Главные герои

Великобритания:

Вирджиния, графиня Кейтерхэм, американская наследница.

Александр, граф Кейтерхэм, ее муж.

Шарлотта и Георгина Уэллес и Макс, виконт Хэдли, дети Кейтерхэмов.

Джордж, сын Георгины.

Харольд и миссис Тэллоу, дворецкий и домоправительница в Хартесте, фамильном поместье Кейтерхэмов.

Няня Бэркуорт, няня Кейтерхэмов.

Алисия, вдовствующая графиня Кейтерхэм, мать Александра.

Мартин Данбар, управляющий Хартестом, и его жена Катриона.

Лидия Пежо, акушерка.

Энджи Бербэнк, помощница Вирджинии в компании по дизайну интеръеров.

Миссис Викс, ее бабушка.

Клиффорд Парке, друг миссис Викс.

М. Визерли Стерн, владелец отеля.

Чарльз Сейнт-Маллин, адвокат, друг Вирджинии.

Гэс Бут, директор лондонского отделения банка «Прэгерс».

Джемма Мортон, модель, девушка из богатой семьи, подруга Макса.

Соединенные Штаты Америки:

Фредерик Прэгер III, нью-йоркский банкир, и его жена Бетси, родители Вирджинии.

Малыш Прэгер (Фред IV), ее брат.

Мэри Роуз, его жена.

Фредди, Кендрик и Мелисса, их дети.

Мадлен Далглейш, английская родственница Мэри Роуз.

Пит Хоффман, старший партнер в банке «Прэгерс».

Габриэл (Гейб), его сын.

Джереми Фостер, один из главных клиентов банка «Прэгерс», и его жена Изабелла.

Чак Дрю, друг Джереми Фостера и партнер в банке «Прэгерс».

Томми Соамс-Максвелл, аферист, друг Вирджинии.

 

Глава 23

Энджи, 1983

Энджи не заметила, когда и с чего все пошло; но начиная с какого-то момента ей вдруг стало хотеться выйти замуж. Она не совсем понимала, зачем ей это понадобилось; ей просто хотелось. Причем выйти замуж ей хотелось за Малыша. Возможно, правда, ей хотелось не столько замуж, сколько просто иметь ребенка.

Ее сильно раздражало, что она и в самом деле настолько полюбила Малыша. Она была бы рада многое отдать за то, чтобы испытывать по отношению к нему совершенно противоположные чувства. У него была масса недостатков. Так, возраст его совершенно не соответствовал ее вкусу: она предпочитала более молодых мужчин (особенно по мере того, как сама становилась старше, а ей было уже тридцать пять). И он вовсе не был таким уж страстным в постели. Вообще-то, он никогда не представлял собой ничего выдающегося по этой части (а вот почему ей всегда было на это наплевать, она и сама не понимала). А сейчас вдобавок с ним еще стало не так весело и интересно, как прежде: он очень часто бывал теперь угнетен или не в духе. И к тому же ее просто бесило, как боялся он своего отца. Она абсолютно не могла взять в толк, почему он не в состоянии слова поперек сказать этому старому козлу. В конце концов, банк-то ведь теперь у Малыша. Технически. Ну хорошо, пусть Фред III вернулся туда на время из-за болезни Малыша и делает сейчас из него котлету; но черта с два у Фреда бы это получилось, если бы Малыш хоть раз решился его осадить. Энджи встречала в своей жизни немало любителей действовать нахрапом, и они, все как один, с позором удирали, едва только она давала им отпор. А вот если бы они поженились, она смогла бы помогать Малышу гораздо больше; она просто снова превратила бы его в прежнего Малыша.

Все эти мысли медленно ползли у нее в голове, пока она сидела в транспортной пробке по пути на работу в свой офис на Ганновер-сквер. Стоял прекрасный мягкий октябрьский день, золотисто-солнечный, с легкой дымкой. Он вселял в нее ощущение какого-то особого спокойствия, умиротворенности и счастья: Энджи удивительно чутко реагировала на любую погоду. Через неделю должен приехать Малыш; Энджи не видела его с тех самых пор, когда после бала в честь дня рождения Шарлотты ему удалось вырваться ненадолго в Лондон под предлогом делового свидания с кем-то из банкиров. Та их встреча оказалась в высшей степени неудовлетворительной: Малыш настолько психовал, что Мэри Роуз или Фред могут обо всем узнать, что у него вообще почти не стояло. Энджи была разочарована, злилась, чуть ли не впадала в ярость из-за того, что Малыш постоянно о них думает, даже когда лежит с ней в ее постели; в результате они крепко поругались и она заявила Малышу, что хочет положить всему этому конец; но потом, когда увидела, как он тяжело поднялся с постели и принялся медленно, с таким несчастным видом одеваться, она не выдержала, вскочила, обняла его и стала целовать, сбивчиво повторяя, что не это имела в виду, что у нее никогда, совсем никогда не было даже мысли с ним порвать, а он в ответ посмотрел на нее с непередаваемой нежностью и благодарностью, заулыбался своей широкой, радостной, неподражаемой улыбкой и сразу же стал совершенно другим человеком, помолодел лет на двадцать. Именно в этот момент она и поняла, что любит его.

Но, господи, что же ждет их впереди? Он никогда не бросит Мэри Роуз, никогда не бросит банк — и это было бы ужасно, с содроганием подумала Энджи, ведь Малыш, вернее сказать, банк «Прэгерс» стоит многие миллионы долларов. Она ни секунды не сомневалась в том, что ей было бы гораздо труднее любить Малыша, не обладай он таким состоянием. И дело было даже не в деньгах, как таковых, в конце концов, у нее имелись теперь и собственные средства. Но состояние давало власть; даже слабых людей вроде Малыша оно делало сильными и сексуально притягательными. А власть действовала на Энджи возбуждающе.

Накануне вечером она была на каком-то приеме и познакомилась там с человеком из одного коммерческого банка. Звали его Кристофер Холден, он был высок, темноволос, вылощен, настоящий итонец по внешности и манерам; и тоже подействовал на Энджи возбуждающе. Он с увлечением рассказывал ей о сделках, которыми занимается: «Самое пленительное в них — это если просто из воздуха выдумываешь какие-нибудь цифры, играешь ими и чувствуешь, когда можно будет сорвать банк». Он бросил фразу, что и пальцем не пошевелит, если сделка стоит меньше миллиарда. При этих словах Энджи ощутила внезапное острое желание; она приняла приглашение Холдена на ужин (отменив другое, принятое раньше, за двадцать минут до начала назначенной встречи) и потом, в облицованном деревянными панелями зале ресторана «Конно» сидела, словно в трансе, пока Холден три часа подряд без остановки рассказывал ей о том, как он проводит свои дни: о секретных встречах, тайных кодах, совещаниях на высшем уровне, полуночных консультациях, о нюансах в колебаниях стоимости акций, о тактике биржевой игры, о внутреннем напряжении такой жизни и чувстве непередаваемого восторга, когда все сходится в нужное время и на нужной цене. В его изложении все это звучало гораздо более захватывающе, чем в рассказах Малыша.

— У меня есть знакомый в одном из инвестиционных банков, — вставила она, — в Нью-Йорке.

— Правда? А в каком?

— В «Прэгерсе».

— А-а. Это интересный банк. Если оставить в стороне самые крупные, то в Штатах это один из самых привлекательных небольших банков. Удивительнейшее сочетание: маленький банк, но имеет несколько первокласснейших клиентов. То, что они обслуживают такую компанию, как «Фостерз лэнд», вообще беспрецедентно. И старый Прэгер до сих пор держит все под своим контролем. Фантастика! Ему уже где-то за восемьдесят, а он еще всем заправляет.

— Ну, и да и нет. — Энджи решила, что надо поддержать престиж Малыша. — Он контролирует. Но во главе банка стоит теперь его сын. Уже много лет.

— Да, конечно, я и забыл. Но ведь, по-моему, Фред Третий вернулся в банк после того, как у Малыша Прэгера произошел сердечный приступ, верно? Бедняга Малыш. Мне кажется, совсем не того калибра человек, что его отец. А у них там все акции банка, если не ошибаюсь, в руках семьи? Только у партнеров есть какая-то крошечная доля.

— Да, это так, — ответила Энджи. — Невероятно в наше время.

Он с самодовольным видом посмотрел на нее:

— А что ваш знакомый делает в «Прэгерсе»?

— Он маклер.

— А-а. Интересная работа. Повезло парню. Хотел бы я сбросить лет десять. Сейчас эти ребята зарабатывают целые состояния. А «Прэгерс» не собирается открывать филиал в Лондоне?

— Не думаю, — удивилась Энджи. — Зачем им это?

— Готов держать пари, что они об этом подумывают. Через три года здесь начнутся большие дела. И все захотят тут быть.

— Почему?

— Большой бум, — многозначительно проговорил Холден. — Слышали об этом?

— Ну… — рассмеялась Энджи.

— Это будет очень интересно. — Холден улыбнулся ей. — Та биржа, которую мы знаем, перестанет существовать. Вместо нее будет открытый свободный рынок, продавать и покупать акции смогут все. В самом деле, будет очень интересно. И все банки захотят в этом участвовать и, для того чтобы обеспечить свое участие, начнут приобретать брокерские фирмы.

— Понимаю. — Энджи задумчиво посмотрела на Холдена. — Что ж, поговорю со своим знакомым.

— Да, и пусть он им там передаст, чтобы они вострили лыжи. Все будет раскручиваться очень быстро. Через месяц-другой останется не так уж много фирм, которые еще можно будет купить. Послушайте, по-моему, у нас получился чудесный вечер. Не хотите, прежде чем мы закруглимся, заглянуть в «Аннабель» и выпить по бокалу шампанского?

Энджи ответила, что с удовольствием; после нескольких бокалов шампанского и после того, как они полчаса подряд протанцевали, что подействовало на Энджи очень возбуждающе, Холден предложил подвезти ее домой. У него был черный «порше», который он вел исключительно быстро; когда они приехали, Энджи пригласила его зайти, выпить стаканчик бренди. Холден ответил, что его ждет жена, но что он обязательно еще позвонит Энджи.

Ум человеческий действует очень сложным образом. Оглядываясь впоследствии на те несколько недель, что прошли после этой встречи, Энджи поняла, что все ее действия в тот период были внутренне очень четко согласованы друг с другом; но тогда они казались ей случайными, импульсивными, никак не связанными между собой. Она начала очень внимательно читать финансовые страницы газет; провела предварительные переговоры с несколькими фирмами, специализирующимися в области отношений финансовых и деловых институтов с общественностью, имея в виду выбрать в дальнейшем одну из этих фирм в качестве своего агента; поручила брокерской фирме «Эдвардс и Даусон» из Сити открыть для нее портфель акций на общую сумму в десять тысяч фунтов стерлингов и в дальнейшем подробнейшим образом информировать ее о том, какие именно акции этого портфеля они будут покупать и продавать, когда и почему; забронировала себе билеты на несколько рейсов в Нью-Йорк с интервалами ровно в четыре недели, сказав Малышу, что у нее появился новый клиент, подыскивающий себе в Нью-Йорке какую-нибудь недвижимость; и забросила противозачаточные таблетки пылиться на полке в ванной комнате.

 

Глава 24

Шарлотта, 1983–1984

Шарлотта везде и всегда была звездой. Она неизменно становилась первой ученицей во всех школах, в которых когда-либо училась; на любых экзаменах она всегда получала только «отлично»; Кембридж она тоже закончила первой студенткой, причем сразу по двум специальностям. За годы учебы она завоевала столько различных наград и призов, что ими можно было бы занять целую стену: в семнадцать лет выиграла школьную олимпиаду по гольфу, была в свое время и чемпионкой школы по теннису, и заместителем старосты курса, и хозяйкой-распорядительницей лучшего студенческого общежития, и одним из самых заметных и ярких лидеров студенческого союза, и постоянным автором университетской газеты «Гранта». Кроме того, она давно уже была — и хорошо понимала это — одной из опор, на которых держалась их семья: она потихоньку, по мелочам отбирала у матери и прибирала к своим рукам различные обязанности по имению; она неизменно пользовалась успехом, ее присутствие вносило радость и оживление в любое дело, она была красива, ею везде и всегда восхищались. Больше того, на протяжении всей своей жизни она была дедушкиной любимицей, а в последнее время о ней много говорили как об избранной им наследнице. Именно в этом качестве Шарлотта, в мыслях своих, и собиралась появиться в «Прэгерсе», пройти там непродолжительный курс ознакомления с делами и общей подготовки, а потом занять какое-нибудь не очень высокое, но ответственное место, где она могла бы применить свои знания и способности, в том числе и организаторские, которыми, как она знала, она тоже обладает в полной мере. Вместо всего этого она получила назначение на должность приставленной к первому вице-президенту банка младшей помощницы, в обязанности которой входило заниматься исключительно черновой работой. А в черновой работе было очень, очень много такого, что требовало способностей к раболепию и лакейству. Надо было сидеть возле стола босса и в уважительном молчании внимать его рассуждениям, надо было вести записи совещаний и заседаний; перед их началом надо было раскладывать в конференц-зале бумагу, карандаши, калькуляторы; снимать копии на ксероксе; считывать отпечатанные документы; скреплять или прошивать страницы; готовить и подавать кофе; надо было иногда составлять утреннюю сводку в три часа утра, и уж в любом случае нельзя было приходить на работу позднее чем в половине восьмого, вечерами же нередко приходилось задерживаться и дольше одиннадцати; кроме того, надо было постоянно иметь при себе радиотелефон, даже по выходным, на случай, если ее нужно будет вызвать, когда возникнет какая-то срочная работа. Иногда ей выпадало сделать и что-нибудь мало-мальски интересное — например, проанализировать движение вкладов за последние двадцать лет, или разработать для какой-нибудь компании модели ее финансовых расчетов, или обзвонить держателей акций, чтобы заручиться их поддержкой в какой-нибудь сделке. Но по большей части работа у нее была просто тоскливой. И страшно выматывающей. И вдобавок ко всему Фред III, в присущей ему макиавеллиевской манере, решил, что тем вице-президентом, у которого она будет работать, непременно должен стать Гейб Хоффман.

— По-моему, вы уже раньше пару раз встречались, — сказал он, вводя Шарлотту в кабинет Хоффмана.

— Да, встречались, — ответил Гейб, протягивая Шарлотте руку. — В частности, на дне рождения, помните? Добро пожаловать. — Он улыбнулся ей, показав идеальные зубы; но глаза его не улыбались, не говорили они ей и «Добро пожаловать».

— Спасибо. — Шарлотта коротко пожала ему руку. — Рада буду работать вместе с вами.

— Урок первый, — проговорил Гейб, продолжая улыбаться такой же холодной улыбкой. — Не со мной. У меня.

С этого момента между ними началась война.

Гейб вел себя по отношению к ней хуже некуда. Если бы он был женщиной, Шарлотта назвала бы его не иначе как ведьмой. Он постоянно что-то требовал, ругал ее, хамил ей. Она, конечно, не ждала, чтобы он вставал, когда она входит в кабинет, или распахивал перед ней двери; но не была она готова и к тому, чтобы он прерывал ее, когда она с кем-то разговаривает, и требовал сейчас же позвать к нему кого-то — находящегося в этой же комнате; или велел немедленно бросать трубку, не закончив разговора, потому что ему срочно что-то понадобилось, или вызывал ее на работу рано утром в выходные и заставлял по часу дожидаться своего собственного появления. Он ни о чем с ней не разговаривал и ничего не обсуждал, разве что иногда что-нибудь снисходительно растолковывал; игнорировал любые ее замечания, отметал любые предложения, причем так поспешно и резко, что поначалу это доводило ее до слез.

Но самое противное, что в «Прэгерсе» он преуспевал. Бесспорно, был там восходящей звездой. Фред III считал его весьма компетентным. Отец Гейба через пять лет должен был уйти в отставку, и никто не сомневался, что, когда это произойдет, Гейб займет место младшего партнера.

И уж совсем невыносимо было то, что все остальные работавшие в банке женщины просто помирали от любви к Гейбу. Да и сама Шарлотта, как бы она его внутренне ни проклинала, вынуждена была признать, что он весьма сексуален. В свои тридцать два года он был щедро наделен чувственным мужским обаянием. Шарлотта запомнила его очень высоким, однако теперь он стал еще и очень массивным, плотным, с широченными плечами, но тем не менее остался гибким и удивительно грациозным в движениях. Это сочетание изящества с весьма внушительными размерами и придавало ему какую-то особую чувственность. Все говорили, что он прекрасно танцует и превосходно играет в теннис. Его загар был великолепен и летом и зимой: у семьи был дом в Сэг-Харборе, и Гейб круглый год ходил там под парусами. Темные волосы, очень коротко подстриженные, каким-то непостижимым образом казались непокорными; а карие глаза, окаймленные длинными ресницами, которые любому другому лицу придавали бы женственность, способны были одним только взглядом вызывать у большинства представительниц женского пола трепет и почти рабское желание услужить, доставить радость. Разумеется, Шарлотта в это большинство не входила.

Ее самой заветной мечтой было досадить чем-нибудь Гейбу Хоффману, но она не решалась на это.

А кроме того, существовал еще и Фредди. Фредди не вел себя по отношению к ней так грубо, как Гейб, на публике он был холодно вежлив, а с глазу на глаз полностью игнорировал ее. Поначалу это даже почти забавляло Шарлотту, но время шло, моральный дух ее слабел в неравной борьбе, и такое отношение все более ощутимо ранило ее. Фредди часто обедал вместе с Гейбом, а по утрам они без конца совещались друг с другом; Шарлотта не без оснований подозревала, что Фредди Гейбу не очень-то симпатичен, но Гейб поддерживал хорошие отношения с ним просто из прагматических соображений, что было вполне в его духе. В конце концов, рано или поздно, но Фредди станет когда-нибудь его боссом. И они были солидарны между собой в одном важном для них вопросе: оба были преисполнены решимости сломить ее, камня на камне не оставить от ее иллюзий — если таковые у нее были — о собственной значимости, ясно и недвусмысленно дать ей понять, что ее жизнь в «Прэгерсе» всегда и во все времена будет для нее предельно трудной и неприятной и никакой иной.

Она была очень одинока. Друзей в Нью-Йорке завести еще не успела; в «Прэгерсе» близких ей по духу людей пока не нашла; и, поскольку работала практически круглосуточно, не имела даже и возможности завести знакомства и установить какие-то отношения за пределами банка. Работавшие в «Прэгерсе» молодые люди относились к ней настороженно, их сковывала ее принадлежность к семье владельцев банка и ее неизбежная в будущем роль в нем, а также и ее манеры и склад ума, которые, по всеобщему мнению, были властными, своевольными и типично британскими. А кроме того, те женщины, что до сих пор видела в «Прэгерсе» Шарлотта, работали исключительно секретаршами, а с ними у нее не было ничего общего.

Она поселилась, причем очень неохотно, у Фреда и Бетси; нутром чувствовала, что стратегически это было не лучшим решением, но еще не набралась достаточно храбрости, чтобы взять и перебраться в собственную квартиру, да у нее и не было времени подыскивать себе жилье.

Проведя в Нью-Йорке около полутора месяцев, она воспользовалась каникулами на День благодарения, отклонила — под тем предлогом, что Александр одинок и чувствует себя угнетенно, — приглашение Бетси отправиться с ними в Бичез и вместо этого на несколько дней съездила домой. Перед Александром и Максом она держалась бодро, говорила, что в Нью-Йорке ей захватывающе интересно, работа для нее — как дуновение свежего ветра, она узнает там каждый день массу нового и что теперь она совершенно уверена, что сделала правильный выбор, отправившись туда; но накануне своего отъезда из Лондона она обедала вместе с Чарльзом Сент-Маллином у «Симпсона» на Стрэнде и сама была неприятно поражена, когда во время этого обеда вдруг сердито и обиженно разрыдалась.

— Ненавижу я этот банк. И все, чем там занимаюсь, ненавижу. Работа — тоска смертная, босс — свинья, друзей у меня нет, обращаются все со мной так, словно я принцесса какая-нибудь надутая.

— Ну что ж, — удивительно спокойно ответил Чарльз, протягивая ей вначале носовой платок, а потом бокал с вином, — вряд ли стоит их за это осуждать. Может быть, ты и не надутая, но все-таки принцесса. Тут, конечно, нет твоей вины, но это так. И наверное, даже твоему боссу, этому Гейбу, довольно трудно внутренне с этим примириться. С тем, что, как бы настойчиво он ни работал и каких бы успехов при этом ни достиг, он все равно не может даже и надеяться стать кем-либо, кроме партнера, владеющего явным меньшинством голосов, в деле, которое будет принадлежать тебе и управлять которым будешь тоже ты.

— Совместно управлять, — автоматически поправила его Шарлотта.

— Пусть совместно. Но в любом случае ты не можешь упрекать его за то, что он пытается командовать тобой, пока у него есть такая возможность.

— Да, наверное, ты прав. — Шарлотта слабо и неуверенно улыбнулась ему. — С такой точки зрения я об этом не думала. Так что же мне делать? Только не убеждай меня, будто я должна начать постоянно говорить ему, какой он замечательный. Меня при одной этой мысли уже тошнит.

— Ладно, не буду, — согласился Чарльз. — Но мне кажется, что тебе стоило бы в чем-то немного уступить. Я тебя еще, к сожалению, не слишком хорошо знаю, Шарлотта, но ты мне кажешься очень незаурядным во всех отношениях человеком. Думаю, тебе было бы полезно притвориться немного беспомощной, если, конечно, ты сумеешь заставить себя это сделать. Причем не только по отношению к этому Гейбу, но ко всем. Покажи всем, что тебе нужна какая-то помощь. И не бойся время от времени показаться глупенькой.

— О господи, терпеть не могу казаться глупой, — горько вздохнула Шарлотта. — А что, это все действительно нужно?

— Ну, я тебе только высказываю свое мнение, — улыбнулся Чарльз, — а я всего-навсего скромный адвокат. Но мне кажется, тебе бы стоило попробовать держаться подобным образом.

Между ними очень быстро возникла духовная близость. После первой же своей встречи с Чарльзом она, отчаянно нуждаясь в тот момент в ком-то, с кем можно было бы поделиться, посоветоваться, прибежала к Максу и, понимая, что лучше с ним об этом не говорить, все же возбужденно выпалила:

— Я знаю, что он мой отец, Макс. Я это просто чувствую. Я едва только увидела его там, в ресторане, увидела, как он сидит и ждет меня, так сразу же поняла, что это он.

— И как же он тебе об этом сказал? — скептически поинтересовался Макс. — Никогда не поверю, будто бы он просто взял и заявил: «Здрасте, девушка, я ваш папочка, можете не сомневаться, давайте-ка я вам расскажу о том романе, что у меня был с вашей матерью». — Макс выглядел мрачным и раздраженным; Шарлотта вздохнула.

— Разумеется, ничего подобного не было. Мы оба очень долго ходили вокруг да около. Мы разговаривали, как бы прощупывали друг друга, и потихоньку, понемножку все выходило на поверхность. Примерно на середине обеда он вдруг спрашивает: «Наверное, нелегко было меня разыскать? Отталкиваясь только от крестильного платья?» И я ответила, что да, конечно, нелегко, но это было очень интересно, а кроме того, я была преисполнена решимости его найти. И рассказала ему, как мне понравилась Ирландия, именно тот ее уголок, что в таком красивом месте я еще в жизни не была. А он вдруг попросил: «Расскажите мне о своей семье. Как там дядя Малыш поживает?» А потом сказал — и выглядел таким грустным, просто ужасно грустным, когда говорил это, — что очень переживал, когда мама погибла, что он прочитал о ее гибели в газетах и хотел вначале что-то нам всем написать, но потом подумал — а что он, в сущности, может сказать? И тогда я спросила — сама не знаю, как набралась храбрости, может быть, это потому, что я уже выпила несколько бокалов вина, да и все вышло как-то вдруг, само собой, — но я спросила: «Послушайте, это, конечно, ужасный вопрос, и с моей стороны жуткое нахальство спрашивать об этом, но между вами и моей мамой был роман?» И он довольно сильно рассердился и ответил: «Да, это действительно жуткое нахальство» — и сказал еще, что не может обсуждать со мной такие вещи, а потом спросил, с чего мне это пришло в голову. И этот его вопрос я поняла как приглашение к продолжению разговора. Ну, или как возможность его продолжить. И объяснила ему, что неожиданно для себя обнаружила некоторые странности в нашем происхождении. Но может быть, он прав, и мне действительно не следует обсуждать с ним все эти вещи. И тогда у него стал такой вид, одновременно и очень торжественный, и ужасно смущенный, и он признался, что да, у него и правда был роман с мамой. Он сказал это очень тихо и печально. А потом спросил меня, что я имела в виду, говоря о странностях в нашем происхождении. И я ответила, что, как мы обнаружили, у нас разные отцы. У всех троих. И что папа обо всем этом знает.

— Шарлотта, нельзя же трепаться о таких вещах по всему Лондону!

— Я не треплюсь по всему Лондону, Макс. Я же тебе говорю, я знаю, что он мой отец. И он честный и порядочный человек, я чувствовала, что ему можно об этом сказать. Что с ним можно обо всем этом разговаривать.

— Тебе просто повезло, вот и все, — проговорил Макс.

— Так вот, тогда он сказал, что да, они были любовниками, и довольно долго, и он очень любил маму. И что он всегда подозревал, что я — его ребенок, даже несмотря на то, что мама это отрицала и положила конец их взаимоотношениям, как только обнаружила, что беременна. Он сказал, что время от времени ему попадались мои снимки в газетах, и он чем дальше, тем все более был уверен, что я — его дочь.

— А ты на него похожа?

— И да и нет. У него темные вьющиеся волосы, синие глаза, и он весь в веснушках. Тощим его никак не назовешь, тут у нас с ним больше всего сходства. Но дело не в этом, в нем просто есть что-то такое, отчего я себя с ним чувствую… не знаю, ну как с родным. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Не очень, — ответил Макс. — А он ничего не сказал тебе, зачем, по его мнению, маме понадобился этот роман? И почему она намеренно пошла на то, чтобы зачать тебя? Когда она в то время только-только вышла замуж?

— Нет. Он не знает. Сказал только, что никогда не мог понять, почему она так поступила. Сказал, что она была прекраснейшим человеком, что она была очень лояльна по отношению к отцу…

— Уж куда лояльней! — хмыкнул Макс. — Странная лояльность: спать с кем попало налево и направо.

— Она не спала с кем попало! Только с ним.

— Ну да, и еще только с отцом Георгины, и только с моим отцом.

— Я думаю, пока что мы выяснили лишь одно: мы почти ничего обо всем этом не знаем. И нам предстоит выяснять еще очень и очень многое. И наверное, нас ждет немало открытий.

— Ну, с тобой-то уже все в порядке, разве не так? Папочку своего ты разыскала, и — господи, вот уж поистине удивительно, кто бы мог только ожидать! — он оказался и обаятельным, и умным, и образованным, и приятным. Тебе всегда везет, Шарлотта, все оборачивается в твою пользу. Что, скажешь, не так? Всё.

— Макс, — тихо проговорила Шарлотта, — Макс, мне очень жаль, что ты так расстроен. И что ты так ко всему этому относишься.

— Никогда не мог понять, — холодно ответил он, — почему так относишься к этому ты. Почему у тебя нет к этому внутреннего отвращения. В тебе слишком много маминого.

Шарлотта повернулась и вышла из комнаты.

Перед тем как вернуться в Штаты, она виделась с Чарльзом Сейнт-Маллином еще несколько раз; у них стало правилом дважды в неделю обедать вместе. О Вирджинии больше ни разу не говорили; они рассказывали друг другу о том, чем каждый из них занимался, что их интересовало, что нравилось; и у обоих было такое ощущение, что, сколько бы они ни разговаривали, им все равно будет этого мало.

Чарльз был культурен, обаятелен и интересен; как адвокат он добился весьма скромного успеха и жил сейчас в Фулхэме вместе с женой Грейс и тремя детьми, мальчиком и двумя девочками; ему было непросто оплачивать их учебу в школах. Грейс работала преподавательницей музыки, давала уроки игры на пианино и на флейте; младшая их девочка была очень талантливой и сумела получить стипендию для учебы в детской музыкальной школе.

Чарльз очень любил Ирландию и свой старый родительский дом.

— Временами мне так хочется съездить туда вместе с тобой, — с легким сожалением в голосе сказал он как-то, — но, думаю, это вряд ли возможно.

— Я полагаю, Грейс не знает о… — начала было Шарлотта.

— Нет, конечно нет, — поспешно ответил он, — и не должна никогда ничего узнать. — Больше к этой теме они не возвращались.

Шарлотта была от Чарльза просто в восторге: в нем оказалось столько тепла, сочувствия, и он все время ею восхищался. Целые часы подряд она делилась с ним своими страхами и надеждами, планами на будущее, рассказывала о тех душевных муках, которыми отзываются ненормальные отношения в их семье, о беспокойстве, которое вызывают у нее Георгина и еще того сильнее — Макс.

— Одному Богу ведомо, что с ним станется, когда я уеду и некому будет тут за всем присматривать.

— Хотел бы я с ними со всеми познакомиться, — проговорил Чарльз. — Но вряд ли этому суждено случиться.

— Боюсь, что да, — вздохнула Шарлотта. — Если это и произойдет, то, во всяком случае, далеко не в ближайшее время.

— Кстати, о времени. — Он вскочил из-за стола. — Я должен идти. Я уже и так опоздал.

— Спасибо, мы прекрасно поговорили, и уже не в первый раз, — сказала Шарлотта. — Возможно, до моего отъезда мы уже больше не увидимся. Обещай мне, что будешь писать.

— Обещаю. — Он поцеловал ее на прощание.

Она смотрела ему вслед, пока он шел к выходу из ресторана. У него было немного лишнего веса, да и мешковатый, не новый уже костюм тоже не украшал его. Держался он все время подчеркнуто бодро, улыбался, однако выглядел усталым: забот в жизни у него явно было больше чем достаточно. Хорошо бы суметь чем-нибудь его побаловать, подумала она. В конце концов, для чего же еще нужны отцы, как не для этого.

Тот совет, который он дал ей относительно манеры держаться в «Прэгерсе», она восприняла весьма серьезно. И, вернувшись назад, приложила все силы к тому, чтобы как-то взломать окружавшую ее стену глухой враждебности; она понимала, что бессмысленно даже пытаться подружиться с Гейбом, но стала буквально навязываться другим, приглашая их зайти с ней после работы в какой-нибудь бар. Это оказалось очень трудным делом: было ясно, что никто из них не хочет с ней никуда ходить, однако не смеет отказываться. Она смеялась всем их шуткам, спрашивала у всех совета, рассказывала про себя различные истории, где оказалась отнюдь не в героинях-победительницах. Но все это, похоже, не приносило никакого результата. Как-то за две недели до Рождества она выскочила в обед из банка, чтобы быстро перехватить бутерброд, и почти сразу же вернулась назад, к докладу, которым занималась, при этом почти не обратив внимания на то, что в большом общем рабочем зале никого не было. Но час спустя отметила про себя, что зал почему-то пуст. Сотрудники появились только в четыре часа; оказывается, сегодня был торжественный предрождественский обед, а о ней то ли забыли, то ли не захотели ее приглашать. Шарлотта так и не смогла решить, какое из двух этих возможных объяснений было бы для нее обиднее.

Два дня спустя, уже ближе к концу работы, она шла куда-то по коридору, как вдруг столкнулась с Гейбом.

— Вот вы где, — проговорил он, вываливая ей в руки исправленную стенограмму недавнего совещания. — Размножьте-ка это на ксероксе и разошлите всем, кому надо, ладно? А мы тут съездим с ребятами, отметим приближающееся Рождество. До скорого.

Шарлотта взяла бумаги и поплелась с ними на ксерокс. Она взглянула на листы, чтобы разобраться, какая именно это стенограмма, и вдруг увидела, что буквы расплываются у нее перед глазами; понадобилось некоторое время, чтобы она сообразила, отчего это происходит, — она плакала. Шарлотта помчалась к кабинету, который занимала вместе с Гейбом, и, обнаружив, что он, слава богу, свободен, села, опустив голову на руки, и расплакалась уже по-настоящему, тихонько, но очень горько. Возможно, она бы плакала так еще долго, но внезапно чья-то рука дотронулась до ее плеча, и голос, в котором сочетались странная мягкость и сильный бруклинский акцент, произнес:

— Предпочитаете в одиночестве или можно присоединиться?

Шарлотта резко обернулась и увидела прямо перед собой лицо, на котором отражались искренний интерес, симпатия, сочувствие (все, от чего она здесь уже успела отвыкнуть), и она разревелась еще сильнее.

— Извините меня, — всхлипнула она, пытаясь вытереть глаза и нос насквозь мокрым бумажным платком, — извините. Не очень-то я гожусь сейчас на роль деловой женщины, да?

— Бог с ними, с деловыми женщинами, — ответил тот, кому принадлежало это лицо, протягивая ей носовой платок. — Они мне никогда особенно не нравились. Вот, держите и сморкайтесь, он сухой и чистый.

— Ой, нет, ну что вы, я не могу. Честное слово, — смутилась Шарлотта.

— Клянусь, я всегда ношу с собой запасной носовой платок на случай, если увижу плачущую девушку. Плащи свои я забываю и теряю, а вот носовые платки не теряю никогда. Большинство людей обычно поступают наоборот. — Он улыбнулся. — Ну, так что стряслось?

— Ничего. Просто я еще маленькая. — Она громко высморкалась и с любопытством поглядела на незнакомца. Лицо у него было удивительно приятное, не красивое, но странно сексуальное, с внимательными карими глазами и немного асимметричной улыбкой.

— Люблю маленьких. Что, босс плохо обращается?

— Очень.

— Противные они люди, эти боссы. Я и сам временами тоже таким бываю. А чем вы в этой конторе занимаетесь?

— Да ничем особенным, — вздохнула Шарлотта. — И то, чем я занимаюсь, мне не нравится.

— В таком случае я бы отсюда ушел, — заявил он. — Нет ничего хуже, чем работа, которая не по душе. Я серьезно. Вы ведь англичанка, верно?

— Да.

— И какое же несчастье занесло вас в этот Богом забытый город?

— Да так, — пожала плечами Шарлотта. — Возможность получить тут работу.

— Я бы на вашем месте поспешил домой. А в каком месте в Англии вы живете?

— В Уилтшире. — Шарлотта непроизвольно вспомнила невысокие холмы, Хартест, уютный огонь в печи на кухне, Няню, миссис Тэллоу, и при мысли обо всем этом снова залилась слезами.

— Никогда не был в Уилтшире, — задумчиво произнес он. — Я знаю только Лондон и Шотландию.

— У меня бабушка живет в Шотландии, — сквозь слезы проговорила Шарлотта.

— Правда? — переспросил он. — Интересно, может быть, мне доводилось с ней встречаться. Она, случайно, живет не в Эдинбурге?

В слове «Эдинбург» у него получилось не меньше пяти слогов; Шарлотта рассмеялась:

— Нет, не там.

— И кто же тот садист, который у вас тут боссом? Кстати, вы, случайно, не знаете Малыша Прэгера? Я его ищу.

— Ошиблись этажом, — объяснила Шарлотта. — Я вас провожу. Да, знаю. Он мой… — Она заставила себя остановиться. Ей вовсе не хотелось, чтобы этот сочувственно отнесшийся к ней незнакомец подумал, будто она набивает себе цену. — Он босс моего босса.

— Послушайте, я серьезно говорю: если вам тут не по душе, надо уходить. Нелепо тратить свою жизнь на то, что тебе не нравится. Я привык считать, что работа — это самое важное, что есть на свете. Точнее, возможность получать от нее удовлетворение.

— Я не могу уйти. — Шарлотта встала. — Честное слово, не могу. Хотя и очень бы хотела. Спасибо вам за сочувствие. И за платок. Пойдемте, я вас провожу.

Они прошли уже половину коридора и тут столкнулись с Фредом, который шествовал в облаке сигарного дыма, положив руку на плечо Фредди.

— Майкл! — воскликнул он. — Меня ищете?

— Нет, Малыша. Нам надо закончить с ним кое-какие дела. Я заблудился, и вот эта милая и довольно грустная девушка показывает мне дорогу к его кабинету. Надо лучше заботиться о своих сотрудниках, Фред. Когда я на нее наткнулся, она рыдала над вашими стенограммами.

— Правда? — с несколько зловещим оттенком в голосе переспросил Фред. — Ну что ж, тому, кто тут работает, надо уметь быть жизнестойким. И, честное слово, у меня нет времени заниматься каждым эмоциональным срывом. Хорошо, Шарлотта, я провожу мистера Браунинга в кабинет Малыша.

Шарлотта слабо улыбнулась своему новому знакомому и пошла назад в свой кабинет. Так, значит, это он и есть, тот самый легендарный Майкл Браунинг. То, что «Прэгерс» станет теперь вести некоторые его дела, было для банка огромнейшим и очень важным приобретением. Насколько слышала Шарлотта, Майкл Браунинг стоил сейчас около трех миллиардов долларов; источником этих средств в основном была созданная им сеть супермаркетов; и он оказался совсем не таким, каким рисовался ее воображению на основании услышанных когда-то, проникнутых благоговейным трепетом описаний. Через две недели после того, как она появилась в банке, Гейб делал для Браунинга какой-то материал и буквально заходился тогда в пароксизмах нервотрепки и показной активности. Шарлотте никогда бы и в голову не пришло, что человек, ставший причиной всей этой лихорадочной деятельности, способен носить с собой запасные платки на тот случай, если ему попадутся рыдающие женщины, и может тратить время на то, чтобы выслушивать их жалобы. Если бы ей представилась хоть малейшая возможность, она могла бы без всяких усилий влюбиться в этого Майкла Браунинга; но, конечно, такой возможности у нее не будет.

Она только устроилась за столом и принялась просматривать оставленные Гейбом бумаги, как зазвонил телефон. Это был Фред.

— Зайди-ка ко мне, — распорядился он без всякого выражения.

Шарлотта быстренько причесалась, побрызгалась «Диориссимо», набросала немного грима на свое все еще заплаканное лицо и снова вышла в коридор. Если ей предстоит удовольствие возобновить знакомство с Майклом Браунингом, то она должна выглядеть как можно лучше.

Но нет: Фред был у себя в кабинете один.

— Как ты смеешь, — заговорил он, — плакаться и жаловаться клиенту? Важному клиенту. Как ты смеешь?

Он был страшно рассержен; Шарлотта, не привыкшая видеть в его глазах ничего, кроме обожания, вдруг открыла для себя совершенно нового Фреда Прэгера и поняла, почему все его так боятся. Но тем не менее спокойно, не мигая, встретила его взгляд:

— Я не знала, что он клиент, и я ему не жаловалась. Он… сам наткнулся на меня. Когда я плакала.

— Плакала! На работе! — Фред с презрением посмотрел на нее. — Боже мой, Шарлотта, сколько тебе лет и как, по-твоему, для чего ты тут находишься? Здесь тебе не домашняя вечеринка, здесь занимаются бизнесом! Каждый день на несколько миллиардов долларов! Постарайся, пожалуйста, это понять, запомнить и выработать у себя к этому профессиональное отношение.

— Но…

— Шарлотта, у тебя здесь противоестественно привилегированное положение!

— Ничего подобного! Это не так. Гейб Хоффман обращается со мной как с… как с каким-нибудь дерьмом.

— А в твою красивую, избалованную головку никогда не приходила мысль, почему он так себя ведет? Потому что когда-нибудь, в один прекрасный день, если только мне не изменит мое терпение и Малышу не изменит его терпение, ты сама окажешься в таком положении, что сможешь обращаться с Гейбом Хоффманом как с дерьмом. И он это знает. Такая возможность может оказаться тебе очень по душе. Но уверяю тебя, Шарлотта, ему она не по душе. Он просто сейчас как бы мстит тебе за это заранее. До того, как произойдет то, что может потребовать мщения, а не после. Постарайся это запомнить. И впредь веди себя как следует, иначе никакого будущего у тебя может здесь и не быть. Никогда.

На Рождество Шарлотта уехала домой — измученная, отчаявшаяся, с горечью в сердце. Дома она сумела убедить всех в том, что живет там великолепной жизнью; всех, кроме Няни, которая в День подарков обнаружила ее в библиотеке, где Шарлотта сидела, тупо уставившись в окно ничего не видящим взглядом.

— Не очень здорово тебе в банке, как я понимаю? — спросила она.

— Не очень, — ответила Шарлотта. Она чувствовала себя слишком усталой, и спорить с Няней ей не хотелось. — А как ты узнала?

— Ты пополнела, — сердито объяснила Няня. — Ты всегда ешь слишком много сладостей, когда из-за чего-нибудь расстраиваешься.

В Нью-Йорк она вернулась второго января, а третьего уже вышла на работу; по дороге в метро она чувствовала себя такой несчастной, как никогда в жизни, если не считать того времени, когда умерла мама. На остановке возле Уолл-стрит она очень медленно поднялась в город и пошла по Вильям-стрит в сторону Пайн-стрит. Часы показывали семь утра, на улице еще стояла темень. В узких улочках было так же мрачно, как у нее на сердце. Она вспомнила, в каком радостном возбуждении летела по этим же улицам в самый первый раз, и у нее даже появилась на мгновение мысль, стоило ли ей вообще все это начинать. Но она тут же в самом прямом смысле слова сжала зубы. «Так не пойдет, Шарлотта Уэллес, — произнесла она вслух. — Ну-ка, возьми себя в руки».

Едва только она вошла в дверь и взяла ключ, как внизу, у лестницы вдруг откуда-то появился Малыш. Он был очень бледен и тяжело дышал.

— Малыш! — По взаимному согласию они отказались от употребления слова «дядя». — С Новым тебя…

Малыш не обратил на нее никакого внимания. Он даже не заметил ее. Он просто прошел мимо и вышел на улицу. Шарлотта никогда еще не видела такой ярости и такой решимости на его обычно добродушном лице.

В этот день Малыш пришел в банк с самого раннего утра, прошел прямо в кабинет Фреда и заявил ему, что просит Мэри Роуз о разводе.

— У него явно есть… любовница, — рассказывала потом Бетси Шарлотте, не в силах посмотреть ей в глаза, — и эта любовница беременна.

— Беременна! — поразилась Шарлотта. Она немного помолчала, а потом в ней заговорила английская школьница. — О боже! — Она разрывалась между потрясением оттого, что человек такого возраста, как ее дядя, может проявлять подобную глупость и безответственность, и скрытым удовольствием при мысли о том, что у дяди, которого она так любила, есть все-таки хоть какие-то радости в жизни.

— Да, дорогая. Извини, тебе это все, наверное, очень неприятно. Насколько я понимаю, эта женщина живет в Лондоне. Она англичанка.

— Англичанка! Неужели же это Энджи? Энджи Бербэнк?

— Да, дорогая, это она. А ты что, о ней слышала?

— Она когда-то работала у мамы.

— Да, верно. Это все продолжается уже очень давно. Когда-то, много лет назад, из-за этого был даже небольшой скандал. Фред тогда… избавился от нее. Или, во всяком случае, думал, что избавился.

— Господи, и как же он это сделал? — удивленно спросила Шарлотта.

— Ой, понятия не имею. Если твоему деду что-нибудь взбредет в голову, он, знаешь ли, может сделать почти все.

— Знаю, — вздохнула Шарлотта. — Господи, Энджи Бербэнк, кто бы мог подумать!

— Ты ведь ее не очень хорошо помнишь, да?

— Да, в общем-то, не очень. И что же теперь будет?

— Ну, Малыш сказал деду, что уходит от Мэри Роуз. Дед ему, разумеется, ответил, что не допустит ничего подобного…

— Но ведь дяде Малышу уже почти пятьдесят… — проговорила Шарлотта.

— Для деда это не имеет значения, — ответила Бетси.

— И что же теперь?

— Дед заявил, что лишит Малыша наследства, если тот разведется с Мэри Роуз; но, конечно, он ведь сам официально сделал Малыша председателем правления, когда уходил в отставку. О чем Малыш ему и напомнил. Думаю, что они страшно поскандалили друг с другом. Но так или иначе, а сегодня вечером Малыш улетает в Лондон, чтобы увидеться с этой женщиной, а дед заперся у себя в кабинете с юристами и ищет, что можно сделать.

— Ну, это же смешно! Я хочу сказать, что не понимаю, что тут сможет сделать дед. И какое вообще все это имеет к нему отношение.

— Ох, Шарлотта, дорогая, боюсь, что ты его еще не очень хорошо знаешь.

 

Глава 25

Энджи, 1984

Ну что ж, все самое легкое уже позади, думала Энджи, весело шагая к центру по Харли-стрит под бледным январским солнцем. Консультация со своим гинекологом привела ее в прекрасное расположение духа. Да, сказал он, у нее все отлично, мисс Бербэнк примерно на десятой неделе беременности, нет, волноваться нет совершенно никаких оснований, то, что ей уже за тридцать, ни в коей мере не означает, что ей поздно иметь первого ребенка, — конечно, при условии, что она будет вести соответствующий образ жизни и не станет работать каждый день по восемнадцать часов. Разумеется, они сделают все необходимые анализы, чтобы быть полностью и окончательно во всем уверенными, но он и так убежден, что мисс Бербэнк не о чем особенно тревожиться. Гинеколог был слишком модным и дорогим, чтобы задавать вопросы об отце ребенка: мисс Бербэнк явно не нуждалась в том, чтобы ее устраивали в приют для матерей-одиночек, и со всей очевидностью была в состоянии оплатить его счет, ничто же другое за пределами этого круга вопросов гинеколога не интересовало.

— Вот так. — Он улыбнулся ей из-за своего большого стола. — Ждите его появления на свет во второй половине лета. Будем надеяться, темперамент у него будет не слишком горячий.

Энджи взглянула вниз, на свой совершенно плоский живот, затянутый в плотно облегающую юбку из серебристо-черного шелка, и попыталась представить себе, как она будет выглядеть и что станет ощущать, когда этот живот начнет расти, наполняясь ее ребенком. Пока что это казалось ей сплошной фантазией, она даже поверить еще не могла, что все это правда. Но теперь уже сомнений нет. У нее будет ребенок. Чувствовала она себя на удивление крепкой, здоровой и счастливой, ее даже не подташнивало. Малыш тоже должен обрадоваться, думала она, когда узнает и когда перестанет оплакивать самого себя и постоянно психовать из-за отца, Мэри Роуз и банка. Конечно, заставить его перестать об этом думать будет непросто, но Энджи была уверена, что сумеет это сделать; в конце концов, она пока еще только подошла к завершающей части Первого Этапа намеченного ею плана. До сих пор его осуществление продвигалось если не более гладко, то, по крайней мере, более быстро, чем она изначально предполагала. Так, она думала, что у нее уйдет несколько больше времени на то, чтобы забеременеть; на самом же деле для этого потребовалась всего лишь одна поездка в Нью-Йорк. Конечно, момент для этой поездки был выбран весьма тщательно. По времени она точно совпала с самой серединой ее цикла.

Малыш, когда она ему сказала о ребенке, среагировал не совсем так, как она себе это представляла; он прилетел в Лондон на двое суток перед самым Рождеством, они сидели за ужином в «Гавроше», там-то она и сказала: «Малыш, у меня есть для тебя новости» — и положила ладонь на его руку, а он, заметно оживившись, спросил: «Что, сможешь чаще приезжать в Нью-Йорк?» — на что она ответила, что нет, скорее наоборот, ей придется теперь осесть здесь и вести более спокойную и размеренную жизнь, а он как-то странно посмотрел на нее и спросил почему, и она ответила: «Потому, Малыш, что у меня будет ребенок. Нет, не совсем верно. У нас будет ребенок». Он сильно побледнел и молча уставился на нее, и она сказала: «Похоже, ты не очень обрадовался», и тогда он встряхнулся и, выдавив из себя улыбку, произнес: «Нет, конечно, я рад», а она спросила: «Ну так что, не хочешь меня поцеловать?» — а он посмотрел на нее каким-то еще более странным взглядом и тоже спросил: «Энджи, я не понимаю. Как же это произошло?»

И тогда: «Малыш, ну что ты, в самом деле! — ответила она ему. — Я просто поражена, что ты ничего не помнишь. Месяца полтора тому назад, та великолепная неделя, которую мы провели в Нью-Йорке. Вспомнил?» — и он ответил: «Разумеется, я помню; но ведь ты же должна была быть на таблетках?» И тогда она стала говорить, что да, само собой, она принимала таблетки, но у нее почему-то начались частые головные боли и врач перевел ее на другой тип лекарства и прописал ей меньшие дозы, а это все увеличивало риск беременности. «Разумеется, я и не думала, что это вправду случится. Никогда не думала. Но вот случилось. И я этому очень рада. Просто жуть как счастлива. А ты разве не рад? Малыш, ты ведь не рассердился и не расстроился, правда? Я просто не могла уже дальше без ребенка от тебя. Просто не могла».

И Малыш ответил, что нет, он, конечно же, не сердится, он тоже счастлив, и сумел даже снова улыбнуться ей, и заказал шампанское, но выглядел он все еще сильно потрясенным и внутренне напряженным и вскоре предложил уйти из ресторана. Они улеглись в просторную постель в его люксе в «Савое», Малыш был какой-то непривычно притихший, он молча и довольно неловко позанимался с ней любовью, а потом уснул. Тогда-то Энджи и начала немного нервничать; она ожидала радостного возбуждения, взрыва нежности, долгих и подробных обсуждений: что им теперь делать, кто у них будет — мальчик или девочка, как они назовут ребенка, — но уж никак не отсутствия какой бы то ни было реакции вообще. Среди ночи она проснулась, Малыша рядом с ней не было; она села на постели и осмотрелась; он сидел в большом кресле у окна и смотрел куда-то вдаль, на противоположный берег реки.

— Малыш? — позвала она и с неудовольствием почувствовала, как где-то внутри ее нарастает неприятное ощущение паники. — Малыш, в чем дело?

— Ничего особенного, — отозвался он, — просто у меня изжога, только и всего. Переел. Не беспокойся обо мне. Спи спокойно.

— Не говори глупостей. — Энджи выбралась из постели и, подойдя к нему, обвила руками его шею. — Как же я могу о тебе не беспокоиться? Я ведь тебя люблю. Поэтому я и здесь. И поэтому я и беременна.

— Правда? — спросил он, и лицо у него при этом было очень грустное и какое-то необычное, почти испуганное. — Правда любишь?

И, в редком порыве честности, она посмотрела ему прямо в глаза и ответила:

— Да, Малыш, правда, я тебя действительно люблю.

— О господи, — проговорил он, — это же еще хуже.

В ней снова всколыхнулось ощущение паники.

— Почему? — спросила она.

— Потому что я так тебя люблю. Ужасно люблю. Жизни себе не представляю без тебя. Только благодаря тебе я в прошлом году вообще не свихнулся. А теперь еще у тебя будет ребенок. Мой ребенок. И как я сумею жить и дальше отдельно от тебя? Как я это выдержу?

— Ну что ж, Малыш, — сказала она, усаживаясь к нему на колени и целуя его в шею, в щеку, в волосы, — ты ведь можешь начать жить и со мной.

— Энджи, ну как же я могу это сделать? — возразил он. — Как только тебе это в голову могло прийти? В банке сейчас не жизнь, а кошмар, хуже, чем когда бы то ни было раньше. Отец полностью захватил все под свой контроль, я уже веду борьбу просто за то, чтобы выжить. Вот только на днях он… — Малыш замолчал, и Энджи показалось, что она физически ощущает, как все тело Малыша при одном воспоминании о чем-то пронзил страх. — Только на днях он заявил, что, может быть, изменит распределение акций, что у старших партнеров должна быть такая доля, которая давала бы им возможность большего контроля над делами банка.

— Вот черт! — воскликнула Энджи. — Думаешь, он и правда это сделает?

— Не знаю. Может быть, и нет. Но это было еще одним ударом ниже пояса, рассчитанным на то, чтобы в очередной раз меня унизить.

— Мне казалось, — осторожно начала она, чувствуя, как эта противная паника поднимается в ней снова, — что он все-таки сам же назначил тебя председателем, или кто ты там есть. И что он больше не может решать такие вещи по собственному усмотрению.

— Да, я председатель. Теоретически банк мой. — Он вздохнул. — Хотя все понимают, что на самом деле это не так. И к тому же у меня сейчас тридцать процентов акций. А у него до сих пор пятьдесят. Остальные двадцать процентов у партнеров, всех вместе. И эти пятьдесят процентов я получу только после его смерти.

— А Шарлотта и Фредди?

— Сейчас пока их доля сугубо символическая. У них есть у каждого по нескольку акций, и только когда я получу все наследство, к ним перейдут мои нынешние тридцать процентов. Поровну каждому. Все это очень сложно.

— Малыш, он никогда не отдаст этот банк, — твердо и решительно произнесла Энджи. — Он его любит больше всего на свете. Ты сам же об этом много раз говорил, да и я насмотрелась своими глазами за все эти годы. Но в конце концов ты его все равно получишь. Я знаю, что получишь.

— Ну что ж, возможно. — Малыш вздохнул. — Но пока что мне приходится вести ожесточеннейшую борьбу. И отец использует все средства и приемы, какие у него только есть, лишь бы нанести мне поражение. И уж таким-то средством он наверняка воспользуется. Он ни за что не позволит мне уйти от Мэри Роуз. Никогда.

Энджи повернула к себе его голову и принялась целовать его, очень неторопливо и нежно. Руки Малыша обвили ее, потом обняли сильнее, еще сильнее; ее руки скользнули по его телу вниз, пальцы погладили его между ягодиц; она ощутила, как весь он напрягается, как напружинивается под ней его пенис.

— Я люблю тебя, — прошептала она, — я тебя очень люблю.

Она соскользнула на пол и опустилась на колени. Раздвинув его ноги в стороны, взяла пенис в рот и стала мягко, но жадно ласкать его, то втягивая в себя, то почти отпуская, раздразнивая в нем желание. Малыш застонал. Голова у него запрокинулась, руки обхватили затылок Энджи и гладили ее по волосам.

— Я люблю тебя. — Слова эти вырвались у него почти как крик отчаяния.

* * *

Потом они тихо лежали в постели; было четыре часа утра, и движение на набережной, за окнами гостиницы, постепенно становилось все громче. Голова Энджи покоилась на плече у Малыша; она повернулась и взглянула на него. Ей было видно только его лицо; сейчас оно было менее грустным, скорее, пожалуй, задумчивым. Она подождала некоторое время, размышляя; однако нельзя же было до бесконечности носить эту идею в себе, рано или поздно ее необходимо высказать; и потому, стараясь изо всех сил, чтобы слова ее прозвучали и серьезно, и как бы невзначай, Энджи проговорила:

— Малыш, а ты никогда не думал о том, чтобы открыть в Лондоне филиал «Прэгерса»?

Вначале Малыш, как она и ожидала, расхохотался и заявил, что это сумасшедшая идея; она согласилась с ним и больше не поднимала эту тему. Они еще немного поспали, встали поздно, отправились по магазинам. Энджи купила ему кашемировое пальто, серое, с черным бархатным воротником.

— Такие принято носить в Лондоне, — заявила она, — в банковских кругах.

— А ты откуда знаешь? — спросил Малыш.

— Ну, у меня масса знакомых банкиров, — непринужденно ответила Энджи.

Малыш купил ей кольцо с огромным, как булыжник, бриллиантом, на тот палец, на котором обычно носят обручальные кольца.

— Это тебе за малыша. За нашего малыша. Сделаем хотя бы вид, будто мы женаты.

Они были уже снова в его люксе в «Савое»; через два часа Малыш должен был уезжать. Энджи улыбнулась и поцеловала его:

— Может быть, настанет время, когда нам не надо будет делать вид.

Малыш посмотрел на нее очень пристально:

— Энджи, боюсь, такое время не настанет. Прости, но это невозможно.

В этот самый момент она и перешла ко Второму Этапу своего плана. Энджи не хотела этого делать, очень надеялась, что ей не придется к этому прибегать, — но была в полной готовности прибегнуть, если уж понадобится. Она резко оттолкнула его от себя, подошла к окну и посмотрела на улицу, проговаривая про себя несколько фраз, которые собиралась сейчас произнести; она сосредоточилась, глаза ее послушно наполнились слезами.

— Не знаю, Малыш, сумею ли я это пережить, — сказала она, снова оборачиваясь к нему.

— Не надо, дорогая. — Он сделал к ней несколько шагов. — Не плачь. И не надо так говорить. Я стану чаще бывать с тобой, обещаю. Буду о тебе заботиться. Буду намного чаще приезжать к тебе. А может быть, ты сможешь переехать в Нью-Йорк.

Он попытался обнять ее, но Энджи снова оттолкнула его.

— Не надо. И я не могу жить в Нью-Йорке. Ты прекрасно знаешь, что не могу. Моя работа здесь.

— Тебе незачем работать. Я сумею тебя обеспечить.

Энджи вздернула голову, ее зеленые глаза горели бешенством.

— Извини, Малыш, но я так жить не смогу. Я не согласна на такую зависимость. Я независимая женщина. Мне необходима моя работа. Необходима во многих смыслах. Если ты не в состоянии взять на себя по отношению ко мне какие-либо обязательства, то я поступлю так, как сочту нужным сама.

Малыш посмотрел на нее с неподдельным страхом:

— Энджи, а какие обязательства я могу взять?

— Ты можешь уйти от Мэри Роуз.

— Я не могу уйти от Мэри Роуз.

— Мать твою, Малыш, почему? Ты говоришь, что любишь меня. Ты мне это говоришь целых пятнадцать лет. Я была все это время очень лояльна, очень терпелива. Теперь у меня будет наш общий ребенок. А ты не в состоянии сказать ничего, кроме того, что не можешь уйти от Мэри Роуз. Извини, но это меня не устраивает. Совершенно не устраивает.

— Что ты хочешь сказать? — От боли и страха лицо его стало серым.

— Что мы подошли к концу. К концу нашего с тобой совместного пути. Хорошенький конец, ничего не скажешь! Дальше я намереваюсь свернуть в сторону и искать свой собственный путь. Одна.

— А ребенок?

— Ну, это мне придется самой решать. — Во взгляде ее было бесконечное презрение. — Я считала его нашим ребенком. Теперь мне ясно, что он только мой. Не беспокойся, Малыш, я о нем позабочусь. Так или иначе.

— Энджи, прошу тебя! Пожалуйста, я не могу всего этого слушать!

— Он не может слушать! А как же я? Как я год за годом слушаю: я не могу с тобой быть, я не могу у тебя оставаться, мне нужно бежать, папочка может узнать, женушка может пронюхать. Господи, Малыш, тебе ведь уже почти пятьдесят! Когда же ты станешь взрослым?

Произнося эти слова, она испытывала некоторые опасения. С одной стороны, все это было банально и избито, а с другой — очень жестоко по отношению к Малышу и могло дать эффект, прямо противоположный тому, чего ей хотелось. Она стояла и молчала, в упор глядя на него; видела, как черты его мгновенно окаменели, как он подошел к ней, как поднялась его рука, почувствовала, как рука эта сильно ударила ее прямо по лицу. Она вздрогнула от удара, но не отступила с места, даже не отвела взгляда. В следующий же миг он бросился к ней в приступе раскаяния, любви и нежности, схватил ее в объятия, принялся гладить по голове, сам содрогаясь от рыданий.

— Энджи, дорогая, прости меня, я так страшно виноват, ужасно виноват перед тобой. Прости меня, пожалуйста, прости. Я тебя очень люблю, очень сильно люблю. Я хам и трус, я тебя просто недостоин. О господи, как только я мог это сделать? Прости меня, Энджи, пожалуйста, прости.

Энджи ничего ему не ответила, она стояла, сама опустошенная, обессиленная, искренне пораженная всем случившимся. Потом, словно откуда-то очень издалека, до нее донесся его голос, медленно-медленно и странно низко выговаривающий:

— Энджи, я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Пожалуйста, Энджи. Скажи, ты согласна? Выйти за меня?

Малыш должен был прилететь сегодня вечером, и им вместе предстояло провести выходные, прихватив еще пару дней. Энджи решила, что на этот раз он остановится не в «Савое», а в ее доме в Сент-Джонс-Вуд. Поскольку их отношения вскоре должны получить официальное оформление, им следует начать открыто появляться всюду вместе. В ожидании его приезда она провела очень долгую подготовительную беседу с бабушкой. Поначалу миссис Викс была настроена резко против того, чтобы Энджи выходила за Малыша замуж, и уж тем более против того, чтобы она заводила от него ребенка, но, будучи в душе романтиком, в конце концов смирилась, даже сочла обе эти перспективы весьма привлекательными, и на протяжении последних двадцати четырех часов занималась тем, что сама назвала генеральной приборкой: до блеска вычистила весь дом сверху донизу, кое-где подновила покраску и в каждую комнату поставила живые цветы. Она предложила даже, что станет подавать за столом, когда Энджи и Малыш сядут вечером ужинать. Энджи возразила, что это неудобно, может быть, как-нибудь в другой раз, но вот перед ужином они могли бы посидеть все втроем и чего-нибудь выпить. Предстоящее событие затронуло в душе миссис Викс какие-то настолько глубокие струны, что она даже сделала специально к приезду Малыша маникюр; когда Энджи вернулась в тот день с работы, миссис Викс сидела на кухне и поджидала ее.

— Чайник только что вскипел. Звонили по телефону. Его секретарша из Америки. Самолет вылетел с опозданием, поэтому в Хитроу он будет не раньше пяти. А может быть, даже и не раньше восьми. Я ответила, что ничего, можно и в восемь.

— Ну и хорошо, — проговорила Энджи, подумав про себя, что вряд ли можно было ответить секретарше что-нибудь иное.

— А что сказал врач? — строго спросила миссис Викс. — Наверное, велел тебе побольше отдыхать?

— Нет, не совсем так. Он сказал, что я должна вести разумный образ жизни.

— Он тебя еще плохо знает.

— Это верно. Твое здоровье, бабуля, — подняла она кружку с кофе.

— И твое, — отозвалась миссис Викс. — Знаешь, мне просто не терпится познакомиться с этим твоим приятелем, Энджи. Я рассказывала о нем своему ухажеру, и он сказал, что слышал о таком банке.

— Правда? — удивилась Энджи.

— Да. Видишь ли, Клиффорд очень интересуется всем, что делается в финансовом мире. Он довольно часто играет на бирже и поэтому читает все финансовые газеты.

— В самом деле? — Энджи улыбнулась. — Ну что ж, может быть, стоит их со временем познакомить друг с другом. Это было бы занятно.

Она очень рассчитывала, что в предстоящие несколько недель приятель миссис Викс Клиффорд Парке станет читать о «Прэгерсе» гораздо больше; однако самой миссис Викс она ничего об этих своих надеждах не сказала.

Малыш приехал усталый, но бодрящийся и притащил большущий букет слегка привядших цветов, купленный явно прямо в аэропорту. Энджи взяла у него пальто, и они прошли в гостиную.

— Что-нибудь выпьешь?

— Спасибо. Очень милый дом, дорогая.

— Правда? Я тут все сама делала. Шампанского? Так я и думала. Как долетел? Ой, да, Малыш, это миссис Викс, моя бабушка. Самая главная моя опора в жизни и самая обаятельная и очаровательная женщина на всей нашей улице. Бабушка, это Фредерик Прэгер Четвертый. Известный еще как Малыш.

— Рада с вами познакомиться. — Миссис Викс протянула руку с безукоризненно наманикюренными ногтями. Выглядела она в самом деле просто очаровательно: с новой прической, сделать которую парикмахер Генри с Хай-стрит уговаривал ее на протяжении нескольких месяцев, — это была французская укладка, завершавшаяся наверху своеобразной шапкой завитых локонов. Она придумала для себя и новый грим, с более яркой и блестящей губной помадой; а одета была в светло-голубое шелковое платье с широкими плечами (точь-в-точь как у Алексис в «Династии») и туфли на очень высоких каблуках.

— Я тоже очень рад с вами познакомиться, — ответил Малыш, с улыбкой принимая ее руку и делая ей легкий поклон. — Но я просто не могу поверить, что вы Энджи — бабушка. В крайнем случае, мама.

— Ну, я, конечно, была еще очень молодой, когда родилась ее мать. — Миссис Викс улыбнулась ему в ответ, изо всех сил хлопая ресницами. В последнее время она подолгу упражнялась в этом приеме перед зеркалом и уже испробовала его на Клиффорде, на которого это произвело потрясающее впечатление.

— Я о вас очень много наслышан, — продолжал Малыш, — и очень рад, что теперь вы хорошо устроены. Конечно, провести столько лет в пансионате было, наверное, крайне тоскливо.

— Бабушка, будешь шампанское? — поспешно предложила Энджи. — Может быть, ты хочешь сама разлить?

— Нет, это мужская обязанность, — решительно возразила миссис Викс. — Не забывай о приличиях, Анджела. Что подумает мистер Прэгер, если я возьмусь за это сама?

— Что это очень мило. — Малыш тяжело опустился на диван; глаза у него слипались. — Я безумно устал. В Нью-Йорке теперь час ночи.

Энджи вздохнула про себя. Ясно, что от Малыша сегодня ночью ждать ничего не приходится.

Наутро он выглядел немного энергичнее.

— Дома все как с цепи посрывались, — рассказывал он Энджи, потягивая шампанское, которое она в одиннадцать часов принесла ему в постель. — Отец грозится лишить меня наследства, Мэри Роуз заявляет, что никогда в жизни не даст мне развода, а партнеры готовятся к схватке за банк. Прямо как стервятники.

— Ну что ж, кусочек-то лакомый и сочный, — проговорила Энджи, трепля Малыша за мочку уха. — Интересное время настает, Малыш, правда?

— Я бы его скорее назвал иначе. — Малыш тяжело вздохнул, однако вид у него был оживленный и гораздо более уверенный, чем за многие последние годы.

— Но он ведь не может и в самом деле лишить тебя наследства, а, Малыш?

— Строго говоря, нет. Но ему хочется дать мне почувствовать, будто бы он это может.

— А Мэри Роуз?

— Ой, кошмар. То изображает из себя мученицу, то высмеивает меня, словно я просто сосунок, обмочивший штанишки.

— Жду не дождусь, когда смогу забраться в твои штанишки, — засмеялась Энджи, целуя его.

— Подожди, дай я допью шампанское. Оно превосходное, грех торопиться.

— О господи, — простонала Энджи, — у него уже появились замашки мужа!

— Да, и мне это нравится. Даже очень. Как наш младшенький?

— Младшенький превосходно. Вчера прошел обследование по полной программе.

— Прекрасно. А как сама будущая миссис Прэгер?

— Ой, как здорово звучит! Ну-ка, скажи еще раз!

— Будущая миссис Прэгер.

— С ней тоже все в порядке. Ее даже не подташнивает. Она счастлива. И счастлива, что ты тут.

— И я счастлив, что я тут. Здесь куда лучше, чем в Нью-Йорке. Я сейчас переехал в гостиницу «Шерри Нидерланд», и там просто ужас. В следующий раз надо будет попробовать пожить в «Плазе».

— Послушай. — Энджи отобрала у него бокал и отставила в сторону. — У нас всего несколько дней. Нельзя же потратить их на разговоры о том, какая из нью-йоркских гостиниц хуже.

— Ты права, — согласился Малыш, притягивая ее к себе. В этот момент он казался моложе и выглядел весьма самоуверенным.

Потом они пошли погулять на Примроуз-хилл, потом поехали в Лондон, посмотрели «Супермена-2» (Энджи настолько обожала Кристофера Рива, что Малыш счел это для себя почти оскорбительным), рано поужинали и снова улеглись в постель. Даже тут Малыш определенно стал энергичнее, отметила про себя Энджи.

— А для маленького это не вредно? — спросил он, когда шумный оргазм Энджи прошел и она стихла под ним.

— Нет. Ну, правда, мистер Фишер предупреждал, чтобы я была осторожнее. И не занималась бы этим в те дни, когда у меня по идее должны быть месячные. Но сегодня не такой день, это уж точно.

— Ты уверена? Мне бы очень не хотелось его потерять.

— Уверена.

— Ну, хорошо. Господи, как же я тебя люблю! — Он повернулся и посмотрел на нее. — До сих пор не могу поверить, что я все-таки это сделал. Как прекрасно, что мы можем больше ни от кого не прятаться.

— А я тебе что говорила!

— Я знаю. Послушай, а что мы будем делать дальше? Может быть, хоть теперь, когда я веду борьбу, чтобы сделать из тебя честную женщину, ты подумаешь о том, чтобы переехать в Нью-Йорк?

— Конечно, я могу об этом подумать. — Энджи помолчала, собираясь с духом. Ну, вперед. Лучшего момента у нее не будет. А если ее ждет неудача — что ж, это ведь еще не конец света. Просто ей будет проще и удобнее, если удастся его уговорить. — Но знаешь, Малыш, мне кажется, подумать бы стоило тебе — о том, чтобы перебраться в Лондон. Вместе с «Прэгерсом», разумеется.

На протяжении всего следующего дня она не возвращалась к этой теме. Накануне Малыш ответил ей, что «Прэгерс» обязательно рано или поздно откроет свое отделение в Лондоне, что он лично пробивает эту идею, хотя Фред и не уверен в том, насколько это целесообразно, однако в любом случае сам он участвовать в ее осуществлении не будет. Энджи спросила, почему нет, и он довольно коротко и резко ответил ей, что его место — управлять банком в Нью-Йорке. Зная, что ничем подобным он на самом деле в Нью-Йорке не занимается, Энджи решила пока на своем не настаивать. Она уже поняла, что ей придется нелегко: Малыша, что было на него совершенно не похоже, раздражала сама ее заинтересованность в исходе этого дела.

Утром они допоздна провалялись в постели, просматривая бумаги и болтая, потом поехали в Лондон, чтобы пообедать в «Рице».

— Не знаю в воскресенье лучшего места, чем «Риц», — заявила Энджи. — А потом, после всех наших упражнений я проголодалась.

— Неудивительно, — хмыкнул Малыш. — Мне все-таки кажется, что тебе надо быть поосторожней.

— Когда я с тобой в постели? — переспросила Энджи, целуя его. — Невозможно.

Только они заказали обед, как Малыш вдруг весь внутренне напружинился.

— Что случилось? — спросила Энджи.

— Так… Ничего. Все в порядке. Просто я все время забываю, что можно больше не бояться. Того, что нас кто-нибудь увидит.

— А кого ты заметил?

— Макса. Моего племянника. Вон он там, видишь, вон с той очень красивой девушкой.

— Где? О боже, — проговорила Энджи, — он и сам настоящий красавец.

Макс сидел за одним из небольших угловых столиков, держа за руку невысокую смуглую девушку с тонкими чертами лица. Как это часто бывает, он вдруг почувствовал, что за ним наблюдают; обернулся, увидел Малыша, широко улыбнулся и, сказав что-то девушке, поднялся и подошел к столику, за которым сидели Малыш и Энджи.

— Дядя Малыш, какая приятная неожиданность. Как поживаешь?

— Отличнейшим образом, Макс, спасибо. Вы не знакомы? Анджела Бербэнк. Энджи, это мой племянник, Макс Хэдли.

Наступила тишина. Макс сверху вниз разглядывал Энджи, а она снизу вверх — Макса. Он был одет в черные плисовые брюки и белую рубашку, черный свитер был небрежно наброшен сзади на плечи и завязан впереди рукавами; Макс откинул со лба назад светлые волосы и улыбнулся Энджи томной и беззаботной улыбкой. Чувствовалось, что он прекрасно все понимает: и как выглядит сам, и какое впечатление должен произвести на Энджи. Взгляд Энджи вобрал его всего сразу, целиком, со всей его самонадеянной, уже вполне осознающей себя юношеской сексуальностью, и ее тело отреагировало в ответ само, отозвавшись где-то в глубине жарким и сладким ощущением, сила и страстность которого даже слегка удивили Энджи; несколько мгновений спустя она уже полностью овладела собой. Женщине, которая вот-вот выйдет замуж, не к лицу подобные эмоции. Она улыбнулась и взяла протянутую ей руку.

— Рада познакомиться, Макс.

— Здравствуйте, — ответил он, и, пока хорошо воспитанный мальчик пожимал ей руку, опытный мужской взгляд откровенно оценивающе скользил вначале по ее лицу, потом по фигуре.

— Ты сюда надолго, дядя Малыш? — спросил Макс, нарушая своим вопросом несколько странное общее молчание.

— Да нет… всего на несколько дней.

— По делам, как я понимаю? — Голос Макса звучал вежливо, но в нем чувствовались какие-то нотки высокомерия и наглости, отчего Энджи захотелось даже ударить его.

— Да, — коротко ответил Малыш. — Э-э… как отец?

— Александр отлично. Спасибо.

— А Георгина?

— Великолепно.

— Шарлотта, по-моему, не нарадуется своей жизни, — сказал Малыш.

— Не знаю, не уверен. Она говорила, что этот тип, Гейб, житья ей не дает.

— Сожалею, если это так. — Малыш выглядел искренне озабоченным.

— Не о чем сожалеть, — весело возразил Макс, — кто-то ведь должен был это сделать. Моя сестрица Шарлотта, — пояснил он, обращаясь к Энджи, — это помесь школьной директрисы и старосты класса. Страшно любит всеми командовать. А это Клавдия Гроссман, — представил он тоже подошедшую к их столу девушку. — Клавдия, это Малыш Прэгер, мой дядя, а это Энджи Бербэнк, его знакомая. Клавдия тоже модель. Как и я, — добавил он с оттенком ребячливой гордости в голосе.

— Здравствуйте, Клавдия, — сказала Энджи. — Рада познакомиться. Значит, модели, да?

— Да; а завтра я уезжаю работать во Флориду, — похвастался Макс. — В Ки-Уэст, если быть точным.

— Ой, я забыла, — проговорила Клавдия, старательно игнорируя Малыша и Энджи, — из агентства просили тебе передать. В Ки-Уэст ты все же не едешь. Будешь в Майами.

Макс нахмурился:

— Вот черт. Только этого мне не хватало.

Вид у него стал очень расстроенный; слишком расстроенный из-за такой чепухи, подумала Энджи.

— В Майами тоже неплохо, — проговорила она, — там есть великолепные рестораны. И магазины. И есть где развлечься.

— По-моему, это просто дыра, — буркнул Макс. — Я там уже бывал.

— Ну, в Ки-Уэсте, конечно, лучше. Это бесспорно. Но это ведь недалеко. Там даже аэропорт есть, в Ки-Уэсте. Самолетом можно добраться за полчаса. Возьмешь денек за свой счет. Я уверена, агентство не будет возражать.

— А я уверен, что будет, — настаивал Макс. — Но в любом случае, спасибо за информацию. — Он улыбнулся ей, потом Малышу. — Ну что ж, очень рад был…

— Пойдем, Макс, — позвала его Клавдия. Вид у нее стал еще более раздраженный, чем прежде. — У нас на столе все стынет.

— Счастливо, Макс, — сказал Малыш. — Передавай привет отцу.

— Какая приятная девушка, — произнесла Энджи, посмотрев им вслед, а потом переведя пристальный взгляд на Малыша.

— Угу, хорошенькая.

— И твой племянник тоже. Странное у него занятие для лорда.

— Очень странное. Александр от этого занятия вне себя. А ты раньше Макса никогда, значит, не видела?

— Нет, когда я уехала из Англии, он был еще совсем кроха. Господи, как же мы, должно быть, постарели, а?

— Одни больше, другие меньше. Как ты думаешь, еще немного шампанского маленькому не повредит?

— Полежите немножко так, не двигайтесь, — сказала ей врач-сонографист. — Я позову мистера Фишера, хочу, чтобы он поглядел.

— На что поглядел? — заволновалась Энджи. Она лежала в рентгеновском отделении больницы имени принцессы Грейс, весь живот у нее был намазан каким-то маслом, ей делали первое ультразвуковое обследование. — Что-нибудь не так, да?

— Нет, все в полнейшем порядке, — уверила ее сонографист. Это была девушка со свежим лицом, розовощекая, больше похожая на капитана школьной спортивной команды, чем на врача. — Даю вам честное слово. Просто немного странное положение, и мне не все хорошо видно. Нет, ребенок шевелится, как он и должен, и у него нормальные размеры и все остальное тоже нормальное. Волноваться не из-за чего. Полежите так минутку, я схожу, попробую найти мистера Фишера.

Энджи лежала, и сердце у нее колотилось изо всех сил. Она не переживет, если с ребенком что-нибудь не так, если она его потеряет, если ребенок умрет. До сих пор все шло так хорошо; может быть, даже слишком хорошо. Она смотрела на маленький экран, на котором сейчас не было никакого изображения, и гадала, что же такое могло там обнаружиться, чтобы на это срочно должен был посмотреть сам мистер Фишер? На этом этапе ведь еще невозможно определить какие-либо серьезные отклонения у ребенка, так? А может быть, уже можно, и они что-то обнаружили? Кто-то ей говорил, что ультразвук может обнаруживать незаращение позвоночника. Боже, ребенок-урод! Не зря она так боялась, что уже стара. Нет, такого ребенка ей не надо, с этим она не сможет и не будет мириться. Ей вдруг остро захотелось — и она удивилась этому желанию, — чтобы Малыш был где-нибудь здесь, поблизости, чтобы он ждал ее сейчас в приемной вместе с другими отцами. Она никогда не видела в нем опору, источник силы, скорее уж наоборот; но сейчас, когда его ребенку что-то грозило, присутствие Малыша было ей крайне необходимо. Однако Малыш находился в трех тысячах миль отсюда.

Она молча смотрела на потолок, на стены, пересчитала лампы, кафельные плитки, халаты, висевшие на внутренней стороне двери. Почему мистера Фишера так долго нет? Неужели же сонографист обнаружила там что-то настолько ужасное, что они теперь совещаются и никак не могут решить, как сказать ей об этом? А может быть, у нее нашли что-то настолько редкое, что Фишер не знает, как оно называется, и сейчас лихорадочно листает книги и справочники, пытаясь определить, что же это такое? Или он наскоро пропускает стаканчик, набираясь мужества перед нелегкой встречей с ней? Еще пять минут, и она завопит. Она досчитает до шестидесяти, пять раз до шестидесяти, а потом завопит очень-очень громко.

Только она в третий раз добралась до шестидесяти, как дверь открылась и вошли сонографист и мистер Фишер. Оба они улыбались.

— Как мы себя чувствуем, мисс Бербэнк, все в порядке? — обратился к ней Фишер.

— Было в порядке, пока меня не бросили тут одну, перепугав до смерти, — сердито ответила Энджи.

— Беспокоиться абсолютно не о чем, даю вам слово, — похлопал ее по руке мистер Фишер. — Ну что ж, Сара, давайте посмотрим еще разок. А, да. Да, очень интересно. Вы правы. Умница.

— О боже, — взмолилась Энджи. — Ну что там у меня?

Мистер Фишер снова подошел к Энджи, взял ее за руку и широко и жизнерадостно улыбнулся, словно поздравляя самого себя.

— Силы у вас есть, мисс Бербэнк? Держитесь, они вам понадобятся, и немало. У вас двойня.

— Малыш? Это Энджи. Да, я знаю, что у тебя сейчас совещание. Плевать мне на это. Слушай, я должна сказать тебе что-то важное. Замолчи, Малыш, и послушай. У меня… то есть у нас… будут двойняшки. Да, я сказала: двойняшки. Разумеется, уверена. Я только что сама их видела на экране УЗИ. Что? Нет, не знаю, какого они пола. А какая разница? Вот что, Малыш, я чувствую, что ты мне сейчас очень нужен. Больше, чем когда бы то ни было. Ты сможешь приехать быстро? Не знаю почему, но я чего-то боюсь. Хорошо, перезвони. Но только не тяни.

Это не было совсем уж неправдой. Она если и не испугалась, то очень крепко задумалась о будущем. Родить одного ребенка представлялось ей удовольствием, почти развлечением; но двоих сразу — это уже казалось обескураживающе трудным. Сама беременность обещала быть ужасно тяжелой (Энджи была миниатюрной, и ей предстояло очень сильно раздаться в размерах); а уж родить сразу двоих — о господи! Энджи, физически крепкую и смелую, бросало в дрожь при одной мысли об этом. И потом, надо будет подготовить детскую комнату для двоих, найти им няню — а может быть, и не одну, вообще придется крутиться вдвое больше. Тяжело. Она ходила из угла в угол по дому, не зная, что предпринять. Но одно она знала точно: ей нужен Малыш, и нужен здесь, в Лондоне, а не в этом проклятом и чужом ей городе по другую сторону Атлантики.

Малыш сидел, глядя на нее довольно беспомощно.

— Энджи, дорогая, я прекрасно понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Должен сказать, я и сам тоже довольно сильно… э-э… нервничаю.

— Неужели? — ехидно заметила Энджи. Однако Малыш решил не обращать на ее выпад внимания.

— Но я должен быть в Нью-Йорке. Я не могу быть в Лондоне. Правда не могу. Я тебе оборудую там квартиру, мы будем все время вместе, я не отступаю ни от одного из своих обещаний, но уехать из Нью-Йорка не могу. Как и от «Прэгерса». Я просто не могу.

— Я не прошу тебя уезжать от «Прэгерса». Я тебя прошу перетащить «Прэгерс» в Лондон. Открыть здесь отделение, как это делают сейчас все здравомыслящие американские банки.

— Энджи, я не знаю, с чего ты вбила эту идею себе в голову, но могу тебя уверить, что далеко не каждый здравомыслящий американский банк стремится сейчас открыть отделение в Лондоне.

— Ты это хоть с кем-нибудь обсуждал?

— Я тебе уже сказал, что мы это обсуждали. И даже много раз. Отец продолжает считать, что это пока нецелесообразно. Он говорит, что даже если они заполучат тут девяносто процентов всего рынка акций, то и тогда открытие отделения не будет иметь особого смысла.

— Ах, опять отец. А сам ты что думаешь?

— Я с ним согласен.

— Господи, разумеется, ну как же ты можешь с ним не согласиться!

— Перестань, ради бога. И потом, даже если «Прэгерс» откроет тут отделение, я не стану его руководителем, это уж точно. Его возглавит кто-нибудь из старших партнеров. Я тебе уже говорил об этом. И вообще, Энджи, я ведь тебе не указываю, как вести дела твоей компании. Пожалуйста, и ты мне не указывай, как мне управлять моей. — Он нервно усмехнулся. — А теперь, дорогая, посмотри-ка сюда, тут у меня планы разных квартир, и двух-, и даже трехэтажных. Взгляни, какие тебе больше нравятся, я потом их в Нью-Йорке посмотрю и сообщу тебе.

— Малыш, я не хочу переезжать в Нью-Йорк. И не хочу рожать нашего… наших детей в Нью-Йорке. Мой гинеколог здесь. Моя больница здесь. Я боюсь, Малыш, и хочу чувствовать себя в безопасности. — Усилием воли она удержала готовые брызнуть слезы; Малыш беспомощно смотрел на нее.

— Энджи, мне очень жаль. Ужасно жаль. Но я…

— Ах, отвали. — Энджи отвернулась от него. — Катись к едрене матери в свой Нью-Йорк, Малыш. Я устала, слишком устала от этих разговоров. Похоже, им конца не будет.

— Мне тоже так кажется, — произнес Малыш.

Энджи удивленно уставилась на него. Не часто бывало так, чтобы он решался дать ей отпор. И ей это не очень понравилось.

Как-то, недели две спустя, она лежала в постели и читала деловой раздел «Санди таймс»; как сама она впоследствии рассказывала Малышу, хорошо, что она в тот момент была в постели, иначе бы просто упала.

«„Прэгерс“ присоединяется к американскому вторжению», — гласил не очень крупный, но вполне четкий заголовок на третьей странице.

«„Прэгер и партнеры“, инвестиционный банк, принадлежащий семейству Прэгеров, собирается открыть свое отделение в Лондоне в этом году. Таким образом, длинный список американских банков, стремящихся обосноваться в Лондоне в преддверии ожидающегося в октябре 1986 года взрыва биржевых спекуляций, увеличился еще на одного участника. „Прэгерс“, в число клиентов которого входят „Фостерз лэнд“ и „Дудли коммьюникейшенз“, — небольшой (всего 27 партнеров, из них 10 старшие), но крайне респектабельный банк, контроль над которым Фредерик Прэгер III передал несколько лет назад своему сыну, „Малышу“ Прэгеру Известно, что Прэгеры подыскивают сейчас брокерскую фирму, которая стала бы участником предстоящего совместного начинания; мистер Прэгер-старший заявил вчера, что ни один банк, будь он крупный или маленький, не может позволить себе остаться вне предстоящей схватки за долю на лондонском рынке акций».

— Едрена мать! — заорала Энджи, обращаясь к газете. — Едрена мать!!!

Она дотянулась до телефона и набрала номер гостиницы «Шерри Нидерланд».

— Мне Прэгера из третьего люкса! — рявкнула она ответившему ей вежливому голосу (крайне вежливому, если учесть, что в Нью-Йорке в это время было четыре часа утра).

В трубке послышался сонный голос Малыша:

— Да? Малыш Прэгер слушает.

— Малыш, какого черта ты мне ничего не говоришь о том, что собираешься в Лондон? — Энджи с раздражением почувствовала, что плачет. — «Будь они прокляты, эти гормоны», — подумала она.

— Энджи, о чем ты говоришь? Я не собираюсь в Лондон. Еще как минимум неделю не собираюсь. Ты хорошо себя чувствуешь? И как там наши малыши?

— С малышами все в порядке. А вот с их матерью нет. Малыш, почему о том, что «Прэгерс» открывает отделение в Лондоне, я должна узнавать из газеты? Почему?

— Энджи, я действительно не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ну так раздобудь лондонскую «Санди таймс» и посмотри. — Энджи бросила трубку.

* * *

Через три часа Малыш сам перезвонил ей. Теперь голос у него был присмиревший, и говорил он, тщательно подбирая слова:

— Прости меня, дорогая. Но поверь, я действительно ничего не знал. Понятия не имел. Я так же рассержен всем этим, как и ты. Опять из меня сделали дурака. Я сейчас иду разговаривать с отцом. Извини, мне очень жаль, что так вышло. После разговора с ним я тебе позвоню еще раз. Но должен заранее тебе сказать, Энджи, что все это никак не изменит моего положения. Я не приеду. Отец назначил руководить лондонским отделением Пита Хоффмана.

Пять дней спустя Энджи появилась в здании на Пайн-стрит. Выглядела она просто шикарно: на ней был белый костюм от Шанель, светлые волосы гладко зачесаны назад и перехвачены большим черным бантом. Она была бледна, под глазами наметились черные круги, но выражение лица у нее было такое, что если бы Малыш увидел его, он бы не на шутку перепугался.

— Мне нужен мистер Прэгер, — сказала она.

— Прошу прощения, но мистера Прэгера нет сейчас в городе, — холодно улыбнулась ей девушка, сидевшая в приемной за большим резным столом.

— Да, я знаю. Но мне нужен не Малыш Прэгер, а мистер Фредерик Прэгер Третий.

— Попробую узнать. Вам назначено?

— Нет, — коротко ответила Энджи.

— Ну, в таком случае…

— Пожалуйста, попросите мистера Прэгера принять меня. Мое имя Бербэнк. Мисс Бербэнк. Можете передать ему, что я хочу вернуть долг.

— Да. Хорошо. — Похоже, девушка начала немного суетиться. — Присаживайтесь, пожалуйста, я пока позвоню в его кабинет.

Энджи села и взяла «Уолл-стрит джорнал»; ей всегда нравилось это издание, у него был какой-то располагающий к себе вид. Она вспомнила, что Вирджиния однажды использовала эту газету, отделывая кабинет некоему финансисту: она оклеила ею один из углов.

— Мисс Бербэнк?

— Да?

— Мистер Прэгер говорит, что вы можете подняться. Третий этаж. Его секретарша встретит вас у лифта.

Лифт был очень старый, с решетчатыми золочеными дверцами; он скрипел и дребезжал так, что Энджи была рада, когда он все-таки поднял ее наверх и остановился. Хорошенькая девушка в розовом костюме уже ждала ее.

— Мисс Бербэнк? Здравствуйте, я Кэнди Николс, секретарь мистера Прэгера. Он просил немного подождать, он скоро освободится. Хотите кофе?

— Да, пожалуйста. Черный.

— Хорошо. Вы, наверное, как я: любите, чтобы кофе был крепкий, а мужчины слабые, да? — Кэнди наградила ее ослепительнейшей улыбкой.

— Нет, мужчин я тоже люблю крепких, — парировала Энджи. — Вот поэтому я и здесь.

— Понимаю, — проговорила Кэнди, которая явно ничего не понимала.

Фред III заставил ее подождать десять минут. Энджи ничего не имела против. Она отлично сознавала, на что идет; сознавала и то, что он уже сделал ей колоссальнейшую уступку, согласившись принять ее без предварительной договоренности. Когда он вошел в комнату, Энджи встала и, улыбнувшись, протянула ему руку. Первой ее мыслью было, что за те пятнадцать лет, в течение которых она его не видела, он почти не постарел. Она знала, что ему сейчас уже за восемьдесят, но это был все еще крепкий, полный сил мужчина, высокий и прямой, с густой седой шевелюрой и яркими голубыми глазами, и по-прежнему привлекательный. Странно, но ей показалось, что он выглядел даже моложе, чем Малыш.

— Мистер Прэгер, очень рада снова вас видеть.

— Чего вы хотите? — спросил он. — У меня мало времени.

— Две вещи, — ответила она. — Хочу вручить вам вот это. — Она протянула ему конверт. — Здесь чек на сто тысяч долларов. Вы сказали когда-то, что я должна буду вернуть эти деньги, если я… если мы с Малышом снова будем вместе. Я деловая женщина. Я не нарушаю условий сделки.

— Вы мне должны гораздо больше. — Он нахмурился, но одновременно в глазах его зажглись веселые огоньки. — Сейчас эти деньги стоят намного дороже.

— Знаю, но в нашем соглашении не было пункта об инфляции. У меня есть свидетели. Извините.

— Ну что ж, — кивнул он, — спасибо. Надеюсь, вы не ожидаете, что я порву этот чек. Напротив, я намерен немедленно же предъявить его к оплате.

— Если бы вы его порвали, я бы почувствовала себя оскорбленной.

— Договорились. Ну что ж, выглядите вы отлично. Беременность вам идет.

— Да, идет. Но это не самое главное. Главное то, что у меня будет не один ребенок. А два. Вы об этом слышали?

— Нет. У меня нет обыкновения лезть в личные дела сына.

И снова, вопреки явной враждебности, в глазах у него загорелись огоньки радости и удивления. Энджи улыбнулась и допила кофе.

— Да, у меня будут двойняшки. В конце июля.

— Для вас это будет большая радость.

— Надеюсь. Хотя, конечно, немного и страшно.

— Ну, мисс Бербэнк, как постелешь, так и поспишь, — проговорил Фред III.

— Не понимаю, о чем это вы.

— Прекрасно понимаете. Такие женщины, как вы, оказываются беременными, только когда сами этого захотят. Да и любовники не рискуют намеренно делать их беременными.

— Простите?

— Энджи. — Фред наклонился вперед и легонько потрепал ее по щеке. — Не возражаете, если я вас буду так называть? Я очень старый и очень много повидавший человек. Меня не так легко обмануть. Разумеется, вы сами подстроили Малышу эту ловушку и заманили его туда. Я-то ведь это понимаю. А если он не понимает, то это лишь доказывает, какой он простак. Что вы ему наговорили? Что забыли принять таблетку?

— Мистер Прэгер…

— А потом вы ему что наговорили? Что ничего не понимали до тех самых пор, пока не стало поздно что-нибудь предпринимать? Что вы католичка или же член движения за право на жизнь?

— Малыш и я любим друг друга уже многие годы, — холодно произнесла Энджи. — Я нахожу ваши домыслы в высшей степени оскорбительными.

— А я нахожу в равной мере оскорбительным то, что вы ждете от нас, чтобы все мы поверили, будто это простая случайность. Ну да ладно, не станем тратить попусту время на обсуждение этой темы. Вы добились того, чего хотели с самого начала: разлучили Малыша с его женой и детьми. Очень хорошо. Чего еще вы хотите?

— Я хочу, чтобы Малыш переехал в Лондон, — коротко ответила Энджи.

— Вот как? Очень интересно. А еще какую-нибудь маленькую услугу я вам заодно не могу оказать? Мой нью-йоркский дом в качестве временного пристанища вам не нужен? Или назначить вам небольшое пособие на одежонку? Или, может быть, я должен благословить вашу связь? Интересный у нас разговор получается.

— Послушайте, — подалась к нему Энджи. — Это ведь очень здравая мысль.

— Неужели? Для кого?

— Для вас, — отозвалась она.

Фред откинулся назад и внимательно посмотрел на нее. Он вытащил из кармана сигару и откусил кончик. Затем из другого кармана вытащил коробок спичек и принялся раскуривать сигару, пуская клубы дыма в сторону Энджи. Прошло довольно много времени, а он так пока ничего и не сказал. Энджи закашлялась и замахала рукой, отгоняя от себя дым.

— Ой, извините, пожалуйста, — подчеркнуто вежливо произнес Фред. — Я и не подумал. Простите. Погасить?

— Не надо. Я знаю, как много значат для вас ваши сигары. Я где-то слышала, что братья Леманы тратят в год на сигары тридцать тысяч долларов. Неужели же это может быть правдой?

— На мой взгляд, не такая уж это сумма, — ответил Фред. — Расскажите-ка мне поподробнее, что вы там задумали. И что со всего этого буду иметь я.

— Малыша не будет в Нью-Йорке.

— А зачем мне это надо?

— Здесь он для вас помеха и унижение, — отчеканила Энджи. — Я это знаю. Он не очень умен. Я его люблю, вы можете этому не верить, но это действительно так, но даже я понимаю, что он не слишком умен. И уж никакой он не банкир, это точно. А кстати, почему вы вдруг так резко передумали насчет открытия отделения в Лондоне?

— С вами это никак не связано. И я не передумал. Я всегда намеревался открыть это отделение. Просто я не люблю выкладывать карты на стол, пока еще не совсем готов.

— Малышу это нанесло очень сильный моральный удар, — произнесла Энджи. — Думаю, что его положению в банке тоже.

— Вы чересчур самонадеянны. — Фред поглядел на нее. — А как это вы пришли к таким выводам?

— Просто слушая Малыша. То, что он мне рассказывает. Да я и сама кое-что вижу. Но… он лучше действует, когда вас нет рядом. Вы подрываете его уверенность в себе. Заставляете его совершать больше ошибок, чем он сделал бы сам.

— Правда?

— Да. Правда. Поэтому или вам нужно снова уйти в отставку, или он должен получить возможность начать в Лондоне все сначала.

— Какая вы альтруистка! И вы бы, конечно, предпочли первое?

— Нет. Второе. Я хочу, чтобы он был в Лондоне. Я не люблю Нью-Йорк.

— Малыш любит. — Фред снова внимательно поглядел на нее.

— Я знаю, но он полюбит и Лондон. Ему там нравится. А вы сможете здесь спокойно работать еще многие годы, наслаждаться жизнью, вернуться в свой прежний кабинет, и все вокруг станут говорить, какое вы чудо. А Малыш будет в Лондоне, подальше от ваших нагоняев, и все будут счастливы.

— В том числе и вы?

— Ну разумеется.

Фред посидел некоторое время, молча глядя на нее. Потом ответил:

— Нет. Об этом и речи быть не может.

— Почему?

— Мне Малыш нужен здесь. Я пока еще пытаюсь что-то из него сделать. Превратить в банкира.

— Но ведь ничего же не получается. Он несчастен. Деморализован. Хуже того, подрывается его авторитет в банке. А это должно плохо сказываться на престиже самого банка. Клиенты не могут его уважать. В Лондоне у него будет совсем другое положение. При условии, что он начнет все сначала. Раньше, без вас, он преуспевал гораздо больше. Когда вы были в отставке. И до его сердечного приступа. Вы не позволяете ему занять должное положение. Почему вы не хотите этого понять?

— Я ему позволю то, что сочту нужным, и тогда, когда сочту нужным, — произнес Фред III, но голос его стал вдруг задумчивым, а взгляд словно ушел в себя.

Через месяц в экономических изданиях появилось короткое сообщение. Малыш Прэгер будет руководить деятельностью нового отделения банка «Прэгерс» в Лондоне, где этот банк уже заключил успешное соглашение с брокерской фирмой «Резерфорд и Уайт». Фред III будет по-прежнему возглавлять штаб-квартиру банка в Нью-Йорке до тех пор, пока не сочтет необходимым снова выйти в отставку. Мистер Прэгер заявил корреспонденту «Уолл-стрит джорнал», что не намерен подавать в отставку, пока не получит соответствующего предупреждения из гораздо более авторитетного источника, нежели те, что есть на Уолл-стрит.

 

Глава 26

Макс, 1984

Выходя в Майами из самолета, Макс испытывал раздражение и беспокойство.

Теоретически эта поездка должна была стать сплошным удовольствием: четыре модели — три девушки и Макс (такая пропорция всегда оказывалась наиболее удачной, и к тому же одну из девушек, Додо Брауни, он знал уже очень хорошо); фотограф Титус Ллойд, который был знаменит тем, что умел придать на снимке сексуальное выражение чему угодно, хоть сваренному вкрутую яйцу; парикмахер, он же художник по гриму Джимбо, голубой, со смазливой, весьма обманчивой внешностью и острым языком, способным безжалостно разделать в пух и прах любого, кто хоть самую малость рассердит его или просто выведет из душевного равновесия; кроме них, в компанию входили также клиент агентства, некто Терри Гейтс из лондонского Ист-Энда, занимающийся производством блузок и рубашек, и бухгалтер из агентства, не особенно красивая, но очень умная девушка по имени Дженнифер Коллинс.

— Если тебе обязательно надо будет кого-нибудь заделать, Макс, — несколько трагическим тоном предупредили его в агентстве перед поездкой (после предыдущей командировки клиент намекнул им, что Макс проявлял чрезвычайную активность в нерабочее время), — не обходи стороной Дженнифер, она неплохой кадр. Просто она еще как подросток: и изголодалась по сексу, и одновременно чрезвычайно чувствительна.

Макс, сидевший в самолете рядом с Додо, поглядывал искоса на Дженнифер, читавшую журнал «Тайм», мысленно с сожалением вздыхая при виде ее серьезного и умного лица, сосредоточившегося на анализе финансовой политики президента Рейгана, потом с удовольствием обратил внимание на ее длиннющие ноги, удобно вытянутые и как будто обнимавшие одна другую, и подумал, что можно будет за ней немного приударить. Особенно если она согласится улизнуть с ним на денек в Ки-Уэст.

Именно это и было причиной его раздражения и беспокойства: ему было необходимо, отчаянно необходимо попасть в Ки-Уэст. Майкл Хэлстон назвал ему бар, где часто собирались друзья его матери; и когда Макс узнал, что они едут в Майами, и никуда больше, это оказалось серьезным ударом по его планам. Конечно, попасть в Ки-Уэст за счет агентства было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой; сам же он был сейчас абсолютно без средств (несмотря на значительные заработки, которые с ужасающей быстротой уходили в бездонную бочку все более крепкой привязанности не только к модной одежде, клубам, дорогим девочкам и быстроходным машинам, но также и к периодическому употреблению кокаина), и другого шанса попасть туда, равно как и денег на такую поездку, у него могло не появиться еще долгое время.

Они остановились в старой части Майами, неподалеку от Кокоунат-гроув; добрались они туда к пяти часам вечера, и им было сказано, что на сегодня они свободны, поужинать, если хотят, могут в гостинице, но съемки начнутся в шесть утра, и пусть они об этом не забывают.

— И чтобы у меня перед объективом не было рож с мешками под глазами, — заявил Титус Ллойд, — к тебе, Макс, это тоже относится. Понятно?

— Понятно, — бросил Макс.

В тот вечер он поужинал вместе с Титусом и Дженнифер и рано лег спать.

В самый первый день, используя гостиницу как базу, они снимали на фоне окрашенных в пастельные тона магазинчиков Кокоунат-гроув, торгующих поддельными драгоценностями; девушки оживленно щебетали, примеряя блузки, весело перебрасывали их друг другу и принимались восторгаться расцветками и фасонами всякий раз, как в поле зрения у них появлялся Терри Гейтс.

Терри много суетился, постоянно заскакивая, якобы случайно, в комнату, где переодевались девушки, — и всякий раз подолгу извинялся и уверял всех, что сделал это по ошибке; в конце концов Додо пожаловалась Дженнифер, а Дженнифер посоветовала Терри сесть с Титусом и еще раз посмотреть эскизы к предстоящим съемкам; «Я уже столько раз видел эти эскизы, что они у меня скоро из задницы полезут», — огрызнулся Терри и заявил, что хочет посмотреть, как сидят блузки на девушках; Дженнифер бросила отчаянный и одновременно заговорщицкий взгляд на Макса, и тот сразу же подошел к Терри и спросил:

— Закурить есть?

— Конечно, — ответил Терри.

— Давай выйдем отсюда, а? Осточертела уже вся эта суетня.

Когда они оказались на улице, Макс проговорил:

— Слушай, парень, не лезь к девушкам в раздевалку, ладно? Они любят прикидываться целками и жуть как злятся, если им не подыгрывают. А когда они злятся, хороших снимков не жди.

— Ладно, — ухмыльнулся Терри. — А ты можешь замолвить за меня словечко той блондиночке? Как я понял, ты ее знаешь.

— Обязательно, — заверил Макс. — Нет проблем.

Через какое-то время он подъехал бочком к Додо, когда она стояла, ожидая входа в кадр, а вокруг нее суетился Джимбо, всячески выражая свое неудовольствие по поводу ее прически:

— Дорогуша, надо обязательно укоротить, у тебя волосы в жутком состоянии.

— Ни за что, — возражала Додо. — И уж во всяком случае не здесь.

— Послушай, Додо, — обратился к ней Макс, — будь поосторожнее сегодня вечером. На тебя наш великий бизнесмен глаз положил.

— Я ему яйца оторву, если он полезет, — спокойно ответила Додо. — Мелочь пузатая. Спасибо за предупреждение. О, привет, Терри. Потрясные блузки. Сами фасон разрабатывали?

— Только некоторых, — скромно потупился Терри, вклад которого в разработку моделей ограничился лишь определением объемов выпуска каждого из размеров. — Ту, что сейчас на тебе, делал я.

— Изумительно. Можно мне ее купить после съемок?

— Можешь взять так, золотко. За одну улыбку.

— Ну нет, так я не могу, — возразила Додо. — Я вам должна за нее что-нибудь дать.

— Дать можешь, если хочешь. — Терри подошел к ней и положил руку на ее маленький аккуратный зад, плотно обтянутый джинсами, под которыми, казалось, ничего не было.

Додо взглянула на него и отодвинулась в сторону.

— За блузку уже покупают, — вполголоса процедила она.

— Я его отпугнул, — объявил Макс. — Как смог. Он мне напоминает паршивую дворняжку, угодившую в стаю сук с течкой.

— Спасибо, Макс. — Дженнифер выглядела совершенно измотанной. — Трудная это работенка, правда? Теперь вот Джимбо распсиховался из-за того, что девочки не разрешают их подстричь, а он считает, что у них волосы секутся. Девочки дуются, а Титус сходит с ума, потому что солнце уже высоко и тени лежат не так, как ему надо. Потом еще что-нибудь будет не так. А я-то думала, что это будет не поездка, а удовольствие.

— Она и может быть удовольствием, — беззаботно сказал Макс. — Расслабься и радуйся жизни. Слушай, мне сейчас надо пойти постоять там с мрачным видом на заднем плане, а потом я куплю тебе чего-нибудь выпить.

Было всего девять утра, но уже стояла жара; на улице вокруг них собралась небольшая толпа, по большей части состоявшая из пожилых местных жителей с лицами, выдубленными морскими ветрами. Додо сидела верхом на огромном мотоцикле, который неизвестно откуда раздобыл Титус, две другие девушки расположились по бокам. Макс стоял позади всей этой группы, он знал, что будет не в фокусе, и потому позволял себе жмуриться от солнца. Ему было скучно, он снова чувствовал какое-то раздражение, а вид глядевшей прямо на него подчеркнуто выпяченной задницы Додо вызывал у него эрекцию, которая, конечно же, будет видна на фотографии из-за того, что джинсы облегали его слишком плотно. Надо будет эту Додо сегодня заделать, он уже столько дней никого не трахал и теперь просто места себе не находил из-за этого.

Черт, как же ему все-таки попасть в Ки-Уэст; они должны пробыть тут только четыре дня, и каждый из этих дней до отказа забит съемками. И он в группе один парень, заменить его некому, а теоретически считается, что без него обойтись нельзя.

— Макс, ну-ка соберись! — заорал вдруг на него Титус. — Не думай, будто ты не в фокусе! И не надувай губы. Вот так-то лучше. Джимбо, у Кэри слишком растрепанный вид. Можешь как-то уложить ей волосы?

— Они слишком длинные, потому и растрепанные, — ответил Джимбо. — Подстричь надо.

— Ну так подстриги, мать твою так! Ты парикмахер или кто?

— Не будет он меня подстригать, — заявила Кэри, в смятении хватаясь за голову. — Леонард распсихуется.

— Кэри, — вкрадчиво проговорил Титус, — на мой взгляд, Леонард не имеет к этим съемкам никакого отношения. И за то, чтобы ты постояла тут на флоридском солнышке, показав сиськи из пары блузок, тебе платят очень неплохие деньги. Поэтому если я сказал, что надо подстричься, значит надо подстричься. Или катись к распротакой матери домой. За собственный счет.

— Ну ладно, ладно. — Кэри опустила руки. Джимбо с самодовольной улыбкой подошел к ней, пощелкивая ножницами.

— Так кто тут непослушная девочка?

— Сволочь, — прошипела в ответ Кэри.

— Пойдем чего-нибудь выпьем, — обратился к Дженнифер Макс. — Титус все равно будет пока выстраивать новый кадр, а девчонки — сокрушаться по своим волосам.

— Но он же срезал им не больше чем по полдюйма.

— Я знаю. Сделай он им это во сне, они бы вообще ничего не заметили. Но волосы у них у всех — пунктик. Они следят за своими прическами так же, как художник — за своими кистями.

— Я понимаю. Но ведь у них такие прекрасные прически, — проговорила Дженнифер.

— Мне больше нравится твоя. С ней никакой возни. — Макс говорил искренне. У Дженнифер были блестящие, красиво переливающиеся, коротко подстриженные волосы; именно такие прически ему нравились больше всего.

— Спасибо. Да, с удовольствием чего-нибудь выпью. Апельсиновый сок с «перье».

— Отлично. И я это возьму. Странно, на съемках всегда начинает казаться, что давно пора бы чего-нибудь выпить — сколько там сейчас? — уже в десять утра. Это, наверное, из-за того, что все мы расходуем столько эмоций.

— А ты не похож на обычного парня-модель, — заметила Дженнифер, глядя на него.

— Не похож? Чем?

— Слишком шикарный. Ты и в самом деле виконт Хэдли, да?

— Боюсь, что да.

— И за каким же чертом ты тогда этим занимаешься?

— Мне нравится. И я пришелся к месту. Так почему же мне этим не заниматься?

— Ну, на мой взгляд, твое место в Оксфорде, или в каком-нибудь сельскохозяйственном колледже, или еще где-нибудь в этом роде.

— Киса, я туп как пень. — Макс радостно улыбнулся. — В жизни не поднимался выше троек. И никогда бы не смог поступить ни в какой колледж. А потом, мне просто нравится то, что я сейчас делаю. Возможно, я не стану заниматься этим всю жизнь, но пока это явно лучше, чем работать. Как сказал кто-то.

— Да я просто так спросила. Это, в общем-то, не мое дело. Но в любом случае спасибо тебе большое. Ты мне уже здорово помог.

— Правда? Чем?

— Ну, тем, что поужинал со мной вчера вечером. Я как-то нервничала и стеснялась. Все остальные друг друга знают, а потом, я увидела, что Титус ко мне подъезжает. Так что очень хорошо, что ты к нам присоединился. А сегодня утром ты Терри припугнул, сейчас вот меня успокаиваешь. Я рада, что именно ты с нами поехал.

Макс улыбнулся ей ослепительно и почти искренне:

— Не стоит благодарности. Честное слово.

К ним подошел Титус.

— Надо перебираться на пляж, чтобы снимать дальше. Нужен транспорт. И что-нибудь такое, где девочки могли бы переодеваться. Будет у нас фургон, Дженнифер, или нет? Я тебя просил его организовать.

— Я заказывала, — ответила Дженнифер, беспомощно глядя на стоянку. — Вчера вечером он был здесь. А сейчас куда-то исчез.

— О господи, — взорвался Титус. — Дорогая, ты отвечаешь за обеспечение этих съемок или кто? Или ты считаешь себя воспитательницей детского сада, которая вывела детишек на прогулку? Вот что, пойди к администратору гостиницы и постарайся что-нибудь сделать. Мы не можем без фургона.

— Я с тобой, — вызвался Макс.

Девушка, сидевшая за столом администратора, выразила сожаление, но заявила, что помочь ничем не может. Фургон понадобился сегодня кому-то из постояльцев; машина принадлежала гостинице и должна была обслуживать всех ее клиентов, к тому же мисс Коллинс не предупредила вчера, что фургон будет ей нужен каждый день. На завтра его можно заказать, но на сегодня — уже нет.

— А может быть, позвонить в «Гертц»? — Дженнифер выглядела совершенно растерянной.

— Бесполезно. — Девушка пожала плечами. — Я им недавно звонила, как раз для того клиента, который взял фургон. У них ничего не было. Извините. — И она снова углубилась в какую-то брошюру, которую внимательно изучала, когда они к ней обратились. У Дженнифер был такой вид, словно она вот-вот расплачется.

Тут в дело вмешался Макс. Он тихо тронул девушку за руку.

— Послушайте, — проговорил он, — есть ведь и другие компании, где можно взять машину напрокат. Я понимаю, что вы очень заняты. Но если бы вы дали мне ваш телефонный справочник, то я сам посмотрел бы, что можно будет сделать, а? — Он улыбнулся; девушка подняла на него взгляд.

— Я сама сделаю. — Она тоже улыбнулась и, не сводя взгляда с лица Макса, подняла трубку.

Через полчаса фургон из «Эйвиса» стоял перед гостиницей.

— Ты был просто бесподобен, — сказала Дженнифер. — Даже не знаю, как тебя отблагодарить.

Макс и Дженнифер обедали, сидя за столиком вдвоем; из-за другого столика Додо время от времени бросала на них обиженные взгляды.

— Есть у меня одно предложение, — заявил Макс. Дженнифер обеспокоенно и настороженно взглянула на него. Макс усмехнулся ей в ответ. — Не бойся. Не то, что ты подумала. Мне нужно смотаться в Ки-Уэст. Всего на денек. Ты не могла бы помочь мне устроить это?

Макс отправился в Ки-Уэст в крошечном самолетике на третий день их пребывания в Майами. Все девушки были вне себя от ярости, Додо грозилась даже объявить забастовку.

— Послушайте, девочки, я заработал эту поездку!

— Да? Чем это — у нее в постели? Корова она нетраханая!

— Нет, — тихо ответил Макс. — На съемочной площадке, вместе с вами, скотами.

Выйдя из самолета, он взял такси, чтобы добраться до города. Городок очаровал его: узенькие улочки, трамвай с ручным колоколом, перевозящий туристов, белые здания гостиниц и пансионатов, опоясанные широкими верандами и спрятавшиеся в тени пальм, ярко, как в кино, раскрашенные магазины и рестораны, похожие на старинные семафоры вывески с надписями «Дантист» или «Адвокат», отсутствие машин, толпы никуда не спешащих, улыбающихся людей.

— Похоже на декорацию к фильму, — сказал он шоферу такси.

— Гораздо лучше. Это как маленькая страна. Здесь ее называют «Республика в морской раковине». Она накладывает свой отпечаток. Тут нельзя торопиться.

— Ладно, — ответил Макс. — Я здесь выйду, дальше пройду пешком. А где «Пэррот-хаус»? Он уже открыт в это время?

— «Пэррот-хаус» всегда открыт. Они закрываются только с четырех утра и до завтрака. Через два квартала отсюда, по левой стороне. И не пропустите заход солнца на площади.

— Постараюсь, а почему?

— Туда специально ходят, чтобы его наблюдать. Если закат красивый, то аплодируют.

— Обязательно схожу, — улыбнулся Макс.

«Пэррот-хаус» он отыскал легко; это оказался ресторан с выкрашенным во все цвета радуги — скорее, во все цвета попугая, подумал Макс, — фасадом, с темно-зеленого цвета интерьером и просторным садом, где столики стояли прямо под пальмами. В кольце над входной дверью раскачивался великолепный большой попугай.

Макс сел за столик и заказал пива; его принес очень симпатичный на вид мальчик.

— Спасибо. А управляющий уже здесь?

— Еще нет, сэр. Слишком рано. Будет через час или два. Как мне передать, кто его спрашивал?

— Скажи, что знакомый Майка Хэлстона.

«Вот черт, — подумал Макс, — одного дня может еще и не хватить».

Он просидел так какое-то время; наконец в саду появился толстый улыбающийся мужчина с огромной гривой волнистых седых волос. Он подошел к Максу, на ходу протягивая ему руку.

— Привет. Я Джонни Вильямс. Мне сказали, что вы знакомы с Майклом?

— Да. Он мне и посоветовал встретиться с вами.

— Друг Майка — мой друг. Чем могу помочь?

— Насколько мне известно, вы могли знать мою мать.

— Молодой человек, я знал очень многих матерей. А кое-кого и сделал ими. — Он расхохотался, живот его заходил ходуном. Максу стало не по себе.

— Мою мать звали Вирджиния Кейтерхэм. Она могла довольно часто здесь бывать. У нее здесь были друзья.

— Вирджиния? Вирджиния. А как она выглядела?

— Ну, каштановые волосы с медным оттенком. Очень высокая. Мм… очень красивая. Американка.

— Большинство тех, кто здесь бывает, американцы.

— Да, разумеется. — Макс почувствовал, что сказал глупость.

— А когда это могло быть? Погодите-ка, сейчас я вам закажу еще выпить, и мы поговорим.

— Спасибо. В первый раз, я думаю, лет восемнадцать назад. А потом, мне кажется, она должна была время от времени приезжать сюда. И насколько я знаю, друзья ее до сих пор сюда приезжают. Достаточно часто. Тут у них что-то вроде базы.

— Расскажите-ка мне поподробнее о вашей матери. И где она сейчас, почему вы не можете ее саму спросить об этих друзьях?

— Она умерла, — коротко ответил Макс.

— Извините. А когда она умерла?

— Около четырех лет назад. Она погибла в автокатастрофе. В Англии.

— А что она делала в Англии?.. Простите, а как вас зовут?

— Макс. Макс Лей. Она жила в Англии. Была замужем за англичанином.

— Которого звали?..

— Лорд Кейтерхэм.

Это он приберег на самый крайний случай. Американцы все еще обожают лордов. Глаза у Джонни сразу же загорелись.

— Лорд Кейтерхэм? И леди Кейтерхэм. Да, теперь я начинаю что-то припоминать. Она никогда не приезжала сюда вместе с ним, верно?

— Да. По-моему, не приезжала.

— А чем она занималась, ваша мать?

— Она была специалистом по интерьерам. Дизайнером.

— О господи! Вирджи! Вирджи Кейтерхэм! Конечно, я ее помню. Она была настоящая леди. Очень приятная леди. Она не приезжала сюда уже… уже десять лет. Она была из компании Теда Фрэнклина, вот она с кем обычно приезжала. О, она была изумительна! И красива. Очень красива! Она великолепно танцевала, верно? Чечетку. Научила Теда танцевать. И петь. Ох, прекрасные времена были. Мы тогда часто плавали на яхте Теда, иногда уходили на много дней подряд. Ходили к рифам, на Багамы. Не жизнь была, а один сплошной праздник. Славные были деньки. Я так по ним тоскую… Очень тоскую!

— Так… а где мне найти Теда Фрэнклина? — Сердце у Макса билось с такой силой, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.

— Боюсь, там же, где и вашу мать. Он умер. Около трех лет назад. Очень был неумерен в жизни, во всем.

— Вот как. Понятно. А он и был ее самым большим другом?

— Да. Хотя она была немного неравнодушна и к Томми. Томми Соамс-Максвеллу. Они очень нравились друг другу. Томми был великолепный парень. И великолепный рыболов. У меня где-то есть его фотография. Погодите, пойду поищу.

Он ушел. Макс остался сидеть, пытаясь представить себе мать в компании этих людей — ленивых, привыкших потакать своим прихотям, жить одними наслаждениями. Это было на нее совершенно не похоже. А с другой стороны — действительно ли не похоже? Кто может сейчас сказать, какой она была, на кого была похожа? И с кем она общалась, с кем спала, с кем пила и танцевала? Тед Фрэнклин. Томми Соамс-Максвелл. Одни имена уже многое говорят. Соамс-Максвелл — ничего себе имечко. Какая… О боже! До Макса вдруг только сейчас дошло, и прозрение наступило больно и резко. Шарлотта и этот ее Чарльз Сейнт-Маллин. А теперь вот он сам и Томми Соамс-Максвелл. Это явно не случайность, это просто не может быть случайностью, слишком уж все сходится одно с другим. Он поднял взгляд, и сад вдруг поплыл у него перед глазами, а откуда-то из тени возникла размытая фигура Джонни. Тот, улыбаясь, направлялся к Максу, держа в руке фотографию. Макс взял ее, руки у него слегка дрожали. Это был старый, заляпанный пятнами, надорванный снимок, подписанный «Джонни на память о прекрасном времечке. Томми». Макс принялся разглядывать Томми Соамс-Максвелла. Томми Соамс-Максвелл стоял на снимке во весь рост и словно бы тоже в ответ рассматривал Макca. Высокий улыбающийся блондин, взгляд которого ясно говорил об исходившей от этого человека опасности. Он опирался на какую-то толстую палку, а у ног его лежала огромная рыбина. Макс ощутил вдруг такое сильное волнение, трепет и даже непонятный страх, что ему стало нехорошо.

— А где мне найти мистера Соамс-Максвелла? Он здесь живет?

— Нет. Томми живет в Вегасе. Он сейчас помешался на азартных играх. Раньше он боролся с рыбами, а теперь с рулеткой. Грустно, честное слово.

— Да, — согласился Макс, — очень грустно. А адрес его у вас есть?

 

Глава 27

Шарлотта, 1984

Шарлотта точно знала, в какой именно момент влюбилась в Гейба Хоффмана. Только что, еще буквально минуту назад, она думала о том, как ненавидит его, как хотела бы избавиться от его общества, не работать больше с ним вместе, позабыть о тех бесконечно долгих, несчастных и тоскливых днях, что провела в его офисе; и уже в следующее мгновение она смотрела на него во все глаза, так, словно впервые, резко и отчетливо, с какой-то почти болезненной обостренностью вдруг увидела и разглядела его всего: и эти необычайно глубокие темно-карие глаза, и всклокоченные непокорные волосы, и его манеру улыбаться — с какой-то скрытой в улыбке странной лихостью, и густую темную поросль, что покрывала его руки, спускаясь до самых пальцев (вообще-то, она терпеть не могла волосатых мужчин), и ту нетерпеливую энергию, с которой он набрасывался на любое дело, да и просто то, какой он огромный, о боже, действительно огромный. Шарлотта на мгновение представила себя лежащей под Гейбом Хоффманом, и ей стало нехорошо; потом она позволила себе, на еще более короткое мгновение, подумать о той части тела Гейба, которая в этом случае теснейшим образом соприкасалась бы с ее телом, и ощутила, как ее обдало вначале жаром, а потом сразу холодом от ужаса: это чем же она занимается? Неужели и она стала относиться к Гейбу, думать о нем, реагировать на него точно так же, как и вся остальная женская часть «Прэгерса»? И это — она взглянула на украшавшие стену его кабинета многочисленные часы, показывавшие нью-йоркское, токийское, лондонское время, — господи, в половине одиннадцатого утра и в абсолютно трезвом, как стеклышко, состоянии! Усилием воли Шарлотта заставила себя вернуться к тому, о чем он ей говорил и на что ей надо было сейчас как-то ответить, — и тут поняла, что же именно произошло, что вызвало в ней эту резкую перемену, перевернув вверх ногами все ее чувства и представления так, что они сейчас совершенно смешались в ее голове. А точнее, в ее теле. Ну да ладно, и в голове, и в теле.

— А ты права, — сказал он. — Дело именно в этом. Твою мать, ты права. Твою мать, да ты просто гений! — Он схватил трубку и набрал, лихорадочно нажимая на кнопки, нужный номер, не отрывая от нее взгляда, в котором ясно читалось глубочайшее восхищение, граничащее с почти благоговейным восторгом. Шарлотта, тоже не отрывая взгляда, смотрела на него, еще не совсем осознав, что же только что случилось, но поняв уже, что произошло именно то, чего она так долго ждала, к чему стремилась с тех самых пор, когда получила этот банк в наследство на дне рождения деда, много лет назад; то, ради чего так долго трудилась, изо дня в день проходя тоскливую, казавшуюся бесконечной школу ученичества. Настоящий живой мир, бурный и пьянящий мир сделок, покупок, продаж, стремления сохранить и защитить имеющееся, ухватить что-нибудь вдобавок к нему; напряженность, возбуждение, лихорадка этого мира; носящийся в воздухе запах денег и почти физически осязаемое чувство стяжательства, — отныне она сама становилась частью этого мира и этой жизни, как был их частью Гейб; она перестала быть чем-то вспомогательным, плетущимся в хвосте, мешающим и сопротивляющимся; нет, она действительно становилась отныне неотъемлемой частью этого мира и этой жизни, вливалась в них и сливалась с ними. И, словно празднуя свершившееся с ней преображение, она мгновенно влюбилась в Гейба, буквально рухнув в охватившее ее чувство. Вот так это и произошло.

У нее даже не было ощущения, будто она сказала нечто особенно умное. Гейб уже много дней бился с одной сделкой и никак не мог понять, что же делает компанию, которую он пытался продать, — фабрику по производству бумаги, имевшую весьма скромные экономические показатели, — такой привлекательной; Шарлотта, в общем-то, случайно подняла голову от стола и высказала предположение, что одна из изначальных составных частей этой компании — небольшое производство канцелярских принадлежностей и мелкоразмерного конторского оборудования — неоценима с точки зрения поддержания хороших отношений с клиентами.

— И в этом смысле стоит, пожалуй, больше, чем вся остальная компания, — добавила она.

Гейб молча уставился на нее, побледнев и застыв в неподвижности, рука его поднялась над клавиатурой компьютера, да так и повисла.

— Черт, — проговорил он, — конечно. Конечно же! Типичная ситуация распродажи королевских бриллиантов. — После чего он и произнес те несколько фраз. Тогда-то она в него и влюбилась.

Гейб потом объяснил ей, в чем суть распродажи королевских бриллиантов.

— Продается какая-то часть компании, небольшая, но самая ценная. И быстро. Так что компания теряет свою ценность и становится менее привлекательной. Как только мы это сделаем, все остальные тут же снизят свои ставки. Им не компания нужна, а ее клиенты. Понаблюдай сама.

Они продали королевский бриллиант, и ставки тут же соответственно упали. Все были в восторге. Гейб повел себя честно и рассказал Фреду III, что идея распродажи по частям принадлежит Шарлотте. Фред заявил ей, что надеется, она не возомнит теперь себя крупнейшим со времен изобретения долларовой банкноты светилом в банковском деле. Шарлотта заверила его, что нет, не возомнит. Высказывая это пожелание, Фред III широко улыбался ей; в это же время в комнате находился и Фредди, и Шарлотта вдруг увидела его лицо: на нем была написана лишь холодная ярость. Шарлотта почти испугалась, увидев это выражение.

С волнением и возбуждением Шарлотта наблюдала, как «Блэксуорт» продал производство конторского оборудования и «Райтсон» тут же отказался от своего предложения. Ее пригласили на обед, которым отмечалось удачное завершение сделки. Она сидела и думала о том, как пусто и тоскливо было бы ей без этой сделки; в тот же день после обеда она уже начала новую подобную операцию по новым торгам, для новой компании, новой группы акционеров и нового состава потенциальных покупателей. Теперь она поражалась, как могла когда-то считать работу в «Прэгерсе» скучной. То, чем она занималась, практически не изменилось, но она вдруг почувствовала, что процесс захватил ее целиком и полностью. Гейб был одержим погоней за заключением все новых и новых сделок, как, впрочем, и все, кто работает на Уолл-стрит. В его кабинете непрерывная череда переговоров, непрекращающийся поток предложений и контрпредложений, слухов и контрслухов, заявлений и отрицаний, случайных и намеренных утечек информации воспринимались как нечто материальное, физически ощутимое. Гейб, словно огромная недремлющая хищная птица, часами сидел за компьютером, вглядываясь в него блестящими темными глазами, готовый в любую минуту ринуться в высвечивающееся на экране, постоянно меняющееся хитросплетение информации, возможностей, вызовов. Шарлотта впервые за все проведенное здесь время начала воспринимать банк как действующую и жизненно необходимую силу. Способность банка трансформировать деньги во власть и таким образом манипулировать людьми казалась ей почти мистической. Но эта способность постепенно подчиняла себе и ее. Шарлотта сознавала, что банк играет не последнюю роль в ее бессильной страсти к Гейбу. Банк и Гейб, то новое возбуждение, которое оба они теперь в ней вызывали, были как бы двумя половинками, вместе составляющими единое целое. Теперь она постоянно пребывала в состоянии беспокойного счастья.

Гейб не обнаруживал абсолютно никаких признаков того, будто он разделяет ее чувства и готов ответить взаимностью. Изредка он удостаивал ее отрывистым «хорошо сделано», когда удавалось довести до завершения какую-либо особенно трудную сделку; а в остальном продолжал обращаться с ней точно так же, как со всеми другими своими сотрудниками — равнодушно, высокомерно, бестактно. Однако теперь Шарлотта не придавала этому значения; скорее напротив, ее собственное чувство становилось от этого только сильнее. Она сознавала — и сознание это не доставляло ей удовольствия, — что похожа на школьницу, помешавшуюся на том, чтобы непременно быть круглой отличницей, но и это ее не очень волновало. В мыслях у нее было одно: примчаться с утра пораньше на работу и целый день быть в обществе Гейба. Просто быть с ним рядом — о большем она не мечтала. Изредка они случайно касались друг друга, сталкивались их руки; а как-то раз он даже положил руку ей на плечо, чтобы отодвинуть ее в сторонку и пройти; Шарлотте трудно было поверить, что в ее реакции на этот жест Гейб и в самом деле не сумел распознать сжигающий ее сексуальный голод. Единственное, что ее теперь волновало, это как бы он не догадался обо всех ее переживаниях и чувствах. Она старалась держаться еще холоднее, чем прежде, и убеждала себя в том, что он слишком самонадеян и бесчувствен, чтобы видеть дальше края своего письменного стола.

Насколько она знала, постоянной подруги у Гейба не было; во всяком случае, он никогда не говорил о ней, а ходившие по банку сплетни утверждали, что в приемной для посетителей постоянно сидит, проявляя похвальное терпение, бесконечная очередь жаждущих встречи с ним длинноногих красоток. Шарлотта, не будучи сама ни длинноногой, ни даже, строго говоря, красоткой, приходила от этих слухов в некоторое расстройство, но утешалась тем, что ни одна из этих красоток не задерживалась в его квартире в верхней части Вест-Сайда дольше чем на одну ночь.

Она все еще жила вместе с Фредом и Бетси, однако наконец-то встретила друга, настоящего друга, с которым можно было поговорить, посмеяться, провести хоть какую-то часть того почти ничтожного свободного времени, что у нее было, друга, который вызывал у нее доверие. Это была девушка по имени Крисси Форсайт, работавшая маклером в отделе международных сделок. В самый первый раз Шарлотта обратила на нее внимание, стоя в очереди в столовой для сотрудников; тогда какая-то девушка возле кассы попросила взвесить ее пластмассовую коробку с салатом, уверенно сказав: «Триста двадцать четыре».

— Тут триста тридцать один, Крисси, — ответила ей кассирша. — Молодец, очень хорошо.

— Простите, — спросила сзади Шарлотта, заинтригованная увиденным, — и что это все значит?

Крисси обернулась и улыбнулась ей:

— Я заключила пари на вес. Хотите, сядем за один столик, вместе?

— Да, с удовольствием. Спасибо.

Шарлотта обрадовалась. Одна из трудностей ее положения в «Прэгерсе» заключалась в том, что ей нелегко было найти себе компаньона на обед: одни до сих пор относились к ней с недоверием, другие начинали в ее присутствии нервничать. Поэтому она, как правило, забирала свою коробку салата наверх и съедала ее в кабинете, просто чтобы не сидеть внизу в одиночестве и не вызывать этим дополнительных разговоров.

— Обычно я тут не сажусь, — проговорила Крисси, — а ем у себя, за рабочим столом. Но сегодня тут и в самом деле мало народу, так что можно минут пятнадцать передохнуть.

Голос у нее был мягкий и нежный, приятный, с певучим южным акцентом, прямо как в фильме «Унесенные ветром». Она была высокого роста, очень худая, бледная, с длинными каштановыми волосами. Как и большинство маклеров, носила очки в тонкой металлической оправе. С лица ее почти не сходила улыбка.

— А вы всегда заключаете пари на все коробки? — поинтересовалась Шарлотта.

— Маклеры заключают пари на все, — объяснила Крисси. — На каких этажах будет останавливаться лифт — хотя тут у нас этажей не так уж и много; на то, сколько пройдет мимо остановки ненужных автобусов, прежде чем подойдет нужный; на то, сколько бумаг будет дожидаться вас на столе по возвращении с обеда. Даже на туалет. — Она рассмеялась. — А еще мы жуть как суеверны. Есть масса историй о том, что некоторые маклеры не начинают заключать сделки, пока с ними не поздороваются три человека подряд; а есть и такие, кто продает или покупает, только предварительно кинув монетку. Мой босс решает судьбу первой за день сделки в зависимости от того, сколько мелочи получил на сдачу в такси. И какими монетами. Мы все немного ненормальные. — Она снова улыбнулась. — Вы на нашем этаже не работали?

— Нет, — отрицательно покачала головой Шарлотта. — Только пробежала по нему бегом в самый первый день.

— Да, я помню. Заходите как-нибудь, когда у вас будет время. Это очень интересно. Мне все еще нравится, а я тут работаю уже шестой год. Единственная трудность для меня — это зрение. Когда я начинала работать, у меня было минус две диоптрии. А теперь я дважды в год меняю очки на более сильные.

После того дня Шарлотта несколько раз поднималась на их этаж и подолгу сидела рядом с Крисси в ее маленькой, три на три метра, империи, наблюдая, как зачарованная, за подругой, которая часами всматривалась в ставший ее судьбой экран, говоря что-то в один из трех своих телефонов и одновременно придерживая подбородком трубку второго, а на столе у нее постоянно «дежурили» наполовину опорожненная бутылка кока-колы и недоеденный бутерброд.

— Чтобы участвовать в этой игре, — говорила Крисси Шарлотте, — надо уметь действовать быстро и напористо, говорить начальственным тоном и быть агрессивной. Не знаю почему, но мне это все нетрудно. — Она улыбнулась. — Тут идет постоянная война между тобой и рынком. А наш отдел — ее передний край. Центр Вселенной именно здесь, уверяю вас.

Шарлотта оглядывалась вокруг, на весь этот бедлам — что-то кричащие голоса, непрерывно трезвонящие телефоны, на бледные лица и мелькающие в воздухе руки с закатанными рукавами, наблюдала ребячливое поведение сотрудников, их привычку не стесняться в выражениях — и сравнивала все это с нравами и атмосферой на своем этаже, где размещались инвестиционные отделы и где царили спокойствие и уравновешенность, где привычными были строгие официальные костюмы, голоса, говорящие с бостонским акцентом, швейцарские часы самых дорогих марок, где обед продолжительностью в три часа был такой же неотъемлемой частью быта, как и предшествующая ему напряженная работа утром; сравнивала и со своим собственным отделом, где амбициозные молодые люди вроде Гейба Хоффмана изо дня в день лихорадочно старались примирить потребности одних с жадностью других, выковывая в процессе этих стараний собственные репутации и судьбы; Шарлотта сравнивала все это и поражалась тому, как такая, в общем-то, простая вещь — манипулирование деньгами — может приобретать столь огромное количество самых разных форм, проявляться столь разнообразными способами.

Теперь она понимала, почему Фред направил ее работать у Гейба: здесь она каждый день получала уроки самого высокого профессионального мастерства. Она имела возможность следить за тем, как он вынюхивал возможные сделки, извлекая их буквально из воздуха, убеждал коллег и клиентов согласиться с его доводами, с его мнением, встать на его сторону, поддержать его; могла наблюдать, как он вынашивает и проталкивает сделку, сегодня призывая к осторожности, завтра начиная игру на нервах, споря с адвокатами, играя с прессой; она пораженно смотрела на него, когда он уверенно говорил о покупателях, которых в тот момент не было видно даже на горизонте; о деньгах, которые еще только предстояло где-то найти; об успешном завершении сделок, возможность которых в момент их обсуждения еще даже не просматривалась. И тем не менее казалось, что ему каждый раз все удается. Одной из самых больших его удач, что принесла банку крупного клиента, стал данный им японской фирме «Майонура», производящей электронику, совет приобрести одну из телевещательных сетей. Это был очень смелый, блистательный шаг, о котором потом много и долго говорили на Уолл-стрит. Гейба считали звездой — даже несмотря на его молодость, относительно небольшой опыт в банковской сфере и на то, что Фред с подозрением и предубеждением относился к таким феноменам, как Гейб. Какая-то часть этой «звездной пыли» осела и на Шарлотту, которую теперь считали членом команды Гейба: ею тоже восхищались, ей завидовали, часто обижались и негодовали на нее, иногда относились к ней с неприязнью, но во всяком случае она не оставалась незамеченной.

Фредди Прэгер, естественно, не входил в состав их команды.

 

Глава 28

Макс, 1984

Девушка плотно вдвинула колено между слегка расставленными ногами Макса. Она стояла позади него, крепко обвив сзади руками его шею, ее ладони сильно давили на его обнаженную грудь. Потом они потихоньку стали подвигаться вниз, все ближе и ближе к его паху. Макс напрягся; он чувствовал, как у него начинается эрекция, как она становится все сильнее и сильнее. По счастью, на нем были достаточно свободные трусы, но и они не могли скрыть эрекцию полностью. Девушка почувствовала его напряжение и захихикала, запустив руку под пояс его брюк.

— Это что это у тебя там такое? — прошептала она ему. — Что-то очень впечатляющее, лорд Максик.

— Прекрасно, Опал, великолепно. Офигительно великолепно. Так и стойте.

— С удовольствием, дорогой. С величайшим удовольствием!

— Не улыбайтесь! Вот так. Прекрасно. — Флинн Финниан, очередная звезда мира нью-йоркских фотографов, снимающих для изданий мод, защелкал своим «хассельбладом».

— Макс, не напрягайся, малыш. Она тебя не съест. О господи, я же сказал, не улыбайтесь. И не смеяться, черт возьми! Опал, прекрати смеяться! Слушайте, вы, оба! Через пять минут будете свободны, можете идти в раздевалку и трахаться там до посинения. А пока подумайте о бедном голодающем фотографе и попозируйте! Да позируйте же! Вы когда-нибудь слышали о том, что значит позировать? Если работаешь моделью, это иногда приходится делать. Вот так-то лучше. Держите позу, держите, держите! Великолепно, Опал. Боже, когда ты так смотришься, мне даже самому хочется тебя трахнуть. Вот так хорошо, Макс. Прекрасно. Теперь немножко повернись. Вот так, правильно. Посмотри на нее. Смотри на ее рот. Нет, нехорошо. Попробуем наоборот. Опал, отодвинь-ка одну руку назад, ему за спину. Правильно, засунь-ка ее ему в штаны. Вот так, великолепно. Фантастика!

Хорошо. Чудненько. Макс, ну-ка соберись. Представь, что ты пропустил рюмашку и теперь ловишь кайф. Ну вот. Прекрасно. Великолепно. Фантастично. О'кей, сняли. Перерыв. Встречаемся через полчаса.

Макс вошел в раздевалку, думая лишь о том, чтобы поскорее закурить. Его трясло. Он как раз зажигал сигарету, когда в дверном проеме позади него появилась Опал. Она улыбнулась ему в зеркало, подошла к нему ленивой походкой и снова запустила руку ему в брюки; он почувствовал, как ее рука, слегка царапая его длинными ногтями, скользнула по ягодицам, немного задержавшись на них, и медленно двинулась дальше, по направлению к его мошонке. Он внимательно посмотрел на нее: Опал была негритянкой африканского происхождения, шести футов роста, неописуемой красоты, с коротко подстриженными волосами и длиннющей, не меньше девяти дюймов, шеей. На ней не было ничего, кроме очень маленьких красных шорт и стоячего воротничка, сплетенного из четырех ниток жемчуга. Высокие красные сапоги — единственное дополнение к этой одежде, которое было на ней во время съемок, — она уже сбросила. Веселая, вульгарная, бисексуальная, она была на год старше Макса. Агентство, от которого она работала, рекламировало ее как принцессу из какого-то затерянного африканского королевства, на самом же деле она была обитательницей Бронкса уже в третьем поколении.

— Нюхнуть хочешь? — спросила она. — У меня в сумке есть.

Макс отрицательно покачал головой:

— Не могу, когда работаю.

— Почему?

— Просто не могу. Перевозбуждаюсь.

— Бедняжка. Со мной ты и так перевозбудишься, Макс. Если я тут, никакой порошок не нужен. Ну-ка, повернись.

Макс обернулся. Опал медленно стянула с него брюки, не сводя глаз с его весьма внушительного торчащего члена.

— Ого, — проговорила она низким, слегка хрипловатым и очень серьезным голосом, — хорошая штуковина. Очень хорошая. Настоящий породистый английский член. Мне нравится. — Опал присела перед ним на корточки, слегка склонив голову набок, оценивающе его разглядывая; потом подняла глаза и широко улыбнулась. — Я бы с удовольствием, — проговорила она так, словно Макс приглашал ее на чашку чая, — но вот-вот должна появиться Серена, а ты знаешь о моих с ней отношениях. И о том, какая она ревнивая. Перенесем на другой раз, хорошо?

Наружная дверь студии открылась, и с улицы послышался нарочито насмешливый голос Флинна Финниана:

— Ну что, парочка, закончили? Ваша редакторша пришла.

Опал мгновенно вскочила и встала так, чтобы загородить собой Макса.

— Ой, Серена, дорогая, здравствуй, как поживаешь? Меха принесла? Мне не терпится их примерить.

Макс лихорадочно натянул штаны; по счастью, эрекция у него прошла с весьма подобающей обстоятельствам скоростью; в дверях появилась Серена Сандеман; она была независимым редактором, работающим для журналов мод, и славилась как блестящий специалист, но еще более как лесбиянка; в руках у нее было что-то меховое, а холодные, как льдинки, бледно-голубые глаза внимательно ощупывали Опал.

— Ты располнела, — сразу же заявила она, — тебе надо сбросить не меньше четырех фунтов.

— Серена, не могу, — взмолилась Опал, — я и так ем сейчас раз в два дня. Я же скоро умру с голоду.

— У меня есть один новый знакомый. — Серена зажгла сигарету. — Он делает уколы через день. Совершенно не хочется есть, и при этом великолепно себя чувствуешь.

— Не перевозбуждаешься? — поинтересовался Флинн. — Я тут недавно пошел к одному такому, так чуть не вырубился. Меня даже накололи за езду в нетрезвом состоянии.

— Да нет, ничего, — ответила Серена. — Позвони ему. — Она протянула Опал визитную карточку. — Я не могу тебя взять на рекламу купальников с таким весом.

Макс посмотрел на поджарую фигурку Опал, на ее тонкую шейку, на выпирающие из-под угольно-черной кожи лопатки, на впалые щеки, на ярко-красные шорты, под которыми, казалось, совсем не было ягодиц, и с недоумением подумал, откуда же она возьмет эти четыре фунта. Разве что ногти обрежет.

Серена заметила, что он смотрит на Опал, перевела на него взгляд своих бесцветных глаз и улыбнулась ему ледяной улыбкой. Держись подальше, говорила эта улыбка.

— Вы, надо полагать, Макс Лей?

— Да.

— Я ведь просила черного, — обернулась она к Флинну — Почему же нам прислали его?

— В паре с Опал он смотрится великолепно, — ответил Флинн, — лучше, чем гляделся бы черный парень. А потом, он все-таки новое лицо.

— Англичанин, да? — спросила Серена.

Макс кивнул.

— Он лорд, — проговорила Опал. — Граф.

— Правда? — переспросила Серена тоном, еще более ледяным, чем улыбка.

— Ну, пока всего лишь виконт, — скромно возразил Макс.

В Нью-Йорк он заехал всего на неделю. После этих съемок он должен был отправляться в Лас-Вегас разыскивать Томми Соамс-Мак-свелла. Честно говоря, Макс и сам не совсем понимал, почему ему потребовалось почти полгода, чтобы собраться в эту поездку; отчасти, как он признавался себе, в этом повинна была его трусость, отчасти же — нехватка свободного времени и денег. Но рано или поздно он все равно должен был сделать это. Он уже не мог и дальше оставаться безразличным к своему происхождению. Макс был почти уверен, что ему не понравится то, что предстояло узнать о своих корнях, однако сочетание смертельного любопытства и стремления избавиться наконец от этой преследующей его кошмарной неопределенности побудили заняться необходимыми приготовлениями к поездке.

В Вегас он прилетел в полдень. И, увидев город, не поверил своим глазам: трудно было представить себе, что где-то на земле может существовать столь безобразное место. Город, внезапно возникший перед ним прямо посреди пустыни, когда он благоговейно смотрел на него сверху, из самолета, вблизи оказался похож на порождение какой-то гротескной фантазии: начисто лишенный красоты и очарования, застроенный отвратительными громоздкими гостиницами на тысячи номеров каждая, напичканный рекламными щитами, назойливо мигающей световой рекламой и бесконечными церквями, в которых шли бесконечные свадьбы. И шум, специфический шум Лас-Вегаса, рождающийся из клацания, побрякивания, жужжания игральных машин и автоматов; этот шум встретил его в аэропорту и преследовал повсюду, на каждой улице, в каждом здании. Стояла сильная жара, далеко за сорок, обжигающая, но сухая, поэтому она переносилась легко, даже легче, чем ужасающая влажность Нью-Йорка.

До центра города Макс доехал на такси и по совету Опал, которой пришлось однажды побывать в Лас-Вегасе, остановился в маленькой гостинице на бульваре. Этот район города и был ему нужен, а кроме того, как сказала Опал, тут было недорого и относительно безопасно.

Измученный и напуганный, он свалился в номере на постель; он уже почти жалел, что не взял Опал, изъявлявшую желание поехать с ним вместе. Но тогда ему пришлось бы слишком многое объяснять и слишком много врать, так что лучше уж одному. Подумав о том, что надо бы пойти и осмотреть это легендарное место, Макс уснул; проснулся он внезапно, от какого-то внутреннего толчка, и обнаружил, что уже больше пяти вечера. Он чувствовал голод; приведя себя в порядок, вышел на улицу и направился по бульвару в сторону Фремонт-стрит, купив по дороге гамбургер и кока-колу. Город производил на него почти сюрреалистическое впечатление; и если его отец действительно жил тут и чувствовал себя как дома, вряд ли им найдется что сказать друг другу. Потом Макс вдруг вспомнил, как еще в Итоне ему приходилось играть в азартные игры и какое возбуждение охватывало его, когда он следил за вращением игорного барабана, молясь в душе, чтобы стрелка остановилась на той цифре, на которую он поставил; и это возбуждение было настолько приятным, что ради него стоило пойти даже на риск оказаться исключенным из школы; а вспомнив все это, решил, что не имеет права судить слишком строго.

Вначале он хотел прогуляться пешком, однако на улице оказалось слишком жарко, поэтому он взял такси и поехал во «Дворец Цезаря», который считал абсолютно необходимым посмотреть независимо от того, найдет он Соамс-Максвелла или нет; приехав туда, Макс незаметно для себя самого очутился на движущемся тротуаре, который внес его в странный фантастический мир, в святая святых Вегаса — миниатюрный древнеримский город, с барком Клеопатры, с копией Аппиевой дороги; весь этот город был без окон, без дверей и оставлял впечатление кошмара, из которого невозможно выбраться. Макс был совершенно ошеломлен увиденным, он опьянел и от вина, которое в самом прямом смысле слова текло из фонтанчика в вестибюле, и его можно было набирать в пластмассовые стаканчики, и от ужасающего шума, и от буквально потрясающей вульгарности всего этого места. Осмотр «Дворца Цезаря» занял у него почти два часа; а потом, все сильнее ощущая себя ребенком, потерявшимся и заблудившимся в какой-то странной, полувраждебной ему стране, он перебрался во «Фламинго Хилтон», а оттуда в ультраэкзотический «Барбари Коуст» с его гигантским тридцатифутовым витражом из цветного стекла (где Макс забрел в столь же экзотический, тоже отделанный цветным стеклом «Макдональдс» и купил второй гамбургер); так он бродил до тех пор, пока не стало уже слишком поздно разыскивать в этот день Соамс-Максвелла. Тогда он снова взял такси и решил напоследок съездить в «Золотой самородок»; казалось совершенно невероятным, чтобы в этом растянувшемся на целый квартал заведении кто-то мог кого-то знать; но тут ему понравилось больше, чем во «Дворце Цезаря», здесь хотя бы пытались вспомнить о каком-то вкусе, что позволяли предположить бело-зеленые тенты; он подошел к кассе, и сидевшая там яркая блондинка ответила ему, что да, конечно, она знает мистера Соамс-Максвелла, он сюда постоянно заходит.

— Вам повезло, он только что пришел.

Сердце у Макса сильно екнуло и учащенно забилось.

— Спасибо, — произнес он. — А где мне его найти?

— Вон там, за большим столом. — И блондинка, которую, как выяснилось, звали Донна, проводила его к центру стола, где прямо перед ними оказалась весьма массивная спина с возвышающейся над ней гривой уже начавших седеть светлых волос. Девушка постучала по этой спине.

— Томми?

— Погоди, Донна, погоди, колесо только завертелось. Черт, ну черт, давай же, давай, крутись, крутись…

Голос его становился все тише и тише, пока не смолк совсем; он обернулся, посмотрел на Донну и улыбнулся. Макс, ожидавший какого-нибудь бурного взрыва эмоций, изучающе разглядывал незнакомца, испытывая при этом ощущение полной отстраненности.

Мужчина был высок, выше Макса, широкоплеч и ширококостен; в нем было не меньше тридцати фунтов лишнего веса, и пузо резко выпирало из-под застегнутой на все пуговицы плотной хлопчатобумажной рубашки. У него были густые, несколько длинноватые волосы; лицо, прорезанное глубокими морщинами и сильно загорелое, казалось добродушным; глаза отливали удивительной голубизной, а зубы, открывавшиеся в улыбке, — пожалуй, слишком широкой, — были очень белые и ровные. Мужчина носил усы; на шее у него висела массивная золотая цепочка, на запястье красовались часы «Ролекс». Внешность его полностью соответствовала тому, чем он был на самом деле: человеком, который на протяжении всей своей жизни имел слишком много всего — денег, секса, везения, любви, — а теперь все это вдруг куда-то подевалось, ушло, и он отчаянно пытается догнать и вернуть ушедшее.

— Донна, дорогая, чем могу быть тебе полезен? Ты сегодня потрясающе выглядишь, просто потрясающе. Ты не возьмешь старику пива, а?

— Извини, Томми, мне сейчас становиться за стол. Томми, вот этот парень тебя искал. Он… вы кто, Макс?

— Журналист, — не стал распространяться Макс. Он протянул руку. — Здравствуйте, сэр. Меня зовут Макс Лей. Я работаю с Майклом Хэлстоном.

Рукопожатие оказалось твердым, очень твердым и сильным. Макс с трудом подавил в себе желание растереть ладонь, когда ее отпустили.

— С Майклом Хэлстоном, да? И как он? Чем занимается? Честное слово, Макс, я бы с удовольствием угостил тебя пивом, но просто в данную минуту у меня нет при себе наличных.

— Позвольте мне вас угостить, сэр. Мы можем где-нибудь тут посидеть и поговорить?

— Конечно.

Соамс-Максвелл провел его в бар; там было очень темно и очень шумно. Они сели в углу, Макс подозвал официантку.

— Вам действительно пива? Или, может быть, чего-то другого?

— Можно виски. Или два, — ответил Соамс-Максвелл.

— Хорошо. Двойное виски, пожалуйста. Нет, два двойных.

— И еще пачку «Мальборо», дружок, ладно? — Соамс-Максвелл улыбнулся Максу своей ослепительной, возникающей словно от нажатия кнопки улыбкой. — Ты ведь не возражаешь?

— Нет, конечно.

— Ну, ладно. Так чем я могу тебе помочь? Как там старина Майк?

— С ним все в порядке. Даже очень хорошо. Удалился от дел, живет за городом.

— А как вышло, что ты на него работаешь?

— Он пишет книгу. А я собираю для него материалы.

— Ага.

Принесли виски. Соамс-Максвелл поднял свой стакан и выпил с благодарностью и облегчением.

— Э-э… а нельзя ли повторить? — попросил Макс официантку, увидев, что стакан пуст.

— А мне нравится твой подход, — проговорил, широко улыбаясь, Соамс-Максвелл, прикуривая сигарету от золотого «Данхилла».

— Я рад, — улыбнулся в ответ Макс.

— И о чем же будет та книга, над которой вы работаете?

— Она называется «Последние из плейбоев». О самых известных плейбоях… ну, начиная с тридцатых годов и дальше. Об Али Хане, Дугласе Фэрбенксе, принце Уэльском, о Рэньере. Ну и…

— И вы хотите включить меня? Что ж, очень мило. Не знаю, можно ли меня ставить в один ряд с теми, кого ты назвал, но я польщен. И буду рад поделиться с вами воспоминаниями. Вам ведь это надо, да? Сколько вы платите?

Об этом Макс не подумал; он оказался застигнут врасплох.

— Э-э… не знаю, не совсем уверен. Мы можем это обсудить. Я хочу сказать, что некоторые из тех, с кем мы говорили, отказались от оплаты. Им понравилось уже одно то, что они станут героями книги.

— Отказались? Ну так они дураки. Можешь передать от моего имени Майку Хэлстону, что я никому не стану ничего рассказывать и не буду работать ни на чей гонорар меньше чем за… ну, скажем… назови-ка мне цену.

Макс занялся быстрыми подсчетами. Самое большее, максимально большее, что он сможет получить наличными по своей кредитной карточке «Америкэн экспресс», это пятьсот фунтов стерлингов. Сколько же это будет в долларах… сколько? около семисот? Он глубоко вздохнул.

— Ну, скажем, пятьсот долларов?

Томми Соамс-Максвелл громко расхохотался.

— Сказать ты это, конечно, можешь, дорогой мой Макс, но я тебе за эту сумму, будь уверен, ничего не скажу. Я хочу по меньшей мере пять кусков. О'кей?

Макс выдержал паузу. У него с каждой минутой росла уверенность в другом. Во-первых, что и пятьсот долларов были для Соамс-Мак-свелла в данный момент более чем крупной суммой, а во-вторых, что Максвелл — человек колоссального тщеславия и ему обязательно захочется попасть в такую книгу.

— Простите, — решительно ответил он, — но это невозможно. Придется мне передать Майклу Хэлстону, что вы не хотите участвовать в нашей книге.

— Вот как? Понимаю… — Соамс-Максвелл задумчиво посмотрел на него. — Ну… а если мы сбросим, ну, скажем, пятьсот долларов и начнем разговор отсюда?

— Может быть… Но я не уверен. Во всяком случае, не могу ничего обещать.

— А пятьсот долларов я получу сразу?

— Да.

— О'кей, я возьму с тебя долговое обязательство в виде еще одного бурбона, а утром начнем.

— Хорошо, — сказал Макс. — Насколько я понимаю, вы были незаурядным рыболовом. Вот, может быть, с этого и начнем.

— Странная тема для начала, Макс. Рыболовство — очень здоровый и чистый спорт.

— Я знаю. Но разве вы вместе с Хемингуэем не ловили?

— Ловил.

— Так этот эпизод должен быть довольно интересным.

— Он таким и был. О'кей, я тебя понял. Вам я нужен как спортсмен. Спортсмен, дамский угодник, так?

— Н-ну… так.

— Я был очень хороший рыболов. — Соамс-Максвелл откинулся на спинку стула, и его блестящие голубые глаза затуманились от нахлынувших воспоминаний. — Когда я хотел, я мог поймать все, что угодно. Мы ловили везде: и около Кубы, и возле Ки-Уэста, и неподалеку от Багам. У меня была превосходная яхта, ста футов в длину, и могу тебе сказать, Макс, что если ты не раскладывал какую-нибудь красотку на палубе яхты после того, как целый день ловил прекрасных рыб, то ты и не жил.

— Я точно не жил, — улыбнулся ему Макс. В нем постепенно пробуждалось какое-то теплое чувство к Томми.

Разговор продолжался, Макс заговорил о Ки-Уэсте.

— Тебе надо самому туда съездить и поговорить с Джонни Вильямсом, — заявил Томми.

— Я это уже сделал. Он-то мне и подсказал, где вас найти.

— О'кей. Но все равно поговори с Джонни поподробнее. Мы иногда по нескольку дней напролет просиживали в «Пэррот-хаусе», только пили и разговаривали, ничего больше.

— И… танцевали, насколько я слышал? — осторожно спросил Макс. — Мне говорили про какую-то женщину, которая танцевала чечетку и вас всех научила, так?

— Да, это Вирджи. Вирджи Кейтерхэм. Боже, какая она была красавица! Я любил Вирджи. Очень любил.

— И она тоже была… одной из тех красоток, которых вы раскладывали на палубе своей яхты?

Макс вдруг почувствовал, что ему стало нехорошо, рука у него задрожала. Он опустил свой стакан на стол и заставил себя улыбнуться Соамс-Максвеллу.

— Была. Ох, была. Красавица. Какая же она была красавица! Но не думай, она вовсе не шлюшка была, не из тех, что на одну ночь. Она была леди, настоящая леди. Но она принадлежала к нашей небольшой компании там, в Ки-Уэсте. Своего щепетильного муженечка, какого-то старого англичанина, она оставляла дома и время от времени приезжала на недельку к нам. Он был какой-то граф, и у него был дом, который он любил куда больше, чем ее. И — да, танцевала она здорово. Могу поклясться, что она танцевала лучше, чем Джинджер. Высший класс! Я слышал, что она умерла. Тед читал об этом в газетах. Я плакал, когда он мне рассказал, честное слово, плакал.

Стакан у него снова был пуст; Макс еще раз подозвал официантку:

— Еще два бурбона, пожалуйста.

— Да, она приезжала на яхту, иногда на несколько дней, и мы ходили по самым длинным маршрутам, на Багамы. Какие были денечки! Вшестером, ввосьмером, Эррол Флинн к нам часто присоединялся, он-то и научил меня любить кокаин, черт бы его побрал. И Тед непременно являлся с какой-нибудь из кинозвезд, которые всегда были у него под рукой. Рита, Ава — все они у нас перебывали. Рита была великолепной девушкой. Господи, какая же у нее была выносливость! Да и папа Хем иногда появлялся у нас. Райские были дни. Ловили рыбу, купались, а по ночам закатывали пирушки. Прямо тебе скажу, Макс, теперь таких пирушек уже не бывает. А как мы в стрип играли.

— Извините, — перебил Макс, — мне надо в туалет.

Он почти бегом добежал до туалета, и там его вырвало. Он долго сидел на крышке унитаза, и по щекам его текли слезы. Так вот кем была его мать. Шлюхой. Изображала стриптиз на попойках, плясала в барах, бросала семью на целые недели, чтобы поплавать на яхте со всяким богатым дерьмом. И каждый раз возвращалась такая спокойная, вся из себя леди, и делала вид, будто занималась отделкой чьих-то домов.

Наконец он заставил себя вернуться назад.

— Извините. Должно быть, что-то съел. Не будете возражать, если мы продолжим утром?

— Конечно. А с тобой все в порядке? Выглядишь ты, прямо скажем, не очень. Знаешь, давай-ка я провожу тебя до гостиницы.

— Ничего, все в порядке. — Даже в том состоянии, в котором он находился, Макс отметил про себя, что Соамс-Максвелл, по крайней мере, способен на проявления доброты и заботы. — Честное слово. Но утром хорошо бы продолжить, уже с именами, датами и всякими подробностями.

— Обязательно. Спокойной ночи, Макс.

— Спокойной ночи, сэр.

— Зови меня Томми. Меня все так зовут.

 

Глава 29

Вирджиния, 1966

— Зовите меня Томми. Меня все так зовут.

Он смотрел с высоты своего роста на эту изумительно красивую женщину, улыбавшуюся ему с причала, высокую, изящную, темноволосую, бесспорно принадлежавшую к высшему обществу, одетую в широкие белые брюки и свитер в белую и темно-синюю полоску.

— Хорошо… Томми.

— Я сказал Вирджинии, что она может на денек поехать с нами. — Одна рука Теда Фрэнклина лежала на плече этой женщины, другой он обнимал свою очередную подружку, самое последнее открытие Голливуда и предмет тамошних восторженных пересудов, Кристен де Винтер. — Она осталась в одиночестве. Приехала вместе с Майком Хэлстоном, а он отправился готовить какой-то репортаж.

— Ну и прекрасно, — отозвался Томми. — Я так очень рад. — Он говорил искренне. Ему не нравилась Кристен, ее глупость раздражала его, а Тед держался с ней так, словно она была одновременно и Эйнштейном, и царицей Савской. Теперь же приятно будет провести денек в обществе человека, на первый взгляд вроде бы близкого ему по духу.

— Спасибо, я тоже очень рада. — Говорила она с заметным английским акцентом. — Я схожу возьму купальник?

— Если хотите. Мы обычно купаемся прямо так, — ответил Томми, широко ей улыбаясь.

— О господи! Наверное, не стоило мне приезжать.

— Конечно же стоило. Идите берите, если в нем вы будете чувствовать себя лучше. Вы в «Пирс-хаусе» остановились?

— Да. Можно мне прихватить шампанского или чего-нибудь в этом роде?

— Безусловно можно.

Возвратилась она через десять минут, таща за собой большую белую сумку; она улыбалась, счастливая, как ребенок.

— Это такое удовольствие. Люблю яхты.

— Для меня тоже удовольствие, — улыбнулся в ответ Томми.

Они отчалили и направились к рифам.

— Хотите понырять в маске?

— Ой, да, очень!

— Тед? Кристен?

— Нет, спасибо. Мы понаблюдаем за вами и поэкономим силы.

— Лучше наденьте безрукавку, а то спину сожжете под таким солнцем, — посоветовал Томми Вирджинии.

— Я бы надела, но у меня нет, — ответила она. Потом вдруг широко улыбнулась. — После того что вы говорили чуть раньше, безрукавка кажется уже неуместной.

— Ну, когда просто купаешься, это совсем другое дело. Я вам дам свою, держите.

Он дал ей майку-безрукавку, маску и дыхательную трубку; она скользнула в воду.

— Плывите за мной, — позвал он, — я тут знаю очень красивые уголки.

Томми нырял возле этого рифа уже, наверное, сотню раз, но неизменно поражался ярким краскам, удивительной тишине и спокойствию прекрасного подводного мира, добродушным, причудливо окрашенным рыбам и восхищался ими словно впервые.

— А что это жжется? — спросила Вирджиния, внезапно вынимая изо рта раструб дыхательной трубки. — Такое ощущение, словно в меня одновременно впиваются тысячи иголок.

— Микроскопические медузы. Они безвредны. Наверное, у вас очень чувствительная кожа. Я ничего не ощущаю.

— А я ощущаю, и очень, — рассмеялась она. — Я как принцесса из сказки — чувствую все. Тут изумительно. Даже несмотря на медуз.

Потом они лежали и загорали на палубе. После минутных колебаний она последовала примеру Кристен и тоже сняла верхнюю часть купальника; груди у нее были поразительно белые, соски темные и очень большие. Томми остался в плавках.

— Вы извращенец, — поддразнила она. — Меня уверяли, что тут будут одни нудисты.

— Член боюсь сжечь, — ответил Томми, — он у меня очень чувствительный.

— Как моя кожа.

— Похоже, они созданы друг для друга. Хотите что-нибудь выпить?

— Лимонад у вас есть? Ой, да, я же захватила шампанское, — спохватилась она, раскрывая свою белую сумку. — И фрукты.

— Прекрасно. А вы сами шампанское разве не будете?

— Нет, я не пью.

— Совсем?

— Совсем.

— Ну, мы тут пьем все. А вы не возражаете, если мы будем пить ваше шампанское?

— Конечно нет. Я его для этого и взяла.

Томми позвал стюарда; тот работал у него уже много лет, это был невысокого роста, похожий на обезьянку человечек из Танжера. Жил он круглый год на яхте независимо от того, использовалась она или нет, и выполнял обязанности уборщика, повара, посыльного, дворецкого. Звали его просто Джей, и, по его словам, другой семьи, кроме яхты и Томми, у него не было. Томми всегда подозревал, что Джей скрывается от полиции, но никогда ни о чем его не расспрашивал: Джей был отличным работником, и Томми вовсе не хотел потерять его.

— Расскажите-ка нам немного о себе, — обратился к Вирджинии Тед Фрэнклин. — Как получилось, что вы сюда приехали с Майклом?

— Ну, он мой очень старый знакомый. Я как-то была в Нью-Йорке, он сказал, что его дом тут стар и нуждается в перестройке, а я специалист по интерьерам, вот я и приехала, посмотрела все, что мне было нужно, сделала наброски и заметки и теперь жду его, чтобы вместе ехать назад.

— И когда вы должны уезжать?

— Послезавтра.

— Ага. А откуда у вас английский акцент? Очень приятный, кстати.

— Наверное, от долгой жизни там. С мужем.

— Так, значит, вы замужем?

— Да.

— И как его зовут?

— Александр. Александр Кейтерхэм.

— И он не возражает против того, чтобы вы одна отправлялись на яхте со всякими беспутными типами? — спросил Том.

— Он в Англии.

— А-а.

— Но нет, мы не в разводе, — сказала она, улыбаясь. — Мы ведем… очень сложную жизнь.

— А вы хотели бы развестись?

— Нет, — ее голос сразу стал холодным, — ни в коей мере.

— Ну и отлично. А теперь, Вирджиния Кейтерхэм, что бы вы хотели на обед? Джей! Что у нас на обед?

— Рыбный мусс.

— А мусс тоже я поймал?

— Нет, сэр.

— Ну, ладно. Тед, Кристен, вы как?

— Не возражаем, — объявил Тед. — Мы пока спустимся до обеда на часок вниз. Тут ужасно жарко.

— Идите. Вирджиния, вы как, о'кей?

— О'кей.

— И хорошо. Боюсь, яхту сейчас немного покачает, — сказал Томми, когда Тед и Кристен скрылись внизу. — Обычно секс у них бывает жутко бурным.

— Понимаю.

Некоторое время он озадаченно смотрел на нее.

— А вы настоящая англичанка, да? Ужасно холодная и всегда собранная?

— Не всегда, — ответила она.

После обеда все они некоторое время подремали под зонтиками от солнца; проснулись в четыре часа, было жарко и как-то неприятно.

— Давайте искупаемся, — предложил Томми. — Только надо будет отойти от рифа. Пожалуй, сделаю-ка я это на моторе.

Через двадцать минут яхта снова встала. Томми вышел из каюты, широко улыбаясь.

— Можно купаться. — Он стянул с себя брюки. — Теперь могу доказать, что я не просто так говорил.

— Ладно, верю. А я должна буду последовать примеру?

— Если не хотите, то и не надо.

— Да, в общем-то, я могу.

Вирджиния встала и тоже стянула с себя брюки и ту майку, которую он ей одолжил. Она стояла и смотрела на него каким-то очень холодным и отсутствующим взглядом. Волосы в промежности у нее были очень аккуратные и темные, а сама она была так худа, что живот казался почти вогнутым.

— Мало едите, — заметил Томми и постоял, наблюдая, как она повернулась, нырнула и очень чисто вошла в воду. По контрасту с животом ягодицы у нее были круглые, очень выпуклые, исключительной белизны и действовали возбуждающе.

— Прекрасно, — сказала она после купания. — Мне страшно понравилось. Можно мне еще лимонада?

— Почему вы не пьете?

— Не люблю.

— Ясно.

— Расскажите мне о себе, — попросила она вдруг, усаживаясь рядом и вытирая волосы полотенцем. Капельки воды блестели у нее на ресницах, на смуглой коже, на темных кончиках сосков. Она немного обгорела на солнце; казалось, она вдруг освободилась от своего официального «я», в ее манере держаться прорезалось нечто легкомысленное.

— Да нечего особенно рассказывать.

— Чем вы занимаетесь?

— Трачу деньги.

— А откуда они берутся?

— Доход на акции, ценные бумаги.

— Понятно. И как же вы их тратите?

— Наслаждаюсь жизнью. Ловлю рыбу. Играю. Хожу под парусом. Закатываю вечеринки.

— А дом у вас есть?

— Есть. В Калифорнии, неподалеку от Санта-Барбары. И еще один в Монако. И маленькое пристанище в Аспене.

— Я раньше каталась в Аспене на лыжах. Когда была еще ребенком.

— Правда? Жаль, что мы тогда не познакомились.

— Я была тогда не очень красивая. Толстая, как бочонок, и с вечно содранными коленками.

— Нормальная девчонка.

— А жена у вас есть?

— Сейчас нет. Было несколько.

— Вот как?

— Самая последняя из них, строго говоря, пока еще мне жена. Но она решила выйти за какого-то молодого парня из Техаса. От него она будет иметь больше, чем от моих алиментов. Так что, полагаю, скоро я снова окажусь свободным человеком.

— Это приятная новость?

— Не приятная и не плохая. Просто часть общей картины.

— А дети у вас есть?

— Нет. А у вас?

— Есть, двое. — В глазах у нее промелькнула какая-то тень. — Две девочки.

— И что, теперь точка?

— Нет, это невозможно.

— Почему невозможно?

— У меня должен быть сын. Для продолжения династии.

— Какой династии?

— Ее муж лорд, — произнес Тед, медленно пробуждаясь и включаясь в разговор. — Поэтому она должна обеспечить наследника.

— Лорд! Так, значит, вы леди?

— Да. Графиня, если быть точной.

— И вам нравится быть графиней?

— Да, — ответила она. — Боюсь, что да.

— Вам обязательно нужно возвращаться сегодня вечером? — спросил Томми, когда солнце начало клониться к закату и вода приобрела темно-бирюзовый оттенок. — Я хочу сказать, что можно позвонить отсюда Майклу и предупредить его, что с вами все в порядке. А мы могли бы походить еще немного под парусом, затем поужинать и на ночь бросить где-нибудь якорь. А завтра вернуться. Так было бы проще. Но если вас это почему-либо тревожит, то можем вернуться и сегодня.

Она обернулась и посмотрела на него, взгляд у нее был странный, холодный, как будто чем-то озабоченный.

— Нет, меня не тревожит. И обо мне тоже никто тревожиться не будет. При условии, что мы сумеем дозвониться до Майкла.

— Отлично.

Стало прохладнее; она спустилась вниз, приняла душ и снова поднялась на палубу, надев брюки и кремовую шелковую блузку.

— Вы великолепно выглядите.

— Спасибо.

— Вы меня заинтриговали, — проговорил Томми. — Все, что с вами связано, действует на меня интригующе. — Взгляд его медленно скользил по ее телу, подолгу задерживаясь на нижней части живота, на груди и снова переходя на лицо.

— Почему?

— Не знаю. Странно, но такое впечатление… словно у вас нет корней. Несмотря и на мужа, и на детей, и на династию.

— Нет, корни у меня есть. Но я — вольный дух. Или пытаюсь им быть.

— Наверное, это трудно.

— Трудно. Но я стараюсь.

После ужина Тед и Кристен устроились на палубе, под звездами покурить марихуану.

Вирджиния со смехом отказалась:

— На меня никогда не действует.

— А я нюхну немного кокаинчику, — объявил Томми. — Самую малость. Хотите присоединиться?

Вид у Вирджинии стал настороженный, почти испуганный.

— Нет. Нет, спасибо.

— У вас что, вообще нет никаких пороков и слабостей? — поинтересовался он, насыпая две полоски порошка, осторожно скручивая пятидолларовую бумажку и задумчиво посмотрев на Вирджинию, прежде чем вдохнуть.

— Есть, — возразила она, — один или два.

— Вы мне нравитесь, — сказал он. — С вами интересно.

— Спасибо.

— Не возражаете, если я закурю сигару?

— Нисколько. Мой отец курит сигары. Мне они нравятся.

— А кто ваш отец? Я могу его знать?

— Возможно. Фред Прэгер.

— Фред Третий?

— Он самый.

— Значит, Малыш Прэгер — ваш брат?

— Да.

— Малыш… как он сейчас?

— Отлично. — Она улыбнулась.

— Вы ведь его очень любите, да?

— Да.

— И не очень любите своего мужа.

— Люблю, — быстро проговорила она. — Очень люблю.

— Тогда какого же черта вы здесь делаете? Со мной?

— Даже если бы я вам и сказала, — весело ответила она, — вы бы все равно никогда не поверили.

— Можно мне вас трахнуть?

Вопрос был задан так прямо и так неожиданно, что она растерялась и теперь смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Но… я…

— Бросьте, Вирджиния. Если бы я уже целый час болтал с вами на всякие сексуальные темы, говорил бы вам, как вы красивы, заглядывал бы вам в глазки, целовал, вы ведь сейчас были бы уже готовы, верно?

— Возможно, но ведь вы же всего этого не делали.

— Ну ладно, — произнес он немного усталым голосом. — Начинаем представление. Вирджиния, вы самая потряснейшая леди. Стоит мне только на вас посмотреть, как у меня сразу же встает. Да что там посмотреть — только подумать о вас. Я бы хотел познакомить свой чувствительный член с вашей чувствительной кожей. Э-э… Принцесса! У вас самый эротический зад, какой мне доводилось видеть. Нет, я совершенно серьезно. И чуть-чуть попозже ничто не доставит мне такого удовольствия, как возможность снова взглянуть на него. И полюбоваться им. Какое-то время. Ну, как у меня выходит?

— Не очень здорово, — засмеялась она. — Скажите мне, а вы откуда? И как на вас свалилось столько денег, что вы их даже пересчитать не можете?

— От отца. А он их получил на судоходстве. Был в добрых друзьях с мистером Онассисом.

— Правда?

— Да. Он умер. Вот поэтому-то у меня и есть деньги.

— А вы по рождению и воспитанию настоящий американец? Чистопородный УОСП?

— По рождению и воспитанию — да, американец. Но не из породы УОСПов. Отец у меня начинал простым матросом, в машинном отделении. Правда, он заработал достаточно, чтобы суметь послать меня в Йельский университет.

— И у вас никогда не возникает потребности заняться чем-то еще, кроме того, чтобы ловить рыбу, ходить на яхте, играть, устраивать вечеринки?

— Нет. Нет, никогда.

— А ваша мать?

— Она была проституткой, — коротко ответил он. — Можно мне теперь вас поцеловать?

— Да, можно.

Целовать ее было приятно: она была нежная, теплая и какая-то располагающая к себе. Спустя некоторое время он оторвался от ее губ и перешел на груди. Соски у нее были огромные, твердые и напряженные. Он немного отстранился, улыбнулся ей, потом опустился на колени перед креслом, в котором она сидела.

— Разденься.

Она стянула с себя брюки и села, слегка раздвинув ноги; он стал целовать ее, легко касаясь языком. Она была влажная, солоноватая, но странно напряженная. Томми поднял голову и посмотрел на нее.

— Расслабься.

— Не могу.

— Почему?

— Не знаю. По-моему, я боюсь.

— Чего?

— Тебя, наверное. Ты правда спал сразу с тремя, как Тед говорит?

— Ой, часто. И с девушкой и еще двумя мужчинами. И во всех других вариантах.

— Зачем?

— Потому что это интересно. И приятно. Разве ты никогда ничего такого не делаешь?

— Нет, никогда. Я веду довольно замкнутую жизнь там, у себя.

— Значит, твой граф — что-то вроде миссионера?

— Можно и так сказать.

— Вирджиния, давай я покажу тебе, что такое настоящее удовольствие.

Язык его забирался все глубже; она извивалась, постанывая.

— Вот так-то лучше. Гораздо лучше. — Он подсунул руки ей под ягодицы и принялся несильно сжимать, поглаживать, ласкать их. — Великолепная, прекрасная, изумительная задница. И где ты только такую взяла?

Она вдруг улыбнулась, обхватила его голову руками и крепко, сильно, страстно поцеловала его в губы, потом снова, с протяжным стоном, толкнула голову вниз, на прежнее место.

— Так, так, чудесно, — приговаривал он. — У тебя изумительный вкус.

Он немного опрокинул ее назад и принялся медленными, крепкими, жгучими поцелуями целовать ей живот; потом опять вернулся к груди, целуя ее, страстно лаская языком соски. Она вдруг вскрикнула, соскользнула на палубу, увлекая его за собой, ноги ее широко раздвинулись, согнувшись в коленях.

— Пожалуйста, пожалуйста, быстрее, — пробормотала она.

— Э-э, нет. — Он улыбнулся, глядя ей прямо в глаза. — Нам до этого пока далеко.

Он заставил ее ждать еще очень долго; удивился прорвавшемуся вдруг у нее отчаянному и неотложному желанию, но все равно заставил ее потерпеть. Он трудился долго и кропотливо: говорил ей сальности, вертел ее и крутил с боку на бок, перецеловал каждый кусочек, каждый уголок ее тела; дважды он довел ее своим языком почти до оргазма, отступая в самый последний момент; он поднимал ее над собой, держа на руках, насаживал ее на свой член и, когда она вскрикивала и начинала дрожать в предчувствии оргазма, опять снимал и просто лежал с ней рядом, разглядывая ее и нежно подшучивая над ее желанием; но вот наконец он повернул ее на спину, сильно и жестко вошел в нее, мгновенно ощутив, как она сразу же вся стала мокрой, податливой, как устремилась ему навстречу, — и наконец-то позволил ей дойти до оргазма; он чувствовал, как нарастало в ней возбуждение, как оно пульсировало, вздымаясь и обрушиваясь, и это продолжалось долго, очень долго, пока и сам он не растворился в этом смятении. И тогда она вскрикнула, громко и страстно, сильно выгнулась под ним всем своим телом и так застыла в сильнейшей, исступленной судороге, в которой, казалось, было больше боли, нежели удовольствия; а потом медленно опустилась и затихла; высвободившись наконец из нее и разомкнув веки, он увидел: ее золотистые глаза были влажны и по щекам бежали слезы, но она улыбалась широко, радостно, странно торжествующе.

На следующий день они высадили Теда и Кристен на берег, передав с ними записку для Майкла Хэлстона, а сами снова ушли в море. Она пробыла с ним три дня, а потом улетела в Нью-Йорк одна; после этого он не видел ее почти два года. Но читал в газетах, где-то чуть меньше чем через десять месяцев после той их встречи, что у нее родился ребенок, мальчик, виконт Хэдли, которого назвали Максимилианом.

Потом она приезжала к нему еще много раз; похоже, он был ей нужен. Он знал, что даже не особенно нравится ей, что она неодобрительно относится к его распутному, гедонистическому образу жизни; но знал он и то, что почему-то и чем-то для нее важен.

Как-то раз он попытался поддразнить ее насчет ребенка: дескать, родился так аккуратненько, ровно через девять месяцев после первой их встречи, да и имя мальчика вроде бы перекликается с его именем, — но она подняла его на смех, заявила, что нечего быть таким самонадеянным, и с чего бы это она, графиня Кейтерхэм, стала заводить ребенка на стороне, когда у нее есть любящий муж и к тому же желающий рождения наследника.

А когда Томми спросил ее, зачем он ей нужен, что он ей дает такого особого, чего не хватает ей в жизни, и вообще, что заставляет ее вопреки всем ее душевным склонностям, не считаясь с риском, возвращаться к нему снова и снова, она взглянула на него спокойно, холодно, уравновешенно и ответила очень просто:

— Удовольствие. Мне очень не хватает удовольствий.

 

Глава 30

Георгина, 1984

Георгина с самого начала довольно решительно противилась идее розысков своего настоящего отца. Она была готова восхищаться Шарлоттой за то, что у той нашлись и мужество, и сила воли отыскать своего, но хорошо понимала, что у нее самой отсутствуют оба этих качества. Ее страшила также и мысль о том, что — или кого — она могла бы обнаружить. Шарлотте повезло: Чарльз Сейнт-Маллин, насколько могла судить Георгина, оказался обаятельным, культурным, умным — в общем, обладал всеми теми качествами, наличия которых у своего отца можно только желать. Да отец Шарлотты другим быть и не мог. Недаром же Георгине временами было невероятно трудно справляться с ролью ее сестры. Шарлотта неизменно оказывалась настолько умна, настолько достойна восхищения, настолько умела и компетентна во всем, за что бралась, что, казалось, по природе своей не способна совершить нечто глупое, непродуманное; она контролировала свою личную жизнь так же тщательно и безупречно, как и все остальное; ничто никогда не могло обескуражить ее, надолго вывести из равновесия. Она не могла бы очертя голову влюбиться в совершенно неподходящего человека и уж, конечно, не могла бы случайно забеременеть, подумала вдруг Георгина, и сердце у нее екнуло.

Георгина часто задавала себе вопрос, откуда взялись в Шарлотте эти самоуверенность, напористость, решительность; наверное, отвечала она себе, от Чарльза Сейнт-Маллина. А может быть, и от Фреда III. Гены последнего должны у них быть, хотя бы у кого-то из них. Ей самой этих генов, к сожалению, определенно не досталось. Георгина могла отыскать у себя в характере что угодно, но только не решительность и самоуверенность. Единственное место, где у нее проявлялось нечто отдаленно похожее на эти качества, подумала она со вздохом, это постель. А так ею мог помыкать кто угодно. Иногда ей даже казалось, что она пока еще не стала личностью, не обрела себя; у нее было ощущение, словно она ждет: должно случиться нечто такое, что наконец и завершит собой ее формирование. Макс, конечно, обладал куда большими решительностью и уверенностью в себе. Правда, в отличие от Шарлотты, эти качества у него были, скорее, со знаком минус. Наверное, в определенном смысле очень даже хорошо, подумала Георгина, что Макс так твердо сопротивляется поискам того, кто способствовал его появлению на свет. Ведь если исходить из его характера, то неизвестно еще, какого рода проблемы могли бы на них всех обрушиться, найди он своего отца. Георгина очень любила Макса, ей даже было с ним гораздо легче, чем с Шарлоттой, но пока из него явно выходило нечто совершенно не то, что все они хотели бы видеть.

И уж особенно не то, на что надеялся Александр. Бедняга Александр. Георгина все еще по-прежнему обожала его; в глубине души она практически и не могла представить кого бы то ни было другого в роли своего отца. Отчасти потому, что всегда была любимицей Александра и между ними до сих пор были очень хорошие отношения, но отчасти и потому, что так ей было легче, так она чувствовала себя в большей безопасности. Александр был хорошим человеком, таким добрым и прямым. Ни одна дочь не могла бы пожелать себе лучшего отца. И Георгина никоим образом не собиралась сама бросаться в сумасбродные затеи с розысками, которые могли неизвестно чем закончиться и куда привести, и тем самым рисковать подставить под удар себя или Александра.

Того лета она ждала с большим нетерпением. В августе в Хартест должны были приехать погостить Кендрик и Мелисса. Мысль о том, чтобы пригласить их — умная, добрая и прозорливая, — принадлежала Шарлотте: Мэри Роуз была в слишком расстроенных чувствах, чтобы даже думать о летнем отдыхе в Нантакете теперь, когда осталась одна; ей хотелось куда-нибудь уехать со своим приятелем (Георгине никак не удавалось даже представить себе, что за приятель мог быть у Мэри Роуз); и потому такое решение вроде бы устраивало всех.

Кендрик любил и Англию, и Хартест, а Мелисса с удовольствием провела бы несколько недель в обществе обожаемого ею Макса (вопреки его заявлениям о том, что ему это все страшно надоело, Максу на самом деле льстило и казалось невероятно забавным это обожание). И к тому же Георгине очень нравился Кендрик. Он учился на искусствоведческом факультете Нью-Йоркского университета, и потому у них была масса общих тем для разговора; и хотя он был немного застенчив, но когда начинал говорить о предмете, который интересовал и волновал его, то раскрепощался, становился непринужденным и говорил интересно, убедительно и даже захватывающе. У него было своеобразное, немного эксцентричное и мрачное чувство юмора; его кумиром и (как говорил он сам) источником вдохновения для него был Вуди Аллен, каждый фильм которого он смотрел не меньше полудюжины раз.

У Кендрика были прямые, небрежно болтающиеся, жирные светлые волосы, которые он (к отвращению Малыша) отрастил до довольно значительной длины, и, как у всех членов семьи, голубые глаза — большие, мягкие, нежные, со странно нависающими над ними бровями. Кендрик был высок, выше Фредди и даже выше Макса, но более изящен, чем они: в его манере было нечто лениво-томное, он ходил и вообще двигался довольно медленно, но, несмотря на свою застенчивость, был превосходнейшим танцором, и, если только его удавалось затащить в круг танцующих, он даже вопреки собственным намерениям немедленно становился центром всеобщего внимания: все прекращали танцевать и уже только смотрели на него. Вследствие этого он решительно старался держаться от любых танцев как можно дальше. Одевался он хорошо и очень по-своему; другой его страстью, помимо Вуди Аллена, были Скотт Фицджеральд и его эпоха, потому Кендрик проводил массу времени и оставлял значительную часть своих карманных денег в магазинах, торгующих всяким старьем, скупая там все, что относилось к двадцатым годам; у него имелись смокинги и фраки тех времен, и он обладал колоссальнейшей коллекцией старых шляп — тут были и различные панамы, и всевозможные фетровые шляпы с широкими, мягко опущенными полями, и канотье, — при малейшей возможности Кендрик все это носил. Он любил полотняные костюмы, шелковые рубашки, длинные пальто, а самой большой драгоценностью в его коллекции был черный закрытый мужской купальный костюм, какими пользовались в двадцатые годы, — настоящий, из того времени, с белым поясом, — и на пляже в Нантакете, ко всеобщему неудовольствию, он непременно появлялся в этом купальнике.

— Для такого застенчивого человека, — как-то ехидно заметила ему Мелисса, — ты поразительно любишь выпендриваться.

Георгина придавала стилю громаднейшее значение, и манера Кендрика одеваться, его вещи всегда были для нее предметом глубочайшего восхищения.

В письме Георгине, в котором она предлагала, чтобы Кендрик и Мелисса приехали погостить в Хартест, Шарлотта писала также, что поскольку в начале сентября предстоит пятидесятилетие Александра, то неплохо было бы собрать там вместе всю семью и устроить что-нибудь особенное. «Я обязательно приеду и привезу с собой Фредди, и можно будет пригласить дядю Малыша. Он будет в это время в Лондоне».

— А как быть с Энджи? — спросила Георгина Шарлотту, когда между ними состоялся телефонный разговор. — Приглашать ее? И как быть с бабушкой и дедушкой?

— Они, к счастью, будут в это время на Багамах. Я проверяла. В противном случае пришлось бы что-то придумывать. А Энджи — ну что ж, должна же она когда-нибудь там появиться. Я думаю, надо приглашать. Дети ведь у нее к тому времени должны будут уже родиться, верно? И они с дядей Малышом уже фактически живут вместе! Так что нельзя ее не приглашать. Конечно, в принципе, она может и не приехать. Но я готова держать пари, что она примет приглашение. А поскольку гостей будет много, то их совместное появление ни для кого не окажется неудобным. Лед будет сломан, и совершенно безболезненно.

Кендрик успел пробыть в Хартесте не более суток, когда Георгина, к немалому собственному удивлению, вдруг выложила ему все о своем аборте. Почему-то в тот день она была постоянно готова разреветься, не особенно хорошо себя чувствовала, однако все время старалась, чтобы ни первого, ни второго никто не заметил; они отправились с Кендриком на прогулку, а когда вернулись, он уселся с ней рядом на ступеньках лестницы, обнял ее одной рукой и спросил, в чем дело. Тут-то она ему все и рассказала, испытав при этом — она сама не поняла почему — громаднейшее облегчение.

— Грустно, — только и сказал он.

Георгина взглянула на него и подумала, насколько же он хорош с этими светлыми волосами и голубыми глазами. Если бы он не приходился ей двоюродным братом и если бы она не знала его с тех пор, когда оба они были еще в пеленках, пожалуй, она вполне могла бы сейчас в него влюбиться.

Георгина с Кендриком были в кухне, когда зазвонил телефон. Миссис Тэллоу сняла трубку, ответила, потом передала трубку Кендрику:

— Это вас. Ваш отец.

— О, — произнес Кендрик, заметно побледнев. — Да? Да, папа, здравствуй. Ага. Ага. Ну что ж, это прекрасно. — Он явно делал над собой усилие, пытаясь заставить свой голос звучать радостно и оживленно. — Поздравляю. Нет, это здорово. Да, но я не знаю… мне надо будет спросить у Георгины. Да, конечно. Да, все в порядке. Еще раз поздравляю.

Он положил трубку и посмотрел на Георгину с каким-то странным выражением во взгляде:

— Это папа. Он звонил сказать, что… что у Энджи родилась двойня. Оба мальчики. Я даже не знал, что ему ответить.

— Ну, ты не так уж плохо выкрутился, — состорожничала Георгина.

— Он хочет, чтобы я приехал в Лондон взглянуть на них, — продолжал Кендрик. — И познакомиться поближе с Энджи. И взял с собой Мелиссу. По-моему, он думает, что я чуть ли не обязан это сделать. А мне, честное слово, совсем не хочется. А ты что думаешь?

— Что она думает о чем? — спросила, входя на кухню, Мелисса.

Они с Максом только что вернулись с верховой прогулки, и Мелисса была еще вся раскрасневшаяся и перевозбужденная. Макс стоял у нее за спиной, обнимая ее одной рукой за плечи.

— А… неважно! — ответил Кендрик.

— Кендрик, не веди себя со мной так, словно ты один из этих взрослых. В чем там дело?

— Папа звонил. У Энджи двойняшки.

— Правда? Как здорово! И как их назвали?

— Понятия не имею, — раздраженно отрезал Кендрик.

— Ну, так надо было спросить. Они тебе все-таки наполовину братья.

— Да, наверное. Так вот, он хочет, чтобы мы приехали в Лондон и познакомились с Энджи и малышами. Я ничего определенного ему не ответил.

— Ну Кендрик, почему? Мне смерть как хочется увидеть Энджи. И малышей.

— Зачем, Мелисса?

— Н-ну… просто из любопытства. И потом, она ведь все-таки будет для нас мачехой. Мне хочется самой увидеть, насколько она порочна.

— На мой взгляд, весьма порочна, — вмешался Макс. — Но все-таки она лучше любого из вас.

— А ты разве ее знаешь? — удивилась Георгина.

— Угу. Познакомился несколько месяцев назад.

— Мог бы и рассказать.

— Не видел смысла.

— Господи, Макс! Ну и как она выглядит?

— Я же тебе сказал. Явно очень порочная, очень хорошенькая. И очень сексуальная.

— Извините меня, — проговорил Кендрик и довольно поспешно вышел из комнаты.

— Какой же ты бесчувственный, Макс, — упрекнула Георгина. — Ты только подумай, что он должен испытывать по отношению к Энджи. Отец бросил ради нее его мать, все это жутко расстраивает его.

— И меня тоже, — заявила Мелисса.

— Тебя ничего расстроить не может, — произнес Макс, похлопывая ее по миниатюрной заднице. — Ты у нас толстокожая.

— Ничего подобного. Но так или иначе, а я хочу с ней познакомиться. И взглянуть на малышей. Что ты думаешь?

— Я думаю, что нам надо поехать всем вместе, — ответил Макс. — Так тебе будет намного легче.

Георгина потрясенно уставилась на него. Максу было совершенно несвойственно проявлять хоть малейшую заботу о чьих бы то ни было чувствах.

Георгине Энджи не понравилась сразу же. Она сидела на больничной кровати, вся окруженная цветами — повсюду в палате стояли вазы, корзины, — и выглядела так, будто не только что родила, а скорее, собралась на коктейль. Волосы были уложены явно профессионально, причем совсем недавно, если не только что, лицо тщательно накрашено. Ночная рубашка из белого атласа, в стиле тридцатых годов, сильно открывала ее очень крупные и очень загорелые груди; а рядом с кроватью стояли вовсе не колыбельки с малышами, а ведерко со льдом, в котором лежала бутылка шампанского. Она улыбнулась, когда все они вошли в палату, но ничего не сказала. Малыш, сидевший на кровати, встал им навстречу, энергично потряс руки Кендрику и Максу, а потом обнял Мелиссу и Георгину.

— Страшно рад всех вас видеть. Ну вот, у нас в семье событие. — («Если он и понимает, сколько иронии скрыто в его словах, — подумала Георгина, — то явно ничем не обнаруживает этого».) — У тебя теперь два новых брата, Мелисса. И у тебя, Кендрик, тоже. Но прежде чем вы увидите ребят… — он говорил так, словно эти ребята были игроками бейсбольной команды, готовыми вот-вот выпрыгнуть на поле, — я хочу, чтобы вы познакомились с Энджи. С Максом ты ведь уже знакома, дорогая, правда?

— О да, — ответила Энджи. — Привет, Макс. Рада видеть тебя снова.

— Поздравляю, тетя Анджела, — очень серьезно проговорил Макс, наклоняясь, чтобы поцеловать ее, и вручая ей большущий букет цветов, который все они купили в складчину. Георгине не видно было в этот момент его лица, но в голосе его послышались какие-то непривычные ей нотки: что-то очень взрослое и свидетельствующее о немалом уже жизненном опыте.

— А это Кендрик, — продолжал Малыш, улыбаясь гордо и снисходительно, — а вот это Мелисса. А вот это Георгина, Энджи, вторая дочка Вирджинии. Не знаю, приходилось тебе ее раньше видеть или нет.

— Да, приходилось. — Энджи улыбнулась Георгине. Голос у нее был очень приятный, глубокий, с легкой хрипотцой и с каким-то мягким акцентом, определить происхождение которого было невозможно. — Здравствуй, Георгина. Но она-то меня, конечно, не помнит. Ей тогда было, наверное, что-нибудь около полутора лет. Очень рада снова тебя увидеть. И какие чудные цветы! Спасибо вам всем большое.

По сравнению с великолепием некоторых других подношений их букет был на самом-то деле довольно скромным; Георгина почувствовала, что к ним отнеслись снисходительно и чуть-чуть свысока; она неуверенно улыбнулась Энджи в ответ. Энджи перевела свою ослепительную улыбку на Кендрика.

— Значит, вы и есть тот самый старший брат. Привет, Кендрик. Мелисса, здравствуй, очень рада с тобой познакомиться. Не думала, что ты уже такая большая.

Лучше польстить Мелиссе она бы не смогла при всем своем желании: та от этих слов расплылась в радостной улыбке и с восторгом уставилась на Энджи.

— Ну, знаете, мне ведь все-таки уже четырнадцать. А как нам вас звать? Тетя Анджела или как?

— Ну уж нет! — рассмеялась Энджи. — Мне совершенно не хочется быть тетей в такой приятной и взрослой компании. Нет, вы должны звать меня просто Энджи. Правда, дорогой?

Она протянула Малышу руку, которую тот схватил и поцеловал. Кендрик уставился вниз, в пол, и покраснел. Мелисса обводила всех сияющим взором.

— А можно нам посмотреть малышей? Я просто жду не дождусь. Когда они родились?

— Вчера, в пять часов утра, — ответила Энджи, нажимая на расположенную рядом с кроватью кнопку звонка. — С интервалом в десять минут. Очень ранние оказались пташечки, правда, Малыш? Твой отец надеялся спокойно поспать, Мелисса, пока я буду трудиться, но я ему не позволила. И он был тут, от начала и до самого конца, и все время держал меня за руку. И не кричал, не упал в обморок, ничего с ним не случилось. Очень мужественно держался, правда, дорогой?

«Бедняга Кендрик», — подумала Георгина. Он выглядел так, словно его вот-вот стошнит или же он сам упадет в обморок. Георгина стояла с ним рядом; она взяла его руку и легонько сжала ее. Он взглянул на нее и благодарно улыбнулся.

— Смотрите-ка, вот и они, — проговорила Энджи, увидев, что дверь палаты открывается, — спасибо большое, няня. — Она взяла на каждую руку по младенцу, пристроив их, словно в колыбельке, и откинулась на подушки. — Вы должны меня простить, я посмотрю бирки с именами, я пока еще сама их не различаю. Да, это вот Сэм, отец уже переименовал его в Спайка, а вот это Хью. Славные ребятки, правда?

Два поразительно похожих друг на друга крошечных создания, спеленутых в одеяла, спали с весьма сосредоточенным видом, и глядевшую на них Георгину вдруг захлестнула волна внезапной и отчаянной грусти.

— Можно мне одного подержать? — тем временем спрашивала Мелисса. — Пожалуйста, разрешите, а?

— Лучше пока не надо. А то они проснутся, расплачутся, и нам придется прощаться, — ответила Энджи.

Она смотрела на малышей несколько утомленно и с опаской, как будто ожидая, что они могут вот-вот вскочить, вырваться из пеленок, куда-нибудь помчаться. Георгина собралась с силами и заставила себя улыбнуться Энджи, подумав в то же время, что вряд ли Энджи волнует, что малыши могут разреветься, — в этом случае нашлось бы кому ими заняться, — нет, просто тогда оказалась бы разрушенной тщательно выстроенная трогательная живая картина, в которой ей самой принадлежала центральная роль.

— А они вам идут, — проговорил Макс, улыбаясь этой своей новой улыбкой все знающего и понимающего человека и непроизвольно высказывая почти то же самое, о чем думала и Георгина. — Очень хорошие причиндалы, Энджи, они вас отлично украшают. Великолепная картина.

Энджи улыбнулась ему в ответ, но глаза у нее при этом светились какой-то странной задумчивостью.

— Спасибо, Макс. Была какая-нибудь интересная работа в последнее время?

— Да, была. Я только что из Нью-Йорка.

— Правда? Ну что ж, это должно быть в самом деле очень интересно. Малыш, ты бы не мог взять на минутку вот этого ребеночка, а то мне очень неудобно.

— Да, дорогая, конечно. А ты не устала? Может быть, нам лучше всем уйти?

— Глупости. Не надо никому уходить. — Но когда она, устроившись поудобнее на подушках, брала ребенка назад, то слегка поморщилась: видимо, действительно испытывала какие-то неприятные ощущения. Ничего удивительного, подумала Георгина: родить сразу без малого пять килограммов детей — это чего-нибудь да стоит.

Малыши одновременно проснулись и заревели. В дверь просунулась голова няни.

— Пора уже кормить наших грудничков, — сказала няня. — Проголодались.

— И верно, — отрешенно вздохнула Энджи. — Никто не возражает? — Осторожно опустив малышей на постель, она принялась высвобождать из-под рубашки одну из своих почти коричневых от загара грудей; Кендрик, повергнутый этим в ужас, отвернулся и начал подчеркнуто внимательно смотреть в окно. Георгина обратила внимание, что Макс, напротив, с интересом и удовольствием следил за тем, как Энджи взяла первого из малышей и, с неожиданной для нее нежностью, вставила крупный темный сосок в его маленький требовательный ротик.

— Держи, Спайки, действуй, — проговорила она. — Няня, возьмите, пожалуйста, Хью и успокойте его. Кормить их дуэтом я пока еще не могу.

— Думаю, нам лучше уйти, — заявил вдруг Макс. — У вас тут масса хлопот, тетя Анджела. А мы только мешаемся. Пошли, ребята.

— Не зови меня так, Макс. — Энджи подняла на него глаза. Она улыбалась, однако взгляд у нее при этом был колючий. — Мне это совершенно не нравится.

— Извините. Как-то само вырвалось.

— По-моему, Макс прав, — вмешался Малыш, — наверное, вам действительно лучше сейчас уйти. Большое спасибо, Макс. Поцелуй меня, Мелисса. До свидания, Кендрик.

— Да, кстати, — сказал Макс, оглядываясь через плечо, когда они уже выходили из палаты, — в следующем месяце мы устраиваем праздник в честь Александра. Ему будет пятьдесят. Шарлотта специально приезжает, и Фредди тоже, конечно. Вы ведь придете оба, да?

Кендрик и Мелисса немного задержались в палате, чтобы сказать что-то Малышу, а Макс и Георгина вышли и двинулись по коридору.

— Макс! — тихо произнесла Георгина, скосив взгляд назад. — Нельзя было так поступать. Мы ведь даже не спросили Кендрика и остальных, хотят ли они, чтобы Энджи присутствовала.

— А почему они могут этого не захотеть? — Голубые глаза Макса при этих словах широко раскрылись, и взгляд у него был наивный-наивный. — Энджи ведь теперь член семьи. И надо ее приглашать, нравится она нам или нет.

— И тебе она нравится, так? — пристально глядя на него, спросила Георгина.

— Да, и даже очень, — ответил Макс.

Георгина испытывала легкое беспокойство из-за того, как будет принято присутствие Энджи и миссис Викс (которая, с точки зрения Малыша, тоже была теперь членом семьи и которую пришлось пригласить по его просьбе); но, в общем-то, она ждала приближавшегося праздника с нетерпением. Чуть ли не все хлопоты по подготовке легли на ее плечи, и она просиживала целые часы с миссис Тэллоу и Няней, продумывая, что надо будет приготовить и что необходимо для этого закупить, и с Фоллоном, составляя список вин. Александр был чрезвычайно польщен и тронут. Вначале они хотели, чтобы праздник оказался для него сюрпризом; однако удержать подготовку в секрете было бы невозможно; да Георгина, в общем-то, была даже рада, что Александр про все прознал: эта новость подействовала на него ободряюще, и он сам порой высказывал различные предложения — например, сделать праздник по всей форме, с непременными вечерними туалетами: «У нас уже бог знает сколько времени не устраивался настоящий официальный ужин!» — и проявлял большой интерес к списку приглашенных.

— Так хорошо, что приедет Фредди, с его стороны это необыкновенно мило. И я думаю, что нам стоило бы пригласить Данбаров. Мне бы очень этого хотелось. Ты не будешь возражать?

— Ну что ты, папочка, разумеется, не буду, мне они оба очень нравятся, особенно старина Мартин, он такой занятный, но они ведь, по-моему, не члены семьи, да? Ну, строго говоря, ведь не члены?

— Нет, конечно, но мама их обоих страшно любила. Мне кажется, если бы мы их пригласили, это стало бы как будто ниточкой, связывающей нас с мамой. И Катриона так много для меня сделала, когда мама умерла. Без нее я просто не пережил бы всего этого. Мне кажется, что и нашему празднику они придадут какую-то завершенность.

— Это ведь твой праздник, — сказала Георгина, целуя его, — так что тебе и придавать ему завершенность так, как тебе этого хочется. И уж во всяком случае они в большей мере члены нашей семьи, чем бабушка Энджи.

— Да, — ответил Александр, незадолго перед тем воспринявший известие, что в числе гостей будет и миссис Викс, с величайшим самообладанием и невозмутимостью. — Да, это верно. И мне очень не терпится снова увидеть Энджи. Знаешь, она мне всегда нравилась.

— Нет, — удивилась Георгина, — я этого не знала.

Погода в день праздника оказалась изумительной.

— Настоящие туманы и спелое плодородие, — произнесла Мелисса.

— Господи, ты это о чем? — не понял Макс.

— Конечно, откуда тебе знать, — высокомерно уронила она. — Ты совершенно необразован, Макс. Это Китс. «Ода осени». Правильно, дядя Александр?

— Правильно, — улыбнулся ей Александр, сидевший напротив нее за столом, накрытым для завтрака. Он был в прекрасном настроении. Перед завтраком Георгина отправилась с ним на прогулку верхом, и они вместе проскакали галопом по всему парку, а потом поднялись по Большой аллее на вершину холма. Оттуда их взорам раскрылся лежавший перед ними внизу весь Хартест, который в тот день сильнее, чем обычно, казался точно единым целым с окружающим ландшафтом: серый камень сливался с туманом, словно растворяясь в его набегавших волнах, а в окнах отражались лучи постепенно пробивавшегося сквозь дымку солнца.

— Как красиво, правда? — вздохнула Георгина. — Я никогда не перестаю думать о том, как же нам всем повезло.

Александр улыбнулся и, протянув руку, ласково потрепал ее:

— Вот и хорошо. Мне очень хочется, чтобы именно так вы и думали. Вы все.

* * *

После обеда они постарались спровадить Александра, чтобы он занялся чем-нибудь по имению. Георгина позвонила Мартину Данбару и попросила загрузить его какими-нибудь делами.

— А то он все время предлагает нам чем-либо помочь и только мешает, — объяснила она. — Ты не против, Мартин?

— Нет, конечно, — пылко заверил он. — Ты же знаешь, Георгина, для тебя я готов сделать что угодно.

Георгина удивилась, обычно он не был таким экспансивным. Не иначе как слишком много выпил за обедом.

Кендрик украсил центральный, выходящий на фасад вестибюль большущими гирляндами зелени, которую он притащил из леса, а Мелисса потратила все послеобеденное время на то, чтобы закрепить пятьдесят свечей на пятидесяти тарелках и расставить их в Ротонде и на лестнице. Малыш и Энджи приехали в пять вечера, Малыш с Кендриком перетащили рояль из гостиной, где он обычно стоял, в Ротонду. Малыш обещал, что после ужина поиграет и желающие смогут потанцевать.

— Только не «Ты лучше всех», — предупредила его Георгина. — Папа расстроится.

Шарлотта, приехавшая накануне вместе с Фредди, была готова немедленно забрать все дела в свои руки; но, проведя в доме всего лишь час, заявила Георгине, что та проделала из ряда вон выходящую работу, и скромно спросила, чем она сама может им еще помочь. Георгина была этим настолько потрясена, что не смогла ничего придумать, и Шарлотту вместе с Фредди, который, как всегда, мыслями был где-то далеко, отправили на кухню помогать миссис Тэллоу.

Вообще Шарлотта была явно не в себе: она выглядела подавленной, заметно нервничала и очень сильно похудела. Всякий раз, когда звонил телефон, она настораживалась; в какой-то момент вдруг вскочила в машину и исчезла примерно на час, а когда возвратилась, то выглядела заметно успокоившейся. Она объяснила, что ездила проветриться, чтобы справиться с неприятными ощущениями от разницы во времени; это удивило Георгину, прекрасно знавшую, что прежде этой разницы во времени Шарлотта, с ее крепким организмом, даже не замечала. Отношения между нею и Фредди были почти ледяными: при малейшей возможности они старались держаться друг от друга подальше, а Шарлотта, прежде чем что-нибудь сказать в его присутствии, обычно бросала на него быстрый колючий взгляд; если бы Георгина знала свою сестру не столь хорошо, она бы подумала, что Шарлотта боится Фредди.

* * *

Тэллоу затопил во всех комнатах камины, и к вечеру дом оказался наполнен приятным, сладковато пахнущим теплом. Александр, сидевший до этого в библиотеке в обществе двух собак, ровно в семь часов вечера вскочил со словами:

— Пойду переоденусь. А то засну и испорчу свой собственный праздник.

Прежде чем уйти, он положил руку на плечи Георгине и слегка обнял ее.

— Спасибо тебе большое, — тихонько проговорил он. — Это ведь ты главным образом все подготовила, я знаю. Поцелуй своего старого папочку.

Георгина поцеловала. Она посмотрела ему вслед, когда он — в растянутом, потерявшем форму джемпере, в потертых брюках, заправленных в носки, — выходил из библиотеки, и подумала о том, как же сильно она его любит, а подумав так, вдруг особенно остро ощутила свою принадлежность к семье, к этому дому, чувство близости к родным и счастья. Она не всегда испытывала подобные чувства, скорее даже наоборот, чаще всего не испытывала их вовсе; но уж когда они у нее возникали, переломить их не могло ничто; и в такие моменты к ней приходило физически осязаемое ощущение безопасности и силы. Ничто и никогда не могло им тут угрожать, ничто не могло нанести никакого вреда. Душу ее переполняла чистая и очень нежная радость.

Шарлотта поднялась со своего места.

— Тишина, пожалуйста, — проговорила она.

Все затихли. Шарлотта умела влиять на людей.

— Так вот, — начала она, — я не собираюсь произносить тут речь.

— А жаль, — отозвался Макс, улыбаясь ей через стекло бокала.

«Какие все сегодня счастливые и непринужденные», — подумала Георгина. Вечер удался необыкновенно, он был просто волшебным. Даже Мартин, обычно предельно застенчивый, сегодня разговаривал с сидевшей рядом Энджи настолько оживленно, что подобного Георгина не могла за ним и припомнить.

Если в беседе с Энджи случался перерыв, то Мартин выслушивал миссис Викс, которая сидела по другую сторону от него и явно считала своей обязанностью перед всем обществом сделать так, чтобы он чувствовал себя легко и свободно. Сама миссис Викс тоже от души наслаждалась вечером и бокал за бокалом пила дюбонне, смешанное с горьким лимонным напитком: по ее словам, жирную пищу было гораздо лучше запивать таким коктейлем, чем просто вином. На день рождения она прибыла во взятом напрокат «роллс-ройсе» с облаченным в форму шофером; одета была в усыпанное стразами платье с кринолином, которое не стыдно было бы надеть даже королеве-матери, и привезла с собой огромную связку красных и серебристых надувных шариков, на которых было написано: «Счастливого пятидесятилетия!» По ее настоянию эти шарики привязали к перилам парящей лестницы; надо воздать должное благородству и воспитанию Александра, который в изящных выражениях поблагодарил ее и согласился, что, действительно, с шариками лестница выглядит как-то веселее.

Георгина перестала разглядывать присутствующих и снова переключила внимание на Шарлотту, почувствовав, что та пристально смотрит на нее.

— Я хочу сказать только две вещи. Во-первых, огромная благодарность всем, кто организовал и подготовил такой прекрасный вечер, и особенно Георгине, взявшей на себя львиную долю хлопот. За Георгину!

— За Георгину! — хором поддержали ее все, поднимая бокалы. Этот дружный тост оказался для Георгины полнейшей неожиданностью; она посмотрела на всех, кто сидел за освещенным свечами столом, и на глазах у нее выступили слезы.

— Спасибо вам всем, — проговорила она дрогнувшим голосом.

— А второе, о чем я хотела сказать, вот что. — Эмоции явно захлестывали Шарлотту, однако голос у нее оставался бодрым и энергичным. — Давайте в этот чудеснейший день поднимем тост за Александра и еще и еще раз поздравим его с днем рождения!

Все встали и, улыбаясь, повторили вслед за ней: «За Александра!» — сперва вразнобой, а потом начали дружно, в унисон скандировать эти два слова; сам Александр сидел, расплываясь в счастливой улыбке и умиротворенно вглядываясь в лица членов семьи, явно польщенный и при свете свечей особенно обаятельный и помолодевший.

— Правда, он великолепно выглядит? Пожалуй, я даже могла бы в него влюбиться, — слегка охрипшим голосом прошептала Мелисса Максу. Однако в этот момент все стали снова рассаживаться, и в наступившей на мгновение тишине слова Мелиссы прозвучали очень громко; все расхохотались.

— Спасибо, Мелисса, — ответил Александр, — я мог бы абсолютно искренне произнести те же самые слова и в твой адрес. И спасибо всем вам. Спасибо за то, что пришли. Для меня это замечательный и незабываемый вечер.

— Он еще только начинается, — откликнулась Георгина, успевшая уже очутиться возле выключателя; она зажгла свет, и свечи на время словно померкли. — Миссис Тэллоу, мы готовы.

Миссис Тэллоу и Няня вошли в комнату, неся на серебряном подносе огромный торт, а точнее, два торта, сделанные в форме цифр, на каждом из которых горели зажженные свечи; все дружно пропели: «С днем рожденья тебя!», потом Георгина позвала: «Иди сюда, папа, задуй свечи!» — и он с веселым видом встал со своего места, подошел, нагнулся над тортами, сильно дунул — свечи дружно погасли, и все захлопали в ладоши. Малыш тоже встал и поднял над головой руки:

— А теперь я бы хотел сказать несколько слов. Мы все восхищаемся тобой, Александр. Восхищаемся тем, как выполняешь ты роль хозяина Хартеста, главы семьи, тем, какое благородство и обаяние, а в самые последние годы — еще и мужество ты вносишь во все, чем занимаешься. Я знаю, что все твои дети, да и мои тоже, испытывают к тебе огромную любовь, уважение и привязанность. Думаю, не омрачу этот праздник, если скажу, что сегодня здесь, с нами незримо присутствует и Вирджиния. Пусть только в наших мыслях и в нашей памяти.

Над столом повисла несколько напряженная тишина; Малыш поднял бокал и проговорил:

— За тебя, Александр! Мы все тебя любим.

— А теперь, папочка, — объявила Георгина, когда аплодисменты стихли, — у меня и у Кендрика есть для тебя совсем особенный подарок. Ты, может быть, обратил внимание, что среди других подарков от нас ничего нет.

— Нет, — ответил Александр, — не обратил. Мне бы и в голову не пришло заниматься подобными изысканиями.

— Ну, неважно. Няня, миссис Тэллоу, подержите нам дверь, пожалуйста, хорошо? А вы, Тэллоу, помогите внести подарок, ладно?

Она и Кендрик вышли из комнаты. Наступила долгая тишина. Никто не произносил ни слова. Потом ушедшие возвратились, медленно и осторожно неся свой подарок. Александр, не имевший ни малейшего представления о том, чего ему следовало ожидать, вдруг увидел, как, словно материализуясь из мечты, из мягкого полумрака коридора на него выплывает его дом, только уменьшенный, как это бывает в сказках, но такой же изысканно-изящный и прекрасный, из такого же серого камня, с такими же высокими окнами, витыми лестницами, греческими колоннами, с огромной парадной дверью; Александр протянул к наплывающему на него дому руки, как протягивают их навстречу другу или любимому человеку, лицо у него обрело одновременно и необыкновенно радостное, и очень торжественное выражение.

— Ох, дорогие вы мои, — выдохнул он, — дорогие. Это же просто потрясающе! — Он смолк, и только голубые глаза его, полные слез, блестели в свете свечей. В комнате, казалось, все застыло: никто не сдвинулся с места, не произнес ни слова, пока Александр стоял, не сводя с подарка глаз, скользя взглядом по модели, словно стараясь вобрать, впитать ее в себя.

— Мы сами сделали, — проговорила наконец Георгина. — Кендрик и я, мы подумали, что такой подарок тебе больше всего понравится. Это тебе от нас с любовью. — Она немного наклонилась вперед и поцеловала Александра в щеку, а потом вместе с Кендриком аккуратно поставила модель на пол.

Александр уселся за стол, вытирая слезы.

— Ты правильно подумала, дорогая моя, очень правильно. Спасибо тебе. И тебе тоже, Кендрик. Сколько же вы, должно быть, над этим трудились! Прекрасный подарок, я его даже не заслуживаю.

— Неправда, заслуживаешь, — энергично вмешалась Шарлотта, выводя своими словами всех, кто находился в комнате, из какого-то странного напряженного состояния. — Для чего же и нужны дни рождения, как не для того, чтобы получать заслуженные подарки! Но мы тебе не дадим сейчас сидеть тут и наслаждаться им, мы хотим, чтобы ты открыл все подарки, они сложены в Ротонде. Конечно, с этим ни один из них соперничать не может, но все-таки они стоят того, чтобы на них взглянуть.

Все поднялись из-за стола; Александр первым двинулся к выходу из столовой, обняв за плечи Георгину и Кендрика. За ними, держась за руки, шли Энджи и Малыш, а потом и все остальные.

— Давай потанцуем, — улыбнулся Кендрик, предлагая руку Георгине. — Весь вечер хочу сказать, что ты прекрасно выглядишь. А платье у тебя просто бесподобное.

— Да ну, Кендрик, глупости. На таком фоне, как Энджи и Мелисса, я должна казаться заурядной дурнушкой. — Она бросила заинтересованный взгляд на свое отражение в одном из высоких окон: на ней было длинное, плотно облегающее фигуру платье из белого крепа, с косым разрезом: «Прямо как у Джинджер Роджерс», — сказала Мелисса, когда в первый раз увидела его.

— Не говори так, Георгина, а то я буду вынужден сделать вывод, что ты нарочно напрашиваешься на комплименты. В жизни не слышал такой чепухи. Да ты вдвое красивее любой из них. Они как… как маленькие яркие орхидеи, а ты похожа на холодную, аристократичную лилию.

— Что ж, спасибо. — Георгина немного чересчур поспешно улыбнулась ему в ответ. — По-моему, ты и сам сегодня очень недурно выглядишь. Костюм у тебя просто потрясающий.

— Спасибо, — скромно ответил Кендрик. Он был не в смокинге, как все остальные мужчины, но в настоящем фраке двадцатых годов, с белым галстуком, и в высоких, на шнурках, ботинках в стиле Фреда Астера; когда он приехал, на нем были еще плащ и цилиндр. — Это все я купил прошлой зимой в Гринвич-Виллидж.

— А почему тебе так нравится одежда, чем ты это объяснишь?

— Мне нравится все, что доставляет зрительное удовольствие. Дома. Картины. Одежда. Ты, — добавил он, глядя ей прямо в глаза и улыбаясь. — Георгина, да расслабься ты, пожалуйста. Не понимаю, что с тобой в последнее время происходит. Я что, тебе больше не нравлюсь?

— Ну что ты, Кендрик. — В глазах ее, как всегда, легко и моментально, появились слезы. — Ты мне нравишься, конечно же, нравишься.

— Ну вот, опять плачешь. Господи, сплошной кошмар. А теперь-то в чем дело?

— Не знаю. Просто я себя как-то странно чувствую. Очень переживаю и волнуюсь. Наверное, это потому, что сегодня такой день.

— Ну, в таком случае простительно. Разрешаю попереживать. При условии, что твои волнения добрые. Я хочу сказать, благорасположенные ко мне. О боже, ты только посмотри на Энджи: по-моему, она крепко взяла в оборот этого вашего высокого соседа. Как ты думаешь, она сможет заставить его в себя влюбиться?

— Мне кажется, Энджи способна кого угодно заставить в себя влюбиться, — серьезно ответила Георгина, — но в данном случае я ее понимаю. Мартин похож на человека-загадку, какой-то он одновременно и страдающий, и… романтичный, как мне кажется. Он как будто знает какую-то очень глубокую и темную тайну, и притом такую, которую никогда никому не раскроет.

— Ну, если кто и сможет выудить у него эту тайну, так это Энджи, — резюмировал Кендрик. — Следи за собой, Георгина: минуту назад ты еще выглядела нормальной и веселой.

Она танцевала с Александром, когда к ним, протягивая вперед руки, словно для объятий, слегка нетвердой походкой подошла Энджи.

— Прекрасный вечер! Спасибо, что вы меня пригласили. Я себя почувствовала прямо членом семьи.

— Вы и есть член семьи, — отозвался Александр. Он явно испытывал к Энджи сильную симпатию. Георгину это раздражало и на протяжении всего вечера казалось ей чем-то вроде ложки дегтя в бочке меда.

— Да нет. — Энджи покачала головой. — Не совсем. Я ведь еще не миссис Прэгер, мне до этого еще очень далеко.

— Может быть, и так. Но я всегда воспринимал вас как члена нашей семьи. И Вирджиния считала вас одной из самых близких своих подруг. И я не забыл, как хорошо вы к ней относились. Так что… добро пожаловать назад.

Георгина смотрела на Александра во все глаза. Обычно он не был столь уж общителен, а в самые последние годы стал почти патологически стеснительным. Возможно, сейчас в нем прорезалась обходительность потому, что Энджи была частью и его прошлого, и это в какой-то мере вселяло в него спокойствие и уверенность.

— Доставьте мне удовольствие, разрешите пригласить вас на этот танец, — сказал он. — Георгина, дорогая, ты не возражаешь?

— Нет, конечно, — ответила Георгина, испытывая невероятное смущение. Она оглянулась вокруг, отыскивая взглядом, на кого можно было бы переключиться, и тут увидела миссис Викс, которая энергично, так, что ее сверкающие юбки разлетались в стороны, отплясывала с Кендриком.

— А ваша бабушка, Энджи, веселится вовсю, — заметила она.

— Да, — улыбнулась Энджи. — Спасибо вам всем, что вы и ее тоже пригласили.

Александр обнял Энджи, и они очень медленно закружились вместе под музыку; Георгина с некоторым смятением в душе смотрела, как Энджи всем телом прижалась к Александру, положив голову ему на грудь. Она явно была сильно пьяна.

Увидев, как она притянула голову Александра вниз и принялась что-то шептать ему на ухо, Георгина отвернулась.

Она подошла к одному из окон и стала смотреть в парк.

— Какая-то машина по Большой аллее едет, — произнесла она вдруг. — Интересно, кто это решил приехать в час ночи?

— Да кто угодно, — заметил подошедший Малыш.

— Пустите, я взгляну. — Макс принялся всматриваться в приближавшийся свет фар; он был очень бледен.

— Ты что, Макс, кого-нибудь ждешь? — Энджи с любопытством уставилась на него.

— Нет. Нет, никого.

К подножию парадной лестницы подъехала и остановилась машина; это был очень большой белый «даймлер» Из нее вышел какой-то мужчина и поднял голову, обводя взглядом дом.

— О господи, — пробормотал Макс.

— Что такое? — спросил Александр. — В чем дело, Макс, что здесь происходит? Дайте-ка я пойду выясню.

Он открыл дверь и посмотрел на лестницу и на стоявшую внизу машину. Георгина и Кендрик двинулись за ним следом.

Приехавший мужчина был очень высок и крепкого телосложения; одет он был в длинное пальто, наброшенное прямо на рубашку, и в ковбойские сапоги; секунду-другую он смотрел вверх, на приближавшегося к нему Александра, потом широко улыбнулся и медленно пошел ему навстречу. Дойдя до самой верхней ступеньки, он протянул руку:

— Лорд Кейтерхэм?

— Да. Чем могу служить? Заходите.

— Спасибо.

Мужчина вошел в дом; Георгина посторонилась, пропуская его, и пристально на него поглядела; она испытывала необычайно сильный страх и сама не понимала, что могло стать его причиной. Она на ощупь поискала руку Кендрика; тот взял ее ладонь в свою и сильно сжал, чувствуя охвативший ее страх и тоже не понимая, чем он вызван. Мужчина говорил с американским акцентом; когда он вошел, стало видно, что у него сильный загар, удивительно голубые глаза; что широкая, тщательно отмеренная улыбка обнажает идеальные зубы; что он полноват, что его светлые волосы уже тронуты сединой, а сапоги поношены и со стоптанными каблуками.

— Привет, — сказал он. — Я вижу, у вас тут вечеринка. Извините, если я не вовремя. Меня зовут Соамс-Максвелл, Томми Соамс-Мак-свелл.

— Да? — вежливо произнес Александр.

— А Макс тут? О, привет, Макс, вот и ты! Рад снова тебя увидеть. Я же обещал, что найду тебя, и вот, как видишь, нашел.

— Значит, вы знакомы с Максом? — спросил Александр.

— Разумеется, знаком. Можно даже сказать, близко его знаю. Макс, он ведь плоть от плоти, как у вас тут говорят. Верно, Макс?

Макс молчал. Лицо у него было зеленое, покрытое мелкими бисеринками пота.

— Боюсь, я чего-то не понимаю. — Голос Александра стал несколько менее вежливым.

— О да, простите. — Соамс-Максвелл снова широко улыбнулся. — Разумеется, не понимаете. Давайте-ка я немного введу вас в курс дела. Я… знал вашу жену, лорд Кейтерхэм. Очень хорошо знал. И с огромным огорчением прочел о ее смерти.

— Благодарю вас, — процедил Александр.

Георгина обратила внимание, что кулаки у него были сжаты, а подбородок напрягся и слегка выдвинулся вперед.

— Она обо мне никогда не упоминала?

— Нет, — твердо ответил Александр, — никогда, ни разу, это точно.

— Ну, когда-нибудь я вам расскажу. Сейчас-то я приехал к Максу. — Он посмотрел на Макса и опять улыбнулся. — Прекрасный молодой человек, а, лорд Кейтерхэм? Что вы скажете? Сын, которым можно гордиться, верно?

 

Глава 31

Георгина, 1984

Только на следующий день, когда они устроились втроем в библиотеке — Шарлотта, Малыш и она сама — и Шарлотта ясно и четко объяснила им, кто такой Томми Соамс-Максвелл, только тогда Георгина в полной мере осознала, насколько же угнетает ее вся эта мерзость. Именно Шарлотта, заявив, что теперь им необходимы совет и помощь кого-нибудь из взрослых, настояла на том, чтобы рассказать Малышу все, что они сумели узнать об историях своего появления на свет. Георгина вспомнила, какое дерзкое, вызывающее, почти злое выражение было накануне написано на лице Макса, как буквально на глазах сделался серым от потрясения Александр и как сегодня с утра он словно ушел в себя, погрузился в какой-то собственный, отстраненный от всех мир; она вспомнила, с какой ужасной легкостью, просто и более чем самоуверенно вошел в жизнь каждого из них Томми Соамс-Максвелл, — и, подумав обо всем этом, согласилась. Ей страшно не хотелось рассказывать все, что им стало известно, кому бы то ни было, даже Малышу, но Шарлотта была права: сами они, одни, уже не смогли бы справиться со складывавшейся ситуацией. «Этот человек опасен, — убеждала ее Шарлотта, — он может начать нас шантажировать, он вообще явно способен на что угодно. Может быть, мне даже придется обсудить все это с Чарльзом».

Малыш явно был расстроен и встревожен не меньше, чем они сами. После того как Шарлотта закончила свой рассказ, он очень быстро проглотил одну за другой три большие порции виски и теперь сидел, уставившись на племянницу, с необычайно грустным выражением лица.

— Не понимаю, — повторил он уже в который раз, — я просто ничего не понимаю.

— И мы тоже ничего не понимаем, — очень тихо проговорила Георгина, чувствуя, как задрожал ее голос.

— И отец не хочет обо всем этом говорить?

— Он не хочет говорить ничего сверх того, что уже сказал нам в самый первый раз. И ведет себя так, словно вообще ничего не случилось и мы ничего не знаем.

Малыш помолчал, потом тяжело вздохнул.

— Ну что ж, — проговорил он, — я не представляю, что обо всем этом и думать, но твердо знаю одно: ваша мать была очень незаурядным человеком и ей было в высшей степени несвойственно заниматься прелюбодеяниями да еще и плести при этом какие-то заговоры или интриги. У всего этого обязательно должно быть какое-то объяснение, надо его только найти.

— Да, наверное. — В голосе Шарлотты чувствовалось некоторое нетерпение. — Но пока мы его только ищем, дядя Малыш, не мог бы ты от имени всех нас поговорить с этим Соамс-Максвеллом? Мы страшно боимся, что он способен натворить бог знает что.

— Ну что ж… — Малыш задумался, помолчал немного. — Конечно, я поговорю, дорогая. Не знаю, будет ли от этого какая-нибудь польза, но попробую. Одно, по крайней мере, ясно: мы можем не спешить, он от нас никуда не денется. Теперь, когда он нас нашел, он уже не отстанет.

Георгина почувствовала, что на глаза у нее снова наворачиваются слезы; она нетерпеливо смахнула их тыльной стороной ладони. Малыш взглянул на нее и раскрыл ей объятия; Георгина заползла к нему на колени, словно ей было не двадцать лет, а всего только десять.

— Не расстраивайся, дорогая, — голос его прозвучал нежно и даже почти бодро, — не расстраивайся. Мы во всем этом разберемся. И все будет хорошо.

Георгине от всей души хотелось бы в это поверить.

— По-моему, все это как-то нехорошо, — произнесла Георгина. Она лежала в своей довольно просторной постели, голова Кендрика покоилась на ее обнаженной груди. — Вчера я слышала, как твой отец говорил моему, что мы с тобой словно брат и сестра.

— А по-моему, просто чудесно, — возразил Кендрик. — Если это и есть так называемое кровосмешение, то давай продолжим.

— Ну, вообще-то, мы не родные, а двоюродные. По-моему, в таком случае это не считается нарушением закона.

— Никакого закона мы не нарушаем. Ты просто все время думаешь о своих проблемах, о том, что у вас тут творится в семье.

— Ты бы тоже о них думал. — Георгина вздохнула.

— Да, наверное.

Она уже все рассказала ему. Он обнаружил ее в середине дня на террасе с тыльной стороны здания; она сидела там в одиночестве, раздраженная, со следами слез на лице. Макс с самого раннего утра повез Томми в дом на Итон-плейс, Шарлотта отправилась на верховую прогулку с Александром, которого вдруг обуяла жуткая непоседливость, а Малыш и Энджи уехали. В доме было пусто.

— Георгина, — проговорил Кендрик ласково и удивленно, — опять ты плачешь! Неужели же опять что-то стряслось?

И она вскочила со словами:

— Кендрик, ты же не знаешь, ты ведь ничего не знаешь!

Он протянул руки ей навстречу, она взяла его за руку, повела к озеру и там-то, бродя с ним по берегу, все ему и рассказала, и они сами не поняли, как почти сразу же после этого очутились в постели. Они будто свалились туда — с чувством облегчения, испытывая одновременно и страх, и радостное, лихорадочное возбуждение. Внезапная вспышка взаимного сексуального влечения охватила одновременно и Георгину, и Кендрика; эта вспышка родилась из ее обостренного эмоционального состояния, из той доброты и заботы, с какими отнесся к ней и к ее рассказу Кендрик, и из той совершенно необычной ситуации, в которой они все оказались; и все, что случилось потом, — разом настигшее обоих неожиданное ощущение, что они не просто добрые друзья, что все гораздо серьезнее, необычайно сильное, почти отчаянное стремление дать осуществиться охватившему их желанию; а потом радостное и необыкновенно приятное открытие того, сколь удивительно совместимы они в сексуальном отношении, насколько страстны, ненасытны, чутки и чувствительны по отношению друг к другу, насколько наделены воображением и лишены взаимной стеснительности, — все это на какое-то, правда очень короткое, время заставило Георгину позабыть ее страхи и несчастья.

Уже почти стемнело; они слышали, как Александр и Шарлотта вернулись с прогулки; притихли и затаили дыхание, когда Шарлотта постучала в дверь, позвала Георгину, подергала ручку и ушла. Потом Георгина что-то натянула на себя, отыскала Шарлотту, наговорила ей, что у нее страшно болит голова и она хочет как можно дольше поспать, и Шарлотта ответила, что да, конечно, они с Александром могут пока прекрасно побыть вдвоем; и Георгина, чувствуя одновременно и некоторую вину, и страстное желание как можно быстрее снова вернуться к Кендрику и тем радостям, которые он ей доставлял, снова скрылась к себе в комнату и нырнула в постель.

— Надо спускаться, — со вздохом проговорил наконец Кендрик, посмотрев на часы. — Я обещал Мелиссе поиграть с ней после ужина в «монополию». Да и Фредди здесь, а завтра нам всем уже уезжать. Сегодня мы последний вечер вместе, надо постараться провести его получше.

— О боже, — жалобно вздохнула Георгина, — мне так не хочется, чтобы ты уезжал. Что я буду без тебя делать?

— Все будет хорошо. — Кендрик нежно поцеловал ее в плечо. — Все будет очень хорошо. Вернешься в колледж. А на Рождество снова встретимся.

— До Рождества еще целая вечность.

— Ничего подобного. Я скажу дома, что хочу провести Рождество в Англии, с отцом; а ты сможешь ведь сделать так, чтобы нас всех опять пригласили, верно? По-моему, эта мысль всем понравится. Энджи вчера проявляла явное и даже очень сильное неравнодушие к твоему отцу.

— Энджи ко всем его проявляет, нисколько в этом не сомневаюсь, — язвительно заметила Георгина.

— Пожалуй, — мрачно согласился с ней Кендрик. — Мне почему-то не кажется, что отец сможет ее долго удерживать. А ты как думаешь?

— Не знаю. У них ведь все это продолжается уже довольно долго.

— Ну, будем надеяться. Отец заслуживает хоть немного счастья. Лично я не могу осуждать его за то, что он ушел от матери. Она с ним обращалась хуже, чем с кошкой. Без всякой любви и симпатии. Мне просто хотелось бы, чтобы его выбор пал на какую-нибудь… не такую холодную женщину, как Энджи. Хотя она и очень даже сексуальная.

Георгина внимательно посмотрела на него.

— Мне что, начинать ревновать? — с улыбкой спросила она.

— Абсолютно незачем. Я люблю высоких. Кто бы ни был твоим отцом, но росту он должен быть порядочного.

— Джордж… Мне кажется, его должны звать Джордж, — рассеянно произнесла она.

— Да? Почему?

— Ну, Чарльз и Шарлотта, Томми Соамс-Максвелл и Макс. Есть какая-то взаимосвязь. Конечно, это не так уж много для начала поисков.

— А знаешь, ты, может быть, права. — Он крепко обнял ее.

— Но, Кендрик, ты никогда и никому обо всем этом не будешь рассказывать, ладно? Ни Фредди, ни даже твоей матери, никому — хорошо? И пожалуйста, чтобы до Мелиссы ничего не дошло, даже полунамеками, понял? Представляешь, с каким удовольствием она бы стала об этом трепаться! Мне кажется, я не переживу, если все станет известно и превратится в предмет разговоров. Бедный папа, для него-то это и вовсе непереносимо, он никогда не сможет с этим смириться.

— Разумеется, я никому не скажу. Клянусь.

— И твой отец тоже не станет рассказывать, как ты думаешь?

— Не станет, я уверен, — успокоил ее Кендрик. У него уже голова начинала идти кругом: ему казалось, будто он угодил в дурную комедию последних лет Реставрации. — Он никогда этим не занимается. Он не сплетник. И он так сильно любил твою мать. Я просто не могу понять…

— Давай не будем об этом, пожалуйста, — перебила Георгина. — Я даже думать не хочу. Это все так ужасно. А что, если мой отец тоже какой-нибудь подонок вроде этого Томми?

— Не может быть, — ответил Кендрик, нежно целуя ее груди. — Твой отец должен быть очень, очень хорошим человеком. Я знаю.

На следующий день все разъехались. Шарлотта, к огромному удивлению Георгины, согласилась ненадолго задержаться, провести еще пару дней в Лондоне, обсудить с Малышом предстоявшее открытие лондонского отделения банка и дождаться результатов разговора, который должен был состояться у Малыша с Соамс-Максвеллом.

— Я смогу и с Чарльзом повидаться, это было бы очень здорово. Если понадобится, спрошу его совета. Тебе стоило бы с ним познакомиться, Джорджи, он тебе наверняка понравится.

— Ну что ж, может быть, когда-нибудь и познакомлюсь, — с сомнением в голосе отвечала Георгина.

— Надеюсь. Мне бы действительно очень этого хотелось.

В середине дня Георгина отвезла своих двоюродных братьев и сестру в Хитроу; под пристальным взором Мелиссы ей пришлось делать вид, будто она не испытывает к Кендрику ничего, кроме естественной родственной привязанности, а для нее такое притворство было непривычно и странно. Пока Мелисса и Фредди лихорадочно искали, что бы купить в подарок матери, Георгина с Кендриком успели наскоро попрощаться — но и только. Когда все, кого она провожала, двинулись на посадку, Георгина зашла в туалет и там расплакалась — к большому расстройству работавшей там индианки, которая принялась угощать ее шоколадным печеньем и вручила целую коробку «клинекса». После чего настроение у Георгины вдруг сразу заметно улучшилось, и она бодро отправилась назад в Хартест.

Александр поджидал ее, стоя на ступенях парадной лестницы. Он улыбнулся, обнял ее за плечи.

— Ты выглядишь усталой, дорогая. Пошли в дом.

— Да нет, ничего. Ты уже ужинал?

— Нет. Нет еще. Ждал тебя. — Он помолчал немного, как бы не решаясь заговорить. — Макс звонил.

— Да? И что он сказал?

— Только то, что у него все в порядке. И что он сожалеет о… о том, что произошло прошлой ночью. Что он и… Соамс-Максвелл поживут некоторое время в Лондоне. Он спросил, можно ли ему привезти этого человека сюда на уик-энд. Я ответил, что нет.

— И правильно. Хотя мне кажется, нам надо постараться полюбить его, — осторожно проговорила Георгина.

— Не вижу для этого никаких причин, — отрезал Александр, и выражение лица его при этом вдруг сразу же стало крайне холодным. — Почему это мы должны постараться его полюбить?

— Ну… потому что он… из-за того, кто он такой.

— Георгина, я, честное слово, не понимаю, о чем ты говоришь. Мистер Соамс-Максвелл просто один из довольно сомнительных друзей Макса. И мы абсолютно не обязаны его любить. Никоим образом.

— Да, — ответила Георгина. — Да, конечно. Ты прав.

Она вошла в дом, испытывая чувство определенной внутренней тревоги. Отец явно оказался гораздо более уязвимым и чувствительным ко всему этому, нежели они предполагали.

Ужинали они на кухне; после ужина Александр заявил, что очень устал и хочет немного почитать.

— А я поднимусь наверх, навещу Няню, — сказала Георгина. — Она теперь все больше и больше в одиночестве.

Александр нахмурился:

— Мне кажется, ей самой так больше нравится. Я бы не стал ее беспокоить. Я даже уверен, что этого не следует делать. — Впервые за все последние дни он показался Георгине взволнованным, даже возбужденным.

— Ну хорошо, — согласилась Георгина, которой вовсе не хотелось его расстраивать. — Пойду с тобой и тоже почитаю. Да и спать сегодня можно будет лечь пораньше.

Она отправилась вместе с ним в библиотеку и сидела там, но ей не читалось. Георгина пребывала в растрепанных чувствах и никак не могла сосредоточиться. Помимо того, что она и так постоянно тревожилась из-за Александра, расстраивалась из-за Макса, теперь ее волновали и наполняли ощущением какого-то беспокойного счастья еще и собственные отношения с Кендриком. Впервые в ее жизни секс, который всегда доставлял ей огромное удовольствие, обрел к тому же для нее еще и какой-то смысл, перестал быть только чисто физическим наслаждением, потаканием своим желаниям; это новое восприятие секса проникло в нее мягко и незаметно, превратилось в какое-то самостоятельное, очень приятное чувство — прямое и ясное, радостное и естественное — и очень сильное: настолько, что оно меняло все ее мироощущение, придавало смысл ее жизни, наполняло саму ее мужеством и надеждой. Она сидела, глядя на Александра, и в тысячный раз задавала себе вопрос, что же такое в браке ее матери побуждало поступать так, как она поступала; но сейчас впервые за все время Георгина в состоянии была думать над этим вопросом без чувства горечи и озлобления. Всему этому должно быть какое-то объяснение, и оно где-то и в самом деле есть; в тот вечер Георгине, только что открывшей для себя, что такое счастье, показалось, что и объяснение, когда они его найдут, может оказаться если не радостным, то, по крайней мере, терпимым.

Она взглянула на Александра: тот задремал над своей книгой. Выглядел он внезапно и очень сильно постаревшим, и у Георгины защемило сердце. Она подошла к нему, нагнулась и поцеловала.

— Пойдем, папа. Пора спать.

Он мгновенно проснулся — он умел пробуждаться так, в одно мгновение, сразу же включая в работу сознание, как будто бы и не спал вовсе, — и улыбнулся ей.

— Да, конечно. Спокойной ночи, дорогая.

— Спокойной ночи, папа.

Было еще не поздно; когда Георгина решила, что отец уже снова заснул, она поднялась наверх, в комнату Няни. Та сидела перед камином, молча вглядываясь в огонь, на коленях у нее лежала раскрытая книга.

— Что ты читаешь, Няня?

— «Гордость и предубеждение». Глупейшая книга. Дважды ее прочла. Не понимаю, чего в ней находят.

— Ну, раз так, может быть, стоит почитать тогда что-нибудь другое? — рискнула предположить Георгина; надо сказать, что подобный вызов Няниному отсутствию логики потребовал от нее немалой смелости.

— Ну уж нет, — отрезала Няня. — Надо дочитать до конца. А то в газетах о таких ужасных вещах пишут.

— Это верно. Тут ты права. Книги как-то безопаснее. Э-э… Няня?..

— Если ты хочешь спросить меня об этом человеке, — ответила Няня, — то не надо. Мне он не понравился.

— Ну, Няня, он никому из нас не понравился. Просто я подумала…

— Если он как-то связан с Максом, то здесь ему делать нечего, — перебила Няня. — У Макса никогда не было уважения к дому.

— Да… Для папы это все, конечно, очень тяжело.

— Да, — проговорила Няня. — Хотя, с другой стороны, можно сказать, что он сам виноват.

— В чем? — спросила Георгина. Сердце у нее застучало сильно и часто.

— Н-ну… в том, как он воспитывал Макса. Как баловал и испортил его.

— Няня, это не его вина. Честное слово, он в этом не виноват.

— Твоя мать тоже так говорила. — Выражение лица у Няни смягчилось. — Она мне всегда говорила: «Нянечка, это не его вина».

— Нянечка, расскажи мне, пожалуйста, все, что ты знаешь. Ну пожалуйста! Мне так нужно во всем этом разобраться!

— Да я, в общем-то, ничего и не знаю, Георгина. И никогда не знала.

— О нас ты знала.

— Да, знала. Но только это и больше ничего.

— И не знала, почему это все произошло?

— Георгина, я обещала твоей матери, что никогда вам этого не скажу. Она считала, что вам незачем об этом знать.

— Но, Няня, нам надо это знать. Действительно надо.

— Нет, не надо, — возразила Няня. — Вы хотите узнать. А это совсем другое дело. Я тебе всегда пыталась втолковать, Георгина, что есть разница между тем, чего хочется, и тем, что действительно нужно. А ты этого никогда не понимала. «Мне нужен новый велосипед». «Мне нужны новые санки». Не нужны они тебе были, ни то ни другое. Тебе их хотелось. Вот и знать тебе, Георгина, не нужно. Ничем тебе это не поможет. Уже слишком поздно.

— Но, Няня…

— Я не могу ничего сказать, — продолжала Няня, придавая своему старческому лицу самое жесткое и упрямое выражение, на которое только была способна. — Я обещала не говорить и не могу нарушить обещание. Скажу лишь одно, и это действительно важно. Не думай о нем слишком уж плохо. О лорде Кейтерхэме. Так тебе легче?

— Да нет, не легче, — со вздохом ответила Георгина.

 

Глава 32

Шарлотта, 1985

Как-то в конце марта, после обеда Фред III собрал всех партнеров у себя в кабинете (Шарлотта тоже была приглашена; ее это и тронуло, и заинтересовало) и сообщил им, что только что умер Джикс Фостер — совершенно внезапно, от сердечного приступа. Фред был очень расстроен; Шарлотта даже не могла припомнить, видела ли она его когда-нибудь в таком расстройстве. Когда он говорил, в его ярко-голубых глазах стояли слезы. «Все вы знаете, — сказал он, — что мы с Джиксом прошли вместе большой путь, дружили еще с Гарварда». На вкладах и счетах Фостера банк «Прэгерс» поднялся и вырос в то, чем он стал теперь; еще и поэтому кончина Фостера тоже вызывала у всех в банке печаль. «Для „Фостерс лэнд“ это тоже весьма прискорбный день», — подумала Шарлотта; она немного знала Джереми, сына и наследника Фостера-старшего, и ей пришла в голову непатриотическая мысль о том, что у двух Фостеров есть нечто общее с двумя Прэгерами, Фредом III и Малышом: в обоих случаях отцы были сильными людьми, образцовыми, хваткими и напористыми тружениками, а их любимые сыновья — избалованными, привыкшими потакать своим прихотям и слабостям, предпочитавшими развлечения, а не работу. Хотя, поправила она себя, Малыша нельзя уже считать потакающим своим желаниям, да и любимчиком тоже, даже наоборот: Фред самолично пригвоздил его к кресту и водрузил Малышу на голову терновый венец, сплетенный из недовольств и разочарований самого же Фреда. Но слишком уж долго он давал и позволял Малышу чересчур многое, чересчур сильно верил в него и надеялся на него; а Джикс Фостер вел себя точно так же по отношению к Джереми. Только Джереми удалось избежать распятия; а теперь вот он унаследовал целую империю, и ему предстояло в одиночку править ею.

Три дня спустя, уже ближе к вечеру она сидела на своем рабочем месте, зарывшись в бумаги, когда раздался негромкий стук в дверь. По заданию Гейба она искала способы выставить в наиболее выгодном свете финансовое положение одной компании, для которой они в то время подыскивали покупателя. «А сделать это будет нелегко», — предупредил ее Гейб.

— Шарлотта? Привет. — Это был Джереми Фостер.

— Здравствуйте, Джереми. — После того скандала из-за Майкла Браунинга она взяла для себя за правило только вежливо кивать важным клиентам при встречах с ними в пределах банка, и ничего более.

— А я заскочил переговорить с твоим дедом. Шарлотта, ты сейчас занята? Может быть, сходим куда-нибудь?

— Н-ну… не знаю… Я должна…

— Шарлотта, ну пожалуйста! Изабеллы сегодня вечером нет, и вообще мне сегодня очень грустно. А кроме того, я хотел с тобой кое о чем поговорить.

— Джереми, я не могу. Дедушка очень строго следит за тем… за тем, как я…

— Как ты что?

— Ну, чтобы я не переходила с клиентами на неофициальные отношения.

Джереми от души расхохотался:

— Ты шутишь?!

— Нет, не шучу. Честное слово.

— Ну, в таком случае я должен угостить тебя шикарным обедом, а потом раззвонить об этом на весь Нью-Йорк. Просто чтобы заставить его попсиховать. А еще скажу ему, что передаю контроль над «Америкен сабэбен» целиком и полностью в твои руки.

— Не делайте глупостей. Меня уволят.

— Он не может тебя уволить, милочка, ты член семьи. Знаешь что, пойдем чего-нибудь выпьем. Доставь радость человеку.

— Н-ну… ну ладно. Да мне и самой будет приятно.

Они отправились в «Оук-бар»; Джереми заказал бутылку шампанского.

— Прекрасно! — сказала Шарлотта. — Знаете, мне, кажется, действительно надо выпить. Ну, может быть, не все это, — осторожно добавила она.

— Все ты и не получишь. Даже и половины не получишь. — Он снова улыбнулся ей. — Ну, как твоя банковская деятельность, Шарлотта? Скоро станешь президентшей банка?

— Знаете, Джереми, иногда мне все это представляется каким-то сном. Я просто не могу воспринимать все это как нечто реальное. То, что я сижу в этом ужасном кабинете, за этим металлическим столом, подшиваю эти проклятые бумажки… Но вот настоящая банковская работа необыкновенно интересна, ее я очень люблю. Просто очень. Наверное, мало какая другая работа способна давать такое немедленное удовлетворение.

— Звучит весьма сексуально! — хихикнул Джереми.

— А это действительно какое-то сексуальное чувство, — ответила она совершенно серьезно. — Когда заключишь сделку, что-то свалишь с себя, настроение сразу подскакивает, испытываешь подъем, возникает ощущение победы, радость от того, что ты смогла что-то преодолеть; в общем, такое состояние, будто вот-вот полетишь.

— Интересно. Ну что ж, может быть, я занялся не тем, чем стоило бы. А этот спесивый молодой человек, с которым ты работаешь, Гейб Хоффман. Он тебе тоже нравится?

— Ну нет. Я его терпеть не могу, — заявила Шарлотта, которой в последнее время приходилось затрачивать все больше времени и усилий, чтобы убедить саму себя в том, что это действительно правда. — Господи, Джереми, это мне уже шампанское в голову ударило! Не говорите этого никому, ладно? Ни деду, ни Питу.

— Шарлотта, ну разумеется, не скажу. — Джереми казался искренне обиженным. — А по Англии ты здесь не скучаешь?

— Скучаю, — со вздохом призналась она. — И по своим домашним тоже. Особенно теперь, когда Малыш начал работать в Лондоне. Он мне тут сильно помогал, объяснял, поддерживал. Мне его страшно не хватает.

— Ну, это понятно. Он и для меня один из самых лучших друзей. Добрый старина Малыш, с ним всегда так весело. Наверное, мне скоро придется проводить в Лондоне чуть больше времени, чем раньше. Собственно, об этом я и хотел с тобой поговорить. Тебе известно, что он болен?

Шарлотта широко раскрыла глаза.

— Нет. Конечно нет. А что у него?

— Я точно не знаю. Сам он говорит, что это чепуха. По его словам, что-то с мускулами. Ты же знаешь, как он умеет не воспринимать вещи всерьез. Он бы и мне ничего не сказал, если бы я однажды не увидел, как он роется в бумажнике и не может достать деньги. В конце концов он взял взаймы у меня. И попытался сменить тему. Но я на него нажал, и он признался, что у него действительно бывают иногда такие затруднения, однако он уверен, что ничего серьезного тут нет. Правда, пообещал мне показаться специалисту. Я просто думал, что ты знаешь.

Шарлотта, нахмурившись, уставилась в свой бокал:

— Нет, понятия не имела. Правда, я его сейчас крайне редко вижу. Но завтра я с ним ужинаю перед тем, как он уедет. Попробую его порасспросить. И переговорю с Фредди. — Она вздохнула.

Джереми пристально посмотрел на нее:

— А что, Фредди тебе не нравится?

— Нет, почему же… Не знаю, правда, насколько я сама ему нравлюсь.

— Ну, если бы ты ему нравилась, он перестал бы быть самим собой. По-моему, это ужасный человек, — добавил он, широко улыбнувшись.

— Почему? — полюбопытствовала Шарлотта.

— Эта его манера держаться, как будто у него запор; точь-в-точь такая же, как у его матери. Я с ним даже просто поздороваться не могу без того, чтобы у меня не возникло ощущения, будто я совершил какую-то дичайшую глупость или бестактность. И, между нами говоря, мне он не кажется очень уж умным. Ну, может быть, он и умен, но во всяком случае он совершенно определенно не банкир. Я как-то спросил его мнение об одной маленькой фирме в Детройте, которая занимается изготовлением оконных рам и к которой у меня был тогда интерес, и он прислал мне записку на двенадцати страницах, где говорилось, что эта фирма ничего особенного собой не представляет. А потом твой приятель Гейб как-то случайно сказал мне, что эта фирма одной из самых первых стала использовать вторичный алюминий для изготовления оконных рам и что это очень выигрышный момент с точки зрения отношений с общественностью; и в результате я купил эту фирму. Только не говори ничего Фредди, хорошо?

— Господи, конечно не скажу. Мне своя жизнь дороже. Но я рада, что вы мне об этом рассказали.

Джереми рассмеялся и вдруг наклонился к Шарлотте и поцеловал ее в щеку:

— Какая же ты милая и хорошо воспитанная английская школьница. Даже и разговариваешь еще как школьница. Не меняйся, Шарлотта, не превращайся в одну из этих вундеркиндок с Уолл-стрит, ладно?

— По-моему, мне это не угрожает. — Шарлотта испытала замешательство и смущение: ее неожиданно сильно растрогали и этот поцелуй, и столь лестная оценка. Она так долго держала под жестким контролем все свои чувства, что ей самой уже стало казаться, будто они зачахли, засохли, скукожились, потеряли способность реагировать на любые проявления жизни. Шарлотта быстро поднялась и, глядя на Джереми сверху вниз, улыбнулась ему тщательно отмеренной, ни к чему не обязывающей улыбкой.

— Извините, Джереми, мне надо идти. Я еще должна переделать до завтра тысячу вещей, а в пять утра нам с Гейбом лететь в Майами на деловой завтрак. Не обижайтесь, хорошо?

— Только если ты обещаешь, что мы когда-нибудь снова так посидим. И скоро. Очень скоро.

— Джереми! Что скажет Изабелла?!

— На встречи со мной она бы тебя благословила.

Шарлотта уже готова была рассмеяться, но вдруг увидела в его глазах совершенно необычное для него выражение. Глубокую грусть.

— Что-то с ним действительно не так, — рассказывала Шарлотта Джереми на следующий день после того, как она ужинала с Малышом, — но он не хочет говорить, что именно. По-видимому, боится, что я могу кому-нибудь сказать. Фредди держался предельно холодно и, в общем-то, дал мне понять, чтобы я не лезла не в свое дело, но он явно сам ничего не знает.

— Я ведь тебе говорил, что Малыш обещал мне показаться специалисту, — ответил Джереми. — Надо только не спускать с него глаз и добиться того, чтобы он и в самом деле сходил к врачу. И нам нужно поддерживать постоянный контакт друг с другом. Мне сейчас придется на несколько недель уехать; когда я вернусь, я тебе позвоню и мы могли бы… поужинать вместе, как ты думаешь? И обсудить, как нам лучше всего следить за делами Малыша.

— Джереми, мне кажется, что ужинать ради этого совершенно незачем, — рассмеялась в ответ Шарлотта. — Но позвоните.

Джереми позвонил. Есть у нее какие-нибудь новости от Малыша или нет?

— Нет, никаких.

— Ну, мы все равно могли бы поужинать.

— Джереми, зачем?

— А почему нет? Ты хорошо поужинаешь, у тебя такой вид, что подкормиться тебе не мешало бы, я приятно проведу вечер, а клиенты и персонал «Элен» тоже будут в выигрыше: у них появится новая тема для сплетен.

— Джереми, вы же отлично понимаете, что именно сплетни меня и тревожат. И уж в «Элен» я с вами ни в коем случае не пойду.

— Ну и ладно, дорогая. Сходим в какое-нибудь тихое и спокойное место. Если это единственное, что тебя тревожит. Если хочешь, можем снять на вечер «люкс» в «Пьере».

— Не говорите глупостей, — засмеялась Шарлотта.

— Я и не говорю. А что, если организовать все у тебя дома? Мы могли бы заказать туда все необходимое.

— У меня нет своего дома. Я все еще живу вместе с дедушкой и бабушкой.

— Да, их дом не самое подходящее место. Ну, я что-нибудь придумаю, а потом позвоню тебе. Хорошо?

— Хорошо, — ответила Шарлотта, внезапно сдаваясь. После длившихся месяцами непрерывных унижений, которые она перенесла от Гейба Хоффмана, было уже просто невозможно сопротивляться, когда тебя хотели, желали так откровенно.

— Ты не пожалеешь, — сказал Джереми. — Обещаю.

Потом эти слова преследовали ее долгие-долгие месяцы.

Он позвонил ей снова в пять часов вечера.

— К восьми я присылаю за тобой машину. На Пайн-стрит или на Восьмидесятую улицу?

— А вы будете сами в этой машине?

— Возможно.

— Тогда лучше на Пайн-стрит. Надеюсь, мы не в какое-нибудь сверхшикарное место поедем, потому что у меня не будет времени переодеться.

— Мы едем в очень шикарное место. Но переодеваться незачем.

— Вы говорите загадками. Это что, тайна?

— Относись к этому просто как к игре. Я люблю игры.

— Ну ладно, — согласилась Шарлотта, глуповато улыбаясь в телефонную трубку.

В семь вечера Гейб вошел в кабинет, усталый и в плохом настроении после долгого разговора с Фредом, и попросил ее задержаться и закончить стенограмму совещания, которое он провел в тот день после обеда; волосы у него были сильно взъерошены, часов на руке не было. Шарлотта посмотрела на него, и сердце у нее упало. Вот черт! Если бы только она могла ненавидеть его и сейчас так же, как когда-то, в доброе старое время.

— Гейб, я не могу. Извини. У меня… — Она смешалась и смолкла, прекрасно отдавая себе отчет в том, что поступает сейчас в высшей степени непрофессионально.

— А в чем дело? У тебя сегодня на вечер что-то запланировано, да? — Он произнес эти слова так, будто она предполагала заняться какими-то самыми омерзительными извращениями.

— В общем-то, да. А что… очень важно, чтобы я задержалась?

— Да, очень важно. Я был бы вам крайне благодарен, леди Шарлотта, если бы вы смогли выкроить сегодня время. — Глаза его, более темные, чем обычно, смотрели на нее враждебно.

Шарлотта вздохнула:

— Ну ладно. Отменю свои планы. Разреши мне только сделать один звонок.

Гейб повернулся и молча вышел из кабинета; он даже не поблагодарил ее.

Она позвонила Джереми на работу, но того уже не было на месте. Домой ему, скорее всего, звонить не стоило. Ну что ж, придется спуститься вниз и все объяснить, когда он приедет за ней к банку. Видимо, само Провидение решило вмешаться и не дать ей провести этот вечер с Джереми, и ей следует быть благодарной за это.

Она занялась стенограммой. Гейб опять вернулся в кабинет и стучал по клавиатуре компьютера так, словно хотел убить его. Шарлотта была расстроена, злилась; а еще она нервничала из-за предстоящего появления Джереми. Ей было трудно сосредоточиться. Она сидела не поднимая головы, в животе у нее все сильнее урчало, она чашку за чашкой пила кофе, чувствуя, что Гейб наблюдает за ней и понимает, что ей не по себе. Ровно в восемь зазвонил ее телефон.

— Шарлотта, за вами машина. — Это был Дик, ночной вахтер.

— Спасибо, Дик. Сейчас спущусь. Извини, пожалуйста, — обратилась она к Гейбу с нотками сарказма в голосе, — я только схожу вниз и скажу бедняге приятелю, чтобы он ехал без меня.

— Я думал, ты ему позвонила.

— Позвонила. Но не застала.

— Ну хорошо. Только недолго.

Она сбежала вниз по лестнице. На улице, перед дверью банка, стоял длиннющий лимузин. Через окно на заднем сиденье видна была какая-то фигура. Шарлотта подошла к машине, постучала по стеклу и отскочила назад, когда оно плавно поехало вниз: на нее смотрела какая-то одетая в тряпье старуха, голова ее была повязана платком.

— Ой, извините, — проговорила Шарлотта. — Я думала…

— Нечего извиняться, — раздался откуда-то из-под тряпья театральный шепот, в котором тем не менее можно было узнать голос Джереми. — Забирайся в машину и поедем в спокойное укромное местечко. У меня есть тут для тебя приклеивающаяся борода… куда я только ее подевал…

— Ой, Джереми, — захохотала Шарлотта, — вы невозможны!

— Ничего подобного, — обиженно ответил он. — Не так-то просто было раздобыть весь этот маскарад. Я думал, тебе понравится. Давай, дорогая, забирайся в машину.

Водитель стоял у нее за спиной с ничего не выражающим лицом.

— Джереми, я не могу. Простите меня. Но я правда не могу.

— Почему?

— Ну… мне надо работать. Гейб хочет, чтобы я кое-что подготовила к завтрашнему утру.

— Чтоб он провалился! Скажи ему, что ты не можешь. Что у тебя есть более важные дела.

— У младшего персонала не может быть более важных дел.

— Черт возьми, Шарлотта, в один прекрасный день весь этот банк будет твой!

— Тогда тем более я не могу сейчас отказываться.

— Ну ладно, я тебя подожду, — немного помолчав, беззаботно заявил Джереми. Он улыбался, взгляд его скользил по Шарлотте. — Посижу здесь и подожду, пока ты освободишься. У меня тоже с собой много работы. И шампанское со мной. Так что все прекрасно.

— Джереми, но, может быть, вам придется прождать несколько часов. Я могу освободиться уже за полночь.

— Ничего. Я люблю поздно ужинать.

— Но…

— Шарлотта, иди и занимайся своей очень важной работой. А я подожду. Я никуда не денусь. Ты от меня так легко не отделаешься.

Он улыбнулся ей какой-то мальчишеской, располагающей улыбкой. Шарлотта мысленно сравнила ее с мрачной физиономией вечно погруженного в собственные размышления Гейба и улыбнулась Джереми в ответ, подумав: хорошо бы Джереми волновал ее чуть побольше, а Гейб — поменьше.

Когда Шарлотта вернулась в кабинет, Гейба там уже не было; на столе у нее был брошен проект стенограммы, который она перед уходом показала ему, с прикрепленной запиской: «Это надо переделать полностью». Почти каждая страница стенограммы была исчеркана его пометками, сделанными черной ручкой, крупным почерком. Шарлотта уставилась на бумаги, не веря собственным глазам. Она знала, что стенограмма была сделана хорошо и что она в целом была совершенно точной. И к тому же это ведь стенограмма. Подонок. Понимает, что ей хочется побыстрее закончить и освободиться, и нарочно все перечеркал, чтобы ей досадить. Ее вдруг захлестнула волна дикой ярости; ей страстно захотелось оставить ему коротенькую, лаконичную, но весьма многозначительную записку и уйти. Она даже начала уже писать ее, но потом бросила ручку и снова взялась за стенограмму. Плюнуть на нее нельзя, это не выход, можно только сделать как следует. Каждая победа Гейба — это ее поражение; уже хотя бы только поэтому она обязана побеждать. А победить сейчас означало сделать эту стенограмму как следует. И не показать ему, будто ее это как-то задело. Но когда-нибудь, в один прекрасный день… Шарлотта с большим трудом оторвалась от приятных мечтаний об этом прекрасном дне и заставила себя сосредоточиться.

Минут через десять Гейб вернулся, неся с собой коричневый пакет из плотной бумаги. Он положил пакет на свой стол и посмотрел на Шарлотту:

— Я подумал, что, может быть, ты захочешь кофе. И перекусить.

— Нет, спасибо, — отрезала Шарлотта. — Я занята, мне есть некогда.

Она разозлилась, услышав, что голос ее немного дрожит. Гейб пожал плечами и, сняв крышку со стаканчика с кофе, принялся разворачивать бутерброды.

— Как хочешь, — проговорил он с полным ртом.

— Мне довольно трудно здесь чего-нибудь хотеть, — ответила она.

Наступила тишина; потом Гейб вдруг рассмеялся. Шарлотта удивленно посмотрела на него: с ним это случалось нечасто.

— Я что, сказала что-нибудь смешное?

— Нет. Вообще-то, да. Немного.

— Рада, что сумела доставить тебе удовольствие, — процедила она.

Снова наступила тишина. Гейб сидел и рассматривал Шарлотту так, словно она была каким-то совсем новым для него предметом, который только что, в его присутствии внесли в кабинет и здесь оставили.

— Трахать тебя некому, — сказал он совершенно обычным голосом, как бы продолжая начатый раньше разговор.

Шарлотта пораженно уставилась на него. Впервые в жизни она поняла, что означает выражение «не верить собственным ушам».

— Что ты сказал? — выговорила она наконец.

— Я сказал, что трахать тебя некому. Чтобы ты немного успокоилась. А то ты сплошной комок нервов.

На его вызывающей, агрессивной физиономии появилось даже что-то отдаленно напоминавшее улыбку. Шарлотта сидела как каменная; ей хотелось бы испытывать чувства гнева, возмущения, ярости, но вместо всего этого где-то в самой-самой глубине души она лишь ощущала, как нарастает, все сильнее пульсируя, волна неукротимого сексуального возбуждения.

— И ты, как я понимаю, — ледяным тоном произнесла она, — готов предложить свои услуги.

Уже произнеся эти слова, она пожалела, что вовремя не прикусила язык. Она должна была проявить достоинство, притвориться оскорбленной, шокированной — все, что угодно, но только не отвечать ему подобной же грубой шпилькой, да еще такой, которая открывала возможности для продолжения оскорблений в ее адрес. Какой же дурой должна она ему теперь казаться: непроходимо глупой, грубой и неотесанной и, что хуже всего, самонадеянной и самодовольной. Она сама же подставилась для дальнейших насмешек и издевательств. Шарлотта почувствовала, как краска заливает ее шею.

Гейб в ответ минуту или две смотрел на нее, не говоря ни слова; потом сухо произнес:

— Нет, так далеко мои мысли не простирались, — и снова углубился в работу.

Когда она все закончила, была уже половина второго ночи. Гейб отпустил ее домой, а сам еще продолжал лихорадочно работать: сняв часы, как он поступал всегда, когда бывал чем-то всецело захвачен, он заглатывал одну банку диетической колы за другой, не отрывая взгляда от экрана компьютера. Сейчас он трудился над финансовыми разработками для одной из компаний, занимавшихся производством бумаги, курс ее акций на бирже рос, и нельзя было терять время. Шарлотта посмотрела на него, и ей стало даже немного грустно при мысли о том, что он и понятия не имеет, что заявил недавно нечто из ряда вон выходящее, нечто такое, что могло обидеть ее, унизить, оскорбить. Если бы она сказала ему об этом, возможно, в чисто интеллектуальном плане это бы его заинтриговало, даже удивило; но объяснять ему что-либо было бы совершенно бесполезно. Напрасная трата времени и усилий. Слишком уж он самонадеян, преисполнен мужского шовинизма и бесчувствен. Она вдруг ощутила сильнейшее облегчение оттого, что не закатила сцену, не отреагировала на его слова как-то резко, грубо, скандально, а, наоборот, повела себя мягко, что явно должно было оставить у него ощущение своей победы. В сотый, а может быть, даже в тысячный раз подумав о мести, которую она обрушит на него в один прекрасный день, Шарлотта взяла свои вещи и, не сказав ни слова, вышла из кабинета.

Она зашла в туалет, взглянула на себя в зеркало и вздохнула. Лицо бледное, под глазами легли темные круги от усталости, от макияжа почти ничего не осталось. Прическа растрепалась, юбка вся в складках. Ну что ж, по крайней мере, ее внешний вид должен оттолкнуть Джереми.

— Ты потрясающе выглядишь, — проговорил он. — Люблю усталых девушек. У них ослабленная сопротивляемость.

— У меня сопротивляемость высокая, и даже очень, — решительно возразила Шарлотта, опускаясь рядом с ним на заднее сиденье. Он успел избавиться от прежнего тряпья, и теперь на нем были «ливайсы» и бежевый кашемировый свитер. На полу лимузина стояло ведерко со льдом, а в нем бутылка шампанского.

— Какого черта вы там делали? — спросил он, открывая бутылку и наливая ей бокал. В голосе его слышался просто доброжелательный интерес и совсем не чувствовалось раздражения из-за того, что ему пришлось дожидаться так долго.

— Занимались расчетами, готовили проект контракта. Гейб еще остался.

— И часто вы так сидите с ним по ночам?

— Да. Очень часто. К сожалению.

Машина тронулась; Шарлотта отпила немного из бокала, представила себя со стороны, и ей показалось, что она смотрит какое-то скверное кино.

— Он тебе и в самом деле не нравится?

— Я его ненавижу. — Сказанные Гейбом слова снова совершенно отчетливо прозвучали у нее в голове. — Он груб, самонадеян и абсолютно бесчувствен. — Шарлотта услышала, что голос у нее немного задрожал, и вздохнула.

Джереми задумчиво посмотрел на нее:

— Он тебя чем-то расстроил, да?

— Нет! Н-ну… может быть. Джереми, пожалуйста, давайте не будем о нем говорить.

— О'кей. Будем говорить обо всем остальном, кроме него. Шарлотта, а как эта «китайская стена» у вас в банке, действует?

— И очень хорошо, — твердо ответила Шарлотта. — А что?

О существовании «китайской стены» — незаметного устройства для обеспечения безопасности и предотвращения утечек к клиентам той информации, которую банк передает своим дилерам, — она узнала в самый первый день своего пребывания в «Прэгерсе».

— Ну… явно есть очень много протечек. Кто-то мне тут говорил, что в некоторых банках уже разочаровались в этой «стене». Считают ее похожей скорее на занавес из рыбацкой сети.

— Джереми, я уверена, что вы не правы, а кроме того, я не хочу обсуждать дела банка.

— Да, я понимаю. Извини, если я тебя расстроил. Больше не буду.

— А куда все-таки мы едем?

— Ну… в одно приятное местечко, где можно хорошо поужинать.

— Джереми! Надеюсь, это не гостиница?

— Это не гостиница.

Машина тем временем въехала на Манхэттен; улицы, пустые в этот предрассветный час, казались вдвое шире, чем днем. Сразу же за Рокфеллер-центром они свернули вправо, проехали еще несколько кварталов и остановились. Шарлотта оглядела возвышавшееся над ними высоченное здание:

— Господи, где это мы? Здесь что, ваша контора?

— Не совсем.

— Джереми, ответом может быть или «да», или «нет».

— Ну, своего рода. Пойдем, дорогая, сейчас увидишь.

Шофер держал ей дверцу, но лицо его было еще более бесстрастным, чем прежде. Шарлотта вышла, позволила Джереми взять себя под руку и ввести в здание.

— Знаете, лучше бы вы все-таки объяснили, что это такое, — с некоторым беспокойством проговорила она.

— Через минуту все объясню. Пошли, лифт вон там.

Шарлотта подумала, что, если бы она была кем-то другим и если бы Джереми был не тем, кем был на самом деле, она ни в коем случае не согласилась бы войти сюда, опасаясь, что может стать жертвой нападения, изнасилования. Но в данном случае она считала себя (и убеждала себя, что считала правильно) защищенной собственным положением и положением Джереми. Она вошла в лифт, увидела, как Джереми нажал кнопку семьдесят третьего этажа. Лифт рванулся вверх; уши у нее заложило, к горлу подступила тошнота — она так и не сумела привыкнуть к нью-йоркским лифтам. Джереми стоял в противоположном от нее углу кабины и улыбался.

Кабина остановилась, они вышли в какой-то длинный и широкий коридор. Джереми достал ключ и отпер дверь слева от лифта.

— Заходи!

— Но, Джереми, где мы? Это что, ночной клуб?

— Нет, — ответил он с налетом легкого возмущения в голосе. — Это моя рабочая квартира.

Дверь открывалась в небольшую прихожую; оттуда вела еще одна дверь. Джереми легким толчком распахнул ее, не включая свет. Шарлотта пораженно вскрикнула. Ей показалось, что она стоит прямо посреди ночного звездного неба. Она очутилась в большой комнате, две стены которой были сплошными окнами: по-видимому, квартира находилась в угловой части здания, а само здание имело в плане какой-то очень сложный рисунок. И от открывшегося ей вида в полном смысле слова захватывало дух; прямо перед собой она увидела изящный, как будто сотканный из кружев, купол «Крайслера», чуть в стороне огромной острой иглой возвышался Эмпайр-стейт и десятки других небоскребов, сверкавших огнями на фоне темного неба. Пол и стены в комнате были мраморные, мебель практически отсутствовала, только возле окна стояли две большие кушетки. Шарлотта поняла, что где-то в стенах скрыты неяркие лампы: Джереми повернул выключатель у двери, и в комнате стало немного светлее. Откуда-то раздалось тактичное покашливание; Шарлотта обернулась и увидела стоявшего в дверях официанта при полном параде и в белом галстуке.

— Можно подавать шампанское, сэр?

— Да, Доусон, подавайте. Спасибо.

Доусон скрылся; Шарлотта посмотрела на Джереми, глаза у нее были широко раскрыты и сияли.

— Джереми, что происходит?

— Будем ужинать. Буквально через минуту. А пока выпьем. Спасибо, Доусон.

— Но где мы?

— Я же тебе сказал. В моей рабочей квартире. Вот здесь я работаю. Думаю, вынашиваю новые идеи. Если хочешь, можешь считать это своего рода студией. И когда засиживаюсь допоздна, домой уже не еду. Вот почему здесь кухня. Да, и кровать, конечно, тоже.

— Я так и подумала, что она обязательно должна где-нибудь тут быть, — ехидно заметила Шарлотта.

— Ты не о том подумала, — с обиженным видом возразил Джереми. — Кровать односпальная.

— Знаю я, что в Нью-Йорке называют односпальной кроватью, — усмехнулась Шарлотта. — В Англии бы на ней уместилась целая семья. Ну что ж, показывайте мне вашу студию.

Джереми вручил ей бокал шампанского и взял ее за руку.

— Она там, — проговорил он, снова выводя ее в прихожую.

Студия располагалась параллельно первой комнате и была почти такой же величины; в ней стоял огромного размера рабочий стол архитектора, на котором, однако, совершенно не было ни бумаг, ни карандашей, ни красок. Здесь же стояли два шкафа для хранения чертежей, письменный стол с компьютерным терминалом, по стенам было развешено несколько архитектурных планов. Комната не производила впечатления, что ею пользуются слишком часто.

— Очень мило, — сказала Шарлотта. — Как я понимаю, по ночам вы здесь бываете нередко.

— Пойдем поедим, — предложил вместо ответа Джереми, — ты ведь, наверное, умираешь от голода.

Доусон подавал за столом, до мелочей соблюдая все формальности; стол он извлек из кухни и накрыл в той комнате, где были окна во всю стену. Ужин оказался превосходным («Очень легкий, — предупредил Джереми, — потому что уже поздновато») и состоял из спаржи, лососины в тесте и летнего пудинга. «Я знаю, что пока еще только весна, но я люблю всегда смотреть вперед».

Шарлотте на самом-то деле не очень хотелось есть, но Джереми был настолько рад, что ему удалось организовать такой ужин, так удачно подобрать блюда, он так стремился доставить ей удовольствие, что отказываться было бы проявлением сущей неблагодарности. Она старалась пить как можно меньше, сознавая все опасности, которым может подвергнуться, если у нее хотя бы немного начнет кружиться голова; однако бокал шампанского, который она выпила в машине, и второй, выпитый уже здесь, сразу же по приходе, слишком уж быстро ударили ей в кровь. К тому времени, когда они доедали летний пудинг, Шарлотта уже пребывала в состоянии приятной прострации и весьма туманно представляла себе, где именно она находится, почему и зачем оказалась тут, а главное, как она будет добираться отсюда домой.

Если Джереми поставил своей целью лишить ее способности к сопротивлению, подумала она, то действует он правильно. Он не предпринимал никаких попыток соблазнить ее, даже не старался делать ей комплименты; он просто непрерывно говорил, весело и непринужденно рассказывая о себе и побуждая ее с такой же непринужденностью рассказывать о своей жизни; Шарлотта, которой только недавно казалось, что она так устала, что слова не сможет произнести, сама удивлялась тому, как легко и радостно вспомнила она сейчас свое детство, школьные годы, Хартест, свой дом и домашних, отношения с дедом, а потом, уже не столь радостно, заговорила о банке и своем месте в нем, о связанных с ним страхах и надеждах.

— Тут все так ужасно сложно. На словах так просто чудо получить в наследство это огромное золотое яйцо, да, наверное, это и в самом деле чудо; но это еще и жуткий кошмар. Столько людей из-за этого завидуют мне, относятся ко мне плохо; я и до сих пор, когда иду обедать, делаю глубокий вдох, прежде чем войти в столовую, хотя теперь у меня появились в банке друзья. Но врагов все равно гораздо больше.

— Бедняжка ты моя маленькая, — произнес Джереми, и взгляд его светло-карих глаз, казалось, был до предела наполнен сочувствием и состраданием. — А ты и не думала, что будет так тяжело?

— Это, конечно, глупо с моей стороны, но нет, не думала. Я, разумеется, понимала, что Фредди будет расстроен; но я ведь не претендовала на остальные девяносто девять процентов банка.

— Должен сказать, я этого не понимаю. — Джереми потянулся, чтобы подлить ей вина. Доусон давно уже незаметно скрылся где-то в задней комнате. — Я хочу сказать, «Прэгерс» ведь всегда передавался по наследству. Уже сколько раз… в четырех… даже пяти поколениях. И никто не относился плохо ни к Малышу, ни даже к Фредди.

— Да, но я-то ведь не принадлежу к Прэгерам. Я неизвестно откуда взявшаяся англичанка, девчонка с весьма сомнительными правами, всего-навсего любимая внучка своего деда, и только. И я этим пользуюсь, стремлюсь урвать то, что мне не принадлежит, получить блага, которые не заработала, ну и так далее.

— Это чьи слова? Гейба?

— Да. И всех остальных тоже. Просто Гейб единственный, кто их говорит прямо, вот и все.

— Ну что ж, этот молодой человек явно отличается большим обаянием, — весело проговорил Джереми. — А твой дед обо всем этом знает?

— Нет. — Шарлотта с тревогой посмотрела на Джереми. — И не должен ничего знать. Он уже и так чуть не убил меня за, как он выразился, скулеж перед клиентом.

— Расскажи-ка мне об этом.

Она рассказала; и поскольку она была страшно усталая и испытывала сильнейшее эмоциональное перенапряжение, то, вспомнив тот день, когда ее так грубо не пригласили на рождественский обед, и ту боль, которую она тогда испытала, почувствовала, как глаза ее вдруг сами собой наполнились слезами. На лице Джереми была написана сама нежность.

— Бедняжечка. — Он накрыл ее руку своей. — Как жестоко. Жаль, что меня там не было.

— Тогда было бы еще хуже, — слабо улыбнулась ему в ответ Шарлотта, торопливо выдергивая свою руку. — Я бы и вас всего обревела.

— А я бы вытер твои слезы, отвез бы куда-нибудь, где можно изысканно и хорошо пообедать, и тогда ты бы больше уже не плакала.

— Что ж, — Шарлотта вздохнула, — тогда вас там не было.

— А тебе никогда не приходила в голову мысль все это бросить? Вернуться назад в Англию и заняться чем-нибудь другим?

— Нет, — коротко ответила она. — Ни на секунду.

— Ну, ты мужественная девочка. А почему нет?

— Во-первых, потому, что мне нравится банковское дело. А во-вторых, потому, что я не позволю им взять надо мной верх.

Попозже, и сильно попозже, он принялся рассказывать о себе. Шарлотта совершенно не представляла себе, который шел час; она вообще утратила способность ориентироваться в окружающем, ей казалось, что она очутилась в каком-то странном мире, где не было привычных измерений времени и пространства. Она уже не чувствовала себя больше усталой, а впала в состояние странной спокойной отрешенности. Они пересели на одну из кушеток; по просьбе Джереми Доусон принес большой кофейник горячего кофе. Шарлотта посмотрела на него и спросила, нельзя ли принести ей чаю.

— Очень по-английски. Конечно можно. Можно, Доусон?

— Разумеется, сэр. — Он появился через пять минут с серебряным подносом, на котором стояли чашка, молоко, сахар, чайник с горячей водой и вазочка, где горой лежали пакетики всевозможных чаев: тут были и китайский, и индийский, и фруктовый, и цветочный — какие только душе угодно. Поставив перед ней поднос, Доусон слегка поклонился и опять исчез.

— Наверное, если бы я попросила «Хорликс», он бы и его принес, — хихикнула Шарлотта.

— Разумеется, принес бы. Для этого он здесь и находится.

— А не для того, чтобы присматривать за несчастными девушками?

— Я тебя вовсе не считаю несчастной, — ответил Джереми, очень серьезно посмотрев на нее. — И потом, нет, не за этим. Если нужно, он умеет очень хорошо закрывать глаза.

— Понятно. — Она задумчиво разглядывала его. — Какой же вы испорченный! И каково, мистер Фостер, ощущать себя человеком, у которого все есть?

— Откуда мне знать? — пожал он плечами. — У меня-то ведь с таким человеком ничего общего. — И принялся долго и пространно разубеждать ее в том, будто бы у него действительно все есть и, следовательно, он и в самом деле счастлив. Разумеется, у него есть все, что можно купить за деньги, согласился он, но этого еще далеко не достаточно.

Шарлотту, которая выросла рядом с большим, однако не принадлежавшим ей богатством, тем не менее заинтриговали его рассказы о личных самолетах, готовых в любой момент умчать его туда, куда он скажет; об острове, который приобрели специально для того, чтобы принимать там гостей, и которым пользовались только два дня в году; о доме на Ямайке, где так пока никто и не жил со дня постройки; о легионах слуг в каждом из домов, о телохранителях, яхтах, вертолетах, о бесконечных приемах, прекрасных женщинах, о вечной погоне за наслаждениями. Он не хвастался, а говорил обо всем этом спокойно, почти с грустью.

— Единственное, чего мне всегда хотелось, — заключил он, — так это любви.

— Но вы ведь уже восемь лет как женаты на Изабелле, — заметила Шарлотта. — Разве это ничего не значит?

— Это значит, что мы отлично устраиваем друг друга, — ответил он. — Я ничего не требую от нее, а она от меня, лишь бы все выглядело благопристойно в глазах общества. Раз в неделю наши секретари координируют наши планы, и в результате возникают всякие обеды, приемы, собрания, совместные выходы и поездки. Но мы два одиноких человека. По крайней мере один из нас уж точно одинок.

— И чего же вы ищете? — спросила Шарлотта с интересом.

— Ну, — ответил он, протянув руку и потрепав ее легонько по щеке, — лично я без устали ищу любовь.

В комнате повисла долгая тишина; голова у Шарлотты очень медленно и приятно кружилась.

— А если бы вы нашли любовь, — проговорила она, — могло бы что-нибудь измениться? Могли бы вы с Изабеллой перестать устраивать друг друга?

— Ну, этого я сказать не могу. — Джереми взял и поцеловал ее руку. — Я ведь еще ни разу не встретил любовь. Бывал иногда к ней близко, даже очень близко, но так и не встретил.

— Если бы речь шла обо мне, — Шарлотта подлила себе чая, чтобы протрезветь, — последовательность должна была бы быть немного иной. Мне бы не улыбалось начать помогать вам в поисках любви, а потом оказаться низведенной до одного из вопросов во время ежедневной встречи секретарей.

Джереми посмотрел на нее, глаза у него стали очень темные и глядели испытующе, почти жестоко.

— Могу тебе обещать, — произнес он, — что если мы действительно найдем любовь, ты и я, то у меня появится желание все изменить, и очень быстро. Действительно очень быстро.

— Не думаю, Джереми, — возразила Шарлотта, смущенная и почти испуганная тем поворотом, который принимал их разговор, вообще всем этим вечером и убеждавшая себя, что, как ни приятно слышать подобные речи, нельзя забывать, что имеешь дело с мастером по части таких разговоров, великолепно знающим, куда и как их направить. — Не думаю, что это может когда-нибудь случиться. — Она поднялась довольно решительно. — Замечательный был вечер. Просто замечательный. Но… — она посмотрела на часы, — пять утра. К семи я должна быть на работе. Не могли бы вы распорядиться, чтобы ваш очень скромный шофер отвез меня домой?

Джереми посмотрел на нее и вздохнул:

— О боже, опять английская школьница. Такая благоразумная.

Шарлотте стало ужасно больно и обидно, у нее было такое ощущение, будто ее ужалили: ярлык благоразумной школьницы постоянно висел на ней, причиняя множество страданий; она вспомнила, как часто Гейб отпускал в ее адрес насмешки и ядовитые колкости на этот счет, да и ее брат тоже. Шарлотта вспыхнула и почувствовала, как слезы подступают у нее к глазам. В голове у нее внезапно прояснилось.

— Извините. — Она отвернулась. — Извините, что я такая английская и такая благоразумная. Я не всегда делаю это нарочно.

— Шарлотта, — Джереми говорил очень мягко, — прости меня. Я не хотел тебя расстраивать. Мне нравится в тебе эта английскость, честное слово, нравится. Мне она кажется очень… милой.

— Правда? — со вздохом спросила Шарлотта. — А большинству нет. Большинство считает ее просто ужасной.

— Ну, что касается меня, то я так не думаю. И хочу поблагодарить тебя за то, что ты меня выслушала. Что была сегодня со мной. У нас получился изумительный… вечер. Ты приедешь ко мне сюда еще раз? Когда-нибудь?

— Н-не знаю… может быть. Я как-то не очень уверена, что это самая удачная мысль.

— А ты очень уверенный в себе человек, да? — Он встал и теперь задумчиво глядел на нее сверху вниз. — Очень уверенный в себе. Я тебе завидую.

— Джереми, — воскликнула Шарлотта, улыбаясь ему в ответ и искренне не поверив его словам, — ну как вы можете говорить такое?! Вы ведь и сами далеко не бедный и застенчивый, вечно краснеющий кавалер. Это у нас в Англии так говорят, — добавила она.

— А вот здесь ты ошибаешься. — В глазах Джереми снова появилось выражение глубокой грусти. — Очень ошибаешься. Я бы что угодно отдал за то, чтобы быть уверенным в себе, чтобы знать, чего я хочу. Ты-то это явно знаешь. Но при таком отце, какой был у меня, очень трудно обрести такую уверенность. Даже когда он умер.

— Вы должны сильно скучать по нему, — сказала вдруг Шарлотта.

— Да, — подтвердил он, — я и скучаю. Очень сильно. Возможно, он и подавлял меня, и многого требовал, но это был самый добрый человек, какого мне приходилось видеть в жизни. Я себя чувствую без него очень уставшим, как будто лишившимся сил. Отношения с отцом всегда очень важны, и они совсем особенные, правда?

Шарлотту внезапно охватила неодолимая грусть — не только из-за того, что Джереми показался ей таким одиноким и столь искренне переживающим смерть отца, но и потому, что ее собственный и несчастный полуотец, которого она так любила, тоже фактически не участвовал сейчас в ее жизни; она подумала и о настоящем своем отце, о всех тех годах, которые они прожили друг без друга, — и глаза у нее при этих мыслях снова наполнились слезами. Джереми подошел, тихо и нежно обнял ее: «Шарлотта, Шарлотта, бедняжка, не плачь, не надо», — и вся накопившаяся в ней печаль, вся ее усталость, возбуждение от странной и непривычной обстановки, в которой она оказалась, и осадок от неприятного разговора с Гейбом накануне вечером, — все это вдруг наложилось одно на другое, слилось, превратилось в нечто необыкновенно мощное и всеподавляющее, и прежде чем она успела хотя бы только начать разбираться, что же это такое, она уже ощутила это нечто, и оно потрясло ее; и Джереми тоже почувствовал и понял это, прижал ее к себе еще сильнее, очень тихо, шепотом повторил ее имя и начал целовать ее, нежно и ласково; и Шарлотта, вдруг испугавшись, вспомнила об осторожности и резко отстранилась. Что бы ни произошло, пусть он обидится и даже рассердится, но она не должна, не может позволить всему этому зайти еще дальше. Это очень опасно, это просто каприз и глупое упрямство с ее стороны, и ей надо как можно быстрее, прямо сейчас уходить отсюда, чтобы не произошло ничего плохого.

— Ну вот, опять, — прошептал он, поглаживая ее волосы, — опять эта холодная и сдержанная английская девочка. — И Шарлотту при этих словах будто окатило волной гнева и боли, которые каким-то непостижимым образом только усилили ее желание, и она в тот же момент позабыла про все, про всякий здравый смысл, про любую осторожность, и не столько для удовлетворения желания, становившегося все более жгучим, сколько просто ради того, чтобы избавиться от преследующего ее всю жизнь ярлыка, ужасного, давящего ярлыка примерной школьницы, она снова прижалась к Джереми и ее влажные губы, уже нисколько не сдерживаясь, принялись сами искать встречи с его губами.

Она сама не поняла, когда и как вдруг очутилась на постели в комнате позади студии, и Джереми в перерывах между поцелуями, которые становились все более страстными, очень ласково и очень аккуратно снимал с нее одежду, делая это с проворством и мастерством, явно свидетельствовавшими о большой практике; не поняла она и того, каким образом оказалась вдруг обнаженной, совсем-совсем обнаженной, и он тоже; он стоял на коленях, возвышаясь над ней, улыбался, и все ее тело страстно хотело его, жаждало ощутить его в себе. Шарлотта чувствовала, как нарастает, крепнет в ней это желание, как оно становится все больше, подобно медленно раскрывающемуся цветку; нежная, влажная и горячая, она жаждала принять его в себя, и теперь ей уже легче было бы выпрыгнуть из огромного окна прямо в ночное небо, чем пойти наперекор своему желанию. Она раскрыла объятия, и он опустился в них, плавно и осторожно лег на нее; теперь она чувствовала, как увеличивается его пенис, как он все крепче давит на нее, продвигается к ней, начинает постепенно входить в нее, и она сделала осторожное движение, как бы устремившись ему навстречу. Джереми принялся целовать ее груди, чуть прикасаясь к ним губами, осторожно и неторопливо, как бы дразня кончиком языка ее соски; иногда он отрывался на секунду, чтобы бросить на нее взгляд, а потом опять продолжал целовать ее — ласково, томно, необыкновенно нежно, — и с каждым его поцелуем, с каждым прикосновением желание охватывало ее все сильнее, оно прокатывалось по всему ее телу волнами то жара, то сменявшей его почти физической боли. Шарлотта раскрывалась ему навстречу, все глубже и глубже принимая его в себя, отвечая ему все более страстно и энергично, и чувствовала, как это огромное желание уже не давит, но будто уносит ее, как оно побуждает ее все сильнее хотеть его, стремиться ему навстречу. Тогда Джереми стал медленно и ласково целовать ее в губы, а его руки оказались под ней и, слегка сжимая, поглаживали ее ягодицы. Шарлотта уже не видела и не слышала, не замечала вокруг ничего, абсолютно ничего, ее охватила какая-то особая сосредоточенность, не только физическая, но и душевная, сосредоточенность, все сильнее и сильнее требовавшая облегчения, высвобождения. Теперь она лихорадочно двигалась навстречу Джереми, повинуясь какому-то очень быстрому ритму, почти рывками, тело ее выгибалось, голова запрокинулась назад, она не воспринимала сейчас ничего, кроме позывов собственного тела; все ее физическое существование сконцентрировалось в эти минуты только на предчувствии приближавшейся кульминации, и наконец у нее как будто вспыхнуло перед глазами что-то очень яркое, в ушах раздался гром, она вскрикнула, потом еще и еще раз, движения ее участились, и вот на нее свалилось, словно дар свыше, это необыкновенное ощущение, почти до боли сильное и приятное, оно обрушивалось на нее снова и снова, расходясь по всему телу бесконечными волнами радости и удовольствия; но вот оно ослабло, постепенно сошло на нет, все кончилось. Шарлотта открыла глаза и увидела прямо над собой лицо Джереми; он улыбался ей, ласково и нежно, но с каким-то странным торжеством во взгляде; и с острой болью, которая мгновенно и безжалостно вытеснила собой ощущение радости, Шарлотта сразу же, в ту же секунду, поняла совершенно отчетливо и ясно, какой опасный поступок она совершила.

 

Глава 33

Малыш, 1985, начало весны

Малыш сидел в кресле и слегка потел. Ему казалось, что осмотр длится феноменально долго. Теперь вот врач принялся изучать его глаза, внимательно исследовал вначале один, потом другой, непрерывно бурча что-то себе под нос и время от времени произнося «гм-гм». У Малыша вдруг возникло сильное желание скорчить ему рожу.

— Так, ну что ж. Ничего серьезного… будем надеяться. Наверное, вы просто слишком переутомились. Чересчур много работаете. И не будем забывать, что у вас был ведь инфаркт… когда?., два года назад. Давайте-ка я запишу вас на эту неделю к невропатологу, и пусть он вас хорошенько проверит. Когда, вы сказали, вы стали временами замечать такое онемение? Пару месяцев назад, да?

Выйдя от врача, Малыш медленно и без цели двинулся по Харлей-стрит; самочувствие его после консультации вроде бы немного улучшилось. В конце концов, врач знает, что говорит. Если бы у него было действительно что-то серьезное, что вызвало бы у врача настоящие опасения, его бы в тот же день уложили в больницу. Врачи всегда действуют именно так. И чем дольше они сами с тобой возятся, тем меньше оснований считать, что у тебя что-то серьезное. Да в общем-то никаких серьезных симптомов у него и нет. Если бы у него и вправду дела были плохи, то после такого долгого осмотра его бы просто не отпустили. Все это продолжается у него уже несколько месяцев, и за это время ему определенно не стало хуже. Ну, может быть, если и стало, то только самую малость. Всего-навсего изредка возникающее в правой руке какое-то онемение, окоченение, так что трудно бывает достать ключи, вставить их в замок. Настоящая-то его проблема в другом: просто после инфаркта он стал ипохондриком. А работает он действительно очень много, особенно сейчас, перед предстоящим в апреле открытием лондонского отделения «Прэгерса». Слишком много. И жизнь у него сейчас нелегкая. Малыш поднял руку, подзывая такси, и отправился в свою контору на Сейнт-Джеймс-стрит.

Подумав о предстоящем открытии отделения, Малыш тут же вспомнил и об Энджи, и о той ссоре, что произошла между ними накануне вечером. Малыш тогда высказал ей претензию, что не чувствует с ее стороны той поддержки, которая ему необходима, и что ее собственная работа могла бы в нынешних обстоятельствах хотя бы отойти на задний план. Она теперь обеспечена, никакая работа ей не нужна, и не столь уж многого он от нее просит. На что Энджи ответила ему, что просит он как раз очень много, что ей нравится ее работа, что для нее она так же важна, как для Малыша его паршивый банк, который, кстати говоря, он всего лишь получил в наследство, а не создал сам; и вообще, хотела бы она знать, чем это и как она теперь обеспечена? Мэри Роуз категорически отказывается дать Малышу развод, и потому она, Энджи, сейчас ничуть не ближе к тому, чтобы стать миссис Прэгер, чем десять лет назад. Но теперь у нее двое детей, о которых она обязана думать, и она отнюдь не собирается ставить под угрозу свое благополучие, соглашаясь на полную зависимость от мужика, кем бы он ни был.

Малыш возразил, что он не какой-то мужик, а фактически ее муж, отец ее детей и вправе поэтому претендовать хоть на какую-то поддержку с ее стороны. Энджи ответила, что если он ждет от нее поддержки, то и сам мог бы для нее что-нибудь сделать, например, передать ей часть своих акций «Прэгерса». Возможно, тогда бы она смогла почувствовать себя чуть более обеспеченной.

Она уже не впервые высказывала ему эту идею, и Малыш, тоже уже не впервые, ответил ей, что о подобном не может быть и речи, что мысль эта только плод ее разгоряченного воображения и не более. В ответ на что Энджи послала его на три буквы и отправилась спать в комнату для гостей.

«Неудивительно, — подумал Малыш, — что меня постоянно изнутри что-то гложет».

Его секретарша, симпатичная девушка по имени Кейти Прайор, обладательница весьма вдохновляющих ножек, уже дожидалась его с большим кофейником свежезаваренного кофе («Главной вашей обязанностью будет научиться варить кофе, я не могу пить эту быстрорастворимую гадость», — предупредил Малыш, принимая ее в свое время на работу) и с несколькими сообщениями.

— Звонил доктор Куртис. Спрашивал, сможете ли вы прийти в пятницу. И еще звонила ваша жена.

— Моя жена? Это… — Малыш смущенно смолк.

— Звонок был из Лондона, мистер Прэгер, — поспешила ему на помощь Кейти.

— Хорошо. Соедините меня с ней. Она должна сейчас быть у себя на работе. Номер у вас есть, милочка, да?

— Да, мистер Прэгер. Ой, и еще звонил какой-то мистер Соамс-Максвелл. Сказал, что хочет с вами переговорить.

— О боже, — произнес Малыш.

Энджи говорила с ним крайне холодно. Сегодня вечером ее не будет дома. Она надеется, что Малыш не возражает. Малыш почти так же холодно ответил, что нет, нисколько, и предупредил ее, что на уик-энд он улетает в Нью-Йорк, на очень важное заседание правления банка.

После этого он позвонил Соамс-Максвеллу.

— Малыш! Привет! Спасибо, что перезвонили. Я хотел спросить, не могли бы мы встретиться?

— Не думаю, — устало ответил Малыш. — А о чем вы хотели поговорить?

— Н-ну… меня немного беспокоит Макс. Я не хотел тревожить из-за этого его… Александра. Конечно, может быть, мне придется в конце концов пойти и на это. Но я подумал, что, возможно, вначале лучше поговорить с вами. Давайте встретимся где-нибудь в баре, я угощаю.

— Спасибо, — ответил Малыш, — я могу выпить и на свои.

— Ну что ж, придется звонить Александру. Шарлотта говорила мне, что он сейчас не очень здоров.

— А когда вы разговаривали с Шарлоттой?

— Несколько дней назад. Я стараюсь все время быть в курсе событий. Конечно, я бы мог поговорить и с Георгиной. Она, наверное…

— Нет, — перебил Малыш, вспомнив, как смертельно побледнела Георгина и какими огромными, испуганными и несчастными глазами смотрела на него в то утро после дня рождения Александра, когда она и Шарлотта рассказывали ему, что им удалось узнать о Вирджинии. Он обязан заботиться об этих детях! Все-таки это дети его сестры. — Нет, не надо. Давайте встретимся. Где вы предлагаете?

— В «Американском баре» в «Савое». Где же еще?

Малыш дошел из своей конторы до «Савоя» пешком. Второй раз за день он почувствовал, что ему не хватает свежего воздуха и физических упражнений. Он приходил в ужас от этих встреч с Соамс-Мак-свеллом и боялся их. Предстоявшая была уже третьей. И дело было не только в том, что человек этот вызывал у него крайнюю неприязнь как сам по себе, так и тем, что сумел загнать их всех в угол; но от одной мысли, что у Вирджинии могла быть с ним близость, Малыша в прямом смысле слова начинало тошнить. Вначале он яростно, вопреки всем фактам и доказательствам, сопротивлялся; они сидели в «Савое» — Соамс-Максвелл настаивал, чтобы все их встречи происходили только там, — и Малыш убеждал его, сам стараясь поверить собственным словам, что ничего не известно точно, нет никаких доказательств и потому нет никаких оснований чего-либо с них требовать. В ответ на что Соамс-Максвелл подался к нему и с сочувственной улыбкой произнес:

— А я думаю, что есть. Ваш зять, лорд Кейтерхэм, не отец Максу, это точно. Макс сам мне об этом сказал. Между вашей сестрой и мной были… как бы это сказать… очень близкие отношения. Которые продолжались много лет, но особенно интенсивными были как раз в то время, когда… ну, когда должен был быть зачат Макс. Он похож на меня внешне. Он похож на меня и по характеру. Чем больше я его узнаю, тем мне это очевиднее.

— Боюсь… — начал Малыш.

— А я не боюсь, — улыбнулся ему Соамс-Максвелл. — Честно говоря, я даже радуюсь. Но если хотите, можем сделать анализы. Если это вам поможет… проявить ко мне больше взаимности.

— Какие анализы?

— Крови, тканей. Насколько я понимаю, их сейчас делают очень точно.

— Ну, — ответил ему тогда Малыш, — это мы сможем обсудить в следующий раз.

Они оба замолчали. Потом Малыш спросил:

— А когда… когда вы ее видели в последний раз? Мою сестру? — Слова вырвались у него сами, помимо его воли, он сознательно не хотел об этом спрашивать и пытался удержать себя от этого вопроса.

— Э-э… в то лето, когда она умерла. Она прилетела на пару дней в Ки-Уэст. Мы с ней походили тогда на яхте, порыбачили. Она была исключительной красавицей.

— На вашей яхте?

— Ну нет. Свою я продал… когда?., в семьдесят пятом. А чтобы нанять ту яхту, я потратил свои последние деньги. Вот как я ее любил.

— После этого вы и переехали в Вегас? Чтобы восстановить потерянное?

— Нет. Нет, я еще долго болтался между Ки-Уэстом и Нассау. Через год после яхты я продал свой дом на Кубе. Жил по большей части у друзей; знаете, это можно делать очень долго. Потом кто-то из них переехал, кто-то умер. Моя жизнь все время менялась. Но ваша сестра в ней присутствовала постоянно. Она так хорошо ко мне относилась, была так верна и преданна, с ней всегда было так весело и интересно. А теперь… ну что ж, теперь у меня есть Макс. И я этому очень рад. Очень рад, честное слово.

— Да, — кивнул Малыш. — Могу понять.

— Я знаю, — проговорил Соамс-Максвелл, снова широко и ослепительно улыбаясь, — знаю, вы думаете, что я пытаюсь сейчас из всего этого что-то выжать. Подоить Макса.

— Даже не понимаю, — ответил Малыш, презрительно глядя на него, — с чего вам могла прийти в голову подобная мысль.

— Ну… мне так показалось. Значит, я был не прав. Но так или иначе, а подобных целей у меня нет.

— Вот как. — Что касается Соамс-Максвелла, у Малыша не было никаких заблуждений на его счет; он, безусловно, вовсе не собирается отпустить их с крючка; однако тактика этого человека начинала вызывать некоторое любопытство. Он что, и вправду думает, что они его примут, включат его в число своих друзей?

— Мне просто нужен дом. Хороший дом. В моем возрасте, а я немного старше вас… уже не хочется болтаться по дешевым гостиницам в таких местах, как Вегас. Особенно если знавал в своей жизни кое-что гораздо лучшее.

— Да уж, наверное.

— Не возражаете, если я закажу себе еще коктейль? Я был прав, здесь их смешивают превосходно.

— Пожалуйста. — Малыш подозвал бармена; как ни удивительно, но Соамс-Максвелл пил коктейли с шампанским. Малыш ожидал, что он предпочтет бурбон или даже просто пиво.

— Так о чем я только что говорил? А, да, о доме. Хороший дом. Вот все, что мне нужно. И конечно, немного денег на расходы. Только на жизнь.

— Не могли бы вы поконкретнее?

— Разумеется. Конечно, я не требую, чтобы меня поселили в Хартесте. Ну или, по крайней мере, не сейчас.

— Что вы хотите сказать?

— Ну, может быть, когда-то это и произойдет. Когда Макс унаследует имение. Возможно, он найдет для старика отца какое-нибудь небольшое крыло. А пока мне бы вполне подошел дом на Итон-плейс. Я бы мог там жить, никому не мешая, и вам было бы меньше беспокойства.

— Мистер Соамс-Максвелл, могу вас заверить, что ваше проживание в доме на Итон-плейс абсолютно исключено. Это дом семьи, он принадлежит моему зятю.

— Да, но, насколько я знаю, кроме него, им никто особенно не пользуется. На мой взгляд, хороший дом просто пропадает зря. А для меня он бы прекрасно подошел. И он рядом с «Амбассадором». Знаете, когда-то я был членом этого клуба. И я так рад, что Макс в него вступил. Мы там были вместе, на прошлой неделе.

— Правда? Полагаю, приятно было вспомнить.

— Да, очень. У меня даже было сильнейшее искушение рассказать там кое-кому, старым друзьям, знаете, тем, с кем когда-то сиживали за одним столом, что Макс мой сын, но, разумеется, я не стал этого делать.

— Ну разумеется.

— И пока я всем удовлетворен, никогда этого не сделаю. Даю вам честное в том слово, мистер Прэгер. Не будете возражать, если я стану вас звать просто Малыш?

— Зовите, как хотите, — устало проговорил Малыш. — Мне кажется, мистер Соамс-Максвелл, вам следует понять несколько вещей. Во-первых, все, что вы говорите, является шантажом. Во-вторых, семья Кейтерхэм небогата — в том смысле, что у них не так много денег. И в-третьих, не может быть и речи о том, чтобы вы жили на Итон-плейс. Или в Хартесте. Я достаточно ясно выражаюсь?

— Да, вполне. Позвольте мне ответить вам по каждому из этих пунктов. Во-первых, я вовсе не намерен вас шантажировать. Но полагаю, что как старый друг семьи… ну или вашей сестры… я вправе рассчитывать на небольшую заботу о себе. Во-вторых, я охотно готов поверить, что у них не так много денег. Но подозреваю, что они все-таки живут не за чертой бедности. А кроме того, и у вас, Прэгеров, пара-другая долларов тоже небось найдется.

— Извините, — поднялся Малыш, — но я должен идти. У меня встреча с юристом.

Малыш вместе с Шарлоттой встретился с Чарльзом Сейнт-Маллином; несмотря на некоторую странность и неудобство положения, Чарльз ему очень понравился. Он был обаятелен и прямолинеен и иногда до смешного напоминал английского стряпчего. Малышу было легче понять связь между Вирджинией и Чарльзом, чем между ней и Соамс-Максвеллом; он, однако, старался вообще уйти от размышлений на эту тему.

— Ужасно запутанное дело. — Чарльз Сейнт-Маллин обвел взглядом зал «Линкольн-инн», где они сидели. — Очень трудно сказать, что мы… что вы могли бы в данном случае сделать. У этого человека нет абсолютно никаких прав претендовать на деньги семьи. Но…

— Я понимаю, что у него нет никаких прав. Но с моральной точки зрения, мне кажется, мы все-таки должны что-то для него сделать, — вмешалась Шарлотта.

— Я почти уверен, Шарлотта, что мораль здесь совершенно ни при чем, — улыбнулся ей Чарльз.

— Да. К сожалению. Но я хотела сказать, что Макс явно очень сильно привязался к этому подонку… простите, не самое удачное слово… и хочет что-нибудь для него сделать, что, в общем-то, можно понять. И конечно, Максу было бы непросто отвернуться теперь от этого человека и отправить его назад в Вегас, в его конуру.

— Я полагаю, что мистер Соамс-Максвелл мог бы, наверное, если бы захотел, довольно много порассказать. Для начала прессе. В этом ведь главная проблема, как я понимаю, верно?

— Да. Верно. И не только прессе, а просто разным людям. Конечно, получилась бы прекраснейшая сплетня. Папа бы этого просто не выдержал.

Малыша удивило, что Шарлотта называет Александра «папой» и что Сейнт-Маллин не имеет ничего против. По-видимому, оба, и он и она, давно уже прошли через это, и между ними, несомненно, установились близкие, хотя и несколько странные отношения.

— Да, это верно, — согласился Чарльз. — Ну что ж, значит, придется заставить этого человека молчать. Но сделать это будет очень нелегко.

— На ваш взгляд, стоит разрешить ему жить на Итон-плейс? — спросил Малыш.

— Не думаю. Чем скорее он отсюда уедет, тем лучше.

— Да, но как заставить его уехать?

— Полагаю, стоит начать с разговора с Максом. Он же должен понимать, насколько все это опасно.

— Мне кажется, он этого не понимает. Но допустим, что мы сумеем уговорить его уехать; что дальше?

— Шарлотта, дорогая моя, я не знаю. Честное слово, не знаю. Что бы мы ему ни предложили, он явно будет требовать большего. У меня есть сильное искушение начать с того, чтобы попытаться просто припугнуть его.

— Что, ты сам?

— Сам и с помощью моего доброго друга Закона. Стоит попробовать.

— Послушайте, — вмешался Малыш, — давайте я сначала поговорю с Максом. Шарлотте надо возвращаться в Нью-Йорк, так, дорогая? Макс, насколько я знаю, должен приехать из своей очередной поездки в субботу. Я приглашу его на обед и поговорю с ним. Спасибо вам за эту беседу и за советы, Чарльз.

— Не за что. С удовольствием. По-моему, я просто обязан попробовать постоять за ваши интересы. — Он улыбнулся и пожал протянутую Малышом руку.

Шарлотта поцеловала его:

— Боюсь, твое чувство долга очень скоро подвергнется самому серьезному испытанию.

— Я вам позвоню после того, как поговорю с Максом, — пообещал Малыш.

— Хорошо. А я тем временем посмотрю, не придет ли в голову еще что-нибудь.

— Решение должно устраивать и Макса. А это будет нелегко.

Малыш позвонил Максу сразу же, как только тот вернулся из своей поездки.

— Макс, это Малыш Прэгер.

— Привет. — Голос Макса звучал менее чем дружелюбно.

— Похоже, ты не очень рад моему звонку.

— Скажем так: я его воспринимаю с подозрением.

— Правда? Почему же?

— Потому что примерно знаю, о чем вы собираетесь говорить, — раздраженно заявил Макс. — Если хотите уговаривать меня, чтобы я убедил Томми от вас от всех отвязаться, то можете сразу же отвязаться от меня сами. Он мне нравится, он мой отец, и я намерен о нем заботиться.

— Макс, он не нуждается ни в какой заботе. Он прекрасно может позаботиться о себе сам.

— Если так, то почему же он столько лет просидел в какой-то дыре в Вегасе, едва сводя концы с концами?

— Макс! Он не бедный бездомный старик с трагической судьбой. Он был очень богатым человеком. И дошел до того, чтобы едва сводить концы с концами, как ты выражаешься, исключительно из-за собственной лени и безответственности. Это не тот человек, который нуждается в благотворительности.

— Я и не говорю, что он в ней нуждается. Но помощь ему нужна, и от меня он ее получит.

— В виде постоянного места жительства на Итон-плейс?

— Н-ну… да. Мне там с ним очень хорошо. И весело. Мы хорошо с ним живем.

— Это не твой дом, Макс, и ты не имеешь никакого права им распоряжаться. Он принадлежит твоему отцу.

— Александр мне не отец, Малыш. Мой отец — Томми, и я хочу ему помочь.

Малыш с трудом сдержал готовые прорваться у него чувства.

— Я это понимаю, Макс, и считаю, что это очень благородно с твоей стороны. Но не можешь же ты поселить его насовсем на Итон-плейс!

— Послушайте, Малыш, — проговорил Макс. — Я не совсем понимаю, почему Александр разрешил нашей матери вести себя так, как она себя вела. Я понятия не имею, что там между ними происходило. Но мне все это представляется довольно омерзительным. И мне трудно понять, почему я должен чувствовать какое-то особое расположение к Александру и считаться с ним.

— Макс, как ты можешь так говорить! Александр относился ко всем вам превосходно.

— Н-ну… да, неплохо. — Голос Макса звучал устало. — Но ему ведь не пришлось ради этого перетруждать себя, верно? Он просто поместил нас в центре своего маленького королевства и наблюдал за тем, как мы росли.

— Это неправда, Макс.

— Боюсь, что правда. Не тратьте время, Малыш, сыграть на моих чувствах вам не удастся. Помогать Томми я все равно буду.

Малыш изложил Максу предложение, идея которого принадлежала Сейнт-Маллину. «Сообщите ему четко и ясно и в письменной форме, что это предложение делается ему, и только ему одному», — сказал он. Поскольку Максу нужно в Лондоне где-то жить, притом отдельно от графа Кейтерхэма (который дал понять, что в будущем, возможно, он станет чаще пользоваться своим лондонским домом, чем делал это до сих пор), и поскольку графа незачем беспокоить из-за пустяков, то он, Малыш, предлагает предоставить в распоряжение Макса небольшой дом в Лондоне, которым тот сможет бесплатно пользоваться «в обозримом будущем, не превышающем по продолжительности пяти лет». Дом снова отойдет в распоряжение Малыша раньше указанного срока, если Макс за это время сам подыщет себе какое-либо жилье. По счастью, у Энджи был сейчас подходящий дом на Понд-плейс, в Челси. К огромному облегчению всей семьи (и к легкому изумлению Чарльза Сейнт-Маллина), Макс принял это предложение. Когда Соамс-Максвелл позвонил Малышу, чтобы поблагодарить его (и сделал это с гораздо большим изяществом, чем Макс), Малыш холодно ответил, что дом предназначен Максу, и одному только Максу.

— Но там ведь не было условия, что у него в доме не может быть гостей? — проговорил Соамс-Максвелл, и тон у него при этом был очень довольный.

— К сожалению, нет, — ответил Малыш и положил трубку.

После этого Соамс-Максвелл еще раз вытребовал его на встречу: Макс проигрался в «Амбассадоре», задолжав пять тысяч фунтов стерлингов, и ни он, ни Томми, разумеется, не могли заплатить такой суммы. Тщательно проверив, действительно ли это долг Макса, Малыш заплатил. Но теперь его приводил в содрогание каждый звонок Соамс-Максвелла и их неизбежное следствие — очередная встреча в гостинице «Савой».

Когда Малыш пришел, Соамс-Максвелл был уже там; он поднялся Малышу навстречу и протянул ему руку. Малыш сделал вид, что не видит ее. Он обратил внимание, что Соамс-Максвелл вроде бы похудел и был гораздо лучше одет, чем тогда, когда впервые появился в Хартесте.

— Малыш, привет! Вы выглядите усталым.

— Я и в самом деле устал. — Малыш опустился на стул. — Очень много работаю. В отличие от некоторых, — добавил он и тут же пожалел: очень уж по-детски это прозвучало.

— Мы тоже много работаем, и Макс, и я. Он в качестве модели, а я по дому. Конечно, домик крошечный, убраться в нем можно очень быстро. Это его явное преимущество. Но нам там тесновато. — Он улыбнулся Малышу. — Что будете пить?

— Бурбон, — ответил Малыш. — И что вы хотите сказать?

— Только то, что этот дом для нас слишком уж мал.

— Ну что ж, это плохо, — кивнул Малыш, — очень плохо. Быть может, Максу стоило бы зарабатывать побольше, и тогда он смог бы купить что-нибудь попросторнее.

— Вот именно об этом я и хотел с вами поговорить. О деньгах Макса.

— Вот как? — Малыш сделал хороший глоток. — А что о них говорить?

— Их не хватает.

— На что не хватает?

— На то, что ему нужно.

— Бросьте. Только на той неделе моя жена прочла в газете о том, сколько зарабатывают эти фотомодели. Про Макса было написано, что он получает больше сотни тысяч фунтов в год. По-моему, этого более чем достаточно.

— Пресса вечно врет, это уж давно всем известно, — махнул рукой Соамс-Максвелл, — но должен честно признаться, он зарабатывает немногим больше половины того, что вы назвали.

— И вы мне говорите, что этого не хватает!

— Боюсь, что так.

— И какое, — с очень глубоким вздохом произнес Малыш, заранее зная ответ, — какое отношение все это имеет ко мне?

— Ну, у Макса есть долги, которые надо платить.

— О чем вы говорите, какие еще долги? Вам что, пятидесяти тысяч в год не хватает? Пятьдесят тысяч на карманные расходы?! Как же вы живете?

— Видите ли, — ответил Соамс-Максвелл, — вопрос в том, на что Макс тратит свои деньги. В этом вся трудность.

— Простите, — сказал Малыш, — не понимаю.

— Он же член «Амбассадора», — с тяжелым вздохом проговорил Соамс-Максвелл. — А теперь вот и мне тоже пришлось недавно вступить в «Клермон». — Он произнес это так, словно вступление в «Клермон» было такой же необходимостью, как покупка проездного билета или новой пары обуви.

— Мистер Соамс-Максвелл…

— Зовите меня лучше просто Томми.

— Мистер Соамс-Максвелл, я не готов оплачивать ваши карточные долги. Извините. Максу придется умерить свои расходы или обратиться к его… обратиться к Александру.

— Он это уже сделал.

— Честно говоря, это не моя проблема. Вам надо будет как-то решать ее самому.

— Разумеется, это ваша проблема, чья же еще? Все, что касается Макса, ваша проблема. Он сын вашей сестры, а Вирджиния была тем, чем ее сделали вы и ваша семья.

— О господи. — Малышу становилось уже нехорошо. — Вы постоянно рассказываете нам о том, как вы любите Макса. Почему бы вам в данном случае, в порядке исключения, не взять ответственность на себя?

— Малыш… — Соамс-Максвелл наклонился к нему, и впервые за все время Малыш увидел в его глазах выражение искренней озабоченности. — Малыш, я знаю, что никто из вас этому не верит, но я действительно очень люблю Макса. Я пытался. Честное слово, пытался.

— Знаете что, — предложил Малыш, — пришлите Макса ко мне. Я с ним поговорю.

— Не думаю, что он пойдет.

— Если вам нужны деньги, — возразил Малыш, — пойдет.

Томми Соамс-Максвелл посмотрел на Малыша, в его голубых глазах читалось нечто похожее на уважение.

— Хорошо, — сказал он, — я его пришлю.

Из «Савоя» Малыш вышел в состоянии легкой паники. Похоже, все беды начали валиться на него сразу, со всех сторон, как в каком-то безвыходном кошмаре. И беседа с Соамс-Максвеллом тому подтверждение. Он сел в такси и поехал домой, думая о Вирджинии, и в сотый, в тысячный раз задавался вопросом, что же заставило ее поступать так, как она поступала, думал он с болью в сердце и о том, насколько же мало, должно быть, значили для нее их взаимоотношения, если вместо того, чтобы довериться брату, она обманывала его.

Что-то с ней произошло, еще в самые первые дни или недели замужества, что-то такое, что резко изменило, перевернуло ее, и ни он, да и никто из них не поняли этого, даже не заметили; что-то такое, с чем ей пришлось потом бороться в одиночку, не получая ни от кого из них помощи. Малыша охватили запоздавшие на много лет угрызения совести. Теперь он не мог уже поделать ничего, совершенно ничего. Разве что попытаться спасти Макса от одной из худших ее ошибок.

 

Глава 34

Энджи, 1985

Энджи была крайне раздражена. Нет, не раздражена. Зла. Она просто кипела от злости, была почти в ярости. Злилась она главным образом на Малыша, но в какой-то степени и на саму себя. «Сама же виновата, сама все испортила», — думала она, сидя на кухне в то самое субботнее утро, когда Малыш улетел в Нью-Йорк, и сверкающим взором следя за тем, как няня мечется из угла в угол, стерилизуя бутылочки и готовя смеси для малышей; Энджи совершенно не понимала, что она сделала не так. Господи, каким облегчением будет наконец перебраться из этого дома куда-то, где попросторнее! Пока она жила здесь одна и время от времени кто-нибудь из гостей оставался у нее переночевать, дом был даже немного великоват. Но для нее самой, Малыша, двоих младенцев и няни он был до смешного мал. Слава богу, что хотя бы тот новый дом в городе очень хорош. Настроение ее мгновенно улучшилось, как только она подумала о большом, кремового цвета особняке на Белгрейв-сквер, в несколько этажей, с огромными, величественными комнатами, в которых в эту самую минуту штукатурили, красили, клеили обои, настилали ковры, где с высоких окон свешивались целые мили шелковых и парчовых занавесей и к дверям которого ежедневно подвозили целые склады мебели. Все это обходилось в бешеные суммы. Но платил Малыш. А скоро у нее будет и то, чего ей всегда хотелось больше всего: собственный загородный дом; последним, что сказал ей Малыш перед тем, как выбежать из двери накануне вечером, было: «В уик-энд можешь начать смотреть загородные дома, дорогая. Мне говорили, что очень приятное место Хэмпшир. Заодно и тебе будет чем заняться». Будет чем заняться — как будто ей нечего делать! Но по крайней мере, этим хоть действительно стоило заняться, в отличие от других никчемных дел, которые, по-видимому, Малыш хотел бы на нее взвалить (чтобы она вошла в «мафию» жен, включилась бы в эту бесконечную благотворительность, организовывала бы обеды для жен, ужины для партнеров по фирме, устраивала коктейли, присутствовала на всяких мероприятиях). И это когда у нее есть своя фирма, которой надо заниматься, когда ей самой нужно зарабатывать деньги! Интересно, Малыш что, считает, будто он ее облагодетельствовал? И на ком, по его мнению, он женился?!

Женился?! Вот уж оговорка прямо по Фрейду. До брака было еще неизвестно сколько; она, конечно, понимала, что это произойдет не сразу, но полагала, что после такого очевиднейшего свершившегося факта, как рождение близнецов, Малыш всерьез займется разводом, сумеет его добиться и они поженятся. И вот пожалуйста, мальчикам уже по восемь месяцев, а ей, похоже, суждено оставаться мисс Бербэнк до конца жизни. Мать-одиночка, без всякой опоры и с массой проблем. И Малыш еще требует, чтобы она бросила работу, ушла из своей фирмы, любимой фирмы, которую она сама создала, построила на пустом месте, из ничего — ну почти из ничего, — бросила бы эту фирму на произвол судьбы и посвятила всю свою жизнь ему. Ему и этому его проклятому дурацкому банку.

Энджи налила себе чашку черного кофе; господи, кажется, она начинает так же нуждаться в кофеине, как и в алкоголе. Она вдруг очень резко, ясно и отчетливо вспомнила Вирджинию и ту самую первую их встречу, когда она сидела, делая вид, будто любит кофе. Да, с того времени в ней многое переменилось.

Теперь она стала членом их семьи. Или почти стала. И как же мало это принесло ей пользы! Мысль о том, как мало пользы она получила, лишь прибавила ей злости.

Вдруг, повинуясь какому-то побуждению, она сняла трубку и набрала номер Хартеста. Малыш хотел, чтобы она присмотрела загородный дом; кто же лучше Александра сумеет ей в этом помочь? А может быть, заодно и развеять ее одиночество? Она ждала, постукивая пальцами по столу, пока Фоллон подзывал хозяина к телефону.

— Александр? Это Энджи. Александр, что вы делаете в этот уик-энд?

Они приехали в Хартест прямо перед самым обедом. Александр поджидал их на ступенях лестницы. И когда увидел, пошел навстречу, протягивая руку и улыбаясь:

— Энджи, рад вас видеть. Прекрасная мысль. А то дни тянулись так тоскливо.

— Александр, спасибо вам за гостеприимство И за то, что принимаете все семейство. Это моя няня, Сандра Дженкинс. Сандра, это лорд Кейтерхэм. А вот мои мальчики, Александр: это Сэмюэль Прэгер, еще его зовут Спайком, а это Хью Прэгер, мы его называем Хьюди. Как видите, у того и у другого есть настоящие американские прозвища.

— Отличные малыши, — проговорил Александр, благожелательно, хотя и несколько рассеянно улыбаясь близнецам. — Нашей Няне не терпится поиграть с ними. Сандра, если не возражаете, пойдемте со мной, я вам покажу, где у нас прежде были детские, а Няня Бэркуорт вам там поможет.

Сандра, вытаращив глаза от приятного изумления, стала подниматься по лестнице, неся на руках Спайка, следом за ней двинулась Энджи, на руках у которой был Хьюди; в это время из дома показалась Няня, выражение лица у нее было крайне неодобрительное.

— Давайте-ка его лучше мне, да побыстрее, — объявила она, забирая у Энджи ребенка и ясно давая понять, что, с ее точки зрения, нельзя терять ни мгновения, если только Хьюди хотят спасти от какой-то ужасной и готовой вот-вот материализоваться угрозы. — А вы пойдемте со мной, — сурово бросила она через плечо Сандре. Та кротко последовала за ней, на ходу поправляя модную коричневую шляпку, которую Спайк пытался с нее стянуть.

— Всегда считала, что коричневые шляпы — это очень неумно, — продолжала Няня, меряя Сандру взглядом сверху вниз. — Как же она может удержаться на голове, если у вас в руках ребенок!

— Да, — ответила Сандра. Она явно находилась под слишком большим впечатлением от всего увиденного и была отнюдь не в состоянии вступать в спор с этим воистину захватывающим примером Няниной логики.

— Так вот, — говорил Александр, протягивая ей чашку кофе, когда они уже сидели в библиотеке, — в ожидании вашего приезда я взял на себя смелость обзвонить нескольких агентов в Мальборо, Бэте и некоторых других местах и узнать, нет ли у них на примете незаурядных домов. Судя по тому, что я от них услышал, есть один весьма симпатичный дом в Глочестершире, поблизости от Берфорда. Я бы советовал вам на него взглянуть.

— А он достаточно большой? — с сомнением в голосе спросила Энджи. Слово «симпатичный» показалось ей приложимым скорее к чему-то вроде коттеджа, а это было совсем не то, что она искала. Если Малыш хочет, чтобы она устраивала для его клиентов загородные приемы, он должен обеспечить ей для этого соответствующие место и условия.

— Не очень большой, — ответил Александр, — но очаровательный. Классический небольшой дом восемнадцатого века.

— Нам нужно что-нибудь большое, — возразила Энджи. — Все-таки и близнецы, и их няня, и прислуга; а потом, мы предполагаем принимать довольно много гостей.

— Ну, мне кажется, для всего этого тот дом вполне подойдет. — Александр улыбнулся весело и чуть-чуть иронично. — В нем восемь спален. И есть бывшая конюшня, которую можно перестроить, если вам покажется тесно.

— Ах, вот как, — проговорила Энджи. Она вдруг показалась сама себе дурой. — Пожалуй, надо посмотреть.

— Посмотрите. Мне кажется, дом того стоит. А есть еще один, примерно в десяти милях отсюда. Вы дорожные карты как, хорошо понимаете? Завтра, если хотите, я бы смог, вероятно, поехать с вами, но сегодня я очень занят.

— В картах я разбираюсь отлично, — улыбнулась Энджи. — Но мне было бы очень приятно, если бы мы поехали вместе. Спасибо вам.

Энджи с удовольствием ездила по Уилтширу и смотрела дома. Она позабыла про злость на Малыша, про неуверенность в своем будущем; стояла ранняя весна, в природе все пробуждалось, воздух был наполнен блеянием овец, в голосах которых слышалось что-то человеческое, по голубому небу то здесь, то там плыли облака, уилтширский пейзаж, хорошо промытый дождем, был нежен и мягок, казался даже бархатистым. Земля под кустами вдоль дороги была усеяна подснежниками, кое-где виднелись еще не распустившиеся бутоны первоцвета; и всю вторую половину дня, что она ездила, ее повсюду сопровождало птичье пение, то усиливавшееся, то немного стихавшее, но неизменное. Энджи сама удивлялась тому, какое почти физическое наслаждение доставляло ей это пение; обычно она была нечувствительна к подобным вещам и в сельской местности видела только некое пространство между городами. Но Хартест всегда действовал на нее размягчающе, делал восприимчивой к тому, что ее окружало, и, стараясь понравиться Александру, показать ему, что она тонкая и чуткая натура, она вдруг неожиданно для себя обнаружила, что и в самом деле искренне наслаждается расстилающимся вокруг пейзажем.

Ни один из домов, которые она осмотрела, ей не подошел; однако к концу дня она вернулась в Хартест отдохнувшая, с массой впечатлений, которыми ей не терпелось поделиться с Александром, и потому, нанеся быстрый и довольно поверхностный визит в детскую, где Сандра купала малышей под весьма неодобрительным взглядом Няни, она снова спустилась вниз, в ту самую комнату, в которой впервые ночевала тут еще двадцать с лишним лет назад, приняла ванну и переоделась, приготовившись ужинать в обществе Александра.

Платье, которое было на ней надето, она выбирала очень придирчиво: ей для этого понадобилось больше времени, чем Сандре для того, чтобы выкупать, вытереть, одеть и уложить близнецов. Оно должно было быть сексуальным, но не вульгарным; изысканным, но не скучным; в конце концов, как и всегда, выбор ее остановился на платье Джаспера Конрана — из темно-синего джерси, с умеренно большим вырезом, длиной по середину икры, что придавало ему особое очарование, с косым разрезом, свободное в бедрах и плотно облегающее грудь. К нему она надела черные сапоги и массивное жемчужное ожерелье от Батлера и Вильсона. С прической возилась очень долго, то поднимая волосы вверх, то снова распуская их, и остановилась в конце концов на чем-то среднем, гладко зачесав их назад, собрав там черной бархатной резинкой и выпустив отдельные пряди так, будто они случайно выбились сами.

Она сама не очень отчетливо понимала, почему придает этому вечеру такое значение; не то чтобы она была неравнодушна к Александру — во всяком случае, не считала себя к нему неравнодушной. Он просто очень ей нравился; всегда был с ней так обходителен, так добр и любезен; но все-таки было и нечто большее, решила она, в последний раз оглядев себя в высоком, во весь рост, зеркале, что висело в ее комнате, попрыскав себя «Рив Гош» и еще разок тронув помадой губы. Пытаясь определить для себя, в чем же заключалось это большее, Энджи смогла только прийти к выводу, что ей почему-то хочется, чтобы он был рад ее присутствию, хочется нравиться ему…

Он всегда интриговал ее, сильно и глубоко волновал ее воображение, всегда казался ей загадочным и таинственным; и уж тем более теперь, когда к прежним загадкам добавились новые — о нем самом, о Вирджинии, об их браке, о происхождении их детей; Малыш рассказал ей все это и, рассказав, попросил ее постараться все это забыть.

«Постараться забыть? — ответила она тогда, изумленно глядя на него, одновременно заинтригованная, потрясенная и шокированная его рассказом. — Малыш, как я могу забыть такое?!» И тогда он сказал, что она должна забыть, должна немедленно выбросить все это из головы, раз и навсегда, и никогда в будущем никак не упоминать в разговорах и не использовать в своих отношениях ни с Александром, ни с кем бы то ни было еще, поскольку это сокровенная семейная тайна: «Он не может и не хочет это обсуждать; Шарлотта говорит, что он от всего этого полностью отстранился и просто отказывается во все это поверить». И тогда она ответила, что, конечно же, никогда не будет об этом упоминать, не станет ни намекать, ни ссылаться, ни как-то использовать; причем говорила искренне и сама же верила этому, потому что двуличие ее было совершенно естественным; но с тех пор Александр сделался для нее особенно волнующей, странной и почти восхитительной загадкой, заслуживающей безграничного любопытства. Энджи улыбнулась самой себе в зеркало и вышла из комнаты; сегодняшнего вечера она ждала с огромным нетерпением.

Он оказался удивительно удачным и интересным. Александр был мил и непринужденно весел, много и охотно говорил; сейчас, как бы узнавая его заново, Энджи поняла, что он очень сильно изменился по сравнению с тем эффектным молодым человеком, каким она его помнила, который встречал ее когда-то на станции и в самый первый раз показывал ей Хартест. Некоторые из происшедших в нем перемен огорчили ее: он стал рассеян, забывчив, временами, казалось, совершенно уходил в себя. Но зато он сделался мягче, ровнее в общении, чем прежде, с ним во многих отношениях стало легко говорить; перед ужином они посидели в библиотеке, выпили шампанского, она рассказала ему о тех домах, что успела посмотреть, сказала, что она о каждом из них думает и что назавтра она хочет посмотреть еще один в Глочестершире, неподалеку от Берфорда, и он сказал, что с удовольствием поедет с ней и будет выполнять роль ее шофера; он спросил ее о Малыше и о банке, о том, как Малыш привыкает к лондонской жизни, и она ответила (разумеется), что все прекрасно, что Малышу очень нравится Лондон, что они с ним очень счастливы, что тот дом на Белгрейв-сквер просто изумителен; коротенькая пауза возникла, только когда он спросил, как Малыш привыкает снова к роли молодого отца, и она с легкой грустью ответила, что он прекрасный отец, но вот она сама чувствует себя не очень уверенно, ее тревожит положение ее сыновей, они считаются незаконнорожденными, они не Прэгеры, поэтому не могут пока уверенно и с полным правом претендовать на получение своей доли банка и наследства, и еще заметила, что Фред III относится к ней несколько враждебно.

— Но кто может его за это винить? — с усмешкой проговорила она, накручивая прядь волос на палец. — Я ведь роковая женщина, я вклинилась между Малышом и его женой.

Александр согласился, что да, действительно, это все так, но любовь — мощная и неуправляемая сила, а он, Александр, знает, что Малыш давно чувствовал себя с Мэри Роуз несчастным, да к тому же дети их выросли, даже Мелисса, и уже достаточно взрослые для того, чтобы справиться с разводом родителей, и хорошо, что у Малыша появилась возможность начать все сначала. К этому времени они перешли в столовую и ели при свечах превосходнейшую форель, лучше которой Энджи еще пробовать не приходилось; она улыбнулась ему в ответ и сказала, что чувствовала бы себя во всех отношениях гораздо лучше, если бы развод уже состоялся, а дети переживут, ничего другого им не остается; но она очень сильно опасается, что этого развода так никогда и не будет.

— Боюсь, — произнес Александр, — вам надо запастись терпением. Мне было трудно ему научиться, труднее, чем всему остальному, но в конце концов я научился, и после этого все остальное стало казаться уже очень простым.

Странный какой-то ответ; Энджи почувствовала некоторое замешательство. За столом наступила тишина, и, чтобы нарушить неловкое молчание, она вдруг попросила без всякой задней мысли:

— Александр, расскажите мне о вашем детстве. Мне очень интересно. Каким оно было в таком прекрасном доме? Наверное, счастливым?

Это было ее талантом, одним из самых сильных ее качеств — умение показать, да и в самом деле искренне испытывать интерес к людям, к их жизни; и не поддаться ей в таких случаях было трудно. Александр задумчиво посмотрел на нее, налил им обоим еще по бокалу вина (густого кларета, который, как он сказал, удивительно подходит к рыбе) и начал рассказывать.

— Мой отец был очень жестоким человеком, самым жестоким, какого мне приходилось встречать. Он был очень жесток к моей матери.

— Вы хотите сказать, что он ее бил?

— Да, иногда. По большей части говорил ей разные гадости. Что она безобразна, что она дура, что… ну и тому подобное.

Энджи решила действовать осторожно и не выспрашивать у него, что еще говорил его отец матери.

— А к вам он как относился?

— Точно так же. Тоже говорил гадости. Тоже бил. Самым жесточайшим образом. Порол плеткой для верховой езды.

— Почему? И за что?

— Господи… да за что угодно. За то, что я не все доел за обедом. За то, что мне нездоровится. За то, что я ошибся в таблице умножения или в каком-нибудь грамматическом правиле. Каждое утро он заставлял меня повторять вслух таблицу умножения. Мне никогда не давалась математика. — Александр улыбнулся, как бы извиняясь. — Не знаю, с чего вдруг я вам все это рассказываю.

— Потому что я вас спросила об этом, — ответила Энджи. До этого момента она сидела очень тихо, устремив взгляд на Александра. Тот был бледен, его рука, сжимавшая бокал, сильно напряглась.

— Да… вы как-то располагаете к исповеди. И к доверию. — На лице его вновь промелькнула улыбка. — А еще он бил меня, если я мочился во сне, что со мной случалось довольно часто. Обычно он приходил проверять по ночам или рано утром. Няня старалась опередить его, но очень трудно было угадать: он приходил в разное время. И если кровать оказывалась мокрой, он прямо там же, в комнате, бил меня, а потом заставлял ложиться в эту кровать и так и спать на мокром.

— Какой ужас, — проговорила Энджи.

— Не знаю, с чего вдруг я вам все это рассказываю, — повторил Александр, взглянув на нее. — Мы ведь могли бы и о вас поговорить.

— Во мне и моей жизни нет ничего интересного, — ответила Энджи.

— Напротив, — возразил он, — мне так вы кажетесь очень интересной. Вы меня просто восхищаете.

— А сколько вам было, когда он прекратил вас бить? — спросила она, не обращая внимания на его слова.

— Девятнадцать.

— Девятнадцать?! Александр, но почему же вы не ушли из дома?

— Мне казалось, что у меня нет никакого выхода. Конечно, отец был просто ненормальным. Если бы я родился в бедной семье, меня бы, наверное, как-нибудь от него спасли, отдали бы в какой-нибудь приют. Но когда подобные вещи происходят в таком доме, как этот, вокруг них складывается заговор молчания.

— А вы пытались что-нибудь предпринять?

— Не особенно. Если я начинал сопротивляться, устраивал скандал, то он отыгрывался на моей матери. Она была очень мужественной женщиной, с большой силой духа, но в конце концов сломалась и она. Мы оба сломались. Просто сдались и смирились. — Он умолк и молчал очень долго; Энджи сидела неподвижно и тоже молчала, только неотрывно смотрела на него.

— Это была тюрьма, — проговорил он, — ловушка. Абсолютно безвыходная.

— Но разве вы не могли рассказать обо всем, врачу или еще кому-нибудь?

— Однажды я так и сделал. Рассказал нашему семейному врачу. Так этот старый дурак приехал сюда и заявил моему отцу, что, по его мнению, тому надо лечиться. Что необходимо показаться психиатру. Реакция отца была очень интересной. Он отвез меня в клинику для душевнобольных, она неподалеку отсюда, там один из его приятелей работал консультантом. Отец сказал этому человеку, что я собираюсь учиться на врача, и заставил меня смотреть, как делали электрошоковую терапию какой-то женщине. В то время это было жуткое зрелище. Никакой анестезии тогда не было. Я… мне стало плохо, такое впечатление это на меня произвело. А когда мы уже ехали назад, домой, то отец в машине спокойно так спросил: «Ты хочешь, чтобы и со мной сделали то же самое, да?» Я ответил, что нет, ничего подобного я не хотел, он меня просто не так понял, но он принялся орать на меня, повторяя без конца, что я добивался именно этого. А когда мы вернулись домой, он меня избил. Жесточайшим образом. Больше мы не пытались ничего предпринимать.

— Ужасающая история. — Энджи была искренне потрясена, в глазах у нее стояли слезы.

— Простите меня. Простите ради бога. — Александр тоже казался потрясенным. — Я не должен был начинать этот разговор. Извините, пожалуйста.

— Вам не за что извиняться, — ответила она. — Я же сама вас спросила. Это вы меня простите. И что же… как он умер? И когда?

— От сердечного приступа, в то время когда я учился в Оксфорде. Никогда не забуду, что я почувствовал, когда узнал о его смерти. Не облегчение, не радость, даже не счастье. Только какое-то величайшее умиротворение. День его похорон был, по-моему, самым счастливым в моей жизни — тогда, еще до свадьбы.

— А ваша мать? Как он с ней себя вел?

— Я же вам сказал. Бил ее. Говорил ей жуткие гадости. И еще хуже.

Энджи посмотрела на него. В его голубых глазах застыло выражение боли и ужаса. Ей нетрудно было представить себе, что могло скрываться за словами «и еще хуже». Она достаточно насмотрелась на всякого рода мерзости и в собственной семье, и среди своих друзей и знакомых; но и она чувствовала, что все это не могло сравниться с ужасом того, когда подобные вещи творятся в замкнутом, закрытом мире такого вот дома. Какое-то время она посидела не двигаясь, потом подалась немного в его сторону, тихо и нежно взяла его руку в свою и так застыла, держа его за руку. Она вдруг ощутила необычайно сильную близость к нему, почти такую, что возникает между любовниками в постели. Александр взглянул на нее и сильнее сжал ее руку. Теперь и у него в глазах тоже стояли слезы, он был явно взволнован этими своими воспоминаниями и потрясен тем, что рассказал ей о них.

— Извините меня, извините, — снова повторил он. — Я не должен был расписывать вам все это в таких подробностях. Не очень-то это приятная история. Боюсь, как тема для разговора за ужином она совсем не годится.

— У нас с вами не официальный прием, — возразила Энджи, — и к тому же мы ведь старые друзья. Разве не так?

— Мне бы хотелось так думать. — Александр поднес ее руку к губам и поцеловал; потом, сделав над собой видимое усилие, вырвался из охватившего его настроения, преодолел странную и напряженную атмосферу, созданную его рассказом, и произнес: — Давайте-ка перейдем в библиотеку, попьем там кофе и обсудим нашу завтрашнюю поездку в Берфорд.

— Александр…

— Да?

— Александр, предположим, у вас бы не было детей. И этому дому предстояло бы отойти по наследству к какой-то другой ветви вашего рода. Или пойти на продажу. Что бы вы при этом чувствовали?

— Думаю, я бы этого не пережил, — прямо и просто ответил он. — В таком случае я бы, наверное, скорее сжег его.

— Понимаю, — задумчиво протянула Энджи.

Наутро настроение у Александра было бодрое. Оказалось, что накануне вечером, уже совсем поздно, ему позвонил Макс; сказал, что заедет на денек, пояснил Александр. Макс возвращался из очередной своей поездки, на этот раз в Японию, и должен был приехать в Хартест из Хитроу примерно к чаю. Александр был взволнован приездом Макса, и это производило трогательное впечатление.

— Пожалуй, нам стоит поторопиться, — сказал он. — А вы не хотите взять с собой ребят?

— Господи, нет, конечно! — воскликнула Энджи, которую сама мысль о такой возможности повергла в ужас.

Дом в окрестностях Берфорда, называвшийся «Монастырские ключи», оказался самим совершенством; это была помещичья усадьба XVII века, выстроенная из золотистого котсуолдского камня и в плане напоминающая букву «Г». За невысоким домом располагался обнесенный стеной сад, а за ним еще один, так называемый водный парк, с прудом и маленькой речкой; были в усадьбе и конюшня, и теннисный корт.

— Здесь даже есть место для бассейна! — ахнула Энджи, в восторге от увиденного. — Это мне подходит. Поехали. Из дома позвоню агенту и сразу обо всем договоримся.

— А разве не нужно, чтобы и Малыш взглянул?

— Малышу нравится то, что нравится мне, — спокойно, но твердо ответила Энджи.

Пообедать они заехали в пивную, и Энджи спросила, нет ли у них шампанского; Александр возразил, что в пивных его не бывает, однако официант принес откуда-то бутылку немного тепловатого, но хорошего шампанского, и они с Александром выпили ее, закусывая бутербродами с сыром, которые считались в этой пивной обедом, и от души посмеялись над столь противоестественным сочетанием.

У обоих закружилась от выпитого голова, садиться за руль ни одному из них было нельзя; но день был великолепный, и потому они решили немного погулять. Совершенно машинально, не отдавая себе отчета, почему она это делает, Энджи взяла Александра за руку.

— Спасибо за то, что вы со мной поехали. Получилось необыкновенно удачно. Одна я не сумела бы быть такой решительной. И мне кажется, агент принял вас за моего мужа и поэтому не пытался ни приударить за мной, ни пудрить нам мозги.

— Одно то, что он мог так подумать, для меня уже большой комплимент, — заявил Александр, глядя на нее сверху вниз и улыбаясь.

— Почему же?

— Ну, я вам почти в отцы гожусь.

— Ой, не смешите. Разве что в незаконные. В таком случае и Малыш тоже мне годится в отцы.

— В общем-то, да. Но он выглядит моложе меня.

— Да ну, смешно, — возразила Энджи. — Ой, Александр, какой изумительный день получился! Спасибо вам за прекрасный уик-энд. У меня прямо поднялось настроение.

— Могу вам признаться, — сказал он, — я уже и не помню, когда сам получал такое удовольствие. День невинных развлечений и удовольствий. Мне всегда нравилось проводить грань между двумя этими типами наслаждения — невинными и порочными.

— Да, я помню, вы мне когда-то, очень давно, говорили об этом, — подхватила Энджи. — Но на мой взгляд, порочные доставляют как-то больше удовольствия.

— Ну нет, — не согласился он, — ничего подобного. Я предпочитаю невинные.

Мимо них промчался заляпанный грязью «лендровер», набитый людьми в охотничьих костюмах с собаками; охотники хохотали и что-то кричали. Энджи задумчиво посмотрела им вслед.

— Господи, надеюсь, я сумею здесь прижиться. И вписаться в местное общество.

— По-моему, это общество должно быть счастливо вас принять, — улыбнулся Александр. — А если они вас сразу же не полюбят, то будут иметь дело со мной.

— Вы просто прелесть, — объявила Энджи, поднимаясь на цыпочки, чтобы чмокнуть его в щеку. — Просто прелесть.

Он наклонился и поцеловал ее в ответ; на мгновение, но только на мгновение, она почувствовала на своих губах легкое прикосновение его губ; они задержались, словно раздумывая, а потом быстро отстранились. Он посмотрел ей в глаза очень серьезно и очень пристально.

— Так не пойдет, — проговорил он, стараясь, чтобы слова его звучали легко и непринужденно, — совсем не пойдет.

Когда они вернулись, Макс был уже в Хартесте; он сидел в библиотеке, потягивая виски, и поднялся им навстречу, широко, но не совсем доброжелательно улыбаясь.

— Тетя Анджела! Какой сюрприз! Интересно, чем это вы занимались? Бросили бедных малышей в детской, без всякого присмотра, а сами куда-то на целый день скрылись. Эта ваша няня, Анджела, просто персик; чувствуется вкус Малыша, верно?

— Ничего подобного, — высокомерно ответила Энджи. — Малыш ее даже не видел до того, как родились близнецы.

— Ну, вы к нему слишком хорошо относитесь. Или слишком доверяете ему. Или еще что. Как поживаешь, Александр?

— Спасибо, Макс, хорошо. Как Япония?

— Совершенно чуждая и непонятная страна. Честно признаться, мне она совсем не понравилась. Единственно хорошее, что там было, — я попал в какое-то дурацкое шоу.

— Не может быть, Макс! Здорово! — воскликнула Энджи.

— Там это нетрудно. В Токио в шоу берут всех, кто способен держаться на ногах и хоть что-то сказать. Странный город. Ничего понять невозможно. Единственное слово, которое я там выучил, — это «кауйи». Произносится почти как «кау-ии». Если тебе его во время собеседования скажут, значит берут тебя на работу.

— А почему ты там проходил какие-то собеседования? — поинтересовалась Энджи. — Разве это была не обычная рабочая поездка?

— Да, обычная, но пока я там был, я решил еще кое-что попробовать. Я немного… у меня сейчас некоторые трудности с наличностью. Александр, мы могли бы перекинуться парой слов об этом до моего отъезда?

У Александра был такой вид, словно Макс его ударил.

— До твоего отъезда? Ты же только что приехал.

— Да, я знаю, но к девяти мне надо быть в городе. Извини, я думал, что ты это понял.

— Ну что ж, — со вздохом произнес Александр. — Я, конечно, немного разочарован. Но все равно приятно тебя видеть. Давайте попьем все вместе чаю, а?

— С удовольствием. Можно на кухне, вместе с малышами?

— Ты что, любишь маленьких детей? — рассмеялась Энджи.

— Да, люблю, — ответил он совершенно серьезно. — Если хотите знать, я их даже очень люблю.

Когда Энджи поднялась в детскую, то застала там Сандру почти в полном отчаянии.

— Энджи, мне кажется, я этого больше не вынесу! Она ненормальная! И она разговаривает со мной так, как будто я хочу убить этих детей. Сегодня утром она даже заявила, что, по ее мнению, мне следовало бы заняться чем-нибудь другим. А потом добавила, что поскольку эти дети все равно наполовину американцы, то ничего, для них и такая, как я, сгодится. Честное слово, это какой-то кошмар! — Вид у нее был мрачный; Энджи почувствовала легкие угрызения совести.

— Мне очень жаль. Завтра, если хочешь, можешь взять отгул. За сегодняшний день.

— И за вчерашний тоже. Мы ведь договаривались, что вы будете занимать меня не больше одного уик-энда в месяц.

— Сандра, ты же сама захотела сюда поехать, — твердо проговорила Энджи.

Так ей и надо. Это научит ее, как показывать свой норов.

После чая, во время которого Няня неизвестно почему очень пространно разглагольствовала о вреде иностранных продуктов питания, Александр и Макс удалились, а Энджи и Сандра поднялись наверх собираться. Спустившись потом вниз с одной из своих больших дорожных сумок и проходя через вестибюль, Энджи услышала, как Александр что-то кричит; она остановилась и стала прислушиваться, делая вид, что возится с ремнем сумки.

— Это возмутительно, — кричал Александр, — возмутительно! Я в последний раз плачу по твоим долгам! Убирайся! Убирайся и катись в Лондон к этому твоему… к этой твоей ужасной жизни.

Энджи помчалась к входной двери, быстро сбежала вниз по ступеням и уже укладывала сумку в багажник своего «мерседеса», когда из дома выскочил Макс. Он был бледен и весь дрожал.

— Макс! — окликнула она его. — Что случилось, Макс? Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Дерьмо, — проговорил он, вытирая рукавом глаза. — Дерьмо, все дерьмо! Нет, Энджи, ничем, но спасибо. — Он громко хлопнул дверцей своей машины и с шумом умчался по Большой аллее.

Александр обнял ее на прощание, когда она уезжала. Он тоже был бледен, но контролировал себя и держался гораздо лучше, чем Макс.

— Мне было очень приятно, Энджи. Приезжайте снова. Буду с нетерпением ждать, когда вы станете моей соседкой. И передавайте от меня привет Малышу.

— Обязательно.

До самого дома она вела машину молча, думая все это время об Александре и о той загадке, которую всегда чувствовала в нем.

Стоявший возле ее постели телефон зазвонил, когда она как раз ложилась спать. Это был Малыш. Как там она, как дети, не соскучилась ли она по нему? Энджи ответила, что с ней и с детьми все в порядке, оставив без ответа третий вопрос.

— Дорогая, я вынужден задержаться до вторника.

— Черт побери, почему?

— Надо кое с кем встретиться. Было бы глупо не воспользоваться возможностью, раз уж я здесь. Ровно в полночь во вторник буду в Хитроу. Ты меня сможешь встретить?

— Извини, Малыш, я во вторник ужасно занята.

— Ну ладно, я сам доберусь. — Голос у него стал очень расстроенный. — Я тебя люблю, дорогая. И до встречи.

— Спокойной ночи, Малыш.

Положив трубку, она вдруг почувствовала себя очень несчастной. Что же такое происходит с их взаимоотношениями? Почему она вдруг стала испытывать к нему какую-то враждебность? И почему Малыш задерживается в Нью-Йорке? Все его клиенты, все его дела теперь в Лондоне. В последнее время он стал часто задерживаться, отсутствовать вечерами, и так день за днем. Он, правда, говорит, что если она хочет, то может ходить с ним, но поскольку она не желает, то ему приходится ходить одному. О господи, неужели же он с кем-то встречается, а? Или у него есть кто-то в Нью-Йорке? Энджи вдруг внезапно и очень отчетливо представила себе Каролину Уиттиэм, крестную Спайка, с которой Малыш дружил в детстве и которую она видела, когда та приезжала на крестины; Каролина была обладательницей таких длинных и безупречных ног, что если ее приглашали на какой-нибудь прием или званый ужин, то все остальные приглашенные женщины непременно надевали длинные платья или юбки, просто чтобы избежать сравнения. Энджи сильно подозревала, что между ней и Малышом есть какая-нибудь интрижка. Как и всякая любовница, Энджи почти не знала друзей Малыша; он стал знакомить ее с ними только тогда, когда их взаимоотношения приобрели более или менее официальный характер. Быть может, сейчас, когда Малыш в Нью-Йорке, он встречается там с Каролиной? Какой ужас, если это действительно так! Нет, это невозможно. Не говоря уже обо всем остальном, у него в последнее время и на нее-то сексуальной энергии едва хватало, откуда же ей взяться еще и на кого-то другого? А, черт! Это тоже не показатель. В свое время он постоянно повторял ей, что с Мэри Роуз ощущает себя практически полным импотентом; но когда приезжал к ней самой в Гринвич-Виллидж, то трахал ее без устали по многу раз подряд. Энджи почувствовала, как тело ее в темноте покрывается потом. Да, возможно, что у него кто-то появился. Вполне. Несмотря ни на что, он все еще был очень привлекательным внешне мужчиной. И к тому же чрезвычайно богатым. Может быть, и его нежелание передать ей часть акций тоже объясняется тем, что у него кто-то есть? Да нет, чепуха. Все это сплошная чепуха. Малыш ее обожает. Он в ней нуждается, без нее он беспомощен. Слишком беспомощен. При этой мысли настроение ее сразу поднялось. Все хорошо. Просто ей в голову лезут всякие глупости. Энджи повернулась на бок и занялась мастурбацией. Она всегда этим занималась, когда ей нужно было успокоиться. В последнее время ей приходилось делать это все чаще и чаще: способности Малыша чем дальше, тем больше оставляли желать лучшего. Тело ее послушно отреагировало, взорвавшись оргазмом, и в эти мгновения перед глазами у нее возник и проплыл куда-то образ не Малыша и не его самонадеянного сексуального племянника; нет, ей привиделись мягкие, аристократические черты графа Александра Кейтерхэма.

 

Глава 35

Энджи, 1985

Они подружились с Александром. На протяжении всей той весны, всего времени, пока она вела переговоры, оформляла приобретение, переделывала и обставляла «Монастырские ключи» и пока Малыш все сильнее отдалялся от нее и все глубже погружался в подготовку к предстоящему открытию отделения «Прэгерса» — торжественный прием по этому случаю удалось в конце концов заказать в «Спенсер-хаусе» только на начало июня, на более ранний срок там все уже было расписано, — Энджи виделась с Александром почти еженедельно, иногда просто заезжая в Хартест, чтобы пообедать с ним вместе, изредка оставаясь там переночевать (и еще более редко делая это вместе с Малышом, который один только раз взглянул мельком на «Монастырские ключи», одобрительно кивнул и сказал: «Действуй дальше»). Она сама понимала, что это была довольно странная дружба: он — развитой и образованный, представитель высшего класса, выходец из старинного аристократического рода, ценитель загородной жизни и архитектуры XVIII века; она же — просто энергичная бабенка из лондонского Ист-Энда, читающая, кроме бухгалтерских отчетов своей фирмы, только женские журналы «Вог», «Вэнити фэйр» да колонки светских сплетен в газетах и начинающая испытывать глубокую депрессию, если ее всего на полдня оторвать от городских магазинов. И тем не менее общество друг друга было искренне приятно и интересно и тому и другому. Он восхищался ею, она была в восхищении от него; он был всегда ровен, рассеян, несколько измучен заботами и по-своему сексапилен. Она не могла до конца разобраться, откуда идет эта его сексапильность; во всяком случае, она сильно отличалась от самодовольной сексуальности Макса, да и от того, чем обладал в этом отношении Малыш, однако качество это у Александра несомненно присутствовало: оно проявлялось в каком-то особом изяществе, в том, что он чувствовал себе цену, хотя это и не создавало трудностей в общении с ним, и, кроме того, в его способности распознавать сексуальность в других и уметь оценить ее по достоинству. Заинтриговал ее и его образ жизни: когда Александр говорил о своем доме, имении, о своих лошадях, охоте, занятиях в тире, о делах и заботах, в которых проходят у него год за годом, ей почему-то не было скучно, напротив, она испытывала ко всему, о чем он рассказывал, подлинный интерес. Этот интерес был несколько отстраненным, но совершенно искренним. Она любила слушать (пытаясь и будучи абсолютно не в состоянии представить, как бы она вела себя в подобной ситуации) его рассказы о своих детях, о том, как он беспокоится за Макса, как гордится Шарлоттой, как обожает Георгину («Она ваша любимица, верно? Я сразу поняла». — «Ну, не совсем любимица, но у меня самые хорошие взаимоотношения и полное взаимопонимание именно с ней, и именно с ней больше всего общего»). К тому же Энджи обнаружила, что и сама может говорить с ним о своей жизни, о возникшем у нее отчуждении от проблем Малыша с банком, да и от самого Малыша тоже, о том, что она очень сильно отличается от жен его друзей, вообще людей его круга (хотя, с другой стороны, никоим образом не хочет ни быть на них похожей, ни влиться в этот круг); о своем собственном деле, своей сильнейшей гордости за то, чего ей удалось достичь, о своем восхищении тем, как живет и действует рынок недвижимости, как отражает он все колебания в благосостоянии страны, как абсолютно необходимо уметь поймать на этом рынке нужный момент; и о своем прошлом, том прошлом, что было у нее до встречи с Вирджинией, — она обнаружила, что ей нравится говорить с Александром и об этом, о тех днях, что провела она вместе с Джонни и Ди, о том, как она работала моделью, и даже о ее отношениях с М. Визерли. Конечно, рассказывала она не обо всем, время от времени кое-что приукрашивала, но, в общем-то, с Александром она могла говорить безостановочно и с удовольствием.

— Вам было весело с Вирджинией? — спросила она как-то раз, когда однажды в воскресенье, уже в конце мая, они прогуливались вдвоем вокруг озера. Она заехала к Александру после очередной из своих еженедельных инспекционных поездок в «Ключи», которая на этот раз сильно расстроила ее: в доме была отремонтирована только коробка здания, внутренние работы практически еще не начинались, а плавательным бассейном этим летом уже точно нельзя будет пользоваться.

— Что значит «весело»? — несколько настороженно глянул на нее Александр.

— Н-ну… не знаю. Вы когда-нибудь разыгрывали друг друга? Или делали друг другу смешные подарки, шутили друг с другом, дурачились?

— Н-нет… пожалуй, нет, — ответил Александр.

Он как-то сразу сильно погрустнел и ушел в себя, и Энджи поспешила сменить тему разговора. Да и в любом случае вопрос она задала дурацкий: любому, кто знал Вирджинию, сразу же должно было быть ясно, что способность к подобным развлечениям не входила в число ее талантов. Энджи очень нравилась Вирджиния, она с сочувствием относилась к ней при жизни и искренне горевала, когда та погибла; но при всем этом сама Энджи никогда не хотела бы походить на человека такого типа. Хотя, зная о Вирджинии все то, что она узнала о ней теперь, несколько смешно относиться к ней с сочувствием; пожалуй, зависть была бы в данном случае более подходящим чувством. Все эти ее любовники! Умная, сука. Черт, и как только ей это удалось? И почему она не проявила чуть больше осторожности, почему не подумала о последствиях? Вот что было действительно непостижимо. И чем больше Энджи узнавала Александра, тем сильнее и сильнее заинтриговывала ее эта загадка.

— А как Георгина?

— Хорошо. Через месяц будет дома. — Александр снова повеселел. — Я без нее соскучился. Насколько я понимаю, она хочет опять пригласить сюда погостить Кендрика и Мелиссу. У вас это не вызывает возражений?

— Ничуть, — отозвалась Энджи, которой очень хотелось установить более близкие отношения с детьми Малыша от первого брака; Энджи они казались куда более интересными и покладистыми, чем ее собственные дети. — Конечно, я надеялась, что они смогут остановиться уже в «Ключах», но чем дальше, тем больше я сомневаюсь, что там вообще можно будет жить этим летом.

— В таком случае приезжайте сюда не на день-два, а дольше, — улыбнулся ей Александр. — И с детьми.

— А вы любите детей, да? — осторожно спросила Энджи.

— О да, очень. Мои дети всегда были для меня источником величайшей радости. Я люблю всех детей, в любом возрасте. Даже и самых крошечных, таких как Спайк и Хьюди. Честно говоря, мне бы хотелось, чтобы у меня их было еще больше, как было принято в семьях викторианских времен, но…

— Но что? — почти прошептала Энджи.

Наступило долгое молчание. Александр опять заметно погрустнел и, казалось, был мыслями где-то далеко; потом наконец ответил, тоже очень тихо:

— Не суждено было, так уж вышло. Вирджиния была не совсем… здорова. И мне казалось эгоистичным настаивать на том, чтобы у нас были еще дети. И у меня… у нас… уже был Макс, так что у Хартеста появился наследник. Это было самое главное.

— Ну конечно. Разумеется. — Она посмотрела на Александра. Да, он плотно окружил себя завесой недоговоренностей и неопределенностей, рассчитывать на возможность новых откровений и признаний не приходилось. Энджи взяла его под руку и слегка ускорила шаг.

— Александр, бедняга, вы должны себя чувствовать одиноко.

— Да нет. — Он, улыбаясь, покачал головой. — В определенном смысле, пожалуй. Но у меня есть дом, он мой постоянный друг.

— Не знаю. Я бы про свой дом так никогда не сказала. Мне в друзья нужен кто-то поживее характером.

— Не расстраивайтесь, дорогая. Пройдет открытие банка, и у Малыша появится для вас больше времени. Какие у вас изумительные часы! Знаете, на загородные прогулки их лучше не брать: вдруг потеряете или уроните в грязь.

Энджи взглянула на запястье, где были надеты маленькие часики от Тиффани с бриллиантом и изумрудами; это была самая первая из подаренных ей Малышом драгоценностей, «часы нашего первого тра-ха», как называл их Малыш, она их так с тех пор и носила.

— Ну, — ответила Энджи, — они… — Она запнулась, потом договорила: — Не упадут. У них хороший замок. Очень хороший.

Она чуть было не проговорилась Александру, чуть не призналась ему, что если они и пропадут, так невелика беда. Господи, и как только она могла сказать ему — ну или почти сказать — нечто подобное? Он же считает ее безупречно чистым, приятным, высокоморальным человеком! И что он о ней подумает, если узнает, что эти часики от Тиффани на самом деле — подделка, которую ей сделали в Гонконге всего за один уик-энд, так что настоящие часы она смогла продать, а на вырученные таким образом деньги съездить в крайне желанную (и весьма дорогостоящую) поездку в компании крайне желанного (и весьма дорогостоящего) молодого человека? Как раз тогда, когда Малыш в очередной раз оказался надолго прикован к семье. Тогда этот трюк доставил ей массу удовольствия, исполнить его ничего не стоило, а раскрыть было бы практически невозможно. Малыш абсолютно не разбирался в драгоценностях и сам никогда бы не смог догадаться, что часы, которые она носит, на самом-то деле не настоящие. И это была действительно классная подделка, а не какая-нибудь дешевка, она тогда не пожалела на нее денег. И все-таки иногда, когда Малыш бывал с ней особенно ласков и нежен, когда он вспоминал вдруг об этих часах и о том событии, с которым они были для них обоих связаны, у Энджи возникало ощущение какого-то душевного дискомфорта, очень отдаленно напоминающее совершенно несвойственное ей чувство вины.

Она подняла голову, посмотрела на Александра снизу вверх и, чуть поколебавшись, спросила:

— А вам приходилось когда-нибудь сделать что-то такое, что потом вызывало бы у вас одновременно и гордость, и стыд? Что-то так хитро и тонко задуманное, что потом вам самому не верилось, что вам это удалось?

 

Глава 36

Александр, 1969–1970

Ему самому не верилось, что ему это удалось. Все оказалось так просто, так легко, а достичь удалось очень многого — всего, на что он так надеялся. А главное, они вполне это заслужили. Все, без исключения. Ему с трудом верилось, что они и вправду могли вести себя подобным образом: с каким-то безудержным эгоизмом, непрерывно используя друг друга, подставляя друг друга, топя друг друга. В общем-то, все это могло бы им и сойти, вполне могло сойти, если бы только они не пытались втягивать и его. Ну, не совсем его, а принадлежащую ему территорию. Его дом. Лондонский дом. Тот самый, которым Малыш со своей любовницей воспользовались без его разрешения, без его ведома. По крайней мере, они полагали, что без его ведома.

На протяжении многих дней после подслушанного им разговора Вирджинии с Малышом он надеялся, что она расскажет ему об этом разговоре, спросит его, не возражает ли он, пусть даже выразит надежду, что он не будет возражать. Но — ничего. Совершенно ничего. Подобное поведение он находил крайне шокирующим. В его глазах ничего не свидетельствовало более убедительным образом о ее полнейшем безразличии к его чувствам — и о ее абсурдном внимании к чувствам брата, — нежели то, что она могла столь явно, вопиюще его обманывать. Он ее так любит, так глубоко и беззаветно любит, и она это знает — и тем не менее злоупотребляет подобным образом и его любовью, и его доверием.

Телефонный разговор между Малышом и Вирджинией о том, что Малыш хотел бы на несколько дней воспользоваться его домом, Александр слушал тогда с чувством нараставшего отвращения; трубку он взял совершенно случайно, услышав раздавшийся в холле звонок; но когда в трубке послышался голос телефонистки, он сразу же понял, кто звонит.

Два дня, на протяжении которых Малыш и Энджи, как он знал совершенно точно, находились в его доме, — эти два дня сделали его почти больным. В те дни он старался не встречаться с Вирджинией, отговариваясь тем, что на ферме было очень много работы (что соответствовало действительности). По ночам он почти не мог заснуть; лежал без сна рядом с Вирджинией, глядя в темноту широко раскрытыми глазами, и уговаривал себя успокоиться. На вторую ночь он встал в три часа и вышел на улицу; ночь стояла ясная, звездная, мягко светила чуть скрытая дымкой луна; он прошел немного по Большой аллее, остановился, оглянулся назад, и вид Хартеста, во всем его великолепии и совершенстве, как будто выгравированного на фоне серебристо-темного неба, подействовал на него, как всегда, успокаивающе и умиротворяюще, облегчил переживаемые им страдания. На верхнем этаже тускло светилось окно; Александр подумал о маленьком Максе, который сладко спал сейчас там, в детской; это был его наследник, наследник Хартеста; и никто, даже Вирджиния, никогда не узнает, какие чувства он испытывал, когда наконец взял Макса на руки, посмотрел на его крошечное сморщенное личико и понял, что теперь преемственность рода обеспечена. У него возникло тогда какое-то странное ощущение одновременно спокойствия, умиротворенности и величайшего торжества; он всегда любил Вирджинию и старался поддерживать ее, когда у нее рождались девочки и когда у нее был тот, первый мальчик, Александр-маленький, у которого оказалась такая грустная судьба; но в душе у него не было ощущения настоящего, подлинного мира и спокойствия до тех самых пор, пока не появился на свет этот крепкий, исключительно красивый малыш.

А теперь вот Вирджинии зачем-то понадобилось втаскивать свою семью и своего брата, непроходимого дурака и бабника, в тот идиллический мир, который он, Александр, создал с ней вместе и частью которого она была; и ему от этого было больно, очень больно. С ее стороны это было злоупотребление его любовью и его доверием к ней.

Он знал, что никогда не сможет простить этого Вирджинии. Он съездил в Лондон и тщательнейшим образом осмотрел дом; там был кое-какой беспорядок по мелочам: на ковре в спальне появилось пятнышко, исчезли — по-видимому, их разбили — два больших бокала для вина. Но по крайней мере, в доме было чисто и прибрано. Александр стоял в их с Вирджинией спальне и мучительно гадал, не воспользовались ли они его постелью: от одной только мысли о такой возможности ему становилось физически плохо.

Ему пришлось выжидать тогда целый год, прежде чем он смог что-либо предпринять. Это был очень долгий срок, но Александр привык быть терпеливым.

Роман между Малышом и Энджи, кажется, принимал серьезный характер. Александра это не удивляло. Малыша и должно было потянуть на дешевку. Он и сам был, в общем-то, дешевкой. Александр обнаружил как-то на столе у Вирджинии письмо, которое она написала Малышу, но еще не успела отправить, он подержал его над паром и распечатал. Из письма следовало, что Малыш снял для Энджи квартиру в какой-то «деревне». По-видимому, имелась в виду Гринвич-Виллидж. «Пожалуйста, очень тебя прошу, будь осторожен, — писала в том письме Вирджиния, — я понимаю, что ты ее очень любишь, но слишком многое поставлено на карту».

Да, имея дело с ним, им действительно стоило быть осторожными, — всем им, причем очень осторожными.

Как-то в самом начале июля, когда они сидели за завтраком, Вирджиния вдруг посмотрела ему прямо в глаза.

— Александр, дорогой, — сказала она с той особенной, настороженной улыбкой, которая, как со временем узнал Александр, означала, что она собирается попросить о каком-нибудь одолжении или выложить что-то неприятное, — ты не очень будешь возражать, если в конце месяца я съезжу на несколько дней в Нью-Йорк? До того, как мы поедем на лето к Малышу в этот его новый дом в Сконсете?

— Господи, — произнес он, с трудом заставляя себя улыбнуться, — с чего это вдруг? Что случилось?

— Н-ну, у меня там появился один очень многообещающий новый клиент.

— А кто он, этот многообещающий новый клиент?

— По-моему, я тебе о нем уже говорила. Один очень богатый человек, торговец недвижимостью. У него новый дом на Лонг-Айленде. Неподалеку от Бичеза.

— Нет, — ответил Александр, — не помню, чтобы ты мне о нем говорила И как его зовут?

— Э-э… Фрэнклин, — произнесла она, замешкавшись на мгновение. — Тед Фрэнклин.

— Ну что ж, дорогая, я никоим образом не хочу вставать между тобой и твоими клиентами. Точнее, между тобой и твоим успехом.

— Вот и прекрасно, — проговорила она.

Александр обратил внимание, что выглядит она несколько бледной, а взгляд у нее стал необычно тяжелым. Он уже научился понимать, что означает, когда она начинает выглядеть подобным образом.

— Вирджиния, ты себя хорошо чувствуешь?

— Что? А-а… да. — Теперь она избегала его глаз. — Абсолютно хорошо. Устала, но в общем хорошо. Пожалуй, мне нужно немного передохнуть. И тебе тоже. Я знаю, что тебе не хочется ехать в Сконсет, но мне кажется, тебе это было бы полезно.

Александр вздохнул. Меньше всего на свете ему хотелось бы уезжать отсюда на этот проклятый летний отдых у моря да еще в компании Вирджинии и ее семейства; но Малыш и Мэри Роуз приобрели себе новый дом и прислали всем им приглашение; Александр, естественно, заявил, что все, кто хочет, могут ехать, но сам он предпочитает остаться в Англии. Георгина вначале уговаривала и упрашивала его тоже поехать, потом, когда он категорически отказался, расплакалась, и он словно со стороны услышал, как сдается и соглашается провести там десять дней в самом конце лета, после чего они вместе вернутся домой; ему эта поездка по-прежнему казалась бессмысленнейшей тратой времени, но он никогда не способен был спокойно выносить вид расстроенной Георгины.

— Ну… может быть. У меня самого нет никакого желания туда ехать. Но ты-то, конечно, должна поехать. Ты где в Нью-Йорке остановишься, у родителей?

— Не думаю. Нет, не у них. У них мне никогда не удается нормально работать. Я буду в «Пьере».

— И хорошо. Что ж, кажется, все решили. Честно говоря, я не очень понимаю, зачем ты спрашиваешь моего разрешения.

— Не говори глупостей, Александр. Ты же знаешь, что если бы ты был против, я бы не поехала.

— Правда? — спросил он. — В самом деле?

— Разумеется.

— Ну что ж, тогда все в порядке. Но я надеюсь, что к двадцатому числу ты вернешься.

— К какому?

— К двадцатому, Вирджиния. Ко дню нашего ежегодного летнего праздника. Ты что, забыла? Он же тебе, кажется, всегда очень нравился.

— О боже, Александр, извини, пожалуйста. Ради бога, прости. У меня это как-то совершенно ускользнуло из памяти. Да, он мне очень нравится. Это один из моих самых любимых дней. Но я подумала…

— Да, Вирджиния? О чем ты подумала?

— Я подумала, что, может быть, мне бы стоило поехать прямо в Сконсет. Из Нью-Йорка. Если бы не этот праздник. Мне кажется, что так было бы гораздо легче. И я устала. Как ты сам сказал. Но…

Она запнулась. И он понял, что она старается прощупать его, выяснить, сойдет ли ей с рук, если она не будет присутствовать на их большом празднике, который они устраивали каждый год летом.

— Мне бы хотелось надеяться, Вирджиния, что наша совместная жизнь для тебя важнее любого из твоих клиентов, — сказал он, поднося ко рту чашку кофе и снова утыкаясь взглядом в «Таймс».

— Ну, Александр, разумеется. Хорошо, я вернусь. А потом уеду снова. — Она вздохнула.

Он ободряюще улыбнулся ей:

— Вот и хорошо. Так и решим.

Через пять дней она позвонила ему из Нью-Йорка. Не смог бы он обойтись на летнем празднике как-нибудь без нее, только в этот раз? А потом отправить детей на самолете в сопровождении Няни? Сама она здесь страшно занята, очень устала и к тому же не слишком хорошо себя чувствует, мамин врач даже считает, что ей нужно бы несколько дней стопроцентного отдыха. И кстати, он настоятельно подчеркивал, что ей не стоит мотаться туда и обратно через Атлантику. Если Александр ей не верит или хотел бы убедиться во всем сам, то врач более чем готов поговорить с ним. Ей же представляется чистейшей воды сумасшествием возвращаться домой всего на один день; в конце концов, никто на этом празднике без нее скучать не будет, арендаторы и прочие гости хотели бы видеть прежде всего самого Александра, а также детей.

— Я буду без тебя скучать, Вирджиния, — ответил Александр. — Очень. И к тому же Няня терпеть не может самолеты.

— Ну, это не совсем так. Она мне говорила, что в последний раз ей даже понравилось. Она сможет пожить здесь день-другой, а потом вернуться назад. В конце концов, без нас у нее тоже получится что-то вроде довольно длинного отпуска.

— Она не любит отпуска.

— Ну, если ты так заботишься о Няне, то можешь и сам прилететь с детьми немного пораньше. — Голос Вирджинии звучал теперь раздраженно.

— Спасибо. Только этого мне не хватает.

— Извини, Александр. Но что же делать, если я плохо себя чувствую.

— Полагаю, что в данном конкретном случае ты бы могла что-нибудь сделать, — ответил он.

Разумеется, в конечном счете он уступил; он всегда уступал, когда она загоняла его в подобные ловушки; да и какой же хороший муж станет настаивать, чтобы его измученная, больная жена отправлялась в никому не нужный перелет через Атлантику только ради того, чтобы поприсутствовать один-единственный день на домашнем празднестве? Но в душе у него кипела злая ярость из-за того, что она могла забыть об этом празднике, что она способна пропустить нечто столь важное для Хартеста, для него самого, что она считает возможным думать в первую очередь о себе. Теперь же она обманывала его, и обманывала грубо, скверно; Александр отлично понимал, чего ей хотелось: подольше побыть с Малышом, наговориться с ним, поделиться своими проблемами. И несомненно, принять участие в его трудностях. Может быть, опять проявить заботу и предложить Малышу и его потаскушке снова воспользоваться их домом.

Александр молча, невидящим взором смотрел в окно. Нет, у него на сей счет была своя точка зрения.

Ему хотелось наказать Вирджинию. Наказать их всех. Он понятия не имел, продолжался ли еще роман между Малышом и Энджи, однако утром того дня, во время их совместной прогулки, Малыш воспользовался телефоном-автоматом на улице, и Александру не составило труда догадаться, почему он так поступил. За ужином, еще в самый первый вечер в Сконсете, Александр сидел за столом, смотрел на лица присутствовавших, сравнивая происходящее с тем, как проходил праздничный ужин в Хартесте, и чувствовал, как разгорается в нем ненависть. К ним ко всем. Не только к Малышу, но и к Мэри Роуз за ее слепое самодовольство, и — хотя их и не было за ужином — к Фреду за его выходящую за любые рамки, всеподавляющую самонадеянность, и к Бетси за то, что она поддерживает и укрепляет эту самонадеянность, упорствуя в заблуждении, будто бы их семья — счастливая. И разумеется, к Вирджинии. Особенно к Вирджинии — за то, что она проявляет к нему чудовищную нелояльность. Во многих отношениях.

Ну и… и что? Как с наибольшим эффектом использовать то, что стало ему известно, как причинить им всем максимум боли? И при этом сделать так, чтобы никто не смог потом ни догадаться, ни вычислить, что сделанное — чем бы оно ни оказалось — исходило именно от него?

После ужина он отправился погулять один. Ему необходимо было как следует подумать.

План, как это сделать, возник у него два дня спустя, когда он сидел и читал на открытой веранде, которую почему-то называли «палубой». Идиотское название. Вирджиния в то утро заявила, что ей нужно в Нью-Йорк. Уже одно это разозлило его. Он отлично понимал, с чего вдруг ей понадобилось уехать, но все равно злился. Он проделал такой длинный путь, чтобы доставить ей удовольствие, чтобы быть с ней рядом, а она сразу же бросает его одного. Могла бы и раньше съездить, если уж это действительно так необходимо. Но по крайней мере, так ему будет удобнее осуществить свой план. Он был настолько прост, что Александр чуть не подавился яблоком, которое как раз начал есть, когда эта мысль пришла ему в голову. И осуществить план проще простого. Пожалуй, завтра. После обеда. Тогда эффект будет максимальным. И он ударит сразу по ним по всем, очень красиво и без исключений. Всем им будет больно. И никто никогда не догадается, откуда это на них свалилось.

В ту ночь впервые за много недель Александр спал спокойно и безмятежно.

На следующий день после завтрака он поднялся к себе в комнату и набросал несколько фраз на листке бумаги. Заучивать сами фразы ему незачем, но акцент должен быть безукоризненным.

Все были в саду.

— Я съезжу в деревню, — сказал он. — Хочу купить газету. Какую-нибудь нью-йоркскую газету. Увидимся за обедом.

Ребята помахали ему, он сел на велосипед и, неторопливо нажимая на педали, медленно двинулся по направлению к Сконсету, по дороге повторяя вслух то, что собирался сказать. Добравшись до деревушки, он зашел в ресторан «Шантеклер»; там их всех знали, хозяин относился к ним очень хорошо; в ответ на вопрос он жестом показал Александру на телефон, стоявший в глубине ресторана, и налил ему пива. В ресторане было тихо, кроме них двоих и уборщицы, больше никого не было.

Александр медленно снял трубку; он вдруг занервничал. Забыл, где у него записан номер, и несколько минут так и сидел со снятой трубкой, отыскивая куда-то запропастившуюся запись. Жаль, что наряду со всеми остальными придется причинить боль и Бетси, единственному человеку, никак не замешанному во всю эту историю; впрочем, не исключено, что в конечном счете она от всего этого только выиграет. Возможно, самонадеянность Фреда несколько поколеблется. Да и потом, исключить Бетси было никак невозможно. В его замысле ей отводилась центральная роль. Конечно, всякое еще может быть. Бетси может не оказаться дома. К телефону может подойти Вирджиния. Нет, последнее очень маловероятно. Обычно всегда отвечает Бэнкс. Это одна из его обязанностей. Да, подойдет, конечно же, Бэнкс, если только в доме не случилось чего-то совершенно из ряда вон выходящего. Тогда можно будет попросить к аппарату Бетси и ей уже все выложить. А если ее не окажется дома или она не захочет взять трубку, тогда надо будет переходить к «плану номер два» и передать все через Бэнкса. Конечно, это не лучший вариант, но, в общем-то, сойдет. Текст, который он заготовил заранее, смотрел сейчас на него с карточки, лежавшей прямо перед глазами. Да, текст отличный, даже идеальный. Александр набрал в рот немного пива и снова взялся за телефонную трубку.

— Это миссис Прэгер? — Акцент был великолепен, один из тех, что удавались ему лучше всего: настоящий бруклинский, сильный и смачный. Бедняжка Бетси, подумал он, теперь она будет вздрагивать от нехороших предчувствий всякий раз, как только услышит где-нибудь бруклинскую речь.

— Да, это я.

— Миссис Прэгер, простите, что я вас беспокою, но мне крайне необходимо переговорить с вашим мужем.

— Его нет дома. — Характерный акцент, с которым говорила Бетси, и обычный для нее категорический тон по телефону звучали еще резче. — Он на работе. Почему бы вам не позвонить туда?

— Разумеется, я звонил, миссис Прэгер, но его сейчас нет на месте, а дело не терпит отлагательства.

— Если он куда-то вышел, то ненадолго, я уверена, — сказала Бетси. — А с его секретаршей вы говорили?

— Она тоже куда-то отошла.

— Ага. Ну а… чем я вам могу помочь?

— Я был бы весьма признателен за вашу помощь. Это сотрудник Чолли Никербокера, того самого, что ведет светские новости. Я хотел узнать, не могли бы вы как-то прокомментировать появившиеся сообщения о том, что вашего сына стали часто видеть в разных местах в обществе одной молодой англичанки? Некоей мисс Бербэнк? Той самой, что работала раньше у вашей дочери? Насколько я знаю, у нее есть квартира в Гринвич-Виллидж и ваш сын время от времени там бывает. Простите? Нет, миссис Прэгер, я уверен, что никакой ошибки нет. Я получил эти сведения из очень надежного источника. Простите, но назвать его я не могу. Могу только сказать, что это человек, очень близкий к мистеру Фреду Прэгеру. К мистеру Прэгеру-старшему.

Вот так, очень просто, очень легко. Даже самому не верилось, что ему это удалось.

 

Глава 37

Шарлотта, 1985

Ветер заметно усиливался. Небо было по-прежнему голубым и прозрачным, море отливало все тем же насыщенным зеленовато-синим цветом, однако ветер становился все сильнее. Надувной плот, который вначале лишь мягко покачивало на волнах, теперь то взлетал вверх, то проваливался вниз, и с каждым разом все резче; Шарлотта изо всех сил вцепилась в его края, боясь сорваться. Вода, обдававшая ее ноги, казалась почти ледяной. Неужели она успела так перегреться на солнце, подумала Шарлотта; эдак и обгореть недолго. На нее налетела следующая волна; вода опять приподняла плот; и в это самое мгновение набежавшее облачко закрыло солнце, дневной свет чуть померк, и море тотчас же стало почти серым. Эта молниеносная перемена насторожила Шарлотту, заронила ей в душу ощущение какой-то неясной тревоги; изгибавшийся в отдалении берег вдруг показался недосягаемо далеким.

— Перевернись, — проворковал ей на ухо мягкий и нежный голос Джереми. — Повернись на живот.

— Не могу, — рассмеялась она в ответ. — Я сорвусь.

— Не сорвешься. Я тебя держу.

— Да уж, — проговорила она, все еще смеясь, но в голосе ее уже появилась покорность, и она стала осторожно, с опаской переворачиваться, боясь соскользнуть при этом в воду. Как бывало всегда, когда она занималась с Джереми любовью, мозг ее был целиком и полностью, почти до боли, сосредоточен только на этом занятии; все остальное, что происходило вокруг, на время переставало для нее существовать. Даже если бы вокруг нее сейчас завывал ураган и сама их жизнь оказалась в опасности, и тогда она могла бы думать только о собственном теле, его чувственных позывах и о том наслаждении и удовлетворении, что умел доставлять ей Джереми.

Она лежала на животе и чувствовала, как он устраивается на ней сверху; ощутила у себя между ягодицами его пенис, огромный и горячий. Его руки были под ней; он держал в ладонях ее груди и нежно и неторопливо целовал ее в шею. Ее желание росло, становилось все более сильным и страстным; она немного выгнула спину и приподнялась, чтобы ему было легче и удобнее войти в нее. В этот момент налетела очередная волна; Шарлотта поскользнулась на плоту, удержалась, снова приготовилась, опять поскользнулась. Эти неудачные попытки только разжигали ее и без того отчаянное желание; она капризно вздохнула, выгнулась в третий раз, прижимаясь к нему, и почувствовала, как он входит в нее, медленно, твердо и уверенно. Ее влагалище торжествующе и крепко обхватило его со всех сторон; он начал двигаться, все резче и сильнее; у нее возникло ощущение, будто он заполняет собой все ее тело, и от этого ощущения раскачивающийся на волнах, пляшущий под ними, непрестанно заливаемый водой плот вдруг показался ей прочной и надежной опорой.

На этот раз она быстрее, чем обычно, почувствовала, как ее нарастающее желание неудержимо переходит в приближающийся оргазм, как бы подталкиваемый тем ритмом, в котором сейчас жило и чувствовало все ее тело; она еще крепче вцепилась в края плота, раскачиваясь с ним вместе и на морских волнах, и на волнах испытываемого ею наслаждения. Ей казалось, что она уносится все дальше и дальше из этого мира, отрывается от всего и вся, даже от самой себя; в ее сознании, вытеснив все остальное, было лишь одно изумительнейшее ощущение: она чувствовала его пенис, такой большой, такой твердый и мощный, что она едва умещала его в себе, он заполнял ее всю и двигался в ней, управляя сейчас всеми ее эмоциями, увлекая их куда-то за собой. Плот снова взлетел вверх, подбросив и их тоже; Шарлотта изо всех сил старалась не дать Джереми выскочить из себя, он продолжал равномерно и сильно двигаться, и она вдруг ощутила в себе его оргазм, поначалу медленный, постепенный, а затем словно взорвавшийся внутри ее и заполнивший ее всю; и она радостно встретила его своим, словно устремившимся ему навстречу; приподнялась на колени, вскрикнула и изо всех сил вцепилась в кромки плота, стараясь как можно дольше продлить и это чувство бесконечного наслаждения, и свое физическое слияние с Джереми.

Потом они походили под парусом; при поднявшейся сильной волне это доставляло особое удовольствие. Джереми был превосходным яхтсменом, и единственным, что оставалось на ее долю, было то натягивать, то отпускать трос, удерживавший парус, да быстро перескакивать с одного борта яхты на другой всякий раз, когда Джереми менял направление движения. Но и этого оказалось больше чем достаточно. Они ушли довольно далеко в море; Шарлотта сидела на борту, зацепившись ногами за протянутый внизу канат, чтобы не сорваться, и, свешиваясь наружу, то натягивала парус, то отпускала его, борясь вместе с ним против встречного ветра — как она только что боролась с Джереми, то притягивая его к себе, то выталкивая, — и ее наполняло необыкновенно сильное ощущение нежности и облегчения. Джереми был сейчас всецело поглощен яхтой и удержанием ее на курсе — точно так же, как он часто бывал поглощен ею, — его крепкое, загорелое, покрытое брызгами тело было напряжено, сильные руки, так великолепно знающие ее и ее тело, со всеми его причудами и особенностями, со всем, что ему нравилось или не нравилось, — руки эти держали сейчас канаты с такими же уверенностью и мастерством, с какими умели ласкать ее. Яхта стремительно шла вперед, то разрезая воду, то словно взлетая над ней, то зарываясь в волнах; ощущение движения как будто перекликалось с наслаждением, которое оба они только что испытали на плоту, и неизвестно, какое из двух удовольствий было сильнее; Джереми вдруг улыбнулся ей, словно прочитав ее мысли, и крикнул, стараясь перекричать свист ветра:

— Я люблю тебя!

Шарлотта не приняла эти слова всерьез и не поверила им; она понимала, что и сам Джереми выкрикнул их не всерьез; но все равно услышать их было очень приятно.

К тому времени они были любовниками уже шесть месяцев — целых шесть бурных, безрассудных, пугающих месяцев. Поначалу Шарлотта пребывала в состоянии перманентного ужаса: она боялась, что может обо всем узнать Изабелла, что может узнать ее дедушка, вообще кто угодно; но Джереми был опытнейшим волокитой, большим мастером по части маскировки и сокрытия своих связей и похождений. Он постоянно напоминал ей о себе (не только для того, чтобы развеять ее страхи и опасения, но и ради собственного развлечения) странными анонимными звонками по телефону, письмами, которые доставляли специальные курьеры, всякий раз разные, причем писал он эти письма особым шифром, которым они очень скоро начали пользоваться оба; он устраивал их встречи в специально снимаемых для такого случая квартирах и в загородных гостиницах, что специализировались на подобного рода свиданиях. У него был маленький коттедж в самой дальней части Норт-Хейвена, в Хамптоне, куда они как-то уединились на целые сутки; они добирались туда вначале по шоссе в довольно потрепанном «фольксвагене-жуке», который Джереми купил специально ради этой поездки, а потом на скрипящем пароме; и все время, пока паром пересекал Сэг-Харбор, Шарлотта в самом прямом смысле тряслась от ужаса при мысли, что ее могут увидеть, узнать дед или кто-нибудь из его знакомых по Хамптону, а Джереми держал ее за руку и нашептывал ей на ухо что-то успокаивающее; оказавшись наконец в этом коттедже, они ни разу даже не вышли из него, а просто непрерывно занимались любовью с небольшими перерывами на еду, которую привезли с собой и которую с большим тщанием приготовил для них Доусон, упаковав все в корзину и в холодильную сумку, присовокупив к этому вино, шампанское «и еще кое-что для меня и для тебя, если захочешь попробовать» и снабдив все это подробнейшими, расписанными по часам инструкциями: «16.00 — откройте кларет; 17.00 — поставьте хлеб в печь подсушиться; 18.00 — посыпьте мясо зеленью, положите сверху чесночное масло и поставьте в печь на слабый нагрев; 19.00 — смешайте компоненты салата, посыпьте молодую картошку (она уже полностью готова) нарезанным зеленым луком и полейте ее сверху майонезом; достаньте из холодильной сумки мороженое, малиновый мусс и летний пудинг и поставьте все это в холодильник, чтобы они немного оттаяли; достаньте из холодильника сыр…» и так далее вплоть до: «самое позднее в 1.00 выньте из морозильника мясо омара, чтобы оно успело оттаять за ночь, а также рубленое мясо», и, наконец, самым последним пунктом стояло: «8.00 — выжмите из апельсинов сок, смешайте его с охлажденным шампанским, поставьте булочки подогреваться, рубленое мясо — в микроволновую печь, смелите кофе».

— Ты уверен, — спросила за завтраком Шарлотта, жадно поглощая рубленое мясо из большой тарелки и весело улыбаясь Джереми, — ты уверен, что он не вложил куда-нибудь инструкцию: «Семь ноль-ноль — разбудите любовницу нежными поцелуями в соски; семь пятнадцать — перенесите внимание на нижние части тела; семь тридцать — вознаградите мадам первым оргазмом»?

— Он-то мог это написать, — улыбнулся в ответ Джереми, — но мне подобные инструкции не нужны.

— Сколько он у тебя уже работает?

— Десять, нет, одиннадцать лет.

— Он просто чудо. Жаль, я не могу поблагодарить его за этот уик-энд.

— Я ему передам. И надеюсь, ты не считаешь, что благодарности заслуживает только он.

— Главным образом он, — ответила Шарлотта. — Можно мне еще булочку?

Постепенно ее страхи и опасения улетучивались Их место заняли чисто физическое удовлетворение и превосходнейшее самочувствие. А еще чувство вины. Это чувство возникло у нее, стало расти и крепнуть, едва только она смогла собраться с мыслями после того, как впервые легла с Джереми в постель там, в его рабочей квартире, в ту странную и трудную ночь, когда она была так вымотана и так потрясена тем, что сделала, — сама сознательно вошла в приготовленную для нее ловушку, повинуясь лишь собственной слабости и жадности, позволив ему не только переспать с собой, но и понять, насколько он ей нужен и какое удовлетворение ей доставляет. У нее не было никаких иллюзий в отношении их связи, она прекрасно сознавала, что они просто идеально устраивают друг друга как партнеры, и только. Он был испорченным, привыкшим потакать своим прихотям, но обаятельным человеком; он хотел ее и весьма искусно подготовил ей ловушку, открывшую ему возможность обладать ею. И не один только раз, а постоянно. Она же пользовалась им — и Шарлотта заставила себя признать этот факт, — пользовалась им для того, чтобы скрасить свое одиночество, отвлечься от своей бесполезной страсти к Гейбу, облегчить переживания, вызванные тем, что все ее отвергают; чтобы развлечься, посмеяться, повеселиться; но главным образом для того, чтобы получать физическое удовлетворение. Она сумела убедить себя, что во всем этом нет ничего плохого; лишь бы только Фред не узнал, потому что если он узнает, последствия будут такие, что при одной мысли о них Шарлотту бросало в дрожь. И в моменты отрезвления, которые случались у нее довольно часто, она ругала себя последними словами за то, что сама поставила себя в столь уязвимое положение. Если бы только, повторяла она по ночам, лежа без сна и обдумывая снова и снова сложившуюся ситуацию, если бы только она не пошла с ним в ту ночь в студию, если бы только сказала ему, что слишком устала, что ей надо быть дома! Или же сразу после ужина отправилась бы домой, а не к нему в постель; или если бы секс с ним не доставлял ей такого удовольствия и она была бы в состоянии заявить ему, что не хочет с ним больше встречаться! Но заниматься с ним сексом было приятно, очень приятно, просто потрясающе приятно, он тоже это видел, понимал, и ему их близость тоже доставляла удовольствие; к тому же он был человеком весьма обаятельным, очень быстро сумел занять в ее жизни совершенно особое место, а в результате их взаимоотношения обрели некую инерцию и развивались дальше уже как бы самостоятельно, помимо ее воли, и Шарлотта (боясь обидеть Джереми, задеть, опасаясь, как бы он не подумал, что она его просто использует) продолжала встречаться с ним — «ну хорошо, еще один раз, только один раз» — снова и снова. Это действительно была ловушка, правда, приятная, очень приятная, пугающе приятная, но все-таки ловушка, и Шарлотта одновременно и чувствовала, как эта ловушка все крепче держит ее, и все сильнее тревожилась, к чему рано или поздно это может ее привести.

Джереми был весьма умелым любовником, Шарлотта испытывала сильнейший сексуальный голод (прежде она не вполне отдавала себе в этом отчета), и такое взаимосочетание приносило обоим величайшее удовлетворение. Шарлотта была буквально потрясена теми ощущениями и эмоциями, которые умел пробуждать в ней Джереми. Сама она не обладала сколь-нибудь значительным опытом: у нее был просто здоровый сексуальный аппетит, который сперва пробудил в ней Бо Фрейзер, а потом приятно дразнили и поддерживали различные молодые люди в университете, но никто и никогда еще не удовлетворял его должным образом и в полной мере. Только Джереми начал открывать ей то, какие наслаждения способно дарить ее собственное тело, и даже самые первые успехи в этом обучении оказались весьма впечатляющими. В постели с ней он был нежен, терпелив и изобретателен; он выполнял ведущую роль, она послушно следовала за ним, и они почти сразу же обнаружили потрясающую взаимную совместимость. Шарлотта не раз удивлялась тому, какое удовольствие доставляло ей все, чем они занимались. Прежде до нее не раз доходили слухи о порочности и развращенности Джереми Фостера, и поначалу она сильно нервничала, опасаясь, что он может захотеть или даже потребовать от нее чего-то противоестественного; но проходила неделя за неделей, и она все больше укреплялась в мысли, что все это не более чем злые выдумки и идут они от предвзятости и зависти, вызываемых его колоссальным богатством, его внешне блестящим образом жизни, его обаянием, привлекательностью и легендарным успехом у женщин. До нее доходили разговоры о том, что он гомосексуалист, что он бисексуал, что он устраивает дикие оргии, что в неимоверных количествах поглощает наркотики. Наблюдая его на протяжении уже нескольких месяцев, Шарлотта не заметила ничего подобного; вот только наркотиками он действительно пользовался.

Об Изабелле она старалась думать как можно меньше, и это ей удавалось. Изабелла очень часто где-то отсутствовала, подчеркнуто старалась жить своей собственной жизнью, у нее почти не находилось для Джереми времени, и Шарлотта считала, что все это дает ей определенное моральное право на связь с ним. Тем более что она не собиралась разрушать их брак; сама мысль о возможности стать женой Джереми вызывала у нее резкое неприятие. Поэтому по большей части она просто получала физическое удовольствие и старалась не думать о чем-либо неприятном. Но она понимала, что в целом подобное положение, конечно же, для нее неприемлемо. И весьма чревато опасностями и отрицательными последствиями.

Связь с Джереми никоим образом не изменила ее отношения к Гейбу, которое по-прежнему можно было охарактеризовать одним-единственным словом: одержимость. Эта одержимость изматывала, она была сродни какой-то болезни, постоянной ноющей внутренней боли и продолжала терзать Шарлотту даже тогда, когда сама она вроде бы забывала о ней. Если Шарлотта позволяла себе поддаться этой боли, а также в те периоды, когда Гейб обращался с ней особенно скверно, настроение ее сразу же портилось, она становилась взвинченной, раздражительной, чувствовала себя усталой и разбитой. Она старалась не думать о Гейбе, просто не обращать внимания ни на него, ни на все с ним связанное; но время от времени, если она бывала не в духе, если в голову ей лезли особенно неприятные мысли из-за связи с Джереми, если Фредди очень уж досаждал ей проявлениями своей враждебности, если она тревожилась из-за Александра или на нее просто находила тоска по Англии, — в такие моменты у нее возникало ощущение, будто ее захлестывает огромная волна безнадежной депрессии, и она начинала спрашивать себя, сколько еще сможет все это выдерживать. Гейб продолжал обращаться с ней ниже всякой критики: он был груб, самонадеян, как правило, сплошь и рядом не замечал и не ценил ни ее достоинств, ни ее труда; но одно все-таки изменилось, тут Шарлотта была уверена: теперь он рассматривал ее как свой актив, как опору, как один из элементов того, что обеспечивало внутреннюю прочность, силу его позиций, и если все шло хорошо, если удавалось заключить удачную сделку, заполучить нового клиента, избежать какой-либо опасности, Гейб широко улыбался ей, говорил: «Хорошо сработано!» — и приглашал ее вместе с другими членами их команды в бар, а иногда даже по-дружески обнимал, похлопывая по плечу. Шарлотта никак не могла решить для себя, что означают эти объятия и похлопывания: хороший ли это признак с точки зрения их будущих взаимоотношений или плохой, если Гейб просто относится к ней точно так же, как к сотрудникам-мужчинам. Но в любом случае физический контакт с ним, пусть даже столь редкий и поверхностный, был ей приятен, и она бы не хотела от него отказываться. Шарлотта постоянно боялась, что Джереми может догадаться, как часто она думает о Гейбе (иногда, к ее немалой досаде, это происходило даже в те самые моменты, когда они с Джереми занимались любовью); однако она явно недооценивала свои актерские способности: Джереми действительно поверил ее заявлениям о том, как она ненавидит Гейба, и даже стал над ней подшучивать, говоря, что такая ненависть — несомненный признак тайной влюбленности.

Шарлотта начала всерьез опасаться, что все больше и больше превращается в тот тип человека, который ей меньше всего нравился.

Когда Джереми в самый первый раз высказал мысль, что неплохо было бы съездить вместе денька на три на Багамы, Шарлотта пришла в ужас и заявила, что он сошел с ума. Потом она как-то свыклась с этой идеей, убедила себя, что там будет даже меньше опасности оказаться кем-либо узнанными, чем в Нью-Йорке, вспомнила о том, что у нее вот уже больше двух лет не было нормального полноценного отпуска; не смогла противостоять феноменальной настойчивости Джереми и в конце концов сдалась. Три дня под солнцем, три ночи, до предела наполненные сексом, целых трое суток непрерывной радости, развлечений и удовольствий — мысль об этом казалась столь привлекательной, столь соблазнительной, что Шарлотта даже стала с нетерпением ждать приближения этих дней. Она накупила множество очень дорогих пляжных и вечерних туалетов, сказала Гейбу, что берет дни в счет давно уже положенного ей отпуска (и, замирая в душе от ужаса, повторила потом те же слова Фреду и Бетси), заказала себе билет до Нассау и обратно и потом сидела в аэропорту Джона Кеннеди, дожидаясь своего рейса и дрожа от панического страха, что здесь вдруг появится Фред, что он может оказаться с ней в одном самолете или же что он каким-то таинственным образом возникнет вдруг в аэропорту Нассау, где ее должен был встречать Джереми. Но Фред так нигде и не появился, а Джереми расхохотался, увидев перед собой ее мертвенно-бледное лицо и дикие глаза, за руку отвел к стоявшему на летном поле собственному самолету, на котором они долетели до Эльютеры, там усадил ее в поджидавший их белый «роллс-ройс» и отвез в «Коттон-бей», прелестнейшую гостиницу неподалеку от Рок-Саунда, стоявшую прямо на пляже, на извилистом берегу океана, где для них был забронирован номер на имя мистера и миссис Джеймс Фирт.

В Нью-Йорк она вернулась загоревшая, отдохнувшая и довольная жизнью. В Нассау они расстались как влюбленные, и Джереми, целуя ее на прощание, подарил ей часы «Ролекс», сделанные в форме устричной раковины. «Пусть они тебе всегда напоминают о том времени, когда ты была морским созданием», — улыбнулся он. Шарлотта обняла его, сказала, что она и без часов будет об этом помнить, но все равно спасибо. Всю обратную дорогу до Нью-Йорка она не сводила с них глаз: ей всегда хотелось иметь такие часики.

Домой она добралась только после полуночи, усталая, но счастливая. Теперь она жила уже не с Фредом и Бетси: начавшийся роман заставил ее наконец обзавестись собственным жильем; им стала очень симпатичная квартира-студия в верхней части Вест-Сайда. Квартира состояла из огромной гостиной, маленькой спальни, объемистого стенного шкафа, по площади почти равного спальне и теперь постоянно пополнявшегося все новыми и новыми экземплярами самой дорогой одежды (эта сторона их взаимоотношений весьма увлекла Шарлотту, впрочем не завладев ее чувствами: до встречи с Джереми она не придавала особого значения тому, во что одета, теперь же ей приходилось очень много и часто думать об этом), а также маленькой ванной комнаты и кухни.

Она перекрасила все стены в квартире в белый цвет, на все окна повесила длинные, от потолка до самого пола, занавески из плотного шелка, купила несколько современного вида кушеток, кофейных столиков, стульев и очень большую и просторную кровать и с чувством огромного облегчения начала жить самостоятельно. Джереми она принимала здесь крайне редко (опасаясь неожиданного прихода Фреда, который за первые десять недель ее жизни на новом месте дважды заявлялся к ней подобным образом: не очень часто, но вполне достаточно для того, чтобы держать ее нервы в постоянном напряжении), Крисси же приходила к ней сюда довольно часто, как и Мелисса и Кендрик; она даже устроила однажды тут небольшой торжественный ужин, пригласив на него дедушку с бабушкой, Мэри Роуз и всех троих ее детей (хотя Фредди в самый последний момент отказался, отговорившись тем, что у него невпроворот работы); ужин прошел в очень напряженной атмосфере, но Шарлотта почувствовала, что после этого события она окончательно стала в глазах всей семьи самостоятельным и независимым человеком.

Дома на автоответчике ее ждали два сообщения: одно было от Гейба с просьбой позвонить ему на работу, в какое бы время она ни вернулась, а другое от Крисси, которая по ней очень соскучилась. Шарлотта сварила себе целый кофейник кофе, налила чашку и набрала прямой номер Гейба.

Гейба почему-то очень раздражало то, что она потребовала отпуск; прежде чем отпустить ее, он трижды спрашивал, действительно ли отпуск необходим именно сейчас. Видимо, теперь он собирался так или иначе отомстить ей за упорство.

— Привет, Гейб. Это я. Я вернулась. Что стряслось?

— Да ничего особенного. — Голос у него был какой-то странный и напряженный. — Ты не могла бы приехать сюда? Или я приеду к тебе, если можно. Извини, но это очень важно.

— Ничего. Приезжай лучше ты ко мне, хорошо? На сегодня я уже напутешествовалась и теперь с места тронуться не могу.

— Хорошо. Ты где живешь?

— Западная сторона Центрального парка, дом семьсот девяносто три, квартира пять. Записал? А я пока приготовлю нам кофе.

— Спасибо.

* * *

Шарлотта была удивлена и озадачена. Гейб говорил с ней как-то очень странно, совсем не так, как обычно. Она переоделась в джинсы и майку, убрала вещи, с которыми ездила на Багамы. На всякий случай щедро побрызгала на себя духами от Сен-Лорана и положила в маленький морозильник бутылку шампанского. Вдруг окажется кстати, кто знает.

Гейб приехал через двадцать минут после их разговора. Он позвонил снизу: «Привет, Шарлотта, это я». Она нажала кнопку домофона, открывая ему дверь; при первом звуке его голоса ей уже стало противно.

На уме у Гейба было что угодно, но явно не секс. Войдя в квартиру, он едва взглянул на Шарлотту, рассеянно помотал головой в ответ на ее предложение чего-нибудь выпить, попросил черного кофе и ни одним словом не помянул о том, что ее несколько дней не было. Шарлотта вздохнула, с сожалением подумала о так быстро пролетевших трех днях, вспомнила, чем — и кем — они были наполнены, налила себе вторую чашку кофе и устроилась с ней на противоположном от Гейба конце дивана. Возможность обоим сесть рядом в центре дивана была со всей очевидностью исключена.

— Эта сделка по «Блуму», — тихо проговорил Гейб, осушив чашку кофе, — ты никому не говорила о ней, а?

— Разумеется, нет, — резко ответила Шарлотта. — Ты же знаешь, что я никогда не стану ничего болтать. Надеюсь, знаешь, — зло добавила она. Сделка по «Блуму» была их самым крупным в последнее время делом, которым они занимались на протяжении уже нескольких месяцев. За «Блумом», крупным конгломератом, включавшим фабрику по производству бумаги и значительные издательские мощности, изначально охотились четыре хищника; два из них отпали, два других остались — фирма «Тарквин», один из клиентов «Прэгерса», и еще одна фирма, представленная «Кларксоном Веллингтоном», сравнительно небольшим банком, тоже проявившим свою заинтересованность. Сделка была весьма чувствительна, поскольку речь шла о колоссальных суммах, к тому же, как часто бывает при заключении подобных сделок в теперешнее сумасшедшее время, непропорционально больших, если сравнивать их с реальной стоимостью компании. В общем-то, было обычной практикой, что при слиянии компаний банки выступают в роли держателей средств всех участников такой сделки и выдают кредиты всем, кто оспаривает между собой право приобретения продаваемой фирмы.

— Конечно, никого при этом даже отдаленно не интересует сама покупка, — проговорил Гейб, со вздохом вытягивая длинные ноги, — всех волнует только процентная ставка за кредит. Мы выходим из этих торгов. По-моему, «Блум» таких денег не стоит. О нем слишком долго говорили. Вот и загнали цену на такой уровень, что это становится уже просто смешно. Мне кажется, это уже не в интересах «Тарквина». И по нам это потом обязательно ударит.

— Ну и что? — спросила Шарлотта. Пока что все сказанное Гейбом было ей и так прекрасно известно, и к тому же она чувствовала себя страшно усталой.

— Так вот, мы должны были улетать с небольшого частного аэродрома в Вашингтоне. Я пошел в туалет. И пока я там был…

— Да, да, пока ты там был, кто-то пустил воду и спросил тебя о сделке, — проговорила Шарлотта. В мире слияний корпораций и торговли недвижимостью утечка информации, организуемая в мужском туалете под шум спускаемой воды, стала уже своего рода стандартным приемом.

— Нет, ничего подобного. Мне позвонили. Прямо в туалет. Звонил Бофорт.

— Бофорт?! Гейб, а как он узнал, что ты там?

— Вот именно. И тебе тоже эта мысль сразу же в голову пришла.

Бофорт был одним из ведущих членов арбитража, решавшего судьбу таких сделок, практически ни одна из них не заключалась без его участия, он предварительно изучал их, анализировал, оценивал, занимал по ним ту или иную позицию и вообще был одной из главных движущих сил рынка «бросовых» ценных бумаг и ненадежных акций, присосавшегося, как пиявка, к необычайно активному, быстро развивающемуся рынку межкорпоративных слияний и торговли крупной недвижимостью. Бофорта также подозревали — давно и очень многие — в том, что он ведет двойную игру. Ни у кого не было никаких доказательств, и в официальном порядке никто, разумеется, не выдвигал против него никаких обвинений; но кто-то ведь должен был заниматься такими делами, причем не один человек, а достаточно многие: рынок крупной недвижимости был очень обширен, разнообразен и сложен, и кто-то должен был сцеплять своими действиями его воедино, подготавливать и организовывать сделки, обеспечивать их точнейшее соответствие многочисленным требованиям и условиям и добиваться при этом того, чтобы каждая такая сделка приносила ее участникам прибыль, сравнимую разве что с богатствами царя Мидаса. Можно было только гадать о том, сколько действует на рынке подобных таинственных посредников и какое количество информаторов работает на них в фирмах, корпорациях и банках. Вся эта деятельность осуществлялась нелегально и абсолютно скрытно, существовала как некая подпольная империя, пользовалась своим особым языком, понятным только посвященным; сделки и соглашения здесь заключались за плотно закрытыми дверями частных домов и квартир, в машинах, припаркованных в самых странных местах, или по телефонам, номера которых были известны не более чем полудесятку человек. Никто никого не принимал официально в число граждан этой империи (хотя те, кто уже фактически были ее гражданами, получали потрясающе высокие вознаграждения, доходившие до пяти процентов от суммы сделки), никто из участников подобной деятельности о ней не трепался, однако всем было известно, что такой черный рынок существует, хотя никто и не знал о нем ничего конкретного. Это был своеобразный финансовый заговор, о котором каждый что-нибудь слышал, жертвой которого все боялись стать, в причастности к которому все подозревали друг друга, заговор, о котором шло очень много разговоров, которым многие восхищались, но который на протяжении очень долгого времени не могли обнаружить, не могли даже найти доказательств того, что он действительно существует: деньги бесшумно исчезали на счетах в швейцарских банках, а все переговоры и все заключающиеся сделки никогда и нигде не фиксировались и на них никто не ссылался. В этой империи Бофорт — очень тихий, ничем особенно не примечательный человек с копной темных волос и с наичестнейшими глазами, которого постоянно можно было видеть на приемах, в барах и ресторанах тихо беседующим с кем-либо, — был одним из ее правителей. Он поднялся к власти и влиянию так же, как это сделали Боэски и Левин, на волне экономического бума, появления и взлета рынка ненадежных ценных бумаг, играя с Уолл-стрит и зависимыми от него компаниями, просто как с кучей забавных игрушек, действуя обдуманно, осторожно и уверенно и приобретая в процессе такой игры невероятные состояния.

— Так… давай-ка разберемся, — проговорила Шарлотта. — Значит, он тебе позвонил. Прямо в туалет?

— Угу. У нас была довольно напряженная встреча. В помещении «Блума», неподалеку от Вашингтона. Но встреча закончилась, и, как я тебе сказал, мы были уже на частном аэродроме. И Бофорт как-то успел узнать, что я там. Мне это показалось… очень странным.

— И что он тебе сказал?

— Что мы должны продолжать переговоры, что нам не следует останавливаться на какой-то одной цене.

— Потому что он уже успел приобрести соответствующие акции?

— Со всей очевидностью. Так что выходит, он не только знал о готовящейся сделке достаточно заблаговременно для того, чтобы успеть купить акции, но знал и о том, что мы решили выйти из этих торгов.

— Значит… кто-то из тех, кто принимал участие в вашей встрече, поддерживает с ним контакт.

— Да. Или кто-то с нашей стороны, или же кто-то из людей «Блума».

— А-а… кто там был от нас?

— Я. Фред. Юристы. Джон Кларк. — Джон Кларк был их новым сотрудником, по служебной иерархии стоявшим даже еще ниже Шарлотты; бледный и худощавый молодой человек с огромным адамовым яблоком, он, казалось, боялся даже дышать в те минуты, когда Гейб обращал на него свое внимание.

— Ну вот тебе и ответ, — усмехнулась Шарлотта. — Он, конечно, и есть шпион.

— Не сомневаюсь. — Гейб залпом отпил большой глоток из чашки. — Хороший кофе, Шарлотта.

Шарлотта почувствовала себя так, словно ее только что наградили Нобелевской премией.

— Юристы? — спросила она, сознательно стараясь не менять тему разговора.

— Маловероятно. Там были Мэйсон, он работает в банке уже тысячу лет, и Мэтт Джекобсон, который скорее даст себя четвертовать, чем скажет хоть слово во вред интересам «Прэгерса».

— Ну а я была в Нассау, — заметила Шарлотта, — так что я уж точно никому ничего сказать не могла. И мне кажется, Гейб, что это вообще не имеет особого значения. Ты ведь, я полагаю, ответил ему отрицательно.

— Да, разумеется, отрицательно. Но я ведь мог бы ответить и иначе. В этом-то все и дело. И они откуда-то все знали. И в этом тоже дело.

— А почему ты вообще меня об этом спрашиваешь? Ты же знаешь, что это не могла быть я.

— Я должен был тебя спросить, — ответил Гейб.

— Почему? — повторила она, теперь уже с раздражением.

— Ну, я думал, что у тебя могут быть какие-то соображения на этот счет. А кроме того, я просто обязан был это сделать. На случай, если последуют какие-нибудь наказания. Чтобы показать, что я предпринял все, что должен был предпринять.

Он смотрел на нее мрачно и сердито. Она опять ощутила хорошо знакомую волну возбуждения и ярости одновременно. Вот негодяй, допрашивает ее тут — сколько там сейчас? — в два часа ночи, не дает ей лечь спать из-за преступления, которое, как он сам прекрасно понимает, она и совершить-то не могла! Шарлотта в свою очередь зло уставилась на него. Потом сказала:

— Я очень устала, Гейб. Теперь, когда твое расследование закончено, ты не мог бы оставить меня в покое?

— Да, конечно. Извини. — Он поднялся. Приносить извинения было для него так необычно, что у Шарлотты чуть рот не открылся от удивления. — Меня это просто… как-то тревожило.

— Я понимаю, — медленно произнесла Шарлотта, — все дело в том, что там был Фред. В том самом месте. И мог все услышать. Или даже слышал.

— Совершенно верно. Ты, как всегда, весьма сообразительна. Господи, Шарлотта, иногда я даже спрашиваю себя, есть ли вообще мозги в твоей симпатичной головке.

Шарлотта поднялась и открыла дверь:

— До свидания, Гейб. Очень приятно было вернуться.

— До утра. Смотри не опаздывай. — Он задержался на мгновение, как бы меряя ее взглядом, потом широко улыбнулся: — А ты здорово выглядишь. Отдых на море явно пошел тебе на пользу.

Это замечание вкупе с тем, что он удосужился очень внимательно оглядеть ее, вызвали у Шарлотты почти такой же прилив возбуждения, как все три дня непрерывного секса с Джереми.

Утром Гейб был в плохом настроении, раздражен и зол. Когда в семь часов она пришла на работу, то застала его уже на месте. Он сидел за письменным столом, часы с руки были сняты, и он, ругаясь себе под нос, стучал что-то на своем компьютере.

— Мне надо будет на пару дней поехать в Рим, — объявил он, — там будет большая конференция. Твой дед мне только что об этом сказал. Только этого мне не хватало. — Он посмотрел на нее с такой яростью, словно это она была во всем виновата.

— Кто-нибудь из помощников должен будет поехать на эту конференцию?

— Да, должен. Джон Кларк.

— Понятно. — У нее возникло такое ощущение, словно ее ударили плеткой или указали ей на дверь. Сколько всяких гадостей она от него вытерпела, и вот сейчас, когда он мог бы сделать для нее что-то приятное, он с особым упоением подчеркивает, что не собирается этого делать.

Она вздохнула; Гейб поднял на нее глаза и усмехнулся:

— Я подумал, что два дня в моем обществе и только наедине со мной не доставят тебе особой радости. Если это и награда, то лишь вторая. Ты получишь первую.

— Что, один день в твоем обществе?

— Нет, два дня без меня. Займись пока оформлением изъятия капиталовложений по сделке насчет «Пичез». Хорошо?

Шарлотта ошарашенно посмотрела на него. Она почувствовала, как у нее даже под загаром краснеет шея: нечасто за все полтора года он давал ей понять, что она способна на что-то большее, нежели просто скалывать скрепками бумажки.

— Заняться? Мне самой?

— Твою мать, Шарлотта, пора бы уже и научиться! Там же все ясно и понятно. Три покупателя. Два дня до окончания торгов. Мы заинтересованы в том, чтобы процент был не ниже шести целых семидесяти пяти сотых, но это ты и сама знаешь. Постарайся вывести их на семь процентов. Если почувствуешь, что попадаешь в затруднительное положение, ты ведь всегда можешь зайти к деду и спросить.

— Перестань, — улыбнулась она. — Спасибо, Гейб.

Потом взглянула на часики, что висели на ее загорелом запястье.

— Кофе и бутерброды?

— Да, спасибо. — Его взгляд тоже опустился на часики. — Очень красивые. На память об отпуске?

— Разумеется, нет. — Она вся вспыхнула, злясь на саму себя за то, что не удержалась и надела их в самый первый после возвращения день.

— Должно быть, он очень богат, — проговорил Гейб и рассмеялся.

— Да, богат, — ответила Шарлотта, стараясь, чтобы ответ ее прозвучал с достоинством.

Гейб уехал после обеда; она попрощалась с ним, чувствуя, что уже нервничает из-за одной только мысли о предстоявшей ей работе. И долго убеждала себя в том, что нервничать из-за этого глупо: ничего особенного, ей надо будет всего лишь согласиться на самый высокий процент, что будет предложен банку за посредничество в перепродаже одной небольшой и вполне преуспевающей фирмы из Огайо. Ничего проще и быть не может. Все предложения покупателей будут у нее завтра утром; ее задача просто внимательно изучить их, сравнить и выбрать то, в котором банку предложат самый высокий — или наиболее приемлемый — процент, после чего оформить контракт и отослать его. Только и всего.

Ночь она провела почти без сна.

Телефон зазвонил вскоре после обеда; звонок шел по личному номеру Гейба. Голос у звонившего оказался тихий, с легким южным акцентом.

— Можно попросить мистера Хоффмана?

— Простите, его нет. Он уехал, и его не будет до понедельника. Говорит его сотрудник. Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Боюсь, что нет. Просто передайте ему, что звонили насчет сделки с «Блумом». Мы с ним говорили об этом два дня назад. До свидания.

Вот черт, подумала Шарлотта, наверное, это был Бофорт. Что происходит? Почему он считает, что на Гейба стоит продолжать давить?

И откуда он узнал этот номер? Личный телефон Гейба знали человек пять-шесть, не более. Непонятно. А впрочем, кое-что понятно. Гейб был звездой. Через него шли очень и очень многие сделки. Стоило попытаться прощупать его. Шарлотта искренне надеялась и молила Бога, чтобы Гейб не попался ни на чей крючок. Все это начинало как-то дурно пахнуть. Но тут она вспомнила, как искренне обеспокоен и взволнован был Гейб, как был он расстроен этим происшествием, и стряхнула с себя это наваждение. У Гейба было очень много неприятных черт, но, по крайней мере, он был честен. Если бы он был менее честен, ее собственная жизнь здесь могла оказаться не столь невыносимой, со вздохом подумала она. Тогда, быть может, он постарался бы проявить к ней хоть какую-то доброту, терпение, мог сделать вид, что она ему хотя бы не противна.

— Да, Шарлотта Уэллес, и тогда тебе было бы еще хуже, — произнесла она вслух, — у тебя появились бы основания для надежды. А так все скоро умрет само собой.

Она написала Гейбу записку и положила ее ему на стол: «Звонил тот таинственный призрак с аэродрома. Хотел продолжить разговор. Мне так показалось. Во вторник?»

На следующее утро она отправилась на работу пораньше. Как хорошо без Гейба, думала она, энергично шагая по Пайн-стрит без четверти семь утра. Без него она чувствовала себя такой уверенной, такой во всем разбирающейся и бесстрашной! Даже предстоявшая сделка по поводу «Пичез» больше не пугала и не угнетала ее. Когда-нибудь, в очередной раз вернулась она к излюбленной теме своих мечтаний, когда-нибудь она посадит его в самый дальний и паршивый кабинет, заставит постоянно бегать к ней в ответ на ее непрерывные звонки, нервничать в ее приемной, перед тем как показать ей какую-нибудь циферку, соглашаться с каждым ее словом… Хотя, разумеется, подобным мечтам вряд ли суждено осуществиться. Скорее всего, Гейб уйдет, подумала Шарлотта. Он не выдержит больше чем неделю такой работы у нее под началом. Ну, пусть только наполовину под ее началом. Не надо забывать о Фредди. Но даже и наполовину — было бы неплохо.

Подойдя к своему кабинету, она столкнулась с выходившим оттуда Фредди. Увидев Шарлотту, он как будто бы растерялся.

— Что-то ты сегодня рано, Шарлотта. Стараешься, пока Гейба нет, справиться со всеми делами?

— Я и при нем справляюсь. А что это ты делал в моем кабинете?

— Он не совсем твой, как я понимаю. Или что-то изменилось? Я, в общем-то, занес записку Гейбу. Насчет какого-то обеда во вторник. Мне ее положили по ошибке. Кстати, как провела отпуск? Что делала?

— Превосходно. Мало, но превосходно. Ходила на яхте под парусами. Ты же знаешь, Фредди, как я люблю ходить под парусами.

— Да, конечно. Не помню, ты ведь, кажется, говорила, что ездила не одна?

— Я ничего не говорила, Фредди. Но — да, я была не одна. С другом.

— Понятно. Красивые часы, Шарлотта. Подарок?

— Д-да… Можно и так сказать.

— Ну, твои друзья явно неплохо обеспечены.

— Некоторые — да, неплохо. Извини, Фредди, у меня сегодня много работы.

Он ушел.

Уик-энд Шарлотта с удовольствием провела в Бичезе, в обществе Бетси; Фред тоже улетел в Рим, чтобы присоединиться там к Гейбу. Вдвоем с Бетси они походили по магазинам, погуляли по берегу, сходили в кино, ели на улице гамбургеры, в общем, вели себя как две удравшие с занятий школьницы.

Когда она вернулась домой, там ее дожидалась записка от Макса. Он выполняет какой-то заказ для журнала «Семнадцать лет» и живет в «Хилтоне». Если она не против, он бы заглянул к ней вечером, заодно она бы, может, и ужином его накормила? Если от нее не будет звонка, то он подъедет часам к восьми.

О господи, устало подумала Шарлотта, набирая его номер. И почему только жизнь обязательно должна быть такой сложной? Номер Макса не отвечал.

— У тебя тут потрясающе, — заявил Макс, заходя на кухню, где она варила им кофе. — Мне нравится. А плита не производит впечатления, что ею часто пользуются.

— Во всем Нью-Йорке кухнями пользуются только для того, чтобы готовить тосты и кофе, — отозвалась Шарлотта. — В каждой большой квартире непременно есть просторнейшая кухня, а в ней обязательно и плита, и шкафы для подогрева, и микроволновая печь, и бог знает что еще, всякие прочие сверкающие приспособления, и всем этим никто никогда не пользуется. Если ты пригласишь кого-нибудь на обед или на ужин и станешь сам готовить, тебя тут сочтут просто ненормальным человеком. В Нью-Йорке, когда приглашаешь кого-нибудь, это означает, что ты поведешь приглашенного в ресторан. Вот там, в ресторане, ты уже должен обеспечить подобающее место, устроить скандал, если вас не сажают за самый лучший столик. От всего этого здорово устаешь. И кстати, Макс, насчет сегодняшнего ужина. Мне это не совсем удобно. Лучше бы завтра.

— Ты что, кого-нибудь ждешь? Ждешь, я же вижу! Джереми, как я понимаю, да?

Шарлотта почувствовала, что земля в самом прямом смысле стала уходить куда-то у нее из-под ног.

— Господи, откуда ты…

— Дорогая, у тебя такой вид, словно ты сейчас грохнешься в обморок. Я просто слышал, как ты на Рождество говорила с ним по телефону, вот и все.

— Макс, подслушивать чужие телефонные разговоры отвратительно.

— Может быть, но зато узнаешь массу интересного. Не бойся, я никому ничего не рассказывал. И не буду. Обещаю. Как он, ничего?

— Он… да, ничего, даже очень. Но все это совершенно несерьезно, если ты об этом подумал.

— Да нет, конечно же нет. То есть я хочу сказать, что ничего такого и не думал. — Он широко улыбнулся. — Ладно, Шарлотта. Сейчас уйду. Поужинаем с тобой завтра. Не хочу вклиниваться между тобой и настоящей большой любовью.

— Я же тебе сказала, никакая это не любовь.

— Тем лучше. — Он посмотрел на нее хитроватым, все понимающим взглядом. — А ты выглядишь… прямо-таки шикарно. Во сколько тебе обошлось это пальтишко? — Он кивнул в сторону длинной жакетки из лисьего меха, которую Шарлотта, войдя в дом, сбросила на диван, где она так до сих пор и лежала.

— Ой, — ответила Шарлотта, краснея, — не помню.

— Шарлотта, да не психуй ты так. Какая мне разница, с кем там у тебя что. Я, вообще-то, хотел с тобой о своих делах поговорить.

— Это уже что-то новенькое. — Она все-таки сумела выдавить из себя улыбку.

— Кстати, ты похорошела. Я тебя и не помню такой стройной и изящной. Любовь тебе явно на пользу.

— Я же тебе сказала, нет у меня никакой любви, — раздраженно прервала его Шарлотта.

— Ну, с этим старикашкой, конечно, нет. А с Гейбом-то, наверное, есть, а? Готов пари держать, что есть.

— В таком случае ты проиграл. Я его терпеть не могу, я ведь тебе уже не раз об этом говорила. — Она решила сменить тему разговора. — Так о чем ты хотел поговорить со мной, Макс?

— Мне тут одна мысль в голову пришла. Как по-твоему, не пойти ли мне работать в банк?

— В банк?! Макс, ты с ума сошел! Ты же его ненавидишь!

— Почему ненавижу? Когда ты рассказываешь о своем банке и о том, чем вы там занимаетесь, знаешь, во мне что-то просыпается.

Думаю, что мне бы это подошло. И во всяком случае, это куда лучше, чем втягивать щеки и наблюдать, как какой-то извращенец не может найти подходящий ракурс со своей камерой. Мне уже настолько осточертело это занятие, Шарлотта, я тебе и передать не могу. Мне только что досталось, как какому-нибудь напроказившему мальчишке, только за то, что я отказался от съемки; но мне пришлось от нее отказаться, я не мог пойти, я действительно был болен. Да и ощущение новизны этого дела у меня уже совсем прошло. Но заниматься-то чем-нибудь мне же ведь надо. Вот я и подумал, что, может быть, стоит попробовать.

— В этом деле нельзя попробовать, — строго, напуская на себя важность, заявила Шарлотта. — Им надо или заниматься всерьез, или вообще не браться за него. Но, думаю, оно могло бы тебе понравиться. Правда, в нем очень много и скучного, даже тоскливого. И уж доставаться там тебе будет немало, можешь мне поверить. Но вообще-то, тебе надо поговорить об всем этом с дедом или с дядей Малышом, от меня тут ничего не зависит. А кстати, как там Малыш? Ты его давно видел?

— Довольно давно. Думаю, у него все в порядке. А что?

— Да так… ничего. Мне казалось, что он не очень хорошо себя чувствовал. Ты не обратил внимание тогда, на Рождество, как он похудел? Да и выглядит он каким-то изможденным.

— Нет, я ничего такого не слышал. Но могу потихоньку навести справки, если тебя это интересует.

— Наведи, пожалуйста. Меня это очень интересует. Бедный дядя Малыш, мне его так жалко. А Энджи такая стерва и…

— Да нет, не такая уж она плохая, — не задумываясь, перебил ее Макс. — Ко мне она относится очень хорошо.

— Я думаю, — ехидно проговорила Шарлотта, — она к кому угодно отнесется хорошо, был бы только член подлиннее.

— Шарлотта, что за выражения! Это ты у кого таким словам научилась, у Джереми или у Гейба?

— Ни у того ни у другого. Но знаешь, что я тебе скажу, Макс: если хочешь действительно наслушаться всяких выражений, иди в операционный зал банка. Я там слышала такие слова… я даже не понимаю, что они означают. Я только нутром чувствую, что это нечто особенно грязное. А там ими постоянно пользуются. Просто поразительно!

— Судя по твоим рассказам, мне бы там понравилось, — заметил Макс. — А завтра я не мог бы туда заглянуть, как ты думаешь?

— Тебе бы там действительно понравилось. Это тот самый отдел банка, где ты чувствовал бы себя лучше всего. А и в самом деле, приходи завтра. Познакомлю тебя с Крисси, это моя подруга. Она считает, что это не отдел, а непрерывное казино.

— Звучит любопытно. Да, пожалуй, мне это будет интересно. А когда можно прийти? Я освобожусь на работе не раньше четырех.

— Ну и хорошо, — кивнула Шарлотта. — Как освободишься, сразу и прикатывай. — Она все сильнее нервничала, ожидая, что вот-вот раздастся звонок в дверь, ей страшно хотелось, чтобы Макс побыстрее ушел, голова у нее была занята совсем другим, но все-таки она заставила себя с холодной вежливостью справиться у Макса о Томми. — Раз уж мы заговорили о казино, — ехидно добавила она.

— С ним все в порядке, — ответил Макс. — Надо просто дать старику Томми шанс, Шарлотта. Он не такой уж плохой человек.

— Прости, пожалуйста, мне в это как-то трудно поверить, — сказала Шарлотта. — Он тебя просто доит, Макс. Сосет деньги из тебя и изо всех нас. При помощи нехитрого шантажа. По-моему, это ужасно.

Макс уже привык к тому, как все его родственники относились к Томми, однако его это по-прежнему раздражало.

— Шарлотта, Томми не хочет сделать нам ничего плохого. Его и в самом деле можно назвать старым пройдохой, но по отношению ко мне он добр, поддерживает меня и искренне благодарен за тот домик на Понд-плейс. И не так уж много он сейчас проигрывает в «Амбассадоре», у него теперь даже кое-какая работа появилась.

— Правда? — переспросила Шарлотта. — Это какая же?

— Он теперь секретарь какой-то благотворительной организации. Помогающей вдовам, чьи мужья служили в ВВС, или что-то в этом роде. Ему это нравится, а потом, эта деятельность удерживает его сейчас от других занятий.

— Сомневаюсь, — хмыкнула Шарлотта.

В этот момент раздался звонок в дверь. Шарлотта почувствовала, что краснеет. Она подошла к домофону.

— Да? А-а… привет. Да нет, н-ну. — Она прикрыла микрофон ладонью и посмотрела на Макса. — Ты еще сколько тут пробудешь?

Макс ухмыльнулся. Он никогда не видел сестру такой взволнованной и возбужденной.

— А вот взгляну на него и уйду. Пусть поднимается, дорогая, и наслаждайся им сколько хочешь. Я вам мешать не буду.

Шарлотта яростно посверкала на Макса глазами, потом снова заговорила в домофон:

— Поднимайся. У меня тут младший брат в гостях. Но он сейчас уходит.

Несколько минут спустя в квартиру вошел Джереми; в одной руке у него была бутылка шампанского, в другой — огромный букет красных роз. На нем был превосходно сшитый элегантный костюм, с плеч свисала тяжелая шуба из коричневого соболя. Он улыбнулся Максу и протянул ему руку:

— Привет. Я Джереми Фостер. А вы, как я понимаю, тот самый знаменитый Макс, что красуется на всех рекламах.

— Тот самый, — подтвердил Макс. — Но надеюсь, что мне недолго осталось красоваться. Рад познакомиться. Извините, что я сразу же убегаю, но Шарлотта мне подсказывает, что через несколько минут я должен быть в каком-нибудь другом месте.

— Ну, дорогая, к чему это? — рассмеялся Джереми. — Мы же все одна семья. Я ведь помню Макса еще с тех пор, когда ему было… сколько же?., двенадцать, пожалуй? Оставайтесь, Макс, выпейте с нами и расскажите, чем занимаетесь. Нам спешить некуда.

— Спасибо, — улыбнулся Макс, не обращая никакого внимания на лихорадочные подмигивания Шарлотты. — С удовольствием. Но ненадолго. А я пару раз встречался с вашей женой. Мы даже как-то работали вместе. Очень приятная женщина.

— Очень приятная, — безмятежно ответил Джереми, — мы с ней прожили вместе долгую и счастливую жизнь. Мы хорошие друзья.

— Что ж, это здорово, — проговорил Макс.

Когда Макс ушел, Джереми схватил Шарлотту в объятия и наградил ее долгим-долгим поцелуем.

— Я и вправду тебя люблю. Очень. До самой последней частички.

— У меня такое ощущение, будто я действительно разваливаюсь на мелкие части, — устало вымолвила Шарлотта. — И ничего-то ты меня не любишь.

— Люблю. И хочу сделать тебе грандиознейший подарок. Поблагодарить тебя за то, что ты есть. Чего бы тебе хотелось? Норковую шубу? Кольцо с бриллиантом? Ложу в опере? Только скажи.

— Мне бы хотелось, — Шарлотта вздохнула, — как можно дольше побыть где-нибудь в тишине и покое, и чтобы со мной там ничего не происходило.

— Подумаю, может быть, мне и удастся что-нибудь сделать, — сказал Джереми.

Последовавшие за этим семь дней оказались самыми ужасными за всю ее жизнь.

По крайней мере, сделка с «Пичез» завершилась благополучно. Даже более чем благополучно. Шарлотта чувствовала, что этой сделкой она добилась для себя признания. Или чего еще там добиваются в банковском деле. Повышения зарплаты, наверное. Из трех потенциальных покупателей, изначально проявлявших интерес к «Пичез», у нее в конце концов остался только один; переговоры с ним перемежались долгими немыми сценами, во время которых покупатель нервно грыз ногти, она молчала, и только тщательно продуманные своевременные телефонные звонки нарушали тишину, убеждая ее единственного контрагента, что он всего лишь один из многих и что ему вообще несказанно повезло, раз с ним до сих пор еще ведут разговоры. В конце концов Шарлотте удалось добиться повышения цены за каждую акцию продаваемой компании на двадцать центов; на этих условиях и состоялась сделка.

Гейб появился на работе в середине дня.

— Привет. Как дела?

— Отлично, — отозвалась Шарлотта. — Как Рим?

— Ничего. Довольно иностранный город. — Гейб уже перебирал бумаги, скопившиеся на его столе. — Что это за записка от Фредди? Насчет какого-то обеда завтра?

— А, да. Он заходил, пока ты был в отъезде. Там произошла какая-то путаница с тем, кто должен быть на этом обеде: он или ты.

— Я ничего об этом обеде не знаю, — сказал Гейб. — А с чего Фредди это взял?

— Я тоже не знаю, — несколько раздраженно ответила Шарлотта. — А другую записку ты видел? От меня, насчет Бофорта?

— Насчет Бофорта… Бофорта? О господи, Шарлотта, почему ты решила, что это был именно он? И почему он звонил мне сюда?

Гейб сильно побледнел и выглядел потрясенным. Шарлотту это удивило.

— Ну, мне показалось, что это был он. Он просил напомнить тебе насчет сделки по «Блуму» и сказал, что вы с ним уже об этом говорили.

— Черт! И почему только он меня преследует? Ничего не понимаю.

— Я только передаю то, что он сказал, — пожала она плечами.

— Но никакой записки тут нет.

— Должна быть.

— Шарлотта, записки нет. Что в ней было?

Шарлотта на минуту задумалась.

— Там было написано примерно так: «Звонил тот призрак с аэродрома. Хотел продолжить разговор».

— И ты вот так вот и написала?

— Да. А что в этом ужасного?

— А то, что это опрометчивость и кретинизм. — Глаза его потемнели от злости.

— Да ну, Гейб, не смеши меня. Ничего подобного. За этими словами может быть кто и что угодно. Я же думала, когда писала.

— Да уж, думала! — Голос его был преисполнен сарказма. — Если бы ты думала, то вообще не стала бы ничего писать, а просто сказала бы мне о звонке, а еще лучше, сказала бы ему, что я уехал надолго и у тебя нет со мной связи!

— О господи, — уже начала злиться Шарлотта. — Нельзя же быть таким сверхмнительным. Никто из этой записки ничего не сможет понять, совершенно никто.

— Очень многие поймут, и гораздо больше, чем в ней есть, — резко возразил ей Гейб и вышел из кабинета.

Перед самым обедом к Шарлотте и Гейбу заглянул Фредди.

— Я слышал, ты тут без Гейба провернула сделку, — сказал он, как всегда холодно улыбнувшись Шарлотте.

— Да нет… не совсем. Просто завершила начатое.

— Дед это воспринял так, будто тебе в одиночку удалось перепродать на корню всю «Галф ойл». — Фредди силился говорить приветливо, но взгляд у него был очень недружелюбный, так же как и интонация.

— Ну, ты же знаешь деда, — неуверенно заметила Шарлотта.

— Знаю, Шарлотта, — ответил Фредди, и она испуганно вздрогнула от той ненависти, что прозвучала в его голосе. — Очень хорошо знаю.

Затем тон Фредди внезапно изменился, и, явно довольный собой, он обратился к ним обоим:

— Я просто хотел вам сказать, пока еще об этом не объявлено официально, но с сентября я уезжаю в Гарвард, в школу бизнеса. А сейчас меня утвердили в качестве члена правления как младшего партнера, однако к исполнению этих обязанностей я приступлю только после возвращения из школы. На следующей неделе переезжаю в «кабинет наследника».

— Поздравляю. — Гейб встал, потряс Фредди руку и похлопал его по плечу, словно эта новость была для всех величайшей неожиданностью, а сам Фредди завоевал право стать младшим партнером и членом правления в тяжелом соперничестве с массой конкурентов. Шарлотта, которой сделалось очень неприятно, отчасти из-за продемонстрированных Гейбом лести и низкопоклонства, отчасти же из-за того, что Фредди явно поднимался по служебной лестнице «Прэгерса» гораздо быстрее, чем она сама, все же сумела выдавить из себя улыбку:

— Великолепно, Фредди. Молодец!

— Да. Естественно, я очень рад. — Его бледно-голубые глаза смотрели на нее внимательно и настороженно. — Я устраиваю здесь торжественный ужин. В пятницу. В большом зале нашей столовой, чтобы отметить. Мне бы хотелось, чтобы вы оба пришли. Будут главным образом члены семьи — разумеется, ты входишь в их число, Гейб, — и несколько самых крупных клиентов. Клемент Дадли, Джереми Фостер, пара человек из «Интернэшнл пэйпер». В восемь вечера. В смокингах. До встречи.

Он вышел, недвусмысленно давая тем самым понять, что отказы не принимаются. Гейб посмотрел на Шарлотту, взгляд у него был явно заговорщицкий, какого она еще ни разу не видала.

— Его прямо распирает от самодовольства, — проговорил Гейб.

В четверг они засиделись на работе допоздна. Шарлотта расстроилась: ей пришлось отменить из-за этого ужин с Джереми. Гейб чувствовал, что мысли ее постоянно заняты чем-то посторонним, и злился на нее все сильнее и сильнее.

И тут зазвонил телефон Гейба. Звонил Фред III. Не мог бы Гейб прямо сейчас к нему спуститься?

Гейб ушел, выражение лица у него, когда он выходил из кабинета, было довольно задумчивое. К вызовам в кабинет Фреда III никогда не стоило относиться без должного трепета. Прошло буквально несколько минут, и зазвонил телефон Шарлотты. Звонил ее дед.

— Ну-ка, спустись сюда, — проговорил он.

Когда она вошла в кабинет деда, атмосфера там была ужасающая. Гейб стоял совершенно белый, и потемневшие глаза его казались огромными черными дырами. Кулаки у него были сжаты, и на Шарлотту он смотрел так, словно видел ее впервые в жизни.

— Ага, вот и она. Шарлотта, это, как я понимаю, твой почерк? — Фред подтолкнул в ее сторону клочок бумаги, но Шарлотте не было необходимости всматриваться в него.

— Да, мой.

— Ты не могла бы пояснить, что все это означает?

— Н-ну… по-моему, ничего не означает. Во всяком случае, мне так кажется. Это была просто записка. Для Гейба. О звонке.

— От кого?

— Не знаю.

Господи, как бы выяснить, что успел до нее наговорить здесь Гейб; как надо держаться ей самой, лучше она сейчас делает или хуже?!

— Не знаешь? А судя по записке, знаешь, и очень хорошо. Тут написано: «Звонил тот призрак… хотел продолжить разговор». Значит, тебе известно, что он звонил и до этого. Давай, Шарлотта, выкладывай, я жду несколько более полного объяснения.

Шарлотта беспомощно оглянулась на Гейба. Тот не пошевелился и даже не смотрел на нее.

— Я… н-ну…

— Шарлотта, ты знаешь, кто был этот звонивший, да или нет? Отвечай, пожалуйста.

— Н-ну… я не уверена.

— Шарлотта, не пытайся тут никого покрывать. Из ложно понятого чувства лояльности. — Фред говорил мягко, почти уговаривал.

— Я и не пытаюсь. Я просто хочу сказать, что во всем этом нет ничего… — Голос ее задрожал, и она смолкла.

— Ну, хорошо. — Дед выпрямился в кресле, приняв более строгий вид. — Тогда я задам тебе вопрос попроще. «Тот призрак», как ты его называешь, который вам звонил, — это был сам Бофорт или кто-нибудь из его дружков?

Шарлотта умела соображать очень быстро. Она решила, что единственный способ выпутаться из всей этой истории — быть до конца честной. Если она попытается покрывать Гейба, для того это будет только еще хуже.

— Да, по-моему, это был он сам.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что… потому что Гейбу звонили за два дня до этого. Тоже… кто-то из них.

Она не осмеливалась посмотреть на Гейба, только услышала, что тот вдруг сел. Тут-то она и поняла, что допустила грубую ошибку. Гейб явно отрицал в ее отсутствие какое бы то ни было отношение к этой записке.

— Вот как? А ты, случайно, не знаешь, кто именно это был?

— Бофорт, — ответила Шарлотта. Теперь уже все равно все потеряно, можно больше не мучиться и рассказать все, что ей известно. Так будет даже проще.

— А откуда ты это знаешь?

— Гейб мне рассказал. Он был очень расстроен. И встревожен.

Фред повернулся к Гейбу:

— Это правда?

— Да.

— А почему же, черт возьми, вы мне сами этого не сказали?

— Я думал, что вы мне не поверите.

— Очень мило. И почему же я должен был вам не поверить?

— Потому что… этому невозможно поверить, — быстро заговорил Гейб. — Среди ночи, на аэродром, о котором никто не знает, что я там нахожусь, в мужской туалет мне звонит Бофорт и заявляет, что хотел бы обсудить кое-какие дела. Едрена мать, откуда он мог узнать, что я там, как не от меня самого?

— Попрошу в этом кабинете без подобных выражений, — заметил Фред.

— Извините.

— Не знаю. Должен признаться, мне действительно трудно всему этому поверить.

— Ну вот видите!

Гейб выглядел мрачным, злым, и одновременно казалось, что он вот-вот расплачется.

— И вы рассказали обо всем этом Шарлотте?

— Да.

— Где и когда происходил этот разговор?

Последний вопрос был обращен уже к Шарлотте.

— У… у меня дома. В два часа ночи.

— О господи, час от часу не легче, — проговорил Фред. — Он часто бывает у тебя дома в такое время?

— По счастью, нет, — холодно ответила Шарлотта. Взгляд Фреда быстро пробежал по ней; впервые за все время их разговора лицо его обрело более или менее довольное выражение. — Он приходил специально. Чтобы узнать, не говорила ли я кому-нибудь. Он был очень обеспокоен всем этим. И я твердо знаю, что раньше он ни разу не разговаривал с Бофортом.

— Так откуда же, по-твоему, Бофорт мог узнать, где он находился в тот момент?

— Не имею ни малейшего представления, — ответила Шарлотта. — Мы уже много раз с ним это обсуждали.

— Гейб? У вас есть какое-нибудь объяснение?

— Нет, — устало отозвался Гейб.

— Ну что ж, я пока ничего не понимаю, — сурово произнес Фред, — и не знаю, могу ли я вам верить. Я собираюсь во всем разобраться. И если я приду к выводу, что вы хоть что-то сказали тем ребятам, хотя бы только время им назвали, вам придется оставить эту работу. И то, что ваш дед был моим крестным отцом, не будет иметь никакого значения. Понятно?

— Понятно. — Гейб вдруг повеселел и приободрился, у него явно появилась надежда. — Можно мне кое о чем вас спросить?

— Спрашивайте.

— Как к вам попала эта записка?

— Мне ее только что передал Дик. Когда я входил в здание. Кто-то оставил ее у него на столе примерно час тому назад. Он сказал, что не видел вас, Гейб, весь день, и попросил меня ее вам передать. Вы ведь знаете, он считает, что на самом-то деле управляет банком именно он.

— Да, знаю, — ответил Гейб. — Я… просто так спросил.

— До завтра, — попрощался сразу с ними обоими Фред. — Спокойной ночи.

Он даже не взглянул на них; им просто было дано понять, что пока они могут быть свободны.

— Гейб, извини меня. Ну извини, пожалуйста, — повторяла Шарлотта, едва поспевая за Гейбом, который широким, размашистым шагом стремительно шел по коридору. Он вдруг остановился, молча и зло посмотрел на нее; выражение у него при этом было такое, будто он ее сейчас ударит. Потом он рванулся вперед так энергично, что угнаться за ним Шарлотта уже не могла. Когда она наконец добралась до кабинета, то увидела совершенно необычайное зрелище: Гейб наливал себе в бумажный стаканчик виски. Она виновато воззрилась на него. Он проглотил залпом содержимое стаканчика, налил еще, глянул на нее поверх стакана. Она вдруг ощутила какую-то слабость в ногах и села.

— Ты просто сука, — проговорил он, — обыкновенная глупая сука.

— Извини, — в очередной раз повторила она.

Гейб снова опрокинул полный стаканчик виски. Затем произнес, и эти его слова Шарлотта помнила потом всю свою жизнь:

— Но держалась ты молодцом. Спасибо. На, выпей.

Она подошла к нему со своим стаканчиком и не мигая смотрела на него, пока он наливал примерно до половины.

— Хватит, спасибо.

Их взгляды встретились, и где-то в глубине его глаз Шарлотта увидела теплоту, которой там не было раньше, дружелюбие, даже признание в том, что теперь она ему не так противна, как раньше. Потом он сказал, как будто продолжая ранее начатый разговор:

— В ту ночь Фред звонил по телефону. Прямо со встречи у «Блума». Сказал, что ему нужно позвонить домой.

— Ну и?..

— Ну и вот я думаю. Интересно было бы узнать, кто тогда там был. Я имею в виду, у него дома.

— Да, — согласилась Шарлотта. — Да, действительно интересно.

В пятницу Шарлотта решила не ездить домой, чтобы переодеться к торжественному ужину: движение в конце дня по пятницам обычно ужасное, и она могла бы опоздать. Поэтому платье на вечер она захватила с собой с утра: из красного крепа, блестящее, со множеством складок, от мадам Грэ, из ее новой, специальной американской коллекции готовой одежды. Еще год тому назад она бы такое платье ни за что не надела: оно было чересчур смелое и экстравагантное, и Шарлотта понимала, что оно ей не идет, у нее для такого платья слишком небольшой рост и слишком детское выражение лица, но именно в таком платье и надо было выходить ко львам. А у Шарлотты было ощущение, что львы ее уже давно ждут.

— Шарлотта, очень хорошо, что ты пришла! — Фредди стоял у двери в столовую, встречая приглашенных. — Какое у тебя великолепное платье! Надеюсь, вечер окажется достойным такого туалета.

— Ну, Фредди, я и не сомневаюсь, — приветливо улыбнулась ему Шарлотта. — Держи, это тебе небольшой подарок.

Хотя и весьма неохотно, она все-таки потратила некоторое время на поиски подарка для Фредди и в конце концов остановилась на золотой скрепке для банкнот от Тиффани. Ей очень не хотелось дарить эту скрепку Фредди, она бы с гораздо большим удовольствием преподнесла ее Александру или Чарльзу, но что-то подарить было необходимо. Фредди взял изящно упакованную коробочку и, не открывая, положил на стоявший рядом столик.

— Очень мило с твоей стороны, Шарлотта. Большое тебе спасибо.

— Не за что, Фредди.

— Шарлотта, дорогая, ты в этом платье такая красивая и такая взрослая! — Из массы рюшей и оборочек цвета баклажана ей жизнерадостно улыбалась Бетси.

— Бабушка, здравствуй! Я так рада тебя видеть! А дедушка где?

— Он сейчас спустится, дорогая. Разговаривает по телефону с Малышом.

— А-а… А как Малыш?

— По-моему, хорошо, дорогая. — Голос у Бетси был слегка удивленный. — А что?

— Да так… ничего.

— О, а вот и Клемент! Клемент, дорогой, ты ведь знаком с моей любимой внучкой, правда?

— Знаком, знаком. — Суровое лицо Клемента Дадли несколько посветлело, и на нем прорисовалось то, что у него обычно изображало улыбку: самые уголки рта едва различимо приняли чуть более мягкое выражение. — Я слышал, ты тут большими делами заправляешь, Шарлотта. Скоро получишь повышение — или что, я сболтнул что-то лишнее?

— Несомненно. — Это был Фред; он уже спустился и теперь стоял позади Шарлотты. — До этого еще очень далеко. Особенно в данный момент.

Произнося эти слова, он чуть заметно подмигнул Шарлотте, а потом отвел Клемента Дадли от нее подальше. Шарлотта стояла, и сердце у нее билось радостно, торжествующе и сильно. Повышение! Интересно… на какое же место? Вице-президентом? Должно быть. Потрясающе. Просто фантастика. Все ее заботы и несчастья, вся накопившаяся за неделю усталость вдруг куда-то исчезли; она почувствовала, как ее заливает жаркая волна счастливого возбуждения. Все у нее в порядке; иначе и быть не может. Несмотря ни на что, дед ею доволен. Она еще будет блистать в «Прэгерсе»! Почувствовав, как чья-то рука легко прикоснулась к ее спине, она обернулась, все еще восторженно улыбаясь, и увидела прямо перед собой глаза Джереми.

— Ой, Джереми! Здравствуй. Как ты? А Изабелла пришла?

— Пришла, пришла. Вон она, там, разговаривает с Гейбом.

Шарлотта испытала вдруг острый и необычайно сильный приступ совершенно иррациональной ревности. Изабелла была красива, обаятельна, интересна, она обладала всеми теми качествами, которых, как прекрасно знала Шарлотта, не было у нее самой; и Гейб, несомненно, не сможет против всего этого устоять. Она бросила на них взгляд: Изабелла оживленно говорила что-то, Гейб хохотал (он вообще почти никогда не смеялся!), не сводя глаз с шести футов ослепительной черноволосой красоты, — и Шарлотта подумала, какой же должна выглядеть в его глазах она сама: низенькая, скучная, любящая покомандовать, настоящая староста класса из английской школы. Она вздохнула, и Джереми расхохотался.

— Эй! Это еще что такое?

— Так… ничего. Я просто подумала… Изабелла такая красивая… хотела бы я сама быть тоже высокой… и интересной.

— Да, а еще она совершенно фригидна и занята только сама собой, — проговорил Джереми. — Поверь мне. Она очень, очень сильно отличается от тебя, моя милочка.

Шарлотта набрала в грудь воздуха.

— Джереми… я…

Но тут к ним подошел Фредди; вид у него был какой-то странно довольный.

— Джереми, очень хорошо, что ты здесь. Выглядишь превосходно.

— А я и чувствую себя превосходно. На прошлой неделе устроил себе маленький отдых. Знаешь, походил под парусами, ну и все такое.

— Правда? А Изабелла не возражает, что ты ездишь отдыхать без нее?

— Нет, — усмехнулся Джереми. — Не возражает. Она терпеть не может яхты. А кстати, просто ради интереса, откуда ты знаешь, что ее со мной не было?

— Я ее встретил. На открытии МОМА. Я там был вместе с матерью. И бабушкой. Мы приглашали ее потом к себе домой, на ужин, но она не могла пойти. Вообще-то, Изабелла была несколько удивлена, что тебя там не было. Она пришла с этим дизайнером по интерьерам, как же его зовут… с Дасти Винчестером. Такой занятный. И такой весь изнеженный, расслабленный. Они потом отправились к «Элен». Нет, не вдвоем, не думай ничего такого. Туда целая толпа пошла. Да и вообще, судя по тому, что мне известно о Дасти, он вряд ли способен угрожать чьему бы то ни было браку.

Пока он говорил, Шарлотта отпила немного шампанского; она проглотила то, что успела взять в рот, едва не поперхнувшись. Так, значит, это Фредди был в ту ночь у Бетси. В доме на 80-й Восточной улице. И Фредди — о господи! — Фредди рылся тогда наутро на столе у Гейба и нес заведомую чепуху насчет какого-то обеда.

— Простите, — сказала она и, оставив их, двинулась наискосок через комнату. Гейб теперь стоял в одиночестве, следя взглядом за Изабеллой, которая переключила все свое обаяние на Фреда.

Фред просто обожал Изабеллу, считая ее образцом идеальной во всех отношениях женщины. «И идеальной жены, — время от времени добавлял он. — Как и моя Бетси. Только, конечно, моя будет немного покрасивее».

— Гейб, — прошептала Шарлотта, — Гейб, давай выйдем на минутку.

— Что? А, понял. Только так, чтобы твой дед не видел, что мы выходим вместе. А то решит, будто мы отправились на встречу с Бофортом.

Когда они оба оказались в коридоре, Шарлотта посмотрела на Гейба одновременно и торжествующе, и испуганно:

— Гейб, в ту ночь в доме был Фредди.

— Фредди! А ты откуда знаешь?

— Он только что сам сказал. Он был на… на каком-то открытии, не помню чего, вместе с Бетси и с Мэри Роуз. И потом поехал с ними домой ужинать. И, Гейб, он в то утро рылся у тебя на столе. Это он, наверняка он.

— Вот засранец, — проговорил Гейб. — Просто засранец.

Вечер близился к завершению; Шарлотте удалось дотерпеть его до конца. Произнес небольшую речь Фред, потом более пространно говорил Фредди. Но эта торжественная часть вечера была уже позади, и теперь все болтали между собой; Фред III сидел, откинувшись на стуле, и хохотал над чем-то, что рассказывала ему Изабелла. Шарлотта чувствовала, что может вот-вот упасть в обморок, настолько она была измотана тем постоянным внутренним напряжением, в котором пребывала все последнее время.

Фредди внимательно наблюдал за ней:

— Шарлотта! Ты себя хорошо чувствуешь? Ты какая-то бледная.

— Да нет, ничего. Хорошо. Все в порядке. Наверное, просто выпила чуть лишнего.

Теперь все взгляды были устремлены на нее, все разговоры за столом стихли. Бетси тоже казалась озабоченной.

— Шарлотта, дорогая, с тобой все в порядке?

— Все нормально, — ответила Шарлотта. — Честное слово.

— Ты весь вечер так хорошо выглядела, — продолжал Фредди. — Почти как и ты, Джереми. Посмотрите на эту парочку, у них совсем одинаковый загар. Ну, почти одинаковый. А ты ведь, кажется, тоже уезжала, Шарлотта, да? И тоже на прошлой неделе, как Джереми. Интересное совпадение.

Шарлотта застыла; она не смогла бы сейчас сдвинуться с места, просто пошевелиться даже под угрозой смертной казни. Она заставила себя посмотреть прямо в глаза Фредди, в его холодные, как лед, голубые глаза, глядевшие на нее с выражением странного торжества, и вдруг поняла, абсолютно ясно и определенно, что именно он собирается сделать. Ей было уготовано публичное распятие, прямо тут, на виду у всех, перед дедом, Бетси, Изабеллой, Гейбом, перед партнерами — перед всеми теми, кто что-то значил для нее в жизни. Она поняла, что ее ждет, и это понимание, подкрепленное осознанием того, что деваться ей некуда, спастись от ожидающей ее участи невозможно, прибавило ей мужества; Шарлотта улыбнулась и вызывающе подняла голову.

— Да, — проговорила она, — действительно интересное, правда?

Она видела, что Фред переводит пристальный взгляд с нее на Джереми и обратно, и встретила этот взгляд смело, почти дерзко.

— А где это ты была, Шарлотта? По-моему, ты говорила, что на Багамах, да? — не унимался Фредди.

— Я ничего не говорила, — отрезала Шарлотта.

— Ну, извини. Мне казалось, что говорила. Но ты ведь на яхте ходила, да? По-моему, ты говорила, что с каким-то очень богатым другом, который подарил тебе эти изумительные часики.

— Да, на яхте. И на Багамах. — Лицо Шарлотты пылало, она уставилась глазами под стол, но все же почувствовала, как Джереми отодвигается от нее, стараясь сделать так, чтобы между нею и им расстояние было как можно больше. Над столом повисла долгая тишина.

Первой заговорила Изабелла.

— По-моему, — она неприязненно посмотрела на Джереми, — нам пора идти. Фред, Фредди, извините, но мы должны откланяться. Нам рано утром уезжать, мы отправляемся на уик-энд в Аспен, покататься на лыжах. Огромное вам спасибо за прекрасный вечер.

Фред медленно поднялся. Он по-прежнему не сводил глаз с Шарлотты и смотрел на нее так, словно перед ним была какая-то мерзость, вызывающая у него предельное отвращение; потом, сделав над собой видимое усилие, он перевел взгляд на Изабеллу.

— Да, конечно. Очень хорошо, что вы пришли. Спасибо вам. До свидания, Джереми.

Он быстро пожал на прощание Джереми руку, стараясь при этом не встречаться с ним глазами. Джереми и Изабелла направились к выходу. Вслед за ними стали расходиться и остальные. Шарлотта сидела все так же неподвижно, опустив голову, как будто дожидаясь неизвестно чего. Только когда вдоль противоположной стороны стола мимо нее проходил Гейб, она подняла голову и взглянула на него. У Гейба на лице было написано такое выражение, какого ей никогда еще не приходилось у него видеть; однако у Шарлотты было слишком скверно на душе, чтобы разбираться сейчас в том, что же это выражение означало.

Наконец все разошлись; Бетси, слегка удивленная и расстроенная, была бесцеремонно выпровожена дожидаться мужа в машине. Фред закрыл изнутри дверь и прислонился к ней спиной.

— Это правда? Ты была с Джереми Фостером? На Багамах?

— Да, — ответила Шарлотта. — Была.

Наступило долгое молчание. Потом он проговорил:

— Я в тебе очень разочарован. Совершенно разочарован. Тебе придется уехать отсюда. Надеюсь, ты это понимаешь. Возвращайся домой. Может быть, возьмем тебя в наше лондонское отделение. Не знаю. Но здесь тебе оставаться невозможно. После всего этого. Ты дура, Шарлотта. Круглая дура.

— Я знаю, — ответила она. — Знаю.

Фред вышел, громко хлопнув дверью.

Позже, много часов спустя, когда она лежала в постели и у нее уже не было сил больше плакать, она нашла для себя какое-то утешение в двух обстоятельствах. Во-первых, ей удалось извлечь из кучи преподнесенных Фредди подарков и унести с собой ту золотую скрепку для банкнот от Тиффани. А во-вторых, она сумела разобраться в выражении, с которым посмотрел на нее тогда перед уходом Гейб. И теперь ни секунды не сомневалась, что на его лице в тот момент была написана ревность.

 

Глава 38

Макс, 1985

К половине пятого вечера они все еще не сделали ни одного снимка. Первая модель явилась с головной болью, прыщами на лице и не влезала ни в одно из платьев, которые должны были по замыслу предельно плотно обтягивать фигуру; она заявила, что это не ее вина, у нее должны скоро начаться месячные, а перед ними она всегда немного полнеет. Ее отослали назад, и пришлось дожидаться целый час, прежде чем появилась другая. У этой не было прыщей, не было проблем с месячными, но не было и бюста, поэтому все платья висели на ней мешком. К этому времени ушел художник-гример, которого наняли только на два часа. Наконец уже почти в четыре часа появилась очень хорошенькая, явно начинающая модель, которая идеально подошла ко всем платьям; звали ее Джемма Мортон, ей было семнадцать лет, она только что окончила Бененден и действительно только дважды до этого снималась в качестве модели. Ей пришлось очень долго укладывать волосы, потом она сама занялась своим гримом и натворила такое, что пришлось посылать за вторым гримером-художником, но в конце концов ее и Макса вывели на съемочную площадку, поставили на передний план перед тройкой уже порядком уставших статистов, они изобразили несколько поз, одна нелепее другой, и к шести вечера фотограф, требовавший, чтобы его называли оператором, заявил, что дело сделано.

— Хочешь что-нибудь выпить? — предложил Макс Джемме Мортон.

— Да, неплохо бы.

Она была смуглой, с гривой длинных темных волос, большими карими глазами и пухленьким, немного детским личиком. В фигуре у нее, однако, не было ничего пухлого или детского: у нее были длинные, стройные, сильные ноги и очень симпатичный, округлый и плотный зад. Макс решил, что за ней стоит приударить.

Он повел ее в пивную на Саут-Одли-стрит, надеясь, что она предпочитает не слишком дорогостоящие напитки: в кармане у него было только три фунта и он знал, что по его кредитной карточке дополнительную наличность ему получить не удастся. Она попросила кампари с содовой. Себе Макс взял полпинты горького пива. У него оставалось только-только, чтобы заказать ей еще кампари, если она оправдает его интерес.

— А ты уже давно работаешь моделью? — спросила она, откидывая с лица назад волосы и довольно простодушно улыбаясь ему. — Интересная работа, правда?

Максу, который успел уже привыкнуть к холодным, уставшим от всего мира моделям, Джемма показалась весьма симпатичной.

— Да уже порядочно, — ответил он, — достаточно давно, чтобы это перестало казаться интересным.

— А мне нравится. Вообще-то, я должна быть еще в школе, готовиться к предуниверситетским экзаменам, но мне это так противно, и вообще я не создана для учебы, так что папа разрешил мне немного поработать моделью, а там будет видно. Может быть, на следующий год я поступлю в Курто, на историю искусств. Мне, вообще-то, хотелось бы работать в какой-нибудь галерее.

Она снова улыбнулась ему.

— А чем твой папа занимается? — поинтересовался Макс.

— Он брокер на бирже, — ответила Джемма. — Раньше это была такая скучная работа, просто тоска, а теперь им там устанавливают разные машины, готовятся к Большому буму. Ты что-нибудь слышал о Большом буме?

— Так, кое-что, — проговорил Макс.

Теперь он посмотрел на нее с новым интересом. После того как Шарлотта впала в Нью-Йорке в немилость, Фред III совершенно ясно дал Максу понять, что тому нечего рассчитывать на какое бы то ни было место в его банке. Работать же и дальше моделью Максу уже начинало надоедать. Сильно надоедать. Отец Джеммы, скорее всего, был какой-нибудь крупной рыбой в этом их биржевом пруду; быть может, он поспособствует Максу в осуществлении его новых честолюбивых замыслов. Максу запомнилась фраза, сказанная Гейбом Хоффманом, с которым его познакомили в тот день, когда он приходил в банк к Крисси Форсайт. Гейб тогда сказал: «Когда в Лондоне начнут, здесь такое будет твориться!»

— Заказать тебе еще? — спросил Макс Джемму. — На меня не обращай внимания, я за весом слежу.

Макс был в совершенно искреннем и неподдельном восторге от всего того, что увидел тогда в операционном зале «Прэгерса». Сидя рядом с Крисси, он молчал и пораженно смотрел мимо нее на огромный зал: сотня бледнолицых людей сидела перед сотней мерцающих зеленоватых экранов, триста телефонов звонили одновременно и непрерывно, и еще сотня людей с телефонными трубками в руках старались перекричать друг друга и в то же время — расслышать, что им говорят в эти телефонные трубки. На каждой стене висели огромные часы, показывавшие время в Лондоне, Нью-Йорке, Токио. Максу трудно было понять, где, в каком из этих городов он в тот момент находился: он попал в какую-то неизвестную страну без названия, со своим собственным языком, со своим временем, со своей, не похожей на все остальные, культурой; и у него родилось тогда ощущение, что если кто-нибудь объяснит ему для начала самые элементарные вещи, то дальше он сам с легкостью сможет жить и действовать в этой стране.

— Так о чем это я говорила? — улыбнулась ему Крисси. — Да, вспомнила. То, чем мы здесь преимущественно занимаемся, это обычная игра. Как в карты или на скачках. Ты когда-нибудь играл?

— Приходилось, — утвердительно кивнул Макс.

— Вот и здесь такая же игра, ничего другого нет. На ценах. На валюте, вон там, в той секции. На курсе акций. На различных товарах. Самое интересное — на валюте.

Вдруг в зале наступила полная тишина. Макс удивленно огляделся по сторонам. Главный маклер, плотный, то ли смуглый, то ли сильно загоревший человек, с решительными манерами и с выражением какой-то свирепой сосредоточенности на лице, стоял, подняв вверх обе руки. Под мышками у него видны были большие темные круги от пота.

— Доллары, иены, быстро! — прокричал он. Несколько человек стали одновременно что-то выкрикивать ему; он вслушивался в эту какофонию секунд десять, может быть, двадцать, потом обернулся, посмотрел в окно и что-то сказал в свой телефон.

— Должно быть, какой-то очень крупный запрос, — пояснила Крисси. — Это Крис Хилл. Они тут все такие ненормальные, но он из них самый-самый. Величайший маклер. Понаблюдай за ним. Если он тебе позволит. Он работает по двадцать часов в сутки. За весь прошлый год жена только однажды провела с ним весь день целиком. На Рождество.

К ним подошла еще какая-то девушка.

— Как дела, Крисси? — улыбнулась она.

— Хорошо, — ответила Крисси, — хорошо. Рынок сегодня просто кипит.

— Я вижу, — кивнула девушка. — Даже чувствую.

Макс был так захвачен всем происходившим вокруг, что казалось, и сам тоже чувствовал это бурлящее кипение рынка. Тогда-то у него внезапно и родился очень ясный, четкий и красивый замысел в отношении своего собственного будущего. Фред III даст ему место здесь, в Нью-Йорке, а можно даже и в Лондоне, а он уж со временем сумеет прибрать к рукам добрую часть этого банка. И тогда наконец не станет проблем с Хартестом! Ведь поддерживать его в нормальном состоянии обходится с каждым годом во все более непосильные суммы. Конечно, Макс не знал всего и во всех подробностях, но он отлично понимал, что в финансовом отношении будущее их имения висит на волоске.

И вот после того, как у него созрел такой замечательный план, Шарлотта самым глупым образом, совершенно по-идиотски, все испортила и была с позором отправлена назад домой, в Лондон.

В результате тень этого скандала и позора упала не только на саму Шарлотту, но и на всю их семью, и, как следствие, у виконта Хэдли не было ни малейшей надежды (по крайней мере, так ему в тот момент казалось) занять какое бы то ни было место в империи «Прэгер и сын».

Однако (как часто говорили в фотографических студиях и на особо изысканных вечеринках, ужинах и в ночных клубах Лондона) если бы Макс Хэдли провалился в канализационный люк, то вылез бы оттуда, сжимая в кулаке не одни, а добрый десяток золотых часов; теперь же, когда он познакомился с мисс Джеммой Мортон, очаровательной начинающей моделью, и попал к ней в руки, справедливость этих слов, похоже, не подлежала сомнению.

 

Глава 39

Малыш, 1985

Малыш прошел через таможенный зал и, выйдя, поискал глазами своего шофера: нечего было и надеяться на то, чтобы Энджи сама приехала встречать его. Паркинсон, в серой униформе, подтянутый и аккуратный, с ничего не выражающим лицом, шагнул навстречу и взял у Малыша вещи.

— Добрый вечер, сэр. С возвращением.

— Спасибо, Паркинсон.

— Хорошо долетели, сэр?

— В общем, да. — Малыш на самом-то деле устал; и те новости, которые он узнал в Нью-Йорке, тоже заведомо не могли способствовать его хорошему настроению и самочувствию. — В жизни все всегда полосами: то приятное, то неприятное, так ведь, Паркинсон?

— Да, сэр. Машина прямо возле выхода, сэр.

«Интересно, — подумал Малыш, — среагировал бы Паркинсон как-то иначе, если бы я ему сказал, что последние пять суток не вылезал из публичного дома для гомосеков и столкнулся там не только с американским президентом, но и с английской королевой. Нет, — решил он, — пожалуй, и в этом случае ответом тоже было бы такое же бесстрастное „да, сэр“».

Вечер еще только начинался, и в наступавших весенних сумерках пейзаж по сторонам шоссе казался довольно привлекательным.

— Паркинсон, а миссис Прэгер дома?

— Нет, сэр. Она просила меня передать вам вот это, сэр.

Паркинсон протянул ему письмо; пока Малыш распечатывал конверт, у него возникло какое-то неприятное предчувствие. Почерк у Энджи был довольно некрасивый, похожий на детский, но, по крайней мере, его было легко читать.

Дорогой Малыш! С возвращением. Надеюсь, ты хорошо провел время в лоне своей семьи. Здесь у нас все прекрасно, малыши оба здоровы, а Сандpa от нас уходит. Я сегодня вечером занята, надо ехать с одним из клиентов в какую-то дыру в Эссексе. Надеюсь, ты это поймешь и отнесешься с сочувствием. Могу вернуться поздно.

Энджи

Да, с большим чувством написано, даже, пожалуй, с любовью! Как раз в расчете на то, чтобы обрадовать его по возвращении. Господи, и чем только он заслужил такое к себе отношение? Сколько лет они уже вместе, какая все эти годы была между ними близость, а теперь она держится с ним чуть не вдвое холоднее, чем когда-то Мэри Роуз. Малыш сложил письмо и сунул его в карман. Он-то надеялся, что сегодня вечером они смогут поговорить и он ей все расскажет. Ну что ж, придется отложить. Ничего, все равно этот разговор никуда от них не уйдет.

— Прямо домой, сэр?

— Э-э… нет. Нет, давайте-ка по дороге заедем в контору. Возьму почту, узнаю, какие тут новости.

— Хорошо, сэр.

К семи вечера они добрались до Молла и тут угодили в непрерывную вереницу такси и застряли в ней. Малыш оглянулся назад, на Букингемский дворец, потом перевел взгляд на Адмиралтейскую арку, на потрясающую своей классической красотой Карлтонскую террасу. Справа от него погружался в сумерки Сейнт-Джеймс-парк — густой и тенистый, с чудесными прудами и множеством обитающих в нем птиц. Небо было того темно-бирюзового оттенка, который бывает только ясными весенними вечерами, и здания на его фоне казались темными, почти черными. Несмотря на мрачное настроение, в котором он пребывал, Малыш все же улыбнулся.

— Красивый у вас город, Паркинсон.

— Рад, что он вам нравится, сэр, — ответил Паркинсон, останавливаясь возле входа в отделение «Прэгерса» на Сейнт-Джеймс-стрит.

— Нравится, Паркинсон, очень нравится. Подождите меня тут, хорошо? Я недолго.

Здание было погружено в темноту; ночной дежурный, который перед самым их приездом только было удобно расположился с бутербродами и последним номером журнала «Пентхаус», с недовольным видом пошел открывать дверь. Увидев, что за дверью стоит Малыш, он моментально нацепил на лицо вежливо-подобострастную улыбку и торопливо перевернул журнал обложкой вниз.

— Мистер Прэгер, это вы, сэр? Добрый вечер, сэр. Рад видеть вас снова здесь, сэр.

— Спасибо, Уиллингс, добрый вечер. Я ненадолго. Только поднимусь к себе в кабинет и сразу же спущусь.

— Конечно, сэр.

Малыш вошел в лифт и поднялся на второй этаж. Кабинет его был погружен во тьму, на письменном столе было совершенно пусто, и вообще он производил какое-то ужасающее впечатление, как будто за ним никогда не работали. При виде этого пустого стола Малышу даже стало немного не по себе, но потом он успокоил себя тем, что так и должно быть, он же был в отъезде, вот Кейти и разобрала стол, навела на нем порядок. Но в ящике с почтой его дожидалось всего лишь несколько писем, там же лежали ему на подпись несколько бумаг, которые он надиктовал еще перед отъездом; в основном это были его письма потенциальным клиентам, в которых он представлял отделение банка и предлагал провести ознакомительные встречи. Всякий раз, когда он уезжал на несколько дней, Малыш почему-то надеялся, что в его отсутствие дела в отделении пойдут энергичнее, приобретут новый динамизм; но, судя по всему, здесь царил такой же застой, какой был и неделю назад, перед его отъездом. Сейчас, когда целая череда первоначальных представлений, встреч и знакомств осталась уже позади, дни текли за днями, и каждый следующий из них был все более тихим, спокойным и пустым. Малыш вздохнул и подошел к окну. Вдруг до него донесся какой-то звук из соседней комнаты: там, за своей загородкой, сидела и работала Шарлотта. Она с некоторой робостью взглянула на подошедшего к ней Малыша:

— Здравствуй, Малыш. Как ты?

— Я-то… ничего, — медленно, как будто с трудом проговорил Малыш. Он вдруг почувствовал страшную усталость. — А ты что-то припозднилась на работе.

— Ну, ты же знаешь, я привыкла. У Гейба в это время был самый разгар рабочего дня. А потом, мне действительно есть что делать.

— Рад слышать, — ответил Малыш и вздохнул.

Шарлотта посмотрела на него:

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Да нет, милочка, боюсь, что ничем. Спасибо. Как ты на новом месте, привыкаешь потихоньку?

Шарлотта работала в лондонском отделении банка уже три недели; она была помощницей у одного из его заместителей, теоретически занималась здесь тем же самым, что и в Нью-Йорке, но Малыш понимал, что тут ей было скучно. Скучно и почти нечего делать. Да и все отделение работало точно так же, с минимальной нагрузкой и потому тоскливо. «И сам я ощущаю то же самое», — подумал Малыш, на мгновение прислонясь спиной к двери и чувствуя себя смертельно измотанным. Шарлотта обеспокоенно посмотрела на него.

— Малыш, тебе нехорошо?

— Нет, все в порядке. Просто устал. — Он взглянул на нее и подумал, что она тоже выглядит усталой, да, бледной, усталой и подавленной. Он вспомнил, сколько ей пришлось пережить за последнее время; конечно, отчасти она сама виновата во всем случившемся, вела она себя в высшей степени неумно; но, в конце концов, ей ведь всего двадцать три года; и только естественно, что когда она оказалась совершенно одна в чужом городе, то не смогла устоять перед Джереми Фостером с его действительно незаурядным обаянием и внешним великолепием. Значительная доля вины за все, что произошло, лежала именно на Джереми. Но как всегда, Джереми сумел выйти сухим из воды, расплачиваться же за все пришлось одной Шарлотте. Джереми тогда позвонил Малышу, говорил, что его терзают угрызения совести, и просил присматривать за Шарлоттой в Лондоне. Малыш сухо и сдержанно ответил, что ему не остается ничего другого, и повесил трубку, дав тем самым ясно понять, что в этом случае правило «Клиент всегда прав» неприменимо. И теперь он улыбнулся Шарлотте, сказал, что, судя по ее виду, ей не мешало бы взбодриться, и предложил заехать с ним вместе в бар «Рица» перед тем, как обоим отправляться по домам.

В баре он сидел молча, задумчиво, настроение у него было невеселое, так что Шарлотта в конце концов тихо спросила:

— А ты действительно хорошо себя чувствуешь?

— Что? Да, да, все хорошо.

— Выглядишь ты вовсе не хорошо, — решительно проговорила она. — Выглядишь ты просто ужасно.

— Н-ну… знаешь… Дела ведь идут не блестяще, верно? Тут, в отделении. Ты и сама должна это видеть. Крупных клиентов у нас почти что нет. Я сейчас возлагаю надежды на возможность установить какие-нибудь новые контакты и связи. Но, честно говоря, не могу понять, что мы делаем не так. Люди приходят к нам, знакомятся, и вроде бы у них складывается о нас хорошее впечатление. А потом вдруг они от нас отворачиваются. Гэс говорит, это из-за того, что мы американцы и новички на местном рынке. — Малыш вздохнул, потом с видимым усилием выдавил из себя улыбку. — Как к тебе здесь относятся? Как тебе нравится Гэс Бут?

— Относятся хорошо, спасибо. И Гэс Бут очень симпатичный.

— Он для нас выкладывается изо всех сил. Мне страшно повезло, что я его нашел. Он и сейчас, наверное, работает: должен проводить от нашего имени переговоры с Томом Филлипсом из «Боскомба». Это очень крупное объединение местных газет. Я сильно надеюсь, что эти переговоры дадут результат.

— Хорошо бы. Будем надеяться.

Малыш решил сменить тему разговора.

— Как ты сейчас, дорогая… уже не так переживаешь?

— Ну… — вздохнула она, явно стараясь удержаться от резкости в адрес того, кто был, как она знала, другом Малыша, — переживания проходят. Так ведь, кажется, говорят. Сама не могу поверить, что я была такой дурой.

— Джереми достаточно умен и хитер, — произнес Малыш, — не говоря уже о том, что обаятелен и умеет уговаривать. По-моему, тебе не стоит слишком сильно винить себя.

— Нет, стоит, — неожиданно энергично возразила она. — Это была дичайшая глупость. Просто дичайшая. И получила я по заслугам.

Шарлотта вдруг снова заговорила так, как рассуждала когда-то, как должна говорить очень хорошо воспитанная английская, очень английская девочка. И сочетание подобных рассуждений с тем, что она была теперь взрослым, узнавшим мир человеком, с ее стройностью и изяществом, с очень дорогим на вид черным платьем и с тройной ниткой жемчуга у нее на шее (Малыш обратил внимание, что с тех пор, как он ее видел в последний раз, ее гардероб и манера одеваться претерпели значительные перемены) производило очень сексуальное впечатление. Неудивительно, что Джереми увлекся ею.

— А как у вас складывались отношения с Фредди? — спросил вдруг Малыш.

— Э-э… хорошо. У него ведь сейчас все удачно, да?

В ее тоне проскользнуло что-то такое, что Малыш не смог сразу распознать; вероятнее всего, нотка ревности. Ну что ж, то, что она на время потеряла свое место под солнцем, должно пойти ей только на пользу. Бедняга Фредди достаточно настрадался.

Беседа у них получалась какая-то вымученная, и Малышу стало грустно. Он допил свой бокал, спросил Шарлотту, не заказать ли еще.

— Нет, спасибо. Мне уже пора домой. — Она все еще подыскивала себе квартиру, а пока жила в доме на Итон-плейс.

— Что, серьезное свидание?

— Да. Со стиральной машиной.

— А-а. — Он вынул кредитную карточку и попросил счет. Его принесли, Малыш взял ручку, чтобы расписаться, и тут впервые в подобном положении с ним случилось нечто ужасное. Ручка не держалась у него в руке, и ему никак не удавалось поставить свою подпись. Малыш смутился, покрылся испариной, неловко посмотрел на официанта, отчаянно пытаясь улыбнуться.

— Извините, — проговорил он, — судорога. Извините.

— Вот. — Шарлотта поспешно положила на поднос десятифунтовую бумажку. — Я угощаю. Я у тебя и так в долгу.

Когда официант отошел, Малыш опустил глаза, вид у него был откровенно несчастный.

— Извини, дорогая.

— Малыш, ты должен мне обо всем рассказать. Что это такое? Энджи знает?

— Нет, — с тяжелым вздохом ответил он, — мы сейчас не совсем ладим друг с другом. Я ей почти ни о чем не рассказываю.

— Ну, расскажи мне. Может быть, я сумею помочь.

И Малыш рассказал.

Час спустя, забросив по дороге Шарлотту домой, он уже входил в свой дом; там стояла полная тишина. Энджи теперь вечерами постоянно отсутствовала; отправиться под конец дня то в Эссекс, то еще куда-нибудь стало у нее скорее правилом, нежели исключением. Теперь он больше общался дома с миссис Викс, чем с Энджи (в их новом доме, как и в прежнем, для миссис Викс оборудовали в полуподвальном этаже квартиру); и если Малыш оказывался вечером дома в одиночестве, то она часто, по собственному выражению, «срывалась с места» и готовила ему что-нибудь вкусненькое. «Вам надо есть», — сурово говорила она, а если Малыш пытался возражать, то заявляла ему, что он выглядит ужасно, причем с каждым днем все ужаснее. «Хуже, чем выглядел мистер Викс перед самой своей смертью», — любила нередко добавлять она. Даже в том скверном состоянии, в котором он в последнее время находился, поверить в это Малыш все-таки никак не мог, поэтому его такие замечания веселили, настроение у него улучшалось, и он послушно поглощал суп, бутерброды с обжаренным хлебом или же уэльские гренки с сыром, которые были одним из коронных блюд миссис Викс и которых Малышу до знакомства с ней пробовать не приходилось. Сама она никогда не ела с ним вместе, но садилась напротив, внимательно смотрела на него, постоянно подливала ему в стакан, едва только тот пустел более чем наполовину, и в мельчайших подробностях пересказывала содержание тех «мыльных опер», что ей удалось посмотреть за последнее время. Малыш довольно быстро хмелел, в голове у него путались сюжеты и действующие лица всех сериалов, так что потом, в тех редких случаях, когда ему самому доводилось смотреть «Даллас», «Династию» или «Коронейшн-стрит», он постоянно удивлялся, что в этих фильмах происходит все не то и не с теми героями, каких он ожидал увидеть. Малыш понимал, что миссис Викс расстроена поведением Энджи и осуждает ее, но оба они были слишком лояльны к Энджи, чтобы обсуждать между собой подобные вопросы, и потому предпочитали вообще никогда не касаться этой темы, вследствие чего их взаимоотношения приобрели совсем уж странный, даже причудливый характер. Миссис Викс весьма интересовалась также делами банка; Малыш как-то однажды имел неосторожность сказать, что у него не так уж много клиентов, и миссис Викс настояла на том, чтобы вложить все свои сбережения и те деньги, что откладывала для нее Энджи (всего десять тысяч фунтов), в его банк; я понимаю, сказала она, что это не такая уж большая сумма, но, может быть, и от этих денег будет какая-нибудь польза. Малыш со всей серьезностью заверил ее, что для банка это большая поддержка, и сам проследил за тем, чтобы эти деньги были вложены в золото. Он часто говорил миссис Викс, причем совершенно искренне, что она — самая чудесная женщина, какую ему доводилось встречать, за исключением только его собственной матери.

Энджи вернулась уже за полночь. Она слегка раскраснелась и выглядела очень хорошенькой в коротком, плотно облегавшем ее фигуру черном платье. Она взбежала по лестнице, влетела в спальню, подбежала к Малышу, который лежал в кровати и читал, и нагнулась, чтобы поцеловать его. Малыш холодно посмотрел на нее.

— Здравствуй, Малыш! С возвращением тебя!

— Спасибо.

— Извини, что я не смогла сама тебя встретить. Мне очень жаль.

— Мне тоже.

— Малыш, но ты ведь сам знаешь лучше, чем кто бы то ни было другой, что бизнес есть бизнес.

— Знаю. А у тебя сейчас дел невпроворот, Энджи, да?

Она внимательно посмотрела на него, и он увидел, как в глазах у нее появляется какое-то особое, настороженное выражение.

— Прости, не поняла?

— Я сказал, что у тебя сейчас, по-видимому, много дел. Как прошел вечер?

— Тоскливо.

— Выглядишь ты не очень тоскливо. В таком платье только и ездить… как там называется это место?

— Эссекс.

— А, да. И что же, ты только и была в этом Эссексе? Больше нигде?

— Разумеется, больше нигде. — В голосе ее послышалось раздражение. — Я туда поехала на электричке, это был сплошной кошмар, такая глупость с моей стороны: выехала отсюда около пяти часов, а добралась в Ромфорд только к половине восьмого.

Она присела на край кровати и снова нагнулась, чтобы поцеловать его. Малыш отвернулся.

На работу он отправился рано; но, когда пришел туда, Гэс Бут был уже на своем рабочем месте; он поднял голову от стола и улыбнулся:

— Малыш! С возвращением.

— Спасибо, Гэс. — Малыш довольно тяжело опустился на край его стола. Чувствовал он себя разбитым, у него ныла, казалось, каждая косточка. — Как вчерашний вечер?

— Простите?

— Ваш ужин. С Томом Филлипсом.

— А-а… боюсь, безрезультатно.

— О господи, — вздохнул Малыш. Ему вдруг стало просто нехорошо: настолько настроил он себя заранее на приятные вести, так надеялся их услышать. — Ну а в чем же дело на этот раз?

— Боюсь… в том же, в чем и всегда. Он тоже считает нас здесь новичками. Полагает, что нам недостает тут веса. Сказал, что, может быть, попозже свяжется с нами, что надо поддерживать контакты. Ну и так далее.

Тот день показался Малышу очень длинным; за ним потянулась такая же длинная неделя, а за ней — столь же долгий месяц. В отделении появилось довольно много мелких вкладчиков, открыли пару счетов вкладчики средней величины, но всего этого было явно недостаточно. Недостаточно для того, чтобы о них заговорили, чтобы на них стали оглядываться, считаться с ними, чтобы у банка действительно возникли в Англии хорошие шансы и он бы пошел тут на подъем. Фактически они терпели неудачу, не успев даже еще по-настоящему начать дело. И поскольку время работало не на них, то каждый день делал угрозу такой неудачи все более серьезной, а их положение — все более труднообратимым. Это был пока еще не полный провал, но уж тем более никакой не успех. А судя по тому, сколько было вложено в подготовку открытия их отделения, по поддержке, которой они пользовались, по тем контактам, которые им удалось установить, они вправе были рассчитывать именно на успех. Конечно, конкуренция была очень сильной. Не случайно новых обитателей, появившихся на той квадратной миле в центре Лондона, где сосредоточены все банки и финансовые институты, прозвали «стадом буйволов»: здесь были представлены почти все крупнейшие, самые известные американские банки — «Чейз», «Секьюрити пасифик», «Ширсон Леман», «Голдмэн Сакс» (а также, разумеется, и непременные японские названия — «Номура», «Дайва», «Никко»). Но все-таки в этой невероятно напряженной, прямо-таки пиратской атмосфере всеобщей гонки к ожидаемому Большому буму, когда на бирже каждый день предпринималось по нескольку попыток сыграть на искусственном понижении курса; когда каждая компания находилась под непрерывным наблюдением биржевых спекулянтов и служила объектом постоянных коммерческих атак; когда огромное число компаний непрестанно продавалось, покупалось, сливалось, разъединялось, реорганизовывалось и открывалось заново; когда во всем Лондоне даже в самые ранние утренние часы невозможно было найти свободный конференц-зал или помещение для переговоров; когда ежедневно в аэропорту высаживались целые десанты вновь прибывающих дельцов и банкиров, жаждущих получить и свою долю добычи, — во всей этой атмосфере британское отделение «Прэгерса» выглядело как девушка, оставшаяся на балу без кавалера.

— Надо что-то делать, — сказал Малышу Комптон Мэннерс, их новый консультант по вопросам связей с общественностью, когда они как-то обедали вместе, за несколько недель до официального открытия отделения. — Надо как-то создавать вам имя. В этом вся проблема. Вас здесь не знают.

— Ну, это ваша проблема, — раздраженно, что было ему, в общем, несвойственно, заявил Малыш. — Я вас для того и нанял, Комптон, чтобы вы создали мне имя. Пока что вы ничего не сделали.

— Я понимаю. Я не спорю. И я искренне сожалею об этом. Мы делали все, что необходимо было делать, и делали правильно. Завтраки, прием, раскручивание названия «Прэгерс». Но у этого названия нет здесь веса. Что нам надо, так это, пожалуй… — Он замолчал и уставился на Малыша. — Мне только что пришла в голову одна идея.

— Идея нам сейчас была бы очень кстати, и желательно не одна. Какая?

— Ваш зять. Лорд Кейтерхэм. Он бы не согласился нам помочь, как вы думаете?

— Каким образом? — Малыш в свою очередь уставился на Комптона. — Что он может сделать? Да он потенциального клиента в упор распознать не сумеет.

— И не надо. Нам нужно только его имя.

— То есть?

— Ну… позвольте мне организовать несколько статей о семье. Может быть, сфотографировать всех дома, вместе с детьми. Прежде всего с Шарлоттой, поскольку она у вас работает, но и с другими тоже. Так, чтобы «Прэгерс» оказался связанным с этим очень английским древним родом. Я уверен, Малыш, что это могло бы нам здорово помочь. Не могли бы вы его об этом попросить, как вам кажется?

— Попрошу, — согласился Малыш. — Не знаю, какая от всего этого будет польза, но попрошу. Я самого Бога готов просить попозировать нам для фотографии, если только это хоть как-то поможет делу. Но я не уверен, что это нам что-либо даст. Мой зять — человек предельно холодный, как рыба, и к тому же совершенно одержим этим своим имением. Хотя кто знает, может быть, что-нибудь и получится.

— Что-то же ведь делать надо, — проговорил Мэннерс. — А иначе вам придется просто собирать вещички и отправляться назад в Нью-Йорк. — Он улыбнулся, стараясь сделать вид, что его слова не более чем шутка.

— На мой взгляд, идея довольно неплохая, — сказал Малыш. — Дайте мне несколько дней над ней подумать, Комптон. Я с вами свяжусь.

Он решил посоветоваться по поводу этой идеи с Энджи. Ему было интересно ее мнение, и к тому же у нее установились с Александром достаточно тесные отношения, так что, возможно, она могла бы даже предварительно обговорить с ним это предложение. Малыш уже очень давно ни о чем серьезном с ней не разговаривал; быть может, удастся заодно разорвать и тот порочный круг взаимной холодности, в который они друг друга загнали. Он позвонил ей на работу, спросил, когда она вернется вечером домой, и сказал, что хотел бы кое о чем с ней поговорить; она отвечала ему сдержанно, сухо, холодно, но обещала, что постарается быть дома не слишком поздно. У нее вечером встреча с клиентами, предупредила она, не уточняя никаких деталей; Малыш же был слишком подавлен, слишком удручен, чтобы расспрашивать ее. Сам он в тот день приехал домой рано, на душе у него было очень скверно, он взял тарелку гренок с сыром, которые приготовила для него миссис Викс, устроился у себя в кабинете, включил телевизор и тут услышал, как подъехала машина Энджи. Что бы с ним ни происходило и в каком бы состоянии он ни находился, но сердце его всегда радостно вздрагивало, а настроение сразу же поднималось, когда он знал, что сейчас увидит Энджи; вот и на этот раз Малыш вышел на верхнюю площадку лестницы, чтобы встретить ее.

Энджи вошла в дверь и остановилась, глядя на него снизу вверх; она была очень бледна, грим размазался у нее по лицу. Было заметно, что она недавно плакала, а сейчас находится в каком-то оцепенении. Малыш молча смотрел на нее, гадая, что же такое могло с ней приключиться.

Энджи стала подниматься по лестнице и снова заплакала; большущие слезы выкатывались одна за другой из ее зеленых глаз. Малыш протянул руки ей навстречу, и она, не глядя, совсем как ребенок, вошла в его объятия. Какое-то время постояла так, не шевелясь, уткнувшись в него лицом; потом немного отстранилась, пристально, изучающе посмотрела на него, словно никогда не видела. Наконец она заговорила.

— Ну почему же ты мне ничего не сказал? — спросила она.

* * *

Она все узнала от Шарлотты; та позвонила Энджи, сообщила, что им нужно встретиться, что есть нечто такое, о чем Энджи просто необходимо знать.

— Вот уж любительница решать за других, — с недовольством, но и с чувством облегчения произнес Малыш. — Наверное, до сих пор считает себя председателем совета школы.

— Может быть. Но я ей благодарна. Не знаю, что бы могло с нами произойти, если бы она мне этого не рассказала.

Они сидели в постели и отмечали шампанским свое примирение, на время позабыв о всех проблемах, трудностях и несчастьях. Малыш пытался объяснить, почему он не хотел ничего ей говорить. Почему он вообще не хотел никому об этом рассказывать. Ему почему-то казалось, говорил он, что пока он ничего об этом не говорит, пока не называет вещи своими именами, не признает их существования, то все это вроде бы и в самом деле не существует. Но стоит ему только один раз сказать: эй, посмотрите-ка, какая у меня кошмарная штука, — как все вокруг тут же начнут говорить: ах, какой ужас, надо за Малышом следить, надо о нем заботиться, — начнут ему сочувствовать, поставят на нем клеймо инвалида; пока ничего этого нет, он может убеждать себя и делать вид, будто ничего особенного не происходит, так, просто всякая чепуха, отдельные симптомы, ничего не значащие мелкие поломки в его организме. У него и так сейчас слишком много проблем, чтобы добавлять к ним еще и болезнь, да к тому же неизлечимую. Если он не будет обращать на болезнь внимания, может быть — пусть всего лишь может быть, — вдруг она от него и отвяжется. Или, по крайней мере, будет вести себя тихо, не очень прогрессировать. Болезнь представлялась ему чем-то вроде мерзкой, но спящей твари, и он не хотел беспокоить эту тварь.

— Но ведь ты только наносил всем этим вред, — возмутилась Энджи. — Причем нам обоим. Если бы я только знала, я бы…

— Что? Ты бы что?

— Ну… ты же понимаешь. Лучше бы держалась с тобой.

— Что ж… прости. Но у меня такой способ противостоять ей.

— Весьма оригинальный способ!.. Ну ладно. У скольких врачей ты был и насколько они уверены в диагнозе?

На следующий день после обеда ему позвонил Комптон Мэннерс:

— Здравствуйте, Малыш. Вы еще не говорили со своим зятем?

— Нет. Пока нет. Извините.

— Пожалуйста, Малыш, постарайтесь с ним поговорить. Это могло бы оказаться очень полезным.

— Я попрошу его, — ответил Малыш.

* * *

— Александр? Привет, это Малыш.

— Здравствуй, Малыш. Как дела?

— Отлично. Асбо… албо… алсоблютно… — Малыш вдруг с ощущением холодного ужаса понял, что ему трудно выговаривать слова. Подобного с ним раньше не случалось, однако ему говорили, что это может произойти. Это один из симптомов ранней стадии болезни. Нечто такое, на что необходимо будет обратить внимание, но из-за чего не следует особо тревожиться. Просто время от времени будет немного заплетаться язык — поначалу. Потом наступит такое состояние, когда человек говорит так, словно он постоянно пьян; а потом он вообще не сможет разговаривать. Ему сказали, однако, что это произойдет еще не скоро. Не на самой ранней стадии болезни. Значит, что же, у него уже не самая ранняя стадия? Или же болезнь прогрессирует гораздо быстрее, чем он думал? Малыша охватила паника, слепая и острая паника. Ему стало дурно, он с трудом уцепился рукой за край стола. Той рукой, которая в последнее время плохо его слушалась. На этот раз она показалась ему нормальной и даже сильной, и это его успокоило. Он проглотил возникший откуда-то в горле тугой комок и приказал себе не паниковать, как последний псих.

— Отлично, — твердо произнес он.

— Что-то на слух вроде не очень отлично. — Голос у Александра был озабоченный. — Чем я могу быть полезен?

— Я хотел спросить… нельзя ли мне как-нибудь заехать поговорить с тобой. Хочу тебя кое о чем попросить. Может быть, в конце недели? Могли бы съездить вместе в «Монастырские ключи». Энджи так хочется, чтобы я прих… прих… — О господи, опять! это же просто кошмар какой-то! — Приехал, — произнес он наконец очень громко и отчетливо, — приехал туда на какое-то время. — Ну вот, наконец-то ему удалось это выговорить. Все в порядке. Просто глупая оговорка. Ничего серьезного.

— Разумеется, — отозвался Александр. — Буду рад тебя видеть. Может быть, в воскресенье с утра? Малыш, а ты действительно хорошо себя чувствуешь?

— Конечно! Конечно хорошо. Отлично. Честное слово. Просто… немного выпил лишнего. За обедом. Только и всего. Пытался удерживать себя, но не удалось. Знаешь, как говорят: пьяница всегда пьяница.

— Да, — ответил Александр. — Знаю.

 

Глава 40

Александр, 1973

— Пьяница всегда пьяница. — Врач посмотрел на Александра очень важно, почти торжественно. — Боюсь, случай вашей жены довольно тяжелый. Корни ее пьянства уходят в какое-то очень сильное расстройство, в невроз, до причин которого мне не удалось докопаться. Она приложила очень большие усилия, чтобы остановиться, и все мы тут тоже старались и помогали ей. Сейчас запой у нее прерван. Но вы должны помнить, что она всегда, всю жизнь будет находиться под опасностью срыва. Любой стресс, любое напряжение сделают ее снова крайне уязвимой.

— Да, — кивнул Александр. — Да, я понимаю.

— Но при условии внимания, заботы и терпения и, конечно, при наличии у нее самой сильного желания добиться успеха все должно быть в порядке.

— Хорошо. Это вселяет надежду.

— Вы должны быть очень внимательны во всем, лорд Кейтерхэм. Не подвергайте ее искушениям, не оставляйте ее одну, если она чем-то расстроена или что-то переживает, постарайтесь предохранять ее от любых ненужных травм.

— Да, конечно. Я ее так люблю… Мне очень хочется, чтобы она вылечилась.

— Я знаю. Должен сказать, на меня произвели впечатление ваше терпение и то, как заботливо вы за ней ухаживаете. Ей очень повезло, что у нее такой муж, как вы.

— Что ж… я стараюсь. Буду стараться и дальше.

— Вот и хорошо.

Это было истинной правдой: он действительно хотел, чтобы она вылечилась. Поначалу он был напуган ее пьянством, огорчен им и очень жалел ее. И был невероятно, жутко потрясен горем, когда умер тот их малыш. Александр часто задавал себе вопрос, почему он не озлобился на Вирджинию за то, что она сознательно, преднамеренно убила их ребенка — а ведь она, по существу, сделала именно это, — но действительно не испытывал гнева; он видел, что Вирджиния сама убита горем и страшно переживает, что ее мучают угрызения совести; понимал, что в определенной степени ему надо винить и самого себя тоже; и, пожалуй, именно гнев оказался тем единственным чувством, которого он ни разу не испытал тогда. Зато в нем поселилось чувство страха и отвращения. Было ужасно и омерзительно видеть, как красивая, холодная женщина, которую он так любил, превращается в безобразное, едва держащееся на ногах, трясущееся, шатающееся от стенки к стенке, вечно пьяное существо.

Когда она еще только начала выпивать, поначалу весело, с глупой самонадеянностью потакая своей прихоти, у него это и тогда не вызывало ничего, кроме раздражения; со временем это раздражение, однако, переросло не в гнев, как по логике следовало бы ожидать, но в страх.

Он видел, как безобразно вела себя Вирджиния на приемах, коктейлях и вечерах, как пыталась со всеми заигрывать, глупо хихикала, приветственно махала рукой всем, кто попадал в поле ее зрения; в такие моменты он почти готов был пойти на двойное унижение и просто выволочь ее оттуда; но, помимо унижения, все происходившее с ней повергало его в ужас. И еще он ненавидел ее похмелья, когда она лежала в постели с белым лицом и с головной болью; ненавидел, когда ее рвало (а она при этом утверждала, будто съела что-то негодное); все это вызывало у него сильнейшее отвращение.

Он изо всех сил старался как-то остановить ее: пробовал убеждать, пробовал давить на нее; но на первое Вирджиния не обращала внимания, а от второго становилось только хуже: она начинала пить для того, чтобы утешить себя, обрести душевное равновесие. Александр почувствовал огромное облегчение, когда она сказала ему, что беременна; уж теперь-то, думал он, ей обязательно придется перестать пить.

Но ничего подобного; ее настолько переполняли всевозможные страхи, ей так хотелось, чтобы третий ребенок оказался непременно мальчиком, она стала настолько уязвимой эмоционально, что пила теперь уже просто для того, чтобы на время успокоиться, причем с каждым месяцем все больше.

А потом родился малыш, родился и умер: крошечный, бледный, обреченный маленький Александр с тонкими, похожими на спички, ручками и ножками, со вздутыми, непропорционально большими суставами, с малюсенькими глазками, с болезненными телодвижениями, постоянно дергающийся; и когда его не стало, Александр испытал такое глубокое, ужасающее горе и отчаяние, что ему казалось, он уже никогда в жизни не сможет чувствовать ничего другого. Он был тогда в гневе, даже в ярости, но не на Вирджинию; он негодовал на Провидение, на судьбу, на самого себя, на врачей, на кого и на что угодно, но только не на грустную больную женщину, которая лежала на больничной кровати и твердила, что хочет умереть, так ей было горько и стыдно.

Но потом, после всего этого, дела пошли еще хуже; она стала пить чаще и больше, пить для того, чтобы забыться, отказывалась от любой помощи и лечения, отказывалась даже пробовать лечиться, утверждала, будто ей просто необходимо пить, заявляла ему, что выпивка — единственный настоящий друг, который не предает ее, не бросает на произвол судьбы. Александр на всю жизнь запомнил ту непередаваемую душевную боль, которую он испытал, когда услышал от нее эти слова; когда увидел, какое у нее при этом было лицо — злое, холодное, враждебное. И тем не менее он не сдался, а продолжал свои попытки как-то помочь ей; даже после того, как она бросилась на него с разбитым стаканом и ему пришлось потом накладывать на шею швы, — даже после этого его не покинула надежда и он продолжал любить ее, по-прежнему был с ней мягок и нежен.

Когда Вирджиния лежала в клинике, было ужасно наблюдать за ее страданиями, жутко видеть их и чувствовать, как она все больше отдаляется от него; но он все равно не оставлял ее, ежедневно навещал, приносил ей огромное количество всевозможных безалкогольных напитков, сигареты — она начала курить, — заваливал ее шоколадом; и постепенно она возвращалась к нему — слабая, болезненная, перепуганная, очень уязвимая и способная снова легко поддаться соблазну.

Ее уязвимость радовала его и доставляла ему удовольствие: так было легче справляться с проблемами, трудностями, неприятностями. Ему нравилось, как она стремилась опереться на него, даже чисто физически, как по любому поводу спрашивала его совета, как не в состоянии была что-либо сделать без его помощи или хотя бы только его присутствия с ней рядом. Единственным, что серьезно огорчало его, даже вызывало у него гнев, был ее отказ вернуться назад в Хартест.

В конце концов она согласилась это сделать; навестив своих родителей, проведя какое-то время в обществе Малыша, сказала, что да, теперь она согласна вернуться домой, в имение. Александра сильно задевало, что Вирджиния так боится Хартеста, что она неспособна или же не хочет понять, какая там изумительная, исцеляющая атмосфера; ее нежелание признать это было для него абсолютно непостижимо; он помнил, как испуганно прижималась она к нему в машине, когда они вернулись в Хартест, как судорожно сжимала его руку, поднимаясь по лестнице к дому, — с такой силой, что рука у него потом покраснела, а суставы некоторое время болели. Александру было жаль ее, но в то же время не покидала мысль, что тем самым она как бы отвергает и его тоже; неприятие ею Хартеста он воспринимал как потенциальную угрозу всему тому, что больше всего значило для него в жизни — нет, не только для него, для них обоих; однако Вирджиния каким-то образом победила тогда в себе эту свою предубежденность, снова поселилась в Хартесте, опять вошла в роль хозяйки дома, и он постепенно стал обо всем забывать.

А потом над Хартестом нависла серьезнейшая угроза. Угроза финансовая. Александр потерял значительные суммы на неудачных биржевых операциях; еще больше потерял он на своей провалившейся попытке наладить конный завод; но самым страшным для него стало открытие, что дом незаметно разваливается из-за естественного гниения стен и постепенной усадки грунта. «Надо настилать новую крышу, — сказал ему специалист из компании, обследовавшей состояние дома, — и фактически перекладывать заново все стены». Предварительная прикидка возможной стоимости необходимых работ составила сумму от четырех до пяти миллионов фунтов. У Александра же не было почти никаких средств. Конный завод и ферма никогда не приносили ему никакой прибыли; напротив, они потерпели финансовый крах в год, считавшийся для сельского хозяйства удачным; денег же, наличности у него и вовсе не было: все его богатство составляли только сам дом и земля.

Александра охватила паника, слепая, безрассудная паника. Он вышел на улицу, поднялся по Большой аллее на верхушку холма, остановился там, глядя вниз, на дом — необычайно красивый, безмятежно спокойный, кажущийся золотистым под лучами солнца, — и попытался представить себе, как этот дом будет гнить, разваливаться, умирать. На глаза его навернулись слезы. Он должен найти эти деньги, так или иначе. Он не может предать Хартест. Не имеет права.

Вирджиния была в Нью-Йорке. Теперь она стала проводить там все больше и больше времени. Ему это страшно не нравилось, но он отпускал ее. Она веселела после таких поездок, становилась жизнерадостней, а кроме того, так было больше уверенности, что она не начнет пить снова. Александр позвонил ей, рассказал, что происходит с домом, и был потрясен, расстроен, но где-то в глубине души не очень удивлен, когда она ответила, что у нее уже очень мало осталось от личных ее средств; он спросил (желая сам уклониться от разговора с Фредом, чтобы не расписываться перед ним в своей финансовой несостоятельности и некомпетентности), не сумеет ли помочь им Малыш. Вирджиния сказала, что не уверена, сможет ли он что-нибудь сделать, но обещала поговорить с ним; на следующий день она перезвонила Александру и сообщила, что Малыш не располагает столь значительной суммой.

— Тогда мне придется обратиться к твоему отцу.

— Знаешь, Малыш вызвался предварительно переговорить с ним сам. Чтобы подготовить почву. Ты как, не против этого?

— Очень мило с его стороны, — сухо уронил Александр. Ему становилось все труднее и труднее относиться к Малышу корректно.

Фред был невыносим: держался самодовольно, играл с ним в кошки-мышки, предложил, чтобы Александр продал Ван Гога или Моне. Александр сидел молча, заставляя себя оставаться спокойным и делая вид, будто взвешивает высказываемые ему предложения. Когда Фред заявил, что Хартест следовало бы открыть для посещений и экскурсий, устроить в нем музей старинных автомобилей и парк с развлечениями, Александру стало физически нехорошо; он на мгновение прикрыл глаза, чувствуя, как комната закачалась и поплыла вокруг него. Потом все же ухитрился улыбнуться, сохранить на лице внешнее спокойствие и дружелюбие.

— Вообще-то, я надеялся на заем, — осторожно произнес он. — Разумеется, на строго коммерческих основаниях.

Вот тогда-то Фред пристально глянул на него, в его глазах вспыхнули огоньки удовлетворенности, и он ответил, что нет, о займе и речи быть не может; а затем, словно стремясь извлечь максимум удовольствия из этого разговора, добавил, что был бы готов дать Александру за Моне очень хорошую цену.

Возможно, он бы даже и тогда пощадил Вирджинию, избавил бы ее от всего, что за этим последовало, если бы только она не поддержала отца и не заявила во всеуслышание, что будет разумно открыть имение для публики, что в Бленхейме и в замке Говард именно так и поступили и от этого они нисколько не пострадали, что, по крайней мере, таким образом удалось бы сохранить дом. Услышав все это, Александр просто рассвирепел, ему захотелось ответить Вирджинии чем-то, что причинит ей такую же боль; именно тогда, в тот самый момент он и понял, как ему придется поступить.

Организовать все, продумать все детали и потом добиться того, чтобы все осуществилось именно так, как было задумано, оказалось довольно сложным делом; Александр, однако, получил от всех этих хлопот даже своеобразное удовольствие.

Подлинно мастерским ходом с его стороны — и главным элементом, от успеха которого зависело все остальное, — стало высказанное им матери предложение привезти к ней на каникулы погостить Георгину. «Мам, — сказал он ей тогда, — мам, по-моему, все эти глупости продолжаются уже достаточно долго. Прости меня, я страшно, просто страшно виноват перед тобой, что так долго держал сторону Вирджинии и не пускал к тебе детей; это было не так просто делать, но теперь я вижу, что был не прав. Я был бы просто счастлив, если бы ты простила меня и позволила привезти показать тебе ну хотя бы одну только Георгину. Она замечательнейший ребенок, не по годам рассудительная, я уверен, что ты ее полюбишь».

Поначалу мать холодно отнеслась к этому его предложению, но потом вдруг так обрадовалась возможности увидеть внуков, ей так захотелось этого, что ее радость даже приглушила то чувство вины, которое испытывал Александр за свою затею. А потом, когда они приехали и Александр увидел, как счастлива его мать и как понравилась ей Георгина, оказалось уже до смешного легко и просто предложить ей привезти туда и Шарлотту, и Макса. Одной, без детей, без веселых поисков припрятанных где-то пасхальных яичек, без праздничного пасхального обеда Вирджинии должно будет показаться в Хартесте очень уныло и тоскливо, особенно когда ей даже будет не с кем поговорить. Но ведь и ему, когда он оставался там один, без нее, почти целых два месяца, тоже было тоскливо, хотя с ним и были дети; может быть, теперь она поймет, как трудно ему было все это вынести, и раскается в своем поведении. И конечно, гениальным ходом было устроить для детей вылазку на пару дней на природу, так что если Вирджиния и позвонит в замок его матери, то не сможет с ними поговорить.

Разузнать, кто из клиентов собирался сделать Вирджинии заказ, тоже оказалось достаточно легко. Имена всех этих людей хранились в бумагах Вирджинии. Порядок и организованность в ее делах были воистину завидными.

Всем этим потенциальным клиентам позвонили сперва врач, который лечил Вирджинию в клинике, а потом и сам Александр и сообщили, что она сейчас не очень хорошо себя чувствует, что в ближайшее время она не в состоянии будет работать, и с их стороны было бы очень любезно, если бы они не обременяли ее заказами; устроить все это оказалось тоже крайне несложно.

Аналогичный звонок был сделан Катрионе Данбар, ей было сказано, что Вирджиния просто не выдержит работы в комитете по организации скачек, доход от которых должен был пойти на благотворительную помощь инвалидам (сама Вирджиния еще раньше сказала Александру, что очень обрадована приглашением войти в комитет и решила принять его), и что Катриона оказала бы Вирджинии большую услугу, если бы сделала вид, будто уже поздно и состав комитета полностью сформирован.

Ну что ж, наверное, всего этого будет достаточно. Конечно, нельзя быть до конца уверенным; но в целом ситуация складывается очень многообещающая. Вирджиния останется в Хартесте одна со своей алкогольной зависимостью и в угнетенном состоянии духа. Няня тоже будет отсутствовать; и к тому же отказ Катрионы включить ее в состав комитета заденет Вирджинию и потому к Данбарам она не пойдет. Александр перед отъездом тщательно проверил, чтобы дверь в винный погреб оставалась незапертой. Конечно, все это может и не сработать; но, вероятнее всего, сработает.

Когда они вернулись назад из Шотландии, Вирджиния, несомненно, уже начала пить снова. Она встретила их не пьяная, но, безусловно, немного выпивши. Александр чувствовал это по ее дыханию. Держался он с ней сухо и холодно.

На следующий день она опять выпила. А потом каникулы кончились, дети вернулись в школу, а Вирджиния уехала в Лондон; Александр выждал двое суток, потом отправился вслед за ней и обнаружил ее пьяной почти до бесчувствия. Вечером того же дня, за ужином, он заявил ей, что, конечно, при одной мысли об этом сердце у него разрывается на части, но он все обдумал и в конце концов решил, что ему все-таки придется открыть Хартест для посещений. Она вышла на кухню, сказав, что хочет сделать себе попить чего-нибудь горячего; он отправился за ней следом. «Что-нибудь горячее» умиротворяюще пахло виски. В тот же вечер он вернулся назад в Хартест.

Позвонил Малыш. Александр сказал, что Вирджиния в Лондоне. Через некоторое время Малыш перезвонил снова: он дозвонился до Вирджинии, но она разговаривала с ним так, как будто была в сильно нетрезвом состоянии. Она что, опять пьет? Она же ведь вроде только что вышла из клиники и у нее все было в порядке?

Александр ответил, что да, к сожалению, она снова запила, и очень сильно, и он просто не знает, что делать. Врач считает, что причиной срыва послужило беспокойство за судьбу Хартеста. Он и сам очень сильно обеспокоен будущим дома, постоянно об этом думает и не способен из-за этого должным образом заботиться о Вирджинии. Да к тому же счета за ее лечение достигли теперь огромных размеров, их суммы измеряются уже тысячами фунтов.

Малыш сказал, что оплату счетов он берет на себя, и спросил Александра, что тот думает предпринять в отношении Хартеста.

«Просто ума не приложу», — ответил ему Александр.

Александр договорился о том, чтобы Вирджинию снова поместили в клинику. Потом он позвонил Малышу и сообщил ему об этом, а заодно поблагодарил за помощь.

После этого позвонил Фред. Для него, заявил он, невыносима мысль о том, что Вирджиния не вылезает из клиники, это отвратительно, это плохо отражается на детях и позорит имена и Кейтерхэмов, и Прэгеров; и если новая крыша поможет ей вылечиться, то так уж и быть, пусть делают новую крышу.

Когда Александр увидел, как счастлива была Вирджиния, услышав эту новость, он сумел почти убедить себя в том, будто действительно говорил тогда Малышу правду.

 

Глава 41

Энджи, 1985

— Так вот, я хочу знать всю правду, — проговорила Энджи. — Не надо щадить мои чувства, увиливать, ходить вокруг да около. Скажите мне правду. Пожалуйста.

На очень бледном лице глаза ее казались огромными. Одета она была в джинсы, черный свитер и ковбойские сапоги. Доктор Куртис улыбнулся:

— Для жены мистера Прэгера вы слишком молодо выглядите. Скорее уж вы похожи на его дочь.

— Я не его жена, — сухо ответила Энджи, — и могу вас уверить, что я гораздо старше его дочери. Но я люблю его и живу с ним, я мать некоторых из его детей, и я должна знать, что меня ждет. Я уже начинаю немного уставать от всех этих увиливаний и недомолвок.

Доктор Куртис пристально посмотрел на нее. Губы у нее немного искривились, голос на мгновение дрогнул.

— Простите меня, мисс…

— Бербэнк.

— Простите, мисс Бербэнк. Я вовсе не имел в виду уклоняться. Женщина вы, по всей видимости, мужественная. Хорошо, я скажу вам всю правду. Как вы знаете, у мистера Прэгера заболевание двигательных нервов и нервных клеток. Иными словами, разрушаются целые группы клеток в мозгу и идущие от мозга нервы, которые управляют движением мускулов. По мере того как разрушаются они, разрушаются и сами мускулы. В результате наступает слабость в конечностях. Чем дальше прогрессирует болезнь, тем больше будут ослабевать и руки и ноги; потом они станут малоподвижными и начнут подергиваться, как при конвульсиях. Больному будет все тяжелее ходить и очень трудно удерживать что-либо в руках. — Он ненадолго смолк. — Вы ведь это хотели узнать, верно?

Она кивнула; глаза ее были устремлены на врача; глядела она на него, как кролик на лисицу.

— Не могу сказать, чтобы хотела. Но мне надо это знать.

— Понимаю. Позднее начнутся затруднения с речью: поначалу она будет сбивчивой, потом станет почти нечленораздельной. Другая проблема: станет трудно глотать, возникнет постоянная угроза подавиться. У некоторых больных… — Он смолк.

— Да? У некоторых больных что?

— У некоторых больных начинает постоянно течь изо рта слюна, они не могут ее удерживать.

— Вот черт, — пробормотала Энджи сквозь зубы.

— У вашего… у мистера Прэгера ослабеют грудные мускулы, ему может стать трудно дышать, особенно по ночам.

— А какое лечение? — еле слышно спросила Энджи.

— В общем-то, никакого. Может немного помочь физиотерапия. Плавание, но без нагрузки, может поддержать мускулатуру. Можно наложить специальные шины, чтобы легче было держать что-либо в руках. Если будут судороги, их можно ослабить таблетками.

— И… какой же прогноз? Я хочу сказать, сколько ему еще осталось?

— Трудно сказать. От трех до пяти лет. Может быть, меньше. Мало кто живет дольше пяти лет при таком диагнозе.

— Понятно, — произнесла Энджи. — Что ж, благодарю вас. Возможно, вам трудно будет в это поверить, но теперь мне стало гораздо легче. А мистер Прэгер знает все это?

— Я ему все это изложил в несколько… скажем так — облегченной версии. Но никаких ложных надежд я в нем не пробуждал.

— Хорошо. Трудно представить, как и что тут можно облегчить. — Она горько усмехнулась. — И что же я должна делать, доктор Куртис? Надо ли мне убеждать его бросить работу?

— Совершенно не надо. Если работа ему нравится. Но должен абсолютно честно вам сказать, я не думаю, что он еще долго проработает. Его…

— Да?

— Похоже, его состояние очень быстро ухудшается. Правая рука у него уже значительно слабее, чем я бы ожидал на этой стадии болезни.

— Вот как, — уныло проговорила она.

— Самым трудным, конечно, будет примириться с происходящим. И научиться как-то с этим жить. Признать то, что случилось. Принять и сам факт болезни, и ту помощь, которая может быть оказана. Ложные надежды здесь ничем не помогут. Ему нужно посмотреть правде в глаза и постараться принять ее.

— Посмотреть-то он посмотрит, — сказала Энджи, — но не думаю, что сумеет принять.

Энджи испытывала какие-то очень странные ощущения, она была одновременно и напугана, но и необъяснимо спокойна. Она неторопливо шла пешком через Риджентс-парк, смотрела на деревья, на которых только недавно появились молодые зеленые листья, и думала почему-то о том, что скоро эти листья сморщатся, потемнеют и начнут отмирать, и картина эта представлялась ей хотя и жестокой, но странным образом уместной. Она размышляла о Малыше, о том, что должно с ним случиться, представляла его себе больным, неподвижным, беспомощным, утратившим всю жизнерадостность, всю энергию, все присущие ему способности извлекать удовольствие из каждого мгновения, каждого события жизни, представляла, как из сильного и жизнелюбивого человека он превратится в немощного и разбитого; и, пожалуй, в самый первый раз за всю свою жизнь думала не о себе, не о том, чем это обернется для нее и что будет для нее значить, но просто задавалась вопросом, сумеет ли Малыш — и как — вынести все это.

 

Глава 42

Шарлотта, 1985

— Вы это что, серьезно?! — Маккинрой, задрав голову, раздраженно и возмущенно смотрел вверх, на судейскую вышку, ракетка бессильно повисла у него в руке, словно тоже не веря в возможность происходящего.

Глядя на него, Шарлотта снисходительно улыбнулась; он напомнил ей Гейба.

— Не теннисист, а испорченный ребенок! — произнес рядом с ней чей-то голос. — На мой взгляд, хорошей порки — вот чего ему не хватает.

— Возможно, — вежливо ответила Шарлотта. Голос принадлежал Брайену Уотсону, коммерческому директору компании «Уотсон и Шелл», которая была одним из самых важных новых клиентов. — У вас пустой бокал, мистер Уотсон, давайте-ка я принесу вам еще шампанского.

— Спасибо, Шарлотта. Очень мило с вашей стороны. Конечно, обычно я в это время никогда не пью. Но после игры этого самонадеянного мальчишки надо успокоить нервы. Его нужно бы послать в какую-нибудь приличную школу, чтобы он там поучился играть.

— Да, наверное, — осторожно согласилась Шарлотта. Она протянула пустой бокал Малышу; тот стоял с другой стороны от нее, держа в руках, словно ребенка, ящик со льдом, в котором лежало шампанское. — Налей еще мистеру Уотсону, Малыш. Как ты себя чувствуешь, хорошо?

— Да, разумеется, — раздраженно отозвался Малыш, левой рукой передавая ей бутылку шампанского. Раздражительность была одним из главных симптомов, в которых проявлялась сейчас его болезнь. Шарлотта и не думала, что станет когда-нибудь сочувствовать Энджи; теперь же такое сочувствие возникало у нее довольно часто.

— Великолепно! — Брайен Уотсон сиял, его неприязнь к Маккинрою на время исчезла. — Вы видели этот удар?

— Да, — улыбнулась Шарлотта (которая на самом деле ничего не видела), возвращая ему наполненный бокал. — И этот тоже видела, — добавила она, когда Маккинрой отразил третий подряд прямой удар и трибуны Центральных кортов одобрительно загудели. — Хотите, я вам принесу клубники, мистер Уотсон?

Она наполнила большую вазочку клубникой, щедро полила ее сливками, принесла Уотсону, сидевшему под навесом между Малышом и Гэсом Бутом, а потом, извинившись, сказала, что ненадолго отойдет:

— Хочу раздобыть еще одну программку. Через минуту вернусь.

О господи, какое же это противное занятие — ублажать гостей фирмы; она всегда любила Уимблдонские турниры, но на этот раз никакого удовольствия от соревнований не испытывала. Ну что ж, если Малышу это помогает удерживать его клиентов, тогда хоть ее усилия стоят того. Даже сейчас, после того как в «Спенсер-хаус» состоялось официальное открытие, список их клиентов не производил впечатления. Чуть попозже сюда должен был подойти еще один из очень важных потенциальных клиентов, Джерри Миллс, из «Николсона», компании, занимающейся электроникой. Джерри Миллс ей, в общем-то, нравился, это был крупный, нахальный, вульгарный и веселый мужчина, сильно отличавшийся от надутого и скучного Брайена Уотсона. А эта миссис Уотсон с ее показной рафинированностью, с этим фырканьем по поводу поведения Маккинроя, не сводящая взгляда с королевской ложи! После того как в ложе появилась принцесса Уэльская, миссис Уотсон, наверное, вообще не видела ни одной игры.

— Шарлотта, привет! — раздался чей-то голос. — Как ты?

— Сара! Я — прекрасно! Страшно рада тебя видеть. — С Сарой Понсонби они когда-то учились в одной школе, а в шестом классе вместе были старостами потока.

— Я думала, что ты уехала в Нью-Йорк.

— А-а… я вернулась. Долгая история.

— Но работаешь по-прежнему в «Прэгерсе»?

— Да, конечно. А ты чем занимаешься?

— Тем же, чем и ты. В том же мире. Работаю в «Рутледже».

— В «Рутледже»?! Правда? И как, интересно?

— Очень интересно! Конечно, я там самая мелкая спица в колесе, но я не собираюсь на этом останавливаться. А Гэс Бут у вас работает, да? Какого вы мнения о нем? Я несколько раз пообщалась с Джемимой, она ведь урожденная Рутледж, ты же знаешь, так вот, она абсолютно пустое место.

— Нет, он очень мил, — ответила Шарлотта. — Почти пустое место, но ничего. Кстати, он сегодня здесь. А ты что тут делаешь, Сара: работаешь или пришла посмотреть теннис?

— Работаю, — вздохнула Сара. — И имею специальные указания проявлять особое внимание к одному важному новому клиенту. Очень игривому. Всякий раз, как Маккинрой выругается, он похлопывает меня по заднице. О господи, вот и он! — Она тут же нацепила на лицо осторожную улыбку. — Мистер Филлипс! Надеюсь, вы нас еще не покидаете?

— Разумеется, нет. Хочу посмотреть, не пришла ли миссис Филлипс, только и всего. Что-то она опаздывает. Эти приходящие детские няни, вечно с ними какие-нибудь проблемы. — Он кивнул Шарлотте и улыбнулся ей. — Как вам теннис?

— Ой, простите, — проговорила Сара, — мистер Филлипс, это моя старая школьная подруга, леди Шарлотта Уэллес. Шарлотта, это Том Филлипс. Очень крупная и важная фигура.

— Здравствуйте, — улыбнулась Шарлотта, пожимая руку Тому Филлипсу, влажную, горячую и чересчур энергично отозвавшуюся на ее приветствие. — А чем это вы занимаетесь, мистер Филлипс, что сделало вас таким крупным и важным?

— Так, возглавляю одну небольшую компанию.

— Ничего себе небольшая компания! — засмеялась Сара. — Он возглавляет «Боскомб», Шарлотта, ты, наверное, слышала: у них там миллионы местных газет, и все — их собственность.

— Ну конечно, — сказала Шарлотта. Название компании действительно показалось ей знакомым.

Только вечером, когда она была уже дома, на Итон-плейс, Шарлотта сообразила, что к чему. Она вдруг с необыкновенной отчетливостью вспомнила тот вечер, когда они сидели вместе с Малышом в «Рице», Малыш рассказал ей о своей болезни, а сама она приняла решение рассказать обо всем Энджи; тот вечер, когда Малыш делился с ней своим беспокойством по поводу довольно скромных успехов «Прэгерса» в Лондоне. Что же такое он тогда ей сказал? Она вдруг ясно услышала его голос: «Гэс Бут и сейчас на нас работает. Ведет переговоры с Томом Филлипсом из „Боскомба“. Я возлагаю на них большие надежды».

Но Том Филлипс и «Боскомб» так и не появились, так и не стали клиентами «Прэгерса», и она сама видела, как был расстроен Малыш, когда сообщал ей об этом.

Вместо «Прэгерса» они обратились к «Рутледжу»; само по себе это ничего особенного и не значило, может быть, даже вообще ничего не значило; но Шарлотте внезапно послышался еще один голос, голос Сары, которая совсем недавно говорила ей: «Гэс Бут работает у вас. Джемима — урожденная Рутледж».

* * *

Поначалу Шарлотта чувствовала себя слишком несчастной, слишком сильно тосковала по Нью-Йорку, по Гейбу, по своей тамошней жизни, чтобы принимать близко к сердцу дела лондонского отделения «Прэгерса», но после того, как прошло несколько недель, после того, как она узнала о болезни Малыша и вынуждена была осмыслить для себя все возможные последствия этого, она стала интересоваться делами отделения, болеть за них, преисполнилась решимости сделать все от нее зависящее, чтобы доказать Фреду: они здесь способны добиться успеха. И потом, все это было для нее еще и своеобразным лекарством.

Она и сама не могла решить, что именно сильнее всего заставляло ее чувствовать себя несчастной: сам факт ее изгнания из Нью-Йорка, унижение, которое она претерпела по вине Джереми, или же то, что в ее жизни теперь не было Гейба. Каждой из этих причин и по отдельности было достаточно для того, чтобы сделать ее несчастной; вместе же, наложившись друг на друга и составив тем самым некое единое целое, они стали для Шарлотты источником сильнейшей душевной боли. Джереми постоянно звонил и писал ей; она отказывалась с ним разговаривать, не отвечала на его звонки, рвала его письма, не читая.

Дни без Гейба казались ей ужасными, мрачными, пустыми — и не только потому, что ей не хватало его самого и того постоянного внутреннего беспокойства и смятения, которое он в ней вызывал; нет, ей не хватало еще и прежней напряженной работы, которая заряжала ее энергией и непрерывным возбуждением; и это тоскливое чувство было неотделимо от ощущения горькой утраты: ведь она потеряла работу, которую так любила, где постепенно добивалась какого-то — и в общем заметного — прогресса, где последовательно и неуклонно, пусть медленно, но верно продвигалась к достижению своей самой главной, высшей цели. Оказавшись теперь выкинутой в тихую и сонную заводь лондонского отделения, очутившись в положении, когда ее собственное будущее было совершенно неопределенным, она как-то растерялась, почувствовала себя сбитой с толку и как будто мгновенно лишилась всех стимулов предпринимать что-либо. Ее непосредственный начальник, Питер Дональдсон, был приятным человеком; конечно, он не принадлежал к числу тех, кто способен потрясать основы и в одиночку двигать дело вперед, но его отличали высокая компетентность и добросовестность, а кроме того, он был очень добр, внимателен и тактичен. Главной трудностью для Шарлотты был темп здешней жизни: он казался ей даже не замедленным, а просто топтанием на месте: как будто она прямо с экспресса пересела на улитку.

Казалось бы, «Прэгерсу» по самому его имени и положению на роду был написан успех: они были по-своему аристократическим банком, и что из того, что они оказались — как это тогда назвал их Гэс Бут? — новичками в этом городе? В Лондоне действовали десятки других банков, которые тоже были тут новичками, и ничего, у всех дела шли вполне успешно. Почему же тогда у «Прэгерса» ничего не получалось?

На следующий день ей предстоял обед с Чарльзом Сейнт-Маллином, и она решила поговорить с ним обо всем, что происходило в ее жизни: Чарльз стал ее самым лучшим другом. Поначалу, когда Шарлотта чувствовала себя особенно несчастной, она всерьез подумывала о том, чтобы уйти из «Прэгерса» и начать готовиться к поступлению в адвокатуру, пойти по стопам самого Чарльза. Она поговорила с ним, и он посоветовал ей не делать этого. Сказал, что, по его убеждению, банковское дело у Шарлотты в крови и что он чувствует: в конце концов она добьется в этой сфере успеха. Отчасти потому, что она и сама понимала — Чарльз прав; отчасти потому, что до сих пор не могла забыть выражения чрезвычайного удовольствия на лице Фредди, когда ему удалось организовать ее ниспровержение в Нью-Йорке, но Шарлотта преодолела искушение уйти из банка. Нет, она останется в «Прэгерсе», она добьется тут победы, в один прекрасный день она сумеет перехитрить Фредди, и тогда как минимум половина «Прэгерса» станет ее собственностью.

Пока же Чарльз был необыкновенно рад тому, что она снова оказалась в Лондоне; он даже говорил ей, что хотел бы написать Джереми Фостеру и Фредди Прэгеру и лично поблагодарить их за то, что они вернули ему Шарлотту.

Они виделись каждую неделю, подолгу вместе обедали, вспоминая прошлое, обсуждая свои текущие дела, рассуждая о будущем, а иногда просто сплетничали.

— Так вот, наверное, это просто глупость с моей стороны, — проговорила Шарлотта, завершая свой рассказ о делах «Рутледжа» и «Прэгерса», — но мне все это внушает какие-то подозрения. А тебе?

— Я слишком плохо знаю ваш мир, чтобы что-то утверждать, — ответил Чарльз. — По-моему, тебе бы стоило собрать побольше информации обо всех, кто имеет к этому какое-нибудь отношение.

Собрать побольше информации оказалось гораздо легче, чем она думала.

У Шарлотты было к Джемме неоднозначное отношение. Джемма казалась ей миленькой, но несколько смешной; к тому же она явно потеряла из-за Макса голову, вешалась на него и воспринимала каждое его слово как откровение.

— Она именно то, что Максу противопоказано, — сердито сказала как-то Шарлотта Георгине, когда та приехала к ней в Лондон на уик-энд, — из-за нее у Макса растет самомнение и он начинает считать себя самим Господом Богом. А уж его-то самомнение и так не нуждается ни в каком раздувании.

— Не такой уж он плохой, — заступилась Георгина, — может быть, ему как раз и не хватает любви к хорошей женщине.

Шарлотта вздохнула. Георгина всегда отличалась склонностью закрывать глаза на недостатки Макса.

— У него и так есть все; единственное, что ему нужно, так это держаться подальше от этого ужасного Томми, — заметила она.

— Ну, не знаю, — ответила Георгина. — Он тут приезжал в Хартест в прошлые выходные, я имею в виду Макса, вместе с Джеммой, и вел себя с папой просто прекрасно. Ты же знаешь, как папе хотелось бы, чтобы Макс был настоящим, преданным сыном. Мне показалось, что в тот раз он действительно старался им быть.

— Просто ему что-то было нужно, — отрезала Шарлотта. — А как Кендрик?

Бледное лицо Георгины покраснело, глаза у нее сразу заблестели и стали еще нежнее и больше, чем обычно.

— Хорошо. Теперь уже до лета недолго осталось. Он мне присылает массу кассет, — добавила она с почти детской гордостью.

— Кассет? — удивилась Шарлотта. — С чьими записями?

— Своими, глупая! Он их наговаривает. Он говорит, что не силен писать письма, и, в общем-то, это действительно так, поэтому я ему пишу, а он мне в ответ присылает кассеты. Получается неплохо.

— Что ж, очень славно, — несколько рассеянно проронила Шарлотта. — Джорджи, как ты думаешь, тебе не удастся уговорить папу разрешить нам поснимать в Хартесте? Для прессы? Это могло бы помочь Малышу.

— Не представляю себе, чем это могло бы помочь, — проговорила Георгина, — но уговаривать его так или иначе не придется. Он согласен. Энджи его спрашивала. Я думала, ты знаешь.

— Нет. — В голосе Шарлотты ясно прозвучала нотка недовольства. — Мне никто не говорил.

Комптону Мэннерсу удалось убедить воскресную газету «Мейл он санди» подготовить большую статью о двух династиях, как он называл семьи Прэгер и Кейтерхэм.

Фотограф и автор будущего материала провели в Хартесте целое воскресенье, неотступно следуя за членами семьи по дому и по всему имению; семейство фотографировали на ступенях лестницы перед домом, в библиотеке, на висячей лестнице, на вершине холма в том месте, где начиналась Большая аллея (верхом на лошадях), на фоне видневшегося внизу дома, который отсюда казался чем-то вроде исключительно хорошо нарисованного задника сцены. Сфотографировали даже близнецов — в лодке на озере, вместе с их родителями и с двоюродным братом Максом.

Все были немножко удивлены тем, что Макс с такой готовностью согласился приехать; он прибыл вместе с Джеммой на ее «Пежо-205». «Они оба выглядели так, словно явились прямо из рекламного ролика», — охарактеризовала их прибытие Георгина. Джемма была буквально ослеплена всем увиденным великолепием и скромно старалась не попадать в кадр, пока Макс буквально не затащил ее в общий снимок на ступенях перед фасадом, сделав при этом довольно рискованное заявление журналистам, что наконец-то встретил именно ту женщину, которая ему нужна.

Но еще более всех удивило, что перед камерой дважды предстал сам Александр. «Я буду держать вас за руку, чтобы ничего не случилось, — смеясь, сказала ему Энджи, — ну пойдемте, Александр, ради меня». И он расположился между нею и Малышом у подножия висячей лестницы, с виду настоящий чудак-аристократ: в потрепанных бриджах, в сапогах для верховой езды, в рубашке с распахнутым воротом и с рассеянной улыбкой на лице.

Через неделю снимки появились в газете: они были помещены в самом центре, под шедшим через весь разворот заголовком «Две династии — история жизни», в статье много говорилось о связях семей Кейтерхэм и Прэгер; Комптон Мэннерс позвонил Малышу, чтобы поздравить его, и заодно попросил поблагодарить от его имени Александра. Радость Мэннерса возросла еще больше на следующее утро, когда в «Дневнике города» — одном из разделов газеты «Таймс» — тоже появился материал о двух семьях; а во вторник газета «Телеграф» упомянула о связи двух семей в статье, озаглавленной «Скрытые миллиарды» и посвященной крупнейшим особнякам и дворцам, существующим в английских имениях.

— Это должно очень сильно нам помочь, — говорил Мэннерс. — Вот увидите.

Он оказался прав: две из тех трех компаний, которых обхаживал в тот момент «Прэгерс», к концу недели стали клиентами лондонского отделения банка.

Но Джерри Миллс подписал контракт с «Рутледжем».

Макс уже не раз ужинал дома у Джеммы, вместе с ее родителями; на Дика Мортона новый, весьма аристократичный парень Джеммы произвел большое впечатление, он был просто очарован им и страшно обрадовался, что Макс проявляет интерес к банковской деятельности;

Дик сказал Максу, что тот может прийти и провести пару рабочих дней у него в конторе, если ему это и в самом деле кажется привлекательным.

— Я сейчас набираю массу новых людей, — рассказывал Дик, — просто массу. Вдохновляющее время наступает.

Единственным темным пятном в биографии Макса Дик считал род его занятий. А также его молодость.

— Но это со временем пройдет, — говорил Дик жене, — и к тому же для девятнадцати лет он кажется очень зрелым человеком.

Миссис Мортон, которая и сама была почти что влюблена в Макса, горячо соглашалась с мужем.

— Все это совсем не трудно, — заявил Макс Шарлотте, когда они сидели вместе как-то вечером. — И мне действительно нравится. Старый Мортон предложил мне поступить к нему учеником. «Мортонс», знаешь, — это огромная фирма. Их никакой инвестиционный банк не проглотит. «Кларке» приобрел в них долю, но, в общем-то, они работают как самостоятельные брокеры, посредничают в сделках между корпорациями. Делают рынки, как теперь это называется. С полным комплексом обслуживания: финансы, торговля ценными бумагами, поручительства, аналитические услуги и все такое. По-моему, мне там будет интересно. Одно плохо, мои доходы снизятся процентов на девяносто. Но мне кажется, дело того стоит. Александр обещал меня субсидировать. Он всем этим очень доволен.

— Надо думать, — ответила Шарлотта, внезапно поняв, почему Макс так легко и мило согласился участвовать в съемках в имении и почему он уже несколько раз ездил в Хартест вместе с Джеммой на уик-энд. — А ты хитрый парень, Макс, да? Стараешься всем угодить, на папу произвести впечатление своей новой работой, на Джемму — Хартестом; неплохо задумано. А что по поводу всего этого говорит Томми Соамс-Максвелл?

— Он одобряет, — сказал Макс. — Только бы это не сказывалось на нашем финансовом положении. А так он «за» и очень меня поддерживает.

— Как мило с его стороны, — саркастически заметила Шарлотта.

— Да не расстраивайся ты из-за всего этого, — весело проговорил Макс. — Ты должна радоваться тому, что я подумываю, как мне занять солидное место в жизни. И что у меня теперь есть хорошая постоянная подружка. Которая не замужем.

Шарлотта почувствовала, что краснеет.

— Не принимай такой трагический вид, Шарлотта. Тебе надо окончательно забыть о Джереми Фостере, а вместо него сделать ставку на Гейба Хоффмана. Вот он — действительно молодец. Не понимаю, почему ты его не окрутишь.

— Не хочу, — раздраженно отрезала Шарлотта и, видя, что Макс смотрит на нее особенно понимающим взглядом, решила сменить тему разговора. — Макс, я только что подумала, что ты бы мог мне кое в чем помочь. Можно тебе довериться?

— Нет, — ответил Макс. — Ты же знаешь, что нельзя.

— У меня нет выхода. Мне нужна кое-какая информация.

— Шарлотта! Надеюсь, мне не придется взламывать «китайскую стену». Видишь, кое-какие ваши профессиональные словечки я уже знаю.

— Поразительные успехи! — фыркнула Шарлотта. — Нет, не придется. Мне нужно как можно больше разузнать о Гэсе Буте. Я ему не доверяю. Сама не знаю, почему Малыш считает его исключительно ценным работником, а мне так не кажется. И кое-что вызывает у меня вопросы. Постарайся собрать о Гэсе Буте все, что услышишь. Быть может, твой новый знакомый, мистер Мортон, сможет о нем что-нибудь порассказать. Думаю, тебе будет нетрудно упомянуть его имя, в этой сфере ведь все знают друг друга.

— О'кей, — согласился Макс. — Но если из-за этого мистер Мортон от меня отвернется, тебе придется убедить Малыша принять меня на работу.

— Без проблем, — сказала Шарлотта.

Макс позвонил ей по прошествии трех недель:

— По-моему, у меня для тебя кое-что есть. Ничего такого, что было бы тайной, но нечто, возможно, существенное. Чего ты и сама, вероятно, пока не понимаешь. Приглашай меня на ужин, я тебе все расскажу.

— Я тебе лучше сама приготовлю ужин, — ответила Шарлотта. — Не верю я ресторанам, когда надо обсудить что-то конфиденциальное.

— Ты, может быть, слышала, об этом все говорят, — начал Макс, — у Гэса Бута есть один пунктик из-за того, что ему не разрешают работать в «Рутледже». То есть, конечно, работать он там может, но высокого места у них никогда не получит. Потому что по происхождению он не Рутледж. Говорят, он женился на Джемиме только ради того, чтобы попытаться таким образом попасть в члены правления, но из этого ничего не вышло.

— Господи, как интересно, — проговорила Шарлотта. — Он не производит впечатления человека с пунктиком. И должна сказать, он гораздо привлекательнее внешне, чем Джемима. И значительно моложе ее. Я сама этому не раз удивлялась. Но я пока не понимаю, какое отношение все это имеет к нам.

— Сейчас скажу. Этот человек весь во власти чувства ревности. И своих амбиций. Даже если он этого не показывает. И за этим человеком надо следить.

— И?..

— О господи, ты что, не поняла? — раздраженно произнес Макс, наливая себе еще бокал «Флёри» урожая 1982 года из запасов Александра. — Хорошее вино. Александру вряд ли бы понравилось, если бы он узнал, что мы его постоянно пьем.

— Это ты его все время пьешь, — строго поправила Шарлотта.

— Ох, какая начальница, скажите! Послушай, Шарлотта, неужели же ты не понимаешь, что человек, занимающий такое место, как Гэс, имеет все возможности торговать? Информацией и всем прочим. Он вполне может все еще пытаться как-то замолить тот грех, что не принадлежит по крови к их семье. У тебя нет никого знакомого в «Рутледже», кто мог бы попробовать раскопать что-нибудь там?

— Только Сара Понсонби, — ответила Шарлотта, — а она и в Гитлере не нашла бы ничего плохого, если бы только тот ей мило улыбнулся. Но я постараюсь что-нибудь придумать. Спасибо тебе, Макс. Быть тебе во главе «Мортонса», и очень скоро; не сомневаюсь.

Шарлотта принялась следить за Гэсом Бутом настолько постоянно и пристально, насколько могла и осмеливалась, полагаясь лишь на собственные подозрения; однако его поведение казалось совершенно безупречным. Приходил он на работу всегда рано, уходил поздно, был неизменно сердечен и в хорошем расположении духа, просто само обаяние. Она уже начинала было думать, что он абсолютно вне подозрений, но как-то раз, уже поздно вечером, она зашла в его кабинет, чтобы взять какие-то бумаги, и увидела на его рабочем столе записку; в ней говорилось: «Позвонить Дж. М. в 14.30», и дальше следовал номер телефона.

Набрать этот номер было делом одной минуты. Секретарша ответила, что Джерри Миллс на обеде, и Шарлотта повесила трубку, сказав, что нет, передавать ничего не надо.

Как клиент Миллс был для них потерян. Все в «Прэгерсе» пребывали в полной уверенности, что им удалось его заполучить — тогда, в Уимблдоне, — до тех самых пор, пока он не ушел к «Рутледжу». Так по какой же такой причине ему могло вдруг понадобиться поддерживать контакты с Гэсом Бутом?

Шарлотта пошла к Малышу и поделилась с ним своими подозрениями, рассказала о том, что ей удалось услышать и что она думала обо всем этом сама. Малыш был поражен. Гэс — великолепный парень, он трудится на них, как раб. Он привел в их отделение массу клиентов.

— Да, но очень много крупных клиентов от нас потом ушло.

— Нельзя же винить за это его. Времена тяжелые.

— Ну конечно, — проговорила Шарлотта, — но трое из них перешли к «Рутледжу». Трое. А это банк тестя Гэса Бута. Малыш, ты только вспомни тот вечер, когда мы вместе сидели в «Риде», в баре. Ты мне тогда сказал, что очень надеешься заполучить «Боскомб». Что Гэс Бут в этот самый момент ужинает с Томом Филлипсом. И что же из этого получилось? Том Филлипс нам отказал. А месяц спустя стал клиентом «Рутледжа».

— Шарлотта, мы вели переговоры с десятками людей. С десятками. И почти все эти люди стали в конце концов клиентами каких-то других банков. Так всегда бывает, это неизбежно. — По лицу Малыша было видно, что он уже начинает сердиться. — И какая выгода для Гэса в том, чтобы наши клиенты переводили свои счета к «Рутледжу»? Он же от этого никак и ничего не выигрывает. Работать у них он все равно никогда не сможет. Бессмыслица какая-то. Полная чепуха. И вот что, перестань лезть в дела, о которых ты не имеешь и не можешь иметь ни малейшего представления. У меня очень хорошие отношения с Гэсом, он к нам лоялен, он много для нас делает, и я не желаю, чтобы на все это была брошена тень подозрений, причем человеком, который совершенно не знаком с действительным положением вещей.

На протяжении следующих двух недель Шарлотта пребывала в угнетенном состоянии. Малыш прав, она повела себя просто как глупая и самонадеянная девчонка. Или как староста класса, подумала она, проклиная в душе этот ярлык, который, казалось, прилепился к ней на веки вечные. Демонстрировала свою непоколебимую уверенность, навязывала собственную точку зрения, вмешивалась в чужие дела, — и все это по вопросам, которые ее никоим образом не касаются. И только выводила этим Малыша из равновесия, создавала для него дополнительные трудности в то самое время, когда ему вообще не нужны никакие трудности, когда надо оберегать его спокойствие. «Подумаешь, „Прэгерс“ не заблистал в Лондоне сразу же — ну и что с того?» — мрачно размышляла она как-то вечером по дороге домой (она часто ходила с работы на Итон-плейс пешком). Даже если бы они и заполучили к себе счета всех тех клиентов, кого хотели, Малыш с этим просто бы не справился. Возможно, для него лучше, намного лучше, что жизнь в отделении такая спокойная. А она к тому же поставила под угрозу и свои хорошие отношения с Малышом, что уж совершенно не входило в ее намерения: она ведь его так любит и так беспокоится о нем, а Малыш стал теперь с ней холоден, никогда не останавливается больше возле ее рабочего стола, чтобы просто поболтать. Взяв на себя чересчур много, да еще с полной уверенностью в собственной правоте, она на самом деле добилась лишь того, что все испортила, и только.

— Вы просто ходячее несчастье, Шарлотта Уэллес, — вслух проговорила она, бросая на пол в холле целую кучу пластиковых сумок. По дороге домой она, для поднятия настроения, прошлась по магазинам; в «Браунсе» была распродажа, и она купила себе там два официальных костюма, чтобы ходить в них на работу, а к ним, чтобы оживить их слишком строгий вид, несколько пар очень легкомысленных туфель от Мод Фризон. Зря старалась: никогда ей не занять такого высокого места, где нужны будут подобные костюмы. Она снова вышла на улицу и купила себе на ужин большущую пиццу: ну и пусть она опять растолстеет и уедет в деревню, так ей и надо.

Три дня спустя она пришла на работу очень рано. И в дверях столкнулась с выходившим из конторы Гэсом Бутом. Он прошел мимо нее так, словно она была пустым местом. Поднявшись наверх, Шарлотта вначале зашла к себе, а потом заглянула в кабинет к Гэсу, располагавшийся по соседству. Неимоверная гора бумаг, которая всегда лежала у него на столе, теперь исчезла, в комнате было чисто и прибрано. Шарлотта удивленно смотрела на эти перемены. Пока она так стояла, сзади подошел Малыш. Он обнял ее одной рукой и дружески потискал.

— А ты молодец, девочка, — проговорил он. — Я должен перед тобой крепко извиниться.

Он был бледен, но улыбался, впрочем, довольно грустно.

— Ни фига себе! — выпалила Шарлотта, непроизвольно переходя на школьный жаргон, как всегда, когда была чем-то особенно взволнована или расстроена. — Что стряслось?

— Гэс только что… ушел от нас. Пойдем ко мне, выпьем кофе, и я тебе все расскажу. Мне очень жаль, что я тогда накричал на тебя, дорогая. Очень жаль, честное слово.

— Малыш, я не восприняла это так, будто ты на меня накричал. Тебе бы стоило послушать собственного отца, если ты хочешь узнать, что значит накричать.

— Мне приходилось, и часто, — ответил Малыш.

Гэс Бут на протяжении нескольких месяцев занимался тем, что переправлял клиентов к «Рутледжу». Разумеется, не всех подряд, а только тех, которых он считал наиболее престижными. Он входил к ним в доверие, а потом, где-нибудь в неофициальной обстановке, говорил им, что, конечно, хотя в Нью-Йорке «Прэгерс» и считается одним из сильных банков, но тут, в Лондоне, у него нет ни опыта, ни влияния. «Посмотрите на банк моего тестя, — добавлял он в таких случаях. — Вот это действительно банк».

Естественно, в большинстве случаев клиенты соглашались с ним и переводили свои счета туда. Но и те, которые этого не делали, тоже, разумеется, не торопились обращаться к услугам банка, в потенциале которого сомневался один из его высших руководителей. И слухи о том, что «Прэгерс» — это просто карточный домик, очень скоро стали наносить банку ощутимый ущерб.

— Но зачем он это делал? — спросила Шарлотта. — Я не понимаю.

— Он полагал, что если станет поставлять им достаточно много клиентов, то в «Рутледже» изменят внутренние правила и сделают его партнером. Разумеется, они бы этого не сделали. Никогда. Но он живет этой надеждой. Он просто дурак. А против меня он был настроен именно потому, что я обладаю тем, чего у него нет и никогда не будет. Возможностью получить привилегированное положение по наследству.

— Господи, он же больной, — ахнула Шарлотта. — А как ты все это узнал?

— Я просто сказал Гэсу, что у меня был долгий и подробный разговор с Томом Филлипсом. И с Джерри Миллсом. Он немного посидел молча, а потом спросил меня, что я собираюсь делать. Я ответил, что не знаю, и тогда он разговорился.

— Хитрый ход, — заметила Шарлотта. — А если бы он ответил, что ты просто блефуешь? Или даже спросил бы их самих?

— Ну и пусть бы спрашивал, — с несколько удивленным видом ответил Малыш. — У меня действительно были с ними очень подробные разговоры. С обоими.

— А если бы я ошиблась?

— Но, дорогая, с тобой эти разговоры были никак не связаны. Не воображай, пожалуйста. Меня пригласили войти в состав одного благотворительного комитета. И я просто решил узнать, не захочет ли кто-нибудь из них ко мне присоединиться.

— Ах вот как, — сказала Шарлотта. — Значит, никакую ловушку Гэсу ты вовсе и не расставлял?

— Разумеется, нет, — ответил Малыш. — Я и на секунду не допускал, что ты можешь оказаться права. У тебя явно чутье гораздо лучше моего. К счастью. Я теперь у тебя, как говорится, в долгу. И еще раз извини, что я отнесся к твоему предупреждению так… скептически. Ну что ж, за Большой бум! — Он поднял в тосте кружку с кофе и на какое-то мгновение показался Шарлотте прежним Малышом: молодым, красивым, беззаботным, кошмар болезни словно отступился от него на это мгновение.

— За Большой бум, — откликнулась Шарлотта.

Она задумчиво посмотрела на дядю, спрашивая себя, неужели он и вправду такой наивный, каким притворяется. «Наверное, я никогда этого не узнаю», — подумала Шарлотта.

 

Глава 43

Энджи, 1985

Пока что, признавалась себе Энджи, их жизнь как-то мало походила на то, что обычно описывают в книгах. Будь они героями какого-нибудь романа, неизлечимо больной Малыш стремился бы в эти остающиеся ему дни взять от жизни максимум возможного; сама же она постоянно была бы с ним рядом, ласковая, безмятежно спокойная, утешала бы и ободряла его, старалась бы облегчить его существование и помогала бы всем остальным, прежде всего членам семьи, вести себя по отношению к Малышу таким же образом. На практике же с Малышом было трудно, он постоянно брюзжал, был всем недоволен, часто и легко раздражался, отказывался выполнять абсолютно все, что рекомендовали ему врачи, настаивал на том, чтобы продолжать жить так, как он привык, — работать, много ходить пешком, принимать гостей, а значит, изматывать себя (и из-за этого становиться все более раздражительным) и, вполне вероятно, — о чем его не раз предупреждали — подстегивать тем самым прогрессирование болезни; вдобавок ко всему Малыш категорически возражал против того, чтобы Энджи рассказала кому бы то ни было из членов его семьи о том, что он болен и чем именно. Складывалось впечатление, что, поведав обо всем ей, он хотел тем самым целиком и полностью переложить связанное с болезнью бремя на ее плечи и каким-то образом избавить от этого бремени себя самого.

Поначалу Энджи хотела было передать ведение всех дел в своей компании настолько, насколько это оказалось бы необходимо, в руки своего очень толкового заместителя; впервые в жизни она сумела посмотреть на собственную работу как на прихоть, отнюдь не обязательную для нее с практической точки зрения. Но по мере того как время шло и Малыш становился все более трудным и капризным, она начала думать иначе; возможность продолжать работать была теперь для нее спасательным кругом, средством хотя бы ненадолго забыть обо всем этом кошмаре, из которого иначе ей вообще некуда и невозможно было бы вырваться. Поэтому она не оставила работу совсем, но несколько сократила продолжительность своего рабочего дня, предупредила сотрудников, что в ближайшее время ей придется очень часто отсутствовать, и на время отложила всякие планы дальнейшего расширения своего дела; в результате каждый вечер она возвращалась домой к Малышу отдохнувшая, восстановив за день свои душевные силы. Малыш был этим очень доволен, сам он тоже с головой ушел в работу; у него словно открылось второе дыхание, и он трудился теперь с энергией и целеустремленностью, которых его сотрудники никогда в нем и не подозревали. Отделение «Прэгерса» понемногу начинало процветать: за лето им удалось заполучить троих очень крупных клиентов; на освободившееся место Гэса Бута пришел Тим Аткинсон, выпускник Итона; его услуги обходились гораздо дороже, но затраты стоили того: он как будто прошелся неводом среди потенциальных клиентов, и оказалось, что на рынке еще очень много тех, кто способен и готов открыть в их банке солидные счета; сотрудники отделения, вдохновленные этим столь непривычным для них и столь явным успехом, заработали энергичнее, с большей отдачей и быстро превратились из группы очень разных, в общем-то случайно оказавшихся вместе людей в единую, слаженную команду.

— Кажется, наконец-то пошло, — сказал как-то за ужином Малыш Энджи. — «Прэгерс» ожил. Успел раньше, чем мне отправляться в противоположном направлении. — Говоря это, Малыш впервые за долгое время улыбался и был в хорошем настроении.

Энджи улыбнулась ему в ответ и подумала, что готова отдать что угодно, лишь бы только он всегда оставался таким здоровым и счастливым, каким выглядел в тот момент.

— По-моему, нам надо съездить в Нью-Йорк, — заявила она Малышу несколько недель спустя после своего разговора с доктором Куртисом. — Мы должны рассказать все твоим родителям, а мне кажется, это не та тема, которую можно обсуждать по телефону. И твоим сыновьям тоже надо сказать. Да и Мелиссе.

Летом должен был приехать Кендрик — повидаться с Георгиной и на каникулы; по окончании каникул он собирался увезти Георгину с собой. Он же должен все узнать, убеждала Энджи, прежде чем принимать такое решение, верно? К тому же Георгина все знает, она наверняка проговорится, да и нечестно по отношению к ней просить ее хранить все это в секрете. А если они собираются поставить об этом в известность Кендрика, то надо будет рассказать и Фредди.

— Не понимаю, для чего, — с подлинно ослиным упрямством повторил Малыш.

— Господи, Малыш, не будь таким глупым. Не говоря уже обо всем остальном, это самым решительным образом повлияет на все будущее Фредди.

— Почему? — опять повторил Малыш. В тот день он явно был настроен создавать Энджи как можно больше трудностей.

— Ну, потому что… когда ты… если ты…

— Умру? — спросил он напрямик, и в глазах у него зажглись воинственные огоньки.

— Да, именно умрешь, — Энджи изо всех сил старалась сохранять спокойствие, — или просто физически не сможешь больше работать, то твое место должен будет занять Фредди. И сделать это ему придется намного раньше, чем он ожидает.

— Интересно, кто из нас отправится на тот свет первым, — мрачно проговорил Малыш. — Отец или я.

Энджи вздохнула и попыталась обнять его. Он мягко оттолкнул от себя ее руки.

В конце концов ей все-таки удалось уговорить Малыша съездить с ней вместе в Нью-Йорк, чтобы повидаться там с Мэри Роуз и с детьми.

— И с родителями, Малыш. Ты просто обязан им сказать.

— Ладно, — он тяжело вздохнул, — ладно, там видно будет.

На встречу с Фредом III в «Прэгерс» они отправились вдвоем; Малыш рассказывал, Энджи сидела молча и смотрела на Фреда; у нее на глазах он мгновенно постарел и как будто бы сжался, стал меньше.

Какое-то время он сидел, не говоря ни слова, только глядел на них; повисшая тишина была такой тяжелой, что Энджи стоило немалого труда не опустить голову и по-прежнему смотреть Фреду прямо в глаза.

— И нет никакой надежды? — спросил он наконец.

— Нет, никакой. Извини, — слабым голосом ответил Малыш. Извинение выскочило у него машинально, просто потому, что он привык всю жизнь за что-то извиняться и оправдываться; с внезапной вспышкой черного юмора Энджи подумала, что Фред может сейчас и отчитать Малыша, и даже накричать на него. Но Фред не стал ничего этого делать.

— Ну что ж, — произнес он. — По крайней мере, я… мы хоть знаем, как обстоят дела.

— Да. Но, папа, все не так плохо… пока. — Малыш выдавил из себя жизнерадостную улыбку. — Врачи говорят, что у меня в запасе еще целые годы. Годы! Эта болезнь прогрессирует очень медленно. Надо благодарить судьбу, что у нас есть время, чтобы… чтобы все спланировать.

Чтобы решить, что будет с банком, с Фредди и… по-видимому, с Шарлоттой.

— Глупая девчонка, — не совсем к месту вставил Фред. — Как она?

— Отлично. Хорошо работает. Большая умница.

— А я тебе сколько лет об этом говорил! — раздраженно буркнул Фред. Ему явно хотелось подольше поговорить о Шарлотте просто для того, чтобы мысленно сосредоточиться на чем-то другом.

Снова повисла тишина.

— Макс получил место в «Мортонсе», — сказал Малыш, стараясь перевести разговор на тему, которая не вызывала бы ни у кого из присутствующих кошмарных ассоциаций. Если Малыш ставил своей целью отвлечь отца от неприятных размышлений, то это ему удалось как нельзя лучше.

Глаза Фреда засверкали, лицо стало пунцовым.

— В «Мортонсе»?! Мой внук работает у какого-то английского маклера? Что за бред, о чем ты говоришь?

— Ну, он ведь хотел работать в «Прэгерсе», — спокойно ответил Малыш. — Если ты помнишь. А ты дал ему от ворот поворот. Он очень сообразительный парень.

— Я тогда был расстроен, — недовольно возразил Фред. — Шарлотта наделала тут всяких глупостей. Поэтому мне казалось неподходящим брать в тот момент на работу еще одного Кейтерхэма. Но если мальчик действительно способный… что ж, полагаю, ему это не повредит. «Мортонс» — очень хорошая фирма. По крайней мере, это отвлечет его от того ужасного образа жизни, который он вел.

— Да, — согласился Малыш. — Будем надеяться.

Фред вздохнул и вернулся к той тяжелой и грустной теме, которую они обсуждали до этого.

— Господи, кто же расскажет обо всем Мэри Роуз? — проговорил он.

— Я ей уже сказала, — отозвалась Энджи.

Фред отвернулся от нее и посмотрел за окно, на улицу. Потом резко обернулся и свирепо нажал на кнопку вызова секретарши:

— Пегги?

— Да, мистер Прэгер?

— Пегги, принесите бутылку «Крюге», пожалуйста. И ни с кем меня не соединяйте. Абсолютно ни с кем.

— Мистер Прэгер, вы не забыли, что в три тридцать должен звонить управляющий Английским банком?

— Помню. Скажите ему, что меня нет. И вызовите мою машину к подъезду через… через сорок пять минут. И соедините меня с женой по телефону, прямо сейчас, пожалуйста.

— Да, мистер Прэгер.

Вошла секретарша с бутылкой «Крюге» и тремя бокалами. Фред III открыл бутылку, разлил и протянул по бокалу вначале Малышу, потом Энджи.

— А вы, оказывается, не из слабых, верно? — обратился он к ней. — Ну что ж, за мужество.

В том разговоре, что состоялся у нее с Мэри Роуз, было больше от черной комедии, нежели от трагедии. Они сидели в «Павлиньей аллее» гостиницы «Уорлдорф», Энджи заказала себе чай со льдом, а Мэри Роуз — черный чай, ароматизированный апельсином; Энджи сказала ей, что Малыш болен, на что Мэри Роуз в достаточно сильных выражениях ответила, что если у него опять что-нибудь с сердцем, то вся вина за это целиком и полностью лежит на самой Энджи, которая не следит должным образом за тем, чтобы он соблюдал диету. Она довольно долго и пространно порассуждала на эту тему, прежде чем Энджи удалось сообщить ей некоторые подробности относительно того, чем на самом деле болен Малыш, и объяснить, что болезнь эта неизлечима и никакого иного исхода быть не может. На что Мэри Роуз, возмущенно уставившись на нее, отчеканила: «Не понимаю, как вы можете являться сюда в этом нелепом красном пальто и в таких ужасных сапогах и говорить мне, будто мой муж умирает!»

После чего принялась укорять Энджи за все недостатки и упущения английских врачей, за то, что те не в состоянии правильно поставить диагноз и вылечить ни одну болезнь, кроме обычного насморка; а под конец встала и заявила, что ей пора идти, она должна быть на работе: «Я не могу тратить столько времени на подобную чепуху». Потом вдруг взглянула на Энджи, выражение ее лица несколько смягчилось, в глазах не было больше того холода, как минуту назад, и она проговорила: «Должна вам сказать, с вашей стороны было очень мужественно и хорошо прийти сюда. Я… я этим восхищена».

Энджи молча сидела, глядя ей вслед, и глаза ее, как ни странно, застилали слезы.

Детям Малыш сказал обо всем сам. Он позвонил им и попросил прийти к нему в гостиницу; Энджи на это время ушла по магазинам; когда она вернулась, он был уже один и крепко выпивши.

— Противное это дело, — только и произнес он.

Лето складывалось у них в целом очень неплохо. Энджи удалось убедить Малыша провести большую часть августа в «Монастырских ключах».

— Не потому, что ты болен, Малыш, нет, а потому, что в это время большинство людей всегда берет себе хотя бы несколько дней отпуска. А еще потому, что мы потратили на этот дом почти миллион фунтов и неплохо было бы пожить в нем хоть пару недель.

Она говорила все это с отчаянием в голосе и действительно чувствовала в тот момент крайнее отчаяние; Малыш широко улыбнулся и взял ее за руку.

— Извини. Со мной очень трудно?

— Очень.

— А ты тоже возьмешь в августе отпуск?

— Возьму.

— Ну ладно. Может быть, и дети смогут к нам присоединиться.

Дети присоединились. По крайней мере, Кендрик и Мелисса. Фредди приехал только на неделю и то большую ее часть провел в Лондоне. С отцом он держался странно, почти холодно; однако Малыш принимал это с удивительной благосклонностью и даже весело: «Он не знает, что делать и как со мной себя вести. Он просто смущается».

Энджи полагала, что за поведением Фредди скрывалась иная причина: Фредди, пусть и непреднамеренно, относился к болезни Малыша с двойственным чувством; он несомненно жалел отца, но в то же время понимал, что в результате получит банк в собственные руки скорее, чем ожидал, и радовался этому.

— Рыбешка холодная, вот он кто, — заявила как-то Энджи в разговоре с миссис Викс. Эти разговоры с бабушкой каким-то непостижимым образом помогали ей, позволяли легче преодолевать хотя бы некоторые из тех бесчисленных водоворотов событий, что кружились вокруг нее в то лето. — Терпеть его не могу. И амбициозен до невозможности. Но все-таки понимает, что об этом даже думать нехорошо. Мне кажется, он действительно любит Малыша. Потому-то ему и тяжело. Точнее, тяжелее, чем могло бы быть. Бедняжка Шарлотта, я ей не завидую: иметь в деловых партнерах подобного человека!

— А ты начинаешь рассуждать по-новому, совсем не так, как раньше, — ответила миссис Викс, глядя на нее с кривой усмешкой. — Все эти события, Анджела, сделают тебя другим человеком.

— Не думаю. — Энджи тяжело вздохнула. — Скорее они меня просто доконают.

— Чепуха, — решительно возразила миссис Викс. — Мы, Виксы, не из слабых.

Да, думала Энджи, приходится быть не из слабых. Помимо нараставших трудностей с Малышом (которые вызывались частыми перепадами в его моральном состоянии), помимо того, что она должна была следить за течением его болезни (которая, с его точки зрения, прогрессировала ужасающе быстро), помимо того, что ей нужно было справляться с близнецами (и с их новой няней, которая яростно отстаивала свое право решать все касающееся детей самостоятельно), Энджи еще пыталась налаживать отношения с Кендриком и Мелиссой. А это оказалось непросто.

Энджи прилагала невероятные усилия для того, чтобы заручиться дружбой Мелиссы, чтобы пробиться через несколько холодноватую вежливость Кендрика. В конце концов Кендрика ей удалось завоевать, перейдя по отношению к нему в наступление. Как-то вечером, когда Малыш уже отправился спать, а Георгина в тот день в кои-то веки отсутствовала (ох уж эта юная любовь, временами она просто выводила ее из себя), Энджи в самом прямом смысле слова затащила Кендрика в кухню, налила ему большой бокал вина и сказала:

— Слушай, Кендрик, нам надо поговорить.

Кендрик беспокойно посмотрел на нее.

— Я, вообще-то, собирался…

— Ничего ты не собирался, — решительно возразила Энджи. — А если и собирался, то это может подождать. Кендрик, я догадываюсь, что ты должен обо мне думать, и, наверное, на твоем месте я думала бы то же самое. Для тебя вся эта ситуация — один сплошной кошмар. Мне она тоже особого удовольствия не доставляет. Ты, конечно, думаешь, что я сама все это устроила и теперь получаю то, что заслужила. — Она поглядела на Кендрика и вдруг широко улыбнулась. — Что ж, это так. Однако все же на подобное я не рассчитывала.

Кендрик смущенно уставился себе под ноги.

— Но дело в том, что пройти через все это нам предстоит вместе. После того как твой отец… умрет… — она заставила себя произнести это слово, понимая, что должна вынудить его смотреть правде в глаза, — можешь больше никогда в жизни со мной не встречаться. Пожалуйста. Мне было бы жаль, потому что ты мне нравишься… впрочем, это все несущественно. Но… на протяжении ближайших двух-трех лет или того времени, пока все это будет продолжаться, отцу будет гораздо легче и лучше, если он будет видеть, что мы все ладим между собой. Ты, конечно, считаешь, что все было бы намного проще, останься он по-прежнему с вашей матерью, и тут ты прав, однако жизнь такова, какова она есть. Сегодня с твоим отцом я, и я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы ему было хорошо. Я… — Она ненадолго замолчала. — Я люблю его, Кендрик. Очень люблю. Если бы мы могли стать с тобой друзьями или хотя бы притвориться, будто мы ими стали, жизнь для всех нас была бы значительно легче. Что ты об этом думаешь?

Кендрик молчал. Потом проговорил:

— Я… я не знаю. А можно мне еще вина?

— Можно, — с улыбкой ответила Энджи. — Пей хоть всю бутылку. Или даже весь погреб. Я тебе честно и открыто говорю, Кендрик: хочу купить твою дружбу.

Он застенчиво улыбнулся в ответ:

— Спасибо. Мне хватит просто еще одного бокала.

Выпил он его довольно быстро; Энджи наполнила бокал снова.

— Как Георгина? — спросила она, словно продолжая начатый разговор. — Мне она в этот раз показалась какой-то усталой.

— Да, верно. Она в эти каникулы очень много работает. И об отце ей тоже надо беспокоиться; знаете, ведь все заботы падают главным образом на нее.

— Он же не инвалид, — живо возразила Энджи.

Как это похоже на Георгину: делать спектакль из своей заботы о совершенно нормальном и здоровом человеке. Георгина всегда раздражала ее. «Ей бы мои проблемы», — думала Энджи.

— Нет, но ему немного одиноко, — очень серьезно произнес Кендрик. — Георгина считает, что должна быть с ним как можно больше. Шарлотта и Макс постоянно в Лондоне. Ее это очень тревожит.

— Ну, я его довольно часто вижу, — сказала Энджи, не совсем уверенная, стоит ли продолжать разговор в этом направлении, — и мне он кажется вполне довольным жизнью. Конечно, он какой-то рассеянный. Но он всегда таким был. Так или иначе, — добавила она, стараясь не создавать впечатления, будто бы вовсе не сочувствует Георгине, — жаль, что девочка так устает. Надеюсь, это лето для вас обоих складывается неплохо.

— О да, — ответил Кендрик. Он успел осушить уже и третий бокал вина. — Э-э… дело в том, что мы… ну, дело в том… Энджи…

«Господи, сможет он когда-нибудь это произнести или нет», — устало подумала Энджи.

— Да, Кендрик? — подбодрила она.

— Дело в том, что мы бы хотели… обручиться. Но нам кажется, что раз папа так болен, а Александру так… ну, одиноко, то, наверное, сейчас для этого не самое подходящее время. А вы как думаете?

— Я думаю, — осторожно проговорила Энджи, — что время для этого просто прекрасное, лучше и быть не может. Твой отец будет в восторге, я уверена. А с Александром ты мог бы переговорить сам. Попроси у него официально руки Георгины. Ему это понравится. Он очень старомодный человек. А если хочешь, чтобы за тебя как следует замолвили слово, попроси меня. У меня с Александром замечательные отношения.

— Спасибо, — отозвался Кендрик. — Большое спасибо. Я вам очень благодарен.

Его бледное лицо раскраснелось, глаза блестели. И хотя он по-прежнему избегал смотреть прямо в глаза Энджи, тем не менее она чувствовала, что одержала весьма значительную победу.

Одержать победу над Мелиссой ей помог Макс. За эти последние, такие трудные недели отношения между Энджи и Максом стали более близкими; он был потрясен и очень расстроен болезнью Малыша и однажды вечером пригласил Энджи поужинать вместе с ним и Томми.

— Не могу, — отказалась Энджи, — я не могу вечерами оставлять Малыша одного.

— А почему нет? — спросил Макс. — Ничего с ним не произойдет. Перебьется. Мне он вообще кажется совершенно здоровым человеком. Попроси бабушку, пусть она сделает ему ужин. И тебе самой нужна передышка, выглядишь ты ужасно.

— Спасибо, — ответила Энджи. Но все же пошла.

Ее тронуло то, как они оба с ней держались и как изо всех сил старались подбодрить ее. Они заказали угловой столик в маленьком итальянском ресторанчике, в котором явно очень часто бывали; когда Энджи пришла, на столе ее уже дожидалась бутылка шампанского.

— Конечно, мы не можем себе этого позволить, — весело согласился Томми, когда она начала было протестовать, — но это за счет заведения, а вы ее заслуживаете.

Томми был набит анекдотами и всякими интересными и смешными историями, а Макс рассказывал занятные случаи из своего последнего опыта ученичества в «Мортонсе». Они расспрашивали ее о состоянии ее собственного дела, о том, как она ухитряется им заниматься, когда у нее столько других проблем; говорили, что считают ее удивительнейшей женщиной; спрашивали, не могли бы они чем-нибудь ей помочь. Энджи ответила, что пока нет, ничем, но ей очень приятно знать, что в случае необходимости есть к кому обратиться. Все они довольно крепко выпили и принялись обмениваться непристойными шутками; потом Томми настоял на том, чтобы отвезти ее домой на такси, и, когда они остановились, немного не доехав до самого дома (на случай, если Малыш будет смотреть в окно), Томми поцеловал ей руку и заявил, что она мужественная женщина. Входя в дом, Энджи ощущала такой прилив бодрости и энергии, какого не испытывала уже очень и очень давно.

В середине августа она позвонила Максу и сказала: «Помнишь, ты когда-то говорил, что хотел бы мне помочь. Есть возможность».

Она рассказала ему о Мелиссе: о том, что та постоянно груба с ней, что от нее нет никакой помощи, что она плохо ведет себя не только по отношению к ней, Энджи, но и по отношению к отцу, отвергает любые предложения дружбы, не желает даже садиться вместе со всей семьей ужинать, а если не может открутиться, то сидит молча, всячески показывая, что не желает участвовать ни в каких разговорах, и к тому же всякий раз, когда Кендрик отправляется с Георгиной «проведать дорогого дядю Александра», просит, чтобы и ее тоже взяли в Хартест.

— Малыша все это страшно задевает. Ты же знаешь, как он ее обожает. Кендрик говорит, что она всегда была к тебе неравнодушна и слушалась тебя. Ты бы не мог с ней поговорить?

— Разумеется, — ответил Макс. — Считай, что дело сделано. Завтра позвоню ей, приглашу на обед или еще что-нибудь придумаю. Она это любит. Глупышка. А как Малыш?

— Все хуже, и довольно быстро, — ответила Энджи и с удивлением услышала, как задрожал ее собственный голос.

Проведя в Лондоне с Максом целый день, Мелисса вернулась с довольно пристыженным видом; едва войдя в дом, поспешила на кухню и первым делом обняла отца.

— Как приятно быть снова вместе, — прощебетала она. — Лондон такой грубый город. Может быть, поиграем после ужина в «монополию» или еще во что-нибудь? Энджи, какой у вас потрясающий свитер! А чем это так изумительно пахнет? Хотите, я завтра посижу с малышами, а вы сходите вдвоем в кино или еще куда-нибудь?

По-видимому, она совершенно забыла, что при близнецах была няня, которая не подпускала к ним даже мать, не говоря уже о ком-нибудь еще, и что по крайней мере на двадцать миль вокруг не было ни одного кинотеатра; впрочем, все это было и не важно.

Через два дня Энджи позвонила Максу, чтобы поблагодарить его:

— Она до сих пор ведет себя как ангел. Как тебе это удалось?

— Маленький шантаж, небольшая игра на чувствах, — ответил Макс. — Это было не очень трудно.

Только много недель спустя Томми со смехом рассказал Энджи, в чем заключался этот маленький шантаж:

— Он сказал Мелиссе, что всегда считал ее по-настоящему хорошим человеком, таким, с которым ему самому хотелось бы постоянно быть рядом, а тут до него в последнее время стали доходить слухи, будто на самом деле она совершенно не такая, и ему от этих слухов очень грустно. Когда Мелисса выслушивала все это, у нее по щекам текли слезы, и она пообещала ему, что исправится.

— Она и в самом деле исправилась, — заметила Энджи. — Сработало.

* * *

Потом, уже в конце осени, Малыш стал ходить на работу только три раза в неделю. У него заметно ослабла и вторая рука, время от времени возникали затруднения с речью, отчего он испытывал неудобство и смущение, а когда он уставал, все это проявлялось еще резче. Он все чаще и легче раздражался, подолгу пребывал в скверном настроении и слонялся по дому, не находя себе места и рыча на всякого, кто попадался ему по дороге.

И эту проблему сумел разрешить тоже Макс.

— Как-нибудь в очередной понедельник я просто застрелюсь, — жизнерадостно сообщила ему Энджи, когда он как-то позвонил узнать, как идут дела.

— Почему именно в понедельник?

— Малыш по понедельникам просто невозможен. Раньше он любил этот день, любил выходить снова на работу после уик-энда, после отдыха; а теперь он сидит дома и страдает и старается сделать так, чтобы я тоже страдала.

— Томми тоже по понедельникам дома, — после некоторой паузы проговорил Макс. — Может быть, свести их как-то с дядей Малышом? У Томми появился какой-то отвратительный новый приятель, жутко богатый араб, его зовут Аль-Махду, он заявляется с пластиковыми сумками, набитыми деньгами, и таскает Томми с собой по магазинам. Лучше уж пусть Томми сидит с дядей Малышом.

— Да, но как? — В голосе Энджи звучало сомнение. — Мне бы не очень хотелось, чтобы Малыш втянулся в игру и начал жить только одним интересом: ждать каждый день того часа, когда открываются казино.

— Да… конечно. — Макс помолчал немного. — Предоставь это дело мне.

Две недели спустя, в очередной понедельник, Энджи пришла в четыре часа с работы и увидела бодрого и сияющего Малыша.

— Ко мне сегодня приходил Томми. Знаешь, он, в общем-то, неплохой парень. Я понимаю, это не та компания, но он мне нравится.

— Правда?

— Да. Он обещал купить мне игры.

— Какие игры? — насторожилась Энджи.

— Компьютерные игры. Знаешь, есть просто потрясающие, такие, что буквально встряхивают мозги. А кроме того, на компьютере можно играть и в триктрак, и в разновидность рулетки…

— Малыш, в рулетку с Томми Соамс-Максвеллом ты играть не будешь. Я запрещаю.

— Энджи, клянусь тебе, мы будем играть не на деньги. Ну или на совсем небольшие деньги. По-моему, это будет интересно. И… — Он запнулся. — В них так легко играть, я все могу делать одной здоровой рукой. Так что не реагируй на это, как классная руководительница.

— Хорошо, не буду. — Энджи отвернулась, чтобы Малыш не увидел, как на глазах у нее выступили слезы; в последнее время они стали появляться у нее очень легко и часто.

Так и повелось, что каждый понедельник после обеда, а иногда еще и по четвергам Малыш Прэгер и Томми Соамс-Максвелл усаживались в гостиной дома на Белгрейв-сквер и часами, на сравнительно скромные ставки, играли в триктрак, рулетку и другие игры.

— Не знаю, что бы я делала без тебя и без Томми, — сказала Энджи Максу. Дело было в понедельник, они сидели в баре после работы; они теперь часто это делали, зная, что их партнеры заняты друг другом и вполне счастливы и что поэтому им самим совершенно незачем торопиться домой. — Даже и не представляю, как тебя отблагодарить.

Она улыбнулась Максу и подняла бокал, думая о том, что из всей их семьи, за исключением самого Александра, Макс нравился ей больше других. С ним было весело и интересно, он неизменно пребывал в хорошем настроении, его общество всегда доставляло удовольствие. И он так потрясающе выглядел; теперь, когда он перестал работать моделью, носить эти прилизанные, характерно зачесанные назад волосы и начал одеваться как все, а не в бесконечные модельные свитеры и карикатурные сапоги, он казался даже вдвое привлекательнее. Вот и сейчас он удобно развалился в кресле, на нем были прекрасно сшитый темно-серый костюм и голубая рубашка, волосы, пожалуй, чуть-чуть длинноваты, но самую малость, лицо легко и странно оттеняла выступившая к вечеру еле заметная щетина, голубые глаза периодически останавливались на Энджи с одобрительно-оценивающим выражением; а она, глядя на него, думала, что, будь она сейчас… на сколько… ну, годков на пятнадцать помоложе, обязательно бы влюбилась в этого испорченного виконта Хэдли. Сейчас, разумеется, она смотрела на него скорее глазами матери… или тетки.

— Замолви доброе слово за старину Томми перед моими домашними, — немного мрачным тоном проговорил Макс. — Они его все терпеть не могут.

Несмотря на то что Томми очень хорошо относился к Малышу, Энджи про себя полагала, что у членов семьи Кейтерхэм есть все основания не любить его, и тоже считала Томми миной замедленного действия, терпеливо выжидающей, когда можно будет взорваться с наибольшим для себя эффектом. Однако она улыбнулась Максу и сказала:

— Боюсь, твои домашние и на меня смотрят не только через розовые очки. Но что смогу, сделаю. Разумеется.

— Спасибо, — отозвался Макс. Он вдруг пристально посмотрел на нее и спросил: — А неужели ты никогда обо всем этом не задумывалась? О том, почему у нас такая разношерстная компания отцов, ну и обо всем прочем?

— Не особенно, — мгновенно ответила Энджи. — Там, где выросла я, у большинства была разношерстная компания отцов. Конечно, в определенном смысле любопытно, почему все так произошло, но, честно говоря, Макс, у меня достаточно много куда более важных вещей, о которых я должна беспокоиться.

— Не сомневаюсь. — Он широко улыбнулся ей. — Строго между нами, меня сейчас больше всего беспокоит, как бы Джемма чего-нибудь тут не вычислила.

— Джемма? — переспросила Энджи. — А с чего бы ей заниматься такими вычислениями?

— Ну, — выражение лица у Макса стало какое-то странное и неловкое, — мне кажется, ей нравится мое происхождение. И все с этим связанное.

— Да, но ведь ей же необязательно все знать, верно? — возразила Энджи.

— Ну, может быть, не сейчас, — ответил Макс, и выражение у него стало еще более неловкое. — А потом. Если все станет… ну, более серьезным.

— А-а, — протянула Энджи, удивленно глядя на него, — понимаю. — Где-то между горлом и животом у нее возникло странное ощущение; она попросила официанта повторить заказ.

Потом, уже в такси по дороге домой, она наконец поняла, что это было за странное ощущение. Это было чувство сильной и совершенно необъяснимой неприязни к Джемме Мортон.

Несмотря на тот разговор, что состоялся между ним и Энджи, Кендрик явно не поднимал перед Александром вопрос о помолвке. Георгина тоже не упоминала об этом; Кендрик в конце лета уехал, и Энджи, посещая Александра, не раз видела, как Георгина предавалась мечтаниям, делая это в еще более театральной манере, чем прежде. Как-то раз Энджи будто мимоходом спросила Александра, не раздражает ли его временами Георгина, но Александр был потрясен самой возможностью подобного предположения.

— Ее общество я люблю больше всего на свете. Ну конечно, за исключением вашего. Представить не могу, что бы я без нее делал. Она необыкновенно заботлива и добра и для своего возраста развита не по годам. Нет, Энджи, она чудесный ребенок. Двое других моих детей могли бы у нее многому поучиться.

* * *

Кендрик и Мелисса должны были приехать на Рождество; Фредди отказался, сославшись на то, что у него очень много работы. Энджи, зная, что Кендрику это будет приятно, предложила провести Рождество в «Монастырских ключах»: так он мог бы максимум времени пробыть в обществе Георгины. Малыш принялся ворчать, что он не понимает, кому нужна вся эта суета с переездом и собиранием вещей; Энджи ответила, что лично она никогда не видела, чтобы Малыш собирал хоть что-нибудь, хотя бы собственную зубную щетку, и перестала обращать на него внимание.

Встречать Рождество все они поехали в Хартест; Александр позвонил Энджи и сказал, что для него будет настоящим праздником, если они все приедут, что обещал быть даже Макс, что Няня и миссис Тэллоу тоскуют, потому что им теперь почти нечего делать, а такой семейный праздник под Рождество сделает их счастливыми и даст пищу для воспоминаний и разговоров на много месяцев вперед. Александр особенно просил, чтобы миссис Викс приехала тоже. Энджи с благодарностью согласилась: сама она еще никогда в жизни не готовила праздничный рождественский стол; правда, она не упустила возможности в беседе с Малышом высказаться насчет того, что представители привилегированных классов весьма своеобразно относятся к своим слугам и что их самих, по-видимому, приглашают не только для того, чтобы доставить удовольствие Александру, но и в качестве подопытных кроликов для Няни и миссис Тэллоу.

— Я бы сказал, скорее уж кроликов на откорм, — хмыкнул Малыш. — А поесть там будет что, закормят.

Сдавшись и согласившись с предложением провести праздники в загородном доме, Малыш пребывал теперь в благодушном настроении. Болезнь его временно перестала прогрессировать, ему не становилось хуже и временами даже удавалось убедить себя в том, будто бы у него наступает небольшое улучшение.

— Ничего подобного, — сказал Энджи его врач, — но пусть он так думает, вреда от этого не будет.

Миссис Викс крайне обрадовалась полученному приглашению и обновила к празднику практически весь свой гардероб; Клиффорду предстояло провести Рождество с его престарелой матерью, а самой миссис Викс это никак не улыбалось.

— Похоже, ему совершенно безразлично, что я уеду, — сердито говорила она. — Иногда мне кажется, что он предпочитает мне свою мать.

Энджи терпеливо возражала, что подобное представляется ей просто абсурдным.

Решение Макса провести праздник дома очень удивило Энджи. Она так и заявила ему, когда он в понедельник заехал за ней на работу, чтобы потом забрать Томми с Белгрейв-сквер; Макс посмотрел на нее ничего не выражающими голубыми глазами и ответил, что не понимает, чем вызвано ее удивление.

— Рождество — это тот праздник, который все и всегда проводят дома, с семьей.

— Да, я понимаю, но ведь Томми тоже твоя семья, верно? По крайней мере, ты сам так всегда говоришь. Как же он останется на все Рождество один?

Макс бросил на нее очень неприязненный взгляд и объяснил, что Томми поедет на праздники к каким-то своим старым дружкам в Дорчестер.

— Он нисколько не возражает. А у Джеммы и ее родителей есть дом в Котсуолде, они меня приглашают туда на День подарков.

— Понятно, — проговорила Энджи, — значит, Макс, по-прежнему изображаешь из себя идеального сына и наследника?

Макс молча посмотрел на нее, а потом резко нажал на акселератор Шарлоттиной машины.

— Прости, Энджи, но тебя это абсолютно не касается, — только и сказал он. Однако она почувствовала, что его отношение к ней стало в тот момент очень враждебным. И как ни противоестественно, но на нее это подействовало возбуждающе.

Рождественский праздник прошел очень хорошо. Миссис Тэллоу приготовила бесподобный обед, они играли в разные игры, нагромоздили под наряженной в Ротонде елкой целую гору подарков друг другу, а потом Няня, к огромному облегчению Энджи, заявила, что близнецы переутомились, и насильно увела их в комнаты, которые она до сих пор называла «детскими».

— Ишь, раскомандовалась старуха, — прошептала миссис Викс на ухо Энджи, на что та посоветовала ей заткнуться и не забывать, где она находится; миссис Викс ответила, что Няня уже успела приложить много усилий к тому, чтобы она постоянно помнила, где находится, и понимала бы, что не имеет никакого права тут находиться.

— Она даже стала прохаживаться насчет тех, кто родился не на том конце кровати, — добавила миссис Викс. — Мне пришлось уговаривать себя, что она немного чокнутая, иначе я бы ее просто ударила.

Энджи, понимая, что Няня на самом деле имела в виду тех, кто родился не под тем одеялом, и отлично зная, что она нисколько не чокнутая, тем не менее поспешила согласиться.

— По крайней мере, она хоть увела детей. Давай будем ей благодарны, бабушка. Лично я хочу сегодня выспаться. Да и Малыш выглядит тоже усталым.

— Малыш в порядке, — возразила миссис Викс, разглаживая руками свое белое с золотом платье и поправляя рыжие локоны. — Мы с ним очень интересно поговорили о Флориде. Видимо, неплохое место. Думаю, после Рождества я могла бы свозить туда Клиффорда. Чтобы оторвать его от этой его матери. Знаешь, тебе нужно купить для Малыша дюбонне, по-моему, он предпочитает его другим винам. Граф Александр очень хорошо смотрится в этом свитере, тебе не кажется?

Свитер она связала сама по образцу, опубликованному в журнале «Женское рукоделие»; рисунок на нем был довольно необычный — по зеленому фону разбросаны красные листья остролиста и оленьи головы; то, что Александр надел этот свитер и настоял, что останется в нем на протяжении всего праздничного обеда, подумала Энджи, может служить мерилом его доброго отношения к миссис Викс, а возможно, и к ней самой.

— В самом деле, очень хорошо, — ответила она. Энджи уже давно перестала исправлять все добавления и нововведения, которыми миссис Викс постоянно оснащала титул Александра.

— Я иду погулять, — объявил Макс. — Кто-нибудь хочет присоединиться?

Он стоял около камина в библиотеке, неправдоподобно красивый и немного всклокоченный и растрепанный после того, как недавно увлеченно и весело играл с близнецами, изображая лошадь. Энджи посмотрела на него и ощутила сильнейший приступ сексуального желания. Только этим утром она попыталась отпраздновать с Малышом Рождество способом, чуть более плотским, нежели распаковывание подарков, однако у них совершенно ничего не вышло.

— Я хочу, — откликнулась Мелисса.

Энджи уже готова была вызваться тоже, но успела вовремя прикусить язык. Незачем ей к ним приставать, если Мелиссе хочется немного пофлиртовать с Максом. Сама-то она может это сделать, когда только захочет.

К концу дня Кендрик спросил, можно ли ему остаться переночевать в Хартесте.

— Мы бы хотели завтра с утра покататься с Георгиной верхом, поэтому лучше, наверное, было бы остаться тут.

Оправдание было настолько прозрачно, что все расхохотались; у Кендрика и Георгины был довольно смущенный вид.

— Вот и ладно, — сказала Энджи. — А я за вами заеду где-нибудь после обеда. Вы не забыли, что завтра вечером мы идем на коктейль к соседям? Они особенно просили, чтобы была ты, Георгина. Говорят, что знали тебя, когда тебе было всего четыре года, и теперь очень хотели бы взглянуть на тебя снова.

— Хорошо. — Георгина улыбнулась Энджи милой, но довольно осторожной улыбкой. — А утром я, пожалуй, навещу Мартина и Катриону. Они всегда встречают Рождество одни. Наверное, это не очень весело.

— Надо было их пригласить, — проговорил Александр; ему явно стало неловко. — Я не подумал.

Энджи вспомнила романтического, чем-то похожего на мученика Мартина Данбара и пожалела, что Александр не подумал.

— А детей у них разве нет? — спросила она.

— Нет, — отозвался Александр, и на лице его появилось какое-то особенно рассеянное выражение. — По-моему, у них там была какая-то проблема…

— Какая проблема? — вмешалась Мелисса. Она сидела, привалившись к Максу, и наполовину дремала, голова ее лежала у Макса на плече; но надежда на то, что разговор может хотя бы отдаленно коснуться сексуальных тем, заставила ее мгновенно проснуться. — Он что… как это называется… импотент?

— Мелисса, перестань! — прикрикнул Малыш. Вид у него был смущенный. — Пора уже научиться вести себя и думать, прежде чем говоришь. Извинись, пожалуйста.

— Не понимаю за что, — ответила Мелисса. Лицо у нее сделалось упрямым. Энджи вздохнула. До сих пор Рождество протекало достаточно мирно.

— За то, что ты подняла совершенно неподходящую тему, которая большинству здесь присутствующих могла показаться просто оскорбительной, — строго сказал Малыш. — Извинись немедленно.

— Прошу прощения, — пробормотала Мелисса.

Остальные тактично молчали.

— Насколько я понимаю, — нарушил установившуюся тишину Александр, — Катриона не могла иметь детей. Что очень грустно, потому что Мартин так их любит. Он часто говорил мне, как бы ему хотелось иметь много детей.

— Действительно грустно, — заметила Георгина, — я этого не знала. А из него получился бы замечательный отец. Он такой мягкий, так все понимает.

— Когда слишком много мягкости и понимания, это может плохо кончиться, — заявила миссис Викс, ставя очередной, который уже по счету, бокал с дюбонне. — Мы сегодня проявили слишком много мягкости и понимания к близнецам, Анджела. Пора бы уже забирать их домой.

Близнецы обнаружили в библиотеке рояль и теперь стояли около него, колотя по клавишам маленькими толстенькими кулачками; Энджи посмотрела на них, рассмеялась и несколько неохотно произнесла:

— Ты права. Давай, Малыш, забирай сыновей и пошли.

Малыш поднялся, но в тот же миг опустился на место. Одна нога отказывалась его держать.

На следующий день, по дороге к Александру, Энджи чувствовала себя до предела вымотанной. Шок, который она испытала, когда у Малыша отказала нога; напряжение, вызываемое необходимостью постоянно общаться с его детьми; сознание того, что ее начинает все сильнее тянуть к Максу; наконец, ее собственная сексуальная неудовлетворенность — все это, наложившись одно на другое, делало жизнь невыносимой. Утром она целый час пролежала в ванне, занимаясь мастурбацией и стараясь успокоиться, но это ей почти не помогло; наоборот, ощущение внутренней пустоты стало лишь еще больше, еще ненасытнее, чем прежде.

Малыш пребывал в сквернейшем настроении, он был напуган тем, что произошло у него с ногой, к тому же сильно страдал с похмелья и чувствовал себя совершенно несчастным при мысли, что предстоит провести еще несколько дней тут, за городом, без медицинской помощи. Энджи еще вчера позвонила доктору Куртису, который спокойно отнесся к тому, что его потревожили в праздник, и сказал ей, что беспокоиться особенно не о чем, что это может быть временное явление и что он посмотрит Малыша, когда они вернутся в Лондон. Малыш попросил Энджи спросить у врача, не может ли он приехать и осмотреть его прямо сейчас, на что доктор Куртис, к огромному облегчению Энджи, ответил, что этого он делать не станет; его ответ, однако, только еще сильнее разозлил Малыша. Когда Энджи уезжала, Малыш громогласно возмущался, за что он только платит этим долбаным докторам; с облегчением закрывая за собой дверь, Энджи услышала, как миссис Викс делала ему замечание и напоминала, что в доме дети и выражаться при них подобным образом недопустимо. «О боже, — подумала Энджи, с тоской вспоминая о том, как они жили в Сент-Джонс-Вуд до появления детей, — и как только люди выдерживают эту семейную жизнь?!»

По дороге в Хартест она гнала машину быстрее, чем следовало бы: скорость всегда приносила ей ощущение сексуального удовлетворения. Было немного туманно, очень скользко, но Энджи на все это было наплевать; на душе у нее было так скверно, что она бы почти обрадовалась, если бы разбилась.

Когда она приехала, Александр был один; он сидел в библиотеке и читал; Макс и Шарлотта уехали вместе к Мортонам, к Джемме и ее родителям. Александр встал, чтобы поздороваться с ней, взял ее руку и чуть нагнулся, чтобы поцеловать. В том состоянии внутреннего перенапряжения, в котором она пребывала, даже эти простые жесты вызвали у Энджи дополнительные физические страдания. Она подумала о том, как удается Александру выдерживать после смерти Вирджинии его вынужденное монашество; а может быть, он ничего и не выдерживает, может быть, у него есть любовница или даже две. Если так, то он умеет скрывать подобные отношения. А может быть, у него не такие уж сильные сексуальные потребности или же с годами они уменьшаются. Тут вдруг до нее дошло, что Александр очень бледен и вид у него потрясенный.

— В чем дело, Александр, что случилось?

— Так… меня очень расстроила Георгина. Она только что уехала с Кендриком. Сказала, что до конца дня. Укатили и даже не попрощались. Должен вам сказать, Энджи, я сильно рассердился. На них обоих.

— А из-за чего? — спросила Энджи. Она была просто поражена и даже забыла о том, что целью ее собственного приезда в Хартест было как раз забрать этих двоих. — Чем она вас расстроила? Вы же с Георгиной такие друзья.

— Да, верно. Впрочем, вам это неинтересно. Да и вас это тоже расстроит, вы ведь специально приехали за ними. — Он попытался улыбнуться.

— Ничего страшного. Я могу подождать. А она не… — в голове у Энджи вдруг промелькнула жуткая мысль, — не беременна, нет?

— Нет, — мрачно произнес он. — На этот раз нет.

— Что вы хотите сказать? Она что, часто бывает беременна?

— Н-ну… ее исключили из школы за то… за то, что застали в постели с каким-то мальчишкой. А потом, да, вдруг выяснилось, что она беременна. Пришлось делать аборт. Боюсь, я тогда не очень хорошо с ней обошелся. Это случилось сразу же после смерти Вирджинии.

— Возможно, — несколько суховато проговорила Энджи, — это могло как-то повлиять на нее. На то, что она тогда забеременела.

— Что? Ну нет, не думаю, — быстро ответил он.

— А сегодня что же стряслось? — Энджи почувствовала облегчение: серьезного явно ничего не произошло. — По какому поводу шум?

— Н-ну… да, пожалуй, вам надо это знать. Это и вас касается. Или, по крайней мере, Малыша. Она и Кендрик хотят пожениться. Разумеется, это чепуха, об этом и речи быть не может. Я им так и сказал.

— Она и Кендрик… Но это же прекрасно, Александр. А почему они не могут пожениться? Честно говоря, я ничего лучшего и представить себе не могу.

— Это совершенно невозможно. — Тон его стал еще более мрачным. — Для меня все это было ужасным потрясением.

— Но почему потрясением? Вы же должны были понимать, что между ними роман. И брак — это совершенно логическое и очень хорошее завершение.

— Разумеется, я не понимал, что между ними роман.

— В таком случае, — холодно заявила она, — вы просто дурак. Это все продолжается уже который месяц.

— Полагаю, — произнес он, глядя на Энджи с откровенной и сильной неприязнью, — если вы уже так давно обо всем этом знали, то могли бы оказать любезность и поставить в известность меня.

— А я полагаю, что если вас надо ставить в известность, то вы полный слепец. А что же другое, на ваш взгляд, это могло быть? Они же постоянно вместе. Вы, может быть, не знаете и того, что они спят друг с другом?

— Разумеется, не знаю.

— А что же тогда, по-вашему, между ними происходит?

— Я считал, что они… ну, просто хорошие друзья. Они вместе выросли, они ведь почти как брат и сестра. Я, конечно, видел, что они нравятся друг другу. Но я и понятия не имел, что… Господи, это же страшно. Если бы я понимал, я уже давно положил бы этому конец.

— Александр, то, что вы говорите, просто какое-то мрачное средневековье. — Энджи уже начинала понемногу выходить из себя. — Почему бы вы положили этому конец?

— Потому что мне это не нравится, — отрезал он; лицо его потемнело и приняло зловещее выражение. — Просто мне это не нравится.

— О господи, бросьте. Да и как вы могли бы ей помешать, ей ведь уже больше восемнадцати. Если хотите знать, я даже советовала Кендрику попросить у вас согласия на их помолвку.

— Вы?! — переспросил он и как-то даже перекосился от отвращения. — Вы ему это советовали?

— Да. Я считала, что поступить так было бы правильно и… и вежливо.

— Вас это все совершенно не касается, — произнес Александр, и на лице у него, к великому изумлению Энджи, появилась почти неприкрытая ненависть; Энджи была поражена. — Совершенно не касается.

И разумеется, я в состоянии положить этому конец. Георгина в финансовом отношении до сих пор почти полностью зависит от меня.

— Но Кендрик не совсем бедняк, — возразила Энджи. — И как вы смеете заявлять, будто меня все это не касается? У меня с Кендриком очень хорошие отношения, мне небезразлична его судьба. И вообще, Александр, я не понимаю, я просто не могу понять, почему вы этому так противитесь.

Впервые за все годы, что она его знала, Энджи видела Александра по-настоящему рассерженным. Вся его фигура напряглась, лицо совершенно утратило свое обычное мягкое, немного рассеянное выражение, голубые глаза смотрели на Энджи враждебно.

— Вам не усечь, как вы любите выражаться. Вам этого абсолютно не понять. Это слишком тонкая, слишком интимная проблема, чтобы она оказалась вам доступной. И я уже сказал вам, я не хочу ее с вами обсуждать. В таком обсуждении просто нет никакого смысла. По-моему, Энджи, вам лучше уехать.

Энджи смотрела на него и искренне изумлялась. Подобного Александра она никогда прежде не видела. Она почувствовала, что сердце у нее забилось сильнее в каком-то радостном предчувствии.

— Не собираюсь я никуда уезжать, — спокойно ответила она. — Мне жаль, что вы так из-за всего этого расстраиваетесь, но, помимо всего прочего, я считаю себя обязанной защищать интересы Кендрика. Он мой, почти что мой приемный сын и к тому же очень хороший парень. Георгине здорово повезет, если они будут вместе. Назовите мне, если сможете, хоть одну причину, почему им нельзя пожениться?

— Должен сказать, ваше отношение меня поражает, совершенно поражает, — проговорил Александр. — Не говоря уже обо всем остальном, они родственники, Энджи. Родственники не могут вступать друг с другом в брак.

— Чушь, — отпарировала Энджи. — При такой степени родства, как у них, могут. Английская церковь это позволяет. Только сегодня утром наш викарий объявил о предстоящем браке точно такой же пары. Чушь вы несете, Александр, невыносимый вздор, просто как какой-нибудь самодур. Вы меня удивляете.

— Я бы просил так со мной не разговаривать, — холодно заявил он.

— По-моему, давно пора, чтобы с вами кто-нибудь поговорил именно так, — столь же холодно возразила ему Энджи. — Вы мне казались добрым, современным, любящим отцом, а оказывается, вы самый обыкновенный замшелый ветхозаветный тиран, только и всего. Ограниченный, набитый предрассудками самовластный тиран. Я вам скажу, лорд Кейтерхэм, что я обо всем этом думаю… — Какой-то внутренний голос предупреждал ее, советовал остановиться, подсказывал, что она ступает на очень опасную, смертельно опасную почву, но она была уже слишком возбуждена и слишком сердита, чтобы сдержать себя. — Мне кажется, вы просто ревнуете, ревнуете из-за того, что ваша любимая дочка влюбилась в кого-то еще, ревнуете к тому, что у нее с кем-то близость, что она живет нормальной сексуальной жизнью, ревнуете, потому что она хочет уйти от вас…

Александр стоял молча, не шевелясь, только глядел на нее; цвет лица у него стал пепельный, глаза ярко сверкали. Вдруг он сделал к ней шаг, и Энджи на мгновение почувствовала внутри ледяное дыхание даже не страха, а откровенного ужаса.

— Как вы смеете, — едва слышно проговорил он, — как вы смеете, как только вы смеете говорить подобные вещи? Немедленно возьмите свои слова назад, сейчас же.

— Я смею, потому что это правда.

— Это неправда.

— Нет, правда. Посмотрите на себя, Александр, и посмотрите на создавшееся положение, хоть раз в жизни заставьте себя взглянуть на вещи прямо и честно. — Хотя и смутно, но она сознавала, что заговорила уже о чем-то другом, раздвинула тему их разговора, осмелилась заставить его посмотреть иначе на нечто более масштабное и значимое. — Перестаньте прятаться от жизни, Александр. Пожалуйста.

— Ах ты, сука! — тихо сказал он, и Энджи вдруг почувствовала, как от него к ней словно устремился сильнейший эмоциональный поток; а затем совершенно неожиданно он вдруг схватил ее в объятия и яростно, сильно поцеловал прямо в губы. Поцелуй у него оказался очень чувственный и умелый: она ощутила его жаркие губы, крепкие, но и странно уступчивые, почувствовала, как его язык ищет встречи с ее языком, как его рука ерошит ей волосы, а потом нежно, мучительно ласково спускается на шею и поглаживает ее. Энджи как будто охватила изнутри мощная вспышка пламени; она прильнула к Александру, еле слышно шепча, скорее даже выдыхая его имя, все ее тело отчаянно напряглось, прижимаясь к нему, волна желания затопила ее, начисто вытеснив все иные ощущения и чувства.

— Пожалуйста, — прошептала она, — пожалуйста, Александр, ну пожалуйста.

Он глянул на нее сверху вниз и, кажется, наконец-то понял, кто это здесь с ним и чем он сам занимается; лицо его снова изменилось, теперь оно стало безжизненным и далеким, он отстранил ее от себя и сказал:

— Нет, нет, Энджи, нельзя.

— Да, можно, — возразила она, — давайте пойдем куда-нибудь, прямо сейчас, пожалуйста, я хочу, я не могу без вас, не могу.

Она раскраснелась, в глазах у нее стояли слезы, она крепко сжимала кулаки; он отвернулся от нее и почти бегом устремился к дому, она бросилась за ним, так они промчались через Ротонду, потом по коридору, потом Энджи услышала, как хлопнула дверь оружейной комнаты; она широко распахнула ее и вбежала туда вслед за Александром.

Он стоял у окна, спиной к ней.

— Нет, — произнес он, — нет, пожалуйста, оставьте меня одного.

— Не могу, — ответила она, — сейчас уже не могу.

И, подойдя к Александру, развернула его к себе, обвила его шею руками и наклонила к своему разгоряченному лицу его голову; глаза у нее расширились, стали огромными и потемнели от желания.

— Я хочу тебя, — выдохнула она. — Пожалуйста, Александр, ну пожалуйста, я тебя очень хочу, я так одинока, так несчастна, а Малышу это не причинит никакой боли, он вообще никогда ничего не узнает.

Александр посмотрел на нее с высоты своего роста и ответил:

— Нет, Энджи, нет, извини меня, мне очень, очень жаль.

Она тоже посмотрела на него — удивленно, озадаченно и чуть испуганно.

— Но почему, Александр, в чем дело, я не понимаю?

Лицо его приняло какое-то необыкновенно несчастное и жалкое выражение, и после паузы он с трудом проговорил:

— Должен наконец тебе признаться. Я импотент.

 

Глава 44

Вирджиния, 1960

Она посмотрела на него — удивленно, озадаченно и чуть испуганно; лицо его приняло какое-то необыкновенно несчастное и жалкое выражение, и после паузы он с трудом проговорил:

— Должен наконец тебе признаться. Я импотент.

Комната вокруг Вирджинии закачалась и куда-то поплыла; она изумленно посмотрела на него, потом откинулась назад, на подушки, инстинктивно всем телом отстраняясь от него, словно боясь коснуться, и с такой же быстротой отстраняясь от него и всеми своими чувствами.

— Я… я не понимаю.

— Я импотент, — снова повторил он.

Она села на постели, дотянулась до бокала с шампанским, взяла его. Выпила, чувствуя, как алкоголь переходит в кровь и успокаивает ее, вселяет в нее уверенность. Комната перестала плыть и встала на место, ощущение кошмара ненадолго ушло. Она протянула бокал.

— Можно мне еще?

— Конечно. — Он налил ей, потом себе, потом натянул на себя пижаму; больше она уже никогда в жизни не видела его обнаженным.

— Прости меня, — опять повторил он. — Мне очень, очень жаль.

Вирджинию передернуло. Тело ее, лишь несколько минут назад такое жаркое, преисполненное желания, вдруг сразу словно зачахло, ее зазнобило, как от холода.

— Ты замерзла, — проговорил он, — на, надень халат.

— Спасибо. — Она набросила халат на плечи, натянула на себя лежавшее на кровати покрывало. Зубы у нее негромко стучали.

— Дорогая. Дорогая моя… — Александр сделал движение в ее сторону; она поспешно отодвинулась.

— Не надо. Не прикасайся ко мне.

— Извини.

Наступила долгая тишина. Потом она попросила:

— Пожалуйста, ты бы не мог открыть ставни?

— Конечно.

Комнату залил теплый золотистый свет; Вирджиния молча смотрела в окно, на голубое небо, на мелькающих в воздухе чаек. Она прикрыла глаза, потом открыла их снова, как бы усилием воли отгоняя от себя кошмар. Но он не уходил. Александр сидел на постели и смотрел на Вирджинию, на лице у него были написаны нежность и озабоченность. Вирджиния почувствовала, что готова вот-вот впасть в паническое состояние, и постаралась задавить в себе его приближение. С большим трудом она заставила себя взглянуть в глаза Александру и проговорила:

— Полагаю, тебе бы стоило все объяснить.

— Попытаюсь. — Он поерзал, устраиваясь поудобнее, дотянулся до блюда с клубникой, предложил ей. Она отрицательно помотала головой: ей стало не по себе при мысли, что он считает ее способной что-то есть, жевать в такой момент.

— Даже не знаю, как начать, — сказал он. — Это так трудно.

— Для меня, в общем-то, это тоже не очень легко, — ответила она.

— Конечно. Конечно нелегко.

— Давай я буду тебя спрашивать.

— Хорошо.

— Сколько уже у тебя, как давно ты уже знаешь, что ты?..

— Импотент? Уже несколько лет. А в определенном смысле, пожалуй, знал всегда. Ну или по крайней мере с тех пор, как должен был бы начать жить нормальной жизнью.

— Значит, ты пытался вступать с кем-то в связь?

— Да. Господи, конечно пытался. Много раз. Но у меня никогда ничего не получалось. Никогда. Или, по крайней мере, не получалось в тех случаях, где с моей стороны было какое-то чувство, какое-то уважение.

— Но, Александр, ты…

— Да?

— Ты же как будто хотел меня. Целовал меня, обнимал, вот только что, ты же, о боже! — Она откинулась на подушку, стараясь сдержать готовые хлынуть слезы.

— Конечно, я хочу тебя. Я считаю тебя самой прекрасной и желанной женщиной, какую мне доводилось видеть. Я страшно хочу тебя. И люблю тебя. Очень важно, чтобы ты это понимала, Вирджиния. Я тебя очень сильно люблю.

— Перестань, ради бога. — В ее голосе впервые послышался гнев. — Как ты можешь говорить о любви? Как можно было поступить подобным образом с человеком, которого любишь?

— Попробую объяснить. Как сумею. Но прежде всего ты должна постараться поверить, что я действительно, в самом деле люблю тебя. Ты именно та женщина, с которой я хочу прожить всю свою жизнь. Ты добрая, нежная, умная, чуткая. Я влюбился в тебя сразу же, в тот же самый день, когда впервые увидел, прямо там, за обедом. И с того самого дня хотел, чтобы ты вышла за меня замуж, стала бы моей женой.

— Но…

— Вирджиния, не надо путать импотенцию с отсутствием желания, это разные вещи. Я испытываю огромное желание. Все мое тело чувствует это желание, временами даже демонстрирует его. Но… — Он посмотрел на нее, в глазах его стояли слезы; потом он опустил голову. — Я вот смотрел на тебя, когда ты тут лежала, и испытывал почти невыносимое желание. Мне было так приятно обнимать тебя, так хотелось любить тебя. Но я знал… ну, прости меня. Это единственное, что я могу сказать.

— А ты пробовал как-то лечиться?

— Господи, Вирджиния. Конечно пробовал. Я обращался к врачам, к психиатрам, к психоаналитикам, сексологам. Я испробовал электротерапию, просто терапию, психотерапию. С тех самых пор, как я все понял, с того момента, когда я впервые попытался переспать с девушкой, — с того времени я пытался как-то вылечиться.

— И сколько тебе тогда было лет?

— Шестнадцать. — Он взглянул на нее и виновато улыбнулся. — Я был еще очень молод. Конечно, это была деревенская девушка…

— Ну разумеется! — В ее словах звучала злая ирония. — Аристократы ведь именно так всегда и поступают, да? У вас там, в Англии? Господи! Деревенская девушка!

Он твердо выдержал ее возмущенный взгляд.

— Может быть. Но мне она нравилась, даже очень нравилась, я знал ее много лет, ее мать работала у нас. В детстве мы играли вместе. Гомосексуализм в школе вызывал у меня отвращение, ужасно выводил из себя. Но сексуальное желание у меня было. Я вспоминаю обо всем этом, Вирджиния, потому что хочу, чтобы ты поняла. Так вот, мне хотелось… хотелось испытать…

— И что?

— Ну и… это оказалось невозможно. У меня ничего не вышло. Абсолютно ничего.

— И…

— Ну, я попробовал снова. С другой девушкой. Было все то же самое. Тогда я начал беспокоиться. Но я считал, что это все от неумения, из-за отсутствия опыта. О господи! — Он отвернулся.

— И когда же ты обратился к врачу? Ты пытался посоветоваться со своими… нет, с родителями, наверное, нет… с отцом.

— С отцом! Господи, Вирджиния, да если бы не мой отец, мы бы сейчас с тобой спокойно занимались любовью! Это у меня все из-за него — последствия. Так, по крайней мере, мне объясняли. Или главным образом из-за него. Он… Боже мой, Вирджиния, я не хочу, не могу говорить об этом, не сейчас…

На глазах у него снова появились слезы. Вирджиния положила руку на его ладонь. Впервые на протяжении всего этого разговора она почувствовала к нему какую-то жалость.

— Ну, ничего. В другой раз.

— Быть может. — Снова повисла пауза. — Так вот… я вступил на этот долгий, ужасный путь. Я обратился к нашему семейному врачу. Он проявил идиотский оптимизм, грубовато-добродушно посоветовал мне не психовать, сказал, что все пройдет. И послал меня к специалисту. Тот прописал мне какую-то дурацкую гимнастику, которую я должен был делать, прежде чем пытаться заняться любовью. Это было настолько глупо и настолько стыдно, что мне стало только хуже. Я попытался снова с одной девушкой, уже в Оксфорде. Но теперь я уже начал бояться, сильно бояться, что обо мне пойдут разговоры. Поэтому в последний момент я увильнул. В самом прямом смысле слова. — Он как-то резко и грубо рассмеялся. Звук был очень неприятный. Вирджиния повыше натянула покрывало, подоткнула его вокруг себя. — Ну что ж, наверное, можно не продолжать. Могу только сказать, что я прошел через все. Испробовал абсолютно все. Говорят, безнадежный случай.

— И ты никогда, совсем никогда… — Она не могла заставить себя выговорить то, о чем хотела спросить; нужные слова были слишком безобразными, слишком пугающими.

— Ну, как всем импотентам, или большинству из них, мне иногда удавалось кое-чего достичь с некоторыми проститутками. Доктора порекомендовали мне этот способ, и он помог. Меня тогда это поразило, даже привело в восторг. Но с женщинами, к которым я что-то испытывал, не выходило никогда и ничего. Говорят, у меня классический случай. Абсолютно классический. Если мне кто-то не нравится, если я кого-то презираю, с такой женщиной я могу заниматься любовью. Быть может, — он чуть улыбнулся, — быть может, хоть это тебя немного утешит.

Вирджиния лежала на постели и смотрела в окно. Ее захлестывали самые разные эмоции, и она никак не могла в них разобраться. Отвращение, страх, гнев, шок — все эти чувства сливались в состояние какой-то ужасающей внутренней паники, в котором она и блуждала, почти тонула, изо всех сил стараясь сохранить холодный рассудок.

Она очень долго молчала, потом проговорила:

— Александр, я могу понять, что ты импотент. Что ты способен чувствовать любовь, даже испытывать желание. Но чего я не могу понять, так это как ты мог так поступить со мной. Ты же обманул меня. Заманил меня в ловушку. И при этом говоришь, что ты меня любишь.

— Ну, видишь ли, — ответил он, и глаза его выражали необыкновенную нежность и ласку, а также какую-то странную иронию, — мне хотелось, чтобы у меня была жена. Очень хотелось. По многим причинам. И я влюбился в тебя. И тебя выбрал.

— Но это же… это ужасно.

— Почему? Я многое могу тебе предложить. Как ты сама знаешь. А тебе хочется это иметь. И я подозреваю, что довольно сильно хочется.

— Чепуха, Александр. Чего бы мне там ни хотелось, но если бы я знала обо всем этом, знала о тебе, я бы никогда, никогда не вышла за тебя замуж.

— Да, не вышла бы, — вздохнул он, — я это понимаю. Хотя мне приятно сознавать, что наряду со всем прочим тебе хотелось и меня самого. Ты меня любила, Вирджиния, ведь правда же? Дело же не только в доме, в титуле и во всем остальном, верно?

— Разумеется, дело не в этом, Александр. И конечно же, я была в тебя влюблена. Дело вовсе не в доме и не в титуле.

— Вот тут ты начинаешь немного отходить от истины. А потому и чувство вины у меня начинает слегка уменьшаться. Разумеется, тебе хотелось иметь титул, положение, которое он дает; и, естественно, тебе захочется иметь и дом.

— Александр, я даже видеть не хочу этот дом. Я возвращаюсь в Америку.

— Посмотрим.

— Нечего и смотреть. — Она была явно поражена его словами. — Разумеется, я уезжаю.

— Значит, я был не прав, — сказал он. — Ты не… ты не любила меня.

— Александр, я не могу тебя любить. Теперь — не могу.

— Почему нет? Ничего же не изменилось.

— Конечно же изменилось! — с отчаянием в голосе воскликнула она. — Ты меня обманул! Ты не тот, кем… чем… я тебя считала.

— Чепуха! Я именно тот, кем ты меня считала. Во всех отношениях, кроме одного-единственного. С этим одним, я думаю, мы сможем справиться. Вместе.

— Ты хочешь сказать… — В глазах ее снова вспыхнула надежда, даже желание. — Хочешь сказать, ты думаешь, что я смогу тебе помочь… чтобы тебе стало лучше?..

— Нет, боюсь, этого ты сделать не сможешь. Даже знаю, что не сможешь. Должен тебе сказать, что, по мнению многих очень квалифицированных специалистов — из нескольких стран, в том числе и из твоей собственной, — твои усилия были бы заведомо обречены на неудачу. А поскольку каждая неудача отражается на мне очень болезненно, я их сильно переживаю, то я бы предпочел, чтобы ты вообще ничего не предпринимала в этом направлении.

— Тогда я не понимаю, что ты хочешь сказать. И я даже думать не могу о том, чтобы остаться с тобой. Я хочу вернуться домой. Прямо сейчас же. — Ее ледяное спокойствие вдруг словно надломилось: горло у нее перехватило, откуда-то снизу подступили и потоком хлынули из глаз слезы. Вначале она горько заплакала, потом истерически зарыдала. Она лежала на спине и лупила кулаками то по постели, то по Александру, когда он делал очередную попытку подойти и успокоить ее. Александр смотрел на нее поначалу виновато, с жалостью и сочувствием, а потом, по мере того как ее истерика становилась все сильнее, — почти со страхом.

— Пожалуйста, — проговорил он, — пожалуйста, не надо.

— Убирайся! — завопила Вирджиния. — Уходи, и чтобы я тебя больше не видела! Ты омерзителен! Ты мне противен, я ненавижу тебя! То, что ты сделал, ужасно, просто ужасно!

— Не надо, — попросил он, — не говори так. Не так уж это ужасно.

Она была настолько поражена, что замолчала. Потом, всхлипнув, с трудом произнесла:

— Разумеется, ужасно. Как только ты можешь говорить подобное?!

— Потому что это правда. Послушай меня. Выслушай, пожалуйста.

Она уселась на кровати, по щекам ее тихо бежали частые крупные слезы.

— Послушай, — продолжал Александр, — я действительно люблю тебя. Я в самом деле тебя люблю. Я влюбился в тебя сразу же, а потом моя любовь становилась все сильнее и сильнее. Мне нравилось, что ты такая нежная, такая чувствительная и чуткая, такая необыкновенно целомудренная. Я любил тебя за твою красоту и твое обаяние. Мне казалось, что ты для меня могла бы стать идеальной, просто идеальнейшей женой. И я хотел тебя. Я очень тебя хотел. И знал, что мы можем быть счастливы вместе.

— Александр, это…

— Будь ко мне снисходительна, пожалуйста, Вирджиния, я очень многое могу предложить. Давай будем честными. И забудем об этом сексе.

— Но…

— Забудь о нем, — повторил Александр, глаза у него при этом были умоляющие и невероятно грустные. — Я знаю, что тебе хотелось всего остального, Вирджиния. Я это знаю. Я знаю, что тебя завораживала мысль стать графиней, стать хозяйкой Хартеста. Скажи честно, разве не так?

— Н-ну…

— Разве не так?

— Я… да, пожалуй.

— Вот видишь. Я знаю, со временем ты стала хотеть всего этого нисколько не меньше, чем меня. Поначалу я был уязвлен, но потом это помогло мне принять окончательное решение. Для тебя это означало бы успех. Ты до предела задавлена отцом, постоянно пребываешь в тени своего брата, все домашние над тобой подтрунивают; в том кругу, в котором вращаются твои родители, тебя всерьез никто не принимает, хотя и стараются как-то это смягчить, не выказывают прямо своего отношения, и тут появляюсь я со всеми этими великолепными сверкающими призами, и вся твоя семья, все твои друзья, пресса, абсолютно все вдруг начинают тобой интересоваться, восхищаться, восторгаться. Вирджиния Прэгер, которая до сих пор была лишь второсортным членом своей семьи, должна стать графиней Кейтерхэм, хозяйкой одного из самых великолепных домов Англии, матерью будущего графа. Превосходнейшая перспектива, Вирджиния, разве не так? Согласись?

— Да, — проговорила она, и в ее глазах впервые появилось ледяное выражение. — Да, верно. Но…

— И бывали дни, и таких дней было много, а в последнее время их становилось все больше и больше, когда у тебя возникали в отношении меня какие-то сомнения. Я видел, что ты иногда смотрела на меня так, будто что-то взвешивала, прикидывала, и я понимал, о чем ты думала, и знал, что ты стараешься заглушить в себе эти мысли. А я в отношении тебя никогда ни на секунду не испытывал никаких сомнений. Я полюбил тебя еще в тот самый первый день, и за все время с тех пор у меня и тени сомнений не возникало.

— Странно ты как-то все объясняешь, — сказала Вирджиния. Теперь она немного успокоилась. — Можно мне еще шампанского?

— Бутылка пустая. Заказать еще?

— Да. Закажи. — Оглядываясь потом на свое прошлое, Вирджиния однажды поняла, что ее пристрастие к спиртному родилось именно в этот момент.

— А клубники еще попросить?

— Нет, терпеть не могу клубнику. Попроси малину.

По какой-то необъяснимой причине ей вдруг стало легко, она почувствовала себя почти счастливой. Она понимала, что такое настроение долго не продержится, что к ней снова вернется ощущение кошмара, но в тот момент ей было очень хорошо — она чувствовала себя сильной, властной, она получала удовольствие, даже наслаждение, и ей хотелось продлить это состояние как можно дольше.

— Хорошо.

Он позвонил по телефону и сделал заказ, потом опять подошел к постели и сел:

— Тебе все еще холодно?

— Нет. Сейчас уже нет.

— Какой сегодня прекрасный день.

— Да.

Она встала с постели, подошла к окну. Внизу, прямо вдоль стены гостиницы, текли воды канала Сан-Марко, поблескивая под солнцем невероятной голубизной; справа и слева от него четко врезались в небо и одновременно отражались в воде золотистые здания Венеции. Вирджиния попыталась почувствовать себя оскорбленной, несчастной — и не смогла, окружавшая ее красота, казалось, отгоняла все мрачные чувства.

Александр посмотрел на нее:

— Тебе нравится? Нравится Венеция?

— Трудно сказать, — ответила она и перешла на балкон. На солнце было тепло, ее сразу же окружили звуки Венеции, бесконечная какофония голосов, смеха, криков гондольеров, резких воплей чаек, плеска воды, и все это, вместе взятое, как-то смягчало ее отчаяние, успокаивало, исцеляло. Александр тоже вышел и встал у нее за спиной. В руке у него был бокал шампанского, он протянул его Вирджинии.

— Держи. Обещай мне…

— Не говори глупостей, Александр. Я не могу тебе ничего обещать. Никак не могу.

— Можешь. Это можешь. Пообещай, что поедешь со мной посмотреть собор Святого Марка. Пожалуйста.

— Я…

— Да, а потом уедем. Но этот собор надо посмотреть. А потом можешь уезжать. Если ты действительно этого хочешь.

— Да, Александр. Именно этого я и хочу. Ну, не столько хочу, сколько вынуждена так поступить. Ты должен это понимать.

— Возможно.

— Не возможно. Должен.

— Ладно. На вот, держи свою малину.

— Спасибо. — Она села, вытянула длинные ноги. Жаркое солнце приятно грело ей лицо. Вирджиния выпила шампанское, взяла из корзинки несколько ягод малины. Затем вдруг повернулась к нему: — Александр!

— Да?

— Александр, а как ты себе представлял… как ты планировал наше будущее? Мне было бы страшно любопытно узнать.

— Ну, — ответил он, — в виде рабочего соглашения.

— Извини, но я просто не в силах понять, в чем оно могло бы заключаться.

— Совершенно очевидно, — проговорил он, — что мне нужен наследник. У меня должен быть наследник. Если его не будет, Хартест и титул пропадут.

— Ну, к кому-нибудь-то они перейдут. — Вирджиния пожала плечами. — Должен же быть какой-то дальний родственник, который все это заслужил. Который живет сейчас где-то в глуши, на скромной ферме. Простой деревенский человек. — На лице ее было написано презрение.

— Вирджиния, ты знаешь, как я отношусь к Хартесту. Я и думать не могу о том, чтобы передать его кому бы то ни было другому, кроме как моему собственному сыну. Человеку, который сам бы вырос и был воспитан в Хартесте, сформирован им. Тому, кого я сам бы научил любить Хартест, ценить его. А иначе я уж лучше просто разломаю дом на камни.

— Ты что, и в самом деле мог бы так поступить, да? — Она с любопытством взглянула на него.

— Конечно. В самом деле. Хартест — это то, что я люблю больше всего на свете. И я готов пойти на что угодно, только бы сберечь его для себя и своих детей. На что угодно.

— А почему он тебе так дорог? — спросила она. — Ты сам это понимаешь?

— Да, — ответил он, — думаю, что понимаю. Я люблю Хартест за его красоту, за изысканность, за ту историю, что с ним связана, я считаю его частью самого себя, он как будто физически часть моего тела. Но больше всего я люблю его за то, что он меня спас. Помог мне сохранить рассудок. Я уходил от отца после какой-нибудь безобразной сцены, мне приходилось смотреть и слушать, как мои родители скандалили, дрались, даже еще хуже…

— Еще хуже? А что?

— Я не хочу об этом говорить, — поспешно ответил он, — просто постарайся понять. На какое бы безобразие мне ни приходилось смотреть, какую бы боль я ни переживал, но стоило мне только остаться где-то в доме одному или даже просто постоять снаружи и полюбоваться им, как я чувствовал себя исцеленным, успокоенным. Дом был для меня спокойным, прекрасным убежищем, чем-то наподобие чрева матери, куда я мог спрятаться и где я был надежно защищен. Он для меня весь мир, Вирджиния. Это как-то отвечает на твой вопрос?

— Пожалуй, да. — Голос у нее был очень сухой и холодный.

— Пей шампанское. Налить тебе еще?

— Я напьюсь, — ответила она и вдруг хихикнула.

— Не важно.

— Наверное, не важно. Так, значит, тебе нужен наследник. И, как я понимаю, я и должна буду тебе его обеспечить.

— Да.

Ясность и простота его ответа, спокойная уверенность, с которой он это сказал, поразили ее, она повернулась к Александру и уставилась на него, глаза ее широко раскрылись от ужаса.

— Александр, но ты же не можешь…

— Могу. Я все это очень тщательно продумал. Очень тщательно. У тебя будет все, чего ты пожелаешь. Абсолютно все. Только скажи. Я… хочу, чтобы ты была счастлива. Можешь иметь любовников — столько, сколько захочешь. Конечно, ты должна будешь вести себя очень осмотрительно. Но я не…

Вирджиния вдруг расхохоталась громким, полуистерическим смехом.

— Не надо, — умоляюще проговорил он, — пожалуйста, не надо. Я не могу этого выносить.

— Он не может этого выносить! Александр, постарайся представить себе, что чувствую сейчас я! Это же как будто тебя загнали в какой-то немыслимый кошмар. В ужасный, кошмарный сон больного человека! Он не может этого выносить!

В ее голосе явно сквозило сильнейшее презрение и омерзение. Александр встал, посмотрел на нее сверху вниз, лицо его было мертвенно-бледным.

— Думаю, мне лучше пойти пройтись, — произнес он, — договорим потом.

— Александр, нам не о чем больше говорить. Пойми это, пожалуйста.

— Есть. Может быть, есть.

— Никакого «может быть». Не о чем.

— Ну ладно. Но я бы все равно хотел пройтись. Пообещай мне.

— Да?

— Пообещай мне, что не уедешь, пока я не вернусь. Пожалуйста. Мне бы хотелось с тобой попрощаться.

— Хорошо, — со вздохом ответила она. — Я не уеду.

Когда он вернулся, она спала на просторной кровати; ставни были по-прежнему открыты, комнату заливал предвечерний солнечный свет, более насыщенного, густо-золотистого оттенка, чем тот, что был утром. Темные волосы Вирджинии были раскиданы по подушке, лицо ее было спокойным, умиротворенным, почти как у ребенка. Александр нагнулся, поцеловал ее, и она проснулась, улыбнулась, протянула к нему руки; потом проснулась окончательно, все вспомнила, и прямо у него на глазах лицо ее снова стало жестким, а взгляд враждебным.

— Здравствуй, — сказал он. — Уже темнеет.

— Я себя ужасно чувствую, — проговорила она — У меня страшно болит голова.

— Это от шампанского. И еще оттого, что мы все время ссоримся. Мне очень жаль.

— Нет, Александр, — возразила она, — не от этого. А от того, что произошло, от того, что происходит. Пожалуйста, постарайся это понять.

— Хорошо.

— Я пойду приму ванну. Ты бы не мог заказать пока чаю? Китайского.

— Конечно.

— Я узнавала, когда есть рейсы. В Лондон только один сегодня вечером. Я бы хотела улететь им.

— Значит, — спросил он, — собор Святого Марка ты смотреть не поедешь?

— Нет, не поеду. Прости, что нарушаю обещание. Но мне надо уехать отсюда.

— Я понимаю.

— Извини, Александр.

Он заказал для нее водное такси и потом молча сидел и смотрел, как она собирала дорожную сумку. Другие ее вещи, те, что были в чемоданах, так и оставались до сих пор нераспакованными. Под его взглядом Вирджиния почувствовала какую-то странную, дурацкую скованность.

— Александр, — попросила она, — ты бы не мог… не согласился бы… подождать меня внизу?

— Разумеется.

Он вышел. Ей вдруг сделалось ужасно одиноко и почему-то страшно. И больше всего на свете хотелось сейчас поговорить с кем-то близким, с кем-то, кого она хорошо знала. С мамой. Да, пожалуй, она позвонит сейчас маме. В Нью-Йорке теперь раннее утро, и маме будет приятно ее услышать. Конечно, всего она пока рассказывать не будет, просто сообщит, что едет домой. Она заказала разговор. Ответил Бэнкс.

— Здравствуйте, Бэнкс. Это мисс… леди Кейтерхэм.

— Леди Кейтерхэм! Очень рад вас слышать! Позвольте сказать вам, у вас была изумительная свадебная церемония. Все слуги от нее просто в восторге.

— Спасибо, Бэнкс. Пожалуйста, можно мне переговорить с мамой?

— Разумеется. Одну минуточку, ваша светлость! — Она слышала, как он с особым удовольствием произнес два последних слова.

Впервые Вирджиния лицом к лицу столкнулась с необходимостью задуматься о том, что же ей теперь надо будет делать. Что ей придется говорить. Огромному числу людей, сотням, даже тысячам, которых, что бы она ни сказала, какую бы историю ни изобрела, станет раздирать любопытство, которые будут удивлены, начнут сплетничать, обмениваться всякими предположениями, смеяться, может быть, даже глумиться над ней. Все это будет очень мерзко и очень болезненно. Плохо, очень плохо. Но все равно надо действовать. Выбора у нее нет.

В трубке послышался задыхающийся от счастья голос Бетси:

— Дорогая, как чудесно, что ты позвонила! Я уже начинала гадать, как там у тебя дела. Как ты, моя дорогая? Ой, слушай, какая же прекрасная была свадьба, просто прекрасная! Я так рада, так горда! А отец… ой, Вирджиния, я еще никогда не видела, чтобы он был так тронут. Никогда. Даже когда Малыш… когда вы оба появились на свет. Когда мы в тот день ложились спать, знаешь, какие были его самые последние слова? «Сегодня я был ею очень горд. Очень горд моей дочуркой». — Голос Бетси задрожал. — Ой, дорогая моя, извини, у тебя медовый месяц, а я тут так расчувствовалась. Просто дело в том, что… так как ты, дорогая, а? И как тебе Венеция? Понравилась? В соборе Святого Марка вы уже успели побывать?

— Нет. — Голос Вирджинии как будто бы не хотел слушаться того, что подсказывал ему разум, не желал произносить нужные слова. Вирджиния откашлялась, прочищая горло. — Пока еще нет. Мама…

— Ты, наверное, устала. Думаю, ты должна была просто страшно устать. А гостиница хорошая?

— Да, превосходная.

— Я тебе так завидую. Я всегда мечтала побывать в Венеции. Но твой отец так и не захотел меня туда свозить. Ну что ж, наверное, мне пора уже закругляться, Александру наверняка не понравится, что ты столько времени треплешься по телефону с мамочкой. Главное, что у тебя все в порядке.

— Да, — медленно проговорила Вирджиния. — Да. Все в порядке. Спасибо.

— Ну и хорошо. Передавай от всех нас приветы Александру. И напиши мне сразу же, как только вы приедете в Хартест; из Венеции, так уж и быть, я от тебя ничего не жду. До свидания, дорогая. Я передам отцу от тебя привет. Он сегодня утром забрал с собой в банк все фотографии, говорит, что ему не терпится как бы прожить тот день снова. Он сказал — не знаю, стоит ли мне тебе это говорить, а впрочем, конечно стоит, почему бы и нет, — так вот, он сказал, что ваша свадьба была в десять раз лучше, чем у Малыша и Мэри Роуз, а ты как невеста была в сотню раз красивее и очаровательнее, чем она. Я тебе скажу, дорогая, отец действительно стал тобой очень гордиться. И я тоже. А когда Бэнкс вошел минуту назад и доложил: «Звонят ее светлость», мне пришлось себя даже ущипнуть, что это не во сне.

— Какой же ты жуткий, кошмарнейший сноб, мама. — Вирджиния непроизвольно улыбнулась в трубку. — Слушай, я тебе перезвоню. Скоро.

— Дорогая, не надо, не беспокойся. Разве что, конечно, если тебе очень захочется. Ты же будешь сейчас очень… — Бетси выдержала деликатную паузу, — очень занята. В Венеции столько мест, которые надо обязательно посмотреть.

— Да. Это верно. До свидания, мама.

Она положила трубку и посмотрела в окно. Силуэты Венеции казались размытыми от слез.

— Малыш? Это Вирджиния.

— О-о, сестричка-графиня! Чему я обязан такой честью, ваша светлость? Господи, знала бы ты, как Мэри Роуз жалеет, что вышла всего лишь за такое ничтожество, как я. Когда она тоже могла бы стать светлостью. Могу тебе признаться, что в ночь после твоей свадьбы она была просто безутешна.

— Малыш, не надо.

— Извини. Мы тут, в Нью-Йорке, все такие грубые. А там у вас у каждого небось по титулу, а то и не по одному. Кстати, о вас сегодня написали в двух газетах, в «Таймс» и в «Ньюс». И еще довольно много в колонке Чолли Никербокера. Ты же ведь знаешь, как мы, американцы, любим тех, в ком течет настоящая голубая кровь. Да, и еще должна быть статья в «Повседневной женской моде», они тут обращались к маме, просили у нее твои свадебные снимки, особенно тебя в подвенечном платье и фотографию вашего отъезда, на маму это произвело такое впечатление, она даже звонила Мэри Роуз, чтобы рассказать ей. Я думаю, с ее стороны это было большой ошибкой. Очень большой. Теперь у нас тут все вокруг заледенело. Знаешь, Вирджи, здесь ты сейчас настоящая звезда. Хотел бы надеяться, что в Англии сумеют оценить тебя не ниже.

— Да. Малыш, я так рада тебя слышать.

— И это в медовый-то месяц! Вирджи, не говори мне, будто ты скучаешь по дому. Как твой позолоченный граф, не расстраивает тебя?

В голосе его прозвучала легкая, еле заметная нотка презрения. Вопреки всякой логике Вирджиния почувствовала себя обязанной взять Александра под защиту.

— Нисколько, только…

— Дорогая, извини, я должен идти. Очень важное совещание. Очень. Звони в любое время. Привет от меня Венеции. Обязательно сходи к Гуггенхейму, это что-то потрясающее, а я ведь не особый любитель культуры, ты же знаешь. Да, и обязательно сходите в бар «Гарри». Считай посещение этого бара просто своей личной ответственностью за то, чтобы флаг янки по-прежнему реял над Европой. Хотя ты ведь теперь уже наполовину англичанка.

— Не говори глупостей, Малыш, никакая я не англичанка.

— Ну ладно, дорогая, пока. Спасибо, что позвонила. Тыща приветов.

— И тебе тыща приветов, Малыш.

Она сидела на постели, неподвижная, как камень. Когда двадцать минут спустя за ней поднялся Александр, она все еще так и не шелохнулась.

— Вирджиния, такси ждет. Можно мне проводить тебя до аэропорта?

Вирджиния подняла голову и посмотрела на него. Лицо ее было очень бледным, золотистые глаза смотрели холодно и пусто. Потом она улыбнулась — сухо, сдержанно, сжав губы.

— Александр, думаю, что я сегодня никуда не поеду. Я ужасно устала. И очень хочу есть. Пожалуй, мы могли бы пойти куда-нибудь поужинать, неплохо бы в бар «Гарри», а утром я бы все-таки взглянула на собор Святого Марка.