Вирджиния, 1960

Венчание было намечено на апрель следующего года и должно было происходить в Нью-Йорке. Бетси и Фред и уговаривали, и умоляли Вирджинию, чтобы свадьба состоялась на Лонг-Айленде, но Вирджиния категорически отказалась. Она не стала объяснять причину, на самом деле заключавшуюся в том, что если бы свадьба и вправду происходила там, где хотели родители, то, несмотря ни на какие старания и усилия, она обречена была бы оказаться точной копией свадьбы Малыша и Мэри Роуз. Если бы это было возможно, Вирджиния вообще предпочла бы ограничиться тихой гражданской церемонией регистрации брака или же сбежала бы венчаться в Англию, но Александр заявил, что все графини в его роду выходили замуж с родительского благословения и устраивали соответствующие их положению свадьбы. Похоже, он не вполне сознавал всю странность того, что на свадебных торжествах не будет его собственной матери.

Александр оказался поразительно внимательным и предусмотрительным женихом; он настоял на том, что должен поговорить с ее отцом, и на том, что с ее матерью они поговорят вместе; он согласился с настояниями Бетси, что предварительно надо провести помолвку, а это означало, что ему придется лишний раз приезжать в Нью-Йорк после того, как он ненадолго съездит домой, чтобы сделать там все необходимое; он обаял и очаровал всю бесчисленную родню Прэгеров; он сводил Вирджинию в магазины Ван Клифа и Арпеля, чтобы подобрать обручальное кольцо («Только ничего кричащего и аляповатого, — заявила она, — ничего похожего на то, как у Мэри Роуз»; в результате, в соответствии с ее довольно-таки путаными описаниями, были специально изготовлены кольца, на которых по бокам от цепочки некрупных бриллиантов шел ряд более мелких рубинов, а снаружи все это замыкал ряд еще более мелких сапфиров); и он принял все пожелания Бетси и Фреда относительно того, как должна проходить сама свадьба (венчание в церкви Святого Иоанна, а потом обед на четыреста гостей в доме на 80-й Восточной, где специально ради этого над лужайкой, прилегающей к оранжерее, предстояло установить большой тент).

В список приглашенных Александр внес со своей стороны всего несколько имен: от его родительской семьи не было никого (как объяснил Александр, тщательно подбирая при этом слова, он был единственным ребенком в семье; отец его уже умер, а мать была женщиной со странностями, довольно слаба здоровьем и фактически вела отшельнический образ жизни); он пригласил лишь пожилую незамужнюю тетку, овдовевшего крестного отца и десятка два наиболее близких своих знакомых с их мужьями или женами.

— Надо ограничиться этим, иначе придется заказывать специальные самолеты и везти сюда всю Англию, — объяснил он Вирджинии. — Когда мы вернемся домой, я хочу устроить огромный прием, даже два: один в Лондоне, а другой в Хартесте, чтобы со всеми тебя познакомить; а кроме того, придется устроить праздник и для всех работников имения. Так что лучше подождать, пока будем дома.

Вирджиния, слегка удивленная всем этим и особенно тем, что на свадьбе не будет его матери, согласилась; она была слишком влюблена и счастлива, чтобы досаждать ему расспросами и вытягивать из него подробности. Но все-таки спросила:

— А может быть, мне стоит еще до свадьбы съездить в Англию? Посмотреть Хартест, познакомиться с твоей матерью? Честно говоря, так бы я себя гораздо лучше чувствовала.

— Не надо, — ответил он, целуя ее. — Я хочу, чтобы ты приехала туда как моя жена, как графиня Кейтерхэм и хозяйка дома. Я хочу, чтобы все было сделано наилучшим образом. Наилучшим и для тебя, и для меня.

— Ну что ж, — сказала она, тоже целуя его в ответ, — слова о хозяйке дома звучат утешительно. Но, Александр, если твоя мать не хочет приезжать на свадьбу, мне следовало бы самой съездить и познакомиться с ней. Еще до свадьбы. По-моему, нехорошо, если она увидит меня уже после того, как мы поженимся. Вряд ли ей это понравится.

— Вирджиния, позволь мне самому судить о поведении моей матери, — произнес Александр, и она впервые увидела, каким холодным может быть выражение его глаз. — Она очень трудный и очень замкнутый человек. Не любит людей. И совсем не выносит большие их скопления. Должен признаться, что сейчас она выражает некоторое… неприятие самой мысли о моей женитьбе.

— Неприятие? Но, Александр, почему? — Счастливое состояние Вирджинии впервые омрачилось облачком беспокойства. — Ты мне можешь это как-то объяснить? И тебе не кажется, что если бы я познакомилась с ней, приложила бы для этого усилия, то ее предубежденность могла бы уменьшиться?

— Нет, не кажется, — возразил Александр. — Извини, дорогая, но уж в этом я прошу тебя полагаться на меня.

То впечатление, которое произвел на нее Хартест-хаус, когда она в первый раз увидела его, осталось у Вирджинии на всю жизнь. Александр, вернувшись из Англии, привез специально для нее толстенную пачку фотографий, и она молча, с благоговейным трепетом просмотрела их; на всех снимках изображен был огромный дом, даже не дом, а великолепный дворец, элегантно возвышающийся на фоне многочисленных холмов, щедро украшающих собой уилтширский пейзаж.

— Адам говорил, что старался передать его архитектурой ощущение движения, — сказал Александр, — создать такое впечатление, будто это волны, то вздымающиеся, то падающие вниз. Мне, например, кажется, что Хартест не просто движется, а словно парит.

Выстроенный в греческом стиле и выдержанный в идеальных пропорциях дом с изгибающимися галереями, округлыми портиками, широкими террасами, узкими и высокими окнами как бы разбегался вширь, в стороны от увенчанной большим куполом Ротонды, что образовывала его центр. («А здесь, вот в этой Ротонде, видишь, находится одна из самых знаменитых в Англии лестниц: она двумя крыльями охватывает внутренний зал Ротонды с обеих сторон и словно взлетает наверх; ее приезжают посмотреть со всего мира».) И территория вокруг дома была тоже элегантной и ухоженной, парк раскинулся на много миль, повсюду в нем бродили овцы, олени, а с одной стороны озера был устроен греческий мостик. («В этом озере плавают лебеди, не только белые, но и черные».) Через поросшее лесом пространство, томно изгибаясь, неторопливо текла речка. («Это Харт, наша собственная река».)

— Фотографии не передают всей его красоты, — заключил Александр, — дом выстроен из очень светлого, чуть сероватого камня, цвета легкого тумана, и даже в самые мрачные и дождливые дни кажется, что он как будто светится.

— И представить себе не могу, — сказала, смеясь, Вирджиния, — как прореагирует мама, когда увидит эти снимки. Ее, наверное, удар хватит.

Но Бетси не хватил удар. Она молча просмотрела фотографии, потом так же молча поглядела на Вирджинию и только тогда негромко произнесла:

— Да, малышка, это очень большой дом.

Всю оставшуюся часть вечера она была необычайно подавлена и молчалива. Фред же, напротив, всячески восхищался домом (и требовал, чтобы все присутствующие попытались оценить его стоимость);

Мэри Роуз громко восторгалась его «изысканными пропорциями», «величественным великолепием» и тем, как «изумительно выдержаны» открывающиеся от дома перспективы. Малыш хранил по этому поводу полное молчание.

Малыш вообще хранил полное молчание по поводу предстоящего бракосочетания. Когда Вирджиния сказала ему об этом, он поцеловал ее, пожелал большого счастья, заявил, что Александру очень повезло, и больше ни разу ни единым словом не коснулся этой темы, если не считать обсуждения предстоявшей ему роли шафера (просьбу об этом высказал сам Александр, что всем показалось крайне странным, потому что у него наверняка должен был быть какой-то свой близкий друг; но Бетси решила, что это проявление чисто английских благородства и внимания по отношению к его новой семье); Малыш же познакомил Александра и с такими ритуалами американской свадьбы, как «обед у невесты» — его устроили в Рэкет-клубе, — где присутствуют невеста, жених, шаферы и свадебная свита и во время которого происходит обмен щедрыми подарками (Вирджиния преподнесла своему жениху золотые часы на платиновой цепочке от Картье; двенадцать маленьких девочек, которым во время свадебной церемонии предстояло изображать цветочные клумбы, получили каждая по золотому браслету-цепочке; двенадцать шаферов — ремни от Гуччи; Александр подарил Вирджинии маленький викторианский медальон, который, как он сказал, принадлежал раньше его матери. Бетси была несколько шокирована тем, что подарок оказался столь скромным, и не раз потом повторяла Фреду, что все-таки англичане сильно отличаются от американцев). Холостяцкий ужин на двадцать четыре персоны тоже закатили в Рэкет-клубе, но прошел он скучно и тоскливо; хоть Александр и пытался сделать все, чтобы соответствовать настрою, который должен царить на такой пирушке, рассказывал он потом Вирджинии, однако уже к полуночи выдохся окончательно. «У парня яйца как будто вареные», — сообщил на следующее утро Малыш Мэри Роуз, на что та посоветовала ему не говорить пошлостей.

Месяц проходил за месяцем, и Вирджиния чувствовала, как она все глубже погружается в какое-то призрачное состояние. Она попробовала было продолжать работу, но это оказалось трудно, да и в любом случае ей предстояло постепенно сворачивать дела своей фирмы. Та сильная и романтическая страсть, которую она с самого начала испытывала к Александру, нисколько не ослабела: Вирджиния по-прежнему была им одержима. Но где-то в глубине ее сознания, за этой страстью, этой влюбленностью стали временами появляться какое-то странное беспокойство, необъяснимая тревога, для которых, как она ни старалась, не могла отыскать никаких причин и самую суть и смысл которых тоже не могла ни определить, ни ясно сформулировать. Такими причинами совершенно точно не были ни какая-либо вина Александра, ни недостаточные любовь или нежность с его стороны. Как раз наоборот: он любил ее, даже был от нее без ума, восхищался ею и обожал ее и говорил ей об этом ежедневно, иногда по нескольку раз в день; его влюбленность доходила почти до абсурда, и он писал ей длинные письма независимо от того, находился ли в тот момент в Англии или же в Нью-Йорке; он посылал ей цветы по всякому случаю, в котором можно было усмотреть хоть какие-то признаки юбилея (сегодня ровно месяц с тех пор, как мы с тобой познакомились; неделя со дня нашей помолвки; шесть недель с того дня, когда мы купили обручальные кольца; два месяца со дня, когда ты в самый первый раз сказала, что любишь меня). Он страстно увлекался чтением и любил читать ей вслух, особенно стихи; больше всего ему по сердцу и ближе всего к его собственным чувствам, говорил он Вирджинии, была поэзия Донна. Прекрасную элегию этого поэта «О человеке, собирающемся отправляться в постель» (ту самую, в которой есть слова: «О ты, Америка моя! Земля, вновь обретенная!»), переписанную по его заказу от руки великолепным каллиграфом и вставленную в рамку, Александр преподнес невесте; он заказал художнику и ее портрет, на котором Вирджиния была изображена в том самом платье, что было на ней в день их знакомства; еще он заказал портрет-миниатюру, который потом всегда и всюду носил с собой «в нагрудном кармане, прямо рядом с сердцем». И тем не менее, несмотря на то что и он, несомненно, любил ее очень сильно, и сама она испытывала к нему такие же чувства, где-то в глубине ее сознания поселилось ощущение легкого беспокойства. Как-то вечером, когда они распрощались и Александр отправился к себе в гостиницу, Вирджиния попыталась проанализировать это ощущение и пришла к заключению, что оно — своеобразное проявление ее собственной фантазии, порожденное тем, что в их взаимоотношениях недоставало практической стороны. Она подавила тогда в себе эти мысли, приказала себе не бросаться в крайности, убедила себя в том, что впереди ее ждет прекрасная, почти идеальная жизнь, что жизнь более идеальную и представить себе невозможно и она просто ненормальная, если уже пытается выискивать в этой жизни какие-то изъяны.

Другим, что тоже ее несколько тревожило, была необычайно страстная привязанность Александра к Хартесту. Он говорил о доме и имении так, словно это был живой человек, женщина или, скорее, обожаемый ребенок. У него даже голос менялся, когда он заговаривал на эту тему, — становился более низким и звучным; а однажды, когда она осмелилась высказать что-то по поводу этого его отношения и немного поддразнить его, он разозлился и сразу же стал холоден.

— Хартест для меня — это все, — заявил он. — Я даже выразить не могу, насколько я его люблю. Тебе придется понять, что он для меня значит, и примириться с этим.

— Иногда мне кажется, что он для тебя значит больше, чем я, — сказала Вирджиния. — Интересно, что ты будешь делать, если мне это не понравится?

— Честно тебе признаюсь: полагаю, что в таком случае мне было бы очень трудно продолжать любить тебя и дальше, — и Александр улыбнулся ей довольно холодно.

— А если бы тебе пришлось выбирать между мной и Хартестом?

— Боюсь, что такой выбор оказался бы для меня невыносим. Хартест — часть меня самого, часть моего сердца. Если ты выходишь замуж за меня, Вирджиния, то, значит, и за Хартест тоже.

— Значит, ты бы выбрал не меня, а Хартест?

— Какой-то дурацкий разговор, — ответил Александр, и глаза у него вдруг стали очень жесткими. — Абсурдный. Но, — поспешно добавил он, и было заметно, что сделал над собой усилие, чтобы голос его зазвучал веселее и не так серьезно, — этого ведь не может случиться, мне никогда не придется делать такой выбор. Я тебя люблю, и ты станешь жить там, в Хартесте, это будет не только мой дом, но и твой. Ты его тоже полюбишь, Вирджиния, клянусь.

Этот разговор показался ей странным и неприятным, а потом, когда она мысленно возвращалась к нему, даже тревожным; но она вновь подавила в себе эти чувства. Не станет же она отказываться от свадьбы, от замужества, от почти идеального жениха только из-за каких-то туманных и ничтожных сомнений.

Свадебное платье Вирджинии было сшито у Анны Лоуэ — той самой, что делала подвенечное платье и для Джеки Кеннеди; оно казалось восхитительным водопадом белых кружев, а юбка была составлена из бесчисленного множества оборочек, каждая из которых закреплялась маленьким розовым бутоном. Расширяясь книзу, юбка переходила в двенадцатифутовый шлейф, который тянулся за Вирджинией по церковному проходу; лицо Вирджинии, когда она шла по этому проходу в середине собора, закрывала вуаль; голову украшала бриллиантовая тиара, вот уже двести лет принадлежавшая семье Кейтерхэм, с вплетенными в нее живыми бутонами роз; а когда Вирджиния откинула вуаль и повернулась к Александру, на лице ее была написана такая любовь, что почти у всех присутствовавших в церкви женщин, да и у многих мужчин тоже, на глаза навернулись слезы. Даже Фред закашлял и громко высморкался.

Фред произнес на удивление слащавую речь; он рассказал несколько приключившихся с Вирджинией смешных историй, всячески превозносил ее таланты и обаяние, сказал, что для него она всегда останется малышкой и что Нью-Йорк без нее погрустнеет. Потом вдруг резко изменил тональность и предложил Александру поговорить с королевой Елизаветой о выдаче его банку королевского патента, чем вызвал всеобщий смех, а затем заявил, что подумывает о покупке небольшой тиары для Бетси и горностаевой мантии для себя, чтобы было что надеть при случае в будущем. Александр пообещал посодействовать насчет патента, сказал, что выберет тиару сам, «хотя Бетси и без нее выглядит как самая настоящая королева», а потом так трогательно и нежно заговорил о своей любви к Вирджинии и о той колоссальной благодарности, которую он испытывает к Фреду и Бетси, доверившим ему свою дочь, что его слова проняли даже Малыша.

В семь часов все поднялись наверх и переоделись; Вирджиния появилась снова уже в белом костюме от Шанель, в маленькой, без полей и с плоским донышком шляпке — типа тех, что носила Джеки, — удачно открывавшей ее темные волосы; все уселись в «роллс-ройс» Фреда, и машина помчала их в аэропорт Айдлуайлд, откуда Вирджинии и Александру предстоял долгий полет в Лондон и дальше в Венецию.

Вирджиния вступила в брак, будучи все еще девственницей; таково было желание Александра; тело ее требовало и предпочло бы иное, однако сердце ее было тронуто. Она испытывала настоящий голод по сексу (как и облегчение оттого, что у нее наконец-то появилось это чувство), ей не терпелось удовлетворить его, однако она согласилась ждать. Александр после их помолвки стал даже еще более пылок: он страстно, почти отчаянно целовал ее; нежно, едва дотрагиваясь, так что ей было удивительно приятно, ласкал ее тело, гладил груди, ягодицы; постоянно говорил ей о том, как она прекрасна и как он ее хочет; ей нравилось все это, доставляло удовольствие, и она страстно отвечала на его поцелуи, но еще слишком стеснялась, слишком боялась показаться неловкой и даже чем-нибудь задеть его, а потому и не пыталась тоже ласкать его в ответ. Но у нее ни разу не возникло ни малейшего опасения, что он может потерять над собой контроль, утратить то самообладание, которое он сделал нормой и порядком, обязательными для них обоих; совсем наоборот: однажды вечером, когда они уже несколько часов пролежали на кушетке в ее гостиной, в доме на 80-й Восточной, в объятиях друг друга и она ощущала столь стремительно нараставшее и острое желание, что оно становилось просто невыносимым, а взгляд не выражал уже ничего, кроме этого желания, она посмотрела на него потемневшими, широко распахнутыми от страсти глазами и полушутя прокомментировала ситуацию:

— Александр, честное слово, никому не нужны такие мучения!

Он же немного отстранил ее от себя, пристально уставился ей в глаза и проговорил:

— Нужны, Вирджиния. Мне нужны. Я из породы тех, кого здесь, у вас, называют старомодными. Я тебя очень, очень сильно люблю и потому хочу, чтобы в день нашей свадьбы ты была бы совершенно, безупречно чиста. Пожалуйста, постарайся понять.

В Венецию они прилетели вконец измученные. Вирджиния в самолете практически не спала, ей удалось лишь несколько раз урывками вздремнуть; и когда в аэропорту Марко Поло она сходила по трапу самолета, глаза у нее были покрасневшие, спина ныла, а голова раскалывалась от пульсирующей боли. Она чувствовала себя разбитой, была раздражена и злилась на Александра. Всякий раз, когда он дотрагивался до ее руки или пытался поцеловать в щеку, она отстранялась от него; все волшебство и очарование дня свадьбы, вся любовь, которую она испытывала к нему на протяжении последних шести месяцев, все желание, становившееся сильнее и сильнее с тех самых пор, когда она впервые увидела Александра, — все эти чувства разом покинули ее. У нее было такое ощущение, словно от всего этого осталась только пустая, холодная и твердая скорлупа. Словно она сама и была этой скорлупой.

Так и не произнеся ни слова, вся отупевшая от усталости, она дошла до пристани, возле которой стояли, дожидаясь пассажиров, водные такси, — и тут вдруг словно внезапно прозрела, враз увидев и отраженные в воде, как будто натекшие в нее, золотистые краски Венеции, и сам город, очертания которого прорисовывались сквозь легкую дымку, ощутив мягкое, наполняющее все тело тепло итальянского солнца; эти краски и это тепло тронули ее до глубины души; странно, но у нее почему-то возникло даже ощущение, что она наконец-то вернулась домой.

Уже в водном такси, когда они плыли вдоль белых указательных буйков вглубь лагуны, по направлению к городу, и он вырастал перед ними великолепием своих золотистых, белых, терракотовых красок, отражавшихся в голубой воде, в которую смотрелось еще более голубое небо, Вирджиния, охваченная радостным, почти физически ощутимым восхищением, не веря своим глазам и даже страшась этой открывающейся ей красоты, повернулась к Александру и улыбнулась.

— Ты был прав, — сказала она. — Прав, что заставил меня ждать.

Он взял ее за руку и улыбнулся в ответ.

— Все это — еще только начало, — ответил он.

Александр заказал для них люкс в старинной части отеля «Даниэль».

— В этом номере останавливался Шопен, — проговорил он.

Вирджиния, наполовину высунувшись из окна, с восхищением разглядывала лагуну, испытывая приятную слабость и от утомления, и от удовольствия.

— Правильный выбор, — одобрила она.

— Ну, — улыбнулся Александр, — у меня по сравнению с ним есть одно преимущество. У него ведь не было тебя. Ты счастлива?

— Очень!

— Иди сюда. — Он раскрыл объятия, и она упала в них. — Я тебя очень люблю, — проговорил он. — Очень. Попозже посмотрим город. Я хочу показать тебе все: и собор Святого Марка, и мост Вздохов, и Дворец дожей. Все, что здесь обязательно надо увидеть. А сейчас ты, наверное, хочешь отдохнуть?

— Нет, Александр, — ответила она, — нет, совсем не хочу. Вся усталость прошла и, мне кажется, уже никогда больше не вернется.

— Тогда… — он внимательно, испытующе посмотрел на нее, — тогда что бы ты сейчас хотела? — На губах его играла улыбка; он протянул руку и погладил ее по щеке.

— Н-ну… — она вдруг опустила глаза, смутившись и отчего-то занервничав, — ну, я…

— По-моему, ты нервничаешь.

— Честно говоря, Александр, да.

— Дорогая моя, — сказал он, наклоняясь к ней и нежно ее целуя, — бояться совершенно нечего.

— Разумеется. — Она постаралась улыбнуться. — Просто я… Ну, Александр, ты ведь хотел получить девственницу. Теперь она у тебя есть. И по-моему, мы оба немного боимся этого.

— Да, конечно, — согласился он. — Я понимаю. Я и сам тоже немного нервничаю. Может быть, тебе от этого будет легче.

— Чуть-чуть.

В комнате повисла тишина; Вирджиния ждала, что Александр что-то сделает, но он продолжал сидеть на том же месте и только смотрел на нее необычайно нежным взглядом.

Раздался стук в дверь. Официант принес шампанское и огромное блюдо лесной земляники.

— Поставьте вон там, — сказал ему Александр. — Возле кровати.

— Да, синьор.

Официант ушел, неслышно прикрыв за собой дверь. Александр подошел к столику, открыл шампанское, наполнил два бокала, протянул один из них Вирджинии.

— Иди сюда, ложись рядом, — позвал он, — я буду рассказывать тебе, как я тебя люблю.

Она быстро осушила бокал; пожалуй, слишком быстро. У нее слегка кружилась голова, и она испытывала какую-то неуверенность в себе. Она посмотрела на Александра, потом отвернулась, во взгляде ее появилась напряженность. Александр поспешно, очень поспешно поставил на стол свой бокал, это его движение было каким-то странно-решительным; казалось, он вдруг утратил свои прежние терпение и нежность. Он повалил ее на подушки и стал гладить ее волосы и целовать лицо, шею. Потом расстегнул блузку и принялся ласкать ее груди; Вирджиния, вся наполненная сладким и жарким пламенем, лежала, откинув голову назад, руки ее вначале лишь слабо шевелились, а затем страстно обвили его шею. Теперь он касался губами ее сосков, целовал их, лизал; она почувствовала, как возбуждение охватывает все ее тело, медленно опускаясь вниз, ощутила нарастающий жар между бедрами. Она застонала и сильнее прижалась к Александру; он вдруг сел на кровати и замер так, просидев неподвижно довольно долго; потом начал раздевать ее, нежно и осторожно целуя ее постепенно обнажавшееся тело; вот он дошел до ее живота, ласково погладил его, едва касаясь пальцами, и рука его двинулась дальше вниз, к ее бедрам; он снял с нее юбку, чулки, трусики; она ощущала жар и влагу между ног. Теперь она была обнажена, совсем обнажена; ее длинное и тонкое, стройное белое тело казалось вышитым на плотной красной парче, которой была покрыта кровать. Александр внимательно, изучающе оглядел ее, не переставая ласкать и целовать; она снова раскрыла объятия и улыбнулась радостно, уверенно и беззаботно, так, как улыбается только сама любовь.

— Иди ко мне, — сказала она.

Он снова замешкался, всего на мгновение, а затем опять принялся целовать ее, крепче, чем раньше; руки его гладили ее тело, прикасаясь то здесь, то там, изучая ее, вбирая в себя ее тепло, и она была вся в неистовстве, дрожа от любви и желания.

— Я тебя очень люблю, — произнес он, и голос его прозвучал вдруг как-то особенно нежно, почти грустно, — я тебя очень, очень, очень люблю. — Он оторвался от нее и начал медленно, очень медленно стягивать с себя одежду, ни на секунду не отводя взгляда от ее лица; потом встал, подошел к окну и закрыл ставни, так что комната погрузилась в темноту; затем вернулся к огромной постели и заключил Вирджинию в объятия.