Вирджиния, 1956–1957

В 1956 году приличные девушки этого еще не делали. А Вирджиния Прэгер была очень приличной девушкой.

Но ее, как и большинство ее ровесниц, весьма беспокоило то, что приличные молодые люди этим занимались.

По этому поводу она и высказалась как-то своему брату, Малышу Прэгеру. Произошло это в один апрельский день, уже в сумерки, когда по бодрящему легкому морозцу они ехали по направлению к Лонг-Айленду, чтобы провести Пасху с родителями в Хамптоне. В машине, кроме них двоих, никого не было; за рулем сидел Малыш. Это ужасно несправедливо, подумала вдруг она; временами ей кажется, что сильнейшее впечатление о первом годе, проведенном в Уэлсли, — это воспоминания о том, как ей постоянно приходилось отталкивать потные, жадные руки, стремившиеся забраться к ней то под лифчик, то еще ниже, под трусики; и при этом она еще чувствовала себя виноватой оттого, что к ней приставали; а потом выслушивала разговоры девчонок о том, что какой бы ты ни была там девственницей, но в первую брачную ночь лучше иметь дело с парнем, у которого уже есть кое-какой опыт и который понимает, что и как надо делать.

— Вашему брату дозволяется перебеситься в молодости. А почему же нам нельзя?!

— Потому что вы женщины, — объяснил Малыш, переводя новый, беззаветно любимый «порше-спайдер» на пятую скорость и разгоняя его почти до сотни миль в час. — Посматривай, нет ли полиции, сестренка, ладно?

— Тебя не поймают, — раздраженно заметила она. — Ты никогда не попадаешься.

— Могу однажды и влипнуть.

— Ах, как умно! Как мы здраво рассуждаем! Совсем как папа, когда он заявляет, что девушкам нечего соваться в банковское дело. Но ведь это же глупо!

— А тебе что больше нравится? — поинтересовался Малыш. — Банковское дело или секс?

— Банковское, — не задумываясь, ответила Вирджиния. — А тебе?

— Мне — секс. Надо нам поменяться местами, — расхохотался Малыш. — Обманщица ты, Вирджи! Тебе ведь на самом-то деле вовсе не хочется перебеситься, тебя это совсем не интересует. Тебе подавай банк. Ты что, действительно хочешь влезть в это дело?

— Не знаю… может быть, и нет. Но мне бы хотелось попробовать… Осторожно, Малыш, полиция!

Малыш мгновенно сбросил скорость и ушел вправо, в соседний ряд; стрелка спидометра легко и непринужденно скользнула вниз. Патрульная машина поравнялась с ними, и сидевший в ней полицейский посмотрел на Малыша так, словно готов был убить его; на протяжении нескольких следующих миль он так и держался с ними рядом, но потом откуда-то сзади, из сгущавшейся темноты вылетел на бешеной скорости «мерседес», скользнул мимо и мгновенно скрылся из виду, и полицейский устремился за ним в погоню. Малыша же он так и не остановил и не оштрафовал. Малыш в очередной раз не попался.

Вирджиния была права, он действительно никогда не попадался. Сколько он помнил и себя, и сестру — с того самого момента, как оба они начали ходить, — Малыш никогда не попадал ни в какие неприятности. Если в доме что-нибудь портилось или ломалось, если они опаздывали к чаю, забывали пригнать с пастбища своих пони, написать поздравительные или благодарственные открытки, выгулять собаку или вычистить клетку кролика, если они получали плохие отметки или замечания за поведение в школе, — у Вирджинии всегда бывали в таких случаях неприятности, а Малыш каким-то непостижимым образом непременно выпутывался. Ему никогда не приходилось ни врать, ни делать вид, будто он ничего не натворил, — ему просто всегда везло. Когда ему предстояло сообщить отцу о какой-нибудь своей провинности, тот или оказывался в деловой поездке, или его не было в нужный момент дома, или он был занят и не желал ничего выслушивать; или же мать оказывалась чем-нибудь занята — чаще всего очередным благотворительным мероприятием, которые у нее следовали одно за другим непрерывной чередой; или сам Малыш тихо и незаметно прокрадывался в дом попозже, когда миссис Уайни, их нянька, уже занималась какими-либо другими делами; или садовнику становилось жаль кролика, и он сам наводил порядок у того в клетке, не дожидаясь, пока кто-то другой об этом вспомнит.

Так или иначе, но Малыш никогда не попадал в неприятности.

Вирджиния же попадала в них постоянно. Несмотря на то что ее все любили, она вечно во что-нибудь вляпывалась. И чаще всего натыкалась при этом на отца. К тому же она все время оказывалась как бы в тени Малыша: за что бы она ни бралась, у всех и всегда возникало такое впечатление, что ему любое дело удается лучше, чем ей. И это было весьма странно, потому что Вирджиния превосходила Малыша умом. И хорошо понимала, что она умнее. Она легче все схватывала, быстрее соображала, отметки у нее всегда были лучше, она чаще, чем брат, добивалась различных успехов и реже терпела неудачи. Из года в год она училась только на отлично, тогда как Малыш вечно перебивался где-то между «удовлетворительно» и «посредственно». И тем не менее у нее было постоянное ощущение, что она неудачница. Отчасти это происходило по вине ее отца: не замечая выдающихся способностей дочери, проявляя полнейшее безразличие к ее успехам, он превозносил до небес куда более скромные достижения сына и даже отсутствие у него вообще каких-либо достижений. «Парень совершенно безнадежен, — говаривал отец, и его глаза теплели и смотрели на сына с любовью и гордостью. — Так же туп в математике, как и я был в свое время», — добавлял он, ожидая и предвкушая непременный взрыв льстивого смеха и деланых возражений слушателей и привлекая всеобщее внимание к умению Малыша казаться умным, упорным и работоспособным — к опасному, но полезному в общении умению, которым какая-то безмозглая фея наградила его еще в колыбели и которое стало для него подлинным даром судьбы, заменив собой все другие. Оно и вправду оказалось крайне ценным, и Малыш отлично сознавал это, затрачивая массу времени и усилий на то, чтобы оттачивать и совершенствовать его, а Вирджиния с обидой и возмущением наблюдала за ухищрениями брата, скованная цепями присущего ей послушания и потому производившая впечатление несколько туповатой.

К тому же Малыш был намного легче и проще ее в общении, гораздо свободнее и раскованнее держался; все были единодушны в том, что у Вирджинии хорошие манеры, но ей не хватало того обаяния, каким был наделен Малыш, не хватало его способности на любой вечеринке, в любой компании неизменно оказываться в центре внимания; ее никогда не относили к числу людей, чье присутствие на каком-либо событии абсолютно необходимо, чье одобрение или порицание много значит.

Разумеется, она пользовалась успехом; даже очень заметным успехом. Не было недостатка в молодых людях, пытавшихся забраться к ней под лифчик или под трусики, и нельзя сказать, чтобы ее обходили всевозможными приглашениями. Друзья Вирджинии говорили, что ее повсюду приглашают потому, что она не только хорошенькая, но и очень мила; враги же — их у нее было немного, но все они отличались красноречием и умением четко формулировать свои мысли — утверждали: ее приглашают только из-за того, что ей предстоит со временем унаследовать столь огромное состояние, что даже в колледже, где очень большие деньги не кажутся чем-то особенным, размеры этого состояния производят впечатление.

Фредерик Прэгер III был банкиром. В тех кругах, где вращались Прэгеры, это означало, что он был владельцем банка. Банк принадлежал еще его отцу, а основателем банка был дед Фредерика Прэгера III, и никто не сомневался, что со временем банк перейдет к Малышу, которого тогда уже станут называть не Малыш, а Фредерик Прэгер IV.

Начало состоянию Прэгеров было положено в 1760 году одним умным, но нахальным и дерзким молодым человеком по имени Джек Милтон, который служил клерком в маленьком банке в Саванне, штат Джорджия. До него доходили разговоры о том, что можно сделать неплохие деньги, финансируя так называемый золотой треугольник — торговый маршрут, на котором корабль покидал английский порт Ливерпуль с грузом металлических сундуков и оловянных вилок и ложек и шел к западному побережью Африки, где эти товары обменивались на рабов. После чего корабль направлялся к Бермудам, где рабов, которым предстояло в конечном счете попасть в южные штаты Америки, обменивали на мелассу; на последнем, третьем этапе этого маршрута корабль с грузом сахара возвращался назад в Ливерпуль. Маршрут этот, при всей его кажущейся фантастической сложности, был практически вполне осуществим и, как правило, приносил обычно по сто пятьдесят процентов прибыли на каждом своем этапе.

Джек Милтон, который был расчетливым молодым человеком, сказал своему непосредственному начальнику в банке о возможности вложить деньги в «золотой треугольник» с американской его вершины; начальник же, который был менее расчетлив, покачал головой и сказал, что ему все это представляется крайне рискованным. На том бы все и закончилось, если бы однажды, когда Джек допоздна засиделся на работе, в банк не заглянул его владелец, некто Ральф Хобсон, заметно навеселе, чтобы забрать коробку сигар, подаренную ему днем одним из клиентов. Увидев Джека все еще за работой и будучи в благожелательном расположении духа, владелец проникся уважением к трудолюбию клерка и заговорил с ним, и Джек сам не заметил, как рассказал ему о возможностях, скрытых в «золотом треугольнике». Три месяца спустя Хобсон вложил некоторую сумму в снаряжение небольшого корабля; а еще через девять месяцев после этого вложенные им деньги учетверились. Хобсон повторил эту операцию; убедился, что доходы банка резко подскочили; и, будучи человеком честным, наградил Джека несколькими акциями своего банка. Со временем он сделал Джека своим партнером. Банк «Милтон и Хобсон» процветал; молодые мистер Милтон и мистер Хобсон получили его в наследство от своих отцов, а потом передали банк собственным сыновьям. Они жили в Джорджии, их плантации располагались по соседству друг с другом, и хлопок приносил им дополнительный — и немалый — доход; к тому же каждый из них владел несчетным количеством рабов. Но в самом начале 1850 года Дуглас Хобсон заразился холерой и умер, так и не успев оставить потомства; Джереми Милтон стал, таким образом, единоличным владельцем банка, однако его собственными наследницами были лишь дочери. Жена Джереми умерла при родах их единственного сына, а несколько часов спустя за ней последовал и новорожденный.

Сам Джереми тоже не отличался крепким здоровьем: он страдал легкими, и доктора опасались, что у него могла развиться чахотка. В свои тридцать пять лет он выглядел уже пожилым человеком и был всерьез обеспокоен будущим банка.

Коринна, старшая из его дочерей, была настоящей красавицей: с большими темными глазами и копной густых тяжелых волос, падавших вниз длинными темно-рыжими локонами; поскольку к тому же ей одной предстояло еще и унаследовать весьма значительное состояние, то естественно, что она была желанной партией. Никто так и не понял, почему она все-таки не вышла замуж ни за одного из увивавшихся вокруг нее блестящих красавцев, а выбрала в конце концов ничем не примечательного молодого человека по имени Фредерик Прэгер, рядового служащего в банке, правда серьезного и симпатичного, но безденежного и к тому же заику.

Они поженились в 1852 году, Джереми сделал Фредерика своим партнером в банке, и молодожены окунулись в полную страсти и блаженства жизнь; год спустя Коринна уже пользовалась в местном обществе репутацией молодой, но гостеприимной хозяйки. Фредерик процветал по-своему, вкладывая собственные деньги и средства клиентов банка в строительство железных дорог, которые бурно множились по всей стране; Джереми наблюдал за его успехами и ростом активов банка и был всем этим чрезвычайно доволен. Фредерик оказался достойным обретенного положения и как зять, и как будущий преемник.

Но чем ближе подходил конец 1850-х годов, тем чаще и больше все вокруг говорили о войне. О войне между Севером и Югом. Юг был самонадеян; уверен в том, что он не только способен победить, но обязательно победит; что его генералы — неподражаемые Борегар, Джонстон, Ли — непобедимы; и что янки с Севера представляют собой лишь банду выскочек, которые и воевать-то толком не умеют. Очевидная близость войны нимало не волновала подавляющее большинство южан; но у Джереми Милтона были друзья и партнеры на Севере, и он понимал, что вооружение и организация армии там гораздо лучше, чем на Юге, а люди по меньшей мере столь же храбры и подготовлены не хуже, чем солдаты армии конфедератов. И к тому же у Севера было больше денег. Намного больше денег.

— Мне все это не нравится, — сказал как-то Джереми Фредерику. — Совершенно не нравится. Ну, мы-то от всего этого, не сомневаюсь, только выиграем. Война для банков — прекрасное дело. Перед войной все запасаются оружием, снаряжением, припасами, а после войны надо восстанавливать разрушенное. Но я боюсь за Юг. Боюсь за этот город. Боюсь за тебя и за свою дочь. По-моему, если война начнется, тебе надо будет сразу же отправить Коринну на Север.

Вот почему всю войну Коринна и ее отец провели в Филадельфии. Фредерик вступил в армию конфедератов и смог воссоединиться с семьей только в самом начале 1866 года — исхудавший, немного ослабевший от непрерывных приступов дизентерии, но каким-то удивительным, чудесным образом оставшийся живым и невредимым. Уцелела вся их семья. И не только уцелела, но сумела сохранить и почти все свое состояние. С самого начала войны Фредерик продолжал вкладывать деньги в строительство железных дорог. И несмотря на поражение, на блокаду, обстрелы, на то, что сгорела вся Атланта, стальные артерии устояли и теперь, когда война закончилась, снова вдыхали жизнь в штаты Юга. Более того, на протяжении двух лет подряд перед началом войны Фредерик продавал огромные партии хлопка напрямую непосредственно в Ливерпуль и оставлял вырученные за них деньги там, в местном банке, где никто не смог бы до них дотянуться. Теперь же он взял оттуда все эти деньги, а это были многие тысячи долларов. И еще — предстояло заново отстраивать Атланту. Весь Юг надо было отстраивать заново. Создавать промышленность, вдыхать в него новую жизнь. Семейство Прэгер вернулось в Саванну и оказалось там одной из очень немногих семей, которым повезло и они не разорились; и, по мере того как Юг, подобно фениксу, возрождался из пепла, Прэгеры становились все богаче и богаче.

В 1867 году Коринна забеременела; доктор сказал, что в тридцать два года, в принципе, уже поздновато заводить детей, но поскольку она женщина крепкая и в добром здравии, то все должно пройти прекрасно. Супруги Прэгер были довольны: быть может, наконец-то судьба ниспошлет им столь долгожданного сына. Джереми пребывал в таком же радостном ожидании и возбуждении, как и они: с самой свадьбы Коринны он мечтал о внуке, о наследнике.

Родился и вправду мальчик: крупный и здоровый ребенок, с такими же, как у Коринны, темно-голубыми глазами и светлыми, как у Фредерика, волосиками; но вместе с ним в семью пришла не радость, а горе. Коринна, с обычными для нее мужеством и стоицизмом перенесшая долгие и тяжелые роды, взяла ребенка на руки, с обожанием посмотрела на его маленькое сердитое личико, и тут вдруг у нее внезапно открылось сильнейшее кровотечение, и она умерла прежде, чем успели хоть что-нибудь предпринять для ее спасения.

Неделю спустя с Джереми, который был уже весьма слаб, случился удар; и хотя удар был несильный, Джереми после него так никогда уже полностью и не оправился. На Фредерика легла вся ответственность за жизнь и воспитание младенца.

Он нанял нянек, экономок, гувернанток, с истечением времени дом снова вошел в упорядоченный ритм жизни, но сам Фредерик оставался отчаянно несчастным человеком: память о Коринне продолжала жить в доме и преследовала его, словно привидение, а вид слабеющего, шаркающего ногами тестя наполнял безысходной тоской, от которой, казалось, нет спасения. В этом непрерывном кошмаре Фредерик прожил целых четыре года, на протяжении которых единственным убежищем, где он мог хотя бы на время скрываться, отвлекаясь от своих тяжких мыслей, был банк; в 1872 году Джереми умер, банк стал семейной собственностью Прэгеров и сменил название, а Фредерик переехал в Нью-Йорк.

Переезд отозвался немедленным успехом.

Фредерику не пришлось преодолевать чьего-либо сопротивления в делах; связи его чрезвычайно расширились, у многих из прежних его клиентов уже были в Нью-Йорке свои филиалы и представительства, и эти клиенты оказались счастливы снова встретиться с банком, к которому они привыкли; а экономика страны росла в те годы поразительными темпами.

Банк разместился в превосходном здании на Пайн-стрит — улице, параллельной Уолл-стрит, — выстроенном из темного песчаника, с потолками, украшенными лепными карнизами тонкой работы, с мраморными каминами в самых просторных комнатах, с резными ставнями на высоких окнах и стенами, отделанными деревянными панелями; к тому же Фредерик не поскупился на обстановку; он выложился полностью, насколько это было в его силах, и банк выглядел почти как семейный жилой дом — лампы от Тиффани, мебель из лучших в Нью-Йорке и Атланте салонов антиквариата, индийские ковры; предметом особой гордости банка «Прэгерс» было то, что в каждой комнате всегда стояли свежие цветы, а в шкафах вдоль стен выстроились рядами не только финансовые справочники, но и тома Чарльза Диккенса, Марка Твена, Вальтера Скотта, Шекспира. Клиентам нравилось приходить сюда, в этот своеобразный и благодатный мирок, где было приятно находиться, проводить время и где всегда можно было получить отличный деловой совет.

Нью-Йорк в те годы стремительно разрастался: Александр Т. Стюарт только что открыл тут первый в мире универсальный магазин, вслед за ним свои универмаги открыли Лорд и Тейлоры, Купер-Сигель и семья Мэйси, и в поистине лихорадочном темпе сложилось то, что позднее обрело известность как «женская миля». Строительство велось с огромным размахом и потрясающе быстро: буквально на глазах у Фредерика поднялись собор Святого Патрика, церковь Святой Троицы и многие прекрасные торговые и гражданские сооружения — такие, как музей «Метрополитен», Карнеги-холл. Привыкший к неспешной, размеренной и манерной жизни Юга, Фредерик постоянно ощущал здесь душевный подъем и прилив физических сил, исходившие и от присущей Нью-Йорку атмосферы энергичного стяжательства, и от царившего тут потенциально опасного, но исполненного кипучей жизни смешения рас и народов, на котором зиждилось все быстро разраставшееся богатство города. Феноменальная работоспособность Фредерика, его коммерческая прозорливость и мягкое обаяние, сочетавшееся с глубокой серьезностью, обеспечили ему и личный, и деловой успех; быстро поняв, что не сможет конкурировать с крупнейшими банками Уолл-стрит, но что у него есть отличное преимущество — возможность строить отношения с клиентами на более близкой, почти личной основе; возможность, которой лишены крупные банки, — он решил специализироваться на издательском деле и связи, и его клиентами стали процветающие компании — владельцы кабельных линий, а также книжные и быстро развивавшиеся журнальные издательства. Одним из первых его нью-йоркских клиентов оказался молодой человек по имени Ирвин Дадли, занимавшийся изданием романов, которые миллионными тиражами раскупали главным образом молодые американки из рабочих семей; однажды за ужином Фредерик и Дадли вместе задумали новое издание, еженедельник, составленный из повестей и рассказов, в том числе и с продолжением, что обеспечивало бы им постоянство читательской аудитории. Когда в 1885 году началось издание первого такого еженедельника — «Любовные истории», — спрос читательниц на него оказался поистине ненасытен и первый номер пришлось отпечатывать полным тиражом трижды; «Настоящая любовь», родственное издание, в котором помещались истории, якобы действительно имевшие место, а также колонки советов покинутым и страдающим от безответной любви, расходилось с такой быстротой, что для его печатания пришлось срочно завозить дополнительное количество бумаги с фабрик, расположенных на Юге, потому что в самом Нью-Йорке добыть столько бумаги в сжатые сроки оказалось невозможно. Фредерик, поручившийся в тот раз за Дадли всеми капиталами «Прэгерса», стал одним из директоров компании, издававшей эти еженедельники, а в результате и его личное состояние приятно увеличилось.

Клиентов у него теперь было больше чем достаточно, процветали и «Прэгерс», и сам Фредерик, особенно после того, как наиболее честолюбивые хозяйки нью-йоркских салонов обнаружили в его лице такую редчайшую социальную драгоценность, как привлекательный и свободный мужчина. Его всюду приглашали; за ним охотились и те, кто устраивал всевозможные званые обеды, и крупные процветающие строительные и железнодорожные компании из числа его клиентов, стремившиеся заполучить его в состав своих правлений; им восхищались, его чуть ли не боготворили, и он чувствовал себя настолько счастливым, что даже сам с трудом верил в это. Но всем тем бесчисленным молодым женщинам, которые, лелея в душе планы будущего супружества, старались сесть рядом на торжественных обедах или знакомились с ним в театрах и концертах либо на приемах, что устраивались в летнее время прямо на открытом воздухе, — всем им суждено было испытать разочарование. У Фредерика была только одна любовь в жизни — не считая привязанности к сыну и бережно хранимой памяти о Коринне, — и предметом ее был «Прэгерс». Банк вытеснил собой все другое не только из головы Фредерика, но и из его сердца; Фредерик относился к нему как к любимому ребенку; самая первая его мысль утром и самая последняя перед тем, как заснуть, были всегда о банке, да и во сне Фредерик часто видел его же. Нью-йоркские девицы на выданье и их матери напрасно намекали, что мальчику, наверное, необходима мать, что особняк в Верхнем Ист-Сайде, по-видимому, должен казаться без хозяйки слишком большим и пустым, что и самому Фредерику, надо полагать, бывает неуютно и тоскливо одному в свободные от работы часы; Фредерик в ответ только улыбался им с выражением легкого сожаления на лице, как будто извиняясь, — он отработал эту мину до полной безупречности — и говорил, что нет, нет, нет, все прекрасно, у малыша великолепные няньки и заботливые воспитательницы, экономка ведет хозяйство умело и энергично, а у него самого столько друзей, что ему просто некогда чувствовать себя одиноким.

Единственным, что его всерьез тревожило, был маленький Фредерик. Трудности начались, когда ему не было и года, и возрастали с каждым днем. Фредерик был красивым и очаровательным ребенком; нянька боготворила его, а молоденькая воспитательница, взятая специально для того, чтобы учить его читать и считать, была от него в таком восхищении, что полагала своей собственной, а не его виной поистине удивительную неспособность Фредерика освоить азбуку и счет.

С годами сложился молчаливый заговор сочувствия, призванный скрыть от окружающих тот факт, что юный Фредерик в умственном отношении несколько ограничен; но когда ему исполнилось тринадцать и он должен был все-таки отправиться получать формальное образование, пришлось посмотреть правде в глаза. Само собой разумеется, что его устроили в колледж при Нью-Йоркском университете, и появление имени Прэгера-старшего в числе тех родителей, которые выбрали для своих отпрысков именно этот колледж, добавило последнему славы; но уже с самого начала учебы стало совершенно очевидно, что Фред никак не сможет войти в число лучших студентов. Пребывая постоянно в бодром настроении и прекрасном расположении духа, он с удовольствием проучился в этом колледже пять лет, неизменно оставаясь по получаемым оценкам почти в самом конце списка своего курса; однако он пользовался успехом, чувствовал себя вполне счастливым, бесспорно блистал на спортивном поприще, проявив особые наклонности к легкой атлетике и теннису, и смог-таки — с энергичной помощью множества репетиторов — с грехом пополам сдать выпускные экзамены. После этого годы учебы в Йельском университете прошли почти так же, только тут перечень его достижений пополнился успехами на ниве секса; но в двадцать один год он был так хорош собой, так приятен в общении, столь желанен в любой компании, любом обществе, что отцу не стоило никакого труда не замечать его умственную ограниченность и в конечном счете усадить его в комнату, прозванную в банке Прэгера «кабинетом наследника»: она располагалась рядом с кабинетом самого отца и была обставлена, в соответствии со вкусом и указаниями молодого Фреда, антикварной мебелью, украшена индийскими коврами и оснащена наиновейшими техническими нововведениями и устройствами — такими, например, как телеграфный аппарат и телефон, по которому Фред почти весь день болтал с друзьями. Занимался он главным образом тем, что непрестанно продавал принадлежавшие ему лично акции и покупал новые, ежедневно весьма подолгу с кем-нибудь обедал и водил по зданию бесчисленное множество молодых женщин, демонстрируя им «Прэгерс» и попутно весьма преувеличивая собственные место и роль в банке.

В самом начале 1894 года Фредерик I внезапно и неожиданно скончался от сердечного приступа; к моменту своей скоропостижной смерти он был уже не то чтобы совсем слеп к недостаткам сына, но пребывал в твердой уверенности, что у него самого в запасе еще достаточно лет, дабы успеть отточить способность Фредерика-младшего самостоятельно вести банк. Убеждение это оказалось единственной, но зато тяжелейшей его ошибкой: Фредерик II был в меньшей степени готов возглавить банк, чем те мальчишки-посыльные, что ежедневно носились с бумагами между банком и биржей на Уолл-стрит. Но самого Фредерика II это не особенно тревожило: узнав размеры активов банка, он счел невероятным, чтобы столь внушительным накоплениям могло что-то угрожать, и принялся швырять деньгами — иногда в самом прямом смысле слова, поскольку был по характеру заядлым игроком и играл не только на бирже, но и вне ее, — так что по прошествии всего лишь пяти лет в банке оставалось менее сорока процентов от первоначально унаследованных молодым Прэгером вкладов. Клиенты и партнеры один за другим уходили из «Прэгерса»; запасы средств на счетах банка таяли; проценты, которые банк мог позволить себе выплачивать по вкладам, сократились до опасно низкого уровня. Старшие партнеры не раз во всеуслышание заявляли за столом, во время обеденного перерыва: хорошо, что мистер Фредерик-старший не дожил до этих дней, иначе сердце его не вынесло бы всего того, что теперь происходит.

Но, ко всеобщему удовлетворению, делу помог неожиданный и крайне удачный случай. Молодой Фредерик влюбился в очаровательнейшую девушку по имени Арабелла Инглиш. Отец ее занимал высокое положение в банке Морганов, поэтому Арабелла разбиралась в финансах и была много наслышана о той трагедии, что разворачивалась в «Прэгерсе». Получив от Фредерика II предложение выйти за него замуж, она с огромным удовольствием и неподражаемой снисходительностью приняла его, посоветовав Фредерику поговорить на следующий день с ее отцом, а сама тем временем попросила отца, чтобы тот со всем тактом, на какой только был способен, но совершенно недвусмысленно заявил бы Фредерику, что если он действительно хочет жениться на Арабелле, то должен проявлять более ответственное отношение к собственному банку. Фредерик оказался настолько влюблен в мисс Инглиш, так стремился заручиться благословением ее отца, что, видимо, послушался бы старого мистера Инглиша даже в том случае, если бы тот посоветовал ему, ради улучшения дел в «Прэгерсе», ежедневно висеть по полчаса на окне шестого этажа вниз головой, цепляясь за подоконник только пальцами ног.

Последовавшие за этим разговором перемены оказались поистине революционными. Фредерик II стал приходить на работу каждый день, точно к десяти утра, и просиживал в своем кабинете до начала пятого — для того золотого времечка это считалось очень долгим рабочим днем; начал постепенно лучше разбираться в том, что происходило на рынке; обедал он теперь только с клиентами банка; читал — сразу же после завтрака — одни лишь финансовые газеты; и при тех достаточно скромных способностях, какие у него были, сумел в конечном счете стать почти первоклассным банкиром. Когда в 1903 году появился на свет Фредерик Прэгер III, юного наследника снова ожидало весьма значительное состояние.

Фредерик III оказался интересным ребенком; как и все Прэгеры, он был блондин, хорош собой, а унаследованное им от деда чутье в денежных делах сочеталось у него с прекрасным даром прирожденного политика. Все, кто окружал его, ясно увидели и оценили эти качества, когда еще в семилетнем возрасте он однажды попросил у присматривавшей за ним няньки четверть доллара, сказав, что хочет взять монетку в школу и опустить там в банку для пожертвований на благотворительные цели. Мама, объяснил он (говоря неправду, но глядя при этом широко раскрытыми, влажными и честнейшими глазами), слишком занята своими общественными делами, и ей не до таких мелочей; и нянька, разжалобившись — как это сделала бы любая нянька на ее месте — от подобного проявления материнского жестокосердия и эгоизма, тут же выдала ему целых пятьдесят центов. По дороге в школу Фредерик купил на эти деньги пакетик мятных леденцов; шофера он уговорил сделать остановку, сказав, что хочет купить себе на завтрак еще одно яблоко. Мятные леденцы были распроданы потом в школе ребятам по центу за штуку; к концу дня Фредерик не только вернул себе свой первоначальный капитал, но и увеличил его на доллар и пятьдесят центов. К середине четверти он подобным образом сколотил уже больше двадцати долларов. Сами эти деньги были ему не нужны; ему просто приятно было сознавать, что, если понадобится, он всегда способен сам что-то заработать.

Ко времени, когда ему исполнилось двадцать пять, молодой Фредерик уже вовсю занимался в банке операциями, примерно соответствовавшими «мятным леденцам» в этой сфере, и постоянно сталкивал между собой Найджела Хоффмана — одного из старших партнеров в банке, человека ярких способностей, который был начальником отдела, где работал Фредерик III, а также и его крестным отцом и с которым у Фреда сложились довольно тесные и близкие отношения, — и своего отца, отношения с которым были довольно напряженными и колючими, поскольку тот давно уже и с глубоким неудовольствием успел понять, что сын существенно превосходит его и в способностях, и в знаниях и умениях, и в деловом чутье. Сегодня молодой Фред обедал с Хоффманом и жаловался ему, что отец обращается с ним как с ребенком, не дает ему никакой самостоятельности; а назавтра сетовал за обедом отцу, что, дескать, Хоффман ожидает от него слишком многого. В результате подобной тактики Фред II изо всех сил старался уберечь сына от чрезмерных служебных нагрузок и по возможности ничем не занимал его; Хоффман же стремился предоставлять ему все больше свободы и самостоятельности. Поэтому, когда молодой Фредерик ошибался, он всегда мог свалить вину на Хоффмана; если же он добивался в чем-то успеха, то всегда имел возможность заявить, что заслуживает больших доверия и независимости, нежели дает ему отец. Для него это была беспроигрышная игра.

Ко времени когда Фред III, как его все называли, влюбился в Бетси Брэдли, работавшую в «Прэгерсе» стенографисткой, он уже пользовался в банке таким влиянием, что с ним не мог сравниться никто, в том числе и его собственный отец, который, сохранив от былого главенствующего положения одно только название, теперь проводил все часы, когда бодрствовал, на поле для гольфа или же в клубе за игрой в триктрак.

Завершив этот по-своему выдающийся переворот в банке, Фред III сумел сделать так, что «Фостерс лэнд» открыла у него свой счет, чем он очень сильно укрепил свой авторитет и в «Прэгерсе», и за его пределами. «Фостерс» была гигантской строительной компанией с активами порядка миллиарда долларов; ее до неприличия молодой президент Джексон Фостер, которого все звали просто Джикс, когда-то учившийся в Гарварде вместе с Фредом, позвонил ему однажды утром и преподнес столь бесценный подарок так легко и небрежно, вскользь, словно подарил ему всего-навсего пару запонок. Сфера деятельности «Фостерс лэнд» не имела ничего общего с тем, чем до тех пор занимался «Прэгерс»; но Фред настолько великолепно повел ее дела, что дружба между ним и Джиксом Фостером ни разу не омрачилась даже тенью каких-либо профессиональных разногласий. Когда Фредерик III купил Бетси особнячок, ставший их первым домом, и во всеуслышание заявил, что она для него — единственная девушка в мире, то матери его это не понравилось. Не то чтобы она плохо относилась к Бетси, скорее наоборот — Арабелла старалась держаться с ней как можно мягче и приветливее и буквально из кожи лезла вон, чтобы вызвать ее на разговор, побудить к откровенности. Однако она все же призналась Фредерику II, что ни в коем случае не допустит, чтобы их сын женился на этой Бетси, которая Фреду никак не пара, совершенно не подходит на роль его жены и только изломает ему всю жизнь.

Арабелла очень твердо поговорила с Фредом, высказав ему насчет его невесты примерно то же самое, что незадолго перед этим говорила и его отцу; молодой Фред в ответ холодно посмотрел на нее и заявил, что любит Бетси, что именно такая жена ему и нужна и что, если Арабелла намерена не признавать ее, ему придется серьезно подумать о том, чтобы вообще прекратить всякие отношения с родителями.

Трещину, возникшую во взаимоотношениях Фреда III с матерью, со временем удалось загладить, но полностью она так никогда и не затянулась; одним из долговременных ее последствий стало пробудившееся у Фреда неуемное стремление отыскивать, брать на работу и продвигать выходцев из менее состоятельных и «неаристократических» семей; он делал это отчасти ради того, чтобы досадить матери, но отчасти и руководствуясь искренним и глубоким убеждением, что те, кому знакомы чувство голода и нравы улицы, будут служить ему добросовестнее, усердней и с большей отдачей, нежели привыкшие потакать собственным прихотям отпрыски из привилегированных слоев. А это, в свою очередь, наложило отпечаток и на «Прэгерс» в целом, придав ему облик, стиль и репутацию более жесткого и агрессивного банка, чем другие его коллеги по Уолл-стрит. Но самая большая ирония, как любил повторять впоследствии Фред III, заключалась в том, что со временем Бетси проявила себя не меньшим снобом, чем ее свекровь; она тоже стала тратить массу времени на чтение книг по этикету, вошла в многочисленные благотворительные комитеты и организации — выбирая, впрочем, такие, в составе которых не значилась Арабелла.

Поженившись, молодожены стали вести на удивление тихий и спокойный образ жизни; Бетси воспитали в убеждении, что жена обязана всячески ублажать мужа, чем она и занималась в меру своих способностей и умений, с полной самоотдачей, поведя дом с твердостью и уверенностью, удивившими даже Арабеллу. Бетси оказалась женщиной деловой, резкой, жесткой; но одновременно и нежной, и душевной, а для родившихся в 1935 году Малыша Фреда и в 1938 году Вирджинии она стала еще и любящей, заботливой матерью. И для нее самой, и для Фреда, мечтавшего о большой семье, о том, как у них будет много детей, жестоким горем и разочарованием стало то, что при появлении на свет Вирджинии, когда Бетси чуть не умерла во время родов, врач настоял на удалении матки.

Исходя из того, что у них обязательно будет много детей, Бетси настояла на покупке нового дома. Ей нравился их дом на 80-й Восточной улице в Нью-Йорке, куда они въехали год спустя после смерти родителей Фреда и где жили сейчас. Однако тот, что Фред II выстроил неподалеку от Ист-Хамптона, — большой и просторный, но чем-то похожий на сарай-переросток — она никогда не любила; ей всегда хотелось обзавестись солидным загородным домом, притом таким, который бы во всем отвечал ее вкусам.

— Ну хорошо, найди то, что тебе хочется, — заявил в конце концов Фред. — Только не морочь мне с этим голову до дня переезда. Если надо будет что-то подписать, я подпишу; но, кроме этого, я не хочу ни с чем иметь дело. Договорились?

— Договорились, — ответила Бетси и немедленно отправилась предупреждать шофера, что сегодня он ей понадобится: нужно будет свозить ее на Лонг-Айленд.

— Завтра переезжаем, — сообщила она Фреду в один из сентябрьских дней. — Предупреди Хадсона, чтобы вечером он отвез тебя в Хамптон, а не сюда. Больше от тебя ничего не требуется. Все твои костюмы уже там. Думаю, тебе там понравится.

Фреду действительно понравилось. Дом в Бичезе гордо возвышался на высоких белых дюнах возле небольшой бухточки, по берегам которой океанский прибой намыл две неширокие, обращенные друг к другу полоски песка. Сам дом был весь белый, огромный и величественный, выстроенный в колониальном стиле; начинавшиеся сразу позади него просторные, казавшиеся безбрежными лужайки (усаженные белым делониксом — Бетси мечтала о таком обрамлении дома с того самого времени, как посмотрела «Унесенные ветром») переходили прямо в белые дюны. В доме было три больших зала для приемов, восемь спален, комната для игр и уютный кабинет; на участке вокруг особняка располагались теннисный корт, бассейн с просторными раздевалками, площадка, на которой маленький Фред мог играть в американский футбол, конюшня и огромный солярий с отапливаемой оранжереей — им пользовались в те дни, когда с Атлантики дул слишком резкий и неприятный ветер. Бетси отделала и украсила новый дом с большой сдержанностью (что было удивительно, особенно учитывая ее природную способность перебарщивать, проявившуюся в свое время в полную силу, когда по ее распоряжению были покрыты позолотой, в стиле Людовика XV, спальни в доме на 80-й Восточной улице); здесь же преобладали тона цвета морской волны, от бледно-голубого до зеленого, со всеми промежуточными оттенками; на медового цвета полированных деревянных полах лежали неброские ковры; мягкая мебель была обита ситцем, изобиловала в доме и плетеная мебель. Фред и дети, едва ступив в дом, сразу же влюбились в него; и уже под занавес самого первого дня их жизни на новом месте, в постели, нежно снимая с Бетси ночную сорочку, Фред заявил ей: этот дом в Бичез и то, как она его отделала и обставила, окончательно убедили его в том, что он женат на женщине, подходящей ему на все сто процентов и даже больше, и никаких дополнительных доказательств ему не нужно.

Вирджинии всегда нравился дом в Бичезе, она любила его, пожалуй, даже больше, чем другие члены семьи. В школьные каникулы она, Малыш и Бетси жили здесь, предоставленные самим себе; Фред приезжал только на уик-энды, и поэтому над ней не тяготела необходимость постоянно стараться чем-то угодить ему, добиваться его одобрения, делать что-то непременно лучше Малыша. Тут она могла расслабиться и побыть самой собой, понаслаждаться тихими радостями вроде прогулок вдоль моря, пополнить свою коллекцию морских ракушек, поиграть на пианино, почитать, спокойно проехаться верхом по берегу, не думая при этом о своей посадке, о том, как она держит поводья и не слишком ли медленно трусит ее пони. У Вирджинии было два пони; одного, которого звали Артур — маленького, серого, толстенького и спокойного, — она очень любила и чувствовала себя верхом на нем превосходно; другого, по кличке Нил, — норовистого гнедого, постоянно гарцующего и пританцовывающего, — она не любила и боялась; этот пони был словно создан для того, чтобы на нем красовались, и Фред, когда приезжал, всегда заставлял ее ездить именно на нем, требуя, чтобы она не отставала от Малыша, который скакал на столь же норовистом гнедом жеребце по кличке Кальпурний. Фред ехал обычно позади них на огромной гнедой охотничьей лошади, следя за каждым их движением и заставляя скакать как можно быстрее; это были не прогулки ради удовольствия, а сплошной кошмар. Вирджиния держалась в таких случаях в седле скованно, напряженно, стараясь убедить себя, будто бы и вправду управляет Нилом, и со страхом ожидала момента, когда Фред закричит: «Ну-ка, Вирджи, понеслись! Вперед, давай, давай!», — и буквально вся застывала, едва только Нил переходил на галоп: ее ужасала мысль, что она может свалиться, но еще больший ужас испытывала она от опасения, как бы пони не понес. Малыш обычно мчался впереди, нахлестывая плеткой Кальпурния и радостно крича от возбуждения что-то нечленораздельное; Фред скакал рядом с Вирджинией, требуя, чтобы она не отставала, и, несмотря на весь свой страх и ужас в такие минуты, Вирджиния не переставала ощущать, что отец недоволен ею и презирает ее. С подобных прогулок она возвращалась домой вся в поту, с серым от усталости лицом, ее трясло, нередко ей бывало физически плохо (но все равно она никогда не показывала Бетси пережитого страха, опасаясь, что та может рассказать потом об этом Фреду), и радовалась лишь тому, что на сегодня — а может быть, и на целую неделю вперед — все уже позади. На неделе же она нередко седлала Артура и отправлялась на прогулку вдоль берега океана, одна, медленным шагом или легкой трусцой; в таких случаях она испытывала истинное счастье и знала, твердо знала, что сидит на пони и управляет им гораздо лучше, чем во время верховых прогулок с отцом.

Малыша, которому с годами суждено было стать Фредом IV, с самого рождения называли Фредом Маленьким, и только в Гарварде он превратился уже просто в Малыша, хотя — тут ему повезло, так что его самолюбие и репутация никак не страдали от такого прозвища — ростом он был в шесть футов и четыре дюйма и среди всех своих одногодков считался лучшим полузащитником. До сих пор, однако, он все еще не продемонстрировал никаких подтверждений того, что способен будет стать достойным преемником предназначенного ему банка; он был неглуп, обаятелен, обладал умением быстро схватывать, но необходимость усидчиво и напряженно работать вызывала у него отвращение; экзамены ему удавалось сдавать только при помощи испытанного временем метода — аврала в самую последнюю ночь; он постоянно перебирал лишнее со своего счета в банке и проводил массу времени не только на теннисном корте и спортплощадке, но и на танцах, вечеринках и в «Дельфийском клубе», где его немалые актерские способности находили прекрасное применение в студенческих капустниках и театральных вечерах. Весьма часто его можно было обнаружить в объятиях — а когда везло, то и в постелях — самых красивых девушек. Он унаследовал великолепную внешность своего деда: у Малыша были такие же густые светлые волосы, голубые глаза, какая-то удивительная, освещающая все лицо и очень заразительная улыбка; а еще от Фреда II ему достались ненасытное жизнелюбие и способность целиком и полностью отдаваться погоне за удовольствиями и наслаждениями, не задумываясь при этом об ответственности. Фред III, прекрасно помнивший отца и наслушавшийся в свое время разговоров и рассказов о том ужасающем состоянии, в которое поначалу вверг его отец «Прэгерс», изредка ловил себя на мысли, что Малыш как будто бы начинает повторять деда. Но его беспокойство на этот счет легко заглушалось любовью к сыну и гордостью за него — чувствами сильными и в самом прямом смысле слова слепыми. Вирджиния, которая по уму во всяком случае не уступала брату, но при этом безусловно больше и прилежнее трудилась, отличалась высокой ответственностью и моральной безупречностью, была бы счастлива умереть всего лишь за половину тех отцовских снисходительности и благоволения, что доставались Малышу.

Бетси постоянно укоряла Фреда за бесчувственность, превозносила до небес все, что делала Вирджиния, — но все ее усилия пропадали впустую. Даже внешность Вирджинии — а внешностью она могла бы поразить кого угодно: густые и темные, со слабым медным отливом волосы; идеальных пропорций лицо сердечком; прямой небольшой нос; красиво изогнутая линия рта и необычайно большие, золотисто-карие глаза («Прямо как у львицы», — сказала, вглядевшись в них, Бетси вскоре после того, как Вирджиния появилась на свет), — но даже и внешность ее не нравилась отцу. «Не повезло, — не раз говаривал он. — Малыш пошел в Прэгеров, а Вирджи чем дальше, тем становится все больше похожей на мою мать».

Легкость, с которой отец отметал все, что она делала, любое ее достижение и все ее таланты и достоинства, — легкость эта сильно задевала Вирджинию, и боль от этого она испытывала постоянно, каждый божий день, на протяжении всей своей жизни. Теоретически Вирджиния должна была бы возненавидеть и отца, и Малыша; но, вопреки всяческой логике, она любила Малыша больше всех на свете, благоговела перед ним и постоянно стремилась как-нибудь ему угодить. Малыш же по большей части совершенно не замечал ее страданий, что неоспоримо свидетельствовало: особой чуткостью он не наделен.

Фреду и раньше не часто приходили в голову тревожные мысли в отношении сына, но теперь они и вовсе перестали посещать его: Малыш влюбился в девушку, подходившую ему по всем статьям, и притом такую, которая в высшей степени благотворно влияла на него. Мэри Роуз Бруксон — ее отец занимался торговлей недвижимостью — была красива ледяной красотой, говорила на пяти языках и окончила два факультета: английской литературы и изящных искусств, причем оба с отличием; и она действительно способна была кого угодно обуздать и привести в чувство. По мнению Вирджинии, Мэри Роуз могла в лучшем случае вызвать по отношению к себе благоговейный трепет, в худшем же — была попросту невыносима; при всякой их встрече Мэри Роуз подчеркнуто старалась держаться так, чтобы Вирджиния чувствовала себя в ее присутствии непринужденно, и слегка снисходительно интересовалась ее успехами в учебе. Но Вирджиния видела, что Мэри Роуз и в самом деле благотворно влияет на Малыша, способна удерживать его от всяких крайностей; и что, если ей представится такая возможность, она сумеет стать Малышу отличной супругой, будет царить в их доме за обеденным столом, заведет нужные, полезные и правильные связи и знакомства. И несомненно, подарит ему нескольких отпрысков, которые достойно продолжат их аристократический род.

Нельзя сказать, чтобы будущее самой Вирджинии не было должным образом обеспечено; Фред III оформил распоряжение, от условий которого могла бы закружиться голова у любого достойного поклонника: один миллион долларов в акциях и ценных бумагах по достижении ею двадцати одного года, еще один миллион на правах бенефициария, когда ей исполнится двадцать пять лет, и два с половиной процента в год со всех доходов банка по достижении ею тридцатилетнего возраста или же в случае, если банк перейдет по наследству к Малышу, — в зависимости от того, какое из двух последних условий наступит позже.

Когда Вирджинии исполнилось семнадцать лет, она выехала, в сопровождении отца, на один из тех специально устраиваемых ежегодных балов, на которых молодежь впервые официально «выходит в свет». Там она оказалась в числе двух или трех самых красивых девушек бала (даже Фред снизошел до того, чтобы сказать ей, что она очень недурно смотрелась). Но Малыш, который там тоже присутствовал, без малейших усилий с его стороны был признан самым красивым парнем вечера. Светловолосый, с голубыми глазами, с улыбкой, от которой у девушек начинали дрожать колени, и с плечами такой ширины, что, как выразился однажды какой-то острослов, любая из этих девушек могла бы спокойно вытянуться на них во весь рост. Малыш, естественно, попал в самый центр внимания и мамаш, и их дочерей. И хотя он напился и половину вечера провел в туалете, пытаясь отдать спиртное обратно, об этом никто так и не узнал; когда же Вирджиния тихо и незаметно уединилась в дамском туалете — ей стало нехорошо после двух бокалов шампанского, неудачно наложившихся на тот стаканчик, который ей дал Малыш для поднятия духа перед выходом из дома, сказав, что это пиво, — то получила за это резкий и суровый выговор от Бетси, узнавшей обо всем от матери другой дебютантки.

Ничто не в состоянии было поколебать восхищение Вирджинии своим братом, и, по крайней мере, хотя бы на это ее чувство отвечали взаимностью. Пусть Малыш и не понимал всех тех проблем, из-за которых переживала Вирджиния, но любил он ее так же сильно, как и она его; крайне важным для нее стало то, что он сумел сделать безоблачными и счастливыми самые первые дни и недели ее пребывания в колледже. Когда она впервые появилась в Уэлсли, он вылез из кожи вон, но взял ее под свою опеку, перезнакомил со всеми своими друзьями и позаботился о том, чтобы ей некогда было скучать. Вирджиния не была «звездой» среди студентов своего года, но пользовалась постоянным, хотя и негромким успехом; избавившись тут от ощущения, что за ней неотрывно следит тяжелый взгляд Фреда III, она чувствовала себя как никогда прежде счастливой и уверенной в себе.

Официальная помолвка Малыша Прэгера и Мэри Роуз Бруксон состоялась в конце августа. По этому случаю был устроен роскошный прием, и Мэри Роуз простояла весь вечер, повиснув на руке Малыша; в этой позе она чем-то напоминала хищницу. Вокруг только и слышны были разговоры о том, как они прекрасно подходят друг другу, какая это будет удачная пара, но Вирджинии чем дальше, тем все труднее было соглашаться с подобными оценками: Малыша отличали теплота, сердечность и обаяние, а Мэри Роуз всегда держалась как-то напряженно и подчеркнуто официально. Бесспорно, внешне она была чрезвычайно хороша, но какой-то холодной красотой: очень светлые, почти белесые волосы, бледно-голубые, порой кажущиеся бесцветными глаза, очень нежная и чистая кожа, сквозь которую на висках просвечивали тонкие голубые ниточки вен. Она была невероятно худа, но выглядела шикарно; одевалась она, как правило, очень скромно, даже строго, но в тот вечер на ней было темно-синее шифоновое платье от Олега Кассини, узкое в талии, с длинными рукавами и закрытой грудью; все говорили, что платье потрясающее, но, по мнению Вирджинии, подобный туалет скорее подошел бы пожилой женщине. На том приеме Малыша и Мэри Роуз сфотографировали, сделали потом очень большой портрет, и Бетси, оправив его в раму, повесила в гостиной на втором этаже в доме на 80-й Восточной улице; всякий раз, когда Вирджиния смотрела на эту фотографию, у нее портилось настроение.

Свадьба состоялась в июне 1957 года; венчание происходило в Ист-Хамптоне, в церкви Святого Спасителя, а само празднование — в доме Бруксонов неподалеку от Саут-Шора, на лужайке, накрытой огромным шатром кремово-персикового цвета; на Мэри Роуз было кремовое шелковое платье, в волосы ей вплели живые кремовые розы, и выглядела она очаровательно. Ее окружали десять крошечных девочек, все не старше шести лет, наряженных как цветы, так что каждая из них была сплошным каскадом кремовых и розовых рюшей и оборочек, единственной взрослой среди этого цветника была Вирджиния. Мэри Роуз настояла на том, чтобы она нарядилась точь-в-точь как эти девочки — вопреки мнению самой Вирджинии, которой хотелось одеться попроще; в результате на всех свадебных фотографиях Вирджиния, несмотря на улыбку, которой она ни на секунду не позволяла сойти с лица, выглядела все же выряженной и неестественной.

Шафер — Бинк Стратмор, парень, с которым Малыш в Гарварде делил комнату в общежитии, — незадолго перед этим сам был помолвлен и был настолько влюблен, что ему стоило величайшего труда оторваться от собственной невесты и выстоять рядом с Вирджинией даже те несколько минут, в течение которых новобрачных фотографировали; а Фред III, поднявшись, чтобы произнести несколько слов (надо сказать, делать это ему приходилось нечасто), начал долго распространяться о том, как гордится он Малышом, которого можно назвать просто идеальным сыном, и о том, как не менее горд он и Мэри Роуз, такой очаровательной, такой красивой и особенно такой умной, и если бы и нашлась когда-нибудь женщина, которая сумела бы убедить его, что ее можно пустить не только в комнату, где заседает обычно правление банка, но и ввести в само правление, то такой женщиной могла стать только она. «Но все равно в ближайшие сто и даже тысячу лет ничего подобного не случится», — закончил он под громкий хохот и аплодисменты.

Немного позже Фред взял Малыша под руку, подвел его к роялю, держа в свободной руке чечеточные ботинки, и попросил Вирджинию составить ему пару. Чечетку она танцевала изумительно; это было единственное достижение дочери, которым Фред III действительно искренне, по-настоящему гордился и в свое время настоял на том, чтобы Вирджиния научила и его. То, как она и Фред Прэгер отбивали «Ты лучше всех» в сопровождении Малыша, аккомпанировавшего им на рояле, стало одной из достопримечательностей Нью-Йорка, увидеть которую удавалось лишь немногим счастливчикам. Однако на этот раз Вирджиния отказалась — очень мило, непринужденно, но твердо. Фреду пришлось отстучать «Ты лучше всех» одному.

Впервые в жизни она не уступила ему, настояла на своем; и радость от этого слегка облегчила ту боль, которую она испытывала на протяжении всего этого долгого, преисполненного унижениями дня.

В колледж Вирджиния вернулась в подавленном состоянии. У нее было такое ощущение, что она навсегда потеряла Малыша; и она стала подумывать о том, что пора бы уже завести себе парня. Факультет изящных искусств она окончила с отличием и все лето провела на свадьбах своих друзей. К октябрю у нее появилась уверенность, что она смогла бы сама безошибочно совершить все венчальные и свадебные обряды; а однажды ей приснилось, будто бы она — организатор приема на пятьсот человек.

— И как тебе нравится квартира Мэри Роуз? — спросил ее Чарли Уоллес; дело происходило в воскресенье, в один из великолепных дней золотой осени в доме Хэмптонов, где был устроен небольшой прием с выпивкой. Поначалу Вирджиния не хотела на него идти: она еще раньше обещала Малышу сыграть с ним в теннис; но у нее разболелась голова, она вынуждена была отказаться от игры, а затем Бетси чуть ли не силой потащила ее с собой на этот прием.

— Ну, — состорожничала она, зная, что Чарли в приятельских отношениях с Мэри Роуз, — по-моему, очень приятная квартира. Очень приятная.

— Конечно. Но правда она молодец, что сумела первой заполучить Сейлу, раньше всех остальных?

— А кто такая эта Сейла? — немного рассеянно спросила Вирджиния. Мысли ее в это время были заняты совсем другим: ее мучил вопрос, сумеет ли она убедить себя в том, что Чарли с его отвисающим подбородком и манерой как-то по-ослиному смеяться — и при этом единственный в их окружении, кто то ли сам до сих пор не женился, то ли не нашлось желающих женить его на себе, — что этот Чарли может быть признан самым симпатичным парнем осени в штате Нью-Йорк, а возможно, и во всех Соединенных Штатах.

— Сейла дель Фуэго, — ответил Чарли и, по взгляду Вирджинии поняв, что ей это имя ничего не говорит, спросил: — Неужели она тебе не рассказывала? Обычно все, кому удается заполучить Сейлу, хвастают потом этим направо и налево.

— Чарли, ты говоришь загадками, — произнесла Вирджиния. — Кто такая эта Сейла дель Фуэго? Какая-нибудь новомодная штучка или что?

— Ничего подобного, — ответил Чарли. — Мэри Роуз сама не так проста, и какая-нибудь штучка ей и даром не нужна. А впрочем, кто знает, — добавил он, слегка дернув уголком рта, и Вирджиния тут же пришла к выводу, что все-таки Чарли симпатичнее, чем показался ей вначале. — Сейла — дизайнер по интерьерам. И притом потрясающий дизайнер. Она отделывала дом Банти Хэмпшира и квартиру Сары Марчмонт — ты ведь, по-моему, училась вместе с ее сестрой в колледже, верно? — да, а теперь она вроде бы будет отделывать и новый салон Кеннета; говорят, и миссис Бувье, мать Джеки, ты должна ее знать, ведет с ней переговоры. Ее проекты и эскизы печатают в каждом номере «Дома и сада».

— Господи, откуда ты все это знаешь? — с интересом спросила Вирджиния. Чарли не производил впечатление человека, который был бы близок к миру дизайнеров или интересовался его проблемами.

— Моя мать отделывает сейчас пентхаус, — ответил Чарли, — и пригласила для этого Сейлу. Вот так я и узнал, что она работала у Мэри Роуз. Может быть, Мэри Роуз нарочно тебе ничего не говорила, а хотела, чтобы ты думала, будто она все сделала сама. Дай слово, что не скажешь ей, что это я тебе все рассказал!

— Обещаю, — рассеянно ответила Вирджиния.

Сама мысль о том, что Мэри Роуз может прибегнуть к услугам профессионального дизайнера, а потом еще и скрывать это, поразила ее до глубины души. Это было совершенно непохоже на Мэри Роуз. Но, впрочем, раз уж она специалист по изобразительному искусству, то, возможно, считает, что должна сама справляться и с украшением интерьеров. Вирджиния отложила эту новость в укромном уголке памяти — пригодится на будущее — и решила, что завтра же утром отыщет среди объявлений «Дома и сада» телефон Сейлы, позвонит ей и договорится о встрече. Она не смогла бы объяснить, для чего ей это понадобилось; но в перспективе такой встречи было нечто манящее и интригующее.

В тот день на приеме у Хэмптонов Вирджиния познакомилась с Мадлен Далглейш. Это была англичанка, дальняя родственница Мэри Роуз, впрочем почти ничем на нее не похожая и гораздо больше располагающая к себе. Очень высокая, сухопарая, почти костлявая, с глубоко сидящими темными глазами и большим крючкообразным носом, она держалась более чем застенчиво и выглядела довольно странно, производя впечатление то ли немного эксцентричной, то ли малахольной, ее взволновали и растрогали внимание и искренний интерес, что проявила к ней эта молодая женщина, которая — как сообщила Мадлен хозяйка дома — не только была наследницей огромного состояния, но и по какой-то непостижимой причине до сих пор не вышла замуж.

Вирджинии же Мадлен показалась самым приятным человеком из всех присутствующих, и потому большую часть приема она проболтала с ней, тщательно избегая, однако, какого-либо упоминания о Мэри Роуз и обсуждения ее достоинств до тех пор, пока сама Мадлен Далглейш с лукавой искоркой в глазах не заявила, что у нее отлегло от сердца, когда она обнаружила: далеко не все молодые американки столь же холодно-неприступны, как ее троюродная сестра.

— Я ее всегда побаивалась, — сказала она о Мэри Роуз, уже в третий раз на протяжении беседы протягивая официанту свой бокал, чтобы его наполнили снова (вот чем объясняется ее откровенность, подумала Вирджиния), — даже когда она была еще маленькой девочкой. Она и тогда была такой же самоуверенной и самонадеянной. Впрочем, не сомневаюсь, что она станет прекрасной женой вашему брату, — поспешно добавила она.

— Я тоже не сомневаюсь, — ответила Вирджиния и постаралась побыстрее, насколько это позволяли приличия, перевести разговор на обсуждение того, что уже успела, а чего еще не успела посмотреть миссис Далглейш в Нью-Йорке.

— Знаете, куда мне действительно хотелось бы сходить, так это на биржу, — заметила та. — Мой отец работал брокером, и я почти все детство провела на галерее Лондонской биржи. Мне бы очень хотелось увидеть здешнюю и сравнить их.

— Давайте я вас свожу, — предложила Вирджиния. — Мое детство тоже прошло на здешней бирже. Прямо завтра с утра и отправимся, до обеда. Думаю, особых отличий от лондонской вы не найдете.

— С вашей стороны это очень любезно, — поблагодарила Мадлен. — С удовольствием схожу. А потом угощу вас обедом. Нет-нет, не возражайте.

Но поход на биржу так никогда и не состоялся: малолетний сын Мадлен, учившийся в Итоне, попал в больницу с аппендицитом, и ей пришлось срочно отправляться назад в Англию; так что на обещанную экскурсию просто не оставалось времени. Она позвонила Вирджинии, выразила свои искренние сожаления и сказала, что обязательно позвонит, как только снова окажется в Нью-Йорке. Это случилось девять месяцев спустя; Мадлен позвонила, как и обещала, и пригласила Вирджинию, необыкновенно обрадовавшуюся этому звонку, пообедать вместе в гостинице, где она остановилась.

Впоследствии Вирджиния часто возвращалась к мысли: как страшно, что вся ее дальнейшая жизнь висела, как выяснилось, на тоненькой ниточке и оказалась предопределенной в тот момент, когда судьба послала ей головную боль и забросила ее на этот прием.