Малыш, 1967–1968

«Радостная весть.

Графиня Кейтерхэм, красавица-американка, супруга графа Александра Кейтерхэма, наконец-то произвела на свет долгожданного мальчика, наследника титула и Хартеста, расположенного в Уилтшире изысканного семейного гнезда. Мальчик, об имени которого пока ничего не сообщается и которого величают только виконт Хэдли, родился в „Лондонской клинике“ две недели тому назад. Лорд Кейтерхэм, с которым мы связались вчера вечером по телефону в его лондонском доме на Итон-плейс, заявил, что ребенок очень крепкий и здоровый, что его супруга быстро восстанавливает силы после родов и что она весьма обрадована и довольна. „Это изумительный подарок к Рождеству“, — сказал он. Граф сообщил также, что две его дочери, леди Шарлотта и леди Георгина Уэллес (на снимке они изображены во время ежегодного летнего пикника в Хартесте), возбуждены известием, что у них теперь есть братик, и оживленно обсуждают, как его лучше назвать.

Крещение виконта Хэдли состоится в церкви Хартеста.

На крещении обеих дочерей лорда Кейтерхэма отсутствовала леди Кейтерхэм-старшая, вдова, живущая практически в полном уединении в собственном доме на северо-западе Шотландии. Ходит много предположений относительно того, совершит ли она теперь поездку в Англию, чтобы познакомиться с внуками; близкий к семье источник сообщил мне вчера вечером, что она крайне неодобрительно отнеслась к тому, что ее сын женился на американке, и по этой причине отказывается встречаться со своей невесткой. Граф, который все еще очень близок со своей матерью, отрицает это и утверждает, что просто все более слабеющее здоровье до сих пор не позволило ей познакомиться с леди Кейтерхэм. Соседи леди Кейтерхэм-старшей в Троссаке, где она живет, утверждают, что часто видят, как графиня, облачившись в высокие болотные сапоги, удит рыбу».

— Будь он проклят, этот Демпстер, — выругался Александр, запуская «Дейли мейл» через всю комнату. — И почему только он не может оставить нас в покое? Одному Богу известно, как теперь все это аукнется.

— Ему платят именно за то, чтобы он не оставлял нас в покое, — возразила Вирджиния, которой нравился Найджел Демпстер и которая время от времени выигрывала на том, что имя ее появлялось в его колонках. — Это его работа: копаться в грязном белье. Он всегда говорит, что если писать не о чем, так он и не сможет ничего написать. Нам просто всем надо вести себя аккуратнее и не давать ему материала. А если ты имел в виду свою мать, то надеюсь, эта заметка заставит ее хоть на минуту почувствовать себя неудобно.

— Нет, не заставит, — коротко ответил Александр.

Вошла Няня.

— Ваша светлость, ребенок плачет. Наверное, вам пора его кормить.

— Да, Няня, наверное, — отозвалась Вирджиния. — Я сейчас поднимусь.

— Полагаю, вы заметили, что сейчас уже четверть десятого, — с весьма многозначительной интонацией произнесла Няня.

— Да, конечно, Няня. Спасибо.

— Тогда я его поднимаю, — тяжело вздохнула Няня. — Надеюсь, нам не придется потом об этом сожалеть. Ведь это же все-таки мальчик. — Она вышла из комнаты, ее подчеркнуто прямая спина выражала крайнюю степень неодобрения. Вирджиния подмигнула Александру и встала.

— Что это все должно было означать? — полюбопытствовал Александр.

— То, что детей не кормят в четверть десятого, — объяснила Вирджиния. — Их кормят в десять. Потом в два. В шесть. И снова в десять. Иначе обязательно случится нечто ужасное. Это всем известно.

— Насколько я помню, Шарлотту и Георгину кормили, в общем-то, обычно тогда, когда они начинали просить.

— Да. Но, как сказала Няня, ведь это же все-таки мальчик. Его надо с самого начала воспитывать должным образом. Без новомодных выкрутасов вроде кормежки, когда ему захочется. В конце концов, ведь ему же предстоит поступать в Итон. — Она улыбнулась, увидев несколько ошарашенное выражение на лице Александра, подошла и, нагнувшись к нему, поцеловала. — Не волнуйся, дорогой. Он выживет.

Малыша окрестили через шесть недель, назвав Максимилианом Фредериком Александром. Он был очаровательнейшим ребенком, таким же светлым и голубоглазым, как Александр, и улыбался, жмурясь, каждому, кто попадал в поле его пока еще не очень отчетливого зрения. Он был тихим и спокойным; кормить его надо было только раз в пять часов; и Няня, которую вроде бы все это должно было только радовать, ворчала, что это сбивает ее с толку, что она никогда не знает, когда и что надо делать, потому что одну ночь ей приходится вставать, чтобы дать ему бутылочку, в три часа, а на следующую — в четыре. Когда Макс, как все стали его звать, уже в шесть недель сделал Няне одолжение и стал спокойно спать всю ночь, с десяти вечера до семи утра, не просыпаясь, то Няню это окончательно вывело из душевного равновесия и она заявила, что всегда знала: подобное обращение с ребенком рано или поздно добром не кончится.

Сидя в самолете и обозревая безбрежные пустынные пространства Арктики, над которыми они пролетали, Малыш, возвращавшийся с крестин, на которых он был крестным отцом, заказал себе двойную порцию виски. Ему всегда нужно было выпить чего-нибудь крепкого, когда предстояла встреча одновременно и с отцом, и с Мэри Роуз. Эти двое вместе были страшной силой.

Малыш знал, что поначалу не все в Мэри Роуз понравилось Фреду III; то, что сам Малыш воспринимал в ней тогда как милый, дразнящий и манящий к себе холодок, его отец сразу истолковал — и совершенно правильно, мрачно отметил про себя Малыш, с удовольствием проглатывая виски, — как холодность, сдержанность и полное отсутствие чувства юмора. Но время шло, и Фреду вдруг открылось, что Мэри Роуз — великолепная, способная добиваться многого жена для высокопоставленного служащего компании. Фред, не теряя времени даром, тут же изложил свои соображения на этот счет Малышу. Она не только постоянно устраивала от имени банка различные приемы, принимала и развлекала нужных банку людей, но и публично ассоциировала себя с теми начинаниями, той благотворительной деятельностью, от которых выигрывали банк и его образ в глазах общественности. А «Прэгерс» значил для Фреда даже больше, чем его собственные жена и дети. В детстве и юности он мог наблюдать, как его отец управлял банком менее чем разумно; он много раз слышал от старейших работников банка, как «Прэгерс» чуть было не дошел до полного разорения; и его постоянно преследовал болезненный страх, что нечто подобное может случиться снова и что его родной сын может оказаться далеко не лучшим хранителем и продолжателем дела «Прэгерса». Малыш знал это и с годами все лучше понимал, что сам он — совершенно не тот банкир от природы, каким был его отец. Ему не хватало того чутья, что было у отца, широты и глубины его кругозора в финансовых вопросах, не хватало отцовского умения точно определить момент, когда надо предпринимать те или иные деловые инициативы. Сознавая все это, Малыш нервничал; и еще сильнее нервничать заставлял его тот факт, что отец постоянно и внимательно следил за его все менее удачной деятельностью, проверял каждый его шаг в делах и даже не считал нужным это скрывать. И уж разумеется, уверенность Малыша в себе существенно подрывалась пониманием того, что Фред и Мэри Роуз вступили друг с другом в своего рода тайный сговор. И чем сильнее раздавалась критика в адрес Малыша, тем больше стремился он найти себе отдохновение в чем-то ином, заняться не делами, а чем-либо другим, главным образом развлечениями. Он разыскал своих старых друзей, тех, что окружали его, когда он был еще холост, и стал проводить уик-энды с ними на яхте, вечерами играть в покер, вернулся к некоторым своим прежним привычкам и, в частности, снова стал пить и напиваться. А поскольку фигурой он был весьма заметной, эти перемены в нем обратили на себя внимание, и пошли разные слухи и сплетни, что вызвало сильное недовольство Фреда и такое же сильное недовольство Мэри Роуз. Тогда-то между двумя последними окончательно сложился союз, доставлявший Малышу много неприятных минут и болезненных переживаний.

Но в самые последние месяцы Малыш работал изо всех сил, стараясь восстановить свое прежнее доброе имя. Он делал это отчасти потому, что понимал: это надо делать, если он хочет встать когда-нибудь во главе «Прэгерса», прежде чем достигнет пенсионного возраста; а отчасти по другой, совершенно другой, гораздо более приятной для него и столь же действенной причине: он ощутил себя самостоятельным и сильным человеком, мужчиной, судьба которого находится в его собственных руках. Он забросил карты и вечерние попойки, принялся работать по-настоящему и засиживался на работе допоздна, он вошел в некоторые из тех благотворительных организаций, членом которых была Мэри Роуз, и стал часами обсуждать с отцом дела банка и его будущее.

Все это уже начало понемногу приносить свои результаты: Малыш вернул себе уважение Фреда, у него выросла уверенность в себе, и, как следствие, работа его стала более успешной. Тем не менее он по-прежнему нередко чувствовал себя в положении скверного ребенка, проходящего испытательный срок; и всякий раз, когда ему удавалось на время вырваться куда-то, ускользнуть из-под постоянного наблюдения и опеки над собой — как, например, в этот раз, с поездкой на крестины, от которой он получил огромное удовольствие, — необходимость возвращаться назад угнетала его.

Но, конечно, во всем этом была и другая, более приятная сторона…

Той весной Фред III и Бетси предложили Вирджинии приехать вместе со всеми детьми погостить у них на Пасху. Почти все то время, пока Вирджиния болела, Шарлотта прожила у дедушки с бабушкой, и Фред III, можно сказать, почти влюбился во внучку: он ее страшно баловал и несколько раз даже не пошел после обеда снова в банк — что было совершенно беспрецедентно: «Ради меня он никогда ничего подобного не делал», — колко заметила Бетси, — а отправлялся вместе с Шарлоттой в кино или в театр; они посмотрели «Мейм», и «Кабаре», и «Хэлло, Долли!», где были заняты только черные артисты, — этот спектакль особенно гремел на Бродвее; Фред водил Шарлотту в Радиосити, который она обожала, и на «Желтую подводную лодку» — мультфильм, где песни исполняли «Битлз». Он водил Шарлотту и по магазинам — к Лорду и Тэйлору, Саксу и Бонвитсу — и накупал ей горы одежды и вообще все, что ей понравится; Бетси говорила, наполовину с удивлением, наполовину с возмущением, что Шарлотта — единственный известный ей ребенок, у которого есть сумочка от Шанель, и что ей с огромным трудом удалось уговорить Фреда III не покупать девочке меховую шубку.

Но тогда он купил внучке пони, чтобы она могла кататься по Лонг-Айленду. Пони назвали Мистер П, это был низенький, полный спокойный гнедой жеребец, которого поставили в конюшню «фермы Топпингз», где давали лошадей и пони напрокат и где катались все жившие в Хамптоне дети. Шарлотта оказалась очень смелой девочкой, у нее от природы была естественная посадка, и они часто и подолгу ездили с Фредом верхом по окрестностям и вдоль берега; он катался с ней на яхте под парусами по заливу и даже начал учить ее гольфу, заказав для нее специально маленькие клюшки. Фред III был в полном восторге от внучки и ее способностей, что крайне раздражало и сердило Мэри Роуз.

А теперь, как сказала Бетси Вирджинии по телефону, Фред подумывает о том, чтобы купить Шарлотте нового пони, потому что она уже переросла Мистера П; а кроме того, ей самой не терпится подержать на руках маленького Макса.

— И вы, голубушка, тоже сможете отдохнуть, — сказала Вирджиния Няне, обсуждая с ней предполагаемую поездку. — По-моему, вы очень устали.

— Не знаю, смогу ли я отдыхать, — мрачно ответила Няня, — когда Макс будет там. Он ведь может там чем-нибудь заразиться. — Америка до сих пор казалась Няне опасным местом, чем-то вроде диких районов Австралии или африканского буша.

— Няня, с Максом все будет в порядке. А кроме того, бабушке страшно хочется его увидеть.

— Вот это меня тоже тревожит, — заявила Няня, — он нахватается американских привычек.

— Ну, он ведь все-таки наполовину американец. И к тому же он еще слишком мал, чтобы начать жевать резинку или говорить: «Общий привет!»

— Что ж, это ваш ребенок. — Тон Няни не оставлял ни малейшего сомнения в том, что на деле все обстоит совершенно иначе. — Вам и решать.

— Да, наверное, мой. И я решила, что мы поедем.

— А его светлость поедут?

— Полагаю, да. Вы же знаете, он не любит выпускать меня из своего поля зрения.

— Ну хорошо, я подумаю, — кивнула Няня.

Вирджиния, правда, не совсем поняла, о чем именно Няня собиралась подумать.

Но его светлость в Нью-Йорк не поехал. Вечером того же дня он зашел в кабинет Вирджинии и сообщил, что вместо этого собирается на Пасху навестить свою мать.

— Она в последнее время неважно себя чувствует, и меня это тревожит.

— Очень жаль, — через силу проговорила Вирджиния. — А что с ней?

— Ничего страшного, обычный грипп. Но она ведь все-таки стареет, ты же знаешь.

— Она сравнительно молодая женщина, Александр. Ей всего шестьдесят два.

— Ей будет приятно, если я приеду. Поэтому я решил поехать.

— Александр, а тебе не кажется… н-ну, может быть, мне стоит поехать с тобой? Положить конец этому глупому разладу? Я готова протянуть ей оливковую ветвь, если она ее примет.

— Вирджиния, мы уже много раз с тобой об этом говорили. Дело вовсе не в разладе, и я думаю, что тебе лучше не ездить.

— Но, Александр, я хочу познакомиться с твоей матерью. Это же абсурд. — Она почти готова была разрыдаться. — Ну пожалуйста!

— Вирджиния, я понимаю, что ты этого хочешь, но это невозможно. У нее к тебе очень сильная антипатия, и я не думаю… да нет, я просто знаю, что мы ничего не сможем тут изменить. Я сожалею, но это так. Ничего, если ты поедешь без меня?

— Ничего. Конечно ничего. Меня просто… все это очень расстраивает. И только. И мне казалось, что она должна была бы захотеть увидеть если не девочек, то хотя бы Макса.

— Вирджиния, пожалуйста, давай оставим этот разговор, ладно?

— Ладно, Александр, хорошо. Давай оставим.

Пасху они провели превосходно. Вирджиния с детьми приехала за неделю до праздника; все держались весело и непринужденно и казались необыкновенно счастливыми, даже Мэри Роуз, которая со своими детьми приехала в четверг, с тем чтобы остаться на весь уик-энд; она сказала, что у Малыша в этот день должен быть важный деловой ужин, а в пятницу он собирался в одиночестве доделать накопившуюся работу, но что в субботу он обязательно приедет. Говоря все это, она выглядела весьма самодовольно.

Ее самодовольство заметно поубавилось, когда она увидела, как на лужайке перед домом Шарлотта с дедом отрабатывают правильный удар клюшкой в гольфе.

— Не понимаю, — обратилась она к Фреду III в то время, как он целовал ее в щеку, — почему бы тебе не купить этому ребенку машину, и пусть она себе катается. Думаю, ей бы понравилось.

— Несомненно, — Фред нарочно сделал вид, будто не понял истинного смысла ее слов, — и уверен, она бы научилась очень хорошо водить.

— А как обстоят дела с гольфом?

— Получается, и неплохо.

— Знаешь, папа, Фредди иногда немного обижается, что вы с Шарлоттой не принимаете его в свои игры и развлечения. Почему бы вам как-нибудь не прихватить его с собой, когда пойдете в кино или в «Плазу» пить чай?

Одна из подруг Мэри Роуз как-то в начале той недели видела Шарлотту с дедом, когда они сидели в «Палм-корт» и, как она выразилась, обжирались пирожными с кремом. При одной мысли об этом у Мэри Роуз потом несколько дней возникало несварение желудка.

Фред III внимательно посмотрел на нее. При том что он высоко ставил достоинства Мэри Роуз и ценил все то, что она делала для Малыша и для банка, в чисто личном плане ему трудно было заставить себя относиться к ней с симпатией, да к тому же еще с годами она подрастеряла ту красоту, что была присуща ей в юности: изящная, холодноватая девушка постепенно превращалась в сухопарую и весьма холодную женщину. Сейчас Мэри Роуз было тридцать четыре года; она была элегантна, внешне все еще обращала на себя внимание, но в ней стало проявляться, пока еще очень слабо, что-то непривлекательное, отталкивающее. В тот день на ней был твидовый брючный костюм цвета ржавчины; он подчеркивал ее длинные ноги, изящную походку, но вместе с тем и слишком узкие бедра и слишком маленькие груди. Лицо у нее было исхудавшее, в глазах застыло какое-то голодное выражение; Фред подумал вдруг о том, каковы ее личные отношения с Малышом, и впервые его симпатии и сочувствие оказались на стороне сына. Но тут он вспомнил, какой изумительный ужин устроила Мэри Роуз в день рождения Малыша, как превосходно организовала она благотворительный вечер, сколько полезных связей и контактов приобрел Малыш благодаря ей, — и Фред III улыбнулся невестке так тепло и лучезарно, как только смог.

— Прости меня, дорогая. Наверное, я немного старомоден. Мне почему-то нравится женское общество. Знаешь что, свожу-ка я на следующей неделе Фредди и Шарлотту в цирк. Как тебе такая идея?

Мэри Роуз уже открыла было рот, чтобы сказать, что Фредди предпочел бы пойти без Шарлотты, но поспешно закрыла его и улыбнулась Фреду III:

— Это было бы превосходно. Фредди, Кендрик, вылезайте и поздоровайтесь с дедушкой.

Кендрик выбрался первым; это был красивый мальчик с копной густых темно-золотистых волос и очень темными голубыми глазами. Все, кто его видел, постоянно говорили о том, что он удивительно похож на Малыша. Но сходство было только внешним: на самом деле мальчик был далеко не таким обаятельным, как Малыш, гораздо более тихим и спокойным, несколько углубленным в себя; и улыбка у него была не такая широкая и сердечная, от всей души, как у Малыша, а намного более сдержанная, просто вежливая. Вот и теперь он подошел к деду, держась за мамину руку, образцовый ребенок в бледно-голубом пальто с вельветовым воротничком, в белых носочках и в ботиночках на кнопках; Фред нагнулся, потискал его в объятиях и спросил:

— Ну, как поживаешь?

— Спасибо, ничего, — вежливо улыбнулся Кендрик.

Следом подошел Фредди, одетый в идеально сшитые длинные брюки, свободную рубашку и свитер со шнуровкой на плече; он снисходительно протягивал деду руку.

— Как поживаешь, дедушка? — проговорил он. Его улыбка тоже была не похожа на улыбку Малыша: улыбка была мамина, натянутая, смущенная; но внешне он на нее совсем не походил — волосы у него были темные, телосложение более крепкое; все это были черты, унаследованные со стороны семейства Брэдли.

Фред III добродушно потряс ему руку, а потом ласково потрепал по голове:

— Поедем кататься вместе со мной и с Шарлоттой? Мы возьмем для тебя пони у Топпингов.

Мальчик оглянулся на маму, в глазах его читалась паника.

— Э-э-э… Фредди немного простужен, — быстро вступилась Мэри Роуз. — Я думаю, ему лучше сегодня посидеть дома.

— Ну ладно. — В голосе Фреда раздражение смешалось с чувством явного облегчения. Фред понимал, что дело не в легкой простуде, а в боязни верховой езды; он недолюбливал этого мальчишку и едва сдерживал себя в тех случаях, когда Фредди, соглашаясь отправиться на верховую прогулку, старался по большей части идти пешком, ведя пони в поводу, в седле сидел напряженно, был бледен от страха и резко натягивал поводья всякий раз, когда пони чуть-чуть прибавлял шагу. Шарлотта, напротив, ни капельки не боялась и скакала легким галопом рядом с дедом на своем похожем на небольшой бочонок пони, смеясь от удовольствия, когда ветер подхватывал и развевал ее волосы.

— Шарлотта, голубушка, подойди поздоровайся с кузенами, а потом мы с тобой поедем на прогулку.

Подбежала Шарлотта; на ней были джинсы и просторный свитер, длинные темные волосы спутались и ниспадали на плечи, а золотистые глаза, точно такие же, как у Вирджинии, весело сверкали. Фред с обожанием посмотрел на нее; этот взгляд не ускользнул от внимания Мэри Роуз. Шарлотта протянула руку:

— Привет, Фредди. Привет, Кендрик. Очень рада вас видеть. — Ее английская интонация и манера слегка формально строить фразу звучали чрезвычайно мило. — Фредди, поехали, покатаемся, будет здорово!

— Э-э-э… нет, у меня немного болит горло, — смущенно пробормотал Фредди. — Мама считает, что мне надо сегодня посидеть дома. Пойду поздороваюсь с бабушкой.

— Фредди, возьми Кендрика. И смотри внимательно, чтобы он не поскользнулся на лестнице.

— Да, мама.

Взгляды Шарлотты и Фреда III на мгновение встретились, и в них промелькнуло полное взаимопонимание и какое-то злое удовольствие оттого, что оба они так хорошо все понимают; потом Шарлотта обратилась к Фреду:

— Пойду переоденусь для верховой езды. Увидимся позже, тетя Мэри Роуз.

— Кажется, она немного располнела, — приторным голосом проговорила Мэри Роуз, глядя вслед умчавшейся в дом Шарлотте.

— Ну, она прекрасно выглядит, — возразил Фред. — Не люблю я тощих детей. Да и Вирджи в ее возрасте была кубышкой. Но она чудесный ребенок. Смелая! И жуть какая умная, — добавил он, наказывая Мэри Роуз за то, что та покрывает и тем самым укрепляет трусость Фредди. — Она умеет складывать в уме целые ряды цифр быстрее, чем я. И разбирается в балансе, понимает, что такое дебет и кредит. Потрясающе! Она еще станет когда-нибудь президентом «Прэгерса». Честное слово, станет.

Выпрямившись, как палка, Мэри Роуз обошла его и молча направилась в дом.

Малыш приехал в субботу утром на белом «мустанге», своей новой машине, которую называл своей новой любовницей и которая, как он утверждал, дала ему возможность снова почувствовать себя молодым. Ему нравилась эта шутка; ему вообще всегда нравилось ходить по острию; теперь, когда построили новую автостраду, до Хамптона можно было домчаться гораздо быстрее, да и сам процесс езды доставлял ему наслаждение. Он любил приезжать в Хамптон; каждый раз, очутившись на его широких, как-то по-особому изысканных улицах, застроенных бесконечными рядами белых, колониального стиля домов, снизив скорость и вдохнув свежий соленый воздух, он чувствовал себя так, словно родился здесь и прожил всю жизнь — хотя он и был до мозга костей городским человеком. Вот и сейчас, когда он свернул на Уотерлили-драйв и совсем медленно поехал по широкой дороге с заросшими травой обочинами, с высокими живыми изгородями вдоль нее, дружески махая рукой знакомым, которые все были одеты так, как неизменно одеваются весьма состоятельные люди, когда хотят казаться небрежными в одежде, — то ощутил, что его словно обволакивает со всех сторон теплая волна благополучия и благодушия, и почувствовал себя абсолютно счастливым и в полном смысле слова дома.

Он свернул еще раз и поехал по длинной гравийной дороге, которая поднималась вверх и круто заворачивала к тому месту, где на берегу, высоко над морем, стояло имение Бичез; и здесь на него налетел шквал приветствий: Шарлотта с разбегу бросилась ему в объятия, Георгина обхватила его за ноги, а Вирджиния просто стояла на месте и широко улыбалась ему. Он с удовольствием отметил про себя, что выглядела она великолепно: чувствовала себя явно хорошо, смеялась, держалась без малейшего внутреннего напряжения.

— Так рада тебя видеть, — сказала Вирджиния, здороваясь с ним за руку, когда он наконец-то постепенно высвободился из детских объятий. — Знаешь, я скучаю по тебе. А ты прекрасно выглядишь!

Малыш улыбнулся и ответил, что он и чувствует себя тоже превосходно.

— Как ты этого добился, Малыш? Какой-нибудь новой чудотворной диетой?

В сознании Малыша возникло вдруг, как живое, видение этой его новой чудотворной диеты, и он с большим трудом заставил себя возвратиться в реальный мир.

— С тебя пример беру, — проговорил он. — Бросил пить. И чувствую себя просто потрясающе.

Вся семья в разговорах придерживалась той версии, что Вирджиния сама, добровольно перешла в разряд трезвенников. Ее это очень забавляло: она не имела бы ничего против, если бы прямо назывались истинные причины; но она понимала, что так ее родителям легче примириться со всем происшедшим, и поэтому не возражала.

— Тебе пошло на пользу. Ты так здорово похудел. Значит, и похмелий больше не бывает?

— Нет. Если честно, то я без них даже скучаю.

Вирджиния рассмеялась:

— И Мэри Роуз тоже выглядит лучше, чем раньше. Немного оттаявшей. Видимо, от тебя польза передается и ей.

— Угу. — Он поспешил сменить тему. — А как Александр?

— Прекрасно.

— Доволен, что получил сына и наследника?

— Безмерно, — улыбнулась Вирджиния. — И я тоже могу больше об этом не думать. Теперь у Хартеста есть наследник.

— Больше рожать не будешь?

— Нет, хватит.

— А как с работой?

— Потихоньку. Александру теперь не нравится, что я всю неделю живу в Лондоне, а это создает мне определенные трудности. Точнее, он не возражает против того, чтобы я сама там жила, но не позволяет мне брать с собой детей. Говорит, они должны привыкнуть к тому, что их дом в Хартесте.

— Ну что ж, может быть, он и прав.

— О господи, Малыш, ну почему вы, мужчины, всегда друг друга поддерживаете?!

Фред III находился в потрясающей форме. Он поговаривал о том, что уже думает над торжественным приемом в честь своего ухода в отставку — а это надо будет сделать незадолго перед следующим Рождеством (Фред часто говорил о своей отставке, но потом всегда находил какую-нибудь причину, которая мешала этому). Ему ведь уже почти шестьдесят пять, а Малыш трудится на все сто процентов своих способностей. Так что банк останется в хороших руках. Вирджиния про себя отметила: всякий раз, когда Фред III заговаривал об этом, у Мэри Роуз был такой вид, словно она вот-вот испытает оргазм. Вирджиния очень жалела, что ей не с кем поделиться этим своим наблюдением.

В понедельник после обеда Малыш только было позволил себе мысленно с удовольствием унестись в Нью-Йорк, как Вирджиния пригласила его прогуляться с ней вместе по берегу. Он пошел, но несколько неохотно и настороженно: видел, что сестре хочется поговорить по душам, и, понимая, насколько хорошо она его знает, боялся, что она сможет прочесть в его душе слишком многое.

— Я и вправду без тебя скучаю. — Вирджиния взяла его за руку; они шли вдоль самой кромки воды, и ветер, гнавший соленый воздух, развевал их волосы. — В Англии у меня нет никого, с кем я могла бы поговорить так, как с тобой.

— Что-то не верится, — полушутя возразил Малыш.

— Нет, честное слово, это правда. Ну разве что с Катрионой, но даже и ее я бы не назвала очень уж близким мне по духу человеком.

— Да уж, ее родной душой не назовешь, — согласился Малыш, вспоминая шумную, любящую поразглагольствовать и поизливать чувства Катриону и недоумевая, как они с Вирджинией вообще смогли подружиться, а тем более сойтись достаточно близко.

— А с тех пор, как уехала Энджи, стало совсем плохо. При всех ее отрицательных чертах и недостатках я по ней ужасно скучаю. Мне было очень жаль, что она не смогла приехать на крестины. Насколько я понимаю, сюда она несколько раз приезжала. Маме она очень нравится. Ты с ней не встречаешься, Малыш?

— Изредка.

Оба замолчали.

— Что с тобой, Малыш? — спросила вдруг Вирджиния. — Ты сам на себя не похож.

— Да нет. Нет, ничего. Извини, Вирджиния. Просто голова настолько забита. Всякие дела, понимаешь. Меня сейчас опять запрягли, и я тащу изо всех сил. Я сейчас та курица, что несет золотые яйца. Делаю все. Не могу пока сказать, чтобы папа был мной доволен, но он уже не в такой мере недоволен, как бывало.

— Ну что ж, — рассмеялась Вирджиния, — похоже, и Мэри Роуз тобой довольна. Выглядит она, во всяком случае, в сотню раз лучше, чем прежде.

У Малыша возникло столь сильное желание поделиться с сестрой, что оно ощущалось почти физически, как голод.

— Вирджи, — начал он.

— Да, Малыш?

— Вирджи, я… н-ну… — огромным усилием воли он заставил себя остановиться. Он же обещал себе, что никому ничего не станет рассказывать; это был своеобразный договор с самим собой. Раз никто ничего не знает, то не будет и никаких разговоров; а как бы ни любил он сестру, он все же понимал, что она может кому-нибудь разболтать. Ему, правда, было не совсем понятно кому, но ведь может! — Да нет, ничего, — проговорил он наконец, — ничего существенного. Расскажи лучше, как ты там живешь, в Англии? Как там этот парень… такой приятный, долговязый, кажется, Мартин? Который женат на твоей подружке Катрионе. Мне он нравится, он славный малый.

— Как у нас там, в Англии, говорят.

— Да, как у вас говорят. — Ему показалось, что сестра смотрит на него как-то странно.

В тот же день, но уже ближе к вечеру, когда он помогал Мэри Роуз укладывать в машину багаж, Вирджиния предложила:

— Малыш, давай как-нибудь на этой неделе пообедаем вместе?

— Обязательно, — согласился он, — с удовольствием. Если только у меня будет время. Я тебе позвоню с работы. — Он понимал, что Мэри Роуз слушает их разговор и что его ответ прозвучал несколько уклончиво; и то и другое ему было неприятно.

— Ну, если не на этой неделе, то на следующей. Я тут пробуду почти месяц. Хочу снова восстановить здесь свое дело. Есть кое-кто, с кем мне надо встретиться.

— Н-ну… я…

— Вирджиния, — заговорила Мэри Роуз с интонациями, типичными для классной наставницы, — Малыш в обеденное время бывает обычно очень занят. У него каждый день деловые ланчи.

Малышу и в голову не приходило, что он сможет когда-нибудь испытать к Мэри Роуз искреннее чувство благодарности.

— Это правда, Вирджи, — подтвердил он. Потом взглянул на ее обиженное лицо и почувствовал угрызения совести. — Но я обещаю, что позвоню и постараюсь выбрать время. А ты что, собираешься работать в Нью-Йорке? Я думал, Александр хочет, чтобы ты почаще бывала в Хартесте.

— Да, — ответила она, — ты прав.

И на лице у нее при этом было выражение, которое стало появляться теперь достаточно часто; Малыш не мог понять, что именно оно означает, но оно ясно показывало, что данная тема не подлежит дальнейшему обсуждению.

Два дня спустя Вирджиния села за руль и укатила в Нью-Йорк. Она начала работать, используя пока в качестве своей базы дом на 80-й Восточной улице, и рассчитывала, что сможет заниматься там делами хоть круглые сутки. Бетси, наслаждавшаяся общением с внуками, фактически вытолкала ее из Бичеза. Фред III не собирался выходить на работу до самого конца недели, решив, что будет помогать Бетси присматривать за детьми. Он купил Шарлотте, в качестве пасхального подарка, карманный калькулятор, и теперь горел нетерпением показать ей, как он действует.

Стоял один из тех ясных, ветреных, золотисто-голубых дней, для которых и создан Нью-Йорк: когда улицы внезапно заливает поток солнечного света и здания становятся светлее, веселее, не давят так, как в сером зимнем полумраке. После в высшей степени удовлетворительной встречи с одним из новых клиентов и посещения вслед за ним универмага «Ди энд Ди» Вирджиния не спеша шла по Мэдисон-авеню. В такие дни у нее всегда бывало приподнятое настроение, ей словно передавался от города заряд радости и энергии.

Ожидая, когда можно будет перейти улицу, и равнодушно, от нечего делать глядя на снующие взад-вперед машины, она вдруг поймала себя на том, что смотрит на желтое такси, в котором видна чья-то знакомая фигура. Она видела только широкую спину и затылок со светлыми волосами, больше ничего, потому что обладатель этих спины и затылка был полностью занят тем, что целовал сидевшую с ним рядом женщину. Но вот такси дернулось вперед, мужчина со смехом откинулся на спинку сиденья, и Вирджиния смогла хорошо разглядеть его; разумеется, это был Малыш. А рядом с ним, разбросав золотистые локоны по его вытянутой вдоль спинки сиденья, полуобнимающей ее руке, смеясь и глядя на него своими зелеными глазами, сидела Энджи.

— Малыш, мне обязательно надо срочно с тобой увидеться.

— Вирджи, дорогая, только не сегодня.

— Именно сегодня. Сегодня же вечером. Здесь, дома.

— Вирджиния, я не могу. Я жутко занят. Я сейчас работаю над одной колоссальной сделкой, и у меня скопилась масса бумаг.

— Ничего удивительного. Работать надо, а не кататься на такси. И поменьше тратить времени на все эти деловые ланчи, которые так одобряет Мэри Роуз.

Первым чувством, которое испытал Малыш, было облегчение. Наконец-то он может говорить откровенно, не нарушая при этом заключенный с самим собой договор.

— А-а-а… — протянул он.

— Вот именно. Малыш, ты что, с ума сошел?

— Вирджиния, ты не понимаешь. Ты просто не понимаешь.

— Ну, попытайся мне объяснить. Если тебе так удобно, можешь прийти поздно, даже очень поздно. Я не возражаю.

— Ладно. Но мне придется придумать какое-нибудь объяснение для Мэри Роуз.

— Полагаю, — весело заявила Вирджиния, — что в этом ты уже успел неплохо напрактиковаться.

Он приехал в семь вечера и сразу же налил себе изрядную порцию виски.

— Мне казалось, ты бросил.

— Только по хорошим дням, — ответил Малыш. Он вдруг понял, что таких дней за последнее время у него было очень много, и улыбнулся ей одновременно и сконфуженно, и счастливо. — Вирджиния, дай я все тебе объясню. Это… ну, это совсем не то, что ты думаешь.

— Малыш, я знаю, что это такое. Это всегда одно и то же. Какой же ты дурак, Малыш. И с кем — с Энджи! Другой не нашел.

— Ну, — он старался, чтобы голос его звучал беззаботно, — она для меня лучше всех других.

— Честно говоря, Малыш, меня поражает она. И это после… после того, как я столько для нее сделала.

— А может быть, — Малыш как-то странно взглянул на сестру, — именно то, что ты столько для нее сделала, как ты выражаешься, и заставило ее так поступить.

— Не понимаю, о чем ты, Малыш.

— Я хочу сказать, что она несколько устала от необходимости испытывать благодарность. И от того, что для нее много делают. У нее появилась возможность сделать что-то самой. Потому что… ну, потому что…

— Потому что тебе ее захотелось?

— Да, — ответил он с легким вызовом. — Да, потому что мне ее захотелось. Должен тебе сказать, Вирджиния, что я ее действительно обожаю.

— Ну разумеется. Она молода, она соблазнительна, и она…

— Красива, — закончил он. — Ты никогда мне не говорила, насколько она красива.

— Не считала нужным об этом говорить. Да, она красива. И напрочь лишена всякой морали. Пожалуй, она даже не знает, что это вообще такое. Ну, да не в этом дело. Малыш, это же страшно опасно. Уж если тебе так необходима любовница, неужели нельзя найти такую, которая никак не была бы связана ни с кем из нашей семьи? Где-нибудь в другом городе? Ты с ума сошел! Как к этому отнесется Мэри Роуз, если узнает? А папа?!

— Мэри Роуз от этого только выигрывает, — грустно произнес он. — Впервые за многие годы я обрел способность относиться к ней по-человечески. Я так счастлив.

— В подобных ситуациях все так говорят.

Он посмотрел на нее и в конце концов все-таки набрался мужества спросить о том, что ему давным-давно уже страшно хотелось узнать.

— Вирджиния, а ты когда-нибудь… ну…

— Господи, Малыш, не говори глупостей! — Она вспыхнула и явно рассердилась; потом зажгла сигарету. — Как я могу пойти на такой риск? Я слишком заметная в обществе фигура, моя задача — стать основательницей династии.

— Да, но… ты хоть когда-нибудь думала об этом?

— О да, часто, — беззаботно ответила она.

Малыш налил себе еще виски, и Вирджиния вздохнула.

— Вирджиния, если бы ты только знала… Я себя чувствую совсем другим человеком. Я так счастлив. Я могу работать, и как следует. Знаешь, я ее и в самом деле очень люблю, правда. Вот почему это все так важно. Она для меня не просто любовница, это не ради того, чтобы только потрахаться. Я люблю ее.

— А как тебе кажется, она тебя любит?

— Не знаю. Она говорит, что да.

— Знаешь, Малыш, она очень крепенький орешек, сильно себе на уме. И до умопомрачения честолюбива. Тебе не приходило в голову, что она может просто использовать тебя?

Малыш вдруг представил себе Энджи, сидящую совершенно голой на большой постели в той маленькой квартирке, которую он снял для нее в Гринвич-Виллидж, увидел ее глаза, ласково и нежно глядящие на него, — и ощутил столь острую неприязнь к Вирджинии, что, скажи ему кто-нибудь раньше, будто он может испытывать к сестре нечто подобное, он бы не поверил.

— Ты просто не понимаешь, — коротко ответил он.

— Ну что ж, попробуй мне объяснить. Давай, рассказывай, — потребовала Вирджиния.

Она сразу же показалась ему потрясающей, с самого первого взгляда. И дело было не только в тонких чертах ее лица, в зеленых глазах, в водопаде золотистых волос, не в странной, дерзкой и беспечной, слегка распутной ее улыбке; и не в ее маленьком стройном теле; и даже не в том, что она как бы излучала вокруг себя секс; дело было и не в ее жесткости, смелости, привычке открыто смотреть жизни в лицо и бить ей в ответ, при необходимости, прямо меж глаз. (Она работала у одного модного молодого дизайнера, уйдя от прежнего своего покровителя, некоего мистера Стерна. Как она рассказала Малышу, с мистером Стерном она рассталась по собственной инициативе, когда миссис Стерн, с которой тот незадолго перед этим помирился и сошелся снова, стала выказывать ревность и устраивать скандалы из-за того положения, которое занимала Энджи в жизни и в фирме этого самого Стерна. «Да так или иначе, он все равно видел во мне только секретаршу, и ничего больше. А в жизни, Малыш, как я считаю, надо куда-то двигаться. По крайней мере, на том жизненном этапе, на котором я сейчас нахожусь».) Нет, наиболее неотразимым в ней для Малыша оказалась ее способность во всем отыскивать развлечение и удовольствие. Когда после того, как они в самый первый раз пообедали вместе, он предложил ей прогуляться по парку, она ответила, что предпочла бы прокатиться вокруг Центрального парка в карете; однако сидеть с ним рядом в карете не пожелала, а убедила возницу — непрерывно сетовавшего, что, если кто это увидит, он лишится своей лицензии, — разрешить ей сесть рядом с ним на козлы. Когда они в самый первый раз очутились вместе в постели, Энджи не пожелала воспользоваться для этого обычной гостиницей, где подобное в порядке вещей, а потребовала, чтобы они отправились в «Плазу» и зарегистрировались бы там у администратора как мистер и миссис Смит. Она заявила, что если Малыш осмелится проделать такую штуку, то она сделает для него все, что он захочет, — «действительно все, в полном смысле слова».

Потом как-то она заставила его ждать на улице возле универмага «Мэйси» и сказала, что вынесет ему оттуда, не заплатив, любые три вещи, какие он попросит; в другой раз нацепила темный парик и черные очки и, когда они зашли в ресторан, сделала вид, будто не знает Малыша, будто он подсел к ней только что здесь, в ресторане; все оборачивались и смотрели на них, она даже позвала на помощь метрдотеля, и в конце концов бедняга Малыш и сам запутался, она это или не она. А тот вечер, когда она пообещала, что пойдет с ним ужинать, но только если он предварительно кое-что купит, и вручила ему список — «Ничего особенного, Малыш, я уверена, что ты проделывал все это множество раз в твоем сверхблагополучном детстве», — где, наряду с прочим, были указаны пачка «тампакс», надувная секс-кукла и два билета на порнографический фильм; или другой случай, когда она устроила соревнование: «Кто из нас придумает больше поз, в которых можно потрахаться: проигравший делает то, чего захочет победитель».

И практически всякий раз, когда они встречались, у нее наготове была какая-нибудь новая идея, новый розыгрыш; и всякий раз он находил ее все более неотразимой и любил все сильнее.

Но была и еще одна причина, по которой она казалась ему неотразимой: она сама считала его замечательным парнем. Девять лет супружеской жизни с Мэри Роуз начисто деморализовали Малыша; первые же девять часов романа с Энджи полностью восстановили его уверенность в себе и самооценку, дали ему возможность снова почувствовать себя умным, сильным, сексуально привлекательным и просто человеком, с которым интересно. Все это ударяло в голову, действовало опьяняюще.

Их роман поначалу развивался очень медленно; Малыш проводил ее в небольшую гостиницу неподалеку от Грэмерси-парк, которую порекомендовала Вирджиния, пригласил на следующий вечер в бар, помог установить контакт с М. Визерли и как-то весной, в воскресенье, свозил ее на Лонг-Айленд и познакомил с Фредом и Бетси. Он видел, насколько она сексуально притягательна, и чувствовал себя из-за этого несколько стесненно — еще и потому, что совершенно очевидно был для нее не менее притягателен; однако они тогда легко и почти беззаботно профлиртовали друг с другом целый день (к раздражению, но не более чем раздражению Мэри Роуз, которая с тех самых пор стала неизменно отзываться об Энджи «эта англичан очка», причем ее ледяной тон ясно указывал, что между двумя этими словами подразумевалось еще «заурядная»). Энджи между тем занималась своими делами, устроилась в Нью-Йорке, налаживала свою новую жизнь; и в следующий раз Малыш столкнулся с ней, в самом прямом смысле слова, только осенью, во время парада на День благодарения. Малыш взял Фредди на парад — вопреки сильным возражениям Мэри Роуз, которая утверждала, что с балкона квартиры Морганов, находившейся в самом начале Парк-авеню, Фредди увидит все гораздо лучше, — но Малыш настаивал, что никакие впечатления не сравнятся с теми, что получаешь непосредственно на улице, и повел Фредди на Бродвей; они стояли в толпе на Таймс-сквер (Фредди сидел у Малыша на плечах) и, вытягивая шею, старались рассмотреть Белоснежку и семь гномов, когда чей-то голос у них за спиной произнес: «Еще шаг назад, и вы меня раздавите»; Малыш оглянулся и увидел Энджи; на ней были джинсы и клетчатая жакетка, вокруг шеи повязана красная косынка, волосы подняты вверх и завязаны «лошадиным хвостом»; она смеялась, но по глазам было видно, что и вправду побаивалась, как бы ее тут не затоптали. «Извините, пожалуйста, — проговорил Малыш и только тут узнал ее. — Энджи, это вы? Здравствуйте. Как жизнь?»

Энджи ответила, что все в порядке, повосторгалась парадом, сказав, что это лучшее, что ей удалось увидеть за все время в Нью-Йорке, — отсюда можно было заключить, что видела она немного, — и Малыш поинтересовался, какие у нее планы на остальную часть дня; Энджи сказала, что собирается провести его сама с собой, в собственной компании, на что Малыш возразил, что это просто кошмар, и пригласил ее в дом на 80-й Восточной, познакомиться со всеми Прэгерами и побыть в его и их обществе. Энджи сказала, что это было бы прекрасно и она с удовольствием принимает приглашение, но в таком случае ей нужно будет зайти домой переодеться; ради бога, ответил Малыш, в любое время после двух мы вас ждем. Когда Энджи появилась на 80-й Восточной, на ней были красное мини-платье из джерси и высокие белые сапоги; Мэри Роуз держалась по отношению к ней очень холодно, но Бетси была страшно рада, что Энджи пришла к обеду в такой праздник, а Фред III флиртовал с ней так отчаянно, что у Малыша не было возможности не только вставить словечко, но хотя бы перекинуться с Энджи взглядами. Может быть, именно поэтому, отвозя ее в тот вечер домой, он счел себя обязанным заявить, что, если бы не отец, он тоже не оставил бы ее без внимания; одно за другое, и вскоре они уже вовсю целовались, на следующий день он пригласил ее на обед, и так у них все и началось.

— И не спрашивай меня, когда и чем это закончится, потому что у меня нет на этот счет ни малейшего представления, — закончил он, и выражение его лица было каким-то странно беззащитным. Он посмотрел на сестру: — И обещай мне, Вирджи, что ты никому ничего не скажешь. Даешь честное слово?

— О господи, Малыш, ты что, считаешь, что я сейчас же начну обо всем трезвонить? — обиделась Вирджиния. — Разумеется, я никому ничего не скажу. Я просто боюсь за тебя, вот и все.

— Не надо, — сказал Малыш. — Я вполне способен сам позаботиться о себе.

Спустя три дня Энджи явилась к нему прямо со встречи, на которую ее пригласила Вирджиния. Настроение у нее было очень странное.

— Она ведет себя так, Малыш, словно она все еще моя хозяйка. Мне это не нравится.

— Ты принимаешь все слишком близко к сердцу, — примирительно произнес Малыш.

— Ничего подобного. Она с самого начала прямо заявила мне, что видела нас с тобой вместе в такси и что лучше бы она этого не видела; а потом прочла мне целую лекцию, что ты женат и все такое. Как будто я сама этого не знаю. А потом стала распространяться насчет того, сколько ваша семья всего для меня сделала. Ну, тут я ей кое-чего ответила.

— Что именно? — с беспокойством спросил Малыш.

— Правду. Что да, действительно, вы все были ко мне очень добры, помогли никому не известной бедной девушке, продемонстрировали, какие вы хорошие. Но это не было благотворительностью, и что-то получала от всего этого не я одна: я работала на нее, вкалывала изо всех сил, покрывала ее, когда она пила запоем, и вообще вела себя по отношению к ней более чем лояльно. Да, а еще я сказала ей, что это было довольно легко — что-нибудь делать для меня. Я ей сказала, что, может быть, я немного заурядна, но я не злючка, не из тех, кто вечно на что-то дуется, не совсем дура и умею говорить «пожалуйста» и «спасибо». Тогда она запела иначе: что она не хотела меня обидеть, но она встревожена, у тебя трудные отношения в браке, и я могу внести в ваш брак дополнительные осложнения. А я ей ответила, что совсем наоборот, со мной ваши отношения стали лучше и ты мне даже говорил, что тебе теперь не так противно трахать Мэри Роуз.

Малыш вдруг почувствовал, что ему становится немного не по себе.

— Энджи, по-моему, ты зашла слишком далеко. Незачем было упоминать все эти подробности.

— А мне кажется, что это она зашла слишком далеко. Но после этого она малость попритихла, а потом сказала, что она просит меня отказаться от тебя, что если твой отец узнает, он тебя уничтожит. И еще она выразила надежду, что я не думаю, будто ты оставишь ради меня Мэри Роуз, и заявила, что Прэгеры не бросают своих жен. Она хотела сказать, не бросают их ради таких, как я.

— А ты ей что ответила?

— Что не могу от тебя отказаться. — Энджи поцеловала его. — Что нам сейчас очень здорово вдвоем, что я люблю тебя, а ты любишь меня, что все это настоящее, а остальное меня не волнует. Тогда она сказала, что, если я уеду, ты обо всем забудешь, а я ответила, что не хочу, чтобы ты забывал. И после этого я ушла. Знаешь, мне наш разговор с ней даже понравился, — добавила она. — Гораздо больше понравился, чем ей.

Малыш посмотрел на Энджи; на ней была черная шелковая блузка, золотой браслет, который он ей подарил, сережки от Шанель; она выглядела как вполне современная, искушенная и очень дорого одетая женщина.

— Ну что ж, — вздохнул он, — надеюсь, Вирджиния заметила в тебе некоторые перемены.

— Да, — весело отозвалась Энджи, — я тоже надеюсь.

То лето Малыш прожил в состоянии непрерывного радостного возбуждения и душевного подъема. Дело было не только в том, что он был счастлив с Энджи или что, по иронии судьбы, у него также улучшились отношения с женой; но, похоже, он восстановил свое былое место под солнцем и на Пайн-стрит. Причиной последнего было не особое его прилежание и даже не его возросшее мастерство финансиста. В конце 60-х годов вся экономика бурно шла вверх, хоть это и происходило на неприятном фоне войны, вспышек насилия, политических неурядиц; на протяжении предыдущего года, когда стоимость войны во Вьетнаме поднялась до 21 миллиарда долларов, рынок акций впервые в его истории подошел к отметке в тысячу пунктов по индексу Доу-Джонса; на Нью-йоркской бирже совершалось такое количество сделок, что для ее немеханизированных недр этот объем работы стал почти невыносимым бременем. Сотрудники, работающие за закрытыми дверями — не в торговом зале, а в тех внутренних отделах биржи, где осуществляется вся, как ее называют, черновая работа: оформляются на бумаге все заключаемые сделки, — часто вынуждены бывали оставаться на своих рабочих местах круглые сутки. Одно время биржу закрывали по средам просто для того, чтобы дать возможность ее работникам справляться с потоком дел; на какой-то период нормой стало сокращение торговых операций биржи на два часа в день.

Для всего этого было две причины; одна заключалась в том, что множество мелких компаний расширяло свою деятельность, а другая — в том, что появился небывало массовый спрос на ценные бумаги: рядовой Джо с улицы скупал акции в неслыханных масштабах. Запах денег разливался в воздухе, вызывая всеобщий аппетит и выделение слюны; достаточно было протянуть руку и схватить, и все хватали. Даже некоторые из самых крупных фирм — такие, как «Меррилл Линч» или «Д. Г. Блэар», — обзавелись индивидуальными клиентами. У «Прэгерса» таких клиентов было очень много. Один из ведущих брокеров, Чарльз Плон, нахватал себе столько выпусков, что получил от клиентов прозвище «По одному в день». В результате всего этого индексы ценных бумаг непрерывно возрастали, достигая рекордных отметок. Для человека с улицы это означало, что, пока фирмы процветают, доходы на купленные им акции будут и дальше расти, а потому и сами акции оценивались и переоценивались в расчете на то, что биржевой их курс будет и впредь возрастать крайне быстро. Почти не принималось во внимание, что подобный рынок в значительной мере связан обычно с высокой долей риска, что цены акций определяются не по фактическим итогам деятельности фирм, но на основании ожидаемых результатов и количества выпущенных акций, что, как только на рынке ценных бумаг наметится тенденция к понижению, такие акции станут менее привлекательными и их цена упадет. Вопреки тому, что жизнь множества людей складывалась очень непросто, — а может быть, как раз по этой самой причине — все, похоже, жили исключительно сегодняшним днем; о том, что будет завтра, не думал никто.

Малыш, обладавший уже отточенным мастерством, давал советы своим клиентам, какие акции покупать, какие продавать, и многие фирмы, пользовавшиеся в то лето его услугами, заработали на этом очень хорошие деньги. Клемент Дадли основал новую компанию, которая стала выпускать книги и журналы только для тех, кому еще не исполнилось двадцать пять лет; в разговоре с Малышом он оценил успех этого начинания, окрещенного им «Апбит», как «сто один процент», а самый первый номер основного журнала — «Поп», еженедельника, посвященного музыке и моде, — мгновенно разошелся полностью. Группа, издающая местные газеты на Юге, утроила размеры своих первоначальных капиталовложений; небольшая телевизионная компания, испытывавшая затруднения с финансированием, последовав рекомендациям Малыша, учетверила число своих клиентов. Как-то вечером, ужиная с председателем правления «Глочестер букс», весьма известного и уважаемого издательства, специализирующегося на выпуске академически подготовленных и великолепно оформленных книг по искусству, Фред III узнал от него, что Малыш руководил финансированием нового начинания «Глочестера», несколько более коммерциализированного, чем те, какими обычно занималось это издательство в прошлом — а именно изданием книг по искусству, предназначенных специально для школ, — причем использовал акции издательства для финансирования части стоимости этого проекта; услышав об этом, Фред III впервые испытал непривычное для себя ощущение — он как будто понежился немного в лучах славы сына, — и ощущение это показалось ему очень приятным.

Обычно, когда Фред бывал чем-либо доволен или чем-то гордился, Малыш узнавал об этом от матери. На сей раз Фред снова с уверенностью и даже оптимизмом говорил о своей предстоящей отставке и о том, что ему надо уходить из «Прэгерса».

Рассказывая обо всем этом Энджи вечером в постели, после восхитительнейшего секса, Малыш вдруг с восторгом ощутил, что ему по силам абсолютно все.

В августе Энджи вызвали в Англию. Умирал мистер Викс; его наконец-то положили в больницу, у него открылось кровотечение в обоих легких, и врач говорил, что будет чудом, если он протянет еще два дня. Он протянул целых три; вцепившись Энджи в руку тонкими, трясущимися пальцами, он сказал ей, что протянул бы и три месяца ради того, чтобы иметь возможность попрощаться с ней. Энджи сидела, держа миссис Викс за руку, смотрела, как он сравнительно безболезненно уходит из жизни, и вспоминала, сколько раз он покрывал и защищал ее, когда мать за что-нибудь на нее сердилась; как, посмеиваясь, говорил ей, что от нее никогда не знаешь, чего ждать; как прикалывал ее фотографии на стенку вокруг всего камина и никогда не разрешал миссис Викс снимать их; на глаза ее набежали слезы, и она так и не увидела того момента, когда его голова вдруг бессильно упала набок.

— Умер, — без всяких эмоций проговорила миссис Викс, вытягивая руку из ладони Энджи и подавая ей довольно грязный носовой платок. — Держи, девочка, продуй нос, у тебя кошмарный вид, такая сопля на носу болтается, слава богу, что он тебя не видит, а то с каким бы воспоминанием он ушел на тот свет. — И тут она сама разрыдалась, а Энджи сидела, обнимая ее, вдыхала хорошо знакомый запах сигарет, дешевого лака для волос и еще более дешевых духов и думала, что же теперь будет с ее бабкой.

Похороны прошли шумно и даже довольно весело; когда потом Энджи рассказывала о них Малышу, то в ее описании эти похороны показались ему куда более жизнерадостными, чем большая часть так называемых праздников, которые устраивала Мэри Роуз. Все друзья покойного мистера Викса по пивнушке «Флаг и ягненок» сложились и организовали поминки; Энджи предложила миссис Викс нанять духовой оркестр, который мог бы идти за катафалком. Миссис Викс вначале категорически запротестовала, а потом внезапно сдалась и сказала, что да, так может оказаться немного веселее, да и мистер Викс больше всего любил, из всей музыки, именно духовые оркестры. Джонни и Ди прислали венок, выдающийся даже по стандартам Бермондси (здесь Энджи пришлось объяснить Малышу, что похороны считались в Бермондси особым событием и расходы на них были обычно совершенно непропорциональны доходам семьи), одни только буквы на ленте в слове «ДЕДУ» были высотой в двенадцать дюймов; венок этот закрепили вертикально на крышке гроба; миссис Викс была этим очень глубоко тронута и потом говорила Джонни, что, стоя в церкви рядом с гробом, она чувствовала себя совсем как королева. Джонни и Ди сняли во «Флаге и ягненке» лучший зал и устроили шикарный обед с пивом, которое разливали здесь же прямо из бочек; Ди заявила миссис Викс, что пусть та ни о чем не волнуется, что это ее отец прислал на все чек, передав на словах, что поскольку сам он не может быть на похоронах, ибо власти не склонны оказать ему гостеприимство, то этот чек — самое малое, что он может сделать.

В церковь пришло не меньше двухсот человек, и примерно сотня из них отправилась потом во «Флаг и ягненок»; после обеда и очень хорошей речи, которую произнес капитан команды по игре в дартс, заявивший: «Я уверен, что даже уже сейчас, пока мы его тут оплакиваем, старина Альфред обставляет там всех вчистую», — все начали пить по-настоящему, а потом снова заиграл духовой оркестр, и когда в перерыве между его выступлениями все освежились пивком, Джек Хастингс, который сидел вместе с мистером Виксом в окопах («Это еще в Первую мировую войну, представляешь себе, и до сих пор жив!» — рассказывала Энджи), уселся за пианино, и все вдохновенно спели хором «Типперери» и «Покажи мне дорогу домой»; самые последние из скорбящих разошлись уже после одиннадцати часов, оставив миссис Викс раскрасневшуюся, всю в слезах и необыкновенно счастливую. Джонни, Ди и Энджи отвезли ее домой, уложили спать, а потом уселись на первом этаже ее маленького домика, возле горящего камина, на том самом месте, где столько лет просидел мистер Викс, и стали негромко обсуждать, что теперь делать с ней дальше.

— У нас она жить не может, — заявил Джонни, — у нас нет места, да и вообще мы еще не очень обустроились сами, верно ведь, Ди?

— Правда, — поддакнула Ди, глядя на него, как всегда, с покорным обожанием, а потом добавила (осмелев от большого количества выпитого дюбонне и горькой лимонной), что, конечно, у них бывали времена и похуже, но места у них нет, это верно.

И оба они уставились на Энджи, которая очень твердо сказала, что совершенно никак не может взять с собой бабушку в Нью-Йорк, что это абсолютно исключено…

— А почему нет? — наивно спросил Малыш, когда Энджи пересказывала ему потом этот разговор. — Судя по твоим рассказам, она довольно славная старушка.

Энджи так же твердо и прямо объяснила ему, что миссис Викс даже и думать не станет о том, чтобы переехать в Нью-Йорк, что ей это категорически не понравится, потому что в этом случае она остается без всех своих знакомых и подруг — ну, по крайней мере, тех, что пока еще живы.

— По-моему, тебе стоило бы попытаться что-нибудь для нее сделать, — покачал головой Малыш. — Она-то ведь для тебя очень много сделала, верно? Ты же сама говорила, что она была тебе в большей степени матерью, чем настоящая мать.

— Господи, Малыш, я столько всего болтаю! Просто не представляю, как ты все это запоминаешь.

— Я тебя люблю. Вот поэтому мне и нетрудно помнить то, о чем ты говоришь.

Энджи нагнулась и поцеловала его.

— Я тебя тоже люблю. И… да, ты прав, она действительно очень, очень хорошо ко мне относилась. И конечно, мне бы хотелось что-то для нее сделать. Но что я могу? У меня и денег-то нет.

Малыш посмотрел на нее. В ее повлажневших глазах застыла тоска. Уже, наверное, в тысячный раз он спросил себя, чем заслужил ее, за что ему такое счастье и как он сможет ее удержать. Они помолчали.

— Я бы мог найти деньги, — проговорил он. — Мне было бы приятно, если бы твоя бабушка была хорошо устроена и тебе не нужно было за нее беспокоиться. Присмотри какое-нибудь хорошее место, Энджи, куда ее можно пристроить, а оплату счетов я, если хочешь, возьму на себя. Я себя чувствую в какой-то мере в долгу перед теми, кто помогал тебе в жизни.

— Нет, Малыш, — твердо возразила Энджи. — Я никак не могу тебе этого позволить. Мы, Виксы, независимые люди; да и, кроме того, это не твоя проблема.

— Твои проблемы — это мои проблемы, — ответил Малыш, — и мне, честно говоря, нравится их решать.

Они снова помолчали. Энджи очень серьезно смотрела на него. Потом улыбнулась ему мягкой, нежной, почти детской улыбкой:

— Господи, Малыш, как я смогу тебе когда-нибудь отплатить за все, что ты для меня делаешь?

— Ну, я подумаю об этом, — произнес Малыш, и рука его потянулась к теплому влажному месту у нее между ног. — Есть один простой способ, которым мы можем воспользоваться прямо сейчас.

В том, что за этим последовало, Энджи проявила максимум энтузиазма и изобретательности; впоследствии всякий раз, когда Малышу приходил очередной счет из очень хорошего частного пансионата в Борнмуте, постоянным обитателем которого стала миссис Викс, он всегда вспоминал об этом эпизоде с огромным, почти физическим удовольствием.

То событие, о котором пойдет речь дальше, случилось на лестнице дома Кейтерхэмов на Итон-плейс; но прежде Малыш позвонил Вирджинии в Хартест в тот самый день, когда Энджи улетала в Лондон, и принялся упрашивать ее разрешить ему воспользоваться на уик-энд этим домом.

— Я так или иначе должен быть в Лондоне. По делам. Всего на несколько дней, а потом мы приедем к вам и будем жить у вас.

С некоторыми оговорками, но он согласился с довольно настойчиво высказанным предложением Мэри Роуз, чтобы летом все они провели несколько недель в Хартесте.

— Ну конечно, тебе это было бы очень удобно. Нет, Малыш. Я не могу разрешить тебе воспользоваться этим домом. Особенно если ты собираешься поразвлекаться в нем вместе с Энджи.

— Вирджи, ну пожалуйста. Это же настолько безопаснее, чем в гостинице…

— Почему?

— Да потому, что там нет этой дурацкой обслуги, которая может начать рассказывать Мэри Роуз всякие сказки…

— Сказки?! Ну знаешь, Малыш!

— Ну, ты меня поняла. Мэри Роуз всегда желает знать, в каком именно номере я поселился, и какой там номер телефона, и…

— Странно, с чего бы это! Нет, Малыш, это исключено. Я не могу по отношению к ней так поступить. У меня все-таки есть чувство, что все мы — одна семья. И я бы потом, когда вы приедете, просто не смогла смотреть ей в глаза. И, кроме того, в доме сейчас нет слуг. Ни дурацких, ни каких. Сейчас ведь август. Вам пришлось бы все делать самим. А потом наводить за собой порядок.

— Но я же ведь тоже член семьи, правда? А что касается того, чтобы делать все самим и навести потом порядок, так это даже приятно.

— Ну конечно! Я как-то не очень представляю себе, как бы ты стал чистить ванну или менять постельное белье. И Энджи я за этими занятиями тоже себе не представляю.

— Я кого-нибудь найму. Вирджиния, ну пожалуйста, это было бы так здорово.

— Нет, Малыш. Не могу, честное слово. А кроме того, что скажет Александр, если узнает? Он же с ума сойдет.

— Ничего он не узнает. Да и откуда? Ты представляешь, как было бы здорово: только я и Энджи, вдвоем, в полной безопасности, в своем собственном маленьком мире. И только на двое суток. Сорок восемь часов. Не так уж о многом я прошу.

— Малыш, я считаю, тебе нужно быть немного осмотрительнее в отношении Энджи. Я тебе уже говорила, что она крепкий орешек и себе на уме. По-моему, ты ее излишне романтизируешь: она вовсе не идеалистка и не романтик.

— Ничего подобного, — ответил он и с ужасом почувствовал, что голос его дрожит, — я ее просто люблю, вот и все.

— Но ты же понимаешь, что из этого ничего не может выйти. Никогда. И ты должен осознавать, как я за вас обоих боюсь. Это же страшно опасно и… и глупо, то, что вы делаете.

— Знаю, — голос Малыша звучал теперь тихо и был преисполнен раскаяния, — но мы пытаемся что-то придумать. Честно. Это будет… ну, может быть, последняя для нас такая возможность. Ну пожалуйста, Вирджиния! Жаль, что ты меня сейчас не видишь: я тебя на коленях умоляю!

— Н-ну… — (он чувствовал, что она старается не расхохотаться, не сдаться, что она уже поняла: ему опять, как и всегда, удалось уговорить ее сделать так, как ему хочется), — ну, если это последний раз, то зачем он вообще нужен? Но если тебе так уж на самом деле необходимо…

— Очень.

— Ну ладно. Я оставлю ключ в том агентстве, что присматривает за домом в течение августа. Я их предупрежу, что ты возьмешь ключ… когда?

— В четверг. Вирджиния, честное слово, я тебя обожаю.

— Знаешь, Малыш, — весело проговорила Вирджиния, — по-моему, тебе уже давно пора бы повзрослеть.

— Мне и так хорошо, — хохотнул он.

Это были очень счастливые двое суток. Энджи, страшно довольная тем, что в ее распоряжении внезапно, пусть и ненадолго, оказался дом ее бывшей работодательницы, взяла на себя инициативу доставить Малышу удовольствие по возможности во всех комнатах и уголках этого дома. Особенно запомнившийся эпизод на лестнице произошел в воскресенье после обеда; перед этим они только что, в спальне хозяев дома, почти прикончили бутылку шампанского и полтора фунта клубники, валяясь совершенно голыми на огромной кровати; по подушкам были разбросаны пустые бокалы и крупные, похожие на больших пауков плодоножки от ягод; из бутылки, опрокинутой Малышом, когда ему захотелось сию же минуту расцеловать живот и бедра Энджи, текла ровная тонкая струйка, падавшая на бесценный индийский ковер.

— Надо уже начинать приводить все в порядок, — проговорил Малыш, неодобрительно оглядываясь вокруг. — Я обещал Вирджинии, что мы оставим все в полном порядке.

— Потом уберу. — Энджи ласково поцеловала его. — Я жуть как хорошо могу прибирать в доме. И знаешь что, тебе бы понравилось смотреть, как я это делаю. А пока, Малыш, милый, мы уже были в гостиной, и в столовой, и на кухне, и в двух ванных, и почти во всех комнатах; пора и на лестницу!

Малыш посмотрел на нее: она раскраснелась, золотистые локоны перепутались у нее на плечах, зеленые глаза сияли. Он протянул руку и нежно погладил ее по волосам, она склонилась над ним и снова поцеловала, а потом села, улыбаясь и устремив глаза на его пенис, который уже послушно напрягся и слегка подрагивал.

— Я поражена. — Она наклонилась, чтобы поцеловать и его тоже. — Поражена, что ты до сих пор держишься, Малыш. И это после такого бурного уик-энда. Ты просто потрясающий мужчина. Пойдем, у меня есть хорошая мысль, как нам закончить день.

Она взяла его за руку и выскользнула из постели; он послушно следовал за ней, разглядывая, почти с физической болью в сердце, ее четко прорисованные, упругие маленькие ягодицы, тонкие и изящные ноги. Они подошли к верхней части лестницы, и она, улыбаясь, обернулась к нему.

— Я думаю, на середине, — произнесла она, — как герцог Йоркский. Ты ведь слышал о герцоге Йоркском, Малыш, а?

Малыш ответил, что нет.

— Ну, когда он был сверху, то у него стоял. Как у тебя, — добавила она, опускаясь на колени; взяла его пенис в рот и начала нежно и ритмично ласкать его своим языком; Малыш сразу весь напрягся, напружинился и, закрыв глаза, громко застонал. Наряду со многим другим, Энджи научила его не стесняться шума во время секса; Мэри Роуз же проводила всю процедуру, от начала до конца, почти в церковной тишине.

Внезапно Энджи вскочила, выпрямилась, пригнула к себе его голову и крепко поцеловала; на ее губах он почувствовал собственный вкус, легкий и слегка солоноватый.

— Когда он был внизу, у него ничего не выходило, — снова заговорила она, когда они оторвались друг от друга, — а когда бывал не сверху и не снизу, то был ни то ни се. А мы все сделаем по-другому, Малыш.

Она повела его вниз, туда, где лестница, изгибаясь, образовывала небольшую площадку; здесь она толкнула его на пол и вновь принялась целовать, а руки ее нежно гладили его живот, бедра, мошонку. Он опять застонал и изо всех сил потянулся к ней; она оттолкнула от себя его руки, отвела их ему за спину, вынудив его откинуться назад. Он чувствовал, как болит его пенис, как он хочет ее, хочет оказаться в ней, внутри, в ее тепле, ее влаге, ее сжимающем объятии, во власти ее нежного и страстно нарастающего желания. Очень, очень медленно и нежно она повернулась спиной, обратив к нему зад, и стала надвигаться на него, приближаться к нему, а потом, еще более медленно, ласково касаться и поглаживать его, приглашая войти внутрь. Он почувствовал знакомое мягкое тепло, ощутил испытываемое и ею самой удовольствие; почувствовал ее движения, поначалу нежные и легкие, а потом, как всегда, все более жадные. Он вскрикнул, резко выпрямился и сел, обхватив ее руками за талию и прижимая к себе, чувствуя, как его пенис проникает в нее все глубже и глубже, ощущая ее каждой своей клеткой, любя ее, становясь частью ее самой и превращая ее в часть самого себя, и скоро — как это часто бывало, слишком скоро — почувствовал мощный прилив, волну напряжения и вслед за этим мгновенное облегчение, свой оргазм и сразу же вслед за ним — ее, как бы обрушивающийся на его собственный мягкими, приятными и сильными спазмами, как бывало у них практически всегда; потом они так и лежали там долго-долго, она сверху, на нем, слегка откинув назад и повернув к нему голову, волосы ее рассыпались по его груди, она держала его за руку и непрерывно повторяла: «Это было так хорошо, Малыш, так хорошо»; а он слушал ее и думал, что никогда еще в жизни — а ему в своей жизни довелось испытать массу удовольствий, — никогда в жизни не бывало у него таких мощных и радостных ощущений, как те, которые он пережил только что.

Двенадцать часов спустя Энджи уехала; ей предстояло возвращение в Нью-Йорк. В доме она в результате так ничего и не прибрала. Собралась было, но вид у нее был грустный и усталый, и Малыш заявил, что нечего ей этим заниматься, что утром он нагонит сюда целую армию уборщиц. Они поели на кухне малинового мороженого, которое запили остатками шампанского, а потом сидели в гостиной, закрыв шторы, и смотрели по телевизору какую-то очень скверную пьесу. На середине спектакля позвонила Мэри Роуз; Малыш ушел в кабинет Александра, тут он мог разговаривать относительно нормально и уравновешенно и в то же время не причинять боль Энджи, которой в противном случае пришлось бы слушать, как он говорит Мэри Роуз, что с нетерпением ждет встречи с ней в аэропорту через три дня. Перспектива этой встречи казалась Малышу таким кошмаром, что легкая головная боль, возникшая у него от шампанского, превратилась в тяжелейшую, рвущую голову на части.

Ту ночь они спали вместе, в другой, чистой комнате и не занимались любовью; среди ночи Малыш проснулся: оказывается, он сжал Энджи в объятиях с такой силой, что она, испугавшись, стала вырываться от него. Он со смущением обнаружил, что по щекам у него текут слезы; потом, когда Энджи уехала, они полились снова. Тогда-то он и понял: что бы он там раньше ни думал, но до сих пор он не знал, что такое любовь.

На протяжении двух последующих недель, проведенных в Хартесте, он непрестанно пытался поговорить с Вирджинией об Энджи; однако все более убеждался, что сестра не слишком восприимчива к его душевным излияниям. Мэри Роуз работала над книгой, посвященной живописи XVIII века, и потому постоянно ходила по картинным галереям и ездила по стране, осматривая частные коллекции; Малыш высказал искреннее желание заниматься детьми, чтобы им было весело и интересно, но потом как-то совершенно забыл об этом, так что бремя всех забот свалилось на Вирджинию и Няню. Дети доставляли немало трудностей, каждый по-своему: и Кендрик, и Георгина обладали потрясающей способностью устраивать истерики из-за какой-нибудь сущей мелочи вроде того, недоварено или переварено яйцо всмятку, которое им подали к завтраку; Шарлотта большую часть времени вытворяла всякие фокусы на своем новом пони, нарочно выставляя при этом Фредди трусишкой и заставляя всех переживать за сохранность ее рук и ног; Фредди же страдал от бесконечной череды того, что его мать называла приступами головной боли, а другие дети — выпендрежем. Только Макс никому не доставлял никаких хлопот, он часами спокойно и безмятежно сидел в своем манеже, но и его к концу августа тоже как будто какая-то муха укусила; Няня, как заметила Шарлотта, ходила постоянно, словно ощетинившаяся.

Александр держался ото всех подальше и большую часть времени проводил на ферме: как он объяснял, шла уборка и там не хватало рабочих рук. Домой он приходил по вечерам измотанный, крайне раздражительный и засыпал прямо за ужином.

Как-то уже поздно вечером, когда Малыш спустился вниз в поисках последнего стаканчика виски с содовой, он случайно услышал разговор в библиотеке.

— Мне очень нравится твой брат, — говорил Александр Вирджинии, — но пожалуйста, не приглашай их больше сюда всех вместе. Я этого второй раз уже не выдержу.

— Это моя семья, Александр, — отвечала Вирджиния. — Я люблю их. И этот дом не только твой, но и мой. Сейчас я им нужна. И самое главное, я сама нуждаюсь в них.

— Ну, мне ты тоже нужна, — возразил Александр, — и думаю, мой голос должен быть весомей.

Не желая слушать этот неприятный для себя разговор дальше, Малыш тихонько ускользнул вверх по лестнице; разговор показался ему каким-то странно зловещим, хотя он сам бы не смог объяснить почему.