Вирджиния, 1958–1959

— Дизайнеры бывают двух типов, — говорила Вирджинии Аманда Адамсон, внимательно изучая при этом патину на столике в стиле Людовика XV. — Есть крупные фирмы, такие как наша, или «Макмиллан», или «Пэриш Хэдли», с обширной и солидной клиентурой, с большим штатом специалистов; и есть независимые одиночки, у которых лишь несколько полезных контактов и ничего больше.

Она выпрямилась — худая как щепка, в твидовом, с рисунком в елочку, напоминающем по покрою ночную сорочку платье от Диора, — и уставилась на Вирджинию с выражением, не оставлявшим ни малейших сомнений относительно того, какого она мнения и об этих одиночках, и об их зависимости от везения.

— Так вот, если — и это очень серьезное «если» — вы к нам поступите, то будете всего-навсего одним очень маленьким зубчиком на очень большой и мощной шестерне. Но это не означает, что вы не будете ничего собой представлять. Наши клиенты, а они все сплошь из самых высших слоев общества, привыкли к тому, чтобы у них все — и я имею в виду именно все, в полном смысле слова, — было бы только самое лучшее. От фарфора, в котором им подают чай в нашей приемной, и до манер наших водителей и грузчиков, доставляющих сделанные у нас покупки.

— Да, — смиренно ответила Вирджиния. — Я понимаю.

— Нынешние девушки чаще всего не осознают разницы между хорошим и безликим, — вздохнула Аманда Адамсон. — Должна признаться, что, зная вашу мать и то, какое образование вы получили, я в данном случае склонна толковать свои сомнения в вашу пользу. Но все же объясните мне, почему вы хотите стать дизайнером по интерьерам?

— Ну, мне просто нравятся красивые дома и красивые вещи, — ответила, не мудрствуя, Вирджиния. — И потом, мне нравится работа с людьми… и мне кажется, что… ну, что это просто интересно, — договорила она, смущаясь и запинаясь.

Аманда Адамсон взглянула на нее еще суровее, чем смотрела до сих пор.

— Милая девушка, — проговорила она, — могу вас уверить, что наша работа не имеет ничего общего с удовольствием. Обустройство интерьеров — это серьезное занятие. Я управляю нашей компанией так же, как на Уолл-стрит управляют каким-нибудь брокерским домом. У меня в штате целых двадцать человек. У меня очень сложная система финансового учета и отчетности. Я никогда не выхожу из бюджета и всегда выполняю все сделки в срок. По одному моему слову, то есть на чистом доверии, мне привозят сюда мебель на многие тысячи долларов, и я ни разу не возвратила вещь с каким-либо, даже самым незначительным, повреждением. У меня клиенты по всей стране. Вот только на прошлой неделе я ездила в Колорадо с четырьмя сорокафутовыми грузовиками, забитыми мебелью. Такая работа может иногда приносить удовлетворение, но удовольствия от нее не получишь.

— Нет, конечно же нет, — поспешно согласилась Вирджиния. — Я не это имела в виду. Но по-моему, все равно должно возникать какое-то прекрасное чувство, когда знаешь, как хотел бы отделать дом или пусть даже одну только комнату, и видишь свои идеи воплощенными в жизнь. Это должно быть похоже на оживающую картину. Особенно когда вокруг нее ходят люди и им эта картина нравится.

Лицо Аманды Адамсон внезапно смягчилось.

— О да. — В ее голосе прозвучали нотки иронии. — Да. Люди. Знаете, что приводит этих людей ко мне? Что заставляет их тратить многие тысячи долларов, вместо того чтобы сделать что-то самим и сэкономить эти деньги?

— Нет, не знаю, — ответила Вирджиния. — А что?

— Страх, — сказала миссис Адамсон. — Страх показаться безвкусными. Наша задача — давать таким людям советы и так отделать им дом, чтобы он выдержал во всем, даже в мельчайших деталях, самые пристальные и критические взгляды со стороны их друзей. Точнее, со стороны тех, кто в этот дом приходит.

— Вот как, — кивнула Вирджиния. — Понимаю.

— Люди очень не уверены в себе, — проговорила миссис Адамсон. — Очень не уверены. И важно понимать это.

— Мне кажется, я знаю, что такое подобная неуверенность. — Говоря это, Вирджиния подумала о Мэри Роуз, которая при всех ее знаниях, внешнем лоске и претензиях на свой собственный вкус и стиль все-таки чувствует необходимость пригласить профессионального декоратора, а потом выдает результаты чужой работы за свои. — Я видела ее примеры среди тех, кого я очень хорошо знаю.

— Правда? — переспросила Аманда и внезапно улыбнулась Вирджинии. — Мне кажется, что у вас должно получиться, и даже хорошо. У меня какое-то предчувствие. Вот только понравится ли вам?

— Понравится, — заверила ее Вирджиния. — Обязательно понравится. Даже очень.

Она начала работать закупщицей в фирме миссис Адамсон; но название ее должности мало соответствовало тому, чем ей приходилось заниматься на самом деле: она почти ничего не покупала, а большую часть времени наводила порядок в демонстрационном зале, готовила кофе для клиентов, сидела на телефоне, записывая заказы, принимала то, что им доставляли. Однако время от времени ее отправляли и на закупки; тогда она получала задание объехать оптовиков и подобрать образцы. «Нужно голубое полотно, Вирджиния, шесть образцов разной плотности, на подушки для миссис Макколей; и раз уж вы будете этим заниматься, посмотрите заодно, нет ли где-нибудь шелка лимонного цвета на шторы». «Вирджиния, миссис Блэкхерст передумала, ей теперь хочется не пряжу, а сочетание шелка и шерсти, так что поездите и посмотрите, не попадется ли что-то максимально близкое к тому оттенку зеленого, который она так любит, а если будет набор образцов, то возьмите и набор». «Вирджиния, миссис Ватерлоо нужны на кухню красные кастрюли, а не алюминиевые, съездите и поищите, пожалуйста». «Вирджиния, нам от „Пэппа“ должны отправить три стола, которые мы просили; не могли бы вы к ним сбегать и посмотреть, нет ли у них еще таких серебряных рам, которые нам нужны».

Все это происходило в те времена, когда еще не открылся гигантский центр оптовой торговли «Ди энд Ди», собравший почти все под одной крышей, и когда поиски необходимого могли еще быть более или менее увлекательным занятием; практически большинство оптовых фирм были сосредоточены в одном и том же районе, там, где верхние 50-е улицы пересекали Третью авеню, а также в прилегающих к этому району улочках; но иногда имело смысл сходить и на барахолку, потолкаться там или даже съездить в Гринвич-Виллидж; Вирджинии всегда везло в таких поисках, и она часто возвращалась с чем-нибудь неожиданным и остроумным, что приводило в восторг и изумление тех испорченных, капризных женщин, которые после времени и усилий, потраченных на них миссис Адамсон, становились еще более капризными и испорченными.

Вирджинии нравился тот новый для нее мир, в котором она теперь оказалась; нравились присущие этому миру крайности вроде магазинов Карла Манна, где могли переписать настоящего Моне, чтобы тональность картины соответствовала цвету ковров в доме клиента, и где в копии хорошо известных полотен XVIII века могли, по желанию нового владельца, вписать изображение его любимого пони или собачки — а иногда и того и другой сразу. Ей нравились яркие незаурядные фигуры вроде Анджело Донгья или Джо Шмо, сумевших превратить дизайнерское дело в разновидность шоу-бизнеса. Однажды один из работавших у миссис Адамсон дизайнеров пригласил Вирджинию на прием в доме Донгья на 71-й улице; Донгья не уставал всюду и всегда повторять, что молодым должны быть открыты все двери, сам лично покровительствовал нескольким молодым дизайнерам и потому отнесся к ней с присущим ему снисходительным обаянием. Это был вечер в обществе звезд — актеров, модельеров, дизайнеров, журналистов; проходил он в большом парадном зале, вдоль стен которого стояли обитые белым атласом банкетки, и в примыкавшем к нему обширном холле с зеркальными стенами.

Все, что происходило в этот вечер, было для Вирджинии новым, казалось ей великолепным, действовало на нее возбуждающе, и в то же время она чувствовала себя здесь абсолютно в своей тарелке, свободно и непринужденно; она ощущала, что сможет кое-чего добиться в этом мире, знала, что сумеет какую-то его часть сделать частью самой себя.

Дельную мысль, которой Вирджинии поначалу так не хватало, подсказала ей мать Тиффи Бэбсон, ее лучшей подруги по колледжу, потенциальная клиентка миссис Адамсон. Миссис Бэбсон как-то упомянула, что купила некоторое время назад летний дом в Коннектикуте, неподалеку от Олд-Лайма, и хотела бы, чтобы ей помогли отделать там жилые комнаты. «Все остальное просто великолепно, и я не хочу ничего менять, но спальни там настоящий кошмар. Не могли бы вы попросить миссис Адамсон: может быть, она возьмется их отделать?»

Вирджиния попросила; миссис Адамсон ответила: «Извините, нет», — и по ее тону было понятно, что она возмущена тем, за кого ее принимают; но Вирджиния и так знала, что она действительно никогда не берется за отделку спален.

— Я еще могла бы подумать о том, — заявила миссис Адамсон, — чтобы сделать спальню кому-нибудь очень и очень знаменитому. Ну или, конечно, матери или дочери очень важного клиента. Передайте миссис Бэбсон, что ни один мало-мальски приличный дизайнер не станет заниматься отделкой одних только спален. Весьма сожалею.

Вирджиния в самой тактичной форме, на какую только была способна, передала все это миссис Бэбсон; та была очень расстроена. Вирджиния посмотрела на нее и решилась.

— Миссис Бэбсон, я… если вы не возражаете, я, возможно, могла бы чем-то вам помочь. Не надо только говорить об этом миссис Адамсон, но я, безусловно, могла бы посмотреть ваш дом и что-то предложить, а может быть, даже купить ткани для занавесок или что-то еще.

— Вирджиния, это было бы просто великолепно! — воскликнула миссис Бэбсон. — Приезжайте в ближайший же уик-энд и посмотрите.

Вирджиния съездила и посмотрела. Дом оказался очень милым, стоял он прямо на берегу. Вирджиния достала набор акварельных красок — в нем преобладали белые, зеленые и голубые тона — и образцы тканей — этот альбом постоянно валялся без дела у нее в конторе — и сделала набросок каждой комнаты, не забыв светильники (бронзовые, подвешенные на цепях), белую плетеную мебель и — на крашеных деревянных полах — ковры, которые она расписала под мрамор в тонах морской волны. Миссис Бэбсон была в восторге и попросила Вирджинию довести дело до конца; Вирджиния согласилась походить по магазинам и присмотреть подходящую мебель и ковры, но сказала, что не может рисковать работой и потому не сумеет ничего купить у оптовиков:

— Придется все покупать в розницу, и боюсь, что это окажется очень дорого.

— Ничего, — ответила миссис Бэбсон. — Мне не придется платить миссис Адамсон, и я сэкономлю массу денег. Но, Вирджиния, я отнюдь не ожидаю, что вы будете все это делать за просто так. Считайте меня своей обычной клиенткой и пришлите мне счет.

Вирджиния заявила, что и слышать об этом не хочет; но если миссис Бэбсон останется в конечном счете довольна ее работой, то, может быть, она порекомендует Вирджинию своим знакомым.

Миссис Бэбсон так и поступила; и почти сразу же к Вирджинии обратилась одна из соседок миссис Бэбсон по Коннектикуту, которая хотела переделать как-нибудь по-новому спальни и в своем загородном доме, и в нью-йоркской квартире; потом последовало еще одно обращение. Вирджинии нравилось заниматься отделкой спален: в них было гораздо больше личного, человеческого, не то что в официальных гостиных. Она вела долгие предварительные беседы с клиентами (этому Вирджиния научилась у миссис Адамсон), выясняя, что такое для них спальная комната: просто место для сна или еще и уголок, где можно посидеть, поболтать с кем-нибудь, почитать или даже позавтракать утром. Одной из своих клиенток она предложила выгородить в спальне при помощи плетеной ширмы закуток, который фактически превратился в небольшой кабинет; другой клиентке, миниатюрной девушке, которой хотелось жить в палатке, сделала кровать на четырех столбиках под огромным, ниспадающим с четырех сторон балдахином; к третьей, в Хамлтоне, пригласила художника, и тот расписал одну из стен крошечной спальни под бушующий океан. Все ее клиентки были единодушны в том, что спальня, отделанная Вирджинией Прэгер, больше говорит о личности ее владельца, чем весь остальной дом.

Так появилась на свет фирма «Спальни Ви-Ай-Пи». Вирджиния потом говорила Бетси: «Никогда не думала, что мое второе имя — Ирэн — окажется для меня такой удачей».

К осени следующего года Вирджиния стала ощущать, как нарастает в ней дотоле неизвестное чувство: уверенность в себе. Список ее клиентуры разросся, время ее было до предела заполнено делами, встречами, переговорами, небольшой кабинет, который она подыскала себе в доме на 80-й Восточной улице, на этаже, где был устроен зимний сад, быстро оказался мал и тесен, и посетители, желающие обсудить с ней проблемы отделки и украшения своего жилища — а число их непрерывно возрастало, — вынуждены были переступать через набросанные на полу альбомы с образцами тканей, краски, справочники, прежде чем им удавалось добраться до ее маленького письменного стола и стоявшей с ним рядом большущей чертежной доски. Одна из ее работ, небольшая, но обворожительная однокомнатная квартирка-студия в Гринвич-Виллидж — строго говоря, выбивавшаяся из ее правила заниматься только спальнями, — привлекла к себе внимание настолько, что материал о ней вроде бы собирался опубликовать даже журнал «Семнадцать». Вирджиния понимала, что тут сказалось прежде всего обычное везение, а не что-то другое: дело в том, что парень ее клиентки, которая сама была молодым дизайнером, работал в этом журнале. В редакции в то время как раз готовили специальное приложение, посвященное квартирам тех, кто живет один; поэтому заместитель заведующего художественным отделом журнала специально приходил посмотреть квартиру, отделанную по эскизам Вирджинии, и ему понравились и слепящая белизна комнаты, и то, как строго был выдержан в отделке стиль квартиры-студии; на него также произвела большое впечатление написанная на большой стене картина-розыгрыш, создававшая иллюзию полной реальности: на ней была изображена открытая дверь, прямо за которой на фоне неба торчала голова статуи Свободы, как будто бы статуя эта стояла сразу за дверью. Вирджиния понимала, что если статья об этой квартире появится в журнале, то слава и известность будут ей обеспечены, ее имя можно будет считать сделанным. Как-то вечером, за ужином, она рассказала об этом Фреду III и Бетси; на Бетси ее рассказ произвел колоссальное впечатление, так что она стала даже выдвигать абсолютно неприемлемые идеи вроде того, чтобы послать Клэрри, их горничную, прибрать квартиру перед съемками; еще она предложила сама отвезти туда цветы.

— Мамочка, то, что ты предлагаешь, очень мило, но боюсь, что Дженни Бэнкс — это моя клиентка, хозяйка квартиры, — может счесть и то и другое за оскорбление. Нет, не надо ничего. Я уверена, что если «Семнадцать» найдут это необходимым, то сами пришлют и свои цветы, и своих уборщиков. Но правда здорово, что они этим заинтересовались?

— Это просто великолепно, — сказала Бетси. — А ты у нас — большущая умница. Правда, Фред?

— Что, что? Вы о чем? — спросил Фред, который сидел, погрузившись в статью в «Уолл-стрит джорнал» о том, какое влияние на Нью-йоркскую биржу может оказать в ноябре следующего года избрание очередным президентом Никсона или Кеннеди.

— Я говорю, что Вирджи у нас большущая умница и молодец, раз ее работами заинтересовались даже в журнале «Семнадцать».

— Ну, они пока еще ничего не напечатали, — ответил Фред. — Вот когда опубликуют, тогда посмотрим. И вообще, что это за журнал такой — «Семнадцать»? Какой-то паршивый листок для подростков. Вот когда о ней напишет «Дом и сад», это я оценю.

— Сомневаюсь, — проговорила Вирджиния, поднимаясь из-за стола. — Извини, мама, но у меня еще много работы, надо сегодня обязательно закончить.

— Фред Прэгер, вы просто невыносимы! — заявила Бетси, выдергивая у мужа из рук газету, едва только Вирджиния медленно и почти неслышно закрыла за собой дверь. — Как ты можешь ее постоянно обижать?! Она так старается; да даже если бы и не старалась, разве поддержка и поощрение помешали бы?

— Не верю я в пустые поощрения, — буркнул Фред. — Если она собирается всерьез вести дело, то надо обретать характер, надо стать немного более толстокожей, а не такой, какая она сейчас. И вообще, чем она занимается? Советует людям, в какой цвет им покрасить стены?! Что тут трудного или особенного? Это не занятие. На мой взгляд, так она просто убивает время до замужества. И откровенно говоря, Бетси, я бы предпочел, чтобы она поскорее вышла замуж. Ей уже двадцать один год, пора и мужа заиметь.

— Господи, что за чушь? — возразила Бетси. — Ты рассуждаешь, как какой-нибудь ретроград. С чего бы это ей торопиться замуж?

— Все девушки должны торопиться замуж, — ответил Фред. — Для этого они и созданы.

— Ты лишаешь ее всякой уверенности в себе. И так всю жизнь.

— Да брось ты, бога ради! С ней все в порядке.

— Ничего подобного.

— Ну, не знаю; на мой взгляд, с ней все в порядке. А когда у нее появится муж, так и вообще будет отлично.

— Если ты будешь так себя с ней держать, — проговорила Бетси, — то у нее появится совсем не тот муж, который ей нужен. Возьмет и выйдет за кого попало, лишь бы тебе доказать: вот, видишь, могу и мужа найти.

Вирджиния и вправду уже в течение некоторого времени присматривалась, кто мог бы оказаться подходящей кандидатурой — хотя никогда и ни за что не призналась бы в своих поисках даже под страхом смерти, — и испытывала при этом возрастающее беспокойство. Половина ее подруг были уже замужем, другая половина — помолвлены, и только у нее даже на горизонте не видно пока было ни первой перспективы, ни второй. Вирджиния все больше нервничала, ее уверенность в себе с каждым днем падала.

Ей помогала работа, помогало осознание того, что она сама, совершенно самостоятельно, без чьей-либо помощи преуспела хоть в чем-то. Она уже больше не считала себя таким полнейшим ничтожеством, каким казалась себе год с небольшим назад, когда только окончила Уэлсли. Однако за прошедшее с тех пор время она с немалым удивлением убедилась, что полученное образование имеет в реальной жизни очень небольшое значение. Она по-прежнему оставалась не уверена в себе, в своих возможностях, не знала, тянет ли к ней людей, интересно ли с ней; нередко ей приходила в голову мысль, что она еще даже вообще не научилась чувствовать.

Иногда, пытаясь представить себе, что ждет ее в будущем, Вирджиния думала о том, что так вот и будет стареть, никому не нужная, ни для кого не желанная, с нарастающим в душе чувством отчаяния, и подобная перспектива приводила ее в ужас. Тогда она встряхивалась и говорила себе, что ей всего двадцать один год, что такого рода мысли — глупость, что у нее удачно складывается работа, масса друзей, что жизнь ее полна и интересна. Однако полна и интересна она была как-то странно и однобоко, причем с такой стороны, с какой Вирджиния никогда к этому специально не стремилась; что же касается светской жизни, то в последнее время ее стали все реже приглашать на званые обеды и ужины и все чаще — на большие приемы, где среди скопления народа не имело значения то обстоятельство, что она приходит одна. Конечно, в ее возрасте смешно было переживать из-за подобных вещей; но в 1959 году и в тех кругах, в которых она вращалась, все это представлялось весьма существенным. Ей необязательно было выходить замуж, но рядом с ней должен был быть кто-то, с кем ее можно было бы приглашать. И с кем она могла бы вести половую жизнь. Вирджиния понимала, что в ее возрасте уже пора иметь какой-то сексуальный опыт. Одно дело быть девственницей в колледже; но теперь это уже становилось унизительным.

Разумеется, вокруг нее были молодые люди. Но какие-то они всегда оказывались не такие, как нужно. То слишком нахальные, то чересчур тихие и скромные, то очень уж шумные, любящие покрасоваться, то, напротив, чрезмерно незаметные и скучные. Тот зауряден, этот чересчур щеголеват, третий одержим погоней за деньгами, четвертый — своей карьерой. Ни одного из них даже отдаленно нельзя было бы назвать близким к идеалу. А Вирджиния во всем ожидала совершенства и требовала его. Она не собиралась идти на компромисс, соглашаться на посредственность. Она вынуждена была признаться себе, что, по-видимому, ищет кого-то, кто оказался бы хоть немного похожим на Малыша; кто обладал бы хоть долей присущих Малышу обаяния, легкости в общении, остроумия, внешней привлекательности. Как было бы славно встретить такого человека! Дойдя до мысли об этом, она обычно снова встряхивалась: «Господи, Вирджиния Прэгер! Неужели же ты не способна влюбиться ни в кого, кроме собственного брата?!»

На протяжении последнего месяца или, может быть, немного дольше она встречалась и выходила в свет с одним банкиром, всегда торжественно и довольно напряженно державшимся молодым человеком по имени Джек Хартли. Несмотря на свою внешнюю натянутость, он был, в общем-то, мил, доброжелателен, относился к ней с интересом и при немного излишнем весе и неуклюжей фигуре смотрелся в целом неплохо. Он приглашал Вирджинию в театры и концерты — ему самому особенно нравились последние — и втягивал ее в долгие и напыщенные разговоры о политике и текущем экономическом положении. Конечно, он был далек от идеала, но все же это было лучше, чем ничего. Всякий раз, провожая Вирджинию вечером домой, он с серьезным видом целовал ее на прощание, никогда не пытаясь добиваться чего-либо большего. В один из таких вечеров, после ужина в ресторане, во время которого он крепко перебрал, уже на обратном пути, в такси, он принялся ласково поглаживать ее грудь. Вирджиния в глубине души с облегчением вздохнула и позволила ему продолжать это занятие, подумав, что в конце концов это не ахти какая высокая плата за возможность иметь вполне приемлемого сопровождающего. Удовольствия его поглаживания ей не доставляли; но, с другой стороны, они не были ей и неприятны. Когда такси остановилось возле ее дома, она предложила (скорее просто чтобы показать, что никак не шокирована его поведением, чем с какой-либо иной, тем более сексуальной мыслью):

— Джек, хочешь зайти, выпить чего-нибудь?

Джек Хартли уставился на нее, взгляд его выражал неподдельное удивление.

Ее это несколько озадачило, но она решила не обращать внимания.

— С удовольствием, — ответил он. — Это было бы очень неплохо.

Наверху, в ее небольшой гостиной, она предложила ему виски, а себе налила бокал вина.

— Спасибо тебе, — сказала она. — Прекрасный вечер, я получила большое удовольствие.

— Мне тоже понравилось. Я… да, понравилось.

Вирджиния уселась напротив него.

Джек посмотрел на нее как-то беспокойно:

— Я… то есть… ты не могла бы…

— Не могла бы что? — спросила Вирджиния; ее золотистые глаза постреливали то в одну сторону, то в другую.

— Ты не могла бы пересесть сюда… ко мне? Садись рядом.

— Ну что ж… пожалуйста.

Она поняла, что он имел в виду. Пересела к нему и немного подождала. Потом его руки обняли ее и снова начались почтительные, почти автоматические поцелуи. Вирджиния попыталась ответить на них. Что бы мне этакое вообразить, чтобы почувствовать хоть какое-то возбуждение, подумала она. Но единственное, чего ей сейчас действительно хотелось, так это чтобы поцелуи кончились, чтобы она могла допить свое вино, а потом, как только позволят приличия, выпроводить побыстрее Джека и лечь спать.

Рука Джека зашевелилась и стала потихоньку прокладывать себе путь вниз. Он посидел некоторое время, поглаживая ей грудь, потом вдруг резко запустил руку под кофточку, и рука поползла вверх, пока пальцы его не забрались под лифчик, нащупывая сосок груди. Вирджиния сидела, крепко зажмурив глаза, все ее мысли и чувства были сосредоточены на этой руке и на том, что в нее попало. Ощущения, которые она испытывала, не вызывали у нее неприятного чувства. Не было ничего похожего на те волны внезапно захлестывающего удовольствия, о которых ей приходилось столько слышать, но не было и ничего неприятного. Потом, совершенно внезапно, она вдруг почувствовала резкую и сильную боль: это браслет его «Ролекса», зацепившись за бюстгальтер, раскрылся и больно прищемил ей кожу. Вирджиния вскрикнула от боли и оттолкнула Джека, одергивая кофточку.

— Извини, — смущенно проговорила она. — Извини. Мне было… — Она хотела сказать «больно», но Джек не дал ей закончить фразу. Он резко поднялся, одергивая пиджак и поправляя галстук.

— Ничего, — произнес он слегка хрипловатым голосом. — Мне этого и следовало ожидать.

— Чего ожидать? — спросила Вирджиния, настолько заинтригованная, что всякое смущение у нее мгновенно прошло.

— А… ничего, — поспешно ответил Джек.

— Не упрямься, Джек. Чего тебе следовало ожидать? Я хочу знать. Слушай, если ты мне не скажешь, я закричу, прибежит отец и отлупит тебя.

— Да нет, Вирджиния, ничего, действительно ничего. — Джек выглядел не на шутку перепуганным. — Извини, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть.

— Ты меня и не обидел, Джек. Но я хочу знать, что ты имел в виду.

— Ну… ну… а, черт… ну, просто, Вирджиния, у тебя есть вполне определенная репутация.

— Какая именно?

— Ну… что ты очень… ну, недотрога…

— Недотрога? Что ты хочешь сказать?

— Н-ну… да не знаю я. Что ты старомодная. Э-э… очень высоконравственная… ну, добродетельная. В этом нет ничего плохого. Совершенно ничего. Очень хорошо, когда человек такой. Это очень хорошая репутация. И послушай, уже поздно, мне пора идти, у меня завтра такой тяжелый день. Спокойной ночи, Вирджиния.

— Спокойной ночи, Джек. Спасибо тебе за очень хороший вечер.

Она была слишком поражена и ошарашена, чтобы еще что-нибудь чувствовать.

Потом, уже в постели, когда она лежала, неподвижно уставившись в потолок, ее попеременно захлестывали чувства замешательства, удивления, унижения. Вот, значит, как. Ей двадцать один год, она богата, привлекательна, ее — по крайней мере, теоретически — хотел бы заполучить каждый; и в то же время она явно предмет всеобщих насмешек, олицетворение фригидности, ходячий пример старой девы, прославившейся своей моральной безупречностью. Но ведь это кошмар. Она теперь никогда не сможет встретиться взглядом с кем бы то ни было из людей привычного ей круга. Значит, у нее за спиной они все понимающе переглядываются, улыбаются друг другу и думают: вот, дескать, идет Вирджиния, бесполая бедняжка, навеки нацепившая пояс целомудрия; как странно, ведь брат у нее такой красавчик и такой любвеобильный; очень странно, будут они перешушукиваться: ей давно пора быть замужем, все ее одногодки уже давно повыходили, а она… бедняжка Вирджиния, какой позор, никто ее не хочет, все ее боятся, и почему только так получилось, ну что ж, у нее хотя бы есть ее работа, это все-таки лучше, чем ничего… подобные мысли одолевали ее всю ночь напролет, словно тягостная, бесконечная и заунывная песнь о ее сексуальной неполноценности. К утру она уже готова была совершенно открыто, публично лечь в постель с первым попавшимся мужчиной, на которого упал бы ее взгляд. Независимо от того, любила бы она его или нет, независимо даже от того, нравился он ей или не нравился.

Однако столь отчаянные и решительные шаги не потребовались. В десять утра зазвонил телефон. Звонила Мадлен Далглейш; она снова приехала в Нью-Йорк и была бы страшно рада, если бы Вирджиния смогла с ней пообедать. Вирджиния пришла в «Плазу» — прогулявшись до нее пешком — с раскалывающейся от боли головой, в самом скверном настроении и отлично отдавая себе отчет в том, что ее репутация никак не сможет измениться к лучшему, если ее будут видеть в компании перевалившей за средний возраст англичанки; метрдотель подвел ее к столу миссис Далглейш — и взгляд Вирджинии встретился со взглядом молодого человека такой красоты, какую ей до сих пор не приходилось даже видеть.

Впоследствии Вирджиния много раз задавалась вопросом, как бы могла сложиться ее жизнь, если бы она познакомилась с Александром Кейтерхэмом на день-два раньше или неделю-другую позже, то есть тогда, когда она была бы более собранной, не чувствовала себя столь уязвимой и уязвленной. Несомненно, она и тогда обратила бы внимание на его незаурядную внешность, пришла бы в восхищение от его элегантности, оценила бы его обаяние; оставалось, однако, только гадать, была бы ее реакция и в этом случае такой же сильной и эмоциональной. Но там, в «Плазе», когда Вирджиния впервые увидела его, внутри ее словно все перевернулось: она влюбилась с первого же взгляда. Она всегда сомневалась в том, что любовь с первого взгляда действительно существует; конечно, ей приходилось слышать и читать о такой любви, приходилось участвовать в спорах на эту тему, но она никогда не верила, что это возможно, и никогда не испытывала сама даже отдаленно ничего подобного. Любовью для нее были те чувства, которые демонстрировали ее родители: нежность, верность, со стороны матери — высокая степень готовности к тому, чтобы оставлять в стороне свое «я», а также явное удовольствие, которое оба получали, находясь в обществе друг друга. Вирджиния никак не могла поверить, что столь сложное сочетание чувств во взаимоотношениях двух людей может быть установлено, да даже просто распознано за одно какое-то мгновение. Но в тот день, в Пальмовом зале «Плазы», она поняла, что, по крайней мере, отчасти была не права. И впервые за всю свою жизнь почувствовала сильнейшее сексуальное желание. Стоя возле стола и с беспокойством глядя на молодого человека, поднявшегося, чтобы поздороваться с ней, она остро почувствовала, как глубоко внутри мгновенно нарастает огромный, физически ощутимый ком радостного удовольствия, и ее удивило и потрясло это чувство, но в то же время — учитывая все, что пережила она за предыдущие двенадцать часов, — оно вызвало у нее невероятное облегчение; своевременность, с которой это чувство пришло, показалась Вирджинии даже в чем-то забавной; она на мгновение прикрыла глаза, чтобы поплывший перед ней зал снова принял нормальное положение; и, когда это произошло, взяла протянутую ей для приветствия руку и снова испытала такой же горячий и мощный прилив желания.

— Александр Кейтерхэм, — произнес он, и голос его звучал негромко, слегка в нос и по-английски музыкально. А она настолько смешалась, была настолько потрясена своей собственной реакцией на него, что в самом прямом смысле слова забыла, как ее зовут, и так и стояла, не в силах отвести от него взгляд и мучительно соображая, что бы такое ей сказать, чтобы не выглядеть полной дурой.

Мадлен Далглейш, несколько удивленная и не вполне понимающая, что тут происходит, решила вмешаться:

— Мисс Прэгер! Страшно рада вас видеть! Я стольким людям в Англии рассказывала о том, как в зале, переполненном прекрасными молодыми людьми, вы так долго и с увлечением беседовали со старой занудой, что слава о вас облетела всю страну. Ведь правда, Александр?

— Истинная правда, — ответил Александр.

— Какая чепуха! — одновременно с ним заговорила Вирджиния. — Вы были самым интересным человеком на том ужасном приеме, я получила огромное удовольствие от нашего разговора и была так расстроена, когда на следующий день вам пришлось отменить нашу встречу.

— Ничего, — сказала Мадлен Далглейш, — это никогда не поздно. Александр и я с удовольствием осмотрели бы Уолл-стрит и его окрестности, если у вас найдется время показать их нам. Ой, простите меня, мисс Прэгер, это Александр Кейтерхэм. Он в Нью-Йорке по делам; его мать — моя старая подруга. Я пригласила его на обед, а потом подумала, что, быть может, вы не станете возражать против знакомства с ним.

— Разумеется, нет, — ответила Вирджиния. — Рада познакомиться с вами, мистер Кейтерхэм.

— Нет, это я рад, для меня это большая честь, — возразил он и слегка поклонился, не сводя с нее взгляда.

— Не «мистер», — поспешно и как бы извиняясь произнесла с улыбкой Мадлен. — Лорд.

— Простите? — переспросила Вирджиния.

— Александр — граф Кейтерхэмский. Так ведь, Александр?

— Боюсь, так, — ответил Александр. Взгляд его по-прежнему был прикован к Вирджинии.

— Мы с его матерью были вместе представлены ко двору, — в голосе Мадлен Далглейш слышался легкий оттенок самодовольства, — еще в 1920 году. И с тех пор всегда были добрыми подругами. Вирджиния, дорогая, садитесь и скажите, что вы будете пить.

— Думаю, — проговорил Александр Кейтерхэм, — надо заказать шампанское. И отпраздновать. По-моему, сегодняшний день — особенный.

— Я совершенно не знаю Нью-Йорка, — говорил на следующее утро по телефону Александр Вирджинии. — Поэтому простите, если мое предложение покажется вам глупым. Но мне бы хотелось вместе с вами посмотреть на город с Эмпайр-стейт-билдинг. А потом мы могли бы где-нибудь поужинать. Как вам такое предложение? Вы в состоянии вынести подобную программу?

— Надеюсь, — смеясь, ответила Вирджиния. — Насчет ужина мысль неплохая. Эмпайр-стейт — ладно, так уж и быть; но перед этим заедем в какой-нибудь бар. Давайте встретимся в «Сейнт-Реджис». В зале Кинг-Кола.

— Отлично. Спасибо. В половине седьмого?

— В половине седьмого.

Когда она приехала, он уже ждал ее; она взглянула на него — изящного, красивого особой английской, томной, как бы несколько расслабленной красотой — и почувствовала, что хочет его еще больше, еще сильнее, чем накануне. Все ее сомнения и тревога насчет собственной сексуальности пропали бесследно, словно никогда и не существовали; второй раз на протяжении последних суток она опять ощутила где-то глубоко внутри себя нечто похожее на резкий и глухой удар, какое-то жаркое пульсирующее биение, одновременно и приятное, и болезненное. Он слегка прикоснулся губами к ее пылающей щеке, и она прикрыла глаза, испугавшись, что он прочтет в них это страстное голодное желание; а открыв, увидела устремленный на нее нежный и изучающий взор его голубых глаз.

— Крайне рад видеть вас снова.

— Спасибо. Удачный был день?

— Нормальный. Занимался главным образом тем, что думал о вас.

Ее потрясло и напугало, что он может так вот просто сказать нечто подобное, и одновременно захлестнула волна счастья и удовольствия. Вирджинии стало необыкновенно легко, и еще она почувствовала себя как будто немного поглупевшей от радости.

— Ну, значит, день прошел напрасно, — быстро возразила она и покраснела, подумав, как неуклюже и грубо должны были прозвучать ее слова.

— Ничего подобного. И даже совсем наоборот. По-моему, более полезное занятие и придумать невозможно.

— Вот как…

— Я заказал бутылку шампанского. Мне показалось, что оно будет кстати.

— Очень мило. — «Господи, — подумала Вирджиния, — ну почему я никак не могу сказать что-нибудь умное и запоминающееся!»

— Скажите, — спросил он, — сколько раз вы поднимались на Эмпайр-стейт-билдинг?

— Честно говоря, не знаю. Возможно, раз двадцать. А может быть, и больше.

— Вам это должно было уже смертельно надоесть.

— Ну, — ответила она, — это ведь смотря с кем идешь.

— Постараюсь вам не наскучить.

Они стояли на восемьдесят шестом этаже и смотрели на освещенное электрическим заревом нью-йоркское небо, на небоскреб Крайслера, изящная вершина которого чем-то напоминала цветок, на цепочку огней, медленно плывущих по реке.

— Как красиво! — проговорил Александр. — Мне нравится.

— Мне тоже нравится, — отозвалась Вирджиния. — Вам надо посмотреть отсюда на город еще и днем. Совсем другой вид. Еще более поразительный.

— Он и сейчас поразительный. — Александр поднял руку и нежно, едва прикасаясь, погладил Вирджинию по щеке.

Она снова почувствовала знакомый уже прилив удовольствия. Сглотнув, улыбнулась.

— Рада, что он вам нравится. Мы, ньюйоркцы, на удивление чувствительные люди. Нам необходимо, чтобы нами восхищались.

— Ну уж восхищения-то в ваш адрес, должно быть, больше чем достаточно.

— Да. Кое-что перепадает.

— Пойдемте поужинаем. И я еще повосхищаюсь вами.

Она предложила отправиться в «Лютее»; Александр согласился просто потому, что, не зная города, сам ничего предложить не мог. Вирджиния уже заказала столик в этом ресторане и сумела сделать это меньше чем за сутки, что было показателем того положения, которое занимал в городе ее отец; Александр не знал, однако, что обычно столики здесь заказываются недели за две, и потому не смог оценить ее достижение по достоинству, но ему очень понравились и сам ресторан, и меню, и карта вин.

— Очень хорошо, совсем как в Париже, — сказал он.

— А почему здесь должно быть хуже?

— Не обижайтесь.

— Мы, янки, очень обидчивы. Я вас предупреждала. Мы любим, чтобы нами восхищались.

— Я и восхищаюсь изо всех сил.

С ним было легко разговаривать: держался он непринужденно, с интересом слушал и сам был интересен. Много рассказывал ей о том, как он живет в Англии (ведет совершенно феодальный образ жизни, как он выразился с почти извиняющейся улыбкой) в огромном семейном имении. Очень долго говорил о самом доме, о тех парках и сельскохозяйственных угодьях, что его окружают, о домах садовника и привратника, об охотничьем домике и конюшнях и об изумительных садах, идеально выдержанных в стиле XVIII века: об исключительно прекрасной, как он сказал, греческой беседке, спроектированной Робертом Адамом, и о самих садах, распланированных Брауном Способным, которого подрядил его дед после того, как спалил дом, выстроенный в елизаветинском стиле, — заснул, мертвецки пьяный, в постели с папиросой; имение называлось Хартест-хаус.

— Оно настолько прекрасно, что, когда я возвращаюсь откуда-нибудь из поездки, у меня до сих пор при виде его на глаза наворачиваются слезы.

Вирджиния удивленно посмотрела на Александра; подобной поэтичности она уж никак не ожидала; он слегка улыбнулся ей в ответ:

— Я очень сентиментален. Семейный недостаток.

— А фотографий у вас с собой нет?

— Нет, эту красоту невозможно передать на фотографии. Я предпочитаю хранить ее образ в своей памяти. Но если хотите, я могу прислать вам фотографию.

— Была бы рада. И это прекрасное имение и дом — это все ваше?

— О да. Да. Все мое.

— А ваш отец?..

— Он умер, — коротко ответил Александр. — Два года назад. А ваш?

Она рассказала ему все: как она изо всех сил старалась заслужить от отца хоть какую-нибудь похвалу; как тот постоянно следил только за Малышом и восторгался им; как в детстве, когда она была еще маленькой, он иногда сажал ее к себе на колено и говорил: «Ну что ж, неплохо, для девочки неплохо»; как она боялась ездить с отцом верхом, как он не обращал никакого внимания на ее успехи в учебе, с каким презрением относится к ее нынешней работе.

Александр слушал внимательно, вежливо, несколько удивленно улыбаясь; потом, в тот момент, когда она живописала ему одно из самых ужасных своих поражений в соперничестве с Малышом, он неожиданно закинул руки за голову и расхохотался.

— Почему вы смеетесь?

— Потому что это все чепуха. Потому что никаких настоящих проблем и трудностей у вас никогда не было. Настоящих — нет.

— Я понимаю, что, в общем-то, все это были не трудности. Но для меня они имели значение. Огромнейшее. В конце концов, все в жизни относительно.

— Разумеется. Но, видите ли, мне довелось пережить действительно очень тяжелые времена. А то, о чем рассказываете вы, мне лично кажется просто раем.

— В таком случае, лорд Кейтерхэм, расскажите мне о ваших тяжелых временах.

— Ну, — произнес он, сразу становясь сухим и холодным, — это не очень приятная история. Когда мне было семь лет, меня отправили в школу. Там меня часто били. Травили, запугивали, изводили. Я очень редко видел мать. Никто меня не любил, не ласкал, не гладил по голове, не расправлял ночью одеяло на моей постели. За исключением няньки, конечно. И это еще самая счастливая часть моей истории.

Вирджинию охватила волна нежности и сочувствия. Она накрыла руку Александра своей:

— Очень грустная история.

— Да, так и было. Невесело. — Он вдруг как-то очень располагающе, трогательно-грустно улыбнулся ей. Вирджиния почувствовала, как сжимается у нее сердце.

— И никто, никогда и ничем не помог вам восполнить те годы?

— Да нет. Пока нет. Но я надеюсь встретить кого-нибудь, кто это сделает. Когда-нибудь.

— Обязательно встретите, я уверена, — ответила Вирджиния.

Александр пробыл в Нью-Йорке три недели и на протяжении этого времени встречался с Вирджинией почти ежедневно. Она показывала ему город, перезнакомила его со своими друзьями, а однажды пригласила его домой, на 80-ю Восточную, на ужин, во время которого Фред III хотя и поворчал немного, но все же проникся к Александру некоторой симпатией и предложил ему провести последний его нью-йоркский уик-энд в их загородном доме в Ист-Хамптоне. Александр с удовольствием и в очень изящных выражениях принял это приглашение. Бетси была вне себя от переживаний и волнения — как угощать, с кем его познакомить, как развлекать? Пригласили также Малыша и Мэри Роуз, но Мэри Роуз в субботу сама устраивала большой прием и ужин; она, однако, любезно предложила, что они с Малышом могут специально приехать в воскресенье к обеду.

— А что нам устроить в субботу вечером? — с заметным беспокойством спросила Бетси Вирджинию. — Торжественный ужин? Или обычный прием? А может быть, просто посидим вчетвером спокойно дома, одни? Да, кстати, где бы его поместить: в той маленькой комнатке на одного или в большой гостевой, которая для двоих? Я не хочу, чтобы он подумал, будто мы засунули его в какой-то старый чулан.

— Мама, для женщины, которая вот уже тридцать лет принимает у себя в доме весь Нью-Йорк, ты ведешь себя очень странно, — засмеялась Вирджиния. — Знаешь, что, на мой взгляд, было бы неплохо? Давай пригласим Мадлен Далглейш. Она пока еще здесь, и я уверена, что она с радостью приедет. А Александра надо, разумеется, поместить в маленькой комнате. И не суетись ты так из-за него. Отец обязательно скажет: «А кто он такой? Всего лишь один из друзей Вирджинии, подумаешь».

Вирджиния пребывала во взвинченном, крайне эмоциональном состоянии, вся во власти лихорадочного возбуждения и любовного головокружения, и была раздражена тем, что Александр ничего не предпринимает. Он много общался с ней, внимательно слушал при разговорах, звонил ей по три раза на дню, провожал ее вечером домой и целомудренно, как-то почти непорочно целовал на прощание — и все. Вирджиния вспоминала мальчишек в колледже с их вечно шарящими пальцами, делано-страстными поцелуями и, оглядываясь сейчас на это недавнее прошлое, удивлялась своей тогдашней ледяной реакции; а вот теперь она вся тает от любви — временами, казалось ей, в самом прямом смысле слова, — горит желанием, теперь она почувствовала свое тело, его движения, его внутренние порывы и потребности; никогда раньше она не ощущала ничего подобного и даже не предполагала, что подобные ощущения возможны, — и все это не находит никакого выхода, не встречает никакого ответа. Она была в полном отчаянии; Александр обходился с ней как с доброй и любимой сестрой или как с хорошим другом; возможно, дома его ждет какое-нибудь создание благородных кровей и происхождения, а тут он просто приятно проводит с ней время. Понимает ли он, спрашивала себя Вирджиния, как я его хочу, в каком я от него восхищении? Господи, только бы он всего этого не видел и не понимал! Ведь иначе это было бы полнейшим, непередаваемым унижением. Это было бы просто ужасно.

К концу заключительной недели его пребывания в Нью-Йорке Вирджиния несколько отдалилась от него, решила продемонстрировать свою холодность и равнодушие; она почувствовала, что Александр искренне удивился этому, начал стараться снова завоевать ее внимание, и это польстило ей и несколько успокоило и утешило. Но для себя Вирджиния твердо решила, что если в предстоящий уик-энд опять ничего не произойдет, если он не скажет или не сделает чего-либо такого, что показывало бы: она для него больше чем друг, пусть даже очень близкий, — то она выбросит из головы и его, и свое чувство к нему; она скорее умрет, чем станет гоняться за ним, чем хотя бы допустит возможность впечатления, будто она за ним бегает.

Александр приехал в субботу утром; они вчетвером долго просидели за обеденным столом — его накрыли в саду, а сам обед сопровождался обильной выпивкой, — а потом Александр и Вирджиния пошли прогуляться вдоль берега. Александр поднес ее руку к губам и поцеловал; Вирджинии понадобилось собрать всю свою волю и сделать над собой немалое чисто физическое усилие, чтобы не броситься ему в объятия.

— Здесь изумительно, просто изумительно, — сказал он. — И у твоих родителей такой прекрасный дом. Мне он очень понравился.

— Думаю, его вряд ли можно сравнить с Хартестом, — ответила Вирджиния.

— Ну, он просто совсем другой. Это все равно что сравнивать тебя с… ну, с королевой Англии.

— Спасибо, — рассмеялась Вирджиния.

— Да нет, это не такое уж идиотское сравнение. Она королева, очень важная фигура, очень глубоко погруженная в традиции. Как и Хартест. А ты молода, красива, ничем не опутана, свободна. Как и все здесь. Вы мне очень нравитесь.

— Я и королева Елизавета?

— Нет, ты и это взморье.

— Побережье.

— Ну пусть побережье.

— А ты когда-нибудь видел королеву?

— Ну конечно, — небрежно ответил он, — несколько раз. Не могу сказать, что она принадлежит к числу моих близких друзей. Но видел, и не раз. На всяких официальных событиях. Один раз на скачках.

— Обязательно расскажи об этом моей маме, — сказала Вирджиния, озорно блеснув глазами.

— Александр знаком с королевой, — объявила она за ужином.

Бетси только что взяла в рот солидный кусок курятины; она поперхнулась и закашлялась.

— С королевой Елизаветой? — переспросила она после того, как ей вначале долго стучали по спине, а потом она выпила целый стакан воды.

— С обеими.

— С обеими?

— Да. С нынешней и с ее матерью.

— А… а что… как… — Бетси смолкла, вся залившись ярким румянцем от благоговейного трепета.

— Она хочет спросить, — снисходительно произнес Фред III, — как выглядит королева. Дышит ли она, как все обычные люди; переставляет ли ноги при ходьбе или передвигается как-то иначе; жует ли, когда ест; навещает ли туалет, ну и так далее.

— Не говори глупостей, Фред, — возразила Бетси. — Тебя послушать, так я рассуждаю как какая-нибудь типичная американка.

— Странно. А я всегда и считал тебя американкой.

— Такие вопросы задают не только американцы, — улыбнулся Александр. — Сами англичане тоже от нее без ума. Стоит мне кому-нибудь сказать, что я знаком с королевой, и на меня обрушивается град вопросов. Она очень славная. Гораздо симпатичнее, чем выглядит на фотографиях. Немного застенчива, как бы нерешительна. Может быть, держится чуть начальственнее, чем стоило бы. Хотя, с другой стороны, она и должна так держаться. Но больше всего мне нравится королева-мать. Потрясающая старуха. Немного вульгарная, но потрясающая.

Вирджиния видела, что Бетси собирается с духом, явно намереваясь поинтересоваться, как это королева может быть вульгарной; и потому сама поспешила обратиться через весь стол к Мадлен:

— Миссис Далглейш, не хотите сыграть во что-нибудь после ужина? Может быть, в скребл — Англия против Соединенных Штатов? Но предупреждаю, я была чемпионом Уэлсли по скреблу, — добавила она, обращаясь к Александру.

— Ну, меня и Малыша тебе никогда не удавалось обыграть, — сказал Фред.

— Малыш нечестно играет. Он придумывает собственные слова.

— Чепуха, — возразил Фред и, нахмурившись, сердито посмотрел на Вирджинию. Бетси поспешно повернулась к Александру.

— А в Англии играют в скребл? — спросила она.

— Вообще-то, играют, — ответил Александр. — Но я — нет.

— Вот как, — смутилась Бетси.

— Я абсолютно не способен ни к каким настольным играм. Особенно к скреблу. Но с удовольствием посмотрю, как вы будете играть. Честное слово.

— Нет, нет, — запротестовала Вирджиния. — Ни в коем случае. Скребл отменяется. А чем бы тебе хотелось заняться?

Он пристально посмотрел на нее. Выражение его голубых глаз было каким-то странным, напряженным. Вирджиния так и не смогла понять, что означал этот взор, и отвела взгляд.

— Простите, что я порчу компанию, — проговорил Александр, — но, честное слово, от меня никакого толку не будет, я уверен. Вчера я просидел за работой до трех часов утра, потом сегодня после обеда мы так долго гуляли, а сейчас за ужином было такое хорошее бордо, что меня просто тянет в сон. Вы уж извините…

В половине одиннадцатого вечера он поднялся наверх и улегся спать; перед его уходом все наперебой заверяли его, что тоже очень устали и с удовольствием лягут пораньше. Фред дождался, пока наверху за Александром стукнула закрываемая дверь, а потом выразил сожаление, что с ними нет Малыша, чтобы можно было как-то скрасить вечер. Вирджинии пришло в голову — и она с готовностью поверила в собственные фантазии, — что, наверное, Александр нарочно подстроил так, чтобы все пораньше разошлись спать и он мог бы потом прийти к ней, когда все уснут; она прождала больше полутора часов, неподвижно глядя в темноту, а потом разрыдалась и плакала до тех пор, пока не заснула.

Малыш и Мэри Роуз приехали на следующий день к обеду, но с опозданием и в явно скверном расположении духа. Бетси держалась напряженно, она настояла на том, чтобы обед был обставлен по всем требованиям этикета, состоял из положенных четырех блюд и был накрыт в столовой, — все это вместо легкого ланча на террасе; в результате никто почти ничего не съел и тарелки уносили практически нетронутыми. Фред III был не в настроении, потому что неудачно сыграл утром в гольф; Мадлен Далглейш с утра отправилась на прогулку, тоже опоздала к обеду и сидела за столом все еще раскрасневшаяся и возбужденная; Малыш был угрюм и замкнут; Мэри Роуз сидела рядом с Александром и заигрывала с ним так, что Вирджиния в конечном счете решила, что она, должно быть, просто не в себе, сама же Вирджиния чувствовала себя как-то неловко, скованно, боялась сказать лишнее слово из опасения, как бы оно не показалось окружающим глупостью или — хуже того — соперничающим заигрыванием.

После обеда все отправились на террасу и сидели там, подремывая; в четыре часа Фред, успевший каким-то чудом выспаться и прийти в отличное расположение духа, разбудил всех и поинтересовался, не хочет ли кто-нибудь пойти погулять.

— Я хочу, — ответил Александр. — С большим удовольствием прогуляюсь.

— Отлично. Вирджи, малышка, ты идешь с нами?

— Нет, — отказалась Вирджиния, снова закрывая глаза. У нее дико болела голова.

Вернулись они через час, оба сияющие.

— Превосходно, — довольно заявил Фред III. — Что может быть лучше хорошей прогулки! И представляешь, Вирджиния, Александру, оказывается, нравятся фильмы Басби Беркли. Почему ты мне ничего об этом не рассказывала?

— Я сама не знала, — ответила Вирджиния, чувствуя себя дурой. Голова у нее не прошла и раскалывалась по-прежнему.

— Я ему пообещал, что мы станцуем для него чечетку. Иди-ка принеси свои чечеточные туфли. Малыш, к роялю, живо.

— Ой, папочка, я не могу.

— Можешь, можешь. Давай.

Малыш послушно поднялся и, еще не проснувшись окончательно, спотыкаясь побрел в дом.

— Давай, сестренка. Доставим старику удовольствие.

— Нет, — отрезала Вирджиния. — Честное слово, я просто не могу. И Александр не хочет, чтобы я сейчас танцевала. И не зови меня «сестренка». Ты знаешь, что я этого терпеть не могу.

— Ну почему же, я с удовольствием посмотрю, как ты танцуешь, — улыбнувшись ей, проговорил Александр. — Честное слово. Ну пожалуйста, Вирджиния. Судя по тому, что я слышал, это должно быть потрясающе.

— Ничего подобного, — возразила она и неохотно поднялась, поняв, что проще будет уступить, чем сопротивляться. — Ну ладно.

Каким-то образом она все-таки дотанцевала до конца. Она чувствовала себя так, словно угодила в глупое, даже смешное положение, но все-таки она дотанцевала. Малыш видел, что сестра нервничает, и потому аккомпанировал аккуратно и внимательно, во всем следуя за ней; Фред III был в великолепной форме. Когда они закончили, Александр похлопал в ладоши и сказал:

— Потрясающе. У тебя просто талант, — и Вирджиния почувствовала себя еще глупее. Наклоняясь, чтобы развязать чечеточные туфли, она увидела, что Мэри Роуз нагнулась к Александру и что-то прошептала ему на ухо. Он улыбнулся ей в ответ. Вирджиния буквально застыла в приступе непередаваемого горя и ужасной ревности. Малыш легонько подтолкнул ее:

— Давай, Пресвятая, пошевеливайся.

— Не зови меня так! — со злостью огрызнулась Вирджиния.

— А как ты ее назвал? — спросила заинтригованная Мэри Роуз.

— Пресвятая, — ответил Малыш, еще не вполне протрезвевший после выпитого за обедом. — Да-да, именно так, ты не ослышалась. Это ведь тебя в колледже так прозвали, дорогуша, да?

— Малыш, пожалуйста, заткнись, — взмолилась Вирджиния. — Очень тебя прошу.

— Как интересно, — не отставала Мэри Роуз. — А почему?

— Ну, это сокращенно…

— Малыш, пожалуйста!

— …от Пресвятой Вирджинии.

— По-моему, ничего особенного, — вежливо заметил Александр.

— Нет, это еще не все. Пресвятая Вирджиния, будущая Богородица. Имелось в виду крайне девственное состояние Вирджинии. Тогда. В то время она прославилась именно этим. Конечно, никому не известно, как…

— Ну хватит, Малыш! — резко оборвал его Фред. — Вирджиния, пойди найди Бомонта и попроси его принести что-нибудь выпить.

Но Вирджинии рядом с ним уже не было. Сгорая от стыда и обиды, ничего не видя вокруг из-за брызнувших слез, она вылетела из комнаты, промчалась через холл, взлетела вверх по лестнице, домчалась до своей комнаты, захлопнула за собой дверь, заперла ее и бросилась на кровать. В горле у нее застыл такой комок боли, что она не в силах была даже рыдать. Она просто лежала неподвижно, разбитая, униженная, оскорбленная до глубины души, не зная, что же теперь делать. Ей показалось, что так прошли долгие часы; потом раздался стук в дверь.

— Вирджиния, это я, Малыш. Извини меня. Открой.

— Нет, — ответила Вирджиния. — Нет. Уходи.

Снова наступила тишина. Послышались удаляющиеся шаги Малыша. Потом опять раздался звук шагов, но других: они приближались медленно и как будто неуверенно. В дверь негромко постучали.

— Вирджиния? Это я, Александр. Открой дверь, пожалуйста.

— Нет.

— Тогда я буду сидеть здесь до тех пор, пока тебя нужда не заставит выйти.

Она немного полежала, раздумывая. Потом со смущенной и растерянной улыбкой на губах направилась к двери.

— Тебе пришлось бы долго дожидаться. У меня тут своя ванная.

— Можно мне войти?

— Почему же нет.

Он обнял ее одной рукой, подвел к кровати. Она тяжело опустилась на постель, он сел рядом с ней.

— Не понимаю, из-за чего ты так расстроилась. По-моему, в этом прозвище нет ничего обидного. Скорее даже наоборот. Слышала бы ты, как меня обзывали.

— Ну да, — она снова неуверенно улыбнулась ему, — поговорим опять о тебе и о твоем горьком детстве.

— Ну, что я думаю о твоем детстве, тебе известно.

— Дело не только в прозвище. А просто… во всем. В том, что меня заставили танцевать для тебя. Что Малыш, как всегда, одержал очередную победу. И в этой подлой Мэри Роуз.

— Подлой?

— Подлой. Вечно она старается чем-нибудь меня унизить. Она меня ненавидит.

— Мне она такой не показалась. Возможно, просто немного холодновата.

— Ну конечно! Я вижу, она тебе понравилась.

— Не особенно. Больше всего среди всех твоих домашних мне понравились твоя мама и ты.

— Вот как, — унылым голосом проговорила она.

— Вы не такие… ну, не такие уверенные в себе.

— Вот как, — повторила она.

Оба замолчали. Вирджиния подумала, что с его стороны это прозвучало почти как объяснение в любви и вряд ли он сможет объясниться лучше. Вряд ли.

Внезапно он повернулся к ней — лицо его было очень близко — и заглянул ей прямо в глаза.

— А ты все еще девственница? — спросил он.

Вирджиния была поражена, у нее в самом прямом смысле слова перехватило дыхание. Она изумленно уставилась на Александра.

— Зачем тебе это?

— Просто хочу знать.

— Вот как!

— Извини. Я понимаю, что это очень личный вопрос.

— Да.

— «Да», что личный, или «да», что ты девственница?

— И то и другое.

— Я так и думал, — сказал он. — Послушай… это никак одно с другим не связано. Но ты бы не согласилась выйти за меня замуж?