственнических инстинктов. Честное слово. Ну, Чарльз, давай попробуем. Пожалуйста.

— Ладно. Постараюсь что-нибудь придумать. Но в Фулхэме мы эти два дня проводить не будем. Хорошо?

— Договорились.

В конце концов он вспомнил о том коттедже, что стоял на самой границе имения его отца.

— Никто туда никогда не заходит. Он стоит прямо у моря. Примерно в двух милях от дома. Мы могли бы пожить там.

— Прекрасно.

— Не очень. Там холодно, сыро и нет электричества. Воду надо качать из колодца вручную. Придется топить печь, а освещение там только от масляной лампы. Кровать неровная, и я уверен, что в доме наверняка водятся мыши.

Вирджиния поцеловала его:

— По-моему, ты просто пытаешься меня отговорить.

— Совершенно верно.

— Ну так считай, что ничего у тебя не вышло. Ты потерпел позорнейшее поражение. Мы едем. И будем трахаться, и трахаться, и трахаться целых два дня подряд. А потом я улечу в Нью-Йорк, схожу на Пасху с мамой в церковь и замолю все свои грехи.

— Тебе-то хорошо, — ответил Чарльз. — А я католик, мне за это придется вечно жариться в аду.

— Но я буду того стоить. Обещаю.

— Думаю, что да, — улыбнулся он. — Ну что ж, не забудь прихватить для меня пасхальное яичко. А иначе я не поеду.

— Не забуду.

Они встретились в аэропорту Корка и двинулись дальше на старенькой машине, которую Чарльз взял напрокат.

— Спаси меня Бог, если нас увидит кто-нибудь из тех, кого я знаю. Мама меня просто убьет.

— За что? За то, что привез сюда замужнюю женщину?

— Нет, за то, что не заехал самым первым делом к ней.

— А-а.

Коттедж оказался каменным и совсем крошечным; добрались они туда уже к самому вечеру, и в доме стоял жуткий холод. Чарльз заранее запасся дровами, углем, продуктами и вином.

— А ты что прихватила с собой?

— Только саму себя.

— Ох уж мне эта аристократия, — проговорил он, целуя ее. — Совершенно не способна позаботиться о себе. Сходи накачай воды, хоть какая-то польза от тебя будет.

Вирджиния вернулась несколько смущенная:

— У меня ничего не выходит. Насос не работает.

— Никакого от тебя толку. Пригляди-ка за супом, а я схожу сам сделаю.

Вид у нее стал довольный.

— Вот готовить я умею хорошо.

Она действительно умела. В морковный суп она добавила немного сливок и вина и подала его на стол вместе с разогретым на дровяной плите хлебом и шампанским.

— Боюсь, оно несколько теплое. Но это марочное.

— Значит, что-то ты все-таки прихватила.

— Да. А еще у меня есть роскошный сыр, немного фруктов в сливках, орехи, земляника и свежий инжир. Это все в моей большой сумке.

— Прямо не сумка, а корзина с рынка. Здорово. Господи, а откуда ты достала свежий инжир в это время года?

— Купила в «Фортнуме».

— Ну, естественно. И как только я сам не сообразил.

Когда они поели, он проговорил:

— Так, а теперь займемся делом.

— Что ты имеешь в виду? — насторожилась она.

— Не бойся, ничего страшного. Будем сушить постель.

— Прости. А как мы будем это делать?

— Бутылками с горячей водой.

— Неужели же ты привез и бутылки?!

— Привез.

— Ты меня просто потрясаешь, Чарльз.

— Я знаю.

В постели все равно было невыносимо холодно, даже несмотря на горячие бутылки, и к тому же, как и обещал Чарльз, она была неровной; когда Вирджиния забралась под одеяло, ее бил сильнейший озноб.

— Никогда в жизни еще не ложилась в холодную постель.

— Испорченная ты девчонка.

— Я знаю. Но тут уж я ничего не могу поделать.

— Сейчас я тебя согрею. Двигайся сюда, поближе, и прижимайся.

Она устроилась в его объятиях и крепко прижала его к себе. У нее было такое ощущение, будто все ее тело промерзло насквозь.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая? Тебе хорошо?

— Да, конечно. Давай полежим так немного. Я отойду.

— Не думаю, — ответил Чарльз, и руки его принялись нежно и неторопливо поглаживать ее. — А потом, не смогу я так лежать. Уж извини.

— Постарайся. А то каждый раз, как только ты шевельнешься, меня обдает холодом.

— Так тебе и надо. Это же была твоя идея сюда приехать.

— Чудесная идея. Что, разве не так?

— По-моему, так. Слушай, не могла бы ты…

— Да?

— Позволить мне сейчас уступить моим наклонностям. А потом я полежу тихо. Обещаю.

— Ну, так уж и быть.

Потом они лежали перед огнем, обнаженные, на толстом одеяле. Маленькая комнатка к этому времени успела прогреться; в ней было темно, и только пламя бросало вокруг свои отсветы. Чарльз достал бутылку вина, они пили его и неторопливо разговаривали, улыбаясь друг другу.

— Ой, да, — вспомнила вдруг Вирджиния. — Твое пасхальное яичко.

— Надеюсь, не из «Фортнума»? Это было бы слишком неоригинально.

— Нет. От Фаберже.

Она порылась в сумке и вытащила косметичку, в которой, обернутое слоем ваты, лежало изящное, инкрустированное рубинами золотое яйцо.

— Это тебе в знак моей благодарности. Ты сам не знаешь и никогда не узнаешь, как много ты для меня сделал.

— Вирджиния, — потрясенно проговорил Чарльз, — я не могу это принять. Это же целое состояние.

— То, что ты для меня сделал, — улыбнулась она, — стоит целого состояния. Я хочу, чтобы ты его взял. Отец подарил мне его, когда мне исполнился двадцать один год.

— Ну, если ты так хочешь, — промолвил он, с благоговейным трепетом крутя яйцо в руке, — я возьму. Но даже не представляю себе, чем смогу тебя отблагодарить.

— И не надо. Ты и не должен этого делать. А если будешь когда-нибудь голодать, продай его. Обещаю, что не стану обижаться.

— Нет уж, я предпочту голодать, — торжественно произнес Чарльз; он и в самом деле так думал.

Утром они проснулись рано: огонь погас, и из постели их выгнал холод. Чарльз снова отправил Вирджинию за водой, сказав, что не впустит обратно в дом, пока она не научится пользоваться насосом.

Она вернулась торжествующая, с наполовину налитым чайником; Чарльз приготовил кофе, и они позавтракали булочками с медом и тем инжиром, что привезла Вирджиния.

— А теперь поехали на прогулку. Хватит сидеть взаперти.

— Чарльз! Я полагала, что мы тут должны ото всех скрываться.

— Там, куда я тебя повезу, мы будем в безопасности.

Они поехали вниз по долине к морю; Чарльз привез ее на пляж, такой длинный и широкий, что он производил впечатление чего-то совершенно самостоятельного, существующего независимо от окружавшего пространства. Там они и гуляли; позади, за спиной у них, были горы, небольшие долины, первозданные, причудливо изломанные обрывы, а перед их взорами расстилалось море — бурное, холодное, неизменно прекрасное.

— Боже, какое великолепнейшее место! Мне здесь так нравится. Я бы хотела тут жить.

— Я знаю один небольшой домик, который ты могла бы снять. За очень умеренную плату.

— По рукам!

Они вернулись в коттедж, изголодавшись и в прямом смысле слова, и друг по другу, и занялись любовью — ласково, нежно, с привычным теплым ощущением почти устоявшейся близости. Потом Вирджиния отвернулась от него, и Чарльз вдруг понял, что она плачет.

— Что случилось? Дорогая, в чем дело?

— Ни в чем. Не знаю. Просто с меня как будто что-то спало. Я ощущаю какое-то полнейшее, абсолютное умиротворение. Счастье. И поэтому плачу. Глупо звучит, правда?

— Очень.

— Вы чересчур откровенны, мистер Сейнт-Маллин.

— Я знаю.

Они поели перед огнем, потом снова легли в постель, в объятия друг друга; проснулись они совершенно голодными. Чарльз приготовил ужин, цыпленка в вине; блюдо оказалось превосходным.

— Ты просто чудо, — восхитилась Вирджиния.

— Я знаю.

— Идем в постель. Дай я тебя отблагодарю.

— С одним условием.

— Это с каким?

— Ты вначале вымоешь посуду.

— Ты удивительно романтичен.

— Я знаю.

— Это уже становится неинтересно.

— Прости. Черт с ней, с посудой. Идите ко мне, миледи, я вас трахну. Мне почему-то это кажется сейчас жутко важным.

— Я уж думала, что сам ты никогда не попросишь.

В ту ночь она была особенно раскованной и безудержной; такой он ее никогда еще не видел. Она крепко прижималась к нему, оргазм следовал у нее за оргазмом, и казалось, им не будет конца; она и не старалась даже сдерживать радостные, ликующие вскрики; когда наконец силы ее истощились, она в изнеможении откинулась на спину и почти торжествующе улыбнулась Чарльзу:

— Это было бесподобно. Просто бесподобно.

— Да, мне тоже так показалось. Можно мне теперь немного поспать?

— Можно. И спасибо тебе.

— За что?

— За все. Но особенно за это. За сегодня.

Впоследствии на протяжении многих лет он не раз вспоминал эти ее слова и то, как она их произнесла, стараясь понять, что она хотела сказать ими, что она на самом деле имела в виду.

Наутро оба были подавлены, их праздничное настроение улетучилось. Им предстояло собираться и после обеда возвращаться в Корк.

Вирджиния была особенно печальной, ушедшей в себя, в ее золотистых глазах стояло какое-то странное выражение.

— Не грусти, — проговорил Чарльз. — Нам будет что вспомнить.

— Да. Будет.

— Я люблю тебя, Вирджиния. Очень люблю.

Он впервые сказал ей эти слова, впервые позволил себе даже подумать об этом. Он понимал, что никакого будущего у их отношений быть не может, а уж будущего у его любви к ней — тем более. Но на него что-то нашло, он испытывал прилив нежности, тепла, ему не давала покоя томительная радость пережитого, и ему захотелось сказать ей об этом.

Она выпрямилась и посмотрела на него серьезно и озабоченно, взгляд у нее был тяжелый; Чарльз сразу же понял, что она не разделяет его чувства. Ему стало больно, очень больно; но все-таки он предпочитал знать правду.

— Чарльз. Послушай… я…

— Не надо, Вирджиния. Я понимаю. Ты меня не любишь. Мне не следовало этого говорить. Сам не знаю, почему я это сделал. Конечно, все это не может больше продолжаться. Должен быть и конец. Я понимаю. Честное слово. Конечно, мне нелегко, — добавил он, и рот его скривился в странной, обиженной улыбке. — Конечно, я бы предпочел увезти тебя на край света и сделать своей. Навеки. Но это невозможно. Я был бы сумасшедшим, даже если бы только подумал об этом.

— Сумасшедшим, но очень милым… Чарльз, прости меня. Иногда я думаю, что не должна была этого начинать. С моей стороны все это было очень эгоистично и неправильно. Я…

— Вирджиния…

— Да?

— Вирджиния, почему ты это сделала? Почему ты это начала?

Наступило долгое молчание. Потом она медленно заговорила:

— Я не могу сказать тебе. Просто не могу. Ничего. Но одной из причин было то, что я тебя хотела. Мне казалось, что ты самый привлекательный и самый сексуальный мужчина, какого я видела. И я знала, что могу тебе доверять.

— Доверять мне. — Он ощутил острый укол обиды и гнева. — Ах вот как. Ну что ж, тебе это было очень удобно. Удобно и хорошо.

— Что ты хочешь сказать?

— Ну, это же очевидно: тебе нужен любовник, которому бы ты могла доверять, разве не так? Доверять в твоем положении. В твоем очень важном, очень высоком и очень заметном положении. Такой, который не станет трепать твое имя по всему Лондону. Который не выставит тебя в неприглядном свете, не ославит, как дешевку, не подставит под удар твой брак. Да, теперь я понимаю, насколько для тебя было важно, сможешь ли ты мне доверять.

— Не надо, Чарльз. Пожалуйста.

— Почему не надо? Тебе никогда не приходило в голову, Вирджиния, что у меня может возникнуть такое чувство, будто меня просто используют? Как вполне подходящий, симпатичный, всегда стоящий на задних лапках член, торчащий из небезобразного и послушного тела, которому можно доверять. Как раз то, что тебе нужно. А может быть, мне тоже чего-то хотелось? Немного любви, даже немного какого-то будущего. Но мне этого не видать, так? Я должен жить, как всегда, тянуть свою лямку, трахать тебя, когда тебе этого захочется, удовлетворять тебя, а потом тихонько возвращаться на свою работу, ни о чем не спрашивая и не подавая голоса. Знаешь, мне все это может очень скоро надоесть. Считай, что твой медовый месяц закончился. Найди себе другого наивного дурачка, которого устроят твои условия и который согласен будет удовлетворять все твои прихоти.

— Чарльз, прошу тебя! — Вирджиния уже плакала, слезы градом катились у нее по лицу.

— И не реви. Вся эта дурацкая история началась тоже с твоих слез. Очень полезная штука, эти слезы. А когда Александр оказывается не на должной высоте и не делает все, что тебе взбредет в голову, ты тоже плачешь?

— Нет, — тихо ответила она, — Александр никогда не заставляет меня плакать.

Потом его стало мучить раскаяние. Вирджиния сидела в машине, бледная, молчаливая; он подошел, уселся с ней рядом, взял ее за руку:

— Прости меня, дорогая. Мне страшно жаль, что так вышло.

— Ничего.

— Нет, не ничего. Это очень скверно. Я не должен был так поступать, не должен был портить тебе эту маленькую идиллию.

— Почему ты все время называешь ее моей? А разве тебе самому нисколько не было хорошо?

— Было, конечно. Но ведь идея изначально все-таки твоя. И прекрасная идея.

— Что ж, надеюсь. Ты меня тоже прости. Для тебя все это должно было быть просто ужасно. Теперь я понимаю. Наверное, правда надо нам заканчивать эту историю. Ради тебя.

— Нет, — возразил он, — давай не будем заканчивать. Если я в чем-то запутался, так это моя проблема. Раз уж я имел глупость в тебя влюбиться, то, по крайней мере, я не хочу терять тебя прежде, чем это станет абсолютно необходимо.

Однако он все-таки потерял ее. Вынужденно, два месяца спустя.

Как-то она пришла на свидание к нему в Лондоне бледная и с очень усталым видом. Войдя в дверь, она вымученно улыбнулась ему и тяжело опустилась на диван; ей явно было нехорошо.

Перед этим он не видел ее две недели: его не отпускали дела, а она была занята подготовкой праздника, который ежегодно устраивался в Хартесте в середине лета.

— Дорогая, что случилось? Ты ужасно выглядишь.

— Я и чувствую себя ужасно, — ответила она. — Я беременна.

— Что?! Но этого же не может быть!

— И тем не менее. — Несмотря на ее сильную бледность и измученный вид, глаза у нее светились торжеством и счастьем.

— Но… от кого?

— От Александра, разумеется.

Чарльз быстро посчитал в уме, моментально вспомнив все, что она когда-либо говорила на эту тему.

— Но послушай… Я думал, ты принимаешь таблетки.

— Я принимала. Но доктор сказал, что они мне вредят. Поэтому я перестала. Ну и… вот, беременна.

— А почему ты так уверена, что это не мой? Не мой ребенок?

Он ощутил прилив радости и гордости, произнеся эти слова, у него было такое чувство, как будто она сама сказала ему, что это его ребенок, сама поздравила его с отцовством.

— Господи, Чарльз, ну конечно же он не твой.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, для начала, по времени я беременна немногим более месяца. Мы не особенно часто встречались с тобой после Пасхи. А она была два месяца тому назад. В то время я еще принимала таблетки.

— Очень уж все тютелька в тютельку.

— Что?

— Что едва только ты перестаешь принимать таблетки, как в тот же самый момент беременеешь от своего необычайно плодовитого мужа.

— Да, таблетки именно это и делают.

— Что делают?

— Повышают плодовитость.

— Вот как. Ну что ж, примите мои поздравления, леди Кейтерхэм. Наверное, вы сейчас испытываете необычайный подъем.

— Да, испытываю.

— Не сомневаюсь.

— Чарльз, пожалуйста, не надо.

— Извини, если я тебя расстроил. Так что же из всего этого следует для нас?

— Мне страшно грустно, но все кончено.

— В самом деле?

— Да. Иного выхода нет.

— Ну конечно. Ты же не можешь приходить сюда с пузом, чтобы потрахаться, верно?

— Чарльз, прошу тебя!

— Извини, Вирджиния, но я не могу в данном случае проявить благородство и добровольно оставаться в тени. Меня это слишком выводит из себя. Я тебе и раньше говорил, что у меня такое чувство, будто меня просто используют. Теперь оно стало еще сильнее. Мое место — в прошлом. В твоей жизни я тебе больше не нужен.

— Ну, если хочешь, можешь считать и так.

— Знаешь, я тоже мог бы кое-что сказать насчет тебя и твоей беременности. Насчет того, что я об этом думаю. О том, откуда она взялась.

— Я знаю. Но, надеюсь, ты не станешь этого делать.

— Ты всегда знала, что не стану, разве не так?

— Я… д-да, пожалуй, так.

— Вирджиния, ты можешь посмотреть мне в глаза и сказать, что ты абсолютно уверена в том, что этот ребенок — не мой?

Она повернулась к нему, ее золотистые глаза смотрели ясно и решительно.

— Да, Чарльз, могу.

Он не поверил ей ни тогда, ни позже. Но потому, что любил ее, сделал вид, будто поверил.

Мысль заказать для ребенка крестильное платье была его. Он был совершенно уверен в том, что это его ребенок, и потому хотел заявить на него какие-то права. Не агрессивно, не так, чтобы все разрушить. Но тем не менее все-таки заявить.

Он посоветовался с сестрой, Фелицией. Чарльз рассказал ей все. Она была монахиней; вся их семья одновременно и гордилась ею, и сожалела о ее судьбе; она и сама тоже разрывалась между этими чувствами: между желанием выйти замуж, любить, иметь собственную семью и детей и по-прежнему принадлежать к тому же миру, в котором жили ее родители и братья; и чувством непреходящего внутреннего ликования оттого, что ей посчастливилось осуществить величайшую мечту католика — найти свое Призвание. Она приняла постриг в женском монастыре в Баллидегоге и теперь работала в одном из приютов лондонского Ист-Энда; это была высокая, очень красивая девушка, мягкая и добрая, наделенная мудростью и чувством юмора, много раз выручавшими всю их семью.

Сейчас она сидела в квартире в Фулхэме — квартире, жить в которой Чарльзу было теперь невыносимо: казалось, здесь до сих пор звучат страстные, жаркие стоны и вскрики Вирджинии, — и внимательно слушала все, что рассказывал ей Чарльз.

— Так, значит, ты считаешь, что этот ребенок твой?

— Да. Я так считаю.

— Почему?

— Не могу тебе сказать. Сам не знаю. Я просто это чувствую. В ее браке есть что-то странное, неестественное. Она не хотела обсуждать эту тему, но что-то там есть. А кроме того, сроки. Те два дня, что мы провели тогда вместе, в Ирландии.

— Как ты мог, Чарльз? Это был скверный поступок. Представляешь, что было бы с мамой, если бы она вас обнаружила?

— Не представляю, Фелиция. Но ведь она не обнаружила. Так или иначе, это были изумительные два дня, мы даже времени не замечали, столько занимались любовью, и она мне казалась тогда такой сосредоточенной на этом, поглощенной… ой, извини, Фелиция, я не должен был тебе этого говорить.

— Почему же нет?

— Ну, как-то это нехорошо.

— Потому что я монахиня? Чарльз, сколько раз я тебе говорила: мы, монахини, ушли из мирской жизни, однако это вовсе не значит, что мы полностью оторваны от нее и ничего о ней не знаем. Просто мы в нашем положении способны не судить эту жизнь, а смотреть на нее спокойнее и даже внимательнее; но мы хорошо знаем о ее существовании. Так что, пожалуйста, пусть тебя это не тревожит. Как я понимаю, ты хочешь сказать, что у тебя создалось тогда впечатление, что она стремилась как можно больше и чаще сношаться с тобой. И именно в тот период. Значит, не исключено, что она могла тогда попытаться зачать?

— Д-да… да, пожалуй. — Он был несколько поражен и даже смущен тем, что сестра так легко и быстро ухватила самую суть того, о чем он пытался сказать.

— Но, Чарльз, с чего бы ей этим заниматься? Она замужем, и очень удачно. Возможно, ей не очень нравится ее муж, несмотря на то что он такой обаятельный и покладистый, и поэтому она завела роман с тобой, но вряд ли это могло стать основанием для того, чтобы зачать ребенка, твоего ребенка, и притом намеренно. Разве не так?

— Так. Я это все понимаю. Я много раз сам обо всем этом думал и не могу найти никакого объяснения. Но мне кажется — даже больше, чем кажется, — что этот ребенок мой. Вся эта история, которую она изложила, насчет того, что прекратила принимать таблетки и сразу же забеременела от мужа, кажется мне слишком надуманной.

— Подожди, но ты не встречался с ней после Пасхи?

— Нет.

— Ну так вот.

— Но, Фелиция, сейчас ведь еще только июнь. Я не очень много знаю о беременности и особенностях женского организма, но почти до самого конца апреля она была в Нью-Йорке. Если она забеременела именно от мужа, то это должно было произойти всего лишь около месяца тому назад. Слишком недавно для того, чтобы уже чувствовать себя плохо или хотя бы быть просто уверенной.

— Женщины прекрасно чувствуют свое тело, Чарльз. Женщина все знает прежде, чем доктора и анализы смогут что-то подтвердить. Так или иначе, мне кажется, что если ты будешь продолжать заявлять свои права на этого ребенка, то заведомо ничего не добьешься, но многое можешь потерять.

— Я знаю. — Чарльз взглянул на сестру, и она увидела в его глазах огромную тоску. — Я и не собираюсь, даже и не мечтаю об этом. Просто, знаешь, мне это положение кажется в высшей степени прискорбным и неудовлетворительным, только и всего. И я скучаю по ней. Я очень по ней скучаю.

— Ты ее и правда любишь, да?

— Очень и очень сильно. Она такая красивая, нежная, грустная. Я понимаю, — добавил он с ноткой оправдания в голосе, — понимаю, что совершаю грех, но не жалею об этом. Должен был бы, но нет, нисколько не жалею.

— Это бывает по-разному, — живо заметила Фелиция. — У Бога есть много способов заставить нас почувствовать раскаяние. Можно предположить, что для тебя Он выбрал путь испытания несчастьем, неопределенностью, неизвестностью. Не мое дело читать тебе нотации. Мне просто больно, оттого что ты несчастлив. И я не сомневаюсь, что леди Кейтерхэм тоже несчастна. По твоим рассказам у меня не сложилось о ней впечатления как о человеке, который легко вступает в прелюбодеяние. Здесь явно что-то есть, что-то такое, о чем мы, возможно, никогда не узнаем. Боюсь, единственное, что ты можешь сделать, Чарльз, это принять все так, как есть.

— Я знаю. И надеяться, что настанет день, когда я все-таки узнаю, что же за всем этим скрывалось, что там было на самом деле.

— Да, но, может быть, ты окажешься лишен даже такой возможности. Нельзя, Чарльз, возлагать на это слишком большие надежды. Она сейчас для тебя потеряна, твоя Вирджиния, и ты должен с этим примириться. Иначе тебя могут ожидать гораздо большие несчастья, и длиться они будут куда дольше…

— Наверное. Но все-таки мне хотелось сделать ей подарок. Страшно хотелось бы. Что-то прощальное и значимое. Не драгоценность и не какую-нибудь заурядную безделушку. А что-нибудь, что было бы как-то связано с ребенком. С моим ребенком. Может быть, какой-нибудь большой платок, чтобы его заворачивать. Не знаю, что нужно для младенцев? И что она согласилась бы принять от меня на память?

— С ребенком… — задумчиво проговорила Фелиция. — Понимаю… Ну что ж, дай мне об этом поразмыслить денек-другой, я тебе потом скажу. А пока не пригласил бы ты свою несчастную, бедствующую сестричку на обед? Жуть как соскучилась по бокалу «Гиннесса», и, если бы ты сводил меня куда-нибудь, где его подают, мне было бы легче потом разобраться с твоими проблемами.

— Разумеется, приглашаю, — ответил Чарльз, целуя ее. — И с большим удовольствием. А что, монахиням разрешается ходить в такие места?

— Монахиням разрешается ходить куда угодно, — отпарировала Фелиция. — Лишь бы их совесть оставалась при этом чиста. Не думаю, что моя совесть пострадает, если мы часок посидим с тобой в какой-нибудь пивной вроде «Охотничьего домика».

— Платье или рубашка для крещения, — произнес Чарльз. — Что ты об этом думаешь? Это же ведь каждому младенцу нужно, верно? Почему бы мне и не подарить его Вирджинии? Сделать на заказ и подарить? В таком жесте ничего неприличного ведь нет, правда?

— Кое-что есть, — улыбнулась ему Фелиция. — Крестильное платье — очень личная и особенная вещь, и, по всей вероятности, в семье есть какая-нибудь фамильная реликвия, в которой будут крестить малыша, как крестили всех его или ее предшественников. Мы ведь все тоже крестились в одной и той же рубашке. Но как подарок для твоей графини оно, пожалуй, годится, это было бы мило и вполне приемлемо. В конце концов, его же можно было бы носить как обычное, а не только на крестины. Я случайно знаю одну женщину, которая, в принципе, могла бы сшить такое платье. Если она возьмется, то можешь быть уверен, что платье будет изысканнейшее, очень тонкой работы. Если хочешь, я с ней поговорю и могу сразу же заказать. А отправишь ты его малышу сам.

— Спасибо тебе, Фелиция. Это было бы прекрасно.

Дорогой Чарльз!

Какой милый, очаровательный, неожиданный и дорогой подарок! Я очень рада ему и рада, что ты обо мне помнишь.

Обязательно на крестины одену в него малыша (кстати, я совершенно уверена, что это будет мальчик).

Если не возражаешь, пришлю тебе фотографию крестин, чтобы ты видел, что твоим подарком воспользовались.

Спасибо тебе.

С любовью,

Вирджиния Кеитерхэм.

Больше никогда в жизни он не получал от нее ни весточки.