Однажды днем, во вторник, в Париже, я бросила своего мужа. Я встала, не дождавшись заказанного кофе, и оставила мужа в открытом кафе на улице Франсуа Премьер, и это после шестнадцати лет того, что все окружающие в один голос называли невероятно удачным браком.

До сих пор пытаюсь понять, почему я так поступила, и не могу. Вернее, не могу понять, почему выбрала именно этот момент, а не какой-нибудь другой. Хотя нет, это тоже не совсем правильное слово: я вообще не «выбирала». Все произошло само собой. День был необычный. Не знаю, что со мной творилось. Было ветрено. То ли от ветра, то ли из-за скрежета пластикового стула по тротуару кости моего черепа приобрели странную чувствительность. Это Тони выбрал кафе — один из salons de glace, где подают дорогие коктейли.

— Это подойдет? — спросил он. — Здесь? — и обмахнул сиденье своего стула носовым платком. — Погоди, не садись, я твой ещё не протер. — Но я все равно уселась, намеренно не посмотрев на стул, хотя была в белой юбке. Меня раздражало, что он суетится по пустякам. Мужчина не должен обращать внимание на такие мелочи. Я вот не обращаю. Значит, подразумевалось, что раз я не забочусь о мелочах, то делать это вынужден Тони, причем против своего желания, так? Странная чувствительность в голове перешла в тонкое, высокое жужжание, будто оса залетела в пустоту черепной коробки и не может найти выход.

— Что будешь пить? — спросил Тони.

Был июнь, по-моему. Май или июнь, точно не помню. Но холодно. Достаточно тепло, чтобы сидеть в открытом кафе, но и достаточно прохладно, чтобы выпить чего-нибудь горячего.

— Кофе, — сказала я.

Он читал меню. У него за спиной стояли в кадках растения с оранжевыми остроконечными цветками.

— Искусственные, — сказал Тони, оглянувшись.

— Разве? А, по-моему, нет, — и я дотронулась до цветка. Так хотелось, чтобы он был настоящим. Таким же живым и развратным, каким казался. Но Тони, разумеется, оказался прав: цветы были искусственными. Жужжание у меня в голове стало ещё громче.

— Что с тобой? — спросил он.

Я солгала:

— Кажется, здесь оса.

— Где?

— Не знаю.

Любая неопределенность приводила его в ярость.

— Ну и что, что оса?

— Не знаю, что-то со мной не то, — сказала я, прижимая пальцы к вискам. И тут подошел официант.

— Deux cafes, - сказал Тони, даже не взглянув на него. Мне пришлось улыбаться за двоих и делать все эти смиренные жесты, означавшие: «Мы англичане, мы тут в отпуске, пожалуйста, простите нам некоторую несуразность и поймите правильно мою беспокойную улыбку».

Официант улыбнулся в ответ. Он был очень молоденький, совсем мальчик.

— Д'аккор, - сказал он и протер стол.

Тони откинулся на стуле и шумно выдохнул воздух.

— Ну и ладненько, — сказал он. И все. Вот что с нами происходило. Отсутствие атмосферы. Все размолвки предыдущего дня, когда из-за моего неумения правильно прочесть карту мы заблудились в Нейи, были забыты. И по молчаливому обоюдному согласию мы никогда не терзали друг друга даже намеком не утоляющие нас ночные ритуалы, которые, при некотором недостатке природного воображения, у меня никак не вязались с любовью.

Я сидела, сложив руки на коленях, а жужжание в голове становилось все тоньше, все выше, и напоминало уже скулящий электрический вой. Я поднялась со стула. И почувствовала влажное пятно сзади на юбке.

— Ты куда? — спросил Тони, смущенный резким звуком моего упавшего на асфальт стула.

— В туалет.

Он указал на юбку.

— Ты на что-то села.

— Нет, — возразила я, мне надоело, что он всегда прав. — Это кровь.

Разумеется, это была вовсе не кровь. Сама не пойму, почему я так сказала. Наверное, чтобы смутить его. И это сработало: он занервничал. Вот последнее выражение его лица, запечатленное в моей памяти: смесь испуга и раздражения.

Он поднял мой стул.

— Хочешь, я с тобой схожу?

— Нет, что ты, ничего страшного, — меня смутила его доброта. — Просто мне надо в туалет.

Ведь я и в самом деле намеревалась только посидеть пару минут в тишине, отдышаться, немного подсушить юбку. Честное слово, ничего другого я не планировала. В зале кафе официант стоял за стойкой, втыкая в мороженое бумажные зонтики. Я сказала:

— Excusez moi, est-ce que vous avez des toilette? — Я тогда говорила по-французски на уровне школьницы. Могла составить какой-то необходимый вопрос, но ответить на него мне удавалось лишь изредка. Официант указал на белую дверь в конце бара.

— Oui, Madame. Par la. La premiere a gauche.

Я толкнула дверь. Передо мной открылся короткий, сумрачный коридор. На стене, помню, висел плакат. Реклама Корсики. Я подумала: здорово было бы махнуть на Корсику. Прямо сейчас. Сию минуту. На переднем плане фотографии дикие заросли розовых цветов покрывали развалины древних колонн: на Корсике не водилось искусственных растений.

Пока я стояла, погрузившись в столь неуместные и бессмысленные размышления, из дверей кухни вышел человек с выпирающим над брюками животом, крича что-то про двенадцать флейт. Видите, как отчетливо я помню все детали? Сейчас я понимаю, что он говорил о хлебе, но тогда это показалось мне частью окружившей меня чуждой реальности, и я кивнула себе, будто именно этого подтверждения и ждала. Он распахнул дверь в конце коридора, она так и осталась качаться, не закрывшись. Свет с улицы упал на плакат. В проем двери я видела, как с автостоянки пытается выбраться машина. В коридор устремился холодный ветер. Кто-то крикнул из кухни:

— Eh, la porte. Fermez-la.

Я поспешила выполнить просьбу. Я вообще очень послушная. Ничего не могу с этим поделать. Человек, который никак не мог выехать со стоянки, потерял терпение: узкую боковую улочку перегородил фургон. Я постояла в дверях, наблюдая и стараясь сосредоточиться, и потом, так и не вынеся никакого разумного решения, вышла из кафе. Я объяснила себе, что необходимо глотнуть свежего воздуха, чтобы прояснилось в голове. Пять минут, сказала я, не больше. На пять минут притвориться, что я действительно куда-то держу путь, на Корсику, например, и притом одна. В конце-то концов, спорила я, ведь я взрослый человек, мне тридцать шесть. Могу поступать как мне заблагорассудится. Я достаточно повзрослела, чтобы самостоятельно дойти до конца улицы в чужом городе. Даже смешно, что я себя чувствую при этом такой отчаянно храброй. Я принялась подсчитывать, сколько раз оказывалась одна в незнакомом месте и не вспомнила ни одного случая, за исключением, конечно, тех моментов, когда находилась в уборной или поднималась по лестнице к себе в номер в каком-нибудь отеле; я никогда не выходила сама на улицу без того, чтобы через каких-нибудь полчаса встретиться в оговоренном месте с Тони, или спешила вернуться, ибо Тони будет волноваться. Я никогда не бывала по-настоящему одна. Невероятно, думала я, смеясь в голос — я думала, что смеюсь в голос, но теперь не уверена, — невероятно, что он будет сидеть в этом открытом кафе и ждать, воображая, что я до сих пор в туалете. Я прошла мимо кричащего водителя. На душе было легко и странно. Вскоре я очутилась на улице, параллельной Франсуа Премьер. Вот теперь я действительно далеко ушла. Меня, казалось, никто не замечал. Я подумала: может, я стала невидимой? Голова была необычайно пустой и ясной, как будто этот электрический звук продолбил-таки в ней дырочку, и все вылетело. Помнится, я очень здраво рассуждала, что невидимость — это явление сказочное; скорее, наоборот: я вовсе не здесь, это декорация, кусочек материализовавшейся мысли, и на самом деле я давным-давно вышла из туалета, вернулась к Тони и сижу напротив него за пластиковым столом, а он по мне даже не скучает. С чего бы ему скучать по мне, если я сижу напротив? Он вообще не понимал, что меня может не быть рядом: я являлась частью его сознания. Я существовала только потому, что нужна ему. А за пределами его разума я, вероятно, была лишена материального воплощения. Меня неодолимо потянуло срочно вернуться и взглянуть, — ибо я теперь была довольно далеко, — убедиться, что на самом деле я преспокойно сижу за столом с Тони, попиваю кофе и слушаю, как он читает вслух меню.

Я могла бы так и сделать, но не сделала. А пошла дальше. Еще чуть-чуть, сказала я себе. Хотя бы до следующего перекрестка. Еще немного. Я чувствовала себя в полной безопасности благодаря своей теории о декорации. Где-то в глубине души, в подсознании, я была в этом даже убеждена. Поэтому ужасно удивилась, столкнувшись с женщиной и почувствовав осязаемую плотность собственного тела. Так и застыла на месте, удивившись, что занимаю столько физического пространства на тротуаре. Жужжание в черепной коробке стало теперь болезненным. Я извинилась и поспешила дальше, как будто опаздываю по делам. Понемногу меня охватывал испуг. Я не могла понять, что делаю. Ладно, сказала я, дойду до пятого дерева и поверну обратно. Но от рассеянности потеряла счет деревьям. Что ж, хорошо, на этот раз дойду до десятого. Но когда я досчитала до седьмого, деревья кончились, я остановилась на краю тротуара, а передо мной открылся перекресток, широкий, как разлившаяся в половодье река, такой широкий, что не удавалось четко разглядеть, что там, на другой стороне. Я вообще видела окружающее немного размыто. Перед глазами все расплывалось. Если это декорация, и в действительности меня здесь нет, сказала я не слишком уверенно, то никакая машина меня не собьет. Но инстинктивно следила все-таки за потоком транспорта, дожидаясь возможности перейти, а, следовательно, понимала смехотворность самой идеи и знала, что на самом деле я, конечно, здесь. К тому же, голова у меня теперь раскалывалась от боли, и я почувствовала, что все расплывается у меня перед глазами оттого, что они полны слез.

Так я добрела до парка. Села на лавочку и проглотила несколько таблеток аспирина, случайно оказавшихся в сумочке. Может, аспирин хотя бы притупит это странное ощущение в голове. Я не понимала, что делаю в парке. От смятения и нерешительности меня пробрал озноб. Тони, наверное, уже волнуется. Обнаружил, что меня нет в туалете. Он будет меня искать. Я вскочила и побежала, спотыкаясь о цветочные клумбы и путаясь в собственных ногах, пока не кончился парк, и я не очутилась на улице с множеством дорогих магазинов. Я забежала в универмаг и побрела вдоль витрин, восстанавливая дыхание и разглядывая перчатки, которые никогда не носила, потому что вечно теряла. В парфюмерном отделе побрызгала на запястье из выставленных для пробы флаконов.

— Madame desire quelque chose? — спросила продавщица.

— Нет, — сказала я, пятясь. — Нет, ничего.

Тоненький, едва слышный голосок у меня в голове сказал, что я веду себя как сумасшедшая. Тебе придется рано или поздно вернуться, проговорил он вполне резонно, так что поворачивай-ка назад, да побыстрее. Но голосок доносился откуда-то издали, и вместо того, чтобы послушаться, я принялась напевать, заглушая его, и поднялась на эскалаторе на другой этаж, где примерила шелковое бирюзовое платье с черным корсажем. Потом я ещё несколько раз поднималась и спускалась, и наконец вышла на улицу совсем с другой стороны здания. Это показалось мне весьма мудрой тактикой. Теперь они меня не поймают, сказала я, правда, не слишком отдавая себе отчет в том, кто такие эти мифические «они». Наверное, Тони с официантом. Я представила, как они заполошно носятся взад-вперед по улицам, выкрикивая мое имя. А может, я имела в виду полицию, хотя прошло слишком мало времени, чтобы Тони обратился к ним за помощью. И вообще, что за ерунда, никогда в жизни не станет он бегать за мной по улицам, он будет ждать в отеле. Будет сидеть и выращивать темное, густое, карающее молчание. Я слишком хорошо знала это молчание. Я знала силу его гнева.

Я видела, как прохожу через вращающиеся двери отеля. Голова наклонена под неестественным углом, на лице выражение притворного смущения, — я всегда прохожу через вращающиеся двери с таким лицом: на случай, если ему пришлось ждать меня в фойе. Но думать об этом было слишком грустно. Я не могла сейчас вернуться: у меня не было сил плести паутину из вранья, которая ублажила бы его и примирила с моим побегом, так что я просто пошла себе дальше. Другой альтернативы я пока не видела.

Я понятия не имела, куда направляюсь. Пересекала широкие магистрали. Стояла на железнодорожных мостах, глядя вниз, на гравий между шпалами. Бродила по ветреным подземным переходам, где изображение свастики и буквы ОАС были перечеркнуты красными каракулями. Кто-то написал по-английски: «Я — Смерть». Я не поняла смысла, но надпись показалась мне очень многозначительной, как будто я стала свидетельницей какого-то гигантского заговора, над которым не властна. Это явно имело какую-то связь со странным ощущением в голове, и с двенадцатью флейтами, и с хищными оранжевыми цветами, и со скрежетом пластикового стула по тротуару. Я проходила под навесными дорогами, мимо светофоров. Я шла по району, где то и дело попадались мигающие неоновые вывески «ДЕВОЧКИ», и «Le Peep», и «Клуб кошечек». Темнокожая девушка в джинсах и белой рубахе стояла в дверях заведения, где мужчины платят за то, чтобы заглянуть в отверстие в будке и увидеть обнаженную женщину, или, по меньшей мере, ту часть обнаженной женщины, которая представляла для них наибольший интерес. На вид она была обычной чистой девушкой. Может, она просто собирала плату за вход. Потом следом за мной шел человек с табачными пятнами на пальцах, не отставая ни на шаг. Он улыбался и держал в зубах сигарету. Он бормотал мне на ухо. Он что-то предлагал мне. Я не понимала ни слова. Он был в синем костюме, с золотым медальоном вместо галстука. Он шагал в угрожающей близости от меня, тело его в точности повторяло мои движения. Я очень испугалась. Я не знала, как от него отделаться. Я ускорила шаг. Он ускорил шаг.

— Je suis anglais, - сказала я, как будто это что-нибудь объясняло, и вспыхнула от стыда за совершенную ошибку. — Anglaise, - пробормотала я.

До меня медленно дошло, что он предлагает мне деньги. Или, может, я не так поняла, и он не предлагал, а просил денег?

— Cent cinquante francs, - вот и все, что я уловила. Что-то вроде этого. И потом: — O'key, O'key, deux cents francs. Deux cents francs. — Он дотронулся до моей руки и вновь принялся нашептывать на ухо.

— Пошел вон, — сказала я. Голос мой дрожал. Я не привыкла так выражаться вслух.

Он пожал плечами и отстал. Он смеялся надо мной. Я побежала, не смея оглянуться. Ноги подгибались от страха. Бежала, пока не кончились силы.

Похолодало. Икры болели. Ступни горели огнем. Я проходила за улицей улицу, мимо стен с осыпающейся штукатуркой, мимо ржавеющих жестяных ставень и старых рекламных щитов Каколака и Дюбоне. Ветер подхватил и поднял в воздух сор из сточной канавы. Я была без пальто. У меня вообще ничего с собой не было. Но я все равно шла и шла, мимо складов, мимо мясоразделочной фабрики, в воротах которой появился человек и перешел дорогу, направляясь к автостоянке. «Неужели так поздно?» — подумала я. Мимо проехала женщина на велосипеде с буханкой хлеба на багажнике. Люди расходились по домам. Мне тоже пора домой.

До меня донесся звук телевизора. В фильме женщина заливалась горючими слезами, голос у неё был надтреснутый от крика. Музыка визжала, нагнетая страсти. Звякали тарелки. Пахло жареным беконом и чесноком. В отеле как раз начали подавать ужин. Мне положено в этот самый момент лежать на нашей двуспальной кровати и вполглаза смотреть по телевизору драму про рыдающую женщину. В то время как Тони принимает душ и решает, в настроении ли он отведать сегодня устриц. Вот что я должна сейчас делать, и я не знала, почему этого не делаю. Я понятия не имела, почему брожу по незнакомым улицам с урчащим от голода желудком и с пустой головой. Нужно немедленно позвонить кому-нибудь. Я должна позвонить в отель. Нет, в таксопарк заказать такси. На мгновение все прояснилось, но потом это простое решение стало затягиваться мутной дымкой, и вообще, я не знала, откуда можно позвонить. Я ходила кругами почти четверть часа в поисках телефона, пока не наткнулась на вывеску Кафе-Бар-Ресторан дю Центр. Это было написано выцветшей синей краской на желтой стене. В кафе должен быть телефон. Дю Центр — чего? — с любопытством подумала я, стоя на тротуаре и глядя на облупившийся фасад здания. По виду — закрыто. Засиженное мухами Tarif de Consommations отвалилось от стекла и застряло в мятой кружевной занавеске. Я толкнула дверь, не ожидая, что она откроется, но она открылась, и я вошла.

Двое мужчин за столом играли в карты и пили красное вино из маленьких стаканчиков. Не знаю, почему у меня отложились в памяти все эти детали: я могу описать любую мелочь, что угодно — во что была одета женщина за стойкой бара, аденоидное сопение ребенка, пристающего к игрокам.

— Vouz avez un telephone, Madame? — спросила я. Мужчины подняли глаза и уставились на меня с равнодушным любопытством. — Telephone? — повторила я.

— Vas-y, - сердито сказала женщина. Я подумала, что она говорит со мной, но она перегнулась через стойку бара и шлепнула ребенка по руке. — Vas-y, — и затем обратилась ко мне: — La-bas, Madame.

Я сняла трубку, бросила монету в щель автомата, и тут поняла, что не знаю номера телефона отеля. В Англии я могла позвонить в справочную, но если такая служба и была предусмотрена во Франции, — наверняка была, — я все равно не знала, как она называется и какой там телефон. Я долго слушала губок в трубке, не шевелясь. Под кипой бумаг на полке я заметила замусоленную телефонную книгу. Я следила за ней краем глаза, как будто боялась, что она может внезапно сдвинуться с места. Потому что только в том случае, если я замечу её движение, мне придется признать, что она действительно там лежит. Я с большой осторожностью положила трубку на рычаг. Автомат вернул мне деньги. Я почувствовала невероятное облегчение оттого, что не надо звонить. Ну что ж, ты попыталась, солгала я себе. Попыталась же. Я представила, как говорю это Тони: «Я пыталась тебе позвонить, но не дозвонилась».

— Est-ce que vouz avez une chambre? — спросила я женщину за стойкой и удивилась, услышав свой вопрос. Удивилась тому, с какой легкостью он сорвался с моих губ.

Она поинтересовалась, надолго ли мне нужна комната.

— La nuit seulement, - сказала я.

Она пожала плечами и сняла с крючка ключ.

— Numero cinq, - сказала она.

Я поднялась за ней на один пролет лестницы, не покрытой ковром. Ноги у неё были изрезаны извивающимися, как черви, узлами варикозных вен. Интересно, какие жизненные потрясения и невзгоды могли так болезненно искривить проторенные пути, по которым бежала кровь? Ведь она далеко не старая женщина.

— Quatre-vingt-dix francs la nuit, — сказала она, открывая дверь комнаты. — Ou quarante francs l'heure.

— La nuit, — сказала я. И добавила: — Je suis en vacances.

Она кивнула. Она мне не поверила. Ну разумеется. У меня ни багажа с собой, ни пальто. Люди en vacanses берут с собой чемоданы и не останавливаются на ночлег в подобных местах. Девочка пошла за нами наверх, и теперь стояла в дверях и сосала палец. Что-то с ней было не так.

— Viens, - сказала Мадам, но девочка не послушалась и продолжала смотреть, нос её морщился от еле заметной сладострастной улыбки. В конце концов, пришлось закрыть перед ней дверь.

Существуют определенные ритуалы, которые надо соблюсти, когда въезжаешь в новый отель. Я соблюла их все. Я открыла окно и раздвинула ставни, чтобы посмотреть на открывающийся вид: увидела задний двор с ржавым фургоном, приютившимся рядом с мусорными баками. Я напустила в раковину воды и посмотрела, как она с бульканьем исчезает в сточном отверстии. Я прочла за дверью правила проживания в отеле, заглянула в гардероб, проверила простыни, легла на кровать и принялась изучать трещины в потолке. Я думала, что, как только окажусь одна и прекращу бежать, смогу наконец поплакать, и мне сразу станет легче, вернется способность рассуждать здраво, но ничего этого не произошло. Я просто лежала, сначала на спине, потом на животе, глядя на комья пыли на полу. Я спросила себя: и что ты чувствуешь? И ответила — ничего. Вообще ничего, кроме смутного дискомфорта, который, скорее всего, был обычным страхом. Ничего, кроме ощущения замороженной пустоты, как будто червь-паразит пожрал все мои внутренности, плоть, кровь, нервные окончания, — все, кроме костей. Я чувствовала его бледное, членистое тело, урчащее от голода.

Ну что ж, сказала я себе, придется посмотреть правде в глаза.

А правда заключалась в том, что я — лгунья. И всегда была лгуньей. Ни единому моему слову верить нельзя. Вот с чем у меня были всегда проблемы: с правдой. А может, не будем об этом? Смотри правде в глаза, приказала я себе, но обнаружила, что вместо этого мысленно составляю узоры из влажных пятен на стене.

— Наверное, ты больна, — прошептала я вслух. Других объяснений своим поступкам я не видела. Эта мысль меня успокоила. Она освобождала от всякой ответственности. Я очень, очень больна, прошептала я, пробуя, каково это слово на слух. У меня какое-то серьезное заболевание.

За дверью ребенок со сладострастной ухмылкой сопел и глухо напевал вполголоса сквозь заложенный нос. Стемнело. Я боялась включить свет. Я хотела пописать, но боялась встать с постели. Я услышала свой шепот:

— Не знаю, что делать, — повторяла я снова и снова. Вернуться назад я не могу. Так или иначе, для себя я это уже решила. Но и вперед идти не могу. Неужели я застряла в этой комнате на веки вечные? Я принялась лихорадочно рыться в сумке, как будто надеясь отыскать что-нибудь такое, что поможет мне найти выход. В наличие имелось три таблетки аспирина, расческа, флакон туалетной воды, россыпь косметики, фунтов двадцать французскими деньгами и две пятифунтовые банкноты, две кредитные карточки, библиотечный билет и водительское удостоверение, запылившийся флакончик духов Поло с мятным запахом, несколько монет среди песка и сора на дне и пара ветхих бумажных салфеток. Мой паспорт остался у Тони, в отеле — для надежности. Я проглотила аспирин, съела конфету, а потом сидела на кровати, раскачиваясь вперед-назад и плотно прижав кулаки ко рту — чтобы не выпустить на волю нарастающую панику.

Через некоторое время — не знаю, сколько прошло, — я осознала, что ноющий звук в черепе прекратился. За пределами комнаты царила тишина — ни хлопающих дверей, ни рычания воды в трубах, ни беготни. В темноте я перетащила через комнату стул и, взобравшись на него, пописала в раковину.

— Я потерялась, — прошептала я. Вот это уже очень похоже на правду. Я сказала это ещё раз, погромче: — Я потерялась.

Должно быть, я уснула. Конечно, уснула, потому что видела сон. Если бы я не спала, разве разбудила бы меня хлопнувшая внизу дверь? Я мгновенно вскочила. Я знала, кто это пришел, и замерла. Я слушала, как они поднимаются по лестнице, идут по коридору к моей комнате и ждала, что они остановятся у двери. Я знала, что они придут, так что при звуке их шагов даже испытала некоторое облегчение. Это же просто смехотворно: я вообразила, что можно просто исчезнуть, не выработав даже приблизительного плана побега. В наше время людей всегда находят. Объявил по радио — и все. Жандармерию, должно быть, уже осыпают звонками по поводу моей персоны. Хозяйка отеля наверняка им позвонила. «Да, англичанка. Без багажа. Ведет себя очень странно».

Так что я взяла ключ и собралась открывать им, но шаги, минуя numero cinq, остановились в конце коридора. Я опешила. Прижала голову к двери и прислушалась. Сначала раздалось приглушенное бормотание, а затем что-то похожее на ругательства, но слов я не разобрала. Потом услышала, как дергают ручку чужой двери. Они не в ту комнату рвутся, подумала я, и чуть было не вышла на площадку объяснить, что они ошиблись. Даже сложила в уме фразу по-французски: «Non. C'est moi que vous cherchez», - когда мужской голос громко, нетерпеливо сказал: «Этьен? Depeches-toi, uh?» — а потом ещё что-то, чего я не поняла, потому что говорили быстро и на сленге.

Значит, не за мной. Пока что. Но наступит и мой черед. В конце концов, они придут. Это неизбежно. Невозможно надолго спрятаться в незнакомой стране, не имея ни денег, ни друзей, ни, по меньшей мере, нормального разговорного языка. К тому же, в утренних газетах наверняка появится моя фотография. Интересно, какая? Но Тони не из тех людей, кто хранит снимок своей жены в бумажнике, значит, это будет фотография с паспорта. Я её ненавидела. Каждый раз, как в будке вспыхивал свет, я мигала. В результате на фото я сильно смахивала на труп, прислоненный к плиссированной оранжевой занавеске. Даже Тони согласился, что снимки неудачные, а ему обычно нравилось, как я получаюсь. Я же все свои фотографии ненавижу.

— И это — я? — говорю я, отпрянув. — Неужели я такая?

Больше всего меня смущает, что я не вижу в них никакого сходства с оригиналом. Хотя, наверное, какое-то сходство должно быть, ибо Тони меня неизменно узнает.

— Вот здесь недурно получилось, — говорит он, а я вглядываюсь, тщетно пытаясь найти хоть одну черточку, которую могла бы признать неоспоримо своей. И не чувствую ни малейшей связи с изображением человека, которого он узнал с такой легкостью.

— Но я же не такая, правда? — говорю я, а он принимает это за кокетство.

Посетители ушли, забрав с собой Этьена. Я слышала, как они миновали мою дверь и спустились по лестнице. На улице взревел мотор. Комната погрузилась в серый полумрак, будто наполнилась серым туманом. Я умыла лицо холодной водой. В засиженном мухами зеркале все казалось серым: мое лицо, глаза, стены. Я расправила на кровати покрывало и с туфлями в руке, чтобы не шуметь, спустилась в бар. Около кофеварки оставила банкноту в сто франков под ключами от своей комнаты и вышла на улицу. Плана у меня не было, поэтому я снова побрела куда глаза глядят.

Сначала я решила, что держаться вдоль больших улиц опасно. Сейчас, думаю, найду, где перейти на другую сторону, и буду пробираться проулками. Я вела себя как преступник в бегах, отворачивая лицо, когда проезжала машина, как будто не имею права здесь находиться. Но потом у меня возникла дикая идея — поймать попутку. Это было нечто такое, чего я никогда раньше не делала. Я присела на парапет, украдкой поглядывая на дорогу и гадая, решусь я воспользоваться таким шансом, или нет. В этот час шоссе было почти пустым. Солнце тронуло окна на противоположной стороне, и показалось, что здание объято пламенем. День будет чудный. Интересно, проснулся ли Тони, удалось ли ему поспать, или он провел ночь в полиции. Но думать о Тони было слишком больно: я понимала, как ему сейчас скверно. Внезапно меня охватило отчаянное желание оказаться в отеле, сидеть рядом с ним, есть круассан и пить кофе, но я отогнала от себя эту мысль: как только она пришла в голову, я пресекла ей путь и принялась сосредоточенно думать ни о чем.

— Я больна, — напомнила я себе, переходя дорогу. — Очень больна.

Одна за другой проехали несколько машин. Я выставила руку, изобразив неопределенный жест, чтобы в случае, если кто-то остановится, в последний момент я могла передумать и притвориться, что просто кому-то помахала. Никто не остановился. Впереди увидела огромный рекламный щит. Я прикрыла глаза от солнца и попыталась разглядеть, что там написано. Тулуза, прочла я. Рядом со мной притормозила машина, французская машина с одним водителем. Меня охватила паника.

— Нет, — сказала я, когда водитель потянулся и открыл дверь. Познания французского окончательно покинули меня. — Нет, прошу прощения. Это ошибка.

— Вы англичанка? — за рулем сидела девушка с короткими светлыми кудряшками, одетая в джинсы и полотняную курточку. — Куда путь держите? спросила она.

Действительно, куда же я путь держу?

— В Тулузу, — сказала я. Первое географическое название, пришедшее на ум.

— Могу подбросить вас до Фижеака, — сказала она, — если вас это устроит.

Тот факт, что она — женщина, успокоил меня, даже обрадовал. А поскольку она англичанка, то, скорее всего, не читает французских газет. Похоже, мне повезло, а может, так и было задумано, может это ещё одно звено в череде важных и удивительных совпадений.

— Спасибо, — сказала я и села с ней рядом. Не снимая руки с рычага управления, она смотрела, как я влезаю в машину. Я подумала: наверное, она уже жалеет, что поддалась внезапному порыву. Я чувствовала, как она мысленно задает себе вопрос, все ли со мной в порядке, или я могу оказаться опасным попутчиком. Я улыбнулась ей.

— В Тулузу, значит, — сказала она, отпуская сцепление.

— Да, — сказала я. — С сестрой повидаться. — Я подумала, что сестра должна её успокоить. Как меня. Я всегда мечтала о сестре. И мне часто казалось, что она у меня есть. В детстве она занимала достойное место среди моих фантазий. Я даже рассказывала о ней, но знакомые или смеялись, или терялись, и я перестала делиться ею. Иногда я слышала, как говорю малознакомым людям: «Неужели? Моя сестра согласилась бы с вами». Или: «Забавно, моей сестре это тоже нравится». Но это не имело отношения к той сестре, которая поселилась в моих мечтах. Скорее, мне просто нужно был кого-то подставлять вместо себя в трудных ситуациях. Если я не знала, какого от меня ждут ответа, я предварительно толкала в воду воображаемую сестру — посмотреть, утонет или выплывет. На самом деле, больше всего я хотела бы иметь сразу двух сестер. Я хотела быть третьей, младшей, той, которая всегда делает правильный выбор и которой в результате достаются все улыбки фортуны.

Кудрявая блондинка кивнула и вывела машину на дорогу.

Я откинулась на сиденье и позволила себя везти. Мы проезжали индустриальные районы — многоквартирные дома, типовые супермаркеты, Интермаше, Леклерк, Магазин Бат.

— Вы картой умеете пользоваться? — спросила она. — Я хочу сойти с этого шоссе, как только мы выберемся за пределы Парижа.

На заднем сиденье валялся атлас Мишелин.

— Через какой город вы хотите ехать? — спросила я.

— Через Орлеан.

Я нашла на карте Орлеан и поискала Фижеак. Я надеялась, что до него многие мили пути, целая вечность, и я смогу сидеть в безопасном тепле этой машины ещё очень и очень долго.

— А сколько по времени до Фижеака? — спросила я.

— Зависит от обстоятельств, — ответила девушка. — А вы спешите?

Она сосредоточилась, обгоняя грузовик. Вела она на большой скорости, слишком близко от машин, которые обходила, но я не боялась. Мы с ревом пронеслись мимо грузовика. Впереди дорога была свободна, открывался вид на загородные поля и пастбища.

— Совершенно не спешу, — ответила я.

— Меня зовут Крис, — сказала она, когда мы свернули с основной дороги на шоссе потише. — Крис Масбу.

— Масбу? Что это за фамилия? Французская?

Она кивнула. Она была старше, чем мне сначала показалось. Сперва я подумала, что ей лет девятнадцать-двадцать, но теперь заметила, что волосы у неё крашеные, лицо изможденное, а вид немного помятый. Кожа сухая, туго натянутая.

— Отец был французом, — сказала она. — Я — нет.

— А меня зовут Марина, — промямлила я в свою очередь. Конечно, никто меня так не называл. Это имя пришло из моих детских фантазий. — Джеймс, добавила я. — Марина Джеймс. — Джеймс я тоже выдумала. Псевдоним казался мне чистым, прочным, пустым. С ним ничего не связано. У меня, конечно, было нормальное имя. У всех оно есть. Но оно никогда не было мне по-настоящему впору. — Марина Джеймс, — представлялась я незнакомым людям в поездах, зная, что никогда их больше не увижу. Это не слишком хорошо удавалось. На меня смотрели с недоверием. Была у меня и фамилия. Если, конечно, не считать, что это фамилия моего отца. Так что вряд ли её можно воспринимать как нечто принадлежащее лично мне. Потом, когда папа умер, и мама вышла замуж во второй раз, мне досталась фамилия отчима. А позже, когда я сама вышла замуж, — фамилия мужа, так что я никогда не думала о ней как о своей собственности.

Торопливо, пока она не успела высказать никаких комментариев по этому поводу, я спросила:

— А вы по делам или в отпуск?

— И то, и другое, — сказала она и ткнула пальцем в открытую страницу атласа. — Я хочу ехать по шоссе № 20. Не хочу проезжать большие города. А желательно, вообще никаких городов. Я, видите ли, не привыкла, что в машине руль слева.

Я удивилась. Мне показалось, она мастерски управляется с машиной. Она вела с небрежной, даже немного агрессивной сноровкой. Именно это меня в ней больше всего поразило — её уверенность. Меня-то как раз устраивало, что мы не поедем через большие города: я бы с превеликим удовольствием двигалась по самым медленным и извилистым тропам. Я снова расслабилась. Солнце и чувство безопасности разморили меня, но я старательно концентрировала внимание на карте, — хотела произвести хорошее впечатление. Спустя несколько часов мы остановились перекусить в небольшом городке. Она припарковала машину в тени деревьев напротив церкви, и мы перешли через площадь к Кафе де Спортс.

— У меня денег нет, — пробормотала я, отвернувшись так, чтобы не услышала девушка-официантка.

Крис заказывала кофе и круассаны.

— Что, совсем нет? Вообще?

— Есть, но чуть-чуть.

— Поесть-то все равно надо, — сказала она неодобрительно. Шея у неё была в грязных разводах и едва заметных морщинках. Пожалуй, я снова поспешила, сделав вывод о её возрасте. Ей, наверное, как минимум тридцать.

В кафе было полно народу. В конце бара рядом с музыкальным автоматом молодой человек заключал пари, что-то связанное с бегами. Мы сели за переполненный стол. Мужчина рядом со мной читал газету. Я чуть глаза не сломала, пытаясь прочесть заголовки, не поворачивая головы. Когда принесли круассан, я съела его в три укуса, даже не почувствовав вкуса.

— Хочешь еще? — спросила Крис. Она сразу привлекла взгляд девушки-официантки. Ее французский звучал легко и непринужденно, как родной.

— Ты свободно говоришь по-французски? — спросила я.

Эта мысль, кажется, её удивила.

— Господи, нет, конечно. Я отвратительно говорю. А ты?

Я покачала головой.

— Ешь, — сказала она, когда принесли второй круассан. — Я угощаю.

Мужчина рядом со мной допил кофе и полез в карман за деньгами. Я мысленно попросила его оставить газету. Закрыла глаза и попросила. Несколько молодых людей за соседним столиком обернулись. Они смотрели на меня и перешептывались. Не знаю, почему, то ли их заинтересовало, что я говорю по-английски, то ли они узнали меня по фотографии, а может, и то, и другое. Я притворилась, что пью, чтобы они не разглядели моего лица.

Мужчина рядом со мной встал.

«Оставь», — велела я ему. И на случай, если это не сработает, добавила: «Laissez-le».

Он с кем-то попрощался. Скатал газету в трубочку. Человек, который только что вошел в бар и встал у стойки, обернулся.

— Ah, ca va? — сказал он, лицо его озарилось. Мой сосед бросил газету на стул и вышел из-за стола, подавая знакомому руку для пожатия. Дождавшись, когда оба отвернутся, я потянула газету к себе на колени.

Крис наблюдала за моими манипуляциями. Кажется, её это забавляло.

— Мы могли бы просто купить газету, — сказала она.

— Обычно я такого не делаю, — сказала я, чувствуя, как лицо заливает краска.

Она захохотала. Молодые люди снова обернулись, подозрительно меня разглядывая. Я смотрела в газету у себя на коленях.

— Извини, — сказала я. — Мне нужно в туалет.

Туалет был из тех, где приходится приседать над дыркой. Пахло отвратительно. Я лихорадочно листала газету, руки дрожали. Приходилось напрягать зрение, чтобы что-то разглядеть: от страха все плыло перед глазами. В газете ничего не было. Ни фотографии, ни статьи, насколько я поняла, ни единой строчки типа «Англичанка пропала в Париже». Ну что ж, правильно, сказала я себе, перелистывая ещё раз страницы, чтобы убедиться окончательно. Конечно, правильно. Еще слишком рано. Заметка появится только завтра.

Когда я вернулась, Крис оплачивала счет. В ожидании я прислонилась к стене у музыкального автомата, даже в сон потянуло, такой камень с души упал. Пока что я в безопасности. И буду в безопасности ещё целый день.

Мы снова ехали мимо ровных пшеничных полей. Вдоль дороги рос мак.

— Я думала, что мак появляется там, где пролилась кровь, — сказала я.

— Кровь! — удивилась она. — Да нет, просто он вырастает на земле, которую побеспокоили. Неважно, чем. Даже если просто распахали.

Ее слова настолько поразили меня совершенно другим, свободным взглядом на мир, что я улыбнулась.

— Спасибо, — сказала я ей. И торопливо добавила: — За завтрак. И за то, что подбросили. Огромное вам спасибо.

Она небрежно улыбнулась, как будто я сморозила глупость. И ведь действительно, сморозила.

— Мне все равно нужен кто-нибудь, кто разбирается в картах, — сказала она.

— Да, но обычно я не занимаюсь такими вещами. Не ловлю попутки на дорогах.

— Это я уже поняла, — сказала она.

На протяжении нескольких миль мы перебрасывались исключительно фразами типа: «На следующей развилке левее», или: «На перекрестке — прямо». Я не знала, успокаивает меня её молчание или нервирует. Я видела, что она из разряда тех компетентных людей, которые знают о жизни все: как обогнать грузовик, как заказать завтрак во французском кафе, и даже о повадках диких цветов. Я же не могла придумать ничего интересного. То и дело бросала на неё быстрый взгляд. В профиль лицо у неё было резко очерченным, как будто его вырезали с помощью бритвы. Вот как я всегда хотела бы выглядеть. Небольшого роста, со светлыми кудряшками и кожей, плотно обтягивающей красивые скулы и подбородок. Я хотела носить старые джинсы и полотняную куртку, и даже с грязноватой шеей уметь убедить окружающих, что ты — само совершенство.

— Возможно ли, — сказала она после долгого молчания, — пересечь Луару, не заезжая в крупные города?

Теперь понятно, что подобрала она меня не ради удовольствия поболтать с кем-то в пути, а в качестве навигатора; а поскольку я очень хотела ей понравиться, то подошла к этому вопросу весьма серьезно. Я вычислила, как нам переправиться через реку и снова выбраться на равнинные просторы, минуя центральные трассы. Ландшафт изменился. Через несколько миль к югу от реки мы проехали мимо небольшого частного замка, почти полностью утонувшего в зелени деревьев. Только промелькнул в просвете фасад: белый камень, сказочные башенки с посеребренными верхушками.

— Надо же, — я изумленно вытягивала шею, и в результате потеряла место на карте. — Налево, — сказала я, имея в виду «направо»; и дорога уперлась в мощеный двор какой-то фермы. Я ужасно смутилась, ожидала, что Крис рассердится, но она только пожала плечами, подумаешь, мол, с кем не бывает. Она ловко выехала со двора, подавая назад, а я из-за этой оплошности вспомнила о Тони.

— Все дело в том, — сказала я, — все дело в том, что я только что бросила мужа.

Я услышала, как говорю это вслух, и желудок у меня сжался от ужаса.

— А я и чувствую, что-то здесь не так, — сказала она. Ну, разумеется, она чувствовала. Такие, как я, не бродят без багажа в шесть утра по индустриальным окраинам Парижа, не ловят попутку. — У тебя в Тулузе сестра, — добавила она. — Ты думаешь с ней остаться или вернешься в Англию?

— Пока не знаю, — сказала я. — У неё своих проблем хватает. — (И главная проблема в том, что её не существует). — У неё трое детей, добавила я, желая положить её на обе лопатки этой деталью. — Две девочки и мальчик.

— В Тулузе хорошо, — сказала Крис, и мы снова погрузились в молчание до тех пор, пока скорый поезд моих мыслей не унесся далеко вперед. И тогда Крис сказала: — Везучая ты. Я всегда хотела иметь сестру.

— Я тоже всегда хотела, — бездумно отозвалась я.

Она повернула голову и уставилась на меня.

— Так у тебя же есть.

— Нет, я имела в виду ещё одну, — сказала я. — Я всегда хотела, чтобы нас было трое.

Это была правда. Однажды давным-давно жили-были три сестры. Младшая была добрая, отзывчивая и послушная, работала не покладая рук, и ножка у неё была маленькая-премаленькая, и в конце концов, как это всегда бывает, она вышла замуж за принца, и жили они счастливо до конца дней своих в замке с башенками, похожем на солонку. Обожаю эту историю. С детства обожаю.

Примерно в половине четвертого Крис спросила:

— Не возражаешь, если мы ненадолго остановимся?

Дорога становилась все более извилистой, вгрызаясь в глухую чащу и вертясь между низкими горбатыми холмами. Она свернула на песчаную лесную просеку и проехала немного вглубь, пока дорога не скрылась из виду.

— Я почти не спала прошлой ночью, — сказала она. Потом опустила спинку сиденья, свернула куртку вместо подушки, легла и закрыла глаза. — Разбуди меня, если кто-нибудь подойдет.

До меня медленно доходило, что она имеет в виду: если подойдет трактор, и понадобится уступить ему дорогу.

— Да, хорошо, — кивнула я.

Уснула она почти мгновенно. Я не знала, чем заняться. Надо же что-то делать, чтобы не думать. Я полистала атлас, а потом принялась разглядывать лицо спящей. Тушь на ресницах размазалась и собралась жирными черными комочками в складках век. Тони однажды сказал, что под веками у нас живут крохотные создания, или, может, он сказал — в бровях, но как бы там ни было, эти создания настолько велики, что иногда их можно увидеть невооруженным глазом. Я пристально изучала веки Крис, надеясь увидеть какое-нибудь движение, но ничего там не шевельнулось. Я подумала, что люди — как ходячие города, целые континенты, как густонаселенные планеты, вращающиеся в открытом космосе. На блошках побольше сидят блошки поменьше, и так далее, до ad infinitum по шкале, не имеющей ни начала, ни конца, которая выходит из бесконечности ничтожно малого и исчезает в бесконечности необозримого. И тогда, подумала я, ничто из того, что я сделала или не сделала, что я хотела или не хотела, возможно, не будет иметь ни малейшего значения на чаше весов. И тот факт, что у меня нет ни паспорта, ни денег, ни понятия, куда идти и как вернуться обратно к реальности — все это ничто по сравнению с вечностью, и слишком тривиально, чтобы вообще обращать на это внимание.

Я смотрела, как бегут секунды на электронных часах машины. До чего это долго — секунда. Я зевнула и постаралась устроиться поудобнее. Я убеждала себя, что ужасно устала, но уснуть не могла. Мозг перескакивал с одной мысли на другую. Я могла размышлять о сотне разных вещей, обо всех их возможных пересечениях и метаморфозах за то время, пока одна секунда уступит дорогу другой. Солнце жгло через окно. Я тихонько открыла дверцу и выскользнула из машины. Я чувствовала какую-то одержимость движением, не могла усидеть на месте. Сошла с просеки и направилась в лес, где трава на полянах длинная, мягкая и невероятно зеленая. Надо мной дрожали и сверкали на солнце листья. Я все дальше углублялась в чащу. Трава поредела. Под ногами шуршали мертвые листья. Я подумала, что зашла довольно далеко, и скоро достигну края леса, но впереди, насколько хватало глаз, убегали белые, стройные, параллельные стволы. Так что я уходила все глубже, вперед и вперед, тревожа птиц и цепляясь белой юбкой за буйную поросль ежевики, и думала о концах и началах, и прочей метафизической чепухе, которая, по крайней мере, отвлекала меня от мыслей о чем-то важном.

Через некоторое время до меня дошло, что иду я довольно долго и, скорее всего, заблудилась. Слово «заблудилась» меня очаровало. Это было пугающее слово, завораживающее.

— Я заблудилась, — шептала я, прислушиваясь к его значению. Оно меня как бы оправдывало, ибо означало, что моей вины здесь нет. Оно означало совершенно немыслимую свободу. И что самое приятное, оно означало возможность быть найденной, когда эта свобода станет в тягость. Какой-нибудь добрый лесничий может найти меня спящей на постели из опавшей листвы, и принести в свой домик, и завернуть в одеяло, и накормить молоком с хлебом, и другой детской едой. И все будут так рады найти меня — под «всеми» я подразумевала Тони — что забудут спросить, что же, черт меня подери, я делала одна во французском лесу в двухстах или около того милях к югу от Парижа.

Я была погружена в эти фантазии, когда, протискиваясь через густые заросли ежевики, внезапно обнаружила, что стою на той самой песчаной просеке, с которой сошла вначале. Отошла я всего ярдов на пятьдесят от машины. Трудно сказать, обрадовало меня открытие, что я ходила по кругу, или разочаровало. Крис все ещё спала, рот её был приоткрыт, и на подбородке блестел тонкий серебристый след слюны.

— О, Господи, — дернулась она, внезапно проснувшись. Она недоуменно мигала, вспоминая, кто я такая. На какой-то миг она здорово перепугалась. О, Господи. Сколько сейчас времени?

— Без пяти семь.

— Черт.

Машина, пятясь, выкатила на шоссе, и мы заехали в ближайший городок перекусить. Крис остановилась у здания, перед которым были припаркованы грузовики. Я сначала подумала, что это гараж, но сбоку от него прилепилась не внушающая особого доверия забегаловка Релэ Рутьер. Крис вошла туда так, будто заходила в подобные места каждый день, всю жизнь, будто она здесь хозяйка, и я последовала за ней. Все головы повернулись к нам. В комнате было полно народу: шоферы, сидящие за длинным, покрытым клеенкой столом. Я никогда раньше не заходила в такие заведения. Мы с Тони посещали рестораны с названиями вроде Ле Лион Д'ор, со свечами на столиках и с красными клетчатыми шторами на окнах, со всем тем, что Тони называл «местным колоритом».

— Ну что, годится? — спросила Крис.

Она уселась и принялась вертеть в руках солонку, оглядывая зал.

— Годится, — сказала я. Почему бы и нет? Теперь все в её руках. До Фижеака я покоряюсь её воле. Я намерена просто наблюдать и бездействовать, и будь что будет.

Крис заказала два ликера.

— Выпей, — сказала она, — тебе пойдет на пользу, — и добавила воды в мой стакан. Жидкость стала мутной. Мне нравилось, как она все решает за меня, от этого я чувствовала себя в полной безопасности, и выпила, хотя не выношу запаха аниса, и голова у меня мгновенно стала легкой-легкой, словно я смотрю на мир через стекло.

Запивали мы pichet красного вина. «Vin compris» — говорилось в покрытой пятнами картонке, на которой неразборчивым, корявым почерком были выписаны названия блюд по-французски. Стало жарко. Мне начинала нравиться насыщенная парами атмосфера забегаловки: нравилось, как от стола к столу в огромной кастрюле носят суп, нравился гул мужских голосов, шум кофеварки, звяканье стаканов, смех. Мне нравилось быть с Крис. После салата из сырых овощей и супа мы отведали кролика в горчичном соусе. Крис заказала ещё один pichet вина. Она все подливала и подливала в стаканы.

Вскоре меня уже смешило любое сказанное слово. Помнится, я без конца хохотала. Время от времени у меня возникало неопределенное воспоминание о чем-то, что я знала, но предпочла забыть, но я не позволяла этой мысли перерасти в нечто большее, вырасти настолько, чтобы её можно было узнать. Стоило ей только шевельнуться, как я делала очередной глоток вина и топила её при рождении. Кто-то поставил пластинку на музыкальном аппарате. Счастье вливалось в меня потоком, и в конце концов, я не понимала уже, счастьем я так переполнена или едой.

— Понимаешь, я никогда не ела в подобных местах, — объясняла я Крис. Только в её присутствии я могла на это решиться.

— Ты без конца это повторяешь, — сказала она, — никогда не делала то, никогда не делала сё.

— Потому что это правда, — я откинулась на спинку стула и с интересом оглядывала ресторанчик. Я была под защитой полнейшего безволия. Вся ответственность лежала на её плечах, не на моих. Она за все в ответе. — Я бы ни за что не отважилась зайти сюда одна.

Когда мы уговорили половину второго pichet, у меня промелькнула мысль: неужели она после этого намеревается вести машину, но едва я собралась задать этот вопрос, как она снова наполнила мой стакан, и я забыла.

— Ой, нет, — сказала я. — Хватит. Серьезно, — но сказала не всерьез, и она это поняла. Мы улыбнулись друг другу.

— Так ты, значит, бросила мужа? — спросила она.

— Да, — сказала я. У меня щеки болели от постоянного усилия сдержать смех. Я старалась не смеяться, хотя бы пока она намеренно не скажет что-нибудь смешное. Мне казалось, что хохот без причины — это явный признак того, что я пьяна. Или безумна. Или и то, и другое. — Да. На улице Франсуа Премьер.

— На улице Франсуа Премьер? — удивленно повторила она. — И что же, он до сих пор там?

Слезы катились у меня по лицу. Вино иголочками било в нос.

— Не знаю, — пробормотала я почти в истерике от хохота. — Не знаю.

Лица оборачивались к нам, глаза удивленные, рты открыты.

Крис вытерла глаза тыльной стороной ладони.

— О Боже, — сказала она, — жизнь — невероятно смешная штука, если приглядеться.

Я кивнула.

— Так ты просто взяла и ушла, без ничего? — мы понемногу успокаивались. Наступил тот момент, когда после приступа смеха никто толком не знает, как себя вести дальше. — И когда это случилось? — спросила она.

— Вчера.

— Так вот почему ты так жутко выглядишь.

— Потому что я в жутком положении, — сказала я.

Она бросила на меня острый взгляд.

— Нет, я имею в виду твою юбку и все остальное, — сказала она. — Тебе лучше надеть что-нибудь из моих вещей.

— На меня ничего из твоих вещей не налезет.

— Подберем. Ты же не можешь появиться у сестры в таком виде.

— Дело в том, — голос мой дрожал на грани нового взрыва смеха, — дело в том, что никакой сестры у меня нет.

— Нет, есть, — сказала она. — В Тулузе.

— Нет, нету. Я наврала.

Дочка patronne принесла сыры и поставила перед нами на стол. Крис отрезала себе ломтик от куска сыра, который выглядел как черный треугольник, облитый сахарной глазурью.

— Попробуй, — сказала она, и я отрезала себе по ломтику от каждого куска, не зная, какой выбрать.

— Так куда же ты все-таки путь-то держишь? — спросила она.

— Никуда. Сама не знаю.

— Я пригласила бы тебя погостить, но…

Я совсем не хотела напрашиваться.

— Ой, нет, — забормотала я в ужасном смущении. — Нет, что ты. Даже не думай, пожалуйста… я вовсе не собиралась…

— …но я сама у родственников остановлюсь. Поэтому…

— Нет, конечно, нет!

— Просто дело в том, — сказала она, — что я сама их не знаю.

— Своих родственников? — не поняла я.

— Нет, ну знаю, конечно, но не очень хорошо. Мы раньше приезжали к ним на каникулы, пока папа был жив, а потом… — она отрезала сыра и положила в рот. — Мне было тогда лет восемь. С тех пор я их не видела. Никого, кроме дяди Гастона. Иногда мы с ним встречаемся.

Вошли два шофера, и с ними девушка в обтягивающих джинсах и белых обшарпанных туфлях на высоких каблуках. Очень красивая. С белокурыми волосами, с небрежным пучком на макушке. Несколько более темных завитков выбились на волю. Она явно кичилась своей внешностью.

— Хотя, — сказала Крис, — ничего страшного не будет, если мы приедем вместе.

Она посмотрела в том направлении, куда смотрела я, на блондинку: та громко разговаривала и кокетничала, повиснув на шее одного из молодых людей, с которыми пришла.

— Проститутка, — сказала Крис, отворачиваясь.

— Что? — не поняла я.

— Она проститутка. На трассах работает.

— Ты её знаешь?

Крис рассмеялась.

— Да нет же, господи, конечно нет. Просто это заметно невооруженным глазом.

С моего места девушку было прекрасно видно. Я подглядывала за ней украдкой.

— Так что ты собираешься делать? — спросила Крис.

— Не знаю, — я не хотела сейчас об этом думать. — Может быть, сказала я, чтобы она отстала, — на Корсику махну.

— На Корсику?

— Я видела рекламный плакат. По виду, там хорошо.

— И не только по виду, там и вправду хорошо, — сказала Крис. Кажется, она всюду побывала: Тулуза, Корсика… — Можешь на попутке добраться до Марселя, а оттуда на катере. Это нетрудно.

— Нет, трудно, — сказала я. — Просто-таки невозможно. У меня денег нет.

— А-а, денег, — отмахнулась она так, будто деньги должны как раз меньше всего волновать людей.

— И паспорта, — добавила я. Это казалось мне совершенно непреодолимым препятствием. — Все осталось у мужа.

Дочь patronne пришла предложить нам десерт. Она потопталась у стола и наконец застенчиво спросила, англичанки ли мы. Сказала, что учит английский в школе.

— Нет, немки, — спокойненько соврала Крис. — Мы немки.

Я удивленно таращилась на нее.

— Ой, простите. Мне послышалось, что вы говорили по-английски, — сказала девушка по-французски. Она ужасно смутилась.

— Да, говорили, — сказала Крис. — Мы практиковались. Мы переводчицы. Из Арнхема.

— Зачем, скажи на милость, ты ей это сказала? — спросила я, когда хозяйская дочка ушла за нашим мороженным.

Крис пожала плечами.

— Не хотела, чтобы она практиковала на нас свой английский.

Ее способность сбить человека с толку рассмешила меня.

— Я тоже такое проделываю, — сказала я, но она, казалось, не слушала. Она откинулась на спинку стула, сунула кончики пальцев в карманы джинсов и смотрела на меня изучающим взглядом.

— Ну, расскажи мне теперь о себе, — сказала она. — Кто ты?

Какой-то невероятный вопрос. Никто раньше не спрашивал у меня ничего подобного. Она перефразировала:

— Чем занимаешься?

Я решила наврать что-нибудь, но была слишком пьяна, чтобы иметь доступ к заготовленной стопке привычной лжи. Я могла сказать, что у меня свой бизнес, чистка ковров, я иногда рассказываю такое незнакомым людям в поездах, но не сказала. Так чем же я занимаюсь? Я просыпаюсь, живу весь день, ложусь в кровать, вижу сны. Иногда сны у меня путаются с явью. Так и время проходит. Все кажется мне немного нереальным. Я убираю дом и готовлю. Увлекаюсь чем-нибудь и бросаю. Я работаю. Правда заключается в том, — и это, в отличие от всего остального, действительно правда, — что я секретарша. Работаю в бухгалтерской фирме, но я ни в коем случае не хотела признаваться в этом Крис. Ни за что не скажу ей, что я всего-навсего с одной стороны — домохозяйка, а с другой — секретарша.

— А сама-то ты чем занимаешься?

— Товарами широкого потребления, — сказала она. — Я агент по продаже товаров широкого потребления.

Я кивнула. Это многое объясняло. Вот откуда её легкость в общении, и познания о том, как действует этот мир.

— Ты, наверное, очень умная, — сказала я. Она начала рассказывать о работе, но взгляд мой то и дело возвращался к блондинке, поднявшей шум по поводу того, на каком стуле ей больше нравится сидеть.

— Она тебя прямо приворожила, да? — сказала Крис.

— Она и в самом деле проститутка? — спросила я. В Англии я бы произнесла это вполголоса, но в чужой стране появляются определенные преимущества: можно говорить совершенно свободно.

— Ты хочешь сказать, что никогда не видела проституток? Где же ты была всю свою жизнь? — спросила Крис. Как будто общаться с проститутками, ловить попутку и обедать в злачных местах — это норма, как будто все только этим и занимаются.

— В Хэнли, — сказала я немного обиженно.

— В Хэнли? Это где такое?

Дочка patronne принесла мороженое.

— Если тебе нужен паспорт, — небрежно бросила Крис, облизывая ложечку, — я могла бы посодействовать. У тебя есть при себе какой-нибудь дорожный чек?

Я покачала головой.

— А кредитные карточки?

Блондинка, проститутка, села с двумя своими провожатыми за столиком у дверей. Мне видны были только движения её головы, она льнула к одному из парней, ворошила ему волосы, нашептывала в ухо.

— Но если я начну пользоваться кредитками, меня сразу выследят, возразила я.

— Кто? — вытаращилась на меня Крис. — Муж? Ну и что из этого? Пока он спохватится, ты уже фьють, ищи-свищи.

Несмотря на количество съеденного, у меня в животе стало пусто.

— И вообще, — говорила Крис, — даже если догонит, что тогда? Ты свободная личность.

— Нет, — сказала я. — Не думаю.

— Да конечно свободная, — нетерпеливо сказала Крис.

— И в каком смысле — «паспорт»? Что ты имеешь в виду? — спросила я.

— А что, по-твоему, я могу иметь в виду?

Я понятия не имела.

— Поддельный? — предположила я.

— Ладно, считай, что разговор окончен, — сказала Крис.

Она заказала к кофе коньяк. Я сидела обиженная, щеки пылали. Потом стала слепо рыться в сумочке в поисках оставшейся стофранковой купюры.

— Ой, да брось ты, ради бога! — сказала она раздраженно. — Убери. Я угощаю.

— Ты платила за завтрак, — запротестовала я.

— Ну и что с того? — она залпом осушила рюмку с коньяком. — В общем, так: что бы ты ни решила, но дальше в таком виде ты не поедешь. — Она допила кофе и поднялась. — Жди здесь. Я быстро.

Она подошла к стойке заплатить за обед и вышла за дверь, скрывшись в темноте. Я поиграла с мыслью, что меня бросили: представляла, как слышу шум мотора, представляла, что Крис уезжает без меня. Я ждала, ковыряя ложкой в кофейной гуще. К моему лицу прилипла печальная, смущенная улыбка. Интересно, хватит ли у меня храбрости напроситься в попутчики к кому-то из этих шоферов. Это было нечто вроде решения. В нем была определенная логика. Я могла всю оставшуюся жизнь разъезжать по Франции без цели и направления, повторять и повторять бесконечные круги, пользуясь гостеприимностью водителей грузовиков. Наконец Крис вернулась с большим черным свертком.

— Иди надень, — сказала она. — Юбка с резиновым поясом, так что должна налезть. Я подожду в машине.

Держаться прямо оказалось довольно трудно. После первой теплой волны от ликера было ощущение, что чем больше пьешь, тем трезвее становишься; но едва я встала на ноги, комната поплыла, пришлось ухватиться за стол, чтобы не упасть. Я сфокусировала взгляд на двери с надписью «Toilettes» и приказала себе не отклоняться от курса и добраться до нее, ни во что не врезавшись и не привлекая к себе внимания. В туалете никого кроме меня не было. Я посмотрела в зеркало. Лицо в пятнах, мятое, пугающе бледное. Волосы дико растрепаны. Я наклонилась ближе, так что лицо и его отражение почти коснулись друг друга: понадеялась, что если приглядеться, впечатление будет не таким удручающим, но так я не могла видеть всего лица целиком, только частями — огромные, воспаленные глаза, дряблый, в оспинках, фрагмент кожи, черная ноздря с влагой на волосках. Я отшатнулась. Я швыряла на все это пригоршнями воду, холодную воду из-под крана, и держала глаза закрытыми, чтобы не смотреть, пока не запрусь в безопасности кабинки. Писала я целую вечность, думала, это никогда не кончится. Моя белая юбка порвалась, была в пятнах от вина и чудовищно измята. И дурно пахла. Я сняла её и надела юбку Крис. Эластичный пояс натянулся до предела. Из пакета выпала черная футболка. Я стянула через голову свою блузку. Корзины для мусора здесь не было, так что я скатала грязную одежду в комок и затолкала в угол.

Когда я открыла дверь и вышла, перед зеркалом стояла та самая блондинка, проститутка, и поправляла прическу в ожидании, пока освободится кабинка. Я не знала, заговорить с ней или не надо. Не знала, чего она от меня ждет. Я нервно улыбнулась её отражению и сказала:

— Pardon.

Встала рядом с ней, поставила сумочку на раковину и вынула косметичку. Она что-то сказала хрипловатым голосом, что-то по-французски, я не поняла.

— Pardon? — ещё раз произнесла я, на этот раз извиняясь не за то, что так надолго заняла туалет, а за непонимание. Надеюсь, до неё дошла разница.

— Je sui anglaise, - добавила я, просто на всякий случай.

— Anglaise, uh? — она рассмеялась. Я ужасно нервничала. Припудрила пуховкой отекшее, бледное лицо. Стало ещё хуже. Нарумянила щеки. Мое отражение становилось все более гротескным. Девушка улыбнулась про себя. Я наблюдала за ней в зеркало, пораженная её красотой. У неё были прекрасные зубы. Я никак не могла сопоставить эту красоту со всем остальным: с её хриплым голосом, крикливостью, с избранным способом зарабатывать на хлеб насущный.

Глаза наши встретились в зеркале. Я поспешно отвела взгляд и достала из косметички расческу. Она протиснулась мимо меня и что-то ещё сказала, я не расслышала. Ее тело коснулось моего.

Вместо того чтобы зайти в кабину и закрыть за собой дверь, она остановилась в проеме и повторила то, что говорила перед этим. Меня бросило в жар.

— Je ne comprends pas, — сказала я.

— Vos vetements, — и указала на маленький позорный сверток в углу.

— Ah, oui, — сказала я. — Да.

Я хотела объяснить, что намеренно оставила там вещи, что они мне больше не понадобятся, но окончательно запуталась во всех этих местоимениях. Она глядела с легким отвращением, как будто застукала меня за каким-то непристойным занятием, так что я оказалась в дурацком положении, и не придумала ничего умнее, как сделать вид, что я просто забыла там свою одежду.

— Merci, Mademoiselle, — я изобразила пылкую благодарность. И протиснулась мимо нее, чтобы подобрать сверток. Щелкнул выключатель. Внезапно наступила темнота.

— Bon soir, Madame, — приветливо крикнула она. Хлопнула дверь. Я мгновенно сообразила, что произошло. И если бы не тупость и тяжесть в голове, если бы я не наткнулась на дверь, я, наверное, побежала бы следом и остановила её. А может и не побежала бы. Не знаю. Мне показалось, что это не столь важно. Я нащупала выключатель и снова зажгла свет. Моя сумочка, которую я оставила лежать открытой на раковине, исчезла. Я мыла руки и тупо размышляла, что же теперь делать без гроша в кармане и без косметики.

Когда я вернулась в зал, ни девушки, ни двух её спутников, разумеется, уже не было. На улице, на стоянке, стояла Крис, прислонясь к машине, которая из-за неоновых огней вывески над гаражом казалась зеленой.

— Ну ты и копаешься, — сказала она.

— У меня сумочку украли, — доложила я скучным тоном.

Она уставилась на меня во все глаза.

— Что-о?

— Эта девица — та самая, которую ты назвала проституткой — украла мою сумочку.

— Вот наглая дрянь, — возмутилась Крис. — Я видела, как они уходили. Она мне ещё «до свидания» сказала.

— Да ладно. У меня там и не было ничего, — сказала я. — Сотня франков. Читательский билет. Кое-какая косметика.

— И кредитные карточки.

Она захлопнула дверцу и завела машину.

— Влезай, — сказала она. Шины взметнули гравий.

— Ты в состоянии вести машину? — спросила я.

— А что ж, нет, что ли? — Она включила фары. Деревья впереди с любопытством склонялись над дорогой. В воздухе остро запахло прохладой. Бледные ночные бабочки летели на свет и разбивались о ветровое стекло. Мне вдруг стало нестерпимо грустно. Я опустила окно со своей стороны и швырнула узел с несвежей одеждой в придорожные кусты.

— Вообще-то, — сказала Крис, — меня немного мутит. — Она сидела неестественно прямо, вцепившись в руль и напряженно вглядываясь в дорогу, как будто ничего перед собой не видела. — Чертовы деревья.

Следить в темноте одновременно за картой и дорожными знаками оказалось трудно. Я то и дела теряла дорогу.

— Налево или направо? — спросила Крис.

— Не знаю, — сказала я. — Или туда, или сюда.

Она рассмеялась. Тони это никогда не смешило.

Мы свернули налево, и дорога быстро превратилась в тропу, изрытую колеями, а потом и вовсе затерялась в поле. Развернуться не было ни малейшей возможности. Крис попробовала дать задний ход, но ничего путного из этого не вышло.

— Вот черт, — сказала она.

Она ехала по тропе слишком быстро. Машина подпрыгивала на кочках и рытвинах. Я со всех сил уперлась руками в приборную доску.

— Ты слишком быстро едешь, — сказала я ей.

— Не нравится — вылезай, — ответила она.

Машина накренилась, наткнувшись на насыпь. Раздался стук, за ним последовал жуткий скрип: машина боком ударилась о каменную стену.

— Вот дьявол, — сказала Крис. — Ну теперь-то что?

Она заглушила мотор и пошла проверять повреждения, нежно, словно ушибленное место, трогая поцарапанный металл. Бок машины украшали длинные белые царапины.

— Я поведу, — сказала я.

— Ага, значит, это мы раньше делали, — сварливо сказала Крис и без сил облокотилась на капот. — Я просто жутко устала, вот в чем беда.

Беда была в том, что она слишком много выпила, но я смолчала. Я и сама выпила не меньше, но от холодного воздуха в голове у меня прояснилось, а утрата сумочки сделала меня легкой, почти бестелесной. Я была одета во все черное, у меня не было ровным счетом никакого имущества, никаких обязательств. Я была частью окружающей темноты.

— Разреши мне сесть за руль, — сказала я.

Я никогда не водила машину с левосторонним управлением, и ощущение было довольно странное. Приходилось задумываться над каждым движением. Крайне осторожно доехала я до конца тропы и повернула налево. Сконцентрировала внимание на дороге, лежащей впереди, вернее, на том небольшом куске дороги, который я могла видеть, не крутя головой, и, наверное, напоминала цыпленка, неотрывно глядящего на кусок мела.

— Нужно где-нибудь свернуть, — сказала я Крис. — Если продолжать ехать в эту сторону, то мы снова окажемся на шоссе № 20.

Но Крис спала, свесив голову на грудь. Очень хорошо помню, что подумала: надо же, как смешно — мы обе не в состоянии вести машину, а я к тому же не представляю, куда еду. Помню, я решила: остановлю машину, как только попадется подходящее место, где мы сможем до утра поспать. Но почти сразу я увидела знак «Остановка через 50 метров», и впереди возникло то самое шоссе № 20 с огромным указателем: в одну сторону Лимож, в другую Тулуза, и я свернула к Тулузе. Дорога была прямой и широкой, к левостороннему положению руля я уже привыкла, и вся моя нервозность улетучилась. Стрелка на спидометре все сильнее отклонялась вправо. Я понятия не имела, с какой скоростью еду, потому что здесь отсчет шел в км/ч, но чувствовала, что быстро, и в этом была свобода и безопасность. Я обгоняла машины, обгоняла фургоны, обгоняла грузовики. Я громко смеялась при мысли, что возможно, девушка, укравшая мою сумочку, сидит сейчас в кабине одного из этих грузовиков и клянет меня на чем свет стоит, потому что она стала богаче на каких-то сто жалких франков и грязную косметичку. Я огибала нефтевоз и все ещё посмеивалась, когда раздался ужасающий грохот, как будто вселенная взорвалась, и затем машина заскользила по асфальту, как по льду, вышла из повиновения, и её понесло. Боже мой, бесстрастно и не к месту подумала я. Все произошло так быстро, что у меня просто не хватило времени подумать о другом. Но самый последний миг, когда меня ослепили фары встречного грузовика, длился, казалось, годами. Десятилетиями. Если вы интересуетесь такими вещами, то знайте: это не было похоже на жизнь, промелькнувшую перед глазами, «промелькнувшая» — совершенно не подходящее слово. На самом деле, все происходило очень медленно. Но не как в кино, когда тебе в замедленной съемке показывают разлетающиеся осколки стекла, покореженный металл и фрагменты человеческих тел. Совсем не похоже. Последний миг был таким долгим, что мне хватило времени подумать о Тони, и о том, как полицейский будет говорить ему, что я умерла, и о том, как до смешного жаль умирать после такого славного ужина. Я даже успела немного посмеяться над своими абсурдными дневными метафизическими размышлениями на тему того, что на бесконечной шкале ценностей не нашлось места для таких понятий, как начало и конец, и это забавно, ибо вот ведь он. Это не каламбур, не игра слов, это он. Он. Конец.

 

ЧИСТИЛИЩЕ

Место, где я, наконец, обнаружила себя — после долгого пребывания вообще в нигде — было совершенно белым. Я лежала, закутанная в белизну, как в кокон.

Нет, так я вас только запутаю. Сначала нужно объяснить, что произошло. А произошло следующее: на скорости 90 миль в час на шоссе № 20 наша машина попала в аварию. Из-за удара о каменную стену спустило колесо. Машину занесло, и она выскочила на встречную полосу прямо перед тяжелым трейлером. Крис погибла при ударе, наверное, даже не проснувшись. Ее худое, крепкое тело разрезало почти пополам, от головы и плеч мало что осталось. Я, конечно, забыла пристегнуть ремень, — редкий случай, когда моя вечная забывчивость, возможно, спасла мне жизнь: меня выбросило через ветровое стекло, и я упала на дорогу в нескольких дюймах от колес трейлера, который прошел юзом ещё сотню ярдов, толкая перед собой взятую напрокат машину, пока не выпихнул её на обочину. Я лежала на асфальте без сознания, в синяках, порезах и переломах, но живая.

На следующий день, — тогда я, разумеется, ничего об этом не знала, а узнала гораздо позже, складывая всю картину происшествия по кусочкам, выуженным из старых газет и журналов, — на следующий день женщина по имени Доминик Вайрак была арестована в Пойтьерсе за попытку получить деньги по украденной карточке «Мастеркард». Имя на карточке привлекло внимание кассира в банке. Утром за кофе он как раз прочитал об исчезновении в Париже англичанки, отправившейся в отпуск. Позже в этот день какой-то фермер нашел зацепившуюся за куст одежду, свернутую в узел. Впоследствии она была опознана мужем англичанки: именно так была одета его жена в день исчезновения.

Мадмуазель Доминик Вайрак, отрекомендовавшая себя «путешествующей актрисой», сказала полиции, что нашла эти кредитные карточки в сумке, обнаруженной, по её утверждению, на стоянке машин возле ресторана примерно в девяти километрах от места, где была найдена одежда. Сумочка валялась на виду и явно была выброшена, сказала она. Она яростно отрицала обвинение в краже. Отрицала она также и то, что когда-либо видела англичанку, которой принадлежали эти кредитные карточки.

Рatronne, хозяйка ресторана, вспомнила двух иностранок, заходивших поесть в пятницу вечером, но она была уверена, что они немки. Полицейский показал ей фотографию с паспорта пропавшей женщины. Она сказала, что не может сказать наверняка: может, это она и есть, но честно говоря, она была слишком занята, чтобы смотреть по сторонам, и в любом случае она уверена, что эти две женщины были сестрами. Полицейский спросил, почему она так решила. Они сами сказали?

Нет, ответила хозяйка.

Они были похожи?

Нет, но сестры не обязательно похожи, правда? Нет, здесь дело в другом, но в чем именно, она сказать не может. В любом случае, они не были англичанками. Это были немки. Дочь рatronne, которая их обслуживала, это подтвердила. Они из Арнхена, сказала она.

Тогда, может, одна из них и украла сумочку англичанки, спросил полицейский.

Возможно. Они вели себя очень странно.

В каком смысле странно?

Рatronne объяснить затруднилась. Видимо, это заявление основывалось на том факте, что они много смеялись.

Полицейское расследование сразу переместилось в район Лиможа. Были прочесаны реки и пруды. Пресса в течение нескольких недель проявляла нездоровый интерес к результатам поисков.

В этом белом месте, где я себя обнаружила, я тихо плыла по течению. Я улыбалась и держала руки сложенными на груди. Мои волосы плыли следом. Где-то вдалеке раздавался прекрасный звук. Я так и не поняла, было ли это хоровое пение, или какой-то оркестр. Кажется, я не идентифицировала этот звук с музыкой. Кажется, я вообще ни с чем его не идентифицировала. Просто он был почти невыносимо прекрасным. Иногда мне казалось, что что-то болит, но я не была в этом уверена. Я не знала, боль это на самом деле, или глубокая печаль, или это имеет какое-то отношение к природе самого звука, но возникало это всегда ненадолго.

Однажды я услышала, как голос отчетливо произнес: «Мисс Масбу?» — но я находилась так далеко, что даже не подумала ответить. И вообще, это не мое имя, зачем же отвечать? Обращались не ко мне. У меня совсем другое имя. Я пыталась вспомнить его, но не могла. Это не имело значения. Оно мне было не нужно.

В другой раз, когда я тихо плыла по длинному, заросшему тростником ручью, я без всякого предупреждения очутилась на каменистой отмели: спину оцарапали колючие камни, зазубренные, острые как бритва, скалы. Внезапная мучительная боль пронзила все тело от шеи до ступней. Я вскрикнула. Я была в ярости. Но потом услышала вдалеке звук, похожий на пение, и ручей постепенно становился все глубже и глубже, пока не превратился в тенистый пруд, я снова мягко плыла сквозь струящиеся водоросли, и вода согревала меня и баюкала.

Однажды, помню, поймала обрывок мысли, имя: Тони. Но оно для меня ничего не значило, и я его отпустила, оно отцепилось и уплыло от меня прочь во тьму воды, и там утонуло.

Это было очень приятно — бездумное, расслабленное состояние бесконечного дрейфующего плавания. Я была счастлива. Я лежала почти на дне глубокого пруда, течения остались выше, выше осталась даже сама возможность движения, а я спокойно отдыхала в ложе из легких водорослей, сонно паря во времени, и вдруг неожиданно и совершенно против желания начала подниматься, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, — меня стремительно тащило вверх сквозь толщу воды. Что-то силой заставило меня преодолевать гравитацию, и боль от этого была невыносимой. Я этого не желала: мне хотелось и дальше дрейфовать со сложенными на груди руками и развевающимися в воде волосами. В гневе, оттого что меня побеспокоили, я лягалась, махала руками и сопротивлялась, но продолжала свой головокружительный подъем по спирали. Я открыла рот, чтобы кричать, но в него хлынула вода. Я стала отплевываться и закашлялась. Нестерпимая боль разрывала все тело. Мне показалось, что я сейчас взорвусь. Послышался звук разбиваемого стекла, и я выскочила на поверхность, как пробка из бутылки, и шлепнулась на кровать, сухую и горячую, как печка.

Я лежала в просторной белой комнате, в комнате с высокими стенами, отлого уходящими вверх, в вечность, в комнате, такой же неизмеримо огромной, как моя боль. Мне даже показалось, что эта комната и есть моя боль, так точно она повторяла границы её владений. Женщина в черном отделилась от двери и направилась ко мне, и каждый её шаг из далекого далека был для меня смертельной мукой. Я закрыла глаза и сосредоточилась на желании плыть по течению. Или парить в воздухе. Что угодно, лишь бы не эта невыносимая плотность пространства.

— Doucement, — мягко сказала женщина. — Doucement.

Я открыла глаза и постаралась сфокусировать на ней взгляд, понять, кто она, но эти усилия меня утомили. Она взяла меня за запястье. Оно вяло висело где-то вдалеке. Провода и трубки отходили от него к далеким аппаратам. Я всхлипывала от боли, как дитя, будто эти всхлипывания заставят кого-то могущественного пожалеть меня и избавить от боли. Я звала маму, давно покоящуюся в земле. Я хотела, чтобы пришел кто-нибудь с бутылками горячей воды и утешениями, но никто не шел. Я плакала, потому что, несмотря ни на что, была здесь; одна нестерпимая секунда тянулась за другой, а я все ещё была здесь; потому что я потеряла способность слышать прекрасный звук и плыть по течению; потому что не могла вынести столько боли.

Много позже появился человек в белом.

— Добрый вечер, — сказал он. — Как вы себя чувствуете?

Он говорил по-английски, но это не помогло. Слишком много времени уходило на то, чтобы до меня дошли значения слов; они так странно наслаивались друг на друга. «Как вы себя чувствуете?» какое абсурдное и трогательное сочетание звуков. Я повторила их про себя.

Как я себя чувствую? Я чувствовала себя каждой частичкой кожи, ушами, горлом, языком. Чувствовала себя кишками, костями, волосками на руках…

Он коснулся моей руки.

— Мисс Масбу? — позвал он. — Вы очнулись?

— Нет, — сказала я, имея в виду, что меня зовут не Масбу.

Он сел. От звука стула, проехавшегося по паркету, у меня даже зубы заболели.

С минуту он сидел в молчании. Мой взгляд медленно фокусировался на нем.

— Вы помните, что случилось? — спросил он чуть погодя.

Я хотела заговорить, но произносить слова оказалось трудно. Единственное, что я смогла выговорить, было «нет».

— Вы попали в аварию, — объяснил он. — Простите, конечно, я должен был представиться. Доктор Вердокс. Гай Вердокс, — говорил он медленно, словно понимая, как мне трудно. — Авария на дороге, — сказал он. — Вы сидели за рулем машины, которую взяли напрокат в Кале. Это вы помните?

— Нет, — сказала я, имея в виду, что никогда не брала напрокат машину в Кале.

— Лопнула шина. Вы потеряли управление.

— Да, — сказала я. По крайней мере, в этом он не ошибся.

Он, похоже, остался доволен. Похлопал меня по руке.

Совершив неимоверное усилие, я попыталась задать вопрос.

— Девушка… — начала я.

— Мисс Хьюис. Да. Она была… — он замолчал и откашлялся. — Вы её знали?

— Нет, — сказала я, доведенная до изнеможения всей этой чепухой, этой путаницей ничего не значащих слов. Что ещё за мисс Хьюис? О ком он, черт побери, говорит? Он, наверное, спутал две разных аварии. — Нет, нет… Нет…

— Катрин Хьюис. Да. Она путешествовала вместе с вами, — он кивал мне, подбадривая.

— Нет, — сказала я. И попыталась объяснить, что все было совсем по-другому, что это я голосовала на шоссе и остановила попутку. Голосовала… — сказала я, хотя едва слово попало мне на язык, оно тут же потеряло всякий смысл. — … Голосовала…

— Ага, понимаю. Понимаю. Она просила её подвезти.

Я начинала злиться.

— Нет! Я… Я…

— Не торопитесь. Так и должно быть. Это из-за лекарств.

Его доброта меня растрогала, и я заплакала. Мне нужно было поговорить с Крис. Крис все разъяснит. Я не могла. Не могла сконцентрироваться, мешала боль. Не могла заставить слова подчиняться.

— Где она? — я попыталась сесть, но ничего не получалось.

Он нежно похлопывал меня по руке и, не сводя глаз с костяшек моих пальцев, с поразительной тактичностью пояснил — почти шепотом — что мисс Хьюис погибла в автокатастрофе.

— Нет, — сказала я, потому что это уже становилось смешным, я не могла совладать с ситуацией, опять не могла удержать руль. — Нет, не Хьюис. Крис. Крис Масбу.

По какой-то неясной причине этот ответ, кажется, порадовал его.

— Хорошо, — сказал он. — Просто отлично. — Он посветил мне в глаза маленьким фонариком, ослепил меня. Серая тень двигалась за его спиной. Сестра Мари-Тереза даст вам снотворное.

Я закрыла глаза. Снотворное мне не понадобится. Я и так вымоталась до предела.

— Нет, — сказала я, но меня, похоже, никто не слушал, и вскоре после этого боль ушла. Я стала легкой, как воздух, и поднялась над кроватью, и воспарила над мебелью. Когда я проснулась в следующий раз, день был уже в разгаре. За ночь комната, вероятно, уменьшилась, и стены теперь стояли прямо и заканчивались, как им и положено, потолком. Сестра сидела на стуле около окна и шила.

— Все болит, — возмущенно сказала я. Боль перестала заслонять собой мир, только досаждала.

Она обернулась ко мне.

— Je regrette, Madame, je ne parle pas anglais.

Она отложила шитье и вышла из комнаты. Спустя несколько минут прибыл доктор Вердокс. Он оказался очень молодым человеком с рыжими волосами, вчера я этого не заметила.

— Доброе утро, — сказал он. — Вам лучше?

— Все болит, — пожаловалась я.

Он осмотрел аппараты, к которым я, кажется, была присоединена, и сверился с картой на спинке в ногах моей кровати. Потом откинул одеяло. Я была обмотана бинтами и пластырем.

— Скажите мне, где именно болит, — сказал он.

Это был довольно простой вопрос.

— Везде, — ответила я.

— Хорошо, — сказал он. Мне это показалось вовсе не хорошо, так я ему и сказала. Он улыбнулся и принялся тыкать своей ручкой мне в ступни. — Я хочу, чтобы вы сказали мне, мисс Масбу, чувствуете ли вы уколы.

— Нет, — строго сказала я.

Он забеспокоился.

— Не чувствуете?

— Нет, я имею в виду, что я не Масбу. Я не Крис Масбу.

Ручка застыла над моей правой ступней.

— Не…? — Он нахмурился. Я не могла понять, почему до него никак не доходит. Это же так очевидно. — Ну, хорошо, — в конце концов произнес он, ладно. И как же в таком случае вас зовут?

Я открыла рот, чтобы ответить, но ничего не получилось. Я не помнила. Боже правый, я не помнила собственного имени.

— Длиннее, чем Крис, — сказала я наконец, и это все, на что я оказалась способна.

— Верно, — сказал он. — Мари-Кристина.

— Нет. Она была Крис… другая женщина.

Взгляд у него стал озадаченный.

— Простите, я вас не понимаю. Вы пытаетесь мне сказать, что вы Катрин Хьюис?

— Да нет, конечно! — Для интеллигентного человека он был на удивление туп. — Я никогда не слышала о Катрин Хьюис.

Он тихонько дотронулся ручкой до моей левой ноги.

— Катрин Хьюис — так звали девушку, которая была с вами в машине, сказал он. — Которая погибла. Она просила её подвезти.

Это не укладывалось у меня в голове.

— Скоро память вернется, — мягко сказал он.

Я сделала ещё одну попытку:

— Меня зовут… — выпалила я, но все без толку. Я подумала, если попробовать с ходу, не размышляя, то удастся выловить имя из подсознания, но его там просто не было.

— Это вы чувствуете? — спросил он, проведя ногтем по моей подошве.

— Я все чувствую, — сказала я.

Он сел на кровать и пальцами раздвинул мне веки.

— Попытайтесь ещё разок, — мягко сказал он, заглядывая мне в мозг. Назовите мне свое имя.

Я покачала головой.

— Не знаю.

На глаза навернулись слезы.

— Нет, мадмуазель, прошу вас, не расстраивайтесь, — сказал он. — Это совершенно в порядке вещей. Такое часто бывает после сильного потрясения. Через день-два все восстановится.

Я слабо улыбнулась ему сквозь слезы.

— Факты говорят за то, — продолжал он, — что вас зовут Мари-Кристин Масбу. Так написано у вас в паспорте.

Я совсем запуталась.

— Правда? — спросила я.

— Ну конечно, правда. Таким образом полиция вас и опознала. По паспорту в вашей сумочке…

Но у меня не было с собой паспорта. И сумочки, разумеется, тоже: её украли, это точно.

— … которые до сих пор у них, — говорил доктор Вердокс, изучая мое исцарапанное, опухшее лицо.

— Я могу встать? — спросила я.

Меня охватила паника: почему все так болит? Он не только был явно хороший врач, этот рыжеволосый молодой доктор, но и говорил на разговорном английском почти без ошибок, и понимал разницу между «можно» и «могу». Он сунул руки в карманы и уставился себе под ноги. Он сказал, что подозревает, что некоторые проблемы могут остаться надолго: вряд ли они будут связаны с подвижностью, хотя пока он не уверен на сто процентов, что подвижность восстановится в полном объеме; возможно, периодически будут возникать боли; и наверняка шрамы останутся. Он откашлялся.

— Во всяком случае, — сказал он, — посмотрим, как пойдут дела, а там будет видно. Важно, что вы до сих пор живы. Вам невероятно повезло.

Когда он ушел, я задумалась о его словах — что я до сих пор жива. Никакого везения я в этом не видела. Наоборот. Я предпочла бы состояние не-бытия, тихого, дрейфующего плавания. Приятно было не иметь ни веса, ни чувства вины, ни понимания происходящего. Какая ирония: Крис, которой все давалось настолько легче, чем мне, без всяких усилий — и при моем содействии — получила то, что я так хотела, но не могла вернуть. Весь день я лежала и думала о Крис, которую никто, кроме меня, не хотел признавать. Я до мелочей воспроизвела в уме все наше путешествие. Я ничего не забыла. В деталях помнила её спящее лицо, её раздражение из-за моей неуклюжести, её стройные ноги, когда она широкими шагами шла к ресторану, её грязноватую шею, её руки на руле. Я думала о её уверенности, способности совладать с вещами, об этой её убежденности, что она имеет полное право на занимаемое ею место в пространстве. Весь день я её оплакивала. На открытом окне колыхались шторы, солнце согревало пол, выложенный светлой плиткой, медсестра сидела с опущенной головой, игла в её руке двигалась неспешно и монотонно, а я плакала.

К вечеру меня отсоединили от аппаратов, избавили от трубок и пластмассовых бутылок, которые наполняли меня и опустошали. Мне принесли тарелку супа. Я думала о том, как последний раз ужинала с Крис, о том, как сильно я к ней привязалась и как глубоко мое чувство утраты. Всего один день я была с ней знакома, а казалось, будто она многие годы существовала где-то на грани моих грез, будто я всегда её знала, но почему-то не встретила во плоти раньше. Я часами думала о ней. Впрочем, больше мне не о ком было думать, никто не проявлялся в моей памяти отчетливее нее. Все, что происходило со мной до встречи с Крис, до сих пор было сплошной неразберихой, как в телевизоре с дефектами изображения. Когда мне удавалось немного прояснить картину, она вновь начинала ускользать и расплываться. Мне было все равно. Я не слишком-то и старалась. Было даже приятно — без прошлого, как в невесомости. Так прошел вечер. Я лежала на кровати в полудреме от лекарств, которыми меня накачали, чтобы снять боль, и продолжала тихо оплакивать мою подругу.

В ту ночь мне снился Тони. Снилось, что он пришел навестить меня в больнице. Он был неразговорчив и немного дрожал, с ним такое бывает от злости или сильного волнения.

— Ты испачкала юбку, — сказал он. Это было обвинительное заключение.

— Это кровь, — возразила я. И это была правда. Я отодвинула одеяло, чтобы показать ему. Я лежала в луже крови. Все руки были у меня в крови. Она все лилась и лилась, и начала собираться в лужицы на полу. Он стоял, закрыв руками глаза.

— Ты что, плачешь? — спросила я. Это меня очень удивило, даже испугало. Я старалась его утешить. — Все в порядке, — сказала я. — Это не так уж серьезно. — Но стоило мне произнести эти слова, как я подумала: нет, не может быть. Это, должно быть, серьезно. Только поглядите. Весь пол в крови.

Утром я проснулась и моментально все вспомнила: улицу Франсуа Премьер, свое имя, все. Я вот о чем подумала: наверное, по моим рассказам у вас составилось совершенно неверное представление о Тони. Каким вы его представляете? Он высокий. У него темные, совсем прямые волосы, здоровая кожа, и он носит очки. Чудовищно энергичен. Он напоминает терьера, — вот на кого он больше всего похож. Он не пускает события на самотек. Будет суетиться, пока не выжмет из ситуации все возможное. Чем он занимается? Он заместитель начальника отдела реализации и сбыта в проектной фирме в Сток-он-Трент. Любит свою работу. Жалуется, что слишком большой стресс и давление, но стресс и давление — это именно то, что ему по душе. Его страсть — всякая механика. Он обожает колесики, винтики, поршни и тому подобное. И не просто потому, что машины спроектированы с большой точностью и безотказно подчиняются твердым правилам, нет, он находит в этом нечто большее. Я это понимаю. Понимаю, что его так привлекает: в машинах есть обаяние власти.

Мы познакомились в Ковентри. Казалось бы, там никого невозможно встретить, но я умудрилась. Мы были там с моей матерью и отчимом. Отчим мой любил ездить в Ковентри. Не помню, поехали мы туда на выходные или всего лишь остановились переночевать на обратном пути с южного побережья. Мой отчим интересовался такими городами, как Ковентри: его до сих пор одолевали мысли о Второй мировой войне. Он служил летчиком на бомбардировщиках, одним из тех пленительных и обреченных молодых людей, кто храбро махал рукой на прощание, залезая в кабину хрупкого самолета, и летел бомбить Европу. Проблема была в том, что в отличие от подавляющего большинства его друзей, отчим вернулся с войны. Вернулся живым. Это было для него огромным разочарованием. Вообще-то, разочарованием для него было не только это, но и все остальное: Англия, какой он нашел её по возвращении, Европа, которую он спас. Все пошло прахом, говорил он. Это означало, что состояние мира синоним морального вырождения для человеческой расы. В зрелом возрасте, по причинам, которых я никогда не могла понять, и которых, подозреваю, он и сам до конца не понимал, — возможно, это было нечто вроде инстинктивной, старомодной галантности по отношению к беспомощной молодой женщине, — он женился на моей матери и в комплекте с ней приобрел семилетнюю дочь. Он носил тонкие усики, модные среди летчиков ВВС Великобритании. На свадебных фотографиях он выглядит жалким щеголем. Моя мама периодически просила его сбрить эти усы, — однажды пожаловалась мне, что они её раздражают, — но он ни в какую. Сейчас ему далеко за семьдесят, а усы до сих пор при нем, выцветшие, желтые, как и белки его слезящихся глаз.

Так вот, мы в Ковентри осматривали руины старого кафедрального собора, расположенного неподалеку от нового, муниципального, и слушали отчима, который сопоставлял их, рассуждая о разрушении всего старого и красивого и уродстве нового, которое пришло на смену, — весьма вероятно, что здесь пришлась к месту красноречивая Метафора о Наших Временах — непременно с заглавных букв. Мне было лет восемнадцать, но тогда я была другим человеком, очень самовлюбленным и самодостаточным. Мне казалось, что я совершенно отчетливо знаю, кто я и чего хочу. Только много позже, постепенно, год за годом я начала осознавать, что мои представления о собственных познаниях были обманчивы; что я была вовсе не самодостаточной, а наоборот, и со временем это усугублялось. И в противоположность растущей во мне пустоте, Тони, казалось, становился более цельным, более уверенным в себе и несгибаемым. Он знал все правила, понимал смысл всего происходящего. Как будто он пожирал все отслаивающиеся от меня кусочки, как будто был до отказа набит своим «эго», как будто внутри своего полнеющего тела хранил не только самого себя, но и несколько легких, как дымка, фрагментов, принадлежавших когда-то мне. Защищаясь, я научилась менять обличия под стать ожиданиям тех, кто ко мне приблизится, — построила вокруг себя нечто вроде холодного, тусклого зеркала.

Сперва Тони увидел мое отражение в зеркале на стене пансионата с меблированными комнатами в Ковентри, где мы остановились. Я была ещё в том возрасте, когда внешний вид имеет первостепенное значение. Меня сжигало желание быть красивой. Бог знает почему: сейчас я не представляю, почему это казалось мне таким важным. Теперь я предпочитаю прятаться за безликой внешностью ординарного человека, но тогда я хотела быть просто красивой довольно скромные амбиции. Были моменты, когда под определенным углом зрения, если сузить глаза, — отчасти чтобы выглядеть более соблазнительной, отчасти для того, чтобы скорректировать дефекты зрения, — мне казалось, что я немного похожа на Джулию Кристи, но кроме меня, по-видимому, этого сходства никто не замечал. Я стояла в холле, пропахшем вареной капустой, ждала, когда спустится мама, и отрабатывала взгляд а-ля Джулия Кристи, когда открылась входная дверь. Я прекратила свои упражнения, но продолжала смотреть в зеркало, где увидела темноволосого молодого человека, который улыбнулся мне и сказал: «Привет!». И мое отражение улыбнулось в ответ.

Он тогда только начал стажироваться продавцом на фирме, бывшей некогда семейным бизнесом, но несколько лет назад потерянной. Мой отчим рассматривал это как очередной признак упадка: старые, авторитетные фирмы съедались новыми хитрыми бизнесменами, такова была практика современного бизнеса. Это его глубоко огорчало. Тони, который как раз представлял собой идеальный экземпляр хитрого современного бизнесмена и который без тени сомнения продал бы семейную фирму, не сделай этого раньше его дядя, улыбнулся и посмотрел на свои ногти, — такая у него манера, способ отстранения. Ногти у него всегда безупречно подстрижены. Мне казалось странным, чтобы мужчина так старательно ухаживал за ногтями, подпиливал, сдвигал кожу у основания. Самой мне никогда не приходило в голову заниматься ногтями. Я их обгрызала по мере отрастания, или они сами ломались. Все у нас наоборот получается. Это мне бы надо волноваться по поводу грязных стульев и полировать ногти, а не ему.

— Этот парнишка далеко пойдет, — изрекал мой отчим. Он мгновенно проникся симпатией к Тони. К нему все проникались симпатией. Они вели бесконечные разговоры о машинах. Маме он тоже нравился. «Какой очаровательный молодой человек», — говорила она, и шея у неё краснела. Поскольку она была старше него, и ещё оттого, что причиной, по которой он столь часто к нам наведывался, был его ничем не объяснимый интерес к моей персоне, она считала себя вправе немного пофлиртовать. При нем она то и дело заливалась краской и хихикала. Он подходил им по всем статьям. Подходил намного больше, чем я. «Тони зайдет в выходные?» — спрашивали они с надеждой. Они его баловали. Он был страшно обаятельный. Он поддерживал их взгляды на мир и на самих себя. Их удивляло и приводило в восторг, что я ему нравлюсь. Благодаря этому они и сами стали смотреть на меня по-другому, с бoльшим одобрением.

Это, конечно, загадка. Почему я ему понравилась? Мы были знакомы каких-то десять минут, а он уже пригласил меня в кино. Когда я сообщила матери: «Я сегодня вечером иду гулять с тем мальчиком, которого встретила в холле», она терпеливо улыбнулась и сказала: ладно, только возвращайся не слишком поздно, потому что миссис Такая-то, хозяйка гостиницы, запирает двери в половине одиннадцатого.

Не помню, какой мы смотрели фильм. Там без конца гонялись друг за другом на машинах, — довольно скучное зрелище, но тогда мне было не до кино. Еще до начала рекламы Тони обнял меня за плечи. Он не отрываясь смотрел на экран, как будто поведение его руки совершенно его не касается, будто он не имеет к ней ни малейшего отношения. Мне было и тревожно, и любопытно, но больше любопытно. Когда начался сам фильм, он вдруг повернулся, лицо его нависло надо мной, устремилось навстречу, как огромный черный дрозд, и он впился мне в губы. Его губы оказались приятными на вкус, пахли мятой и чем-то менее чистым, этот запах был сильнее. Мне было интересно. Он довольно неуклюже положил мне руку на левую грудь и ритмично сжимал. Когда прошел первый панический ужас оттого, что меня там трогают, это же запретное место, ко мне никто ещё так не прикасался, я решила, что мне это вовсе не нравится. У меня так и не хватило духу намекнуть, что он мог бы по-другому до меня дотрагиваться, нежнее, более эротично. Когда кино закончилось, он проводил меня до гостиницы, то и дело останавливая и прижимая к стене. Я приняла это за страсть. Старалась как можно больше запомнить, чтобы рассказать об этом моей подруге Дженифер. Мысленно оглядываясь назад, я думаю, что вела себя очень покорно. Делала все, что хотел Тони. Я не знала, как ещё можно себя вести. И к тому же, не видела смысла делать что-то иначе. Однажды он пожаловался:

— Ты никогда ничего не предложишь! Почему ты никогда не берешь инициативу на себя?

И тогда я предложила вместо кино пойти прогуляться.

— Прогуляться? — спросил он. — Куда? С чего это тебе приспичило гулять? Я не люблю ходить пешком.

— А я люблю, — сказала я.

И мы пошли в кино.

Однажды я попросила его не приезжать на выходные, отложить до следующих. Наверное, он мне немного наскучил. Хотелось провести уик-энд одной. Его реакция меня напугала. У него был такой вид, словно я его ударила.

— Ты не хочешь, чтобы я приезжал? — спросил он. Потом надулся. Потом взорвался. Обвинял меня во фригидности, говорил, что я эгоистичная сука, что лгу ему. Возможно, так все и было. Мне всегда было трудно защищаться в спорах с Тони, так как в главном я с ним соглашалась. А если не соглашалась, то только потому что его обвинения были настолько абсурдны, что я просто лишалась дара речи. В общем, после этого разговора мы обвенчались.

Много лет спустя я его об этом спросила.

— Помнишь, тогда, в Ковентри, — сказала я. — Почему ты хотел со мной снова увидеться?

Вопрос его разозлил.

— Наверное, потому что ты мне нравилась. А почему ещё люди хотят с кем-то снова увидеться?

— Но почему я тебе нравилась?

— Не знаю. Много почему.

— Так, может, это было сексуальное влечение? — спросила я. Только не дружеские чувства. Не то чтобы мы разговаривали часами, забывая о времени, рассказывали друг другу о своей жизни, смеялись вместе, не было между нами и пленительного сопереживания; мы не открывали друг другу никаких тайн о себе — возможно, были слишком молоды, чтобы знать о них. Так что же мы делали? Ходили в кино. Проводили уйму времени за поцелуями или в постели в дешевых отелях, что быстро мне надоедало, хотя мне никогда не хватало духу в этом признаться.

— Ну да, отчасти сексуальное влечение, — сказал он. — Но не только.

— Что же еще?

Он был очень подозрителен.

— Что ты хочешь узнать? К чему все это?

Да к тому, что я не могла поверить, просто не могла поверить, что он нашел во мне хоть что-то мало-мальски привлекательное. Тело мое всегда приводило меня в ужас: я считала его отвратительным. Я заподозрила (на основании журналов, бережно хранимых Тони на дне шкафа под спортивной сумкой), что чувство, которое он на самом деле испытывал к моему телу, было сродни презрению, и это его возбуждало. Я его понимаю. Я тоже презираю свое тело. Невыносимо видеть его голым в зеркале. Оно всегда было вдвое толще, чем мне хотелось — за исключением тех мест, где его как раз должно быть много — и слишком резко отличалось от всех этих фотографий на календарях Пирелли и распростертых соблазнительных девушек из журналов, которые Тони покупал и прятал. Так что не знаю — и никогда не знала, — что он во мне нашел. Подозреваю, что его привлекала моя аморфная пассивность. Что с самого начала наших отношений он увидел, что имеет надо мной полную власть, и ему это понравилось. А кому, собственно, не понравится? Он был очень молод. Разбирался только в машинах. Возможно, считал, что женщины и машины — это по сути одно и то же. Если и так, то не мне его судить. Думаю, я предоставила ему не слишком много доказательств, свидетельствующих в обратном.

— Ох, Мэггс, ради бога, — сказал он. — Ну чего ты теперь хочешь добиться? Я в тебя влюбился, понятно? А почему ещё люди женятся?

О-о, по многим причинам. Среди которых любовь стоит далеко не на первом месте. Я его не любила, не припомню такого, хотя мысль о том, что он в меня влюблен, произвела на меня сильное впечатление. Я вышла за него, потому что в те дни так было принято, а ещё потому что боялась его расстроить. Все будет хорошо, убеждала я себя. Моей маме он нравится. И отчиму нравится. Он всем нравится. И мне нравится. И я знала, как мама обрадуется всей этой свадебной суете. Нет, вру. Это я радовалась. Мне нравилось быть в центре внимания: нравилось, что люди мне завидуют и не скрывают удивления; нравилось быть частью важного ритуала, в котором я исполняю роль героини и символической жертвы. Но я никогда особо не задумывалась о том, что будет после церемонии. Здесь наступал предел моего воображения. Как будто это конец сказки. И жили они счастливо — на литературном языке это означает «Конец», пора закрыть книгу и ложиться спать. Я сидела нарядная в машине рядом с Тони и, помнится, подумала: это совсем не то, что я имела в виду. Хотелось остановиться и сказать: Это ошибка, давай вернемся, пожалуйста! Я мечтала о свадьбе, конечно, мечтала, но не предвидела последствий: я думала, все кончится совсем по-другому, как-нибудь более жертвенно, более поэтично. Помню, я сидела в машине, смотрела на свои руки и с удивлением думала: неужели это мои руки, неужели это я, реальная я с этими вот странными белыми руками, сижу в форде «Кортина» на пути к Уитби. «Что ж, вот ты и сделала это», помню, сказала я себе. За Йорком начался дождь, и небо почернело. Мы ехали по ровным, мокрым дорогам. «Дворники» на ветровом стекле монотонно качались, туда-сюда, раздвигая струи дождя. Меня переполняла такая невыносимая печаль, что я с трудом дышала.

Тони положил руку мне на колено.

— Счастлива? — спросил он.

Я улыбнулась и кивнула, потому что не могла говорить. Так и пошло. И чем меньше оставалось во мне уверенности, тем Тони, в той же пропорции, наполнялся уверенностью в себе, он был прямо набит уверенностью, как плюшевый медведь — опилками. И тем не менее целых шестнадцать лет мы ухитрились прожить довольно счастливо. По крайней мере, всем так казалось. Особенно мне.

Я лежала на кровати, не в силах пошевелиться, парализованная внезапно открывшимся доступом к памяти, и строила отчаянные планы. Меня мутило. Как только войдет доктор Вердокс, мне придется просить его связаться с Тони. Между тем, необходимо придумать убедительное объяснение для Тони: почему я ловила попутку на дороге, ведущей на юг. Я прокручивала в голове фразы, торопливые, беспомощные фразы, которые обрывались незавершенными. Зато мне отлично удавались язвительные вопросы, тонкие укоры, болезненное молчание: бесконечная расплата, которая мне грозит.

Наконец явился доктор Вердокс, принес кипу английских газет.

— Я подумал, вы захотите что-нибудь почитать за завтраком, — сказал он. Несколько медсестер помогли мне принять сидячее положение, подоткнув меня со всех сторон подушками, как куклу без костей. — Они немного устарели, — сказал он, извиняясь. — Вот… — он протянул мне «Дэйли мэйл», — самая свежая. Вчерашняя.

Меня поразила дата. Три недели ухнули в никуда. Доктор Вердокс бросил на кровать остальные газеты. Там оказалось две «Дэйти телеграф», «Гвардиан» и «Сан». Я начала с «Мэйл». Странное ощущение — потерять целых три недели, не знать, с чего начиналась половина описываемых историй, но страннее всего было обнаружить, что в мире-то как раз почти ничего не изменилось. Я только что прочла о французской оппозиции плану какого-то исполнительного комитета, или ещё чего-то, и переворачивала страницу, как вдруг на глаза мне попалась маленькая, расплывчатая серая фотография рядом с заголовком статьи. Я взглянула на неё мельком. Даже немного посочувствовала оригиналу этого снимка, кем бы он ни был: могли бы выбрать фото поприличней, подумала я. И вдруг у меня комок застрял в горле. Мне был знаком этот панический взгляд, это бледное, застывшее лицо трупа, прислоненного к плиссированной занавеске. Я прочитала заголовок: «Загадочное исчезновение англичанки остается тайной». Я заставляла себя сосредоточиться, медленно прочесть каждое слово, но глаза мои метались по странице, как крабы в истерике, перескакивали через слова, упускали смысл.

Французская полиция все ещё обследует район Лиможа в поисках тела миссис Маргарет Дэвисон, 36-летней секретарши из Сток-он-Трент, которая исчезла три недели назад, находясь на отдыхе в Париже. Ее муж, Энтони Дэвисон, 39 лет, начальник отдела реализации и сбыта, вчера вечером сделал объявление по французскому телевидению, прося откликнуться тех, кто мог видеть его жену. Одежда миссис Дэвисон была найдена местным фермеров в зоне розыска.

Я лихорадочно просмотрела остальные газеты. Ни в «Телеграф», ни в кратких, на четыре колонки, сводках «Гвардиан» ничего не было. На центральных страницах «Сан» я нашла фотографию Тони, он ссутулился, поднял руки к лицу, заслоняясь от камеры. Я поняла, что это Тони. Поняла сразу, ещё до того, как прочла заголовок: «Энтони Дэвисон, чья пропавшая жена считается жертвой французского убийства на сексуальной почве».

Я долго пялилась на страницу, кружилась голова. Я не знала, что и думать. По иронии судьбы, благодаря какому-то чуду, то, чего я желала больше всего, но считала безвозвратно утерянным, вернулось ко мне. Я перестала существовать. Я была никем. Маргарет Дэвисон, тридцатишестилетняя домохозяйка и секретарша из Хенли, мертва. Так говорилось в газетах. Полиция ищет её тело. В конце концов, подумала я, — во мне пробудилась способность рассуждать, даже испытывать сострадание, — в конце концов, если ты пропала и считалась мертвой в течение трех недель, значит, для Тони самое худшее уже позади. Дольше он не станет по тебе убиваться. Так зачем же снова его беспокоить? Оставайся мертвой.

Это была до того соблазнительная, до того простая мысль, что я почти позволила себе поддаться её соблазну. Почти. Вместо этого я закрыла газету, аккуратно сложила её — созерцать сутулые плечи и прикрытое руками лицо Тони было слишком мучительно — и приняла разумное решение рассказать правду. И к тому времени, когда вернулся доктор Вердокс, я как раз набралась храбрости это сделать.

— По-моему, я должна вам кое-что сказать… — начала я, но мне до сих пор было трудно справиться со сложной комбинацией слов.

— За дверью ждут полицейские, — сказал он. — Хотят с вами побеседовать.

Вообще-то говоря, эти полицейские появились очень кстати, ибо у меня был шанс додумать фразу, которую я собиралась произнести, и не нужно будет повторять эти скучные объяснения дважды. Хотя, если подумать, то мне и один раз не придется давать объяснений, потому что они меня тут же узнают. Уже три недели моя фотография из паспорта украшает стены каждого полицейского участка во Франции.

— Вы достаточно окрепли, чтобы с ними разговаривать? — спросил он.

— Да, — ответила я.

Полицейских было двое: один довольно высокий, лысоватый, в кожаной куртке, другой маленький, темноволосый. Маленький все время озирался, будто от скуки, и втягивал щеки. Он был похож на миниатюрную версию Алена Делона. Я сидела с газетой «Дэйли Мэйл», открытой как раз на моем фото, готовая, если понадобится, предъявить его в качестве доказательства.

Высокий и лысоватый представился. Я забыла, как его звали. И с самого начала стало ясно, что он меня не узнал. Его первые слова:

— Мэри-Кристин Масбу?

— Прежде чем вы продолжите, я должна кое-что объяснить. Я вовсе не та, за кого вы меня принимаете, — сказала я.

Нет, не сказала. Зачем я теперь-то вру? Увидев двух полицейских, я тут же отчетливо поняла, что не собираюсь им ничего говорить.

— Мэри-Кристин Масбу? — спросил высокий в кожаной куртке, и я не сделала ни малейшей попытки возразить ему. Почему бы на несколько дней не одолжить у Крис её имя, покуда я не наберусь мужества? Ей оно уже не понадобится. Я решила не говорить им ни правды, ни лжи. Пусть они мне сами все скажут, думала я. Пусть сами решают. А у меня на коленях пусть лежит открытая газета — по крайней мере, хоть в чем-то поступлю честно. Если они того пожелают, то смогут запросто увидеть снимок; смогут прочесть статью. Захотят — поймут. Я же буду соглашаться со всем, что они скажут. Это проще всего.

Высокий, лысеющий полицейский присел на кровать. Он понял так, что я направлялась на юг от Кале, верно? По-английски он говорил очень недурно. Могу ли я сказать ему, куда держала путь, или у меня до сих пор проблемы с памятью?

— Нет, — сказала я. — Я очень хорошо все помню. Я ехала в Фижеак.

По крайней мере, буду отвечать как можно правдивее, подумала я.

— В отпуск? — спросил он. Это даже не было вопросом. Он просто хотел, чтобы я подтвердила то, что он и так считал непреложным фактом, поэтому я ничего не ответила. На меня накатило приятное безразличие, словно все это происходило с кем-то другим.

— А как насчет вашей семьи? — спросил он.

Я встревожилась.

— Какой семьи?

Он взглянул на меня с удивлением. Мы тупо смотрели друг на друга, как будто он использовал совершенно неподходящее слово. На секунду я вообразила, что под «семьей» он подразумевал Тони, а потом сообразила, что речь шла, разумеется, о семье Крис.

— Вашей семьи, — повторил он с легкой неуверенностью, словно заподозрил, что и в самом деле использовал неверное слово. — Есть у вас кто-то, кого мы должны известить?

Я покачала головой.

— Нет, — сказала я. — Никого.

Он протянул руку к маленькому полицейскому приятной наружности, который вручил ему пакет.

— Мы попытались сделать запрос у властей в Англии, но они не сумели найти ближайших родственников. Есть у вас родные в Англии?

Я издала неопределенный звук и улыбнулась.

Он вытащил из пакета два паспорта.

— Подтвердите, если сможете, ваши ли это документы.

Он передал мне один из паспортов, открытый на первой странице. На странице справа была приклеена немного недодержанная фотография Крис. Я поняла, что это Крис, хотя с тем же успехом это мог оказаться кто угодно, кто-то очень молодой и серьезный, с некрашеными каштановыми волосами до плеч и пухлым лицом.

— Старая фотография, — заметила я.

— И не слишком хорошая, — сказал лысеющий.

— А мне кажется, хорошая, — честно призналась я.

Он смешался, а может, смутился.

— Нет, я хотел сказать, что она… — он поморщился в поисках подходящего слова, и я ему помогла.

— Не слишком похожая? — подсказала я. — Да, давно это было. — Я взглянула на расплывшуюся дату штампа. Указала на то, что когда делали снимок, я была намного моложе. И правда, намного. На девять лет. Мне было двадцать семь, а Крис, стало быть, двадцать три. — С годами лица меняются.

Второй, невысокий, покачал головой:

— Les yeux, — пробормотал он. — Les yeux, ils ne changent jamais.

— Трудность, конечно, с ростом, — лысеющий указал на графу, где рядом со словами Рост/Taille было написано 5 ф. 4 д. — Пять футов четыре дюйма, сказал он.

— Cent soixante-cinq centimetres, — сказал другой.

Они озадаченно смерили взглядами мою длину в кровати.

Я пожала плечами и улыбнулась им. Мне было все равно. Пусть что хотят то и думают.

— Здесь ошибка? Предположил лысеющий. — Сколько в вас? Cent soixante-quinze?

— Пять футов семь дюймов, — сказала я.

Они переглянулись.

— В паспортном столе ошиблись?

— А вы так и не исправили?

— Не подумала, что это может быть важно.

— И у вас никогда не возникало проблем с властями?

— Нет, — сказала я. — Никогда.

Они с недоверием качали головами, удивляясь недосмотру чиновников из паспортного стола.

— Вас никто не останавливал?

— Никогда.

Лысеющий сказал:

— Вы должны будете это исправить, Mademoiselle. Как только вернетесь в Англию.

— Хорошо, — послушно сказала я. — Ладно, исправлю. Первым же делом.

Лысеющий — по-моему, его звали Пейрол, что-то вроде этого — забрал у меня паспорт и дал мне другой: тонкий гостевой паспорт. Я открыла его. И чуть не рассмеялась. С разворота на меня смотрела совсем недавняя фотография Крис. Я её мгновенно узнала. Светлые крашеные волосы колечками, лицо более худое и резкое, чем на раннем снимке. Она улыбалась. Слева на странице я прочла: Катрин Анжела Хьюис. Возраст — 30 лет, прочла я. Особые приметы — не имеет.

— Это та самая девушка, которую вы подвозили? — спросил Пейрол.

— Да, — сказала я. — Это она. — Это была первая серьезная ложь. Потом маленький, симпатичный произнес нечто настолько непонятное, что мне ничего не оставалось, кроме как продолжать врать.

— Теперь о деньгах, — сказал он. — Расскажите нам о деньгах.

— О деньгах?

Глаза его стали острыми, как булавки. Скуку с него как ветром сдуло. Все его внимание было сосредоточено на моей особе.

— О деньгах в машине.

— Каких деньгах? — тупо повторила я ещё раз.

— Мы нашли огромную сумму английских денег, спрятанных в вашей машине.

— Это была не моя машина. Я её наняла.

— Спрятанную в нанятой вами машине.

— Я ничего не знаю ни о каких деньгах.

Они смотрели на меня, явно не веря. Они ждали, чтобы я им ещё что-нибудь сказала, но я понятия не имела, что сказать, и потому просто повторила:

— Я ничего об этом не знаю.

Темноволосый коротышка фыркнул и что-то быстро пробормотал по-французски.

Пейрол перевел:

— Вы пытаетесь сказать нам, что это не ваши деньги?

— Конечно, не мои.

— Так вы предполагаете, что эта девушка, которую вы посадили в свою машину, эта Катрин Хьюис, что она прятала 20 000 фунтов стерлингов в багажнике нанятой вами машины? Двадцать тысяч в аккуратной банковской упаковке?

В таком изложении это действительно звучало неестественно. Я понимала, почему они с трудом мне верят.

— Должно быть, так и было.

Я была удивлена не меньше них. Мне показалось, что это не в её стиле, для Крис скорее подошли бы международные мандаты (аккредитив) (доверенность, имеющая силу заграницей) и банковские чеки. С другой стороны, а что я вообще знала о её стиле? Возможно, она частенько разъезжала по стране с двадцатью тысячами в банкнотах, и в этом случае ей нужно было где-то их прятать.

— Где вы её посадили?

— В Париже, за чертой города.

— В какое время?

— Сколько у неё было багажа?

— Она проявляла нервозность?

Вопросы сыпались один за другим. Было раннее утро, сказала я. Около шести. У неё был при себе один чемодан, солгала я. Они кивнули друг другу и перебросились парой фраз по-французски, из которых я поняла, что паспорт был найден в la vasile rouge.

— Верно, — сказала я. — Он был красный.

— Значит, два чемодана ваши, а красный — ее?

Я неопределенно кивнула. Что тут такого, может, я захотела просто размять мышцы шеи.

— Куда она направлялась?

— В Тулузу, — сказала я. — К сестре.

Они хотели досконально знать, где мы в тот день останавливались. Я сказала, что не могу вспомнить. Завтракали где-то между Орлеаном и Божанси, сказала я. Городишко с площадью и Кафе де Спортс. На подъеме вдохновения я рассказала, что мы заходили в супермаркет в Божанси и купили продуктов для обеда. Но, похоже, вдохновение ошиблось адресом. Вид у них был удивленный. Они сказали, что в машине не было обнаружено никаких следов еды.

— Нет, — сказала я. — Мы не в машине обедали. И к тому же, почти все доели на ужин. А остальное я выбросила. — Я была немного обижена, что они во мне сомневаются. Я до того живо все это себе представила, словно так и было на самом деле. Я видела, как моя рука выбрасывает половину длинного французского батона и недоеденный кусок сыра в мусорный бак у дороги.

— Когда вы останавливались в кафе, вы оставляли машину без присмотра?

— Вы уходили в туалет? — спросил темный коротышка.

— Да, — честно ответила я. — Уходила.

— А она ходила с вами?

— Нет. Она подошла к стойке бара и оплатила счет.

— Могла она это сделать, а потом выйти к машине, пока вы были в туалете?

— Ну, могла.

— А как насчет машины? Она была заперта?

— Наверное. Да.

— Вы когда-нибудь давали ей ключи? Чтобы что-то вынуть из машины?

— Нет.

— А багажник? Вы могли оставить багажник незапертым?

— Понятия не имею, — сказала я, в восторге от того, насколько легко было отвечать на их вопросы, причем фактически говоря правду, в буквальном смысле этого слова. — Наверное, могла. Не помню.

Я лежала, откинувшись на подушках, и наблюдала, как они жарко обсуждают это по-французски. Они полицейские, думала я, вот и пусть решают. Только поскорее, а то у меня снова начали болеть ноги. Я ерзала от боли, перемещая вес тела с одной ягодицы на другую, и случайно столкнула на пол газету. Пейрол наклонился и поднял её. Он держал мою фотографию перед глазами: все, что ему нужно было сделать, это опустить взгляд и мысленно провести параллели. Но он этого не сделал. Мельком, без интереса, взглянул на неё и передал мне.

— Вы замужем? — внезапно спросил он, наблюдая, как я складываю газету.

— Нет, — сказала я — вторая серьезная ложь.

— Если вы недавно вышли замуж, вы также должны известить об этом власти, — сказал он.

— В этом случае я непременно так бы и поступила, — сказала я. — Но я не замужем.

И только отодвигая стакан воды, чтобы освободить на тумбочке у кровати место для газеты, я поняла, что этот вопрос был вызван видом моего обручального кольца. Я ношу его уже шестнадцать лет, и так привыкла к нему, что перестала замечать.

— А-а, так вы об этом? — сказала я. — Оно у меня очень давно. — И сняла его, как будто оно ничего для меня не значит, и я надеваю его изредка, только чтобы пофорсить, причем на любой палец, лишь бы налезло. Чтобы это подчеркнуть, я с трудом протиснула в него сустав среднего пальца другой руки.

После ещё нескольких вопросов вошел доктор Вердокс и прогнал их. Он посчитал, что они меня утомили, и очень рассердился. У меня действительно болели ноги и спина, но я была слишком возбуждена, чтобы почувствовать усталость. Да, я знаю, возбуждение — неуместная реакция в данной ситуации. Знаю, что я должна была ощущать нечто иное, но я тогда много чего должна была чувствовать и не чувствовала, или должна была сделать и не сделала. Начать с того, что я должна была прямо сказать им, кто я такая, но я все ждала — или, может, это всего лишь оправдания — ждала, что они вот-вот увидят, что на обоих паспортах фотография одного и того же человека. Я думала, они поймут, что я не могу быть Крис Масбу. И просто ждала, когда они мне об этом скажут. Вот и все что я делала. Я бы сама призналась, честное слово, призналась бы, но коль скоро мне предоставлялся выбор — ведь мне, кажется, впервые в жизни предоставлялся выбор — то я бы предпочла не быть Маргарет Дэвисон, тридцатишестилетней женщиной из Хенли. Как беспристрастные зрители, вы должны признать, что факты как раз свидетельствовали не в мою пользу. (Даже я признавала, что поверить в это трудно, но в тот момент я себе верила). И, несмотря на это, все остальные были убеждены, что я — Крис Масбу из Шепедс Баш, тридцати двух лет от роду.

В бледном круге света от настолько лампы я порвала единственную фотографию подлинной Маргарет Дэвисон. Обрывки я затолкала в бумажный пакет, куда складывала грязные салфетки и банановую кожуру. Так, ну ладно, сказала я себе в порыве благоразумия, ладно, если быть Маргарет Дэвисон ты не хочешь, а быть по-честному Крис Масбу не можешь, то какие альтернативы? — и ни одной не смогла придумать, ничегошеньки. Кроме как снова убежать. Зачастую побег — единственный ответ. Так или иначе, я всегда убегаю.

Однако бежать — я имею в виду бежать физически — когда ноги у тебя закованы в гипс, весьма затруднительно. Даже опытный беглец вроде меня, даже человек, обладающий большой сноровкой в этом деле, не может преодолеть такое обстоятельство, как невозможность самостоятельно подняться с кровати. Кроме того, я постепенно полюбила эту белую комнату, где однажды парила между раем и адом, без веса, без лица, комнату, по которой медсестра ходит так тихо и плавно, словно тоже парит в невесомости. Там я была счастлива. Все остальные виды побега я практиковала с привычной ловкостью. Я спала, я дремала, я старалась ни о чем не задумываться, особенно о вещах неприятных, например, о том, что же делать, когда меня окончательно починят.

Раз или два я думала о Крис, обычно это случалось после приходов полиции. Они навещали меня несколько раз. Хотели побольше узнать о Катрин Хьюис. Их английские коллеги никак не могут понять, кто она и откуда. Меня это, разумеется, нимало не удивляло, но я молчала. Я старалась не вспоминать о втором паспорте в красном чемодане и о деньгах, спрятанных в багажнике. Они были как крошки от печенья на влажной простыне, эти мысли. Так что я их стряхивала и спала, спала.

Днем заходил доктор Вердокс, садился на кровать и разговаривал со мной вежливо и формально обо всем и ни о чем. Я подозревала, что он хочет попрактиковаться в английском. Иногда он задавал мне вопросы о моей работе, а я без конца улыбалась и отвечала, что работала в офисе. Большая кампания, говорила я. Что ж, большая — понятие относительное. Оно означает всего-навсего «больше, чем маленькая», что тоже относительно, и если подходить с таким мерилом, то я и вправду работала на большую кампанию. Всякие финансы, говорила я. Это уже чистая правда. Однажды он спросил, играю ли я в шахматы. Нет, сказала я, боюсь, что нет. Потом до меня дошло, что Крис-то наверняка умела играть в шахматы. Возможно, даже очень хорошо играла. Как-то мы заговорили о Франции. Я поехала в отпуск одна? спросил он.

— Да, — ответила я.

— Во Францию?

— По Франции.

Куда же я держала путь, хотел он знать, когда произошла авария? Не задумываясь, я поведала ему то, что говорила мне Крис: мол, ехала в Фижеак, к родственникам. И в тот момент, когда я это произнесла, в тот момент, когда слова сорвались с моих губ, я поняла, что совершила грубую ошибку.

— Так у вас родственники в Фижеаке? — спросил он, взгляд у него стал внимательный и удивленный.

Я начала юлить.

— Ну, как бы это выразиться, не то чтобы близкие родственники, сказала я. — Вообще-то я совсем их не знаю. Они и не подозревают, что я к ним еду. И не ждут меня.

Выкручиваясь таким образом, я вдруг сообразила, что все это должно быть правдой. Если бы Крис ждали родные, они бы непременно забеспокоились, когда она не появилась и не позвонила. И сразу обратились бы в полицию. Это избавило меня от проблемы, над которой я до сих пор даже не задумывалась. Слава богу, ко всему прочему мне не хватало только неожиданного посещения родственников Крис.

— Нет, я собиралась просто заскочить, если подвернется возможность.

Выражение «подвернется», употребленное в таком контексте, не входило в лексикон доктора Вердокса. в результате мы углубились в обсуждение бесчисленных фразеологических оборотов со словом «подвернется»: подвернуться под руку; все, что подвернется; первый подвернувшийся; подвернуться кстати. Он посетовал на то, что в употреблении английских предлогов нет никакой логики, их невозможно запомнить. Я возразила, что как раз английские предлоги очень логичны, а французские используются совершенно произвольно. Чем глубже мы погрузимся в грамматику, рассчитывала я, тем скорее он забудет об этой моей семье из Фижеака.

Однажды утром пришли две медсестры и отвезли меня в кресле по длинным коридорам в кабинет, где доктор Вердокс снимал швы. У меня было пятьдесят четыре шва только на голове и лице. Напоследок меня ещё заставили пройти на костылях до лифта. Боль адская. Пока я доковыляла до двери лифта, я вся дрожала, меня тошнило, а они, похоже, остались очень довольны. Все заживает, сказали они. И с тех пор заставляли меня ходить каждый день. Ноги, живот, ягодицы — после этих мучений все ныло от усталости, иногда острая боль пронизывала ребра; но я рассуждала так, что если они правы, утверждая, что я быстро иду на поправку, то мне необходимо как можно скорее встать на ноги. Безмятежная жизнь кончалась, полиции не потребуется много времени, чтобы меня раскусить. Пора уносить ноги, и чем скорее, тем лучше.

Когда я приспособилась ходить на костылях, и лицо мое покрылось огромными, твердыми сухими корками, однажды утром в палату вошла сестра Мари-Тереза с двумя чемоданами и сумкой. Из её упрощенного до предела французского я уяснила, что полиция оставила их, чтобы я проверила содержимое. Я сидела на кровати и перебирала вещи из сумочки Крис, старательно делая вид, что вижу их не впервые. По сравнению со всеми моими сумками, в этой царила удивительная чистота. Здесь был кошелек, полный денег — денег и вправду было довольно много, восемь тысяч франков (я пересчитала) — и ещё одна сумочка поменьше, где лежали зеркальце, карандаш для ресниц, тушь и помада. Была чековая книжка, гарантийный дорожный чек, кредитная карточка, водительские права, все бумаги, связанные с прокатом машины, международная водительская лицензия, почтовая открытка, ручка, щетка для волос, солнечные очки и какие-то ключи. Все. Никакого мусора, никакого песка на дне, никакой мелочи вперемешку с грязными леденцами и скомканными квитанциями. Она была совершенно безликой. Я прочла открытку. Ни штампа, ни адреса. Там было написано: «Воспользовалась твоим советом. В Кале. Позвоню дяде Ксавьеру, когда доберусь до Фижеака. Крис».

Обоим чемоданам здорово досталось во время аварии. Они были продавлены и перевязаны бечевкой. В них оказалась только одежда, обувь, краска для волос — и тому подобные личные вещи.

— Bon, — сказала я сестре Мари-Терезе. — C'est tout. — От этого вранья стало немного не по себе: словно я сделала что-то неприличное.

Она улыбнулась и унесла чемоданы. Я сидела у окна, держа на коленях сумку Крис. Она принесла мне нежданную радость, эта сумка, как будто посмертный подарок. Мне придется вернуть Крис её имя, но подарок я имею право сохранить. Кредитные карточки, водительские права, все, что связано с именем Крис Масбу, я выброшу перед уходом. Порву и спущу в туалет. А косметику, очки и деньги оставлю себе. Восьми тысяч франков мне хватит на сто лет, ну, на два-три месяца точно. Лучше всего, решила я, сесть в поезд и махнуть к морю. Дальше мои замыслы не шли. Наверное, меня посещали некие туманные идеи возвращения в Англию по паспорту Крис, хотя полиция до сих пор его не вернула, но я не слишком ломала себе голову над подобными мелочами. Единственное, чего мне хотелось, это пожить в каком-нибудь дешевом отеле, побыть наедине с собой, погулять по берегу, не спеша покататься на лодке, и не думать ни о чем кроме цвета воды и той нереальной точке пространства, где море встречается с небом, и одно превращается в другое. В детстве я всегда хотела стать моряком, чтобы под парусом плыть по морю к этой точке таинственного слияния, и миновать её, будто пройти сквозь зеркало и оказаться на другой стороне, в другом мире.

— Моряком? — сказала моя мама. — Нет, дорогая, не думаю.

— Моряком? — сказал мой отчим, держа ложку с пшеничной соломкой перед усами, испачканными молоком и желтыми от никотина. — Зачем, скажи на милость, тебе становиться моряком?

Так что с самого начала я знала, что это мне не светит.

Я разработала простой план. Через пару дней, когда я смогу понемногу ходить без костылей, я спрошу сестру Мари-Терезу, нельзя ли мне погулять в саду. Это значит, что ей придется найти мне какую-нибудь одежду. А у меня появится шанс сориентироваться. Потом, во время посещений, когда всем будет не до меня, я смешаюсь с толпой родных и знаомых и вместе с ними выскользну за ворота. Потом сяду на поезд и поеду на юг, пока не окажусь за пределами страны, где притворюсь абсолютно свободной, свободной духом, как Крис, и намеренно не стану думать о будущем.

Я сидела у окна, сосредоточенно подсчитывая, на сколько мне хватит восьми тысяч, если тратить 180 франков в день, но сбилась из-за шума: в коридоре разговаривали на повышенных тонах. Я услышала, как бедная сестра Мари-Тереза, которая сидела со мной все реже, она теперь отвечала за стирку, щебечет, как испуганная птаха. Мужской голос возражал и заглушал её. Дверь открылась, да так резко, будто её снесло с петель ураганом, — в проеме, широко распахнув руки, стоял маленький круглый человечек.

— Мари-Кристин! — сказал человечек и так крепко сжал меня в объятиях, что я не могла шевельнуться. У него была толстая шея и барсучья голова с проседью, у этого человечка, который, к моему ужасу, кажется, принимал меня за Мари-Кристин. — Дай же на тебя посмотреть! — сказал он, немного ослабив хватку. Меня смутила страстность и пристальность его взгляда. Я потупила глаза. Он был глубоко растроган увиденным, очень глубоко — в глазах его стояли слезы.

— Ma pauvre petite… — сказал он и снова прижал к груди. Ребра мои взвизгнули от боли. Он трижды поцеловал меня в обе щеки и тут же повторил всю процедуру. От его волос исходил странный резкий запах. Он сказал, — а говорил он на быстром, малопонятном французском, который, заметив мой растерянный вид, сменил на быстрый и совсем уж не понятный английский, — он сказал, что был оглушен известием о моей аварии, возмущен поведением властей, намеренно не пускавших ко мне родных, и счастлив найти меня в такой хорошей форме. Он готов забрать меня домой. Сейчас же. Сию минуту. Машина ждет на улице.

Сестра Мари-Тереза в отчаянии заломила руки. Мне стало жаль её. Я предложила ей по-французски позвать доктора Вердокса.

— D'accord, - сказала она и поспешила прочь, обещая вернуться.

— Глупая тетка, — сказал человечек с барсучьей головой. Кожа у него была гладкая и загорелая. Он снова отстранился, и держа меня на расстоянии вытянутой руки, критически осматривал. Я заметила замешательство в его взгляде.

— Вы меня не узнаете, да? — спросила я. Теперь, когда настал решающий момент, я была на удивление спокойна. Я все продумала. Сочинила целую историю. Понимаете, скажу я, дело в том, что все были настолько уверены, что я Крис Масбу, что я и сама в это поверила; теперь память начала возвращаться, и я поняла, что я не она.

— Это я-то не узнаю! — воскликнул он с обидой, прежде чем я успела выложить свою сомнительную историю о потере памяти. Его, кажется, здорово задело, что я его в этом заподозрила. — Конечно, узнаю. По-моему, как раз au contraire, это ты меня не признала.

Я была на сто процентов уверена, что это тот самый дядюшка, о котором Крис упомянула в открытке.

— Дядя Ксавьер? — спросила я.

Лицо его расплылось в улыбке. Под глазами, на щеках, на лбу заиграли морщинки. — Столько воды утекло, — сказал он, — а ты все не едешь и не едешь. Совсем нас забыла. Когда я тебя видел в последний раз, ты была вот такая, — его рука застыла на высоте двух футов от пола. — Вот видишь, я не ошибся. Не помнишь. Не помнишь своего дядю Ксавьера.

Я смотрела на него спокойным взглядом: помнится, я была восхитительно спокойна.

— А вот и помню, — сказала я.

Он засмеялся, счастливый.

— Знаю я, что ты помнишь. Помнишь медовых пчел?

— Медовых пчел?

— Да. Помнишь? — он ободряюще кивал мне. Ах, как нехорошо, нехорошо дурачить его. Надо было с самого начала признаться, что я ничего не могу помнить.

— Нет, — сказала я. — Каких пчел?

На лице у него было ясно написано разочарование.

— Не помнишь пчел?

— Я была очень маленькая, — сказала я.

— Вот такой высоты.

— Я имею в виду возраст.

— Восемь, — сказал он. Он держал меня за плечи и разглядывал так, словно я какое-то чудесное явление.

Нелепейшая ситуация, я просто не знала, что делать. Мне было ужасно любопытно, та ли я, кого он ожидал увидеть, поэтому я так прямо и спросила:

— Вы меня такой себе представляли? — спросила я. А сама подумала: до чего легко человек принимает то, что, по его мнению, должно быть правдой.

— Ты повыше, чем я думал, — сказал он. — Мне казалось, ты мне будешь досюда. — Он дотронулся до середины лба.

— А все остальное? — не отставала я. Мне хотелось, чтобы он признался, что я ничуть не похожа на Крис Масбу.

— Раньше у тебя были светлые вьющиеся волосы.

— Ну, волосы. Волосы с возрастом темнеют.

— О! — сказал дядя Ксавьер, ибо наконец прибыл доктор Вердокс, за ним по пятам семенила сестра Мари-Тереза, нервно всплескивая руками. — Bon.

Тараторя по-французски, дядя Ксавьер принялся выяснять отношения. Доктор Вердокс насупился, надев маску прохладной учтивости. Я сидела на стуле у окна и слушала; из десяти слов я понимала в лучшем случае одно. В один момент мне показалось, что дело дойдет до рукопашной. Дядя Ксавьер был ростом ниже доктора Вердокса, но намного сильнее. Доктор Вердокс рядом с ним выглядел хрупким и непрочным. В конце концов, они, похоже, пришли к какому-то решению. Оказалось, победил дядя Ксавьер. Он шел к окну, задрав нос.

— Вы поняли? — спросил доктор Вердокс. Он разволновался, лицо его в обрамлении рыжих волос так и пылало.

— Ничего она не поняла, — снисходительно сказал дядя Ксавьер. Alors, растеряла весь свой французский.

— Ваш дядя просит разрешения увезти вас домой, — сказал доктор Вердокс. Он был ужасно сердит. — Разумеется, это совершенно невозможно. Так я ему и сказал. Я не могу этого позволить. Однако если вы будете поправляться в том же темпе, я смогу в понедельник вас отпустить.

Грубо говоря, из этой маленькой помпезной речи я поняла, что дядя Ксавьер выдвинул доктору Вердоксу ультиматум: понедельник — крайний срок. К этому сроку, выпишут меня или не выпишут, — в любом случае дядя, который расхаживал по палате с довольным и гордым видом, заберет меня.

Я пожала плечами. Мне тоже было все равно. Я вполне могу изменить первоначальный план и позволить этому самодовольному петушку увезти меня, совершив, таким образом, первую часть путешествия на машине. Это, по крайней мере, избавит меня от необходимости тайком удирать из больницы и от утомительной пешей прогулки до станции. А ещё сэкономит внушительную сумму от стоимости билета. Именно это и надо сделать, думала я, это или что-нибудь в том же духе. Нежданно-негаданно у меня появилась возможность выбирать. Я к такому не привыкла. Поэтому просто сидела на кровати, улыбалась и ждала. Торопиться было некуда.

Когда дядя Ксавьер ушел, оставив после себя неуютную пустоту, доктор Вердокс плюхнулся на стул, потирая лоб, словно у него разболелась голова.

— Он что, всегда так? — спросил он.

— Не знаю, — ответила я.

Минуту-другую я поиграла с этой мыслью: а не рассказать ли ему, что я не знаю по той простой причине, что никогда раньше не встречала этого человека. Но объяснение вышло бы трудным и запутанным; и к тому же сейчас мне крайне невыгодно признаваться, что я не Крис Масбу, по крайней мере, пока я не улизну из больницы и не доберусь до своего дешевого отеля на берегу моря, где я могу быть кем пожелаю. Я услышала, как мой голос добавил:

— Я его с восьми лет не видела.

Доктор Вердокс тяжело вздохнул.

— Простите, — сказал он. — Боюсь, по моей вине вы попали в затруднительное положение.

Это все, сказал он, стряхивая с брюк невидимую пылинку, его рук дело. Он сделал запрос в Фижеак и попросил свою секретаршу связаться с семьей Масбу.

— Зачем? — спросила я.

Потому что ему была невыносима мысль, сказал он, что мне некуда будет пойти после больницы.

— Мне хотелось как-то помочь, — сказал он. — И когда вы упомянули о своих родственниках в Фижеаке… — голос его виновато дрогнул. — Я не представлял, что ваш дядюшка окажется таким… таким… — Он поднял на меня глаза, взгляд его был серьезным. — Вам не обязательно с ним ехать, если не хотите. Я могу все уладить.

У меня уже все улажено. Так что я мило улыбнулась доктору Вердоксу и сказала что, наоборот, очень благодарна ему за звонок дяде. Ему не о чем беспокоиться, заверила я. У меня все будет хорошо.

Дядя Ксавьер явился за мной в понедельник утром. А вплоть до понедельника каждый день присылал мне подарки: цветы, корзину с фруктами, пару бутылок вина. Дважды приходил доктор Вердокс и, нервно сжимая кулаки в карманах, заговаривал о том, не лучше ли мне вернуться в Англию? Это легко устроить. Он сам займется этим вопросом.

— Каким образом? — спросила я. — Полиция до сих пор не вернула мой паспорт.

— Я с ними поговорю.

У меня холодело в животе при мысли о возвращении. Жизнь в Англии была настоящей. В Англии мне пришлось бы вернуться в реальность. Поэтому я помотала головой и сказала: нет, большое спасибо. Нет, спасибо, сказала я, думаю, мне лучше догулять отпуск во Франции. Во Франции, сказала я, погода лучше.

— Может, я все-таки кому-нибудь сообщу о вас в Англии? Мне ведь не трудно, — снова спросил он. И я снова покачала головой. Он мне нравился. Он проявлял ко мне невероятную доброту. Я подумала, что оставлю ему те бутылки, что прислал дядя Ксавьер. Больше у меня ничего не было.

— Вы так добры, все время мне помогаете, — сказала я и с удивлением заметила, что он покраснел. Это ему не шло. Рыжеволосые люди имеют склонность краснеть чаще других, им нужно стараться делать это как можно реже.

— Мне это доставляет большое удовольствие, — официально ответил он.

Я немного смутилось. И даже, наверное, сама покраснела. Я протянула ему руку.

— На случай, если завтра у нас не хватит времени попрощаться, сказала я. Мы пожали друг другу руки. На глаза мне навернулись абсолютно фальшивые слезы, пришлось мигать и отворачиваться, чтобы он не заметил и не принял на их свой счет. Он был тут совершенно ни при чем. Все дело в неожиданно нахлынувшем ощущении утраты. Все перемены в жизни воспринимаются как утрата. Остаться бы навсегда в этой белой комнате, где ничего не происходило. Двигаться дальше не хотелось. Не хотелось начинать жить сначала.

Утром сестра Мари-Тереза принесла два моих потрепанных чемодана. (Нет, я имела в виду просто два чемодана. Это оговорка.) Все было сложено, выстирано и выглажено.

— Спасибо, — сказала я, понимая, что это она её рук дело.

Странно было перебирать аккуратные стопки одежды Крис, гадая, что надеть. Казалось непристойным посягательством трогать её нижнее белье. Я целую вечность держала в руках её бюстгальтер, который, если бы и подошел по размеру чашек, никогда не сошелся бы у меня на груди. В конце концов, решила обойтись без него. С трусиками — казалось бы, более интимной деталью туалета, почему-то было легче. Гардероб Крис состоял в основном из футболок и шортов. Было несколько рубашек, два свитера, пара летних юбок, два платья, джинсы, белые льняные брюки и шелковистое изумрудно-зеленого цвета платье с разрезами по бокам. Все, даже футболки и шорты, на вид очень дорогое. Сначала я склонялась к тому, чтобы выбрать юбку, поскольку брюки вряд ли на меня налезут, но потом вдруг неудержимо захотелось надеть джинсы. Я подумала, что Крис Масбу предпочла бы как раз джинсы. Или, вернее, джинсы — это то, чего ни за что не надела бы Маргарет Дэвисон. Тони не любил женщин в джинсах. Говорил, что в них женский зад выглядит смехотворно. Не знаю, почему женский зад должен выглядеть более смехотворно, чем мужской: это зависит от того, что считать за норму. Однажды я попыталась об этом заикнуться. Просто ради спора сказала, что, по-моему, мужские зады довольно уродливо торчат из брюк. Мужчинам ни в коем случае нельзя носить брюки, сказала я. Но, похоже, мы говорили на разных языках. Ведь он изрекал абсолютную истину, истину в последней инстанции, тогда как все мои возражения были смешным детским лепетом. Мы частенько общались в таком духе.

— Может, лучше юбку? — сказала сестра Мари-Тереза, с сомнением глядя на джинсы. — Жарко ведь.

— Я просто примерю, — сказала я, засовывая ногу в штанину. У меня была мысль — и не беспочвенная, учитывая нашу с Крис разницу в росте — что они мне будут страшно малы, но я без труда в них влезла. На бедрах они были даже свободноваты. Я оглядела себя с удивлением и просунула большой палец под ремень.

— Вы похудели, — сделала вывод сестра Мари-Тереза.

Похудела. Причем основательно. Сильнее, чем она думает. Я покрутилась перед зеркалом, украдкой скосив глаза на попку, которая, насколько я могла заметить, выглядела вполне сносно. Я не только похудела. У меня отрасли волосы, пришлось надеть резинку и сделать хвост. В зеркале отражалось хрупкое и очень молодое существо, которое с трудом можно было принять за особу женского пола. Лицо у особы было в синяках и лишь отдаленно напоминало Маргарет Дэвисон. Эта особа занимала намного меньше места в пространстве, чем Маргарет Дэвисон. Плечи её казались уже, скулы — острее. Я подумала было воспользоваться косметикой, но такой с кошмарной физиономией нечего было и пытаться навести марафет. Кроме того, я боялась инстинктивно нарисовать портрет Маргарет Дэвисон на этом незнакомом, худом, изрезанном шрамами лице, и в конце концов узнать женщину, глядящую на меня из зеркала.

— Скоро все заживет, — с сочувствием проговорила сестра Мари-Тереза: решила, что меня беспокоят шрамы. Не понимаю, почему все считают меня такой недалекой, такой самовлюбленной.

Я попросила отдать кому-нибудь цветы и оставшиеся фрукты. Поблагодарила за всю её доброту и заботу.

— Je vous remercie de votre bonte, - сказала я, и на мой взгляд это прозвучало вполне сносно, не на школьном уровне. Я теперь, что ни день, усваивала новые фразы. Она расцеловала меня в обе щеки и настояла на том, чтобы самой донести донизу чемоданы и костыли. Я повесила на плечо сумку Крис. Я чувствовала себя очень легкой. Мои ноги в светлых, накрахмаленных джинсах, были длинными, стройными и совершенно мне не знакомыми. Я была от них в полном восторге.

— Обувь, — подсказала сестра Мари-Тереза, смеясь над моей рассеянностью. Гляжу — а я босая.

— Обувь, — сказала я. — Да.

Ни одна пара из чемоданов не подошла. Ну, разумеется, ещё бы им подойти. Ступни человека — вещь фундаментальная, очень приземленная. Они не меняются.

— Ума не приложу, что случилось, — сказала я. — Всё мало.

— Должно быть, из-за жары, — сказала сестра Мари-Тереза. Я кивнула, хотя предположение было абсурдным: в белой комнате всегда стояла прохлада.

Она выбрала легкие парусиновые туфли, ярко-красные, в каких обычно ходят на пляж.

— Попробуйте эти, — предложила она.

Я сделала вид, что они впору, но не успела спуститься по лестницы, как уже натерла пятки.

Доктор Вердокс все-таки пришел попрощаться. Вышел откуда-то из тени в прохладном, темном холле. Стоял под деревянным распятием, прибитом над дверью.

— Au revoir, Mademoiselle, — сказал он.

Мне показалось, что он собирается поцеловать меня на французский манер. Я не знала, подставить щеку или нет. Но в следующий миг дверь со стуком распахнулась, и в тихий, сумрачный холл ворвался гигантский клубень жара, а вместе с ним — шумный, захлебывающийся словами дядя Ксавьер, который выхватил у сестры Мари-Терезы чемоданы. Печальное, восковое лицо Христа глядело сверху, в ужасе от такого наглого нарушения торжественности и покоя. Я улыбнулась доктору Вердоксу и вдруг, поддавшись импульсу, поцеловала его. Мы стукнулись головами. Он дико смутился.

— Спасибо вам, — сказала я: ведь он как-никак спас мне жизнь. Спас жизнь неизвестно кому. За одно это я должна быть ему благодарна.

— Непременно заезжайте нас навестить перед возвращением в Англию, сказала сестра Мари-Тереза, вручая мне костыли. Она промокнула глаза. Странно, с чего это они меня так полюбили. Не представляю, что я такого сказала или сделала, чтобы пробудить в незнакомых людях хоть какие-то чувства. Должно быть, для этого достаточно просто позволить себя спасти.

— Или если возникнут какие-то… трудности, — туманно проговорил доктор Вердокс. — Если потребуется какая-нибудь помощь… — он смотрел себе под ноги.

— Спасибо, — сказала я ещё раз.

Машина дяди Ксавьера стояла у входа. Это оказался маленький, потрепанный «Рено». Странно, я ожидала чего-нибудь посолидней. Дядя казался слишком могущественным, чтобы сидеть за рулем такой неказистой малышки. Должно быть, я ошибалась, принимая его за человека с положением. «Рено» и голубые дядины джинсы сбили меня с толку. Я не знала, что и думать. Жара на улице стояла плотной завесой: она оглушала, словно с размаху врезаешься в стену. Доктор Вердокс и сестра Мари-Тереза с крыльца махали нам вслед, пока мы отъезжали. Я попыталась опустить окно, чтобы помахать в ответ, но оно было сломано. Я надеялась, что они заметили мои старания, но, скорее всего, выглядело это так, будто я о них сразу забыла.

Ремень безопасности тоже был сломан.

— Мне нужно купить какую-нибудь обувь, — сказала я, когда мы миновали ворота больницы и въехали в город.

— Завтра, — сказал дядя Ксавьер. — Завтра купишь обувь. Сегодня отдыхай и делай то, что тебе велят. Сегодня мы едем домой.

Домой. От этой мысли стало неуютно.

Мои ягодицы горели огнем на сиденье из искусственной кожи. Я пожалела, что не послушалась совета сестры Мари-Терезы и не надела льняную юбку. В джинсах было слишком жарко; но они чертовски хороши в них, эти мои новые стройные ноги, вытянутые под приборной доской.

— Нам далеко? — спросила я. Хорошо бы подальше. Хотелось никогда сюда не возвращаться.

Дядя Ксавьер не слушал. Он был разозлен внезапно возникшей пробкой на улице с односторонним движением. Он несколько раз громко просигналил. Он высунулся из окна, и махал руками, и посылал проклятия на головы водителей. На перекрестке, где застопорилось движение, стоял знак, который гласил, что до Фижеака сорок километров. Сорок километров пути между раем и адом сорок километров до того, как принять окончательное решение.

Мы застряли рядом с магазином Филдара, он был по левую руку, а за ним — обувная лавка с выставленными на тротуар стеллажами и корзинами с обувью. Дядя Ксавьер не переставая молотил кулаком по гудку. Мы продвигались в час по чайной ложке. Я могла прочесть цены: довольно дорого. Мне нужна всего лишь пара нежарких, удобных туфель. Честнее всего было бы сейчас вылезти из машины, купить туфли и пойти прочь. Но честные поступки всегда плохо мне удавались, так что вместо этого я поерзала, чтобы отлипнуть от сиденья, и надела темные очки Крис.

— Любишь музыку? — спросил дядя Ксавьер. У него были загорелые, крепкие руки, от него исходил сильный запах — запах жизни. Запах силы.

— Да, — сказала я.

Он включил радио. Какая-то универсальная поп-звезда вроде Джонни Холидея проникновенно пела задорную, сентиментальную французскую песенку. Мне наконец удалось опустить стекло и положить локоть на край окна. Я была бы счастлива провести в таком положении много часов, навеки застрять в пробке, чтобы играла музыка, и солнце жгло руку, а небо сияло яркой, неестественной синевой. Но ничто не вечно. Мы неизбежно приближались к перекрестку, и наконец проскочили его. Дядя Ксавьер ударил по газам, машина взревела, как сумасшедший биплан, и с рычанием рванула вперед. Мы шумно катили по широкой рыночной площади со стоянками для машин в тени деревьев, с магазинчиками и кафешками, потом проезжали заводской район, беспорядочно разбросанные пригородные домишки, совсем не похожие на бесконечные, примитивные окраинные районы английских городов подобного типа. Затем мы внезапно очутились за городом, по радио женщина пела грустную галльскую песню о l'amour perdue. Солнце давило на черепичные крыши. Дорога впереди плыла и дрожала в мареве размякшего гудрона. Дядя Ксавьер вел машину ровно по середине. Он никому не собирался уступать. Каменные стены по обеим сторонам были увиты диким виноградом, укутаны зеленым мхом. Мы проезжали посадки грецкого ореха, поля с ульями, с табаком, фермы, где во дворах гоготали длинношеие гуси, проносились мимо густых перелесков с блестящей зеленой листвой.

Наконец подъехали к перекрестку. На знаке надпись: Фижеак — 29 километров. Время поджимало. Оставалось меньше тридцати километров.

— Дядя Ксавьер, — сказала я через пару минут. Я не знала, как его иначе называть. — Дядя Ксавьер…

Он повернул голову, взглянул на меня. Я подумала: сейчас скажу. Попрошу высадить меня у станции в Фижеаке. Но едва я открыла рот, чтобы произнести следующую фразу, из-за угла навстречу выскочил ещё один маленький «Рено». Дядя Ксавьер вцепился в руль. Глаза его сверкнули. Он поерзал на сиденье, подался вперед, оскалил зубы. Он явно не собирался давать дорогу. Как, впрочем, и водитель второй машины. Я зажмурилась. Дядя Ксавьер издал победный клич, ударил кулаком по сигналу, и в самую последнюю минуту дернул рулевое колесо вправо. Машины разошлись с зазором в несколько дюймов. Дядя Ксавьер громко расхохотался и удовлетворенно похлопал по приборному щитку.

— Salaud, - нежно сказал он и снова расслабился, откинувшись на сиденье. Он сиял от удовольствия. Теперь, когда дорога освободилась, он вспомнил, что я начала что-то говорить.

— Так что ты собиралась сказать?

Собиралась сказать, что я не ваша племянница.

— Нет, нет и нет, — сказал он, хлопая меня по костлявой джинсовой коленке. — Все в порядке. Не волнуйся.

Я так и обмерла. Сперва подумала, что он прочел мои мысли. Или что я случайно проговорила их вслух. Странно другое: то, насколько сильно я встревожилась. Очевидно, я вовсе не намеревалась говорить ему правду. Но в таком случае, что есть правда, что истинно? Может, кто и знает это, но не я; я же вконец запуталась. Если истина — это то, во что верит большинство, тогда мне нечего ему сказать. А может, это всегда абсолют, как непреложные истины Тони вроде его изречения о женских задах, или истины сродни той, что земля круглая? Хотя тут тоже кроется проблема. Если все поверят в то, что женский зад выглядит абсурдно в брюках, или что земля плоская, тогда сама эта вера наделит глупое предположение статусом истины. По крайней мере, пока большинство не заставят поверить в обратное.

— Нет, нет и нет. Не волнуйся, — повторил дядя Ксавьер. — Я отличный водитель. Просто классный. Раньше мы каждый год принимали участие в гонках в Ле Мане, я и твой отец. — Он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на меня. — Ты совсем не помнишь отца?

— Нет.

Ведь и в самом деле не помнила.

Он похлопал меня по коленке и между делом пощупал её.

— Кости да кожа, — сказал он, громко фыркнув. — Так и осталась худышкой. Когда-то я заставлял тебя пить козье молоко. Помнишь?

— Нет, — ответила я.

Он засмеялся.

— Ничего-то ты не помнишь. Что у тебя с головой? Она… — он явно рылся в памяти в поисках слова по-английски. — Она вся в дырках.

— Решето, — подсказала я. — Голова как решето.

В знойном покое машины меня разморило. Я закрыла глаза.

— Знаешь, — немного погодя сказал дядя Ксавьер, — чем больше я на тебя гляжу, тем больше замечаю, как ты похожа на мать.

Я сонно улыбнулась.

Потом, наверное, ненадолго задремала. Когда же проснулась, мы уже ехали по предместьям города.

— Где мы? — спросила я.

— Фижеак, — сказал дядя Ксавьер. Не просигналив фарой, он неожиданно свернул направо. Дорога пересекла реку и запетляла между гаражами и застекленными кухнями, открытыми для любопытных глаз.

— Куда мы едем? — тупо спросила я.

— Домой, куда же еще.

Вот тогда мне и следовало с этим покончить. Это был мой последний шанс, и я обязана была им воспользоваться. Сказать правду, извиниться и попросить отвезти к станции. Но меня охватила удивительная фаталистическая пассивность. А почему, собственно, я употребляю слово «удивительная»? Ничего удивительного в этом не было. Я вообще всегда такая, это мое привычное состояние. Вечно плыву по течению, мол, будь что будет, поскольку для того, чтобы сопротивляться обстоятельствам, требуется несравненно больше энергии и уверенности, чем у меня имеется в наличии. К тому же на деле всегда выясняется, что возможностей выбора у тебя все равно гораздо меньше, чем ты себе навыдумывала. Посему я молча сидела на горячем, липком сиденье, не в силах покинуть это место, напоминавшее утробу матери, и рассеянно ждала, что кто-то явится и спасет меня из нелепой ситуации, ибо самой мне не хватало ни желания, ни сил.

Пейзаж постепенно изменился. Мы проезжали уродливые заброшенные деревни. Потом начался подъем. Зеленая придорожная полоса, полная диких цветов, уступила место сухой, колючей, как щетина, траве. Почва сдалась перед камнем. По обеим сторонам дороги потянулись бесконечные акры низкорослых дубов и иссушенного солнцем чертополоха. Казалось, мы взбираемся на вершину мира. Стволы коренастых деревьев поросли серым лишайником. В жизни не встречала более скучного зрелища. Скалы и камни, камни и скалы. Тощие овцы с колокольчиками на шее щипали сухую траву и чертополох. Эта бесплодная земля, лежащая под гнетом солнечного жара, вызывала отвращение. Дороги переплетались, змеились и тянулись на многие мили. Впереди показалась ветряная мельница. Дядя Ксавьер остановил машину.

— Voila — Ле Кос, — сказал он, приглашая меня насладиться местными видами.

— Невероятно, — сказала я. Затем, на случай, если этого недостаточно, повторила: — Совершенно невероятно.

— Другой такой страны нет в мире, — сказал он. Вот уж действительно. Ничего похожего я не видела, и не испытывала желания увидеть. Во все стороны простирались бесконечные мили пустыни и исчезали в далеком синем мареве.

— С этой стороны река, — сказал дядя Ксавьер. — И с той река. Джордж, — добавил он, вероятно, считая, что я понимаю, о чем идет речь. Для меня это был пустой звук. Окружающие ландшафты излучали недружелюбие.

«Рено» покатил дальше. Посреди беспорядочно раскинувшейся деревушки мы повернули налево по дороге, перепачканной глиной и соломой. На перекрестке стоял выгоревший голубой знак с надписью: Шато де Что-то Там.

— Почти дома, — сказал дядя Ксавьер, и я вдруг занервничала. Пересохло во рту. Я начала внимательнее присматриваться к домам, мимо которых мы проезжали. Сперва на глаза попалась полуразвалившаяся ферма. Ставни почти сгнили и болтались на петлях; прямо перед открытой задней дверью — навозная куча. Но неподалеку в поле стояла новенькая бетонная сельскохозяйственная постройка, так что, возможно, здесь жили не совсем бедняки. Посреди двора с потрескавшейся на солнце грязью на стуле сидел старик. Он взмахнул палкой в знак приветствия, вспугнув гусей и возмущенных кур. А может, это была угроза, а не приветствие. Трудно сказать. Две злобные на вид собаки спали в тени чахлого грецкого ореха. Дядя Ксавьер посигналил и поехал дальше. Я вздохнула с облегчением. Впереди показалась маленькая аккуратная ферма, каменный дом угнездился среди любовно ухоженных, ровных посадок табака и винограда. Я была убеждена, что мы приехали. Но вместо того, чтобы притормозить, дядя Ксавьер прибавил газу. Мы быстро катили с горы. Дорога без предупреждения резко свернула направо.

— Река, — сказал дядя Ксавьер. — Вон там.

Внизу, в сотнях футов от нас между высокими берегами извивалась зеленая змейка воды.

— Un grand spectacle, uh? — спросил дядя Ксавьер. — Этого ты тоже, небось, не помнишь?

— Ровным счетом ничего не помню, — призналась я.

Он заложил крутой вираж — слишком скоростной и опасный. На другой стороне дороги высилась каменная стена утеса. Я про себя молилась, чтобы нам не попался встречный транспорт. В паре сотен ярдов после очередного линялого знака «Site Historique» дядя Ксавьер свернул влево, на узкую каменистую тропу, ведущую, казалось, прямо к обрыву. Кусты и хилые побеги черной смородины торчали из трещин в камне. Прыснули во все стороны ящерицы. Небо лило на наши головы темную, тяжелую синеву. Тропа резко свернула, и глазам внезапно открылся огромный природный амфитеатр, в центре которого, словно высеченный в скале, возвышался натуральный замок, топорща серые башенки в виде солонок.

— Alors. Nous sommes la, — сказал дядя Ксавьер.

— Это оно? — ошалело спросила я.

Он бросил на меня быстрый взгляд.

— Конечно, оно самое. А чего ты ожидала?

— Только не этого, — я была поражена. Высокие, изящные башни поднимались из скал, и над ними нависали великолепные естественные колонны и ниши, вырезанные в камне временем и ветрами.

— Я забыла, — сказала я: попытка срочно восстановить нанесенный моральный ущерб, — совсем забыла, насколько он великолепен.

Он скромно пожал плечами, будто я говорила не о замке, а о нем самом.

Чем ближе мы подъезжали, тем огромней и прекрасней становился замок.

— Здесь новая автостоянка, — сказал дядя Ксавьер, явно для того, чтобы я пришла в восхищение, что я и сделала, хотя кроме широченной, усыпанной гравием площадки, залитой жгучим солнцем, ничего примечательного не увидела. — В прошлом году построили. Здесь будет намного лучше, когда подрастут деревья. — Я разглядела несколько сомнительных, чахлых, изнывающих от жажды побегов. — Мы можем принять от пяти до шести десятков машин, — добавил он с гордостью.

— У вас бывает столько посетителей? — спросила я.

— Пока не бывало, — сказал он. — Не все сразу. Но в этот году, кто знает, может статься…

Перед нами была стена с бойницами, сильно смахивающая на театральный занавес. Дядя Ксавьер въехал в готическую арку, миновал маленькую будку у ворот, на стене которой были вывешены правила посещения замка: «Visities Guidees, tous les apres-midis». Дорожка, покрытая гравием, бежала между высохшими, запущенными клумбами и сворачивала, так что главный средневековый замок немного переместился вправо, а впереди показалось сооружение поменьше — gentilhommerie, скрытое стеной от глаз посетителей, — осыпающееся, но пышное и элегантное крыло в стиле Ренессанса. Кто-то совершил вялую попытку посадить под окнами цветы. У крыльца валялся трехколесный велосипед и потрепанные пластмассовые игрушки.

Машина резко затормозила, взвихрив гравий и едва не врезавшись в велосипед.

— Дома, — сказал дядя Ксавьер. Я спросила себя: ну как, нервничаешь? Стало ясно, что я собираюсь продолжать в том же духе, позволить себе плыть по течению. Во рту у меня пересохло, а ладони и белье были влажными от пота, но возможно, это просто из-за жары. Я стояла на гравии у крыльца, глядя вверх на круглые башенки-солонки, сверкающие на солнце чеканным серебром, и вдруг рассмеялась.

— Что смеешься? — спросил дядя Ксавьер.

Он выгружал из багажника чемоданы.

Я смеялась над собственной шуткой, не предназначенной для чужих ушей. Если бы меня попросили описать «дом», я была бы вынуждена набросать словесный рисунок нашего дома на две семьи на Бирчвуд-роуд в Хенли; но это… Это было именно то, что я понимала под словом «дом», материализовавшийся плод моего воображения. Кульминация целой серии преследовавших меня, начиная с искусственных цветов на улице Франсуа Премьер, забавных знаков, которые, будучи сами по себе незначительными и случайными, безошибочно привели меня — или мне это только казалось, пока я стояла под серебристыми башнями — к этой самой точке. Все это, разумеется, полная чушь, я понимала. И не просто чушь. Хуже. Это была часть некоего сложного оправдания, которое я сварганила, чтобы простить себя за то, что так далеко зашла. Но мысль все равно меня насмешила.

Из открытой двери вышла женщина и остановилась на верхней ступеньке.

— Матильда, — сказал дядя Ксавьер. — Voila. Иди, познакомься с Мари-Кристин.

Не знаю почему, но вероятность присутствия ещё одного лица, с которым придется уживаться и строить отношения, даже не приходила мне в голову. Я была совершенно сбита с толку. Она была в черном, эта женщина. Она долго смотрела на меня без всякого выражения на лице. Я стояла перед ней в парусиновых туфлях со стоптанными пятками, в джинсах, с волосами, забранными резинкой, и чувствовала себя глупее некуда.

— Elle a perdu tout son francais, - сказал дядя Ксавьер, хихикая над моей беспомощностью. Он подтолкнул меня к ступеням. — Входи, входи, сказал он.

— Мы вам очень рады, — сказала женщина. И внезапно нагнула голову, как ястреб, заметивший движение в траве. До чего глупо было с моей стороны не учесть, что у него может быть жена. — Вы, должно быть, устали, — сказала она по-английски с изящным акцентом и официально поцеловала меня в обе щеки.

— Да, — сказала я. — Устала.

— Тогда позвольте, я провожу вас наверх. Я отвела вам комнату, где когда-то спали ваши родители. Помните?

— Ничего она не помнит, — сказал дядя Ксавьер.

Холл был просторный и скромный, и прохладный, как приветствие этой женщины. Она повела меня вверх по низкой, не покрытой ковром лестнице.

— А где все? — спросил дядя Ксавьер. — Почему не встречают?

Все? Тут ещё кто-то? И сколько же их?

— Я подумала, что Мари-Кристин приедет уставшая, и ей будет трудно сразу со всеми перезнакомиться, — сказала женщина, которую Крис, видимо, называла бы Tante Матильда. По-французски она добавила: — Франсуазу я послала в Фижеак, в банк. А Селеста повела детей купаться.

Она открыла тяжелую резную дверь.

— Voila, — сказала она. Комната была громадной, на обоях голубели гигантские, как кочаны капусты, розы.

— Красиво, — сказала я. Действительно красиво. Два высоких окна с эркером смотрели в небольшой сад. На траве стояли два шезлонга. Под одним из них растянулась сонная серая кошка. — Какая красивая комната.

— Чаю? — спросила Tante Матильда.

— Лучше чего-нибудь холодного.

Она кивнула.

— Ванная комната — следующая дверь по коридору. — Она критически оглядела меня. — Отдохнешь перед обедом или предпочитаешь выпить в саду?

— Она должна отдыхать, — сказал дядя Ксавьер. — Ты должна отдыхать. Каждый день. И есть. И толстеть. Мы тебя вылечим.

— В таком случае, — сказала Tante Матильда, — принесу минералки. Или чего-нибудь другого?

— Минералка будет в самый раз.

Она не сводила с меня неподвижных, холодных, тревожных глаз.

Дядя Ксавьер положил чемоданы на маленький обитый сундук в конце кровати.

— Нет, нет и нет, — сказал он. — Побудь здесь, поговори с Мари-Кристин. Я принесу минералку, — он улыбнулся мне. — Только погляди на её глаза, — сказал он Tante Матильде. — Совсем как у матери.

Tante Матильда бросила на него острый взгляд, словно он мышь-полевка, которую она заметила далеко в поле.

— Au contraire, - сказала она. — Я как раз думала о том, насколько она не похожа на родителей.

— Разве ты не замечаешь её сходства с матерью? — Дядя Ксавьер взглянул на неё с удивлением.

— Ни малейшего, — сказала Tante Матильда. — Цвет глаз, волос, черты лица — все другое. — По-французски она сказала жестче: — Ее мать была красивая женщина. И очень глупая.

Я подумала о своей маме, о её мышиного цвета, мелко завитых волосах и беспокойном, вечно усталом лице, и мне стало обидно. Как смеет эта женщина называть её глупой.

— Il faut que je vous dis que je n'ai pas completement oublie mon francais, - сказала я с негодованием и, скорее всего, с ошибками. А потом вспомнила, что возмущение мое совершенно не обосновано. Они не мою мать обсуждали.

Tante Матильда туманно улыбнулась, словно давая понять, что не стоит и пытаться вникать в то, что я там бубню. Она пробормотала что-то о делах на кухне и вышла.

Дядя Ксавьер откашлялся.

— Не обращай внимания, — сказал он. — Моя сестрица очень чувствительная особа.

Его сестрица?

— Она злится за то, что я не взял её, когда за тобой поехал. — Он протянул ко мне руки. Я заметила в его глазах слезы. Он крепко обнял меня и поцеловал. — Добро пожаловать домой, Мари-Кристин, — сказал он.

 

СЕРЕДИНА

Когда дядя Ксавьер ушел, я легла поперек кровати, свесив ноги, и долго пялилась на голубые кочаны роз. Меня слишком вымотало путешествие, чтобы думать о вещах более существенных, чем частота повторения рисунка на обоях, и точно ли он подогнан в углах. В голове было пусто. Перед глазами проплывали странные слова и фрагменты бессмысленных картин. Веки защипало, и вскоре бессмыслица начала подчиняться собственной скользкой логике, и я поддалась ей, и позволила глазам закрыться. Бездумие — такой простой, такой соблазнительно легкий путь! Мне это замечательно удается.

Разбудил меня шум детских голосов. Маленькие часы на каминной полке показывали без двадцати пяти семь. Я не представляла, правильно они ли идут. Было жарко, одежда помялась. Во рту пересохло. Мои неудобные парусиновые туфли — парусиновые туфли Крис — валялись на полу, резинка для волос куда-то запропастилась. Я перерыла всю кровать, но она бесследно исчезла. Снаружи, из сада, женский голос раздраженно крикнул: «T'arretes-toi, Бригам».

Бригам? Какое необычное имя. Я подумала, может, она разговаривает с животным, с собакой, и встала посмотреть. Спряталась за занавеской и поглядела вниз. На выгоревшей траве, в шезлонгах, лежали две девушки. У той, сердитой, были волосы с бронзовым отливом и темные очки.

— Бригам! — недовольно крикнула она, оторвав взгляд от журнала. В двух футах от неё на посыпанной гравием тропинке маленький мальчик подкидывал камни пластмассовой лопаткой. Он ненадолго прервался и посмотрел на неё с высокомерным любопытством, пытаясь угадать, на что она пойдет, чтобы его остановить.

— Je t'ai dit: t'arretes!

Она произносила его имя на английский манер, с ударением на первом слоге.

В саду было ещё двое детей: мальчик лет семи, носившийся кругами по лужайке, и девочка поменьше с мокрыми волосами, на которой не было ничего кроме штанишек до колен, — она флегматично ездила за ним на пластмассовом трехколесном велосипеде.

Другая девушка лежала спиной ко мне и ладонью загораживала от солнца лицо. Я постояла у окна, наблюдая за ними. Бригам вернулся к прерванному занятию и снова стал подбрасывать гравий. После нескольких бесцельных ударов ему стало скучно. Он набрал горсть камушков и швырнул в направлении лужайки. Один из них попал в щеку флегматичной девочке. Она взвизгнула и бросилась лицом в траву. Бронзоволосая отшвырнула журнал, ухватила Бригама за руку и смачно шлепнула по попе.

Я опустила занавеску и отошла от окна. Что же теперь делать? Идей не было. Чтобы убить время, я попила минералки, которую кто-то оставил на столике у кровати, пока я спала, и спросила себя, стоит ли распаковывать чемоданы. В раскладывании вещей было что-то непоправимо конечное: это означало намерение остаться. До сих пор я нарочно ничего не задумывала наперед, вернее, вообще старалась не думать, если такое возможно. Поэтому я вытряхнула на кровать содержимое меньшего из двух чемоданов и немного повозилась с вещами, разворачивая их и встряхивая. Затем, особо не размышляя, начала вешать одежду в шкаф. Ты же не ждешь, в самом деле, что тебе это безнаказанно сойдет с рук, говорила я себе. Но пока-то сходило. До этого момента. Люди просто из кожи вон лезли, чтобы объяснить мне, кто я такая. И вообще, уклончиво говорила я себе, надолго я тут не останусь; может, на денек-другой; пока не наберусь сил, чтобы снова взвалить на себя груз Маргарет Дэвисон.

Я поглядывала на свое отражение в трюмо, смотрела, как хожу от кровати к шкафу, туда-сюда по дощатому, в пятнах, полу, по колена утопая в тени: худощавая, узколицая женщина, встряхивающая футболки, принадлежавшие Крис Масбу, расставляющая обувь в резной ящик под отделением с вешалками, обувь, которая ей не подходит и никогда не подойдет. Смотрела, как эта женщина натянула кремовый шелковый халатик с дыркой подмышкой и пятном на животе. Смотрела, как она берет бледно-зеленый непромокаемый мешочек для губки и мыла. Выйдя за пределы зеркального пространства, я вновь соединилась с собою. Я стояла, держась за ручку двери, и умирала от страха: вдруг я кого-нибудь встречу по пути из спальни в ванную комнату! Нет, никого не встретила. Не считая серой кошки, приветствовавшей меня со всей неразборчивой любвеобильностью, свойственной эгоистам, коридор был пуст.

Кошка последовала за мной в ванную, проскользнув между ногами. Я села на унитаз — древняя штуковина со стульчаком из красного дерева и цветочками по краю, — и мы уставились друг на друга, кошка и я. Смотрели долго, словно подозревая, что давным-давно знакомы. Потом, пока я мылась, она сидела на краю ванны, вероятно, не меньше меня самой заинтригованная моим тощим, как селедочный скелет, телом. Груди тряпично свисали с ребер — два пустых треугольных мешочка. Бедренные кости торчали, словно вот-вот прорвут кожу. Впервые в жизни живот у меня был впалым, и освободившаяся кожа, вся в желтых и пурпурных кровоподтеках, мягкими, морщинистыми складками собралась над треугольником волос. И все равно, даже такое уродливое, — а оно было весьма и весьма уродливо, — мое тело мне нравилось. Мне нравилось быть очищенной до костей. Кошка мурлыкала, вероятно, принимая меня — оно и понятно — за недоеденную рыбу. Я думала, она пойдет за мной в спальню. Я не возражала, даже наоборот. Но она потеряла ко мне интерес. Осталась сидеть на краю ванны, не сводя остановившегося взгляда с того места, где я только что стояла, как будто все это время смотрела не на меня, а на что-то другое, намного более интересное и интригующе бесплотное.

Я надела наименее мятую юбку Крис и белую футболку. Проблема с обувью частично разрешилась, когда я обнаружила пару индийских сандалий без задников: подошва держалась на переплетенных крест-накрест ремешках. Пятки у меня свешивались, но если не считать жуткого стука, когда спускаешься по лестнице, обувка была вполне подходящая.

Внизу никого не оказалось, холл был залит лучами предвечернего солнца. Я долго слонялась по нему, не зная, куда податься. Пролистала стопку брошюр на столе. «Le Chateau de Rougearc, — прочла я, — est situe sur le D21, au bas d'une falaise». Бегло просмотрела длинное сообщение об истории le chateau, и потом от нечего делать углубилась в изучение параграфа, который начинался так: «Apres ce bref expose de l'histoire de Rougearc, il nous reste encore a penetrer a l'interieur du chateau qui presente aussi beaucoup d'interet». Но что именно представляло интерес, я не поняла, поскольку там употреблялись слова, далеко выходящие за рамки моих детских познаний в языке. Так что я бросила брошюру и стала просматривать обитую кожей книгу для посетителей, будто ничего увлекательнее в жизни не видела. Удивительно, сколько здесь побывало англичан. Род и Джеки Вудвард из Кройдона. Семья Линчей из Эшфорда, графство Мидлсекс: «Очень познавательная и веселая экскурсия. Большое спасибо». Боб и Перл Свифт из Кливленда. «Приятно подлечить здесь натертые седлом места», — написал Боб — или Перл в колонке отзывов. Кого, по их мнению, могут заинтересовать их натертые места? Поразительно, чего только люди ни понапишут! Вскоре меня так поглотило чтение дурацких и бессмысленных замечаний Эйлин и Хью Роттер из Карлисла, Тоби и Дженни Плит из Беркса — «Чудесный готический свод. Наслаждение» — что я оказалась за многие мили отсюда, хихикая про себя. И ничего не слышала.

— Заблудилась? — спросила Tante Матильда. Она беззвучно возникла из тени. Я подпрыгнула. Чувствовала себя так, словно меня застукали за чтением её личных писем. Она несла две запыленных бутылки вина: наверное, поднималась из подвала.

— Я тут смотрю книгу отзывов.

Она кивнула.

— Да, здесь масса интересного. У нас много иностранных туристов побывало. Твои кузины в саду, — сказала она. — Venez.

Она повела меня через огромную столовую, полную старинной мебели и серебра. Все, кроме узкого прохода, было огорожено веревкой. Явно часть экспозиции. В дальнем конце, между двумя потертыми гобеленами находилась дверь с надписью «Prive». Я проследовала за Tante Матильдой в коридор. На беленой каменной стене висели пальто. Стеллажи прогибались под весом цветочных ваз и вещей, которым не нашлось другого места. На полу лежали два Butagaz барабана, куча обуви, игрушки и старые журналы. Коридор был затоплен солнцем.

— Кузин ты, разумеется, тоже не помнишь, — сказала Tante Матильда.

Дверь в конце коридора вела во внутренний дворик. Девушка в темных очках так и лежала, растянувшись на шезлонге, но вторая теперь стояла на коленях в траве, пытаясь приладить колесо на трехколесный велосипед. Обе подняли головы.

— Позвольте вас представить, — сказала Tante Матильда. — Мари-Кристин, твоя кузина, Франсуаза.

Девушка, стоявшая на коленях, — она была к нам ближе, — встала. Ее волосы серого мышиного цвета были забраны назад заколкой. Она носила очки в светлой оправе, казавшиеся на её лице огромными.

— Ma cousine, - сказала она и расцеловала меня в обе щеки. Я нервничала по поводу её очков: боялась сбить. Она тоже. Без конца их поправляла. От неё пахло чем-то чистым, детским. Она застенчиво улыбалась. Обе мы не знали, что сказать.

Бронзоволосая девушка с элегантной стрижкой поднялась с шезлонга.

— Мари-Кристин, — сказала она.

И тут я насторожилась: чем ближе она подходила, тем больше я видела в ней сходства с Крис, — то же телосложение, тонкая кость, тот же овал лица, тот же нос, линия подбородка, те же короткие волосы и длинная шея. Эта похожесть нервировала меня, но недолго. Сходство было только поверхностным, физическим. Та внутренняя сила, которая проявлялась в Крис в таких качествах, как мужественность и беспечная самоуверенность, дала бронзоволосой лишь самомнение и чисто женскую элегантность.

— Ужасная авария, — сказала она, осторожно поцеловав меня, — слегка коснулась щекой, будто душистая бабочка пролетела рядом. Она оглядела мое лицо в шрамах и повторила: — Ужасная авария. — Она говорила по-английски с американским акцентом.

— Моя младшая дочь, Селеста, — говорила Tante Матильда. — А это мои внуки…

Дети, как осторожные зверушки, подошли на меня поглазеть.

Селеста представила их. Ричард, Зоя и бросатель гравия Бригам. Они таращились на меня с тем же внимательным и поддельным интересом, что и кошка. Я не знала, целовать их или пожать руки.

— Поцелуйте свою кузину, — сказала Tante Матильда по-французски. Никто из них не жаждал моих поцелуев: они морщились и отворачивались. Когда процедура была позади, они унеслись прочь, к своим велосипедам и уединенным играм с камнями.

— Attention, Зоя, — машинально сказала Селеста.

— Вы трое, — сказала Tante Матильда, — когда-то вместе играли.

— Боюсь, у меня ужасная память, — нервно пробормотала я. — Ничего не помню.

Три женщины стояли, как три стороны света на компасе, наблюдая за четвертой. Я видела: каждая из них пытается связать меня нынешнюю со своими воспоминаниями о восьмилетней девочке, игравшей с ними на лужайке. Tante Матильда слегка покачивала головой, словно результат её не радовал. Селеста смотрела на мою мятую юбку и негодные по размеру сандалии. Интересно, что мне делать, если одна из них скажет: «Погоди-ка, да ведь ты не Мари-Кристин. Ты совсем на неё не похожа». Я ждала, что это произойдет с минуты на минуту. Наверное, так или иначе я всегда ждала этого, и честно говоря, было бы менее тяжело и страшно, если бы с меня сорвали маску именно сейчас, когда под этой маской до сих пор спрятана ещё одна. Лучше сейчас, чем когда вообще никакой не будет. Итак, я ждала, бессмысленно глядя на сухие стрелки травы под ногами, но ни одна из них троих ничего не сказала. Я тоже молчала. Я уже открыла для себя, что больше не переживаю из-за вечной необходимости всем нравиться. Зачем? Ведь оценивают не меня. Так что затянувшееся молчание меня не смущало. Наконец Франсуаза прервала его, задав нервный и вежливый вопрос о том, как я доехала.

— Maman, j'ai faim, — крикнул старший мальчик, выписывая вокруг нас круги.

— Веди детей в дом, Франсуаза, и вымой им руки, — сказала Tante Матильда.

Мы поели, не в шикарном обеденном зале, а на кухне, — прохладной, сводчатой комнате с каменными стенами, оставшихся, видно, ещё от старинной постройки. Мы уже наполовину расправились с салатом из сырых овощей, когда появился дядя Ксавьер, принеся с собой запах животных и горячей травы. Усевшись, он дотянулся до моей руки, сжал её и улыбнулся, его усталое лицо сияло от радости. Зубы у него были крепкие и очень ровные. Он сразу углубился в долгую беседу с Tante Матильдой, сидевшей на другом конце дощатого стола. Говорили они то ли об оленях, то ли о козах: я не могла понять, потому что забыла, что значит chevre, но, поразмыслив хорошенько и принюхавшись к слабому запаху, исходящему от дяди Ксавьера, решила, что разговор шел все же о козах.

— Вы держите коз? — спросила я.

— Держим, — сказал он, переходя ради меня на английский. — Коз. Овец. Кур. Пчел. Гусей. Мы делаем сыр, мед, паштет…

— У твоего дяди ферма, — сказала Tante Матильда, — а мы организуем экскурсии.

Селеста зевнула. И прижала ко рту кончики пальцев с лиловыми ногтями.

— Не понимаю, почему нельзя, чтобы люди сами ходили и смотрели, пожаловалась она. — В Англии так и поступают.

— В Англии, — фыркнула Tante Матильда. — В Англии чего только не творят. — Вдруг она перешла на французский. — Их не интересует искусство, этих англичан. Архитектура не интересует. Как и история. Их занимает только футбол и политика. Кроме того, стоит позволить людям без надзора слоняться по замку, и они начнут воровать. — Но в её устах это прозвучало скорее как похвала французам, мол, французов вкус не подводит, они знают, что стоит воровать.

Я сделала вид, что не понимаю.

Дядя Ксавьер взял свой бокал.

— Предлагаю тост, — сказал он. — За Мари-Кристин. За её выздоровление.

Бокалы поднялись в воздух. Я всех одарила улыбкой. Внезапно вспомнилась картина: мы с Крис сидим в ресторанчике за бутылкой вина и улыбаемся друг другу, как заговорщики.

— Погляди на меня теперь, Крис. Разве это не странно? — сказала я про себя.

Селеста положила на стол вилку.

— А долго ты собираешься у нас пробыть? — спросила она.

— Сколько захочет, столько и побудет, — сказал дядя Ксавьер. — Это её дом.

Селеста поджала губы. Ее искусно подкрашенные коричневыми и золотыми тенями веки опустились, как заслонки. Она отставила тарелку.

— Пару дней, — сказала я. И к своему удивлению добавила: — Может, с неделю.

— Нет, нет и нет, — сказал дядя Ксавьер. — Дольше. Тебе нужно как следует поправиться.

Бригам поднял шум, стараясь при помощи ножа и вилки справиться с тертой морковью.

— Tais-toi, Бригам, — раздраженно сказала Селеста.

Франсуаза наклонилась и помогла ему.

— Бригам, — сказала я. — Какое необычное имя.

Все подняли глаза от тарелок. Селеста посмотрела на меня.

— Американское. Мой муж — американец. В армии служит.

— Правда? — вежливо сказала я. — Их расположение где-то рядом?

— Он в Штатах, — сказала Селеста. Она подавила ещё один зевок, давая понять, что эта тема ей бесконечна скучна, и добавила: — Мы живем раздельно.

— А-а, — сказала я. — Понятно.

Tante Матильда постукала себя по верхней губе и сказала:

— Франсуаза, у тебя что-то прилипло. Кусочек салата.

Франсуаза вспыхнула и вытерла рот салфеткой.

— Так-то лучше, — сказала Tante Матильда.

— Ты хорошо знакома с Америкой? — спросила Селеста.

— Никогда там не бывала, — ляпнула я.

Непростительная ошибка.

Глаза её расширились от удивления.

— Никогда не бывала? А я думала…

Я готова была себя укусить. Коммерсанты летают в Штаты чаще, чем я захожу в продуктовый магазин.

— М-м, ну да, страна как страна, ничего особенного, да, — быстро проговорила я. — Нью Йорк и… гм… — Что там еще-то? — Лос-Анджелес. Но кроме этого…

— Я когда-то жила в Нью-Йорке, — сказала она. — У нас была квартира на Верхней Сорок Четвертой. Знаешь это место?

— Смутно, — сказала я. Хоть бы кто-нибудь сменил тему.

— Знаешь магазинчик на углу Сорок Четвертой и…?

— Я помогу, — сказала я Франсуазе, собиравшей тарелки, но дядя Ксавьер поймал меня за руку и потянул вниз.

— Сидеть, — приказал он мне, как собачонке. Я села. Он одарил меня лучезарной улыбкой. — Ты в отпуске, — сказал он. — Пусть этим займется Франсуаза, — он сжал мне руку. — Ты не работаешь. Ты отдыхаешь. А мы проследим.

Селеста разглагольствовала о том, до чего вкусны мясные закуски в этом Нью-йоркском магазинчике, который я должна была знать. Я обрадовалась, когда Франсуаза вернулась с блюдом ароматной свинины. Мне она передала блюдо первой.

— Ну а ты что же? — спросила я, кладя себе кусок.

— Я? — На её нижней губе было два маленьких пятнышка там, где зубы то и дело покусывали кожу.

— Чем ты занимаешься?

— Ничем, — она нервно поправила очки. — Ну, готовлю. Провожу экскурсии. Хочешь, завтра покажу тебе все? Ты, наверное, забыла.

— Она все забыла, — сказал дядя Ксавьер. — Напрочь. Голова как решето. — Он засмеялся и наполнил мой бокал. Моя память стала для него предметом постоянных шуток. Если бы она внезапно пробудилась, — чего, разумеется, не случится, так что он может быть спокоен, — думаю, его ждало бы разочарование.

— Как это «ничего»? — сказала Селеста. — Весь день, без передышки одно и то же, скука смертная. — Кривляясь, она пробубнила: «Remarquez aussi des meubles Renaissance…»

— Нет, я имела в виду — по сравнению с Мари-Кристин, — сказала Франсуаза. — Ничего похожего на её работу.

— Да, но Мари-Кристин всегда была умницей, — сказал дядя Ксавьер. Вечно пропадала с книжкой.

— Вечно попадала в неприятности, — сказала Tante Матильда. Дядя Ксавьер издал протестующий звук. Она не обратила на него внимания. — Оно и понятно, в Англии дети растут без присмотра, как сорная трава.

— В Америке ещё хуже, — сказала Селеста, с неприязнью взглянув на собственных детей, хотя во время обеда их было почти не слышно. — В Англии их просто игнорируют, в Америке же балуют донельзя. — Я подумала, что если говорить об игнорировании детей, то она с этим отлично справляется. Она курила, пока Франсуаза резала Зое мясо.

— Конечно, Херве всегда был умнее нас, — сказал дядя Ксавьер. — Ты унаследовала его мозги, Мари-Кристин. А я был тупицей. Тупым фермерским мальчишкой. — Он постучал себя по седеющей голове. — Пусто, — сказал он и рассмеялся.

Это была интересная и полезная информация — выходит, отца Крис звали Херве.

— Еще фасоли, Мари-Кристин? — спросила Франсуаза.

— Крис, — сказала я. Для меня произнести «Мари-Кристин» — все равно что пытаться говорить с набитым ртом. — Зовите меня Крис.

— Только не здесь, — сказала Tante Матильда. — Здесь ты Мари-Кристин. — Не допуская возражений, она повернулась к Селесте, и они заговорили по-французски, для меня слишком быстро и сложно — речь шла о каких-то брошюрах, которые Франсуаза забрала из типографии. Я почувствовала усталость. И перестала вслушиваться.

Мы пили кофе на кухне, детей отправили спать. За окнами незаметно стемнело. Разговор о брошюрах давно исчерпал себя. Повисла неуютная тишина. Селеста время от времени деликатно зевала и курила, гася сигареты с испачканным помадой фильтром задолго до того, как они кончались. Франсуаза беспокойно мяла кусок хлеба и застенчиво мне улыбалась. Tante Матильда мелкими глотками отпивала кофе из маленькой чашки, которую держала в ладони, сложенной ковшиком. Дядя Ксавьер периодически дотрагивался до моей руки, словно желая удостовериться, что я и в самом деле физически существую, — собственно, только этим я и могла похвастаться — физическим существованием. Тоненький голосок у меня в голове — далекий-далекий, на грани слышимости — шептал: «Ты обязана сказать им. Они имеют право знать, что Мари-Кристин мертва». Но голос более близкий, утешительный, согретый вином, мудрый голос говорил: «Не будь дурой. К чему без надобности травмировать людей?» — и я послушалась этого голоса, потому что он казался более благоразумным, чем тот, другой. Достаточно взглянуть на дядю Ксавьера, чтобы увидеть, как ему радостно, оттого что рядом сидит его племянница; а племянница из меня получилась довольно сносная: я видела, что нравлюсь ему. Настоящая, может, и вполовину бы так ему не понравилась. Я посмотрела на него с нежностью.

— Ты устала, — сказал он, окинув меня пристальным взглядом.

— Да, — сказала я. Меня охватывало какое-то глупое счастье, когда он посвящал меня в эти милые интимные подробности моей жизни.

Я лежала в темноте на кровати. Оба окна были распахнуты. Небо ломилось от звезд, мириады светил мягко мерцали сквозь легкую дымку. Мое длинное, бледное тело вытянулось на покрывале. Я слишком вымоталась, чтобы уснуть. В голове гудело. Чтобы заглушить это гул, я проглотила две обезболивающие таблетки из тех, что дал мне с собой доктор Вердокс, но они не помогли. Я не могла оторваться от фотографии Тони, которую вырезала из газеты Сан, где он стоял с опущенными плечами и закрывал руками лицо — осиротевший, горюющий муж. Горевал ли он по-настоящему? Он часто повторял, что без меня пропал бы, но я принимала это за ненавязчивый шантаж, нечто вроде предупреждения. Иногда я спрашивала, любит ли он меня.

— Ты меня любишь? — спрашивала я. Меня интересовало, что именно, кроме привычки с его стороны и страха с моей, удерживает нас вместе в этом доме на две семьи на Бирчвуд-роуд.

— Ну, конечно, люблю, — отвечал он.

Мне было необходимо постоянное подтверждение. Если он и в самом деле любит меня, рассуждала я, тогда это объясняет, что я здесь делаю. Вероятно, это было достаточным оправданием, так как означало, что на мне лежит огромная ответственность, а следовательно, я должна остаться с ним и продолжать пылесосить ковры и готовить пищу. Так что его ответ служил мне чем-то вроде булавки, которая пригвоздит меня к месту. И за это я была очень ему благодарна. Мне приходилось так часто задавать ему этот вопрос, что иногда он терял терпение. Оно и понятно.

— Ради всего святого, — говорил он, — ты же знаешь, что люблю. Я постоянно об этом твержу.

Что правда, то правда. Он иногда говорил об этом и без подсказок, просто так. Но мне это было очень нужно. Очень нужно, чтобы меня пригвоздили к месту и придали моей жизни какой-то смысл.

Плакал ли он, узнав о моей «смерти»? Что это за мужчина, которого легко довести до слез? Я всего дважды заставала его за этим занятием, и оба раза по моей вине, ему тогда было шестнадцать. Дважды на моих глазах он разразился неудержимыми, безыскусными слезами. Я не на шутку перепугалась. Глубина его чувств приводила меня в такое смятение, что мне делалось дурно. Я пыталась дотронуться до него, хотя бы к плечу прикоснуться, но он уклонялся. Я не знала, чем его успокоить. Не понимала, как можно так самозабвенно рыдать, и вместе с тем отвергать единственный источник утешения. Наверное, он считал, что раз я сама причинила ему боль, то вряд ли смогу помочь. Но мне, по той же самой причине, казалось, что кроме меня ему ничто не поможет. Так что мне ничего другого не оставалось, как совершать привычную церемонию: умолять о прощении и терпеливо сносить последующее за этим мягкое наказание. Бедный Тони: его чувства настолько сложнее моих! Мои-то намного проще. Порой мне кажется, что у меня вообще только одно. Да, иногда мне приходит в голову, что единственное чувство, которое я когда-либо испытывала — это страх. Это, конечно, чувство с довольно широким диапазоном: сюда входят любые твои ощущения от легкой тревоги до леденящего ужаса. Даже счастье — всего лишь временная передышка от страха.

Плохо другое: я не могла представить его без себя. У меня до сих пор было подозрение, что на самом деле я лежу сейчас на нашей двойной кровати в комнате на Бирчвуд-роуд и жду, когда он выйдет из ванной. Это, по крайней мере, казалось более вероятным, чем то, что я устроила маскарад в замке с башенками во Франции, присвоила имя другого человека и жду, когда жестокий тиран сознания ослабит хватку.

Однажды давным-давно, — я намеренно употребляю милые сердцу слова, которыми начинаются сказки, ибо это и есть сказка, — однажды давным-давно по поручению Тони я посетила компьютерный магазин в Стоке: ему понадобилась какая-то программа. Был невозможно жаркий день, один из тех, когда собственная кожа тебе не по размеру, когда плоть твоя кажется бледной, влажной и отталкивающей, когда из-за любой ерунды ты готова скрежетать зубами. Я чувствовала: ещё немного — и я просто умру. Я шла уже целую вечность, пытаясь отыскать этот чертов магазин. Тротуары были запружены фалангами медлительных девушек с распухшими ногами и влажными пятнами подмышками, и толпами молодых людей в рубашках с коротким рукавом, которые жевали чипсы и жадно пили баночное пиво.

Когда я наконец дотащилась до этого компьютерного магазина, парнишка, худой и белый, как лишенное хлорофилла растение, сообщил, что диска с нужной мне программой уже нет. Была, сказал он ломающимся голосом, но вчера продали последнюю. Вид у него был немного испуганный. Не знаю, что уж он обо мне подумал. Что я могла ему сделать-то? У меня не было сил даже шевельнуться. Даже слово сказать. Я чуть не сдохла от досады. Бледный, лишенный хлорофилла мальчик нервно поглядывал на меня. Я стояла столбом посреди магазина, неожиданно — и весьма обременительно — подавленная осознанием чудовищного, жестокого факта собственного существования. Должно быть, со стороны это странно — чтобы человек испытал такое посреди компьютерного магазина в Стоке, но, хоть и звучит это неправдоподобно, где-то же должно было настичь меня столь оригинальное открытие. И вот стою я на затоптанном ковре и думаю обо всех миллионах лет, когда меня не было на свете, и о том, как это замечательно — быть, и о тех грядущих миллионах лет, когда меня снова не будет, и едва не теряю сознание от ужаса, — ужаса оттого, что меня без моего согласия вытолкнули — вот он, результат бессмысленной катастрофы осознания — в жизнь, в непрерывную череду дурных предчувствий, непрерывный поток физических и эмоциональных ощущений, бесконечный поток изнурительных, бесформенных размышлений.

— Это невыносимо, — сказала я. — Совершенно невыносимо.

Должно быть, я произнесла это вслух, поскольку все, кто был в магазине, обернулись ко мне, а глаза лишенного хлорофилла растения в панике заметались.

И тут ко мне вышел мужчина в отутюженном костюме, сказал, что он менеджер, и спросил: у вас есть жалобы, мадам?

— Да, — сказала я. — Есть. У меня есть жалобы.

Он ужасно извинялся, — хотя катастрофа осознания вряд ли произошла по его вине, — и нес какую-то бессмысленную чушь о трудностях с поставками, о том, что он позвонит, как только они получат эту программу, а я только повторяла: «Это невыносимо. Это совершенно чудовищно», потому что ни о чем другом не могла думать.

Менеджер все больше огорчался.

— Простите, мадам, я все понимаю, но и вы должны нас понять, обидчиво сказал он, шея его пошла красными пятнами. Он обвинял меня в непонимании.

— Я понимаю, — сказала я. И вышла из магазина — в зной, в запах жареной картошки, бензиновых испарений и соуса карри. Внезапно мне дико захотелось пить. Вот вечная проблема. Как только начинаешь думать, пытаешься серьезно разобраться во всем, тут же на пути встает жестокий тиран — физические ощущения. В конце концов, гудящие ноги и жажда всегда имеют приоритет. Декарт ошибался. Причина, по которой ты осознаешь, что существуешь — это невыносимая боль в животе, или мочевой пузырь, готовый лопнуть, или ты ударился локтем, или испытываешь элементарную жажду.

Это был как раз мой случай. Мне до того хотелось пить, что я не могла сделать глотательное движение и зашла в первое попавшееся кафе. Села за столик и заказала минеральной воды со льдом. Хозяевами в этом кафе были греки. На стене висела потрескавшаяся, тусклая картина — изображение Акрополя. Чуть погодя в кафе набежала толпа. На моем столе была лужа разлитого кофе, и я макала в неё стакан и тупо чертила на пластиковой поверхности набегающие друг на друга мокрые круги. Подошел мужчина и сел напротив меня. Он взял кофе и какую-то сдобу. Похож на иностранца. Сказал, что его зовут Элефтерис. Он был очень загорелый. В клетчатой рубашке с закатанными рукавами.

— А тебя как зовут? — спросил он.

— Марина Джеймс, — сказала я.

Нет, хватит. Тут и сказке конец. Продолжения не последует. Я редко её рассказываю, только чтобы напомнить себе, когда произошло это открытие, и как жадно с тех пор я ищу забвения.

Меня разбудило солнце. Наверное, я проспала целую вечность — пустой, бессодержательный сон. Проснулась я на удивление чистой, без того мутного, беспокойного осадка, который по обыкновению остается после моих сновидений. Обнаженная, я лежала в озере солнечного света. Никогда раньше не случалось у меня ночей без сновидений. Изумительное ощущение. Солнце обжигало мою бледную, истерзанную плоть. Я подняла ноги и долго изучала испещренное стежками шрамов рукоделие доктора Вердокса. Потом встала. Нет, не встала. Я вскочила на ноги. Подпрыгнула. Вылетела из кровати. Я и не знала, что такое бывает. Я частенько прыгала в кровать, но не из кровати. Энергия с жужжанием и гудением вырывалась изо всех пор. Еще одно совершенно не знакомое мне ощущение. Может, это было связано с тем, что мне ничего не снилось. Обычно сны оставляют меня без сил, полную дурных предчувствий. И потом приходится с добрых полчаса лежать в постели, пытаясь одолеть подавленность и страх, осторожно водворяя на прежнее место свои маски и отражения, прежде чем я смогу начать день.

Когда я была Маргарет Дэвисон, я ненавидела одну вещь: оставаться с незнакомыми людьми. Мучительно собиралась с духом сойти вниз задолго до того, как проснутся остальные, или наоборот, когда все уже улягутся. В панике слонялась из угла в угол, выбирая подходящий момент, чтобы спуститься. Тони никогда об этом не беспокоился.

— Какая разница? — говорил он.

Ну, для меня разница была, потому что если я даже в этом допущу ошибку, то это будет свидетельствовать о целом ряде вещей, которые я всегда неправильно понимала, и впредь буду понимать неправильно. Даже простейшие действия, о которых люди никогда не задумываются, у меня вызывали дикие затруднения.

— Да ведь это проще простого, — говорил он, и губы его делались тонкими от ласкового раздражения. Его любимая фраза. Неважно, что обсуждалось: как пользоваться шомполом в микроволновке, как переводить километры в мили или как не испачкать краской ковер. — От тебя требуется всего лишь выполнять несколько элементарных правил. Тут невозможно ошибиться.

Очень даже возможно. Дело в том, что я никогда до конца не понимала этих его элементарных правил.

Цокая вниз по лестнице (мои шестого размера ступни торчали из сандалий пятого размера), я обнаружила, что постепенно начинаю понимать Тони. Он-таки был прав. (Ну, разумеется, прав. А когда он бывал не прав?) Какая, к черту, разница? Наверное, я сводила его с ума.

Я чуть ли не вприпрыжку сбежала по ступеням. Я напевала под нос. Я засунула кончики пальцев в карманы джинсов Крис и шествовала прямо-таки развязной походочкой. Через холл, в кухню, — мои новые ноги шагали шире, чем отваживались ступать несмелые ноги Маргарет Дэвисон, — я топала по пыльным коридорам так, словно имела полное право здесь находиться.

Франсуаза сидела в одиночестве на кухне, пила кофе из большой чашки. Очки её лежали на столе. У неё был детский, настороженно обнаженный взгляд, какой бывает у людей, привыкших носить очки, когда они смотрят на мир без них. Она щурилась, как будто у неё резало глаза.

— Доброе утро, — сказала я. Она подскочила от неожиданности. — Все уже встали?

— Дети проснулись, — сказала она. — Я отвезла их в школу. А дядя Ксавьер уже давно на ногах. — Ее английский был не такой уверенный и беглый, как у Селесты, и не такой педантичный, как у Tante Матильды, но на несколько голов опережал мой французский. Мы автоматически заговорили по-английски, — следствие моего невежества и её инстинктивной учтивости. Хочешь кофе? — спросила она.

Я налила себе чашку кофе и взяла кусок хлеба. Франсуаза протерла очки юбкой и снова надела. Я увидела в линзах свое двойное отражение.

— Ты совсем не такая, какой я тебя представляла, — сказала она. — Я думала, ты окажешься очень стильной и недосягаемой. — Она застенчиво улыбнулась, словно сделала мне комплемент. А мне стало обидно. Плюс-минус парочка шрамов и кривоватая стрижка, но я считала, что мои новые ноги, джинсы и одолженное имя дают мне право претендовать на хотя бы слабое подобие стиля Крис.

— Правда? — сказала я, смущенная тем, что так заблуждалась.

Она положила на тарелку кусочек масла.

— А я тебя немного помню, — сказала она. — Помню, как мы однажды ходили купаться. И на пикник.

Я страдала. Хоть и непреднамеренно, но она меня оскорбила. Необходимо было срочно посмотреться в зеркало. Проверить, неужели настолько очевидно, что Маргарет Дэвисон до сих пор здесь.

— Пойду отнесу это Maman, — сказала она, поднимая поднос. Я встала открыть дверь. Это движение её напугало. Она уже стояла на одной ноге, чтобы, поставив поднос на колено другой, взяться за ручку двери. Тарелка с маслом соскользнула на пол и разбилась. Кофе разлился по подносу.

— Ой, прости, пожалуйста, — сказала я. — Все из-за меня.

— Нет, я сама виновата, — возразила она.

Я подняла масло, убрала с него пару осколков фарфора, сняла несколько пятнышек грязи, подула и положила на другое блюдце.

— Так нельзя, — сказала она, испуганно распахнув глаза.

— Почему?

— Оно же с пола, — от ужаса она открыла рот, получилась влажная, розовая, круглая буква «о».

— Ты знаешь об этом, — сказала я, — и я знаю, но кроме нас никто не знает.

Она поджала губы, чтобы не расхохотаться. За стеклами очков расползлись веселые морщинки.

Я дерзко добавила:

— Люди видят только то, что ожидают увидеть. — И вилкой нарисовала узор на масле. — Вот, держи.

Она замешкалась в дверях и сказала:

— Мари-Кристин… Не знаю, заинтересует ли это тебя… но чуть позже я еду в город, Maman просила.

— Ой, отлично, — сказала я. — Мне как раз нужно купить какую-нибудь обувь.

Она чуть не подпрыгнула от радости.

— Тогда через полчасика? — спросила она.

Когда она ушла, я съела ещё кусок хлеба. Я оглядывала кухню, изучая, что где лежит. И только собралась помыть посуду, как появилась Селеста, одетая в кимоно. Лицо у неё было того бледно-желтого оттенка, который обычно появляется у очень загорелых людей после бессонной ночи.

— О господи, — сказала она, зевая. И села за стол.

— Доброе утро, — сказала я.

— Кофе горячий?

Осталось на донышке. О чем ей и было доложено.

— Я и сама не отказалась бы выпить ещё чашечку, — сказала я. Вообще-то мне не хотелось, но было интересно, кто из нас сдастся первый и возьмет на себя этот труд. Первой сдалась она.

— Хорошо спала? — вежливо спросила она, наполняя кофеварку.

— Великолепно. Да. А ты?

Она зевнула и провела рукой по волосам, давая понять, что почти не сомкнула глаз.

— Франсуаза отнесла Maman поднос? — спросила она.

Я сказала, что да, отнесла. А еще, сказала я, отвезла детей в школу. Селеста подняла бровь. О, как я жаждала овладеть этим искусством. Бровями можно выразить намного больше, чем другими частями тела.

— Очень умно, — сказала я. — Как тебе это удается?

— Это что, критика? — сказала она. — Ты думаешь: почему бы ей самой не возить детей в школу? Почему она взваливает эту обязанность на сестру? — она закурила сигарету и холодно спросила: — У тебя ведь нет детей, не так ли?

— Нет, — сказала я. Иногда мы с Тони об этом заговаривали. Иногда думали, что надо бы обратиться к специалисту, но ничего не предпринимали. Не знаю, почему.

— Тогда, думаю, ты не в том положении, чтобы меня критиковать, сказала она.

Пока кофе капал в кувшин, Селеста рассказала мне гораздо больше, чем я хотела знать о её муже-солдате, который, по-видимому, был равнодушным, грубым человеком с ограниченным интеллектом и неуклюжими руками. Он жевал жвачку и совершенно не понимал её. Хуже всего то, что он отказывал ей в деньгах: её финансовое положение было отчаянным. А в таком случае что за радость ей была сидеть в этом болоте? Разумеется, она воспользовалась первой же возможностью и пулей вылетела обратно в Париж.

Мне было скучно.

— Хочешь хлеба? — спросила я в надежде хоть чем-то заткнуть ей рот, но она с отсутствующим видом закурила новую сигарету.

— Найти бы работу, — зевнула она.

Это должна быть, подумала я, очень хорошая работа, чтобы обеспечить деньгами не только саму Селесту и её детей, но и её пристрастие к никотину.

— А чем ты вообще занимаешься? — спросила я.

— Таскаюсь по замку, показывая одно и то же тупым туристам по шесть раз на дню.

— Нет, я имею в виду, где бы ты хотела работать?

— Ах, в этом смысле… — она отхлебнула кофе, зажмурив глаза, словно первый глоток принес ей несказанное наслаждение. — Пфф… Да где угодно. В каком-нибудь магазине одежды, например. Или в цветочном. Не знаю. — Она открыла глаза и уставилась на меня, ожидая, вероятно, каких-либо комментариев, но я думала о своем. Потом она сказала с неподдельным ужасом: — И как только ты выносишь все эти шрамы? Я бы, наверно, с ума сошла. Они что, так навсегда и останутся?

До чего трогательная прямолинейность.

— Не знаю, — сказала я. Меня это вообще не волновало. Чем больше шрамов, тем меньше у меня шансов увидеть в зеркале одну мою знакомую.

— А тебе не страшно? — спросила она, пялясь на меня с поразительным обаянием.

— Нет, не очень.

Она поспешно встала, как будто даже находиться в одной комнате со столь обезображенным существом было для неё оскорбительно, и с грохотом поставила свою чашку в сушилку.

— Ну что ж, — сказала она: небольшая шутка между двумя космополитами, — приятно тебе провести день.

Приятно — не то слово. С начала до конца это был день сплошного счастья.

Помню, как-то в школе нам задали сочинение на тему «Мой счастливый день», и я не знала, что писать, потому что уже лет с десяти до меня начало доходить, что счастье — состояние временное. Оно редко могло продержаться в течение дня, и всегда отступало перед малейшими физическими неудобствами, так что посреди чистейшего счастья вдруг начинал болеть зуб, или зудеть комариный укус. Я с легкостью справилась бы с описанием счастливых моментов. Со счастливыми часами было уже труднее, но при желании можно вспомнить. Но счастливые дни… нет, это уже выходило за пределы моих возможностей. Я сидела, уставясь в лист бумаги, парализованная невыполнимостью задания. Все равно что просить меня спрясть золотую нить из соломинки. Но теперь я запросто написала бы такое сочинение, потому что однажды давным-давно у меня был целый день настоящего счастья, с начала и до конца.

Чем я занималась в этот счастливый день? Ну, во-первых, мы с Франсуазой ездили в Фижеак. Было ещё рано: прямые линии и углы, которые в полдень, острые, как бритва, резали глаза, в тот час были ещё мягкими, сглаженными. Дорога петляла между серыми и оранжевыми скалами. Я не могла понять, почему вчера этот ландшафт показался мне таким враждебным.

В Фижеаке было полно машин и людей. Я ждала возле банка, пока Франсуаза положит в банк выручку за субботу-воскресенье, а потом мы зашли купить рыбы. В магазине встретили нескольких знакомых Франсуазы, которым я была представлена как её кузина, Мари-Кристин из Лондона. Мне целовали щеки и жали руку.

— Теперь это станет достоянием всего города, — сказала Франсуаза, когда мы зашли в придорожное кафе, потому что у меня разболелись ноги. Все пожелают с тобой познакомиться.

Я сидела в пластиковом кресле и, вытянув перед собой ноги, разглядывала прохожих. Было ощущение первого дня отпуска, только лучше, потому что первый день отпуска всегда омрачали привычные тревоги: обязанность веселиться и беспокойство, что Тони совсем не весело. Я ещё дальше протянула ноги на тротуар и выпила стакан пива. Я чувствовала, что Крис непременно заказала бы пиво.

Потом мы отправились в обувной магазин, где мною внезапно овладело безрассудство. Я примеряла одну пару за другой: сандалии, выходные туфли-лодочки, туфли без каблуков, — все подряд. Пол вокруг меня был уставлен обувью. В конце концов я купила четыре пары, включая красные туфли на высоком каблуке для Франсуазы, которая никак не могла успокоиться, повторяя, что не надо, не стоит, она никогда не осмелится их надеть, и что скажет Maman, и вообще она не может принять такой дорогой подарок!

— Ой, да у меня куча денег, — поспешно сказала я. Я уже потратила больше тысячи франков из своих восьми.

Ее благодарность была чрезмерна. Так я ей и сказала, да только хуже сделала. И мне вдруг вспомнилось: Крис настаивает на том, чтобы оплатить счет в ресторане с той же легкой раздраженностью, с какой я теперь отмахивалась от протестов Франсуазы.

Потом мы поехали обратно. Когда мы миновали ферму с грецким орехом и навозной кучей перед задней дверью, я сказала:

— Почти дома.

Когда же повернули за угол, и показались башенки на фоне скал, я испытала удовольствие, острое, как соль на языке.

К тому времени я ужасно проголодалась. На обед Франсуаза приготовила рыбу, купленную в Фижеаке. Селеста сунула нос в кухню, принюхалась и сказала:

— О, нет, только не рыба!

На ней было светло-зеленое платье с «бронзовым» поясом, под цвет волос. Она сидела, гоняя куски по тарелке, и ничего не съела, кроме нескольких листьев салата. Похоже, на неё напала хандра, но когда я спросила, не случилось ли чего, она удивилась и ответила, что нет, просто ей скучно.

— У тебя отменный аппетит, Мари-Кристин, — заметила Tante Матильда, когда я взяла добавку картошки. Прозвучало это скорее как критика, а не комплемент.

— А я люблю поесть, — сказала я.

— Правда? Раньше за тобой такого не водилось, — она впилась мне в лицо внимательным ястребиным взглядом. — В детстве тебя было не заставить. Меня всегда удивляло, с каким спокойствием к этому относится твоя мать. Но она вообще понятия не имела, как воспитывать ребенка. Я ей говорила, что надо бы проконсультироваться с врачом. Ты от всего отказывалась, — мясо, овощи, сыр — ничего не ела. А теперь, смотри-ка — у тебя отменный аппетит, а Селеста, которая была такая красивой, толстенькой девчушкой, ковыряется в тарелке, будто её отравой кормят.

— Я не голодна, — мрачно сказала Селеста. — Не делай из мухи слона.

— А я проголодалась, — сказала я, подцепив на вилку ещё кусок рыбного филе. — Как волк.

После обеда Tante Матильда отправилась к будке у ворот с небольшой жестяной коробкой для денег. Машины уже ютились в скупой тени стен, посетители доедали свои бутерброды под зонтиками на автостоянке.

— Хочешь поглядеть замок? — спросила Франсуаза. — Тебе не будет слишком утомительно пройтись с экскурсией? По всем этим бесконечным лестницам?

По дорожке к нам приближалась шумная компания туристов. Большинство из них были в шортах. У мужчин на шеях висели фотоаппараты. Над ними витал крепкий запах масла от загара.

— Mesdames, messieurs, bonjour, — сказала Франсуаза, проверив билеты и собрав группу вокруг себя. — Есть среди вас англичане? — спросила она.

Англичане были: две пожилые женщины, которых я немедленно окрестила про себя училками, и молодая светловолосая пара с маленьким ребенком, недавно научившимся ходить. Еще был один канадец, смуглый парнишка с рюкзаком. А немцы есть? спросила Франсуаза. Немцев не было.

— А датчане?

Да она просто молодчина, наша Франсуаза. На удивление. В её подходе не было никакой театральщины: тихим, ненавязчивым голосом она просила зрителей обратить внимание на ту или иную деталь, отвечала на вопросы со сдержанной учтивостью, на французском и английском, давала время оглядеться, если видела, что люди чем-то заинтересовались, перемежала сухую информацию с историями, которые она так плохо рассказывала, краснея и беспрестанно поправляя очки, что ей инстинктивно сочувствовали и отзывчиво улыбались, замечая скрытую шутку. Она поведала нам о том, что первоначально замок был построен для защиты Коса от мародерствующих англичан. Англичане из группы при этих словах засмеялись. Она сказала, что более позднее крыло появилось во времена царствования Франсуа Первого (или назвать улицу в Париже улицей Франсуа Первого, а не Франсуа Премьер). Теперь засмеялась я.

— Извините, — сказала я, когда вся компания обернулась ко мне с непонимающим, озадаченным выражением на лицах. — Меня насмешила одна мысль.

— А-а, так вы из Англии, — сказала одна из пожилых «училок». — Эйлин, гляди-ка, англичанка. Как мило. Вы здесь работаете, или в отпуске, или что?

— Да, — ответила я, предоставив им гадать.

Нас пригласили осмотреть образчики «style gothique» и насладиться красотой сводов. Я шла в хвосте группы, больше прислушиваясь к собственным впечатлениям, чем к словам Франсуазы. Мне предстояла нелегкая работа: выдумать двадцать четыре года жизни, подтвердить свое сходство с тем ребенком, которого они когда-то знали. Винтовая лестница, ведущая вверх, к круглым комнатам башни, где принцессы некогда пряли свои золотые нити и ждали принцев, были стерты почти до прозрачного состояния. Гобелены побиты временем и тронуты плесенью. Пыльная обивка изъедена молью. Позолота отслаивалась. Но именно так все и должно быть. Я прикасалась, вдыхала, впитывала запахи и ощущения.

Экскурсия заканчивалась в кухне старинного средневекового замка. Франсуаза уже поглядывала на часы и пыталась согнать народ в самую маленькую кухню, откуда попасть обратно во внутренний двор можно было лишь пройдя мимо двух столов, где были разложены вещи для продажи: открытки, кувшинчики с медом, медовые соты, козий сыр, свежие яйца, баночки с confits.

— Ты, наверное, не захочешь снова обходить все по кругу, правда? спросила Франсуаза, когда последних отставших членов экскурсии проводили наружу, а с другой стороны двора своей очереди ожидала следующая группа.

Да я бы и не возражала. Вот что такое счастье.

— Может, немного понежишься на солнышке, а? — предложила она. — Тебе нужно отдохнуть.

Я поступила, как мне велели. Легла на шезлонг в саду, чтобы тепло проникло в кожу, растворило боль в ногах и спине. Слишком много ступеней я одолела, находилась. Я понимала, что необходимо отдохнуть, но это быстро наскучило. Во мне бурлила энергия, не хотелось просто лежать и бездельничать. Я перевернулась на живот и принялась спасать красного жучка, который беспомощно барахтался на спине, но почему-то не желал принять от меня помощь. Каждый раз, как я его переворачивала, он снова падал на спину. Казалось, энергия выбивается у меня из пальцев, как струя шампанского. Наверное, избыток этой энергии и сбивал все время с ног красного жука. Ноги были готовы пуститься в пляс. Пальцы выстукивали чечетку и дрожали. Я не желала лежать на солнце. Я желала действовать. Ходить. Почему бы и нет? Я ведь могу пойти куда захочу. Я совершенно свободна. Я никогда не испытывала большей свободы. И я встала, и прошла через весь дом, через холл, и вышла во внутренний двор замка. Последние экскурсанты тянулись к автостоянке. Я последовала за ними. Прошла мимо будки у ворот, где под зонтом за столиком сидела Tante Матильда.

— Пойду прогуляюсь, — сказала я.

Я подумала, что она меня остановит, но она только равнодушно кивнула и сказала, что это неплохая идея, места здесь для прогулок красивые, только аккуратнее, не перестарайся.

С минуту я стояла, решая, куда пойти, а потом направилась в сторону, противоположную туристам, которые возвращались к своим машинам, к дороге. Под стенами замка вилась каменистая тропа. Мои новые сандалии скользили по камням. Колючки чертополоха царапали лодыжки. Но я все шла и шла, пока она не сделалась совсем узкой, а замок не остался далеко позади. С одной стороны над тропой нависал каменный утес, с другой тянулись заросли низкорослых деревьев, изо всех сил цепляющихся за скудную почву. Передо мной порхали яркие желтые бабочки. Все живое убегало. Ящерицы юркали в норы. Птицы в панике взмывали из кустов высоко в скалах и камнем падали вниз, и летели впереди меня на бреющем полете, шоркая брюшками по лезвиям высохшей травы. Белые треугольные бабочки вились у меня над головой, как обрывки бумаги, подхваченные ветерком, а маленькие голубые мотыльки перелетали с одного цветка чертополоха на другой. Куда бы я ни ступила, насекомые прыскали во все стороны у меня из-под ног, как шутихи: сверчки, кузнечики, неопознанные прозрачные создания, дрожащие на кончиках листьев, жужжащие жучки. В кустах, как безумные птицы, скрипуче хохотали цикады. Здесь кипела и клокотала жизнь.

Немного погодя трава начала густеть, становилась все зеленее, пока не затопила ярким ковром все пространство между камнями; стены скал слева от меня потемнели от влаги. Из рыжих расщелин высовывались мокрые папоротники. Впереди послышался шум бегущей воды. За следующим поворотом тропа внезапно оборвалась. Над ней навис вертикальный утес высотой в сто футов или около того, откуда-то с вершины, из вороха яркой травы, выбивалась тонкая серебристая нить воды и падала к подножию утеса, в глубокий каменный бассейн. Я остановилась у большого валуна на краю водоема, скинула сандалии и погрузила в него ноги. Вода оказалась холодной, как лед, и поразительно чистой. Камни и голыши на мелководье были кремово-желтые, оранжевые и голубые — любопытная, очень красивая цветовая комбинация. Я встала на колени и выудила из воды один голубой камушек. Он быстро высох на солнце. У меня в руке он утратил всю свою голубизну, теперь он был крапчатым, серо-коричневого оттенка. Но стоило бросить его обратно, и он вновь стал ярко-голубым, как яйцо лесной птицы. Так какой из этих цветов — иллюзия, интересно знать? Может, это зависит от того, какая среда более естественна для камня — воздух или вода? Рыжие голыши имели то же свойство: в одной реальности это были тусклые, скучные камни с какими-то минеральными прожилками цвета ржавчины, в другой — сверкали, как золото. Я подержала в воде руку, чтобы посмотреть, не обладает ли она тем же эффектом. Так и есть. На ней преломлялись солнечные лучи, кожа приобрела медовый оттенок, пальцы струились и колыхались, как мягкие подводные травы. Я подумала: вода — вот моя естественная среда, зеркало, сквозь которое можно проходить, зеркало, которое не отражает и не бьется. Сопротивляться было бесполезно. Я скинула всю одежду и вошла в бассейн. На секунду-другую от холода перехватило дыхание. В середине было глубоко, между громадными кремовыми валунами вода доходила мне почти до подмышек. Над водой кожа у меня была красная от солнечного ожога, в кровоподтеках и синяках; под водой она была цвета меда. Я сделала пару гребков, но места, чтобы поплавать, было маловато, и я просто легла на спину и качалась на волнах, предоставив одну половину себя ледяной воде, а другую — теплому солнцу. Я глядела в сияющее, темно-синее небо. Надо мной парила хищная птица, — ястреб, но тогда я этого не знала. Я была страшно невежественна в подобных вещах: в Хенли водится не много хищных птиц, — надо мной парила хищная птица, издавая странные, назойливые, тревожные звуки.

Я могла бы провести в таком положении много часов. Может, и провела. За временем я не следила. Вылезла из воды только потому, что услышала звон козьих колокольчиков и подумала, что, наверное, цивилизация все-таки ближе, чем кажется. Я встряхнулась, как собака, и оделась, одежда намокла там, где на коже осталась влага. Из моего бассейна вода переливалась через край и просачивалась вниз между небольшими булыжниками, сквозь заросли молодых дубков. Кто-то протоптал узкую, рискованную тропку по краю ручья. Я пошла по ней, хватаясь за тонкие деревца, чтобы удержать равновесие, то и дело поскальзываясь и с трудом находя опору. Один раз упала и проехала несколько футов на пятой точке. Один раз тропинка и вовсе скрылась из виду, и мне пришлось карабкаться по почти вертикальному руслу ручья. У подножия утеса деревья поредели. Я попала на поляну, по которой гуляли худые овцы, больше напоминавшие коз, и там, на другой её стороне, был дядя Ксавьер. Он заметил меня и помахал рукой.

— Ты откуда? — крикнул он.

Я показала:

— Оттуда.

Он рот открыл от удивления. Подошел.

— Вон оттуда? — спросил он. Покачал головой. — Это слишком опасно. Ноги переломаешь. Ты от одного-то несчастного случая ещё не оправилась. Погляди на себя. Вся исцарапалась. — Он протянул руку и снял у меня с головы обломки сухих листьев и веток. — А почему у тебя волосы мокрые?

— Купалась, — ответила я.

— Там, наверху?

Я кивнула.

— Врушка ты, вот что, — сказал он, расхохотавшись.

— Я купалась, — с негодованием сказала я. — Честно!

— Ну да. Да. Купаться-то ты купалась. А все эти враки насчет того, что ты все забыла? Ничего ты не забыла, верно ведь? Прямиком к бассейну. — Он выудил из кармана кусок мятой тряпки и вытер кровь с моей расцарапанной ладони. — Я постоянно твержу Селесте: «Почему ты не позволяешь детям купаться в каменном бассейне? Мари-Кристин в их возрасте из него не вылезала». Но она всегда водит их на реку. — Он поплевал на тряпку и стер грязь с царапин. — А теперь куда ты направляешься?

— Никуда.

— Хочешь посмотреть ферму?

Я пошла за ним через поле. Мы закрыли ворота овечьего пастбища и шли по полям, пока не дошли до грязного пруда и группы фермерских построек. Там было два каменных амбара, по стенам которых вились и переплетались виноградные лозы, но дядя Ксавьер больше гордился новой сыроварней заводской сборки с цементным полом, где изготовляли сыры. В ней стоял густой, острый запах. Я закашлялась.

Дядя Ксавьер рассмеялся.

— Не нравится? Отличный, крепкий дух, да? Запах коз.

Мы с восторгом понаблюдали за новой технологией. Мы попробовали несколько сыров: на вкус они были точно такими же, как на запах. Потом снова вышли в сияние дня. Лесные голуби сонно ворковали в ветвях деревьев. Зной опалил мне кожу. Все вокруг двигалось медленно, будто обессилело под тяжестью знойного дня. Утки тихо качались на воде. Погруженные в собственные мысли цыплята с отрешенным видом рылись в пыли.

— Ну что, идем смотреть пчел? — спросил дядя Ксавьер, шикая на любопытных гусей.

Мы снова пересекали бесконечные поля, пока не пришли к небольшому яблоневому саду. Между рядами деревьев стояли ульи.

Дядя Ксавьер снял переднюю заслонку улья. Внутри клубился водоворот жизни. Пчелы цеплялись за заслонку, ползали в слепой панике, ослепленные внезапной вспышкой жесткого света. Дядя Ксавьер ласково смахивал пчел с руки.

— Видишь, — сказал он. — Они меня знают, эти пчелы. Слушаются. Потому что понимают, что им без этого — никуда, — он ущипнул тугую коричневую кожу на своей руке. — Все ещё любишь соты? — спросил он, ставя на место заслонку.

— Обожаю, — сказала я, потому что хотела оправдать все его ожидания. Хотела быть хорошей племянницей этому человеку, чья доброта согревала меня так сильно, словно он сам был маленьким блестящим кусочком солнца.

— Гадкая девчонка, воровала у меня мед, — он зашелся от смеха. Размахивая руками, чтобы отогнать от моего лица нескольких пчел, он сказал: — Ну так что, скажи-ка по правде, ты так и осталась гадкой девчонкой?

Поди угадай, как отвечать на такой вопрос.

— Ужасной гадкой, — сказала я.

Он широко улыбнулся.

— Так я и думал. Но в малых дозах грех душе полезен. Человек не должен обременять себя излишком здравого смысла.

— Да, — сказала я. — Здравый смысл — это не самая сильная моя сторона.

Он засмеялся. Он закрывал ворота и стоял спиной ко мне, чтобы из соображений деликатности не смотреть на меня, когда будет задавать следующий вопрос:

— У тебя неприятности, Мари-Кристин?

Внезапно у меня похолодело в животе. Я вся покрылась мурашками, хотя день был разгаре — самое пекло. Одна реальность подло подмяла под себя другую. Весь день я была Мари-Кристин Масбу, и она оказалась мне впору точно так же, как и её одежда. Весь день мне было настолько удобно внутри собственной кожи, что впервые в жизни я ощутила, что она принадлежит лично мне. Но что это было, вот это все? Всего лишь обманка, подлог. В другой реальности, в реальности, где властвуют абсолютные истины, я не была Крис Масбу и ничего о ней не знала. Первый раз я всем нутром, а не только мозгами, поняла, что, конечно, у неё были неприятности. И это могли быть неприятности весьма и весьма серьезные, с какими мне никогда не приходилось сталкиваться и вряд ли когда-то придется. Иначе зачем бы ей понадобилось два паспорта и багажник, набитый деньгами?

— Не будем об этом, — сказала я.

Он обернулся, чтобы взглянуть мне в лицо, — он хмурился, как нежный, встревоженный лев.

— Мужчина? — спросил он.

Согласиться с этим было безопаснее всего, и я кивнула.

Он вздохнул.

— Тебе надо замуж, — сказал он. Тебе тридцать два, а за душой ни мужа, ни дома, ни детей.

— Есть и другие радости в жизни, — сказала я.

— Есть, да. Но вместе с этим, а не вместо этого.

— У меня есть работа, — сказала я.

— Работа — это хорошо, — сказал дядя Ксавьер. — Но этого не достаточно. Женщине ещё кое-что нужно.

— Мужчина.

Он засмеялся.

— Вот именно. Мужчина. Мужчина — это как раз то самое «кое-что». Я хочу, чтобы ты была счастлива, Мари-Кристин.

Это прозвучало очень банально, но сказано было так просто, с таким чувством, что у меня слезы навернулись на глаза. Непонятно, почему он вообще обо мне заботится. Он меня с восьми лет не видел.

— Больше всего я счастлива, когда одна, — честно сказала я.

— Ой, да это потому, что ты ещё не встретила подходящего человека, сказал дядя Ксавьер. Он покачал головой и вздохнул. — Тридцать два. У тебя, наверное, отбоя нет от них.

— Я бы не сказала.

— Да брось ты. Взять хотя бы того рыжеволосого парнишку в больнице. Этого доктора. Он уже успел в тебя втюриться.

— Доктор Вердокс? — я была поражена.

— Ну да, — сказал он. — Это невооруженным глазом было заметно.

— Влюбился — в меня?

— Слава богу, я тебя вовремя увез. Он явно тебе не подходит.

Мы шли по полям в молчании, пока я переваривала эту мысль и в замешательстве пересматривала под новым углом наши разговоры с доктором Вердоксом.

— Как бы то ни было, я не верю в любовь, — в конце концов, изрекла я. Скорее всего, мы обе пришли к такому заключению — Крис Масбу и Маргарет Дэвисон. — По крайней мере, в такую любовь.

Дядя Ксавьер остановился и вытаращился на меня в крайнем изумлении.

— Ты никогда не влюблялась? — спросил он. — Ни разу? Ни единого разочка?

Я тщательно поразмыслила над его вопросом.

— Нет, — наконец честно призналась я. — Ни единого.

Неодобрительно качая и потряхивая головой, он отправился к дальнему концу поля, где бродили несколько коз. Подобрал палку и с её помощью согнал их в стадо.

— Ты, надеюсь, коз-то не боишься? — спросил он, потому что я немного отпрянула, занятая своими мыслями. — Нет-нет. Моя Мари-Кристин ничего не боится, правда? Ни пчел, ни коз, ни каменных бассейнов, — ничегошеньки. Моя Мари-Кристин не боится ровным счетом ничего, — кроме, разве что, любви.

— Я не говорила, что боюсь влюбиться, — я тоже подобрала палку. — Я сказала только, что не верю в нее.

Козы прыгали впереди, звеня колокольчиками и издавая надменное блеяние, когда натыкались друг на друга. Мы гнали их по тропинке к фермерским постройкам, хотя они явно знали дорогу лучше меня.

— По-моему, это все мужчины выдумали, — сказала я. Хотя вовсе этого не думала: вернее, эта идея только что пришла мне в голову, и я её проверяла.

— Мужчины! — воскликнул дядя Ксавьер, будто я каким-то образом задела его честь. — Как так — мужчины? К мужчинам это не имеет никакого отношения. Это все женщины.

Я засмеялась.

— Значит, вы тоже в неё не верите.

Он покачал головой и пожаловался, что я его запутала. Эдак можно до чего угодно договориться, сказал он. Пустые разговоры.

Во дворе замка мы разделились. Он сказал, что пойдет принимать душ. Я вымыла голову, улеглась в прохладную ванну и стала отдирать корки со швов на ногах. Кожа под ними была розовая и неестественно гладкая. Потом я спустилась в сад и поболтала с Селестой — на довольно опасную тему Лондона, города, где я бывала всего дважды. Она хотела поговорить о магазинах.

— Нет, ты должна знать, — настаивала Селеста. — Это совсем рядом с Бонд-стрит. Ты же работаешь где-то там, поблизости. Ты должна знать, как он называется.

— Все так быстро меняется, — туманно ответила я.

— Так где ты покупаешь одежду? — спросила она. — Мне нравится покрой твоей юбки.

Я пыталась вспомнить, что написано на этикетке. Хотя это мне ничего не говорило.

— То там, то сям, — промямлила я.

— В Америке? — глаза её загорелись от восхищения и зависти. — Тебе нравится «Ральф Лорен»?

Я двусмысленно повела плечом, мол, мне все равно. Далее последовал длинный список дизайнеров — по крайней мере, я так поняла, что это дизайнеры — в основном, их имена ничего для меня не значили. Я изобрела систему. Решила восторженно реагировать на тех, чьи имена звучали по-итальянски.

— Знаешь, ты права, — сказала Селеста. — У итальянцев — стиль.

Я пожала плечами, чтобы не зевнуть. Утомили меня все эти прогулки. Я была рада, когда подошло время ужина. Солнце спускалось все ниже. Прожаренная земля остывала. Предвечерние запахи томимых жаждой цветов и грусти вливались в открытые окна. Стало темно и прохладно. Но дядя Ксавьер до сих пор излучал тепло. Он наполнял наши бокалы. Он говорил, смеялся, он с важным видом расхаживал по комнате, проигрывая в лицах победную схватку со своим старинным врагом, с которым встретился нынче утром. Когда мы закончили есть и сидели, переполненные вином и солнцем, слишком уставшие от тяжелой работы (а в моем случае — от счастья), чтобы шевелиться, он принес откуда-то два огромных фолианта в кожаных переплетах, которые положил рядом со мной.

— Фотографии, — сказал он. — Смотри.

Я стала смотреть. Протянула руку, чтобы открыть первый альбом, но дядя Ксавьер не утерпел, так ему хотелось самому все мне показать. Он переворачивал страницы, нетерпеливо пролистывая те, что, по его мнению, не представляли интереса.

— Voila, — сказал он, поймав на лету соскользнувший студийный портрет. — Гляди. Это мы в детстве. Трое старших. Еще до того, как родился Гастон.

Я уставилась на подкрашенный сепией снимок с волнистыми краями. На меня в ответ глядели трое маленьких детей.

— Это твой отец, — сказал дядя Ксавьер, указав на мальчика с самодовольным лицом, стоявшего посередине.

Я перевернула снимок. На обратной стороне была надпись: «Матильда 8, Херве 6, Ксавьер 3».

— А вот здесь, — сказал он, тыкая пальцем в альбом, — здесь твой отец немного постарше.

Это была фотография школьника в штанах, доходивших чуть ли не до подмышек, который, в стиле тех времен, выглядел так, будто он толкает сорокатонную яхту. У него было закрытое, светское лицо. Оно для меня ничего не значило. Надпись внизу гласила: «Херве — 1949». Это было малоинтересно. Мне больше понравилась фотография на противоположной странице.

— Это вы? — спросила я. Я знала, что он, потому что там внизу было сказано: «Ксавьер — juin 1958». Но, очевидно, целью сего предприятия не являлся показ фотографий дяди Ксавьера.

— Нет, нет, не смотри сюда, — сварливо сказал он, перелистывая страницу.

Жалко. Я бы хотела разглядеть его поподробней.

— Вы были очень красивым мальчиком, — сказала я. — Намного красивей моего отца.

Это было правдой в обеих реальностях.

Я прямо чувствовала, как он обрадовался. Как гордится собою.

— А вот, глянь-ка, — сказал он. — Это твоя мать. Видела этот снимок? Тут они как раз только обручились.

Я увидела красивую, испуганную женщину с бледными, взъерошенными волосами в шерстяном костюме моды пятидесятых. Выглядела она совершенно растерянной, как человек, потерявший власть над происходящим. Рядом с ней стоял повзрослевший Херве, засунув руки в карманы и спокойно улыбаясь.

— Он совсем не похож на вас, — сказала я.

— Нет, Херве от всех нас отличался, — сказала Tante Матильда. — Гастон и Ксавьер — одно лицо, а вот Херве был совсем другой. Выше. Тоньше в кости.

Я вспомнила имя Гастон. Крис упоминала своего дядю, с которым она время от времени виделась. Он, возможно, был единственным человеком, который мгновенно раскусил бы, что я — фальшивка. Важно было выяснить, где он сейчас.

— Дядя Гастон…? — начала я. — Он в…? Где он сейчас?

— В море, — сказал дядя Ксавьер.

— В море? — я постаралась, чтобы в голосе не прозвучало удивление. И явное облегчение.

— А вот снова твоя мама, — дядя Ксавьер перевернул следующую страницу. — Это она в Англии.

Это была свадебная фотография.

— Сколько ей тут лет? — спросила я.

— Очень молодая, — ответил дядя Ксавьер.

— Девятнадцать, — сказала Tante Матильда. — Слишком молодая. Совсем ребенок.

— Мне было девятнадцать, когда я вышла замуж, — сказала Селеста, защищая мою мать.

— Ты — другое дело, — сказала Tante Матильда.

А затем следовал мой первый снимок: ребенок на руках женщины с пышными волосами. Женщина улыбалась, но натянуто: губы её немного кривились, как будто она испытывала боль. Затем пошли фотографии «Мари-Кристин 2 ans» (толстый карапуз, глупо улыбающийся в камеру и протягивающий к ней руки); «Мари-Кристин 3 ans» (ноги подлиннее, светлые кудряшки и непослушное выражение лица); «Мари-Кристин 5 ans» (волосы прямее, неопределенного цвета, переднего зуба не хватает); «Мари-Кристин 7 ans» (широкая щербатая улыбка, шорты, поцарапанные коленки); «Мари-Кристин 8 ans» (волосы длиннее и темнее, почти того же цвета, что и теперь, улыбка почему-то смущенная, руки за спиной). Последнее лето во Франции.

— Какой я была страшненькой, — сказала я, приходя в опасное возбуждение. — Только поглядите, — я требовала, чтобы они убедились, что это была совсем не я.

Дядя Ксавьер попытался перевернуть страницу, но я не позволила. Здесь была ещё одна фотография, которую я хотела рассмотреть. В ней было еле уловимое сходство с «Dejeuner sur l'Herbe». На переднем плане, на коврике перед открытой корзинкой сидела Tante Матильда, как две капли воды похожая на себя нынешнюю. Рядом сидела ещё одна женщина с печальным, землистого цвета, лицом, с красивыми глазами, глядящими прямо в камеру.

— Кто это? — спросила я.

— Моя жена, — сказал дядя Ксавьер. — Твоя тетя Женевьева. Помнишь ее?

— Нет, — ответила я.

— Она долго болела.

— Рак, — сказала Tante Матильда. — Умерла три года назад.

Две толстенькие девчушки в одинаковых платьях с бантами в волосах сидели рядом с ней, с вытянутыми прямо перед собой ногами и скучными лицами.

— Селеста с Франсуазой? — спросила я Tante Матильду.

Она кивнула.

Перед ними в траве лежал на животе молодой человек, юноша. Рядом валялась его смятая рубашка. Верхом на нем восседала девочка, которую я теперь называла местоимением «я». А на заднем плане, не подозревая, что фотограф делает снимок, — никто кроме печальной жены дяди Ксавьера не обращал на это внимания, — сидел дядя Ксавьер с моей матерью. Все его внимание было сосредоточено на ней, словно она говорила ему что-то столь личное, столь интимное, что он боялся пропустить хотя бы слово. Она сидела, обняв колени, голова наклонена к плечу, волосы (пышная завивка опала) мягкими, светлыми кольцами падали на глаза.

Я подняла на него удивленный взгляд. Он встретился со мной глазами и быстро перевернул страницу.

— Ой, посмотри, — поспешно сказал он. — Снова Херве.

Херве и Ксавьер стояли около низкой спортивной машины. Рука Херве лежала на багажнике, как будто он похлопывал по нему.

Tante Матильда подошла и встала рядом со мной. Она надела очки.

— Это фото было сделано за пару недель до автокатастрофы, — сказала они.

Какой катастрофы?

На следующей странице я углядела фотографию молодого дяди Ксавьера. С бородой, в белой футболке, открывающей шею, он небрежно держал сигарету. Внизу подпись: «Гастон — каникулы 1967».

— Дядя Гастон, — сказала я, словно узнав его.

— Еще кадет, — сказала Tante Матильда. — Он всегда хотел стать моряком. С малых лет.

— Ой, я тоже, — сказала я. — Именно этого я и хотела.

Селеста, которая, зевая, потягивала вино, удивленно подняла бровь. Франсуаза приоткрыла рот, нитка слюны тянулась от верхних зубов к нижней губе. Дядя Ксавьер рассмеялся.

— Стать моряком? — переспросила Tante Матильда таким тоном, будто я призналась на людях, что мои жизненные амбиции не шли дальше карьеры уличной проститутки — «четыре позы за один час».

— Видишь, — сказал дядя Ксавьер. — Это семейное. — Но три женщины смотрели на меня как на человека, отпустившего непристойную и безвкусную шутку.

Позже, когда все потянулись спать, Tante Матильда проводила меня наверх.

— У тебя есть все необходимое? — спросила она.

— Да, благодарю. Все.

Она немного помедлила около моей двери.

— Спокойной ночи, — сказала я.

Она была самым совершенным и безупречным человеком: все в ней было на месте, ни складочки, ни выбившейся пряди волос, ни лишнего движения. Место, занимаемое ею в пространстве, напоминала маленькую квадратную крепость. Ни на дюйм она не выходила за пределы этой крепости. То, что она называла словом «я», содержалось в строжайших рамках.

— Ты, конечно, понимаешь, — сказала она, — что твой дядя Ксавьер испытывал… — она пожала плечами, подбирая подходящее слово, — …как бы это выразиться?.. сентиментальную привязанность к твоей матери.

— Да, — сказала я. — Это я поняла.

— Но не более того, — твердо сказала она, словно ожидая, что я стану ей перечить. — Ничего другого. Une amitie sentimentale. Только и всего.

— Да, — сказала я. Последовала длинная пауза. Считая разговор законченным, я снова сказала «спокойной ночи».

— Во всяком случае, с его стороны, — продолжала она. — С её же… она снова пожала плечами. — Он хороший человек, мой брат, но не слишком умный. Его всегда тянуло к красивым женщинам. Он так и не понял, что за человек она была.

— А что за человек она была? — спросила я.

Tante Матильда странно улыбнулась, одними губами.

— Дорогая моя, — сказала она, — ты прожила с ней больше двадцати лет. Ты сама должна знать, какой она была. — Она покачала головой. — Бедный Ксавьер. Он так тебя любит.

— Я тоже его люблю, — сказала я. У меня было такое ощущение, словно я иду по тонкому льду: одно непродуманное или поспешное движение, и я камнем уйду под воду.

— Верится с трудом, — холодно заметила она. — Если ты так его любишь, то почему же ни разу не заехала к нам в гости?

На это у меня ответа не было. Почему я их не навещала? Я не знала.

— Это ещё можно было понять, пока была жива твоя мама — она, ясное дело, не хотела, чтобы ты к нам ездила. Но после её смерти… — В этой недоговоренности слышался красноречивый презрительный упрек.

Я подумала, не приплести ли сюда загруженность работой, но решила: не стоит. Слишком слабое оправдание. С другой стороны, какие тут могли быть другие объяснения? Мне было не понятно, почему Крис никогда не навещала семью своего отца. Еще более непостижимо было то, что, проведя в детстве столько летних каникул в Ружеарке, она не хотела сюда возвращаться после смерти отца. Я не знала, что и сказать, кроме как извиниться, что и сделала.

— Простите, — сказала я.

Tante Матильда поймала мой взгляд и не отпускала его так долго, что я занервничала. Как будто меня поймали на крючок. Я была вынуждена отвернуться.

— Потребовался несчастный случай, чтобы ты приняла наше гостеприимство?

Я пробормотала очередное извинение.

— Так куда же ты ехала? — спросила она. Я видела, что сама мысль о том, что я ехала во Францию и не дала им знать, была для неё оскорбительна. Я была с ней согласна. Может, подумала я, соврать, как соврала мне Крис, и сказать, что как раз ехала к ним, но теперь это выглядело бы слишком неправдоподобно.

— По делам, — сказала я, пряча глаза.

Она кивнула.

— Что ж, по крайней мере, мы обе знаем, как себя вести.

— Да, — сказала я, глядя, как она уходит в тень плохо освещенной лестницы. Совершенно бессмысленный ответ: я понятия не имела, как себя вести.

Но ничто, даже этот неприятный разговор на лестнице, не могло помешать мне наслаждаться безупречным счастьем этого дня. Я вошла в свою комнату свою комнату — и долго смотрела в окно, слушая ритмичный стрекот кузнечиков, вдыхая мягкую тьму и густые, тяжелые запахи, исходящие из томящихся по влаге гортаней цветов. Я хотела, чтобы день не кончался. Никогда. Хотела, чтобы он длился и длился. Но он, разумеется, кончился, потому что дни всегда подходят к концу. Даже самые счастливые. Все кончается.

Я слишком часто использую слово «я», и это странно, потому что значение этого слова — абсолютная загадка для меня. Нет, вообще-то неправда. Я знаю, что оно значит: это застенографированное описание этого тела, покрытого шрамами, и того, что сидит внутри него, как в ловушке. Но здесь-то и начинаются трудности. Вот это вот самое, что сидит внутри него, как в ловушке, — что это?

Раньше я воспринимала это «я» как пожизненное заключение. Изнывала под тяжестью его бремени. Зверь, попавший в западню, всегда кажется слишком хрупким, чтобы такое выдержать. Поэтому я убегала. Бежала по длинным тоннелям, проложенным в собственной голове, бежала, пока не оказывалась так далеко, где меня никто не сможет поймать. Я испробовала все методы, которые только знала: лгала, готовила, пылесосила, выдумывала разные небылицы, чтобы себя успокоить. Выдумывала небылицы, чтобы придать смысл моему существованию. Но ничего не помогало. Я все равно была «я». Я всегда была «я», — той, кого мучают ночные кошмары, той, чей запорошенный песком глаз однажды открылся на миг в компьютерном магазине, и с тех пор так и не смог закрыться. «Я» — это жаркие, пропахшие жареной картошкой улицы Стока и ветряные окраины Парижа, убогая комната в отеле, непристойные надписи на стенах и опасность в глазах мужчины с золотым медальоном, предлагавшим мне деньги. Все это — «я».

А теперь я — вот она, свободная от бремени. «Я» было мертво. Я больше не «я». Я уже другое «я», веселая незнакомка с легким сердцем, чье прошлое — не более чем сказка, чью боль мне нет нужды терпеть. Я чиста, как стеклышко. Мне теперь ничто не причинит вреда. Даже прежнее «я». Я смотрела на нее, прежнюю, бесстрастным взглядом. Я воспринимала её как маленькую, мягкую, отвратительную вещицу, вроде слизняка. Меня удивляла её уязвимость: я наблюдала, как она вздрагивает, словно её посыпают солью. Я хладнокровно думала: надо же, бояться такой ерунды!

Вот, наверное, почему я была так счастлива: на целый день я забыла о страхе.

Когда я проснулась, шел дождь. Я его слышала: тяжелые капли. Влажная дымка укрыла скалы, окрасила серым деревья. Но в целом, ещё один день все-таки наступил.

В холле на столе кто-то оставил почту. Я остановилась по пути на кухню, чтобы исследовать её. В обеих реальностях я проявляла бесстыдное любопытство. Дяде Ксавьеру пришло четыре письма, на вид официальные. Селесте — два. Я взяла в руки конверт, лежащий отдельно. Он был адресован Мисс К. Масбу.

Я долго стояла, глядя на него. В животе похолодело. Не знаю, почему я сразу его не выбросила. Оно не имело ко мне никакого отношения. Никакого. Я не хотела взваливать на себя бремя обрывков реальности из другого прошлого. Я не собиралась надолго оставаться в этой реальности.

По лестнице спускалась Tante Матильда.

— Нашла свое письмо? — спросила она.

Нашла, это было очевидно. Я стояла и держала его в руке с таким видом, будто конверт пропитан ядом.

— Доставлено не по почте, — сказала она.

Я пригляделась к конверту. Ни марки, ни штампа.

— От друга? — с любопытством предположила она.

— Наверное. — Больше надеясь, чем веря в это, я добавила: — Может, от доктора Вердокса.

— Ах, от этого доктора, — сказала она, словно все про него знала. — Ну да, конечно. — Немного погодя она добавила: — Ты что же, не собираешься открыть?

Я не придумала подходящего оправдания. Лучше бы она ушла, чтобы я могла сделать это в одиночестве, но она увлеченно собирала на столе упавшие с цветов лепестки. Я принялась разрывать конверт, и делала это так неуклюже, что порвала само письмо внутри. Там был всего один листок, впопыхах выдранный из блокнота.

— Это от твоего друга-доктора? — спросила она. — Если захочешь как-нибудь пригласить его на обед… — глаза её остановились на обрывке бумаги. Письмо было явно не от врача.

— Нет, — сказала я.

Она вежливо ждала, что я договорю.

— Подруга из Англии, — сказала я наобум. — Она в отпуске. Здесь, неподалеку.

— Как мило, — она вытащила люпин, оторвала снизу засохшие бутоны. Я не знала, верит она мне или нет.

— Да, — сказала я. — Подруга.

— Если тебе понадобится машина, можешь взять, какая-нибудь из них днем всегда свободна. «Рено» или «Ситроен». У «Рено» могут быть небольшие трудности с передачей. Очень темпераментная машина. Селеста предпочитает «Ситроен»…

— Спасибо, — сказала я.

Она наклонила голову.

— Ты завтракала?

— Нет, — сказала я, сунув листок в карман.

Потом, в одиночестве в своей комнате, я разгладила записку и прочитала ещё раз. Она была нацарапана карандашом. Там было написано вот что: «Крис, в 3 ч., Кафе де ла Плас, Биллак. Приезжай. Ты мне должна. Мэл». Я порвала её на мелкие клочки и спустила в туалет.

Дождь лил все утро: мягкий, торопливый, бессвязный звук. Я слонялась по коридорам, не находя себе места. Я входила и выходила из незнакомых комнат, брала и клала на место предметы, передвигала шахматные фигуры, разглядывала книги, убивала время. Куда бы я ни пришла, меня преследовал звук, нежный, густой звук летнего дождя. Я путала его с тем, что происходило у меня в голове. Я убедила себя, что барабанящий дождь и неослабевающая паника в голове — это одно и то же.

Думай, говорила я себе. Думай.

Единственное, до чего я додумалась, это что настала пора снова бежать.

Но я не хотела бежать. Только не теперь. Я хотела, чтобы снова наступило вчера. Я хотела ещё немного незамутненного счастья. Хотела быть вчерашней Мари-Кристин Масбу, которую так любит её дядя Ксавьер, чье прошлое безболезненно существует в воспоминаниях и фотографиях, чье сознание легко плывет в эфире, как в воде. Я хотела остаться здесь, в этом замке с башенками-солонками.

Думай, говорила я себе, стоя у окна и глядя на шепчущий гравий. Кажется, у меня было только две альтернативы. Первая: забыть о записке. Я уговаривала себя пойти на эту уловку. Но она вся трещала по швам. Если я не приду на встречу, то этот самый Мэл или снова напишет, или, того хуже, заявится сюда узнать, что стряслось. Вторая альтернатива (что совершенно исключено): пойти. Но об этом и говорить нечего.

В залитом дождем окне я заметила расплывчатое, неясное отражение женского лица. Она плыла мне навстречу, лицо её струилось и искажалось. Она улыбалась, эта утонувшая женщина. Она думала: до чего же она глупа. Или, может, до чего я глупа. Я улыбнулась ей в ответ, стала наклоняться к стеклу все ближе, ближе, пока наши губы не соприкоснулись, а потом она исчезла за туманом дыхания. Я засмеялась вслух, так это оказалось просто. Это будет проще простого — пойти на встречу. Человек, написавший записку, человек, который ожидает увидеть Крис Масбу, не знал меня, так что я спокойно могу зайти в это кафе в Биллаке, ничего не опасаясь. Могу сказать: «Извините, это не вы ли ждете Мари-Кристин Масбу?» И когда он ответит: «Да», я могу сказать: «Знаете, я её подруга. Она просила меня сказать вам, что она просит прощения, но у неё не получается приехать, потому что ещё не оправилась после аварии. И никого не хочет видеть». Или ещё лучше, скажу, что она уехала в Марсель. И, может, мы немного поболтаем, чтобы я могла точно выяснить, кто такой этот Мэл, и если возникнет малейшая опасность, хотя бы слабый намек на нее, тогда мне ничего не останется, как вернуться к прежнему, странному и нереальному, плану — поехать куда-нибудь к морю и ждать, пока все само образуется.

За обедом я спросила, где Биллак. Tante Матильда нарисовала мне план.

— А зачем, скажи на милость, тебе понадобилось в Биллак? — спросила Селеста. — Там скука смертная. Одна церковь, одно кафе и pissoir. Съезди в Сен Жульен. Это ближе. Он стоит на реке. Там пляж и стоянка для фургонов.

— У меня встреча с другом, — сказала я. — Кому-нибудь сегодня днем может понадобится «Рено»?

Никому он не был нужен. Селеста была не в духе. Сегодня была её очередь проводить экскурсии.

— Я бы сама не прочь встретиться сегодня с другом, — сказала она. — Он симпатичный?

— Это она, — соврала я.

План, нарисованный Tante Матильдой, лежал рядом на сиденье. Я вела машину очень медленно.

Дождь перестал. Небольшие, возникшие экспромтом ручьи пересекали дорогу. Солнце, гигантский красный глаз, появилось из ниоткуда и стало быстро накаляться. На перекрестке я затормозила. Поглядела на себя в зеркальце и надела солнечные очки Крис. Отрепетировала свою речь. Сказала себе: ты не волнуешься. Напомнила, что все это не имеет значения. В конце концов, говорила я с сомнительной логикой, что может иметь значения, если ты уже мертв? Потом я снова поехала по дороге, свернув на указателе в Биллак.

На грязной площади перед церковью несколько пожилых мужчин затеяли игру в кегли. Я поставила «Рено» в тень под деревьями, подальше от них. На другой стороне дороги было Кафе де ла Плас. Двое шишковатых, мшистых старичка сидели за столиком снаружи и пили пива. Я села за соседний стол.

— Messieurs, - вежливо сказала я. Они кивнули. Я развернула стул так, чтобы удобнее было смотреть в окно. Кроме женщины за стойкой, читающей газету, и большой собаки, растянувшейся на полу, внутри никого не было. Я глянула на часы. Без десяти три. Немного погодя женщина, шаркая, направилась ко мне принять заказ. Собака поплелась за ней и тяжело плюхнулась на асфальт у моих ног. Я противно нервничала. Гладила собаку, пила апельсиновый сок и ждала. Подкатил потрепанный грузовик, шумно исторг выхлопные газы, из опущенного окна на всю площадь орала американская музыка в стиле «кантри». Три престарелых французских ковбоя в кожаных куртках и подкованных сапогах вперевалку направились через дорогу к кафе, потом двое из них затеяли оживленную беседу с женщиной за стойкой, а третий скармливал мелочь игорному аппарату.

Я допила апельсиновый сок. Без двух минут три. Жалко, что я не захватила никакого чтива. Или не растянула сок на подольше. Я ерзала на стуле. Двое старичков, сидевших по соседству, встали, пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Нет, наверное, места более пустынного, чем маленький французский городок в разгаре дня. Никто не шел мимо. Никто не проезжал. Наконец престарелые ковбои вернулись к своему грузовику и уехали так же шумно, как приехали. Взревел дрянной мотор, — и Старина Опри растаял в облаке пыли и тишины, как в кино. Само это предприятие было пропитано атмосферой киношной нереальности: женщина в шрамах ждет незнакомца знойным днем в чужом пустынном городишке. Хозяйка кафе вышла на улицу протереть столы. Я заказала ещё один апельсиновый сок. Было десять минут четвертого. На сей раз буду пить не торопясь, подумала я и сделала маленький глоток. И тут на площадь вырулила машина с английскими номерами и остановилась под деревьями рядом с «Рено». Я постаралась придать себе нормальный, неприметный вид. Нагнулась погладить собаку, чтобы спрятать лицо. Из машины вывалилась молодая семья и направилась в мою сторону. Непохоже, чтобы они имели что-нибудь общее с Крис. Им было жарко, они устали и ныли. Облегчение у меня быстро сменилось паникой: а вдруг они узнают меня по фотографиям в английских газетах! Я не поднимала головы, пока они не вышли из кафе и не перешли через улицу к своей машине. Уголком глаза я смотрела, как они отъезжают.

Вдруг за дорогой, на пыльной площади я уловила какое-то движение, не имеющее отношения к игре в кегли. Человек укрывался в тени дерева. Я поняла, что это он, поняла мгновенно. Наверное, он ждал в одной из припаркованных машин. Должно быть, он был там ещё до того, как я подъехала. Он был молод, около тридцати, длинные, светлые волосы, белая рубашка и льняные брюки. Он не шевелился, просто стоял там, под деревом, и наблюдал за кафе. Я притворилась, что от нечего делать смотрю на перекресток, а сама все время следила за ним. Он начинал злиться. Еще минута, и он сдастся, подумала я. Он посмотрел на часы. Я тайком бросила взгляд на свои: три двадцать пять. Он подождет до половины, решила я, а затем уйдет. И оказалась права. Он стоял, сунув руки в карманы, поддевая носком пыль, и вдруг пнул ногой дерево и пошел в густую тень, к машине, поставленной у стены церкви.

Уф, я вздохнула с облегчением. Но это мое облегчение было ложным и очень недолгим, потому что проблема была не разрешена, а только отложена на время. Я оставила на столике 20 франков и побежала через дорогу. Видимо, хотела остановить его, не дать сесть в машину и уехать, но опоздала. Он уже выруливал на улицу. Я, наверное, могла бы ещё остановить его, да смелости не хватило. Я стояла и беспомощно смотрела, как он едет в сторону указателя на Сен Жульен. Вполне можно было догнать его, но это же смех, да и только. Так разве что в кино поступают. С другой стороны, если я не поговорю с ним, то, скорее всего, он объявится в замке в поисках Крис.

Я помчалась к «Рено», завела двигатель и поехала через площадь. Разболелась голова. В воздухе витала тревога. Я опустела все стекла, чтобы устроить сквозняк, но прохладный ветер не попадал в машину, и я сидела в безвоздушном вакууме, как будто на голову надели стальной обруч. За городом на перекрестке я заметила его голубой «БМВ». Я решила, что это он, хотя мне не хватило ума обратить внимание на его номер. После перекрестка дорога петляла зигзагами, спускаясь к реке, и хотя я здорово отстала, на ленте асфальта впереди время от времени мелькала между деревьями голубая машина. Я почти догнала его, когда мы добрались до главного шоссе на Сен Жульен. И вдруг я глупо потеряла его из виду. Он обогнал фуру. Когда и мне наконец это удалось, между нами уже было две грузовых машины, несколько легковых и трактор. Я обогнала трактор и один из грузовиков, но слишком поздно: он был уже далеко впереди. Он мог оказаться на полпути к Фижеаку, пока я доползла до Сен Жульен. Медленно объехала площадь, разглядывая голубые машины в надежде, что он надумал здесь остановиться, но день был рыночный, и голубых машины было хоть пруд пруди: они стояли на улицах бампер к бамперу, они заполонили всю округу. Голова у меня уже раскалывалась от боли. Сквозь окно в крыше машины солнце било прямо мне в затылок, и я была вся мокрая от жары и волнений. Хотелось что-нибудь разбить. Не считая этого, я не знала, что делать. А что, собственно, можно было поделать? Ничего.

И я поехала домой.

Франсуаза несла вахту на воротах.

— Хорошо провела день? — крикнула она, когда я подъехала.

— Нормально.

— Твоя подруга надолго сюда приехала?

— Не знаю. Прости, у меня голова болит.

Она изо всех сил проявляла заботу. Настояла на том, чтобы позвать Tante Матильду, которая откинула мне волосы, чтобы пощупать лоб.

— Перегрелась, — сказала она. — Тебе нужно отдохнуть.

Они вдвоем помогли мне добраться до моей комнаты и согнали с кровати кошку. Откинули покрывало и закрыли занавески. Скорей бы они ушли. Отвалите, отставьте меня в покое, дайте подумать. Я стиснула зубы, чтобы эти слова случайно не выскочили из меня. Я проглотила их целиком, как змея глотает яйцо. Tante Матильда нашла мои обезболивающие таблетки и принесла минералки. Может, послать за врачом? спросила она. Тебя не тошнит? Нет. Просто оставьте меня в покое. Отстаньте.

Наконец, когда мои нервы были уже на пределе и вибрировали, готовые лопнуть, они решили, что могут уйти. Они страшно медленно и беззвучно ступали на цыпочках по дощатому полу. Полжизни потребовалось им, чтобы закрыть дверь. Мой единственный счастливый день казался теперь детской сказкой, одной из тех сказочек, которые призваны убедить малых деток, что несмотря на свидетельские показание очевидцев, жизнь полностью лишена опасностей. Вот тебе милая, простенькая штучка, говорит сказка, она поможет тебе попадать из одного дня в другой. Мы называем её реальностью. Смотри прямо на нее, не отрываясь, не задавая вопросов, и у тебя будет все в порядке.

Однажды давным-давно — это уже другая сказка, и я снова начинаю её своими любимыми словами — однажды давным-давно жили-были три сестры. И что дальше? А не знаю. Одна из них умерла, вот и все, что мне известно. Вторая лежала на кровати с пульсирующей болью в голове, и раздумывала, что делать, потому что в результате её пассивности, вызванной страхом, человек по имени Мэл мог в любую минуту сорвать с неё маску. А где третья сестра? Нельзя же рассказывать сказку без нее. Так не годится. Разве может сказка хорошо кончиться без третьей сестры?

Несмотря на головную боль, я честно пыталась найти решение. Нет, правда, пыталась. И пришла к выводу, что самый простой и логичный выход это перестать быть Крис Масбу, сразу и бесповоротно. В конце концов, меня же никто не заставляет быть ею, у меня нет никаких обязательств. Мне так было удобно, на день-два, но теперь становилось ясно, что все это шито белыми нитками: быть Крис уже не безопасно. Я не обязана быть Крис. И не обязана быть Маргарет Дэвисон. По крайней мене, мне так казалось. Я могла быть кем захочу. Хоть человеком без имени, если угодно. Имя выделяет человека. А я принципиально не хочу выделяться.

Посему я встала и выбрала из двух чемоданов тот, что покрепче. Все, что мне нужно — это смена одежды и умывальные принадлежности. Путешествуем налегке, сказала я себе. Все лишнее — за борт. В этом весь секрет. В этом суть моего единственного счастливого дня: двадцать четыре часа без всякого багажа. Только так и можно жить — как белый лист бумаги, без имени, без прошлого, без связующих нитей с кем бы то ни было. Это будет довольно просто, думала я, раздобыть временную, нелегальную работу где-нибудь в прибрежном отеле. Я могу заправлять кровати. Могу подметать полы. Жить в дешевой комнатке с облезлыми ставнями, смотреть на море, и ни одна живая душа (включая меня саму) не будет знать, кто я такая.

Я закрыла чемодан и крепко затянула веревку. Подумала, может, написать записку, но ручка, которую я нашла в сумке Крис, не писала. Я как раз трясла её, когда в дверь постучали.

— Мари-Кристин, — это был дядя Ксавьер.

— Входите, — автоматически сказала я.

Он стоял в дверях в рваном синем комбинезоне и полосатой рубашке.

— Тебе звонят.

Я сначала не поняла. Страшно растерялась. Идиотка, подумала, что это Тони. А кто еще? Мне никогда не приходило в голову, что Крис могут позвонить по телефону. Почему-то я посчитала, что она живет в эдаком удобном вакууме. И что внутри этих стен — очередное заблуждение — я волшебным образом оказалась недосягаема для реального мира.

— Какой-то Мэл, — сказал дядя Ксавьер.

— Мэл? — переспросила я. У меня пересохло во тру.

— Говорит, что он твой друг.

— Да, — сказала я. — Да. Скажите ему… — голова у меня работала быстро, — скажите, что я больна. Скажите, что не могу ни с кем говорить.

Дядя Ксавьер смотрел на меня очень пристально.

— Это от него ты убегаешь? — спросил он. — Это то самый человек, о котором ты говорила?

— Да, — я вцепилась в это объяснение, так кстати подвернувшееся. — И я совершенно не хочу с ним разговаривать. Ну, пожалуйста!

Дядя Ксавьер нахмурился.

— Я с ним разберусь, — сказал он.

Я ходила из угла в угол, грызя ногти. Спустя десять минут он вернулся.

— Он тебе не подходит, — провозгласил он. — У него водянистый голос. Кто он такой? Мне не понравилось, как он разговаривал. И что ты делаешь с чемоданом?

— Ничего, — поспешно сказала я.

— Ты должна лежать. Как голова, болит?

— Нет, — сказала я. — Мне уже лучше.

— Хорошо, — сказал он, — потому что я хочу пригласить тебя куда-нибудь поужинать. Но если у тебя нет настроения…

Я сразу сказала «да», не дав ему закончить. Да, сказала я, у меня очень даже есть настроение. Голова совсем прошла, сказала я. Она и вправду прошла. Прошла, как только дядя Ксавьер избавил меня от проблемы с Мэлом. Да, сказала я, ужин, прекрасная идея. В конце концов, говорила я себе, не столь важно, сейчас я уйду или утром, правда? Подумаешь, ещё одна ночь. А может, и убегать не стоит, раз дядя Ксавьер убедил Мэла, что я недостаточно здорова, чтобы с ним увидеться. В любом случае, нет необходимости выносить решение немедленно. Сейчас главное — решить, что надеть вечером. На это я потратила дикое количество времени. Примерила изумрудно-зеленое платье Крис. На нем оказались разрезы по бокам. Не слишком ли оно молодежное для тридцатишестилетней женщины, которая всегда была толстушкой? Вдруг я буду смешно в нем смотреться… В конце концов, я себе сказала: ну и пусть смешно, какого черта. Вполне подходящий наряд для стройной девушки тридцати двух лет. На нем я и остановила свой выбор. Косметикой пользоваться я до сих пор не решалась, зато вымыла голову и сделала прическу, и щедро побрызгалась духами Крис.

— Да ты просто красавица, — сказал дядя Ксавьер, когда я спустилась в холл.

Я расхохоталась.

Он оскорбился:

— Зачем смеешься? Не любишь комплементов? Ты что же, из тех женщин, которые не умеют принимать комплементы?

— Предпочитаю правду, — сказала я.

Он дулся всю дорогу, пока мы шли к машине. Но его обиженное молчание совсем не напоминало молчание Тони, которое всегда приводило меня в ужас, дядя Ксавьер обижался не страшно. В этом молчании не было обиды ребенка, который полностью от тебя зависит, это был шутливый, мимолетный гнев, который легко вспыхнет и так же легко пройдет, как только ему захочется сказать мне что-нибудь еще. Я поняла, что в его глазах, по причинам, не имеющим ничего общего с абсолютной правдой, зато имеющим много общего с тем фактом, что когда-то он любил маму Крис, я действительно была красавицей, и спорить с этим было бессмысленно.

— Куда мы едем? — спросила я.

В Отель де Фалэс в Сен Жульен, сказал он, там отлично кормят. Никаких тебе вычурных парижских выкрутас, сказал он. Настоящая еда.

Мы сели за столик у окна с видом на рыночную площадь. В одном конце полутемного, старомодного обеденного зала стоял тяжелый дубовый стол, уставленный бутылками с вином. По стенам были развешаны охотничьи трофеи. С моего места открывался вид из окна на столики, выставленные на тротуар, на площадь, утопающую в тени деревьев, и за ней огни автобусной станции.

— Итак, — сказал дядя Ксавьер, надевая очки со стеклами в форме полумесяцев, чтобы прочитать меню, — скажи мне, кто ты есть на самом деле.

В тревоге я подняла на него глаза. Думала, он смотрит на меня осуждающе поверх очков, но он водил пальцем по списку основных блюд. Это явно было для него главнее, чем его специфический вопрос.

Я пожала плечами:

— Не знаю.

— Эта твоя работа, которая так важна для тебя… В чем она заключается? — спросил он и сам же ответил: — А ни в чем. Перекачивание гипотетических денег из одной страны в другую и обратно. Играть с деньгами чужих людей. Она тебя устраивает, эта работа? Она приносит тебе богатство? Или счастье?

Пока я раздумывала над ответом, дядя Ксавьер снова спас меня из трудного положения, ответив за меня:

— Нет, — сказал он. — Нет, не думаю. Этот образ жизни не для тебя. Ты же совсем не такая.

Меня поразила его проницательность.

— Нет, такая, — сказала я.

— Нет, не такая, — возразил он. — Не такая.

Он не дал мне возможности поспорить, спросив, что мы будем есть.

— Ты мидии любишь? Серж! — позвал он хозяина ресторана. — Серж, это моя племянница Мари-Кристин. — Он с таким непосредственным восторгом представлял меня своему другу Сержу (а потом и жене Сержа, и матери жены, и официантке, и помощнику шеф-повара), что я начала понимать, почему мать Крис полюбила его. Женщины, должно быть, постоянно в него влюблялись. Искусственный свет придавал его седоватым волосам бронзовый отлив. Суровое барсучье лицо лучилось от нескрываемого удовольствия. В своей лучшей белой рубашке и вельветовых брюках он напоминал стареющего греческого героя, который ошибся веком, или какого-нибудь «морского волка», который как раз веком не ошибся.

— Вообще-то говоря, — сказал он, когда Серж (его жена, официантка, помощник шеф-повара и мать жены) приняли у нас заказ, и мы обменялись всеми необходимыми для такого события фразами, — поскольку уж мы заговорили о твоей работе, я буду чрезвычайно признателен, если ты кинешь профессиональный взгляд на некоторые наши вложения. Закладные, доверительная собственность… и тому подобное.

Я промолчала.

— Я не могу обсуждать это с Матильдой. Она имеет дело с повседневными счетами, и здесь ей нет равных, но она слишком проницательна. Не хочу, чтобы она знала, насколько плохи наши дела.

— А дела плохи? — спросила я.

— Я же фермер, Мари-Кристин. Вот и все, что я знаю. Ферма. Скот. Я не эксперт по финансам, как ты.

Я слабо улыбнулась и поерзала на сиденье.

— Тебе неудобно? — заботливо спросил он.

— Нормально, — увильнула я.

Крайне неубедительно и, скорее всего, в неверных выражениях, я объяснила ему, что работаю в очень специфической и абстрактной области товаров широкого потребления. Я совсем не тот, кто мог бы посоветовать что-то дельное, сказала я. Он терпеливо улыбался. И явно считал, что я излишне скромничаю.

— Деньги есть деньги, — сказал он. И был прав, хотя я считала, что мой ограниченный бухгалтерский опыт вряд ли сильно ему пригодится. К счастью, подали еду, и дядя Ксавьер забыл о вложениях.

— Люблю смотреть, как женщина ест, — сказал он, наблюдая, как я вгрызаюсь в половинку дыни. И налил мне вина. — Ты слишком худенькая. Забудь о работе. И об этом слабаке, от которого ты бежишь. Ни то, ни другое не принесет тебе счастья. Ты должна остаться здесь. Это твой дом.

Я покачала головой.

— Не мой, — мягко сказала я. — К сожалению, не мой. Я должна буду скоро уехать.

— Зачем? — спросил он. — Куда? К чему такая спешка? Надо хотя бы поправиться, окрепнуть. — И тут его поразила догадка. — У тебя была назначена какая-то встреча? Куда ты ехала, когда случилась авария?

Я сделала вид, что у меня полный рот, чтобы дать себе время подумать. Я жевала этот воображаемый кусок дыни с такой энергией, словно это жесткий хрящ.

— Не знаю, — честно сказала я. — Просто убегала.

— От этого мужика?

— Да.

— А почему не поехала сразу к нам? — спросил он.

Подумав немного, я сказала:

— Ну я же не могла, правильно? Я не была уверена… Была не до конца уверена, что меня встретят с распростертыми объятиями.

Он страшно удивился.

— Ты в этом сомневалась? Как ты могла?

— Ну… — запинаясь, промямлила я, — после всех этих лет…

Повисла долгая тишина. Дядя Ксавьер увлеченно читал этикетку на бутылке вина. Наконец он сказал:

— После смерти твоего отца… был большой скандал, — он поднял на меня глаза. — Понимаешь? Большой семейный скандал. Когда твой отец узнал… голос его прервался. — Он великолепно водил машину, твой отец. На дороге не было других машин. Понимаешь, о чем я? Это не был несчастный случай. — Он налил мне ещё бокал вина. — Твоей маме было очень горько, очень больно. Она вернулась в Англию. Это я был во всем виноват. Она ожидала от меня большего, чем я мог дать ей. У меня уже была жена. Хорошая жена. Но прошлое, Мари-Кристин, вся эта путаница, которую мы сделали из своего прошлого… не имеет к тебе никакого отношения. Ты тут ни при чем.

Я усердно пережевывала ещё один воображаемый кусок дыни, потому что боялась заговорить: не доверяла своему голосу.

— Расскажите мне о ферме, — попросила я, когда, наконец, сочла безопасным «проглотить» его. Не правда ли, удачный ложный маневр, позволяющий нам держаться подальше от опасных топей и зыбучих песков? Кроме того, меня эта тема и в самом деле интересовала. Как и дядю Ксавьера. Он долго и увлеченно говорил, а я слушала. Мне нравились истории, которые он рассказывал о соседских фермах и ссорах из-за земли. Я не чувствовала за него никакой ответственности. От меня не требовалось ни развлекать его, ни ублажать его «эго». Мне не было нужды ни оправдывать его доверие, ни утешать, ни сносить его упреки, — ничего из всей этой тысячи и одной едва заметных мелочей, которые я когда-то брала на себя. Даже вспоминать противно. И почему я всегда чувствовала себя обязанной оказывать эти услуги? Как так случилось, что мы с Тони пришли к негласному и обоюдному решению, что между нами будут именно такие отношения? Так сложилось изначально — и на веки вечные, и ни он, ни я не могли — или не хотели разрушить эту конструкцию. А дядя Ксавьер ничего от меня не требовал, ничего, кроме одного: чтобы я ела, наслаждалась вином и была счастлива. Трудное задание, правда?

Мы болтали о козах и гусях, о диких кабанах и спорах по поводу границы владений, пока поглощали основное блюдо и последовавший за ним сыр. На улице стемнело, и для освещения стоявших снаружи столов зажгли мерцающие масляные лампы.

— Красиво, — сказала я.

На освещенной фонарями площади остановилась машина, из неё вышел человек. Где-то я его уже видела. Он направился к отелю и сел за стол по другую сторону окна, возле которого мы сидели. Теперь я его разглядела. На нем была белая рубашка и свободные льняные брюки. Я на девяносто пять процентов была уверена, что это тот же мужчина.

— Не нравится сыр? — спросил дядя Ксавьер, пятым чувством уловив мое беспокойство.

— Очень вкусный, — сказала я.

— Хорошо. Потому что это… — он указал на ломтик, который я ела, — это сыр из Ружеарка. От наших коз.

Обсуждая с дядей Ксавьером сыр, я краем глаза поглядывала на мужчину. Он был совсем близко, как будто рядом со мной сидел. Впрочем, так и было: нас разделяло только стекло. Значит, это и есть Мэл. Я смотрела, как он заказывает вино. Он был совсем не из тех людей, с которыми, по моим понятиям, стала бы водить знакомство Крис. Слишком женственный. Длинные волосы, которые он то и дело откидывал назад. Довольно привлекательное лицо, судя по профилю, с тонкими чертами.

Мы перешли к десерту. Дядя Ксавьер почему-то выбрал его сам, полагая, что я сладкоежка. Я пыталась отнекиваться, но он настоял на том, чтобы взять мне обильно политое шоколадом bavarois, ничего подобного я никогда не употребляла, опасаясь за свою талию.

— Пробуй, — скомандовал он, — не глупи, — и отмахнулся от моих возражений. — Не спорь. Тебе понравится.

Он оказался прав. Мне понравилась. Я отламывала темные, тающие во рту кусочки, и раздумывала, что же делать с человеком по ту сторону окна.

Один раз он скользнул взглядом по обеденному залу. Я отвела глаза. Когда же снова посмотрела, он глядел прямо на меня в легком недоумении. На этот раз глаза отвел он. И встал. Я боялась, что он пойдет обратно к машине, но он направился к главному входу гостиницы. То ли искал, с кем расплатиться, то ли в туалет. Или — третий вариант — он здесь жил.

Я извинилась.

— Отойду на минутку. В туалет, — пробормотала я.

Бросила салфетку на стол и поспешила к стеклянным дверям, ведущим в холл гостиницы. Человек с длинными волосами и в белой рубашке снимал с доски ключ.

— Мэл? — спросила я.

Он обернулся. В фас он был менее симпатичным, чем в профиль. Он смотрел на меня бледными, холодными, пустыми глазами. Потом что-то щелкнуло: он хрустнул пальцами.

— Я так и подумал, что видел вас раньше, — сказал он. — Это вы были в кафе, да? Сегодня днем. В Биллаке.

Я кивнула.

— Я и смотрю — что лицо знакомое. — Но после того как прошло ощущение победы оттого, что он не ошибся, в глазах у него снова появилось подозрительное выражение.

— Где вы взяли это платье? — вдруг спросил он. И затем, ещё более подозрительно: — Что вообще происходит? Откуда вам известно, как меня зовут?

Не к чему было ходить вокруг да около.

— Простите, все это довольно сложно, — сказала я, стараясь говорить потише, чтобы никто не услышал. — Произошла авария. На шоссе № 20. Месяца два назад. Крис Масбу погибла.

Он был очень напряжен. Весть о смерти Крис он воспринял, почти не изменившись в лице, как будто это была ничего не значащая, второстепенная деталь.

— А вы кто такая? — спросил он.

— Трудно объяснить.

— Но имя-то у вас должно быть, — настаивал он.

— Да, — сказала я, — но после несчастного случая… Я была вместе с ней в машине, и все приняли меня за Крис. И я… в общем, когда я пришла в сознание, я просто не стала их разубеждать.

Он был — и поделом ему! — совершенно сбит с толку.

— Это только на время, — торопливо сказала я. Бесполезно было пытаться растолковать это за те несколько минут, что необходимы для похода в туалет. — Может, встретимся завтра? Я тогда все объясню.

Он смотрел на меня с беспокойством, словно опасаясь, что я ему подстрою какую-то ловушку.

— Так кто вы все-таки? — спросил он.

— Никто. Ей-богу, никто. Я просто ловила попутку, и Крис меня подвезла.

И тут он спросил:

— Что случилось с деньгами?

Хотелось притвориться, что я ничего не понимаю, и спросить, какие такие деньги, но все уже и без того было слишком запутано.

— Их забрала полиция, — сказала я.

— Черт! — он стукнул себя ладонью по лбу. — Вот дьявол!

— Послушайте, меня ждут. Мы можем увидеться завтра?

— В десять, — холодно ответил он. — Здесь. Буду вас ждать.

Обещание подождать сопровождалось красноречивым нервным и злобным жестом.

Когда я вернулась к столу, дядя Ксавьер заказал кофе и две рюмки коньяка.

— Ты такое пьешь? — спросил он.

Я не пила. Вернее, Маргарет Дэвисон не пила коньяк. Но я была ему очень благодарна. Я держала бокал обеими ладонями, чтобы руки меньше дрожали. К тому времени, когда я могла выпить кофе, не расплескав его при этом, он уже остыл.

Мы возвращались домой в молчании. Мне было грустно. Я сидела рядом с дядей Ксавьером и гадала, что же делать дальше. В десять я встречусь с Мэлом, и после этого у меня не останется ни единого шанса: после этого мне придется сесть в автобус до Фижеака и отправиться на поезде к югу. Волновала меня записка. Я непременно должна буду оставить записку. Нельзя же просто исчезнуть без всякого объяснения. Я пробовала всевозможные версии: «Дорогой дядя Ксавьер» — но я не имела права так называть его. «Дорогой месье Масбу, ваша племянница погибла, а я — самозванка. Благодарю вас за гостеприимство. Простите меня. Маргарет Дэвисон».

Видите, как трудно?

— О чем задумалась? — спросил дядя Ксавьер, свернул от реки вверх, к холмам.

— Ни о чем, — сказал я.

Вообще-то я думала: то, как я с ним поступила, непростительно. Проблема в том, что если я все это изложу как есть, это будет ещё более непростительно.

— Спасибо за прекрасный вечер, — сказала я, когда мы въехали в ворота. В холле я не удержалась и поцеловала его в щеку.

— Спасибо, — повторила я.

Я долго сидела, глядя в конопатое зеркало трюмо и поворачивая створки, чтобы видеть, как мои размноженные отражения исчезают в бесконечности по обеим его сторонам. Оказывается, бывает трудно смотреть в глаза самой себе, вот ведь как.

Когда я на следующее утро спустилась вниз, дядя Ксавьер уже два часа как ушел. Ну и хорошо. Я струсила, не стала писать записку. Убедила себя, что будет лучше послать открытку из города. Выпила кофе и отыскала хозяйственную сумку, куда запихала смену белья и кое-какие вещи. Сказала Селесте, что иду погулять.

— Вернешься к обеду? — спросила она, но я сделала вид, что не услышала.

До города было намного дальше, чем мне казалось, и нестерпимо жарко. Было глупо думать, что я уже настолько поправилась, чтобы предпринимать такие долгие пешие прогулки. Когда я дотащилась до гостиницы, было почти одиннадцать. У меня все плыло перед глазами, голова кружилась. А ноги представляли из себя два студенистых комка боли.

Он ждал меня за одним из столов, выставленных на тротуар. Когда я, прихрамывая, перешла улицу, он вежливо поднялся.

— Боже правый, — сказал он. — Вы что, нездоровы? Ну и вид у вас.

Он, кажется, всерьез встревожился. Заказал мне бренди и графин воды на французском с ужасающим южно-лондонским акцентом. Предложил мне положить ноги на свободный стул. Он был совсем не похож на человека, которого я видела вчера. Он усердно старался очаровать меня. Изобразил участие по поводу несчастного случая на дороге и неподдельно огорчался из-за смерти Крис.

— Погибла? — то и дело повторял он и в замешательстве качал головой. Извинился на случай, если показался мне вчера хладнокровным. — До меня просто не сразу дошло, — сказал он. — Это был шок. Бедняга Крис.

— Вы хорошо её знали? — спросила я. Он был для меня загадкой. Загадкой была его немногословная записка, которую он послал, и то, как он прятался, желая убедиться, что Крис придет на встречу. Я не могла понять, в каких они были отношениях. А ещё он знал о деньгах. Вдруг мне пришло в голову — как гром среди ясного неба — что Крис, возможно, убегала от этого человека. Проблема только в том, что я не могла представить, чтобы Крис от кого бы то ни было убегала, тем более от такого бесцветного модника, как Мэл.

— Ну да, — сказал он. — Довольно хорошо. Слушайте, я не могу болтать с вами, когда даже имени вашего не знаю.

— Марина Джеймс, — солгала я. Прозвучало это как всегда неестественно.

— Славное имя — Марина. Необычное. А этот акцент? Что это? Бирмингемский? Что-то вроде того?

Меня это слегка задело. Вот уж не думала, что у меня какой-то акцент. А ещё встревожило. Даже в темных очках и со шрамами меня можно было узнать. Не хотелось, чтобы он припер меня к стене, услышав о Стоке.

— Да, — солгала я. — Бирмингем.

Я сказала ему, что ехала в Тулузу, когда встретила Крис и попросила меня подвезти. Объяснила вкратце, как случилась авария и как я превратилась в Крис Масбу. На тот момент меня устраивал такой поворот, объяснила я, мне было удобно поддакивать всему, что говорили власти. С некоторыми поправками и оговорками, которые, я надеялась, не позволят ему провести параллели с историей о «загадочно исчезнувшей секретарше из Сток-он-Трент», мелькавшей в английских газетах пару месяцев назад, я рассказала ему практически все.

Я ждала его реакции, ждала ужасного осуждения. Я закрыла глаза. Он помолчал, потом говорит:

— Потрясающе. Чертовски здорово. Крис бы понравилось, — он засмеялся и хлопнул ладонью по столу. И откинулся на спинку стула. — Слушай, — сказал он. — Дай-ка я тебе кое-что растолкую. Те деньги в машине — понимаешь, мы с Крис были партнерами. По бизнесу. Финансовые операции, сечешь? Покупка. Продажа. Понимаешь, о чем я?

— Я думала, она была товарным брокером.

— А-а, ну да. Да, в общем. Верно. Дело в том, что если говорить прямо, то она на меня работала.

— Мне показалось, вы сказали, что были партнерами.

— Ну, как бы да, были. В каком-то роде. Но дело в том, что работала она на меня. Это мой бизнес. И деньги, которые она прикарманила, — мои.

В тени зонтика я пила воду маленькими глотками, боль в ногах постепенно проходила. Было трудно сосредоточиться на том, что говорил Мэл, но суть я ухватила.

— Дело в том, — он совал это выражение к месту и не к месту, — дело в том, что мы с Крис слегка поцапались. Разница во взглядах. Ну, знаешь, бывает. И все пошло наперекосяк. Она вдруг берет и исчезает с двадцатью тысячами фунтов стерлингов — с моими двадцатью тысячами. А это, между прочим, называется воровством, кого ни спроси, так ведь?

Наверное, так, сказала я.

— Я собирался заявить в полицию, но потом подумал — нет, не спеши, может, все-таки удастся как-нибудь самим разобраться. И произведя небольшое детективное расследование, я её выследил. Вернее, выследил тебя. А это более-менее одно и то же, — он засмеялся.

— Я здесь не останусь, — сказала я. — Я еду на юг. Сегодня. Сейчас же.

— Какая жалость, — улыбнулся он. — Потому что когда полиция закончит проверку, они ведь отдадут тебе деньги, верно?

— Нет, — сказала я. — Не отдадут. Я им сказала, что это не мои деньги.

Во взгляде у него читалось недоверие.

— Так и сказала? Вот дьявол! — он пнул в сердцах ножку стола. — Зачем?

— Да потому что они действительно не мои, — сказала я.

Очарование с него как ветром сдуло, осталось только раздражение и озабоченность.

— Черт, — процедил он.

— В общем, ладно, — запинаясь, промямлила я. — Теперь вы все знаете. Я встала. — Простите, что причинила вам беспокойство. Я имею в виду деньги. И примите мои соболезнования насчет Крис.

Он что-то буркнул в ответ. Я не расслышала.

— Вы в любой момент можете пойти в полицию и сказать, что они ваши, предложила я. — Только я буду вам благодарна, если вы подождете до завтра. Если дадите мне время уехать.

Он быстро глянул на меня и отвел взгляд.

— Да, — сказал он. — Да, так я и сделаю. — Но по его глазам я видела, что не сделает. Я видела, что он врет.

Я перешла площадь и села на ступени церкви. Здесь, в густой тени крыш, было прохладно, намного прохладнее, чем на остановке перед автобусной станцией. Я сидела, прислонясь щекой к холодному камню, и думала о Крис. Мне надо было найти для неё новое место в голове, навести там порядок. Она явно была не тем человеком, за которого я её принимала. У меня как будто выбили почву из-под ног. Я поверила Мэлу лишь наполовину: его история, похоже, была столь же тщательно отредактирована, как и моя собственная, предназначавшаяся для его ушей. Одно мне было ясно: я определенно не могла сейчас вернуться в Ружеарк. Если я останусь, мне придется вместе с именем Крис взять на себя ответственность за все их с Мэлом делишки, за весь этот так называемый «бизнес». Мне придется столкнуться с чем-то далеко выходящим за пределы провинциальных устоев унылой и законопослушной жизни Маргарет Дэвисон.

Я снова лгу. Могли бы вы подумать? Или, если не лгу, так уж точно не говорю всей правды. Никто, и я меньше всех, не собирается отрицать, что жизнь Маргарет Дэвисон была унылой и законопослушной, но вопрос в другом: почему она была именно такой, эта жизнь? И вот вам ответ: она была такой, потому что таков был выбор Маргарет Дэвисон. Она сама выбрала провинциальное, законопослушное уныние. Она вовсе не такая пассивная, какой хочет казаться. Она знала, что делала, когда выходила замуж за Тони. Бедная, напуганная Маргарет Дэвисон. Она вышла за него, потому что боялась: без якоря его неоспоримой уверенности она может выйти из-под контроля. Она добровольно бросила себя на колени, чтобы удержаться от поступков, тягу к которым всегда в себе подозревала: нескладных, невообразимо опасных поступков, которые маячили на краю сновидений, и к которым было соблазнительно легко скатиться без ограничений, наложенных на неё присутствием в жизни Тони.

Однажды дваным-давно — вы уже знаете начало истории. Эта история начинается в жалкий, тягостный день в компьютерном магазине в Стоке и кончается в кафе с видом Акрополя с потрескавшейся картиной на стене и с человеком, который сказал, что его зовут Элефтерис.

Помните? Давайте расскажу, что было дальше.

Человек по имени Элефтерис немного посетовал на жару, а потом перегнулся через стол и сказал странным голосом:

— Красивое имя — Марина. Вам идет.

Никто мне раньше не говорил ничего подобного.

— Красивое имя, — добавил он, — для красивой женщины.

Я засмеялась. Какой безыскусный и абсурдный оборот речи.

— Что вы хотите этим сказать? — сказала я.

Он отмел мою попытку говорить начистоту, мол, это всего лишь ложная женская скромность. Он взял меня за руку. Крикнул что-то по-гречески людям за стойкой. Они рассмеялись. Один из них кивнул и указал на ведущие на второй этаж ступени.

— Пойдемте со мной наверх, — сказал он. — Прошу вас. Пойдете?

Сначала я не поняла. Наверное, он подумал, что я невообразимо глупа.

— Наверх, — сказал он.

Это было такое омерзительное, такое невероятное предложение, что я подумала: поделом мне, это, должно быть, наказание за сегодняшний день. Поэтому я пожала плечами, встала и последовала за ним по разноцветным полоскам линолеума, потом по какой-то голой лестнице, мимо пластиковых бутылей с побелкой и ящиков с банками маслин, загромождающими проход. Наверху была узкая лестничная площадка. Элефтерис открыл дверь, и я вошла следом за ним в маленькую подсобку, где громоздилась битая мебель. К стене прислонился полуразобранный велосипед. Там было несколько мешков с картошкой и жестяное ведро с торчащей из него шваброй. Потрескавшиеся стекла на окнах. В одном углу матрас, покрытый влажными пятнами. Я села на край матраса. Он был комковатый на ощупь, будто набитый соломой. Он был у самого пола: скорее падаешь на него, а не садишься.

Наверное, он удивился, что удалось меня так легко затащить сюда. Он стянул через голову рубашку, не расстегнув ни единой пуговицы. Грудь у него была очень загорелая и гладкая. В комнатушке стоял отвратительный запах, запах гнили и старой одежды. Помню этот запах.

Он встал на колени и снял с меня туфли, сначала одну, потом другую, очень осторожно, и поцеловал мои ступни, сначала левую, потом правую, странно и с невероятной нежностью. Я была в ужасе. В ужасе от его нежности, я этого не ожидала. Нежности не было места в моей теории наказания, в моем инстинкте подчиняться жестокости осознания при помощи акта ритуального унижения. Эта его нежность к моим бледным, потным, вонючим ногам меня испугала. Я хотела самоуничтожения, а он предлагал мне нечто совсем противоположное. Он прижался лицом к моим коленям. Я смотрела сверху на его голову и умирала от страха. Я не понимала, что делаю в этой комнате. Не понимала, кто этот человек и что мне от него нужно. Я лежала на матрасе, испытывая к себе такую острую гадливость, что не могла шевельнуться. А потом запаниковала. Не помню, на каком этапе это случилось. Не хочу вспоминать. Я рванулась и выскользнула из-под него. Я боролась с его попытками вернуть мое тело в прежнее положение. Я побежала. Помню, как грохотала по деревянным ступеням, ощущая во рту этот мерзкий запах гниения, как опрокинула банку маслин, и она покатилась вниз и ударила меня по ноге. Я споткнулась об неё и несколько последних ступеней одолела, прихрамывая. Туфель слетел с меня и приземлился в коридоре, в нескольких футах впереди, но я не осмелилась остановиться, чтобы его подобрать. Другого выхода из кафе, кроме как через внезапно умолкший зал, не было. Я проковыляла мимо стойки и выскочила на улицу. На меня смотрели бесчисленные холодные глаза. Я долго бежала сквозь жару и толпу, пока паника и ужас не начали постепенно угасать.

Ну и что из этого — правда? Иногда мне кажется, что ничего. Это всего лишь сказка, которую я выдумала для себя, чтобы все объяснить. Поднималась ли я когда-нибудь по лестнице в грязную комнату над кафе «Акрополис» следом за человеком по имени Элефтерис? Да нет, конечно. Это невозможно. Мне бы и в голову не пришло совершать такие опасные поступки. Но сами видите, это явная ложь, потому что мне-то как раз пришло это в голову. И если бы этого на самом деле не произошло, где бы я откопала такие подробности, как банки маслин на ступенях? Нет, это сказка. Реальность кончается на том, что человек с чашкой кофе подошел, сел за мой столик и попытался меня «снять». Остальное я нарочно навыдумывала. Вот, говорила я себе, вот что могло бы случиться, если бы не мое непреклонное намерение оставаться Маргарет Дэвисон. Вот почему я позволила себе и дальше оставаться ею, вот почему так долго пряталась за её застенчивой скованностью. Есть и вторая причина, позволяющая мне думать, что это всего-навсего сказка. Хотя все это произошло в Стоке, некоторые детали кажутся мне подозрительно загадочными. Возьмите, к примеру, историю с потерянной туфлей — это уж явный плагиат. Нет, я все придумала. Ну, разумеется, придумала. Да, должно быть, придумала.

Целую вечность просидела я на каменных ступенях церкви. Мне о многом нужно было подумать, навести порядок в голове. Когда я наконец вспомнила об автобусе, было слишком поздно: он уже ушел. По словам женщины с автостанции, здесь ходит всего два автобуса в день, и последний отошел как назло вовремя, десять минут назад. Так что я побрела вниз, к реке, гадая, что же делать дальше. Дешевле всего, решила я, переночевать в отеле — не в Отель де Фалэс, где остановился Мэл, а в другом, на краю города, с глухими окнами, а утром сесть на первый же автобус до Фижеака. Я сидела на скамейке, глядя, как плещутся в воде туристы из лагеря на том берегу. Я очень устала. Глаза закрывались. Я растянулась на траве и погрузилась в странную дремоту, полную то ли снов, то ли галлюцинаций.

Что-то коснулось моей щеки. Я проснулась. Дядя Ксавьер сидел рядом со мной, держа травинку.

— Ну вот, — сказал он. — Наконец-то. Пора домой.

Я так смутилась, обнаружив себя лежащей на травке у реки, и мне было так приятно его видеть, так радостно от мысли, что можно пойти домой, что я на время позабыла о своем намерении бежать, и позволила ему помочь мне сесть.

— Как ты добралась до Сен Жульена? — сварливо спросил он. — Неужто так и шла всю дорогу?

Я кивнула.

— Зачем? Ты же могла взять одну из машин. Ты меня так больше не пугай, ладно? И на обед не явилась — да не позвонила — ты же могла умереть! Больше никогда так со мной не поступай.

Я слабо улыбнулась и послушно побрела за ним к площади, хотя краткий миг забвения давно прошел.

— Откуда вы знали, где меня искать? — спросила я.

Он пожал плечами.

— Думаешь, я совсем болван? Думаешь, я тебя не видел вчера вечером? Видел. Ты разговаривала с этим парнем. И я подумал: так вот он какой. Значит, это и есть тот, с водянистым голосом, который звонил и от которого ты убегаешь.

— Мне нужно было с ним встретиться, — сказала я.

Он кинул взгляд на мою хозяйственную сумку, но промолчал.

Предвечернее солнце слепило, когда мы ехали домой. Я закрыла глаза, непроизвольно расслабив все мышцы. Я почувствовала, что сдаюсь. Ни к чему пытаться убежать отсюда, сказала я себе. Ведь это здесь меня бросились искать, когда я не появилась вовремя. Еще хотя бы пару дней — не больше, я не жадная. Каких-то два дня, подумаешь.

Два дня плавно превратились в три, три — в пять, пять — в семь. Ничего не случилось. Никаких вестей ни от Мэла, ни от полиции. Я снова почувствовала себя в безопасности. Начала забывать, что я делаю. Это уже не казалось мне чудовищным преступлением. Я машинально откликалась на имя Мари-Кристин. Становилось все труднее вспомнить, кто такая Маргарет Дэвисон. Кое-что о ней я начисто позабыла. Не могла вспомнить, какое у неё было тело. Теперь у меня было совершенно новое. Последние корки шрамов стали мягкими от ванн и облупились. Под ними были удивительно розовые и гладкие пятна, как у змеи, сменившей кожу. Мне нравилось новое тело. Маргарет Дэвисон никогда не любила свое. Предпочитала выключать свет, чтобы его не видеть. Избегала смотреть в зеркало. Это мое новое тело было ещё худым, но уже не таким пугающе изможденным. На кости наросло немного плоти. Мне нравилось, как торчат кости бедер. Нравилось, как ещё слабые груди несимметрично лепятся к ребрам. Нравились лихие рубцы шрамов. Мне было комфортно в этом теле. Честно говоря, я постоянно ощущала комфорт. Я хорошо спала. Ела. Плавала в бассейне под водопадом. Становилось все жарче. День за днем солнце выкатывалось спозаранку на небо, и к полудню раскалялось, как печь. Земля покрывалась трещинами. Цветущие фруктовые деревья не давали плодов. Цветы вяли и валились друг на друга.

В Ружеарке не осталось ни единого не изведанного мною уголка. Я досконально знала каждый мокрый камень, каждую бойницу, каждый портрет, каждую комнату в башнях с видом на реку, извивающуюся в сотнях футов внизу, в долине. Знала все постройки и флигеля. Знала кур. Знала оранжерею, где хранились брошенные части старого фермерского оборудования и сломанная карета. Еще там был гигантский стеклянный короб, выставочная витрина, похожая на кусок льда, в котором вморожен момент смерти. Чучело sanglier с открытым от ужаса ртом вырывалось из искусственного леса. На его шее висела худая, страшная фигура — чучело гончего пса. Обнаженные желтые клыки вцепились в кабана безжалостной, смертельной хваткой. Меня это беспокоило. Я думала: как странно, ведь когда-то давно этот свирепый, жестокий пес был жив. Кровь бежала по его венам. Он принюхивался, втягивая воздух. Откликался на свое имя. Он делал то, чему его обучили. У кабана же не было никакого имени. Он не отзывался ни на что кроме своих кабаньих инстинктов. Даже не знал, что он кабан. Он просто был. А теперь его нет, и нет давно, лет сто. Безымянный кабан и гончий пес, чье имя давно позабыто, оба мертвы, и кого это волнует? Их самих? Меня? Иногда, если мне было нечем заняться, я сидела в кособокой карете и тревожно размышляла обо всех этих глупостях с именами, и о том, что же они, собственно, означают.

Пару раз я ездила с Франсуазой в Фижеак. Я знала, что это опасно, поскольку какой-нибудь английский турист мог случайно меня опознать, но один день перетекал в другой, я все прочнее ощущала себя Мари-Кристин, и все больше забывала о возможной опасности. Все, кто был знаком с семьей, сразу принимали меня за Мари-Кристин. У них не было причин сомневаться.

Однажды утром на столе в холле появилось ещё два письма для меня. Одно было из лондонского банка. Они сообщали, что по моей просьбе от 24 числа сего месяца все мои сбережения, составляющие в сумме 9327 фунтов стерлингов и 95 центов, переведены в Банк Националь, который, в свою очередь, должен вскоре со мной связаться. Что ж, весьма полезная и интересная информация.

Второе письмо было от человека по имени Алек Фегрусон. Дорогая мисс Масбу, писал он. Это было очень краткое письмо на обычной писчей бумаге с обратным штемпелем Питерборо. Он писал, что дал этот адрес человеку, назвавшемуся родственником Крис. Правильно ли он сделал? Теперь он немного беспокоился, не допустил ли он ошибки, но это был очень приятный молодой человек.

Понятное дело, этот приятный молодой человек — наверняка Мэл. Письмо я смяла и выбросила.

Деньги в банке немного вывели меня из равновесия. По случайному совпадению — а может, и не случайному, — Банк Националь в Фижеаке был тем самым банком, которым пользовалась вся семья. Им требовался образец подписи. Из документов Крис у меня остались только её водительские права и английская кредитная карточка. Подпись на них имела очень мало сходства с той, что я предоставила в банк, но никто, кажется, этого не заметил. В банке и так все знали, кто я такая. Они знали Франсуазу, знали, что я её кузина, она им сама сказала. Менеджер банка был личным другом дяди Ксавьера. Так что моя личность никогда не ставилась под сомнение. Если они и заметили, как мало одна подпись похожа на другие, то, скорее всего, приняли это за последствие несчастного случая. Менеджер заставил меня заполнить бланк заявления для новой кредитной карточки. Я немного волновалась, так как была не уверена, что правильно запомнила дату рождения Крис из её паспорта, но, наверное, я не ошиблась, поскольку на это тоже никто не обратил внимания.

Как-то вечером мы сидели на кухне, ужинали, и тут раздался телефонный звонок. Я ела артишок. Кожа у меня горела от свежего загара, мною овладели покой и сонливость. Дядя Ксавьер подошел к телефону.

— Это тебя, — сказал он.

— Меня?

Какую из них? Кого?

Он протянул мне трубку.

— Межгород, Англия.

Я очень медленно встала, я тянула время. Взяла трубку.

— Алло, — осторожно сказала я.

Молчание.

— Алло? — сказал женский голос на том конце провода.

Я откашлялась.

— Алло? — повторила я.

— Это Крис?

Не к чему было притворяться, что она ошиблась номером или что это не Крис. За столом смолкли все разговоры, даже дети прислушивались.

— Подождите, я подойду к другому аппарату, — сказала я.

— Нет, нет, слушай, — заторопилась женщина. — Это Сью. У меня только одна минута. Это ты?

— Да, — сказала я.

— Странный какой-то звук.

— Телефон плохой.

— Нет, я имею в виду, что голос твой странно звучит. Ты что, простудилась, или ещё чего?

— Да, — сказала я.

— Совсем ты на себя не похожа.

На это мне нечего было ответить. Я поймала на себе взгляд дяди Ксавьера. Он мне улыбнулся.

— Слушай, — сказала она, эта самая Сью, — этот адрес дал мне хозяин твоей бывшей квартиры… — Мистер Алек Фергусон из Питерборо, полагаю, который как-то уж слишком вольно обращается с моим адресом. — …и я позвонила в международную справочную. Ты как там?

— Хорошо, — я старалась ограничиться односложными ответами.

— Если не считать простуды, — засмеялась она. — Развезло тебя, однако. Бедняга. У тебя голос из-за этого такой странный, ужас. В общем, слушай, я тут тебя сегодня вспоминала, потому что мы с Дениз говорили о тебе за обедом, а Дениз и говорит: «Позвони ей. Расскажи, что она пропустила». У нас тут разразился нешуточный скандал. Ты даже не представляешь! Видно, в администрации произошла утечка, кто-то дал сведения в прессу об условиях приобретения контрольного пакета акций Мосонов. Вернее, продал, сказал сегодня мистер Тейлор. Кто-то на этом здорово нагрел руки, сказал он. Он злой, как черт. Тут повсюду полиция и все такое. Ты все веселье пропустила.

— Боже правый, — пробормотала я.

— Ой, такое представление! Ну ладно, слушай, как там твой отпуск? Если это все ещё отпуск.

— Хорошо.

— И что это за замок, где ты живешь? Звучит отпадно. Это что, отель, или туристический лагерь, или что?

— Лагерь.

— Ты, небось, загорела, как негритос. Когда возвращаться-то думаешь? Когда деньги кончатся, что ли?

— Да.

— Везуха тебе. Вообще-то, Крис, если честно, я тебе потому и звоню. нас с Дениз турнули от Мидлмаса и Дана. Ну, а заодно и из Питерборо. Так вот, мы подумали, почему бы не сделать так же, как Крис, не поработать в должности временной секретарши. Может, ты дашь нам знать, когда вернешься, пообедаем где-нибудь. Поболтаем на эту тему. Мы думали, не попытать ли счастья в Лондоне. Только Дениз беспокоится о своей пенсии, о всяких там печатях и тому подобном. Ах, да… — она явно не собиралась заканчивать разговор. Я переменила позу. — Знаешь что еще. У меня ведь до сих пор эта потрясная вещица, которую ты мне одолжила для свадьбы сестры. Ничего, если она немного у меня побудет, или как?

— Да, — сказала я.

— А не возражаешь, если я иногда буду её надевать, а? Хотя бы вечером по субботам?

— Ладно, — сказала я.

— Я её почищу, — поспешно заверила она. Потом засмеялась. — Ну и странный же у тебя голос. Как будто придуриваешься. Винишком, небось, балуешься, поэтому. Ну ладно, Крис, приятно было тебя слышать.

— И мне тебя, — вежливо сказала я.

— Поболтаем еще, как объявишься. Не забудь позвонить, ага?

Она ещё несколько раз сказала «пока» и «смотри там». Я вернулась к столу и тяжело плюхнулась на стул.

— Подруга? — спросил дядя Ксавьер.

— Да, — сказала я. И нагло добавила: — Моя секретарша.

Я боялась, что они заметили, каким односложным и неприветливым с моей стороны был разговор, но они вели негромкую беседу о чем-то своем, по-французски. Что-то о поездке в больницу. Я была им очень благодарна за то, что они дали мне время передохнуть и поразмыслить.

Сколько же личин было у Крис, скажите на милость? Крис — независимый, живущий вольной жизнью брокер товарной фирмы? Крис — партнер Мэла, которого она надувает и исчезает с его деньгами, если верить его словам? Крис вместе со своими подругами Сью и Дениз — временная секретарша у каких-то Мидлмасса и Дана из Питерборо? Никак это у меня в голове не укладывалось. Нужно опять быстренько навести порядок в мыслях. Та Крис, характер которой я, по моим понятиям, так хорошо изучила, Крис, которой так хотела стать, постоянно менялась. А на деле-то, по крайней мере судя по последнему событию, она оказалась самой что ни на есть обыкновенной секретаршей. Как я.

Трудно было с этим смириться. Очень трудно. Я не хотела, чтобы она была похожа на меня. Хотела, чтобы она была сильной, волевой, все знала. Такой, какой я её себе представляла с самого начала.

За столом шел возбужденный разговор по-французски.

— Нет, пойдешь, — твердо говорила Tante Матильда. — Пойдешь, я тебя отвезу. Хочу сама побеседовать с врачом. Я тебе не доверяю.

На миг мне показалось, что это они обо мне: из-за слов «больница», «врач». Может, они имеют в виду доктора Вердокса. Но, похоже, речь шла о другой больнице. И о дяде Ксавьере.

— Это пустая трата времени, — сказал он.

— Зачем вам в больницу? — вдруг заволновалась я, отвлекшись, наконец, от собственных проблем.

Он пожал плечами.

— Да ни зачем. Обычная проверка.

Tante Матильда что-то сказала по-французски, я не поняла, что именно, что-то сердитое.

— Не делай из мухи слона, — сказал дядя Ксавьер. — Хватит уже опекать меня! Надоела ваша бесконечная бабская суета. Поглядите на меня! Я что, похож на больного?

Он отказался продолжать разговор об этом и сменил тему.

Позже, одолеваемая дурными предчувствиями, я спросила Франсуазу, в чем дело. Он что, болен? — спросила я, боясь услышать ответ.

Коронарный тромбоз, сказала она. Это случилось в феврале прошлого года. Он вдруг упал, держась за грудь. По моим глазам она поняла, что необходимо меня успокоить. Нет, на самом деле, мне не о чем волноваться, поспешно добавила она. Он очень быстро встал на ноги: он ведь такой крепкий. Нужно просто провериться, так положено.

Как обухом по голове. Я не могла этого вынести. Удрала наверх, чтобы ни с кем не разговаривать, пока не свыкнусь с этой мыслью. Легла в горячую ванну, пытаясь согреться: меня колотило от страха. Не думай об этом, велела я себе. Прекрати. Смотри, как он отлично себя чувствует: энергия так и бьет из него ключом. Эта энергия была такой щедрой, такой мощной, что излишки её, как солнечные лучи, излечивали мои раны, наделяли меня силой, прогревали ноющие кости. Разве возможно, чтобы он был болен? Здесь какая-то ошибка. Это непостижимо. Я этого не позволю.

Утром Франсуаза отвезла дядю Ксавьера и Tante Матильду в больницу. Дядя Ксавьер надел рубашку с коротким рукавом и галстук. И все пытался ослабить тугой воротник. Tante Матильда со стянутыми в пучок волосами вышла в темно-синем платье в мелкий белый горошек. Впервые я видела её не в черном. Она полагала — и небезосновательно — что если не убедиться, что дядя Ксавьер вошел в кабинет врача, то он потратит утро в кафе, дегустируя вино последнего урожая.

Побелевшее полуденное солнце бесновалось, отбирая влагу у всего, что не способно её удержать. Я взяла в сад несколько книг, которые мне нашел дядя Ксавьер, английских книг, и легла под зонтик, пытаясь читать. Все это были американские триллеры. Двое мужиков, которых звали Чак и Тодд разговаривали на непонятном сленге и гонялись друг за другом на машинах. Через определенные промежутки времени они палили из автоматического оружия, а потом уныло занимались сексом в комнате отеля то ли с куклой, то ли с курицей — с неким объектом, очень слабо напоминавшим человеческое существо. Понимала я примерно одно слово из трех. Я листала произведение под названием «Резня на шоссе», или что-то вроде этого, когда Селеста крикнула из окна кухни:

— Мари-Кристин, тут к тебе пришли.

Я забыла, что я не Мари-Кристин. Отбросила книги и сложила шезлонг. И только открыв дверь кухни, вспомнила, какую опасную игру я затеяла.

Это был Мэл. Он стоял, облокотясь на буфет, надменно и развязно.

— Привет, — сказал он, когда я вошла. — А я как раз представлялся твоей кузине. Она тут за мной ухаживает.

Оно и видно. Уже налила ему выпить. Она сидела за столом и курила с жеманной элегантностью. Периодически она неторопливо проводила рукой по волосам с тем расчетом, чтобы они упали на прежнее место, оставив в воздухе легкий аромат духов. Она смотрела на него, сузив глаза, словно речи его были настолько обворожительны, что легко могли соблазнить её одним только остроумием.

— А я как раз объяснял Селесте, что мы с тобой вместе работаем, сказал Мэл.

Я слабо улыбнулась. И предложила ему посмотреть замок.

— Ладно, — сказал он. — Почему бы и нет. Отлично.

Селеста встала:

— Не знала, что тебе интересно, не то бы давно предложила.

— Вообще-то, Селеста, — сказала я, — нам с Мэлом нужно кое-что обсудить.

— Дела, — улыбнулся ей Мэл. Он был очень умен. Умудрялся очаровывать Селесту и в то же время демонстрировать мне бесцеремонную самонадеянность. — Сама понимаешь.

Селеста выпустила клуб дыма, показывая свое разочарование.

— Тогда возвращайся выпить, когда вы закончите, — предложила она.

— Вот это да, — вздохнул Мэл, когда мы вышли во двор. — Она прямо точная копия Крис, правда?

— Что ты здесь делаешь? — грубо спросила я. Он не имел права соваться в эту реальность. Он принадлежал другой.

— А ты что здесь делаешь? — задал он встречный вопрос. Он был возмутительно хорошо одет. Сунул руки в карманы. Он наслаждался ситуацией. — Ты же сказала, что собираешься уехать.

— Я передумала.

— Ну, понятное дело.

— Это ненадолго, — сказала я. — Я просто отложила отъезд на несколько дней. Скоро уеду.

— Какая жалость. На будущей неделе в субботу в городе намечается грандиозный праздник. Фейерверки, как сказано в афишах. Танцы на площади. Оркестр. Все что душе угодно.

— Да, знаю, — сказала я. Я и вправду знала. Дядя Ксавьер был членом праздничного комитета.

— Жаль, если пропустишь, — заметил он, как будто мы просто шли и болтали о пустяках.

— Чего ты хочешь? — резко спросила я.

— Ну, например, осмотреть достопримечательности, раз уж я здесь, сказал он.

Я повела его в главный зал для банкетов. Он слонялся, разглядывая китайский фарфор и лакированные шкатулки.

— Очень мило, — бормотал он. — Очень и очень мило.

Я не попалась на эту удочку.

— Мне вчера позвонили, — сказала я. — Некая Сью, которая сказала, что работала с Крис.

— Сью? — протянул Мэл. — А там что такое? — Он зашел в библиотеку. Ух ты! — присвистнул он, разглядывая расписанный потолок. — Здорово.

— Крис ведь была секретаршей, верно? — гнула я свою линию. — Она вовсе не на тебя работала.

— А вот и нет, — сказал он. — На меня. Скажем так: она использовала свой талант — свой секретарский талант — в наших общих интересах. — Он снял с полки книгу. — Боже правый, — воскликнул он. — А ты недурное местечко выбрала, чтобы приземлиться. Я и понятия не имел, что Крис имела отношение ко всей этой роскоши. Она никогда не рассказывала об этом.

— Может, не хотела, чтобы ты знал, — холодно сказала я.

Он рассмеялся.

— Да тут на полках — целое состояние, — сказал он. — Я тебе вот что скажу. Я могу связаться с экспертом по антиквариату, выясню, что стоит пустить в оборот, а ты время от времени будешь приносить мне по парочке книг. Никто не заметит.

Я промолчала. Он положил книгу на место.

— Ну что ж, ладно, давай перейдем к делу, — сказал он. — Так кто ты есть на самом деле?

— А ты кто на самом деле?

Он засмеялся.

— Марина Джеймс, значит? — Он прислонился к полке и уставился прямо на меня. Взгляд был неприятным. Я отвернулась. — Забавно, — сказал он. — Я уверен, что где-то тебя видел. Чем-то мне знакомо твое лицо.

Я похолодела.

Он улыбнулся — доброй такой улыбкой.

— Ну ладно, — сказал он, — не будем об этом, правда? Это все детали. Пока, по крайней мере. Так что ты мне ещё хотела показать?

Я повела его в следующую комнату — приемную с обшарпанными застекленными витринами, где хранилась коллекция огнестрельного и антикварного оружия.

— М-м, весьма интересно, — сказал он. — Такое мы любим. Вот за эти штучки, например, — он указал на два пистолета с серебренными пластинами на рукоятках, — можно срубить пару косых. Не меньше. — Он присел на корточки, разглядывая револьвер девятнадцатого века. — Ну так скажи мне, Марина, сказал он, — полиция уже объявлялась? Насчет денег-то?

— Нет, — ответила я.

— Жалость какая, — он поднялся. — Заметь, говоря «нет», ты ведь вполне могла мне солгать, верно? Мне надо постоянно держать в уме, что ты очень искусная лгунья. Ну, разумеется, тут хочешь — не хочешь, а приходится проявлять максимум умения, как же иначе справиться с таким делом, верно? Я тобой просто восхищаюсь. Нет, честно. Восхищаюсь. Проблема в том, что от такого квалифицированного и талантливого враля не знаешь, чего ждать. Ты ведь можешь сказать мне что угодно, откуда мне знать, что из этого правда? Одно я знаю наверняка — что полиция могла ещё вчера вернуть тебе деньги.

— Не было их вчера.

— Ну, значит, позавчера. «Вот, пожалуйста, мисс Масбу». Могу поспорить, именно так они и сказали. Не очень-то они умные, полицейские-то. Не видят, что у них под носом творится. «Вот, мисс Масбу, пожалуйста. Вот вам ваши денежки. Вам бы лучше их сразу в банк положить, да-да».

Он пошел из приемной в комнату без мебели с огромным камином, где Франсуаза всегда останавливала группы полюбоваться сводчатыми потолками. Я поспешила следом.

— Н-дааа, — протянул он, заглядывая в дымоход камина. — Я бы так и поступил. Положил бы их прямиком в банк. На только что открытый счет. Думаю, как раз для этой цели ты его и открыла, так ведь?

Смутная, едва уловимая угроза витала в воздухе, как дымок от сигареты.

— Откуда ты знаешь, что я открыла счет? — спросила я, поднимаясь за ним по каменной лестнице.

— Знаешь, очень интересное местечко, — сказал он. — Нужно как-нибудь заехать сюда на экскурсию. Ты должна была рассказать мне все целиком, как положено, а то я чувствую себя обделенным.

— Откуда ты знаешь? — повторила я.

— Откуда я что знаю?

Он начинал действовать мне на нервы.

— Слушай, — сказала я. — Повторяю: полиции здесь не было. Они не возвращали мне деньги. И не вернут, потому что я сказала им, что это не мой чемодан. Они считают, что деньги принадлежали женщине по имени Кэтрин Хьюис. Это имя из второго паспорта Крис.

— Ага, но это ты так говоришь, — сказал он, останавливаясь на узкой застекленной площадке витой лестницы. — А я почему-то в это не верю. Не верю, что ты им сказала, будто деньги не твои. Зачем было это делать такой квалифицированной мошеннице, как ты? Ты только погляди, — он смотрел вниз, во двор замка. Отсюда была видна защитная стена с хохолками башенок, будка привратника, кусок крыла эпохи Ренессанса, лес, утесы, фермерские угодья, спускающиеся в долину. — Ты только взгляни на все это, — сказал он. — Это же гениально, черт возьми. Гениальное, если не лучшее в мире, мошенничество. — Он захохотал, будто радуясь за меня. — Да по сравнению с этим все мои авантюры — любительские забавы, мать их растак. — Он отошел от перил. — Ладно, — сказал он. — Хватит с меня на сегодня, насмотрелся. Передай привет этой несчастной, скучающей, изголодавшейся по сексу женщине, которая считает тебя своей кузиной.

Он пошел вниз по лестнице. Я за ним. Во дворе он дружелюбно сказал мне:

— Знаешь, Марина, мне и впрямь понравилось. Думаю, что обязательно наведаюсь сюда ещё разок.

— Меня здесь уже не будет, — сказала я.

— Ну-ну, что-то похожее я уже слышал. Но на самом деле ты никуда не собираешься, правда? По крайней мере, пока не дождешься того, что ждешь.

— Если ты имеешь в виду деньги, — сказала я, — то я здесь вовсе не ради них. И если они тебе так нужны, пойди в полицию и скажи, что они твои.

— Ой, да, знаешь, так и сделаю. «Простите, сержант, у вас тут не завалялись двадцать косых, которые у меня стибрила моя бывшая любовница, но, к сожалению, я не могу доказать, что они принадлежат мне, потому как для этого мне пришлось бы по уши влезть в дерьмо». — Мэл пожал плечами. Не слишком хорошая мысль. Так что… я это оставляю на тебя, вот что. В конце концов, они тебе их вернут. А я буду за тобой следить в оба, Марина Джеймс. — Он засмеялся. — Нет, пардон, не Марина. Совсем не то. Скорее, тебе подошло бы нечто более убедительное. Ну, скажем… — он сделал вид, что ищет подходящее имя… — Скажем, Маргарет. — Он улыбнулся открытой, подкупающей улыбкой. — Так смотри, не забудь, — двадцать косых. И никаких фокусов.

Я смотрела ему вслед. Ноги дрожали. Когда он скрылся за воротами, я побежала к дому. Селеста слонялась в холле.

— О боже, — сказала она. — Потрясающий мужчина. Кто он? Расскажи. Ты должна пригласить его на обед.

— Он — потрясающее дерьмо, — сказала я, взбегая по лестнице.

— Я думала, это твой приятель. Будешь обедать? — крикнула она мне вслед.

— Нет, — рявкнула я в ответ.

Я хлопнула дверью спальни и кинулась на кровать. Ну и мерзкий тип! Он все мне портил. Мне надоело копаться в прошлом Крис и пытаться разобраться. Оба они вруны, что Крис, что Мэл. Вруны и негодяи, оба! И он понял, кто я. Наверняка. Не случайно же он обронил имя Маргарет. Я мечтала убить его, только так от него можно избавиться. Да, я просто мастер по убийственным фантазиям. Частенько я к ним прибегала. И потратила незабываемых полчаса, уничтожая Мэла. Видели бы вы, как ловко я с ним расправилась — молотком по башке, а тело столкнула в реку. Ну вот, теперь мне намного лучше.

На улице дул обжигающий ветер. Он тряс тощие деревья и швырял в окна маленькие смерчи из пыли и сухой листвы. День становился все жарче. Мне хотелось прохлады. Хотелось смыть с себя все. Хотелось оказаться в холодном, чистом месте, где можно было бы принять холодное, чистое решение. Я соскочила с кровати и выскользнула из дому. Селеста в холле разговаривала с женщиной из города, которая пришла за дневной выручкой.

— Пойду поплаваю, — сказала я.

Я широко шагала, волосы трепал ветер. Птицы на ветках вдоль каменной тропы были молчаливы и неподвижны, словно их придавило зноем. Цикады молчали. Пара куцых, полумертвых от жажды бабочек утомленно цеплялись за цветки чертополоха.

Потом я услышала всплеск. Кто-то насвистывал. Я подумала, может, дядя Ксавьер вернулся из больницы и пришел окунуться в каменный бассейн, и завернув за угол, на какой-то момент я действительно подумала, что человек, которого я вижу, человек, стоявший на валуне спиной ко мне, совершенно голый, это дядя Ксавьер. Его короткие, мускулистые ноги густо поросли волосами, и стоя в моем бассейне, он больше всего напоминал сатира получеловека, полузверя. Но это был отнюдь не дядя Ксавьер. Это был кто-то другой. Он набирал воду в ладони и лил на голову. Она шлепалась ему на плечи. Он был очень загорелым. Он запрокидывал голову и тряс ею, как седеющий лев, пришедший к водопою в знойный полдень.

Я стояла над нависшим утесом и наблюдала за нарушителем, вторгшимся в мои владения. Он оглянулся. Я застала его врасплох. Мы стояли и пялились друг на друга. Он не прикрылся. Просто стоял. Я ударилась в панику. Повернулась и помчалась прочь, глаза мне застилал гнев. Да как он осмелился! Кто он? Дядя Ксавьер, дядя Ксавьер, где вы? На нашу территорию вторгся посторонний, посторонний в моем каменном бассейне! Сделайте что-нибудь! Избавьтесь от него. Прогоните. Но пока я добежала до конца тропы, спотыкаясь о камни, я вспомнила, что дяди Ксавьера сейчас нет. И мне нестерпимо захотелось снова увидеть этого человека, убедиться, что он мне не привиделся.

— Что за спешка? — спросила Селеста, когда я влетела во двор замка. Ты куда? — Но даже если бы у меня был ответ, я не смогла бы ответить: сбилось дыхание.

Я бегом пересекла лужайку. За стеной кухни была протоптана узкая тропинка, ведущая вверх, к самой вершине утеса, где росла ежевика, ракитник и можжевельник. Я карабкалась, скользя по камням. Пока добралась доверху, выдохлась, кололо в боку, вернулась привычная боль в ногах, но я лезла и лезла, боясь, что если не поспешу, человек уйдет. Ветки хлестали меня по лицу и рукам. Царапины на ногах кровоточили, но я упорно лезла дальше. В самом конце, где утес нависает над ручьем, где крошится известняк, я бросилась на живот и свесилась, глядя вниз.

Он был ещё там. Не знаю, какое я чувство испытала, облегчение или ещё больший гнев. Он стоял на большом валуне, глядя на свое отражение в воде. Потом потянулся, хрюкнув от удовольствия. Темные волосы на груди сужались к животу, образуя влажную букву «V», потом снова расширялись, переходя в более бледный, бронзовый кустик волос на лобке. Он согнул колени и сел в воду, там, где поглубже. Над ним вспыхнула радуга брызг, и вдруг до меня дошло, что за чувство во мне пробудилось. Нет, не гнев. Вожделение. Я легла на спину в заросли порыжевшей травы, закрыла глаза, и позволила фантазиям завладеть моим воображением. В этих фантазиях присутствовали нежные пальцы и влажные губы. И такое мы вытворяли с этим человеком, который пришел к моему водопаду, что в конце концов солнце взорвалось у меня в голове и пронзило насквозь тело, которое корчилось и вздрагивало в одиночестве на вершине утеса. Но это слишком личное. Это только между ним и мною. Я не желаю писать об этом.

Однажды давным-давно — я, пожалуй, начну ещё разок — однажды давным-давно жили-были две сестры. Их, конечно, должно было быть три, но было только две. А почему — не скажу, не знаю. И были они удивительно похожи, эти сестры. Обе служили секретаршами и обе убегали. Одна сестра постоянно удивляла, а вторая удивлялась. Жили они в густом, дремучем лесу, как это обычно бывает с сестрами. Если кто-то пытался приблизиться к ним, найти тропу среди зарослей, они пускали в ход свои убийственные мечты.

Но дело в том, что во всех известных мне сказках кто-нибудь находил-таки эту тропу, так или иначе. И какое бы обличие он ни принимал в начале, в конце он непременно оборачивался принцем. Не знаю, есть ли способ от него укрыться. Все сказки обязательно кончаются именно этим. Так должно случиться.

Когда я открыла глаза и снова перевернулась на живот, золотистый человек исчез. Я не удивилась. Я уже начала подозревать, что он просто пригрезился мне, — перегрелась на солнышке.

Селеста лежала в шезлонге, когда я спустилась по тропинке с утеса.

— Где ты все бродишь? — спросила она. — Посиди, поболтай со мной минут десять, пока не началась экскурсия. Мне скучно.

— Прости. Я иду поплавать, — сказала я.

— Как, опять? — в голосе у неё слышалось легкое недоверие.

— Мне надо остыть, — объяснила я.

Было уже довольно поздно, когда я добрела до дому. Волосы у меня высохли на ветру и напоминали клок сена, лицо и руки — малиновые от солнечного ожога.

— Ah, mon Dieu! — воскликнула Селеста, пришедшая забрать выручку к будке у ворот. — Что ты с собой сделала? — она с неодобрением разглядывала длинные царапины у меня на ногах. — Первый раз вижу такую беспечность. Тебе что, совсем плевать на то, как ты выглядишь?

— У меня отпуск, — резко ответила я. Но, честно говоря, меня поразила её проницательность. Я и в самом деле была беспечной по отношению к себе. Да, за мной всегда такое водилось.

Наверху в своей комнате я критически изучила себя в крапчатом зеркале, где всплывали и тонули мои многочисленные отражения. Я увидела загорелую молодую женщину. Ее тугая, покрытая шрамами кожа была усеяна веснушками, а может, это были отслоившиеся чешуйки серебра в зеркале. Бедная, старая, толстая, глупая, инертная Маргарет Дэвисон пряталась где-то там, я и теперь, если хорошенько постараться, могла заставить её образ всплыть на поверхность, но удержать её надолго было трудно. Она была слишком нереальна, эта раздувшаяся утопленница, которую я поднимала со дна, её слишком тянуло обратно, в гущу водорослей. Как только она исчезала, женщина со шрамами снова появлялась в зеркале. Я начинала её узнавать. Я все лучше и лучше её узнавала.

Я вымыла голову и приняла ванну. Почистила вечно грязные ногти. Высушила волосы феном Крис и заколола их на затылке, несколько прядей сразу выбились и упали на плечи. Пора было прекращать наказывать свое тело за то, что оно пробудило к жизни Маргарет Дэвисон, потому что её больше нет. Все. Проблема только в том, что многолетние привычки сидят в нас слишком крепко, их трудно ломать. Уже на третьем ногте мне наскучил утомительный и неприятный процесс маникюра. С какой стороны ни взгляни, мало что может сравниться с ним по скуке.

Я надела шелковое платье Крис, короткое, в котором ноги почти полностью открыты, и туфли на каблуке. Надушилась какими-то страшно дорогими духами, которые, наряду с уймой других экстравагантных вещей, купила при помощи своей новой кредитной карточки. Даже подумала, не воспользоваться ли косметикой.

— Погляди на меня! — сказала я. Странное дело, но, по-моему, я обращалась к Тони. Хотела, чтобы он меня увидел в элегантном платье, с худощавым, покрытым шрамами лицом и тремя наманикюренными ногтями. Хотела, чтобы он увидел меня в этой просторной комнате с её обветшалой красотой в крыле эпохи Ренессанса средневекового французского замка. — Вот видишь! победоносно сказала я, словно мне наконец удалось что-то ему доказать.

Миновало несколько веков с тех пор, как я последний раз надевала туфли на каблуках. Я споткнулась о складку ковра за дверью моей комнаты. Мне пришлось спускаться по лестнице осторожно и вдумчиво, цепляясь за перила. Первой увидела меня Селеста.

— Боже мой, — сказала она. — Что ты с собой сделала?

Я холодно ей улыбнулась и прошествовала в кухню. Дядя Ксавьер открывал бутылку вина. Tante Матильда выкладывала на стол хлеб. Франсуаза что-то помешивала у плиты. И кроме детей, там был ещё один человек: человек, которого издалека, в первый момент, легко было по ошибке принять за дядю Ксавьера; человек, чье короткое, квадратное тело стало причиной моих столь могучих эротических фантазий в сводящей с ума жаре полудня, что при виде него определенные мускулы у меня вздрогнули, откликаясь.

— Мари-Кристин, — восторженно завопил дядя Ксавьер, и лицо его вспыхнуло от радости при виде меня. — Смотри-ка! — он излучал веселое волнение. — Смотри, кто здесь!

Что было делать? Я почувствовала, как яркий румянец заливает мне лицо и шею. Ладони стали влажными, а в горле пересохло.

Странно усмехнувшись, Tante Матильда сказала:

— Ты что, не узнаешь его?

Конечно, я его узнала. Узнала мгновенно. Всем телом узнала.

Дядя Ксавьер засмеялся над столь абсурдной мыслью:

— Как так не узнает? Собственного дядю? Разумеется, она его узнала.

Собственного дядю? Это было одно из тех мгновений, которые тянутся так долго, что начинаешь удивляться, почему остальные не замечают столь неестественного поведения времени. Ну да, конечно, это мой дядя. Кто же еще? Он был лет на десять моложе дяди Ксавьера, но сходство было несомненным. Мгновение тянулось и тянулось. У меня было в запасе целое столетие, чтобы рассмотреть все возможные варианты дальнейшего поведения и отвергнуть их один за другим. У меня было время понять, что я оказалась до смешного не подготовлена к одной единственной вещи, к которой готовилась, казалось, всю жизнь. Теперь в любую секунду кто-нибудь обязательно это скажет. Заглянет, наконец, мне в глаза и скажет это. Я вдруг задрожала от возбуждения. Я хотела, чтобы это произошло. Я была готова. Я ждала: нервы напряжены, поза как у бегуна на старте. Но ничего не происходило. Время тянулось. В конце концов, этот человек — дядя Гастон — протянул ко мне руку. Я автоматически пожала её. Потом его лицо приблизилось, принимая угрожающие размеры, пока мы целовались: правая щека, левая щека, правая щека.

— А мы уже виделись, — сказал он, беря меня за плечи и немного отодвигая, чтобы рассмотреть. Он был ниже меня примерно на дюйм, но я-то на каблуках.

— Я думала, вы в море, — сказала я смешным, визгливым голосом. Я спиной ощущала, как за нами наблюдает Tante Матильда.

— Мы вошли в док в понедельник, — сказал он.

Я не могла вспомнить, как надо двигаться, как дышать, как вообще что-то делать. Я ничего не понимала. Он явно был единственным человеком, который знал наверняка, что я не Мари-Кристин. Почему он этого не объявляет?

Мы расселись. За разговором, центром которого был дядя Гастон — его плавание, политическая ситуация в Северной Африке, проблемы с алжирским экипажем — я сидела, гоняя по тарелке салат из помидоров. Под ребрами болезненными, неровными толчками работали легкие.

Tante Матильда не сводила с меня глаз.

— Что, потеряла аппетит? — спросила она.

Я быстро проглотила кусок помидора. Он камнем застрял у меня в пищеводе.

Дядя Ксавьер тревожно посмотрел на меня.

— Что с тобой? Заболела? — спросил он.

Я покачала головой.

— Перегрелась.

— Нужно носить шляпу, — сказала Tante Матильда.

— Я ей говорила, — сказала Селеста. — Она себе внешность портит.

— Какую внешность? — я изо всех сил старалась вести себя естественно. — Портить уже нечего.

Дядя Ксавьер потянулся ко мне и взял за руку.

— Нет, вы только полюбуйтесь, — неодобрительно проворчал он. И протянул мою руку через стол, чтобы Гастон полюбовался кровоточащими царапинами. — Шрамы, порезы, царапины, синяки.

А он опять ничего не сказал, мой дядя Гастон. На нем была голубая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. Я поймала себя на том, что пялюсь на треугольник волос с медно-красным отливом, начинающийся как раз под ключицами.

— Как поживает Сандрина? — спросила Tante Матильда.

— Замечательно, — ответил дядя Гастон. — Вся в делах. Она сейчас в Риме.

Не представляю, как я высидела до конца обеда. Он длился бесконечно, одно блюдо следовало за другим, и чем дольше он тянулся, тем слабее я понимала, что происходит. Они вели нескончаемые разговоры о ферме, о субсидиях и паразитах, вызывающих заболевания у скота. Они обсуждали деревенские сплетни. Жаловались на засуху. Задавали вежливые вопросы о жене дяди Гастона, у которой было какое-то собственное дело. Я молчала.

— Ты сегодня какая-то тихая, Мари-Кристин, — сказал дядя Ксавьер, сжимая мне руку.

— Как вы съездили в больницу? — спросила я. Ответа на этот вопрос я больше всего ждала и боялась.

Он презрительно фыркнул.

— Пустая трата времени. Я что, похож на больного? — Он широко раскинул руки, предлагая сидящим за столом самим оценить его цветущий вид. — Похоже, что меня надо срочно класть в больницу? Дураки они все, эти врачи. Ни черта не смыслят.

Гастон — у меня язык не поворачивался называть его «дядя Гастон» после всех этих глубоко интимных и изысканных вещей, которые я с ним проделывала в высокой траве утеса — Гастон посмотрел мне прямо в глаза.

— Рад тебя снова видеть, Крис, — сказал он. Его английский был таким же беглым, как у Селесты. — Давненько мы не встречались. С год, наверное.

Я подняла на него остекленевший взгляд. Реальность стремительно теряла всякий смысл. Что теперь происходит?

— Я не помню, — услышала я свой голос.

— Ты тогда как раз вернулась из очередной поездки.

— Правда? — равнодушно сказала я. — Не припоминаю.

— И мы с тобой обедали в том итальянском ресторанчике. Как он назывался-то?

Мне стало ясно, что он задумал. Он намеренно кидает мне мяч, надеясь, что я потеряю равновесие. Он втянул щеки и застучал пальцами по столу, делая вид, что старается вспомнить. Но я не позволю мужчине, даже такому, от которого у меня слабеют коленки, играть со мной в такие игры.

— «Россини», — сказала я. Первое итальянское имя, пришедшее на ум.

Он громко расхохотался.

— «Россини», ну конечно же, «Россини».

— На Эдвард-роуд, — ледяным тоном импровизировала я.

— В «Россини» отменно готовят рыбу, — сказал он. — Ну ладно, расскажи мне, какие перспективы в мире кофейного бизнеса, Крис?

— Да все такие же, — сказала я. Хочешь в игры играть — ради бога. Я тоже недурно играю.

— Ты отлично выглядишь, небось, оттого что преуспеваешь?

— Глупости, — сказал дядя Ксавьер. — Это все солнце, питание и отдых. Поэтому у неё такой здоровый вид.

— Ксавьер сказал, тебе повезло, едва на тот свет не отправилась, сказал Гастон.

— Мы её даже не узнали, когда она приехала, — сказала Селеста.

— Я узнала, — возразила преданная Франсуаза.

Дядя Ксавьер рассмеялся.

— Узнали, узнали. Не говори ерунды.

Селеста шлепнула Бригама по руке.

— Хочешь хлеба — попроси, — рявкнула она. Он заплакал. Дети ужасно устали. Зоя клевала носом, уткнувшись в плечо Франсуазы.

— Отведи детей наверх, Селеста, — сказала Tante Матильда.

Франсуаза сделала движение встать.

— Я отведу, — сказала она.

Не успев подумать, я сказала:

— Сядь. Ты не доела.

— Да нет, почему, — вспыхнув, упрямо сказала Франсуаза. — Я с удовольствием. Правда.

— Сядь и доешь сыр.

Селеста сказала:

— Зря ты вмешиваешься, Мари-Кристин.

— Это твои дети, — гнула я свое. — Сама их и укладывай.

Дядя Ксавьер даже закашлялся от смеха. Я слишком далеко зашла, подумала я. Меня переполняло чувство опасной самоуверенности. Хмурая Селеста с побагровевшей шеей рывком отодвинула стул.

— Давайте быстрей и поцелуйте на ночь Grandmaman, - сказала она.

Двое мальчиков послушно подставили щеки для поцелуя и вышли из кухни. Я взяла на руки уснувшую Зою и вручила её Селесте. Мы избегали смотреть друг другу в глаза.

Когда они ушли, Франсуаза сказала полушепотом:

— Да я же и вправду не возражаю. Мне нравится их укладывать.

— Чушь, — сказала Tante Матильда. — Мари-Кристин абсолютно права. Она произносила мое имя, странно запинаясь, как будто в середине стояла запятая. — Доедай сыр.

Франсуаза села.

Дядя Ксавьер прямо задыхался от хохота.

— Вот видишь, — сказал он Гастону. — У неё язычок острый, как бритва.

Потом, когда мы убирали со стола, Tante Матильда спросила Гастона, надолго ли он приехал.

— Ну, — сказал он, — у меня увольнение до вечера четверга. Я не вижу смысла тащиться в такую даль, в Париж, на пять с половиной дней, так что…

— Жаль, — сказала я. Я до сих пор не имела представления, что происходит, однако шла по проволоке с переполняющей меня уверенностью, как пьяная. — Очень жаль. Значит, мы оба пропустим праздник в следующую субботу.

— О чем это ты? — грозно спросил дядя Ксавьер. — Даже не думай. Ты никуда не поедешь, пока полностью не поправишься.

Гастон поймал мой взгляд. Потянувшись через стол за доской для сыра, я случайно задела его. Наши обнаженные руки коснулись друг друга. Я отпрыгнула, как будто меня ударило током.

Мне стыдно писать о любви. Я очень мало о ней знаю, я в этом деле новичок. Честно говоря, я вообще понятия не имею, что это такое, как это бывает, то ли это плод воображения каждого человека, то ли всеобщее заблуждение, основанное на мечте человечества. Я не знаю о ней самых элементарных вещей.

У меня, конечно, с самого начала наблюдались все классические симптомы. Я не могла есть. Не могла спать. Лежала с раскрытыми глазами, ворочалась и ерзала, словно у меня горошина под периной. Я задыхалась от жары, хотя раньше засыпала и в худших условиях. А ведь до этого прекрасно спала. Ночи без сновидений были легкими, освежающими. Просыпалась каждое утро со светлой головой, бодрая и энергичная.

Как же так, скажете вы, да ведь этот человек в любой момент мог тебя заложить. Ваша правда. Не понимаю, почему он до сих пор этого не сделал. Но физические симптомы, которые я первоначально приняла за признаки паники дрожание под ребрами, влажные ладони, сухость в горле — могли запросто быть симптомами чего-то иного, и это более вероятно.

Я пыталась вспомнить, испытывала ли я нечто подобное к Тони. Лежала ли часами без сна, когда голова, глаза, кожа, желудок — все было настолько переполнено им, что ни на что другое не хватало места? Но это — то, что я сейчас описываю — это, конечно, вожделение. Оно не имеет ничего общего с любовью. Требуется время, чтобы взрастить любовь. Нельзя любить не знакомого тебе человека.

Да, но ведь я его знала. Я его всю жизнь ждала. Лесные чащобы, пятна крови, потерянные туфли, долгая спячка, заклинания, колдовство, страстное желание найти верное имя — все это мне было уже знакомо. Не хватало только прекрасного принца в том или ином образе. Наверное, я решила, что если он когда-нибудь и объявится, чего, разумеется, не случится, то я его узнаю в любом образе — лягушонка ли, дровосека, — в общем, чего-нибудь заметного. Но как мне было распознать его под маской дядюшки?!

Было время, когда я довольно долго себя обманывала, что он явится в облике юного коммивояжера из Ковентри. Принцу, убеждала я себя, очень легко принять обличие коммивояжера, не труднее, чем лягушки. И все вокруг, похоже, были того же мнения. Все мне твердили, какой Тони красавчик, да как он обаятелен, так что вряд ли стоит удивляться, что я легко позволила запудрить себе мозги. Даже после свадьбы я тешила себя надеждой, что стоит мне захотеть, и я разрушу заклятие, и он в конце концов превратится в Принца. Не превратился. Он так и остался коммивояжером с неизлечимой страстью к машинам. А все я виновата. Он тут не при чем. Или никакого заклятия не было, или я была недостаточно умна или благородна, чтобы его разрушить. Так и пошло. Настала новая реальность — терпение, паутина лжи, которой мы себя окружали, чтобы согреться, болячка, которую я расчесывала и расчесывала, никак не могла остановиться. И если все это не является дополнением к любви, настоящей любви, тогда что же такое любовь? Я не знаю. Меня не спрашивайте. Я ничего о ней не знаю.

Я много часов пролежала без сна, перебирая в уме обрывки мыслей, пока не рассеялась тьма, и небо не окрасилось в холодный, усталый серый цвет. По полу разлились лужицы света. Я свесилась с кровати и смотрела, как они растекаются. Вдалеке открылась дверь, спустили воду в туалете, скрипнули половицы. Я лежала и слушала. Шаги мимо моей двери. Я знала, кто это. Я ждала, лежа на спине, глядя на часы. Спустя десять минут я встала и пошла следом.

Он стоял возле бассейна на одной ноге, стаскивая ботинок. Аккуратно поставил его на пятачок травы, рядом со вторым ботинком. Начал расстегивать рубашку. Я стояла и смотрела. Он знал, что я здесь. Снял часы и положил их в правый ботинок. Я подумала: какой аккуратный, вот что значит морская выучка. Он поднял глаза и зажмурился, свет бил в глаза. Я скинула сандалии. Стянула рывком футболку. Он расстегнул ремень, и один из нас, не помню, кто, быстро справился с пуговицей и молнией. Один из нас неуклюже боролся с застежкой на моей юбке. Я увидела: он весь был бронзово-медный. Помню, меня ослепило. Он не был красавцем: слишком тяжелый подбородок, слишком маленькие глаза, слишком густые брови и нос расплющенный, как у боксера, но тело у него было красивое. Мне казалось — до боли красивое. Приходилось заслонять глаза, чтобы смотреть на него.

То, что случилось дальше, было настолько неизбежно, что мне даже не пришло в голову сопротивляться. Медленно, с бесконечной изобретательностью, мы воплотили в жизнь мои эротические фантазии вчерашнего дня. Единственное могу сказать: это очень смахивало на любовь. На тот момент. Нет, серьезно.

Много часов спустя — солнце уже поднялось так высоко, что жгло нам плечи — он небрежно спросил:

— Так кто ты такая-то?

Устроившись ложбинка к ложбинке, мы лежали на его полотенце, и я рассказала ему все с самого начала: про улицу Франсуа Премьер, про отель с аденоидным ребенком, про то, как мы ехали с Крис, о проститутке в туалете, об аварии на шоссе № 20 к северу от Cahors. Объяснила, что я просто не стала спорить с мнением большинства. В этом нет ничего необычного. Люди годами убеждали меня, что я Маргарет Дэвисон.

— А ты ею была? — спросил он.

— Нет, не думаю, — сказала я. — Никогда. Меня всегда одолевали сомнения.

И я рассказала о бедной, запуганной Маргарет Дэвисон, которой больше всего на свете хотелось стать невесомой, плыть без усилий среди водорослей, и о том, что Крис Масбу оказалась намного более сложной натурой, чем я ожидала, и теперь я не знаю, как мне перестать быть Крис, потому что дядя Ксавьер этого не переживет.

Он долго молчал. Я чувствовала себя препаршиво. Чувствовала потребность извиниться перед ним за то, о чем даже не задумывалась раньше. Я украла у Крис право на смерть. Право на похороны, право быть оплаканной. Украла у неё и смерть, и жизнь.

От неловкости мы поменяли позу. Я прервала долгое молчание, задав вопрос, на который давно хотела получить ответ:

— Чего я совершенно не понимаю, — сказала я, один за другим покусывая его короткие, крепкие пальцы, — так это почему ты ничего не сказал вчера вечером. Почему сразу не объявил, что я не Крис?

— Ты меня насмешила, вот почему, — сказал он. — Я был ужасно заинтригован. Мне понравился этот разъяренный взгляд собственника, когда ты увидела меня у бассейна.

— Я действительно была в ярости. Это мой бассейн.

— Нет, не твой, — сказал он. — А мой. — Он удержал мою голову на своей груди. — А потом, когда тебя представили на кухне… — Он засмеялся. — Ой, не могу. Фарс какой-то. Ты ничуть не похожа на Крис. С чего ты вообще взяла, что вы похожи?

— Да я так и не думала. Я вообще ничего такого не планировала. Я просто убегала.

— И тебе показалось, что можно вот так вот удрать в чужую жизнь?

Я кивнула.

— Ну, честно говоря, не слишком хороший выбор, — сказал он. — Что ты вообще о ней знаешь?

— Что ни день, узнаю что-нибудь новенькое. Она была секретаршей, это я знаю. По крайней мере, так мне кажется. И ещё знаю Мэла.

— Мэла? Его-то откуда ты знаешь?

— Он объявился. Искал Крис. Говорит, она у него украла двадцать тысяч фунтов.

Похоже, Гастона это не удивило.

— Она говорила, что собирается с ним порвать, когда мы последний раз виделись.

— В «Россини»? — напомнила я.

Он засмеялся.

— Вообще-то ресторан назывался «У Салино». Мы иногда встречались с ней, когда я заезжал в Лондон. Я её жалел.

— Жалел Крис? — очередная информация, сразившая меня наповал.

— Ну да. Ей досталось в жизни. Она долго жила вдвоем с матерью. Они были очень близки. Странная это была женщина, мать Крис. Очень привязчивая (цепкая, верная?). Очень ожесточенная. Она так и не поняла, почему Ксавьер не развелся со своей женой и не женился на ней. Она ненавидела Матильду. Я единственный из всей семьи приехал на её похороны, потому что единственный не преследовал корыстных целей (with no axe to grind) (не точил на неё зуб, не держал на неё зла). И после этого я старался по возможности чаще видеться с Крис. У неё в Англии никого не было, она была очень одинока. Я в то время работал на переправе через Ла-Манш. Это моя жена такое придумала. Так что в течение нескольких лет мы с Крис вместе обедали примерно раз в месяц.

— А почему Крис никогда сюда не ездила? — спросила я.

— Потому что, скорее всего, унаследовала обиду своей матери. И наверняка придерживалась её версии событий. А еще, думаю, она слишком часто лгала. И хотела, чтобы семья ей поверила. Хотела, чтобы они считали, будто ей и одной прекрасно живется, будто у неё отлично идут дела.

— А разве нет? — спросила я.

— Иногда хорошо шли, иногда нет. То, вроде, смотришь — она на вершине мира, а в другой раз приходилось давать ей в долг.

— Значит, она была далеко не той всесильной деловой женщиной, роль которой играла на людях? — полюбопытствовала я.

— Не знаю, — сказал он. — Не знаю, какой она была. Ее было не так легко раскусить. Пару раз её не оказывалось по тому адресу, какой она мне оставляла. Говорила, что пришлось в спешке уезжать. Однажды я поймал её на том, что она пользуется фальшивой фамилией. Она ловко оправдалась. Рассказала очень правдоподобную историю, почему ей приходится жить под чужим именем. Я не задавал лишних вопросов. Пусть живет как хочет, это её дело. Я только наведывался время от времени, чтобы убедиться, что у неё все нормально.

— А Мэл?

Он пожал плечами.

— Они долго были вместе.

— И она целый год решалась на то, чтобы от него уйти?

— А ты сколько решалась?

— Я вообще ничего не решала, — сказала я. — Все получилось само собой.

Но, произнеся эти слова, я поняла, что говорю неправду. Я решалась на это в течение многих лет.

— У них были странные отношения, — сказал Гастон. — Крис делала все, что велит Мэл. Я никогда не мог понять, что она в нем нашла.

— Он сейчас в городе, я с ним разговаривала.

— А он знает, кто ты? — спросил Гастон.

— Думаю, да, знает. Он на это намекнул.

Я рассказала о нашей последней встрече с Мэлом.

— Ты поаккуратней, — сказал Гастон. — Не доверяй ему. — Он снял у меня с живота сухой листок. — Если он сможет в своих интересах воспользоваться тем, что о тебе знает, он обязательно это сделает.

Вдруг я почувствовала, что голос перестал меня слушаться. Только я начала говорить, как тут же разревелась.

— Я совсем запуталась, — прогундосила я.

Он обнял меня за плечи и стал качать и баюкать, пока не прошел страх.

Вернулись мы раздельно. Я пробралась через автостоянку к оранжерее и долго там сидела, а у меня за спиной безымянный пес замер навеки, вонзив клыки в горло кабану. Я поднесла к лицу руки: они до сих пор пахли Гастоном. Втянула запах. Прислонилась спиной к стеклу. Подумала: удивляет ли меня мой поступок?

Нет, не удивлял.

Я рассказала себе о кафе «Акрополис», в качестве теста, но сказка потеряла всю свою колдовскую силу. Она показалась тривиальной и устаревшей. Я знала, что делаю, и делала это со спокойной душой. Удивляло другое: я вдруг поняла, что потратила на Тони шестнадцать лет и ни разу не испытала ничего подобного. В голове у меня наконец-то закрылась дверь, которую, как мне казалось, навсегда заклинило в открытом положении. Закрылась легко и прочно, с финальным щелчком замка.

Когда я открыла глаза, на меня в окно смотрел дядя Ксавьер.

— Ты что тут делаешь? — заворчал он, стуча пальцем по стеклу, чтобы привлечь мое внимание. — Ты не заболела?

— Нет.

Он не поверил. Вошел и пощупал мне лоб.

— А что это у тебя с глазами? — спросил он с негодованием, обвиняя меня в том, что я плакала. — Посмотри на себя. Посмотри, что ты сотворила с лицом. Разве ты несчастна? Что стряслось? Тебе тут не нравится?

— Ну что вы, конечно, нравится.

— Так чего же ты плачешь, а? Дурные вести?

Я покачала головой.

— Значит, ты сидишь тут и плачешь без причины, а? Какая глупышка. Понапрасну тратишь хорошие слезы.

Я засмеялась.

— Так-то лучше. — Он сел рядом. — Ну, рассказывай. Опять тот парень?

— Нет, — сказала я. — Нет, просто мне стало грустно.

— Почему?

— Потому что все кончается.

— Что? Что кончается-то? Ничего не кончается.

Он сидел рядом и молчал за компанию.

— Все-таки что вам сказали в больнице? — спросила я.

— Ой, да что говорят в больницах, — фыркнул он. — Умеренность. Много не есть, не пить, не чувствовать. — Он зашелся от смеха. — Доктора! Да что они вообще понимают!

Без всякой видимой причины слезы опять побежали у меня по щекам. (Очередная ложь: я отлично знала причину).

— Простите, — сказала я. — Не знаю, что со мной такое.

— А я знаю. Знаю, что с тобой, — у него наготове было победоносно простое решение. — Ты ничего не ешь. Ты не завтракала. Если не есть, конечно, будешь плакать. У тебя понизился уровень сахара в крови. Я-то знаю. Уж в таких вещах я как-никак разбираюсь.

Он привел меня на кухню.

— Эта моя глупая племяшка ничего не ест, — сказал он и усадил меня на стул. — Сиди, — скомандовал он. — Ешь. Франсуаза, приготовь кузине кофе.

Я попыталась было сама, но он не пустил.

На другом конце стола Гастон чистил яблоко. Он поднял глаза. Наши взгляды скользнули мимо, едва коснувшись друг друга.

— Доброе утро, — вежливо поздоровался он.

Я сдержанно ответила тем же:

— Доброе утро.

Так начался новый обман.

У нас это отлично получалось, просто на удивление. По сравнению с ещё большим обманом вам, вероятно, вовсе не покажется столь удивительным, что я так умело вела эту игру, но меня это удивляло. Я и не подозревала в себе такие таланты. Это все-таки совсем другое. Это вам не уловки, не отговорки, не просто неумение определить, что есть правда, когда перед тобой нагромождается такое количество непреложных истин, что не знаешь, какую из них выбрать. Это сильно отличается от пассивного принятия истин других людей, чтобы не мучиться в поисках собственной. Это был прямой, кристально честный обман.

— Ну, какие у тебя на сегодня планы? — спросил дядя Ксавьер Гастона.

Гастон пожал плечами. Планов у него не было.

Зато у дяди Ксавьера были. Мари-Кристин расстроена, следовательно, её нужно немедленно развеселить.

— Тебе нужно проветриться, — сказал он. — Я бы сам тебя свозил куда-нибудь, да у меня на вечер намечено несколько деловых встреч. Банк, адвокаты, скучные люди.

Он сказал, что Гастон единственный из всех свободен, так что пусть он мною и займется.

— Да нет, зачем, — запротестовала я, прекрасно зная, что при малейшем сопротивлении дядя Ксавьер превратится в напористый торнадо.

— Не нет, а да, — бушевал он. — Не спорь. Все решено. Кто тебя вообще спрашивает? Гуляй весь день. Развлекайся. Хватит с меня твоих глупостей. Ешь побольше хлеба.

Так что я улыбнулась и хладнокровно сказала Гастону:

— Если у вас какие-то другие дела…

— Нет, — невозмутимо ответил он. — Никаких. Меня это устраивает.

Я обратилась к Франсуазе:

— А ты? Поедешь с нами? — Вопрос абсолютно безопасный. Я знала, что сегодня её черед водить экскурсии. Она покачала головой. — Как жаль, сказала я без капли жалости.

— Тогда через полчаса, да? — спросил Гастон, отодвигая стул.

— Хорошо.

Я даже не надеялась на такую удачу. Щеки у меня болели от сдерживаемого смеха. Всю дорогу до ворот, сидя рядом с ним в нанятой незадолго машине, я боролась со смехом.

Он был в джинсах и выгоревшей синей рубашке. Я помню каждую деталь. Рукава были закатаны. Я не могла отвести от него глаз: от его кистей, спокойно лежавших на руле, от его коротких, сильных рук, от его профиля. Он смущался. Я улыбалась, как идиотка, во всю широту щек, меня распирало от неудержимого счастья.

— Куда мы едем? — спросила я.

Отъехав на пару миль от городка, он свернул на лесную дорогу, и мы ехали, пока нас не скрыла густая тень дубов.

— Хочешь пройтись? — спросил он.

Мне было все равно, что делать, лишь бы с ним вместе. Мы уходили все дальше и дальше в чащу, и как-то довольно неестественно, смущаясь, перекидывались фразами, как будто до сих пор не знали, о чем говорить, да, в общем, так и было. А потом уже легче, естественнее, легли, обнявшись, в прохладную траву под деревьями. По большей части мы просто смотрели друг на друга, словно где-то на наших лицах или телах содержалось письменное объяснение того, что с нами происходит. Иногда ложились рядом на спины и глядели вверх, сквозь калейдоскоп многослойной листвы, и глупо улыбались. Иногда ложились лицом друг к другу и крепко обнимались, и тогда мир вокруг нас растворялся, дробился на мелкие осколки, словно и свет, и небо, и земля уходили за край сновидения, и единственной реальностью, единственной истиной был поток тепла между его ртом и моим.

Часы шли и шли. Жажда привела нас обратно к машине, и мы съездили в магазин, купили минералки и сока.

— Завтра, — сказал Гастон, — возьмем с собой питье и лед.

Его практичность привела меня в восторг. Не думала, что он может быть таким прагматиком. Я вообще не думала о нем объективно. Мне в голову не приходило, что он может быть наделен какими-то определенными чертами характера. Ведь он — плод моего воображения.

— Ну как, развеселилась? — спросил дядя Ксавьер, когда мы вернулись. Я вся сияла от солнца и счастья, и от всего остального. То, что я прекрасно провела время, вопиюще бросалось в глаза. Дядя Ксавьер победоносно произнес: — Видишь, что значит сменить обстановку. Я же тебе говорил.

— Мы подумываем завтра прогуляться до Горгеса, — небрежно бросила я.

Он кивнул.

— Хорошо. Очень хорошо. Просто отлично.

За обедом я сидела напротив Гастона, лишенная возможности прикоснуться к нему или поймать его взгляд, или сделать что-нибудь такое, что развеет чары. Один раз он под столом незаметно дотронулся до меня ногой, и изнутри меня затопил поток тепла, но внешне я была очень холодна. Внешне я продолжала обсуждать с Tante Матильдой, чем по вкусу отличается блюдо, которое в Англии называют французской фасолью, от того, что во Франции называют фасолью зеленой. До чего было приятно играть в эту бесстрастную, вежливую и опасную игру, тогда как под незыблемой с виду поверхностью каждый нерв до боли жаждал воссоединения. Обед кончился, потом мы пили кофе, мыли посуду, посидели немного в саду с дядей Ксавьером и Селестой, дразня друг друга, чтобы убить время.

— Ну ладно, — наконец, сказала я, зевая. — В постель.

— Так что, хороший у тебя выдался денек? — спросил дядя Ксавьер, когда я наклонилась, чтобы поцеловать его на ночь.

— Прекрасный.

— Ты стала немного счастливее?

Потом я спрашивала себя, не был ли это «самый счастливый день в моей жизни», но «счастливый» — это слишком слабо сказано. Он был настолько сложный, запутанный, что одним словом не выразить.

— В постель, — сказала я, сладко потягиваясь.

Позже, когда по трубам перестала бежать вода, и единственным звуком, нарушавшим тишину в доме, было тихое потрескивание остывающих балок, я встала и ощупью пробралась в его комнату. Он лежал на кровати и ждал меня.

Второй день был копией первого. Никто ничего не сказал. А что тут можно сказать? Почему бы дяде и племяннице не провести день вместе, обозревая окрестности, если они оба в отпуске? Мы снова поехали в лес. Ослепленные жарой и друг другом, мы только и делали что лежали, зато выбор ложа был бесконечно разнообразен: мягкая трава, сухая листва, влажный мох, папоротник. Мы без конца целовались, не могли оторваться друг от друга, словно пытаясь остановить какое-то кровотечение. Мы занимались любовью до полного изнеможения. Часами изучали друг друга, запоминая наизусть. Наконец мы смогли говорить. Я снова рассказала ему все с самого начала. Мое повествование обрело более четкую форму. С каждым повтором открывалось все больше смысла.

Ночью, в его комнате, он рассказывал мне про море. Мы фантазировали, и кровать превращалась в лодку, и мы садились в неё и тихо качались на волнах, и был штиль, но вдруг налетал ветер, и лодку уносило в открытое море, все дальше от берега, пока мы не терпели кораблекрушение; но это всегда заканчивалось любовью — вернее, любовь была частью повествования так что эта история никогда не кончалась. Я могла без устали слушать о море. Заставляла его рассказывать о ночных вахтах, о пьянках во время увольнительных в Агадире. Меня поражала мысль, что этот человек, чьи маленькие, нежные пальцы доставляли мне ни с чем не сравнимое наслаждение, умел провести судно через самые бурные, самые коварные моря. Мысль, что он всегда может найти дорогу, ослепляла меня. Это означало полный контроль над миром физического.

Нет, сказал он, нет, ничего подобного. Кораблем управляют компьютеры. Все моря нанесены на карту и поделены на квадраты.

Я улыбнулась и промолчала. Мы тихо качались в лодке-кровати и уплывали в бесконечность, во тьму, и я знала, что с ним я в безопасности, потому что он ориентируется по звездам, он понимает, как устроен мир, не только мир, изобретенный человеком, но настоящий мир, вращающийся в бессмысленном космосе; он знал, что делать, когда небо чернеет, и волны устремляются ему навстречу; и если лодка в конце концов перевернется, и мы начнем безнадежно тонуть, он знает, как выжить. Именно этого знания мне не хватало. Я жадно прислушивалась к каждому его слову.

Пробираясь к своей комнате в неясном, тусклом свете раннего утра, я встретила на лестнице Tante Матильду. Волосы у неё были забраны в сетку. На ней был зеленый халат. Она стояла там, слегка наклонив голову, будто к чему-то прислушивалась.

— А я из ванной, — сказала я. Мне показалось, что нужно объяснить свое присутствие на лестнице, но стоило мне открыть рот, как я поняла свою ошибку.

Она кивнула.

— К сожалению, — сказала она, из деликатности подчеркнуто понятно выговаривая французские слова, — у меня некрепкий сон.

Однажды после завтрака дядя Ксавьер повел меня в сад. Он решил полить герани, но это явно было всего лишь предлогом. Герани можно было уже не поливать. Они безжизненно лежали на потрескавшейся земле цвета запекшейся крови.

— Так куда ты сегодня собираешься? — раздраженным тоном спросил он, сражаясь с кольцами шланга. На меня он не смотрел.

— Не знаю, — сказала я. — Мы ещё не придумали.

— Мы? — спросил он. — Мы?

— Да, — я старалась заглянуть ему в глаза. — Вы не возражаете?

Он включил воду. Шланг развернулся и напрягся.

— А с чего бы мне возражать? Ты должна делать что хочешь.

— Тогда я не понимаю, о чем разговор. Вы обвиняете меня в том, что я монополизировала дядю Гастона?

— Я ни в чем тебя не обвиняю, — сказал он. — Чего ты колючки выставляешь?

Вода хлестала на спекшуюся землю и собиралась в бесполезные лужи, которые скоро испарятся.

— А вы чего такой колючий? — спросила я.

Он не ответил. Стоял и упрямо поливал гравий, не поворачивая ко мне головы.

— И вообще, — сказала я, — это была ваша идея.

— Ты должна отдыхать. Нечего тебе бегать по окрестностям и зря утомляться. Ты ещё не окрепла.

Наоборот, я становилась крепче с каждым днем.

Машина поднималась на холм на том берегу реки, мы проезжали Кос, направляясь к Авейрону. Это был наш пятый день, проведенный вместе. Пятый и последний.

— Что будем делать? — он имен в виду не сегодняшний день, а ситуацию в целом. Он повторил это несколько раз.

— Не знаю.

Он рассказывал о своей жене, Сандрине. Они познакомились в Марселе и поженились очень молодыми, а почему поженились, он уже не помнил. Кажется, она настаивала, а он посчитал, что, наверное, пришло время обзаводиться семьей. Любил ли он ее? Не то чтобы очень. Он тогда и не знал, что такое любовь. Она ему нравилась. Она приводила его в ярость. Они очень привязались друг к другу. Это был, говорил он, довольно заурядный брак. Они редко бывали вместе. Он с самого начала, несмотря на её настоятельные просьбы, отказался бросить море. Лишенная близости, о которой мечтала, она направила всю энергию на то, чтобы открыть собственное дело. Теперь у неё два небольших престижных магазинчика в Париже, где продаются отборные итальянские ткани, непомерно дорогие лампы и objects d'art. Он считал её увлечение модой столь же непостижимым, каким она считала его увлечение звездами и океанским простором. Оба они оказались не такими, какими представлялись друг другу. Тем не менее, в редкие минуты близости они проявляли нежность и заботу. Общались по телефону почти каждый день, будто этими звонками залечивали раны, которые неумышленно нанесли друг другу. Они открыли для себя, говорил он, что доброта — это более чем равноценная замена любви, настолько равноценная, что ощущается практически как настоящая любовь. Иногда ему казалось, что доброе отношение даже лучше любви.

— А у нас — настоящая? — спросил он.

— Не знаю, — сказала я. Подобные вопросы я оставила на его усмотрение. Я считала, что человеку, который может вести корабль, ориентируясь по звездам, намного легче найти выход из любых обстоятельств, чем человеку, не обученному водить ровным счетом ничего.

Мы сидели в кафе, держась за руки, переплетя ноги, и строили страстные, ошеломляющие планы. Завтра четверг. Днем он должен ехать в Марсель, чтобы вернуться на свой корабль. Я останусь в городе до субботы, потому что Ксавьер хочет сводить меня на праздник и ещё потому что мне нужно остаться с ним наедине, чтобы выложить всю правду. Утром следующего дня я сяду в поезд, идущий на юг. И буду ждать Гастона в Марселе. Я представляла, как стою на берегу и жду, когда же на горизонте появится корабль. Представляла, как в одиночестве бреду к отелю по кривым, убогим улочкам, как лежу на кровати, глядя на ослепительно белое средиземноморское полуденное солнце. Но эти мечты всегда носили качество фантазий, видений. Рядом с морем ничего не кажется реальным. Эти фантазии всегда сопровождались ощущением непостоянства, зыбкости. Море — подходящее место для непостоянных людей, стремящихся к переменам, но не для меня. Теперь не для меня. В этом нашем плане было что-то раздражающе нереальное. Я его видела как будто не в фокусе.

— Нам нужно время, — сказал он.

— Да, — сказала я, — время. — Мы крепко сжали руки, словно чувствуя, что необходимо в чем-то друг друга убедить.

Гастон осушил свой стакан.

— Пошли, — решительно сказал он.

Мы ехали на машине, пока не нашли дорогу в лес, и там легли на клочок травы, выжженной мертвенным взором солнца. Потом Гастон задремал, а я лежала на боку, смотрела на него, спящего, и пыталась быть честной. Страсть, вот что происходило с нами последние пять дней. Это я понимала. Не понимала я вот чего: было ли в этом нечто большее? Но чем сильнее я думала, тем бесполезнее казался мне сам вопрос. А нужно ли что-то большее? И так хорошо. Я наклонилась и поцеловала его. Он захлопал глазами от удивления. Я наблюдала, как он спросонья не сразу сообразил, что я — не Сандрина. Он улыбнулся. Взял мое лицо в ладони.

— Я люблю тебя, — сказал он. Но не думаю, что оба мы на самом деле в это верили. И все равно отражение, которое я увидела в его глазах, придало мне смелости. В любом случае, я была ему благодарна за то, что он подарил мне столько новых, на удивление материальных образов моего естества.

На обед мы опоздали. Мы сидели за столом друг против друга и чинно обсуждали засуху. Меня смешила абсурдность этой темы. Два часа назад мы целовались как сумасшедшие. Теперь я жую тертую свеклу и слушаю его рассуждения на тему засухи.

— Ну и над чем ты смеешься? — спросил дядя Ксавьер.

— Ни над чем, — ответила я.

— Смеешься без повода. Плачешь тоже без повода. Голова у тебя как решето, — перечислял он факты, свидетельствующие о моем неадекватном поведении. Я дважды заметила, как он смотрит на меня немного смущенно, словно уже не верит, что я это я. Он был необыкновенно молчалив. Может быть, подумала я, в конце концов, не так уж и страшно сказать правду. Больше всего я боялась признаться дяде Ксавьеру, что Крис мертва. Это необходимо было сделать до отъезда, причем сделать самой, глядя ему в лицо. Это был мой долг перед ним, причем долг не единственный. Но как же мне этого не хотелось делать! Я представляла, какой болью наполнятся его глаза, когда он увидит всю громаду моего предательства.

Потом дядя Ксавьер взял бутылку коньяку и увел Гастона в комнату, где обычно решались дела, связанные с фермой.

— Надо потолковать, — сказал он. — Есть дело. Пошли выпьем.

Франсуаза мыла посуду, а я вытирала.

— Я тебя уже несколько дней не видела, — смущенно сказала она. — Тебя все время нет.

Она обиделась, что я про неё забыла. Я извинилась.

— Может, съездим завтра в Фижеак, — предложила она.

— Только не завтра, — ответила я.

— М-м, может, тогда на следующей неделе? — робко спросила она.

Ей так хотелось взять меня в Фижеак. Я и забыла, что играю роль её очаровательной, разъезжающей по всему свету, удачливой кузины. Забыла, что значила для неё Крис.

— Я бы с удовольствием, — сказала я, — но в воскресенье я уезжаю.

— Вот как, — она быстро поправила очки, чтобы спрятать лицо за поднятой рукой.

— В воскресенье? — переспросила Селеста, которая принесла со стола тарелки и уловила последние слова. — Ты слышала, maman? Мари-Кристин говорит, что уезжает в воскресенье.

Tante Матильда, которая наверху утихомиривала разбуянившихся Ричарда и Бригама, закрыла за собой дверь кухни.

— В воскресенье? Что ж, очень жаль.

— Мне тоже жаль, — ответила я по всем нормам вежливости. — Но пора на работу.

— Ну да, разумеется, — сказала она. — Ты им звонила?

— Кому? — я не поняла, кого она имеет в виду.

— На работу. В свою кампанию.

— А-а, — я смутилась, но быстро взяла себя в руки. — Да, звонила, из города.

— Странно, что у тебя нет мобильника, — сказала Селеста.

— Почему, есть, — сказала я. — В Англии. Даже две штуки.

Меня уже тошнило от всей этой скучной, бессмысленной лжи.

Назавтра Гастон разбудил меня рано утром.

— Последний день, — сказал он, пока я одевалась, чтобы незаметно проскользнуть в свою комнату. — Нет, не последний, — сам себе возразил он. — Будут и другие. Сотни других.

И все равно мы невольно думали об этом как об окончательном приговоре, и это было невыносимо. Утро выдалось грустное, суетливое и бесполезное. Мне никак не удавалось побыть с ним. Он был уже далеко, уже вдыхал запах соли и ветра. Мы не могли придумать, что ещё сказать друг другу. Он принялся повторять все заново — планы, обещания, как будто благодаря этим повторам они будут звучать более реалистично. На меня напало оцепенение, когда в полдень он направился к нанятой машине со своими двумя чемоданами.

Проводить его вышла вся семья. Я поцеловала его в щеку, отстраненно, будто он мало знакомый мне человек, с которым я давно потеряла связь. Дядя Ксавьер крепко прижал его к груди и долго не отпускал, потом стал ворчать, что он из-за нас опоздает. Мы махали на прощание машине, но он сделал небрежный жест рукой и ни разу не оглянулся.

День раскалился. Я вернулась в дом, двигаясь с чрезвычайной осторожностью, словно боясь что-нибудь сломать. Пошла к себе в комнату и легла на кровать, уставясь в потолок, который изучила уже до мельчайших деталей. До чего я равнодушна, подумала я. Вот уже и лица его не помню. Сколько ни пыталась я восстановить его в памяти — а я не оставляла попыток — перед глазами у меня все время всплывал дядя Ксавьер. Потом я приняла ванну — от нечего делать, чтобы отвлечься. На всем лежал отпечаток пустоты, нереальности. Ванна, казалось, парила в открытом космосе. Пять дней сплошного безумия, всепоглощающей страсти подействовали на меня как заклятие, со мной происходило что-то странное. Я словно выздоравливала от долгой, изматывающей болезни, как будто я так долго болела, что позабыла, как что выглядит. Ноги дрожали, а голова была легкой, как после высокой температуры, когда все вокруг кажется странным и удивительно красивым. Я целую вечность пролежала в воде, разглядывая кусок блестящего бирюзового мыла. Я терла губкой одну и ту же коленку, снова и снова, потому что она была такой приятной, моя мочалка. Меня захватили очень странные, новые чувства. Я заботливо вытерла и присыпала пудрой свое тело. Я обращалась с ним ужасно бережно, потому что оно было живым в этом странном мире.

Проснулась я после десяти. Оставшееся утро я потратила на то, чтобы проститься с замком. Ходила вокруг, трогая стены, запоминая каждый камень и цвет, заучивая, цветы, пустившие корни в расщелинах, норки, где прячутся ящерицы. Я сделала полный обход по внешнему периметру. Прошла по всем тропкам и полянам. Бродила по комнатам, мысленно фотографируя их, будто мои веки — затворы фотоаппарата.

— Что ты делаешь? — спросил дядя Ксавьер. Я подпрыгнула. В банкетном зале с его гигантскими столами и двумя сводчатыми каминами стояла такая густая тень, что я его не заметила.

— Прощаюсь.

В сумраке он был настолько похож на Гастона, что некоторые мускулы моего тела дали о себе знать. А может, Гастон был так похож на дядю Ксавьера, и все было как раз наоборот? Может, я все это сделала, чтобы заменить одного другим, и это была чистой воды мысленная проекция?

Он фыркнул.

— В каком смысле «прощаешься»?

— Я уезжаю в воскресенье.

— Ну да, так ты же вернешься, — он не спрашивал, а утверждал. Вернешься же. И очень скоро.

Я молчала.

— И зачем тебе вообще ехать? — спросил он. — Не понимаю.

— Работа, — солгала я. — Жить-то мне надо.

— Ну и что? Живи здесь. Ты же можешь здесь жить.

— Нет, не могу.

Он пожал плечами.

— Если дело в деньгах… так это не вопрос, это ерунда — деньги.

— Не в деньгах.

Он долго молчал, потом сказал:

— Мне надо подоить коз.

Мы вместе шли по лугам.

— Мне здесь так нравится, — вырвалось у меня, когда я потеряла бдительность.

Я сидела на краю пустой кормушки и смотрела, как он работает.

— Вчера я принял решение, — сказал он.

— Какое?

Он покачал головой и оттолкнул подоенную козу.

— Да так, — сказал он, — неважно какое. Завтра угощаю тебя обедом.

— Это и есть решение, которое вы приняли?

Я смотрела, как он доит другую козу, как его руки, успокаивая, похлопывают её по костлявому крестцу. И тут мне в голову пришла шальная мысль. Она настолько меня поразила — нет, неверное слово — настолько расстроила, что, пробормотав извинение, я побежала в дом.

За обедом дядя Ксавьер снова был самим собой. Он болтал, смеялся, то и дело подливал мне вина, пока я не потеряла счет выпитому, рассказывал непристойные и, скорее всего, вымышленные историйки о праздничном комитете, членом которого он был. У меня кружилась голова от вина, грусти и оттого, что я так много смеялась. От смеха у меня по щекам текли слезы, и вот-вот грозили перейти в нечто более отчаянное и неконтролируемое.

— Простите, — сказала я. — Я слишком много выпила.

Дядя Ксавьер взял мою руку, но тут же отпустил.

— Ты устала, — сказал он. — Тебе надо поспать.

Я извинилась и поднялась к себе, не дожидаясь, пока подадут сыр. Tante Матильда, должно быть, ушла за мной следом, потому что когда я выглянула из комнаты, собравшись в ванную, она стояла на лестничной площадке.

— Какая-то ты сегодня бледная, — сказала она. — У тебя ничего не болит?

Полагаю, она имела в виду последствия аварии.

— Немного ноги ноют, — сказала я.

— Ты что-нибудь принимала?

Я сказала, что в больнице мне дали обезболивающих таблеток, но я уже их все съела.

— Пойдем, заглянем ко мне на минутку, — сказала она. — У меня есть анальгин.

Я пошла за ней по коридору в её спальню, не потому что мне нужны были обезболивающие, а из чистого любопытства. Я почти не обращала на неё внимания с тех пор, как мы поговорили на лестнице в конце моего самого счастливого дня в жизни. Мне казалось, я должна избегать её, разговаривать с ней с уважительной сдержанностью. Честно говоря, я её слегка побаивалась. В ней не было ни капли того тепла, которое переполняло её младших братьев. Было одинаково легко бояться её и в то же время отталкивать, потому что она редко бывала поблизости. Из этой комнаты, где она проводила почти весь день, она вела не только домашние дела, но и практически весь туристический бизнес. Мне было очень интересно посмотреть, как там внутри. Я представляла себе толстую паутину, из центра которой она следит за всеми всевидящим оком. А оказалось, это светлая, бело-золотая комната с обитыми парчой креслами и огромным столом, а по соседству, за двойными дверями, спальня.

— Входи, — сказала она. — Садись.

Я села на маленький позолоченный стул. Очень неудобный.

— Полагаю, я должна перед тобой извиниться, — сказала она, роясь в ящике стола, видимо, в поисках анальгина. — Ты уезжаешь в воскресенье, а мы так толком и не поговорили.

— Боюсь, это я виновата, — вежливо ответила я. — Я нечасто бывала дома.

Она бросила поиски. Возможно, это был всего лишь предлог, и никакого анальгина у неё не водилось. Она уселась за стол, как будто это было официальное интервью.

— Итак? — спросила она.

Мне явно предлагалось сделать некое заявление, но я не поняла, какое, и улыбнулась.

— По-моему, ты сегодня немного расстроена? — напомнила она.

— Да нет, с чего бы, — соврала я.

Она разгладила воображаемые складки на черной юбке.

— Конечно, ты будешь скучать по Гастону. — Это что, критика? — Тебе ведь нравились ваши прогулки.

— Очень нравились, — сказала я.

— Мы тебя в последнее время почти не видели.

Все верно, критика.

— Я как-то не подумала, что отнимаю у него все время, — извинилась я.

— Ох, милая моя, ему наверняка было хорошо.

А это что ещё значит?

— А нынче утром, — говорила она, — я стояла у окна и видела, как ты ходишь тут повсюду, и думала: интересно, Мари-Кристин так беспокоится из-за отъезда Гастона, и ей просто скучновато здесь, или есть какая-то другая причина?

Я размышляла, что бы такого ответить, и главное, в чем, собственно, скрытый смысл этого вопроса, но тут в дверь постучали.

— Войдите, — сказала Tante Матильда.

Это была Франсуаза. Она извинилась и сказала, что внизу ждут полицейские, хотят поговорить с Мари-Кристин.

Tante Матильда внимательно посмотрела на меня.

— Ты как себя чувствуешь, в состоянии встречаться с полицией?

— А что им нужно? — спросила я.

Франсуаза покачала головой.

— Они не сказали.

Я обнаружила, что вытягиваю нитку из ручки парчового кресла.

— Скажи им, что Мари-Кристин очень устала, но скоро спустится, сказала Tante Матильда.

Я пыталась усмирить резкую боль в животе, из-за которой было трудно дышать. И тем не менее, мне хватило сил, чтобы восхититься выдержкой Tante Матильды. Вот как это делается, подумала я.

Франсуаза ушла.

— Полагаю, это имеет отношение к несчастному случаю, — сказала Tante Матильда, доставая из ящика стола пяльцы с вышиванием. — Надеюсь, тебя не обвинят в опасном вождении.

Только бы они все не испортили. Что бы ни случилось, мне необходимо самой сказать дяде Ксавьеру правду. Я не хотела, чтобы что-то омрачило завтрашний день, последний день его любви ко мне.

Он поднялся по лестнице вместе с ними, чтобы показать дорогу.

— Она не вполне здорова, — говорил он. — Не вздумайте её расстраивать.

Они отвечали вежливо, но с прохладцей. Я представила картину: он вертится у них вокруг ног, как разъяренный терьер, норовя цапнуть за лодыжку. Они закрыли дверь перед его носом.

Это снова был Пейрол и его миниатюрный дружок.

Tante Матильда продолжала тихо вышивать. Они с Пейролом обменялись несколькими быстрыми фразами по-французски. Ее племянницу мучают боли, сказала она, и если они не возражают, она хотела бы остаться в комнате на тот случай, если мне понадобится её помощь. Пейрол согласился. И извинился за то, что вынужден нас побеспокоить.

— Садитесь, месье, — Tante Матильда указала на пару твердых стульев у окна, но они отклонили предложение. Они не отнимут у нас много времени, сказали они, им нужно только вернуть мне паспорт.

— Спасибо, — сказала я, забирая паспорт. И бросила быстрый взгляд на Tante Матильду, пытаясь понять, уловила ли она важность происходящего. Ведь я собиралась ехать в Англию без паспорта. Она уловила.

— Вы очень вовремя, месье, — заметила она, считая стежки на вышивании. — Моя племянница собралась завтра уезжать.

— Меня ждет работа, — сказала я, оправдываясь, можно подумать, это требовало объяснений.

— Не могли бы вы вот здесь расписаться… — Пейрол протянул мне листок бумаги, похожий на какой-то рецепт. Я не стала его читать. Притворилась, что читаю, а сама лихорадочно соображала: какова же настоящая цель их визита. Было что-то не то в том, как они стояли, как смотрели на меня, мне это очень не нравилось. Может, возврат паспорта — всего лишь уловка, чтобы выманить у меня подпись. Или они хотели вынудить меня бежать, чтобы потом проследить за мной. В любом случае, я ничего не могла поделать. Я расписалась. Я рассчитывала, что к тому времени, как они сравнят мою подпись с образцом, явно полученным из Англии, и решат, что между ними нет ни малейшего сходства, я буду в Марселе, и дядя Ксавьер уже узнает правду. Если они протянут с этим ещё двадцать четыре часа, мне будет уже неважно, к какому заключению они придут.

— Спасибо, мадмуазель, — сказал Пейрол. Он даже не взглянул на подписанный листок. Он был слишком умен для этого. Сложил его и сунул в карман. — Да, и ещё одно, — небрежно добавил он. — Вы часто навещаете своих родственников во Франции?

— Нет, — сказала я.

— Когда вы были здесь в последний раз?

Не было смысла врать.

— Много лет назад. Мне тогда было восемь.

Я заметила мимолетное, почти неуловимое выражения удовлетворения в лице коротышки.

— Восемь лет, — произнес Пейрол. И обернулся к Tante Матильде. — Это очень давно. Ваша племянница, должно быть, сильно изменилась с тех пор.

Tante Матильда подняла глаза от вышивания и улыбнулась.

— До неузнаваемости, — сказала она.

Я ждала следующего вопроса. И старалась не выдать волнения.

— Впрочем, — добавила Tante Матильда, — были редкие визиты и с нашей стороны. — Пейрол заинтересовался. — Мой брат Гастон — боюсь, вы как раз с ним разминулись, он вчера уехал — мой брат Гастон довольно регулярно навещал Мари-Кристин. В Лондоне.

Пейрол и коротышка обменялись взглядами.

— А давно вы видели месье Масбу? — спросил меня Пейрол.

— Капитана Масбу, — поправила Tante Матильда.

— Вы имеете в виду, в Англии? — спросила я. — Примерно год назад.

Tante Матильда ловко продела иглу сквозь туго натянутую ткань. — Они вместе обедали. Забавно, на днях они как раз об этом вспоминали.

— И эти встречи были регулярными? — спросил Пейрол.

— Да, пока мой дядя работал водителем грузовика, — сказала я.

Последовала пауза. Коротышка смотрел под ноги. Пейрол пробежал по губам языком.

— Мадмуазель, — внезапно сказал он, — вы знаете человека по имени Мэлколм Хейвард?

Я как следует подумала, прежде чем ответить. Видимо, он имел в виду Мэла. Сеть быстро затягивалась. Кажется, у них было всего две версии. Или я Крис Масбу, и тогда меня следует арестовать за темные делишки, которые проворачивали Крис с Мэлом, — или я Маргарет Дэвисон, и в этом случае они меня арестуют за мошенничество: подделка подписи Крис в целях получить её деньги. Что ещё хуже, они свяжутся с Тони. Единственное, что было мне на руку — это что они пока колебались, по какому пути действовать. Я видела, что они приехали с подозрением, что я не Крис, но эта версия с грохотом провалилась благодаря уверениям Tante Матильды. Но мне-то было без разницы: в любом случае меня арестуют за то, что я выдаю себя за другого человека.

— Да, — сказала я. — Да, я его знаю.

— Спасибо, мадмуазель, — сказал Пейрол. Потом обернулся к Tante Матильде и спросил по-французски, нельзя ли с ней переговорить наедине.

Я поднялась, чтобы выйти, но Tante Матильда жестом велела мне остаться.

— Давайте я провожу вас до дверей, — сказала она. — А поговорить мы можем по дороге.

Они были очень вежливы. Пожелали мне спокойной ночи. Выразили надежду, что я скоро поправлюсь. Сказали, что свяжутся со мной. Пейрол записал для меня свой телефон «на случай, если я что-нибудь вспомню и захочу ему рассказать».

Когда они ушли, я принялась мерить шагами комнату, прокручивая в голове весь разговор. Чем больше я думала, тем больше осознавала, насколько тонко Tante Матильда отмела подозрения, что я не её племянница. Но сбило меня с толку другое: как быстро она поняла, что я не её племянница! Осознав это, я отважно села в её кресло. Взяла в руки её вышивание. Поглядела на стопки брошюр, накладных и счетов. Ящик, в котором она копалась, остался незапертым. В приступе любопытства я открыла его. Там было полно всяких скрепок для бумаги, конвертов и наклеек с адресами. В углу какие-то пакеты из фольги с таблетками от желудочного расстройства. Я закрыла этот ящик и потянула за ручку второй сверху, до отказа забитый пачками старых писем, перевязанных резинкой, с марками разных городов. На глаза мне попалась английская марка. На верхнем конверте довольно худосочной стопки — не более дюжины писем — было написано карандашом «Мари-Кристин». Уже не контролируя себя, я сняла резинку и открыла верхний конверт. Внутри был единственный листок, сложенный пополам. Почерк был крупный, по-детски кособокий. По-французски, на школьном уровне языка, Крис благодарила Tante Матильду за шарфик, полеченный в день рождения. Я быстро сунула записку обратно в конверт и открыла другой.

— Ma shere Tante, — прочитала я. Почерк был уже взрослый. Она извинялась за невозможность принять приглашение и приехать этим летом в Фижеак из-за «загруженности работой», и т. д, и т. п. Написано было четыре года назад.

Я быстро проглядела остальные конверты, думала, может, найду более позднее письмо. В середине связки отдельно лежала фотография, прикрепленная скрепкой к газетной вырезке. Фотография Гастона и Крис. Они стояли на какой-то площади, вроде Трафальгарской, на заднем плане было полно народу и голубей. На обороте было написано: «Avec Oncle Gaston — le cirque touristique, 1990». Я снова перевернула её. И была поражена, насколько Ксавьер похож на Гастона. Но важно другое. Главное — Крис. Невысокая, худощавая, тонкокостная, она смотрела на меня, улыбаясь широкой улыбкой Масбу. Ее запросто можно было принять за Селесту. Запросто. Да они почти двойняшки! Но перепутать её со мной было невозможно.

Я поняла, что жестоко обманулась. Tante Матильда с самого начала знала, что я не Мари-Кристин. Доказательством служил этот снимок. И ещё более странным было то, с каким спокойствием она уверяла полицейских в обратном. Как зачарованная, я озадаченно смотрела на фотографию. Потом отцепила её от статьи из газеты. И увидела свое старое фото с паспорта, расплывчатое, плохо отпечатанное. Под ним по-французски было несколько кратких строк о Маргарет Дэвисон, «une femme Anglaise qui est disparue», «Presumee morte», и т. д. Я торопливо скрепила фото и вырезку, надела на письма резинку и сунула их в ящик.

У себя в комнате я сидела за туалетным столиком, расчесывала волосы и глядела на бледное отражение, которое, возможно, было моим лицом. Я ждала, что с минуты на минуту войдет Tante Матильда и скажет что-нибудь разоблачительное. Я хотела подготовить для неё ответ, правдивый ответ.

Стемнело. По трубам побежала вода. Я услышала, как Tante Матильда крикнула кому-то «Bonne nuit», но у меня она так и не появилась. Я твердила себе, что у неё нет никаких разумных причин приходить. Она не знает, что я видела фотографию и вырезку, так что каким бы не был мой статус-кво, — а он, оказывается, очень далек от того, что я навоображала, мое открытие ни в коей мере его не меняло.

Мне не спалось. Бросив безуспешные попытки, я встала и принялась собираться. Я не взяла ничего из вещей Крис кроме полюбившегося мне халата с пятнышком, джинсов, рубашки и (по причинам, носящим сентиментальный характер) зеленого шелкового платья, — все эти вещи я считала подарком Крис. Кроме них я забрала только то, что покупала сама. В Марселе я найду все, что мне понадобится, и недорого. Я упаковала и снова вынула эти несколько вещей. Потом снова упаковала. Потом вытащила, встряхнула их и снова уложила, потом переложила в другом порядке, и так без конца, лишь бы не думать, лишь бы заглушить тупую боль от необходимости окончательного и безвозвратного отъезда.

 

НАЧАЛО

Когда я спустилась завтракать, в кухне никого не было. Я варила кофе, и тут появилась Франсуаза.

— Ты что, только встала? — спросила она.

— Плохо спала, — ответила я, взглянув на часы. Было начало одиннадцатого.

— Я уже в банк съездила, — она выгружала на стол покупки. — А про тебя там спрашивали.

— Про меня?

Она кивнула.

— В банке? Когда?

— Вчера, или сегодня утром. Не помню.

— Полиция?

Она подняла на меня взгляд, выражавший глуповатое удивление.

— С какой стати полицейским спрашивать о тебе в банке?

Что ж, не полиция, так Мэл, одно из двух.

— И что обо мне спрашивали?

Она пожала плечами.

— Кассир только сказал, что человек задавал о тебе вопросы. Высокий человек.

Значит, скорее всего, Пейрол. Хотя, может, и Мэл: он тоже высокий.

— В очках, — добавила она.

— В очках? — Высокий и в очках — кто бы это? — В темных очках, может?

— Он не уточнил. Просто в очках.

— И что он хотел знать, этот человек?

Она покрутила головой.

— Кассир сказал только, что о тебе спрашивали, и все.

Странно. Очень странно. Я приняла решение.

— Франсуаза, ты не знаешь, где твоя мама?

— А в комнате её нет?

— Да, может быть, — сказала я, хотя знала, что нет, потому что уже стучала. — Мне надо с ней поговорить.

Но это пришлось отложить. У дяди Ксавьера на одиннадцать было назначено заседание праздничного комитета. Если я не возражаю, сказал он, я могу немного подождать, и после этого мы отправимся обедать. Я не возражала. По шкале ценностей обед с дядей Ксавьером был намного важнее таких побочных обстоятельств, как затягивающаяся сеть полиции или загадочное соучастие в моих преступлениях Tante Матильды, важнее даже некоего неизвестного, интересовавшегося мною в банке. Все это могло подождать. В этот последний день дядя Ксавьер имел приоритет. Мне хотелось, чтобы сегодня ему было хорошо. Я залезла в машину и вытянула ноги под приборной доской.

— Не передумала? — спросил он, закладывая такой крутой вираж прямо перед утесом, что я зажмурилась. — Твое намерение завтра уезжать все ещё в силе?

— Это необходимо, — сказала я.

Он покачал головой. Дорога шла под откос.

— Чего хотели полицейские? — спросил он.

— Разве Tante Матильда не объяснила? — полюбопытствовала я.

— Сказала, что тебе вернули паспорт.

— Ну да, — мне было интересно услышать её версию события — что она ему рассказала, о чем умолчала. — Вернули.

Его насмешила моя глупая непрактичность.

— Ну, хорошо, тогда объясни мне, каким образом ты собиралась добираться до Англии без паспорта?

— Ай, — беспечно бросила я, — заехала бы по пути да забрала его. Они мне просто время сэкономили.

— И чего им приспичило так спешить, — проворчал он. Впереди на дороге показался трактор. Дядя Ксавьер резко затормозил и придержал меня рукой, чтобы я не врезалась в стекло. По некоторым причинам я бы предпочла, чтобы он обе руки держал на руле. И отвернулась, глядя в окно, на скалы вдоль дороги, чтобы он не видел моего лица.

Городок был увешен флагами. Для них через улицы были протянуты веревки — от водосточных труб к балконам. Деревья украшала иллюминация. Пока дядя Ксавьер заседал, я наблюдала за рабочими, сооружавшими танцплощадку на площади (в сквере?). Электрик подсоединял усилитель к сети и проверял уровень звука. Начали прибывать машины с прикрепленными на крышах гоночными велосипедами. Когда дядя Ксавьер и остальные члены комитета покинули сумрачную комнатушку позади кафе, — там проходило их заседание с выпивкой и закусками, — обсуждение вопроса, где хранить фейерверки, приготовленные для праздника, было в самом разгаре. Дядя Ксавьер подхватил меня под локоть и потащил через площадь.

— Пусть сами решают, — сказал он. — С меня довольно.

Мы снова направились к Отелю(ь) де Фалэс и сели за тот же столик. Может, дядя Ксавьер испытывал какую-то сентиментальную привязанность именно к этому месту, а может, просто всегда здесь сидел.

Так о чем же мы беседовали во время нашего последнего обеда? Не помню. Меня мучило только одно: что начиная с завтрашнего дня я больше его не увижу.

Помню, он много смеялся, как будто я говорила что-то невероятно смешное или умное, чего в принципе быть не могло, я никогда не была в этом сильна, хотя мне нравилось, что он всем своим видом пытался уверить меня в обратном. Он заставил меня съесть десерт.

— Давай, давай, — настаивал он. — Тебе же нравится сладкое. Выбирай. Ну, что ты будешь?

В конце концов, я сдалась и взяла mousse aux prunes, потому что не хотела, чтобы этот обед закончился. Я ела его очень медленно. Отламывала по чуть-чуть и долго держала на кончике ложки, ощущая, как тают последние минуты моего бытия в роли его обожаемой Мари-Крестин, которую так неразумно балует дядюшка. Завтра он будет меня презирать. Завтра он узнает, как незаслуженно я пользовалась его любовью. Завтра я начну все с начала, как чистый лист бумаги, не ведающий пока, какую историю в него впишут.

Он заказал кофе. По негласному взаимному договору мы оба дожидались, пока он остынет, а потом пили потихоньку, словно он ещё слишком горячий.

— Может, ещё по чашечке? — спросила я в отчаянии, но нам так и не удалось его заказать. Член комитета поспешно вошел в зал с мегафоном в руке. Им срочно понадобился дядя Ксавьер. Вот-вот начнется велогонка.

Народу на площади было видимо-невидимо. Дети облепили центральный фонтан и ограды. Велосипедисты в изящных красно-зеленых костюмах заполонили площадь, как стая птиц. Человек с мегафоном сунул мне стартовый пистолет.

— Мне? — пораженно сказала я.

— Конечно, тебе, — сказал дядя Ксавьер. — Кому ж ещё объявлять старт? — Он выхватил мегафон из рук молодого человека и провозгласил на весь город: — Моя племянница Мари-Кристин. — Раздались одобряющие аплодисменты. Я помахала рукой и улыбнулась, словно всю жизнь только и делала, что давала залп из стартового пистолета. Я нацелила его в небо и выстрелила. Велосипедисты сорвались с места, как стайка испуганных скворцов.

К вечеру, после того, как я вручила награды победителям гонки, и уже вовсю шло соревнование по игре в боулинг, и толпа так заполонила городок, что негде было яблоку упасть, Франсуаза тронула меня за рукав.

— Мы едем на часок домой. Переодеться, — сказала она.

Я и не знала, что она тоже здесь. Весь день мы не виделись.

— Во что переодеться? — не поняла я.

— Для танцев.

— А джинсы не подойдут?

— Нельзя же на танцы идти в джинсах.

Мне не хотелось бросать дядю Ксавьера, но напоследок нужно было уделить внимание Франсуазе.

Ксавьер стоял у края площадки, где разыгрывался финал в боулинг болел, подбадривал и давал советы. Прямо слезы на глаза наворачивались, когда я на него смотрела.

— Я съезжу домой вместе со всеми, — сказала я, — переодеться.

— Зачем тебе переодеваться?

— Чтобы быть красивой.

Он расхохотался.

— Но чтоб одна нога здесь, другая там, — велел он.

Я сидела позади Селесты, которая вела «Ситроен». Tante Матильда расположилась на переднем сиденье. Я рассчитывала, как только попадем домой, выкроить минутку, чтобы поговорить с ней наедине, но Селеста, которой наскучили провинциальные развлечения, раздраженно ворчала.

— Не понимаю, почему бы не продать поместье, — жаловалась она. Покупателей-то хоть отбавляй. Купили бы небольшую виллу с бассейном неподалеку от Парижа.

— Если хочешь в Париж, Селеста, — сказала Tante Матильда, — то тебя ведь никто не держит силком, поступай как душе угодно.

— И на что мне жить? — взорвалась Селеста. — Какую работу я найду, когда у меня на руках трое детей?

Я прикусила язычок.

— Меня уже от всего тошнит, — ныла она. — Даже не представляете, как мне это надоело. Мари-Кристин — единственная из вас, кто знает, что значит быть заживо похороненной в этой конюшне, когда привык к большим городам, к столичной жизни.

Я сильно сомневалась, что жизнь в Бирчвуд-роуд в Хэнли можно сравнить со столичной, посему промолчала.

— А мне показалось, Мари-Кристин было сегодня весело, — возразила Tante Матильда.

— Точно, — сказала я.

— Да, но только потому, что она у нас была звездой, — бормотала Селеста, будто меня здесь не было. — Вечно она в центре внимания. Дядя Ксавьер хвастается ею направо и налево. Она-то всегда поступает правильно, так ведь? — она повысила голос. — Не обижайся, Мари-Кристин, но это правда.

— Да я не обижаюсь, что ты, — меня удивило, как, оказывается, сильно её это задевало. — Только тебе все это кажется. Просто мне… мне, наверное, просто нравятся провинциальные городки.

Она фыркнула.

— Козье дерьмо и свинопасы, — с горечью сказала она. — Да ты шутишь! А мне это до смерти надоело. Торчишь тут, дохнешь от безделья, поговорить не с кем, да и не о чем. Как в могиле.

Она хныкала всю дорогу, а когда доехали до дому, потащилась за Tante Матильдой в её комнату, и продолжала уже там. Суть её жалоб сводилась к тому, что жизнь её утекает сквозь пальцы, так почему же никто ничего по этому поводу не делает? Почему никто не спешит её спасать? Мы с Франсуазой молча отправились ко мне в комнату. В порыве великодушия я предложила ей взять вещи Крис, которые не брала с собой.

— Можешь оставить их себе, — сказала я так, будто для меня было привычным делом ни с того ни с сего бросать одежду и обновлять весь гардероб. — И вот это попробуй, — я достала из ящика обувь Крис. Все оказалось ей точнехонько по ноге. Франсуаза прыгала и щебетала от радости, прижимая к груди юбки и скидывая одну пару туфель, чтобы примерить другую.

Я надела зеленое платье с разрезами по бокам. Ничего другого у меня не осталось. Селеста мрачно ждала нас в холле. У Tante Матильды, сказала она, разболелась голова, и она решила не ходить на танцы и остаться дома с детьми. Видно, нытье Селесты её добило.

— А ты, я вижу, идешь, — сказала я.

— Ну, танцы-то все-таки будут повеселей велогонки и соревнований в боулинг, — огрызнулась она. — И уж куда интереснее, чем здесь торчать.

Когда мы вернулись в город, солнце уже немного поумерило свой пыл. Заиграли музыканты. Три-четыре маленьких девочки прыгали на помосте. Люди сидели в кафе, вокруг фонтана, и просто вдоль стен, как будто не могли начать без сигнала. На площадь с помпой въехали несколько велосипедистов и поставили под деревья свои черные, по форме напоминающие осу, велосипеды. С их появлением публика немного оживилась. Я отправилась на поиски дяди Ксавьера. Он сидел со стаканом на улице: из кафе отеля вынесли стулья. И поймал меня за руку.

— Потанцуешь со мной? — спросил он.

— Конечно. Когда танцы начнутся.

Он налил мне вина, и мы задумались каждый о своем.

Когда солнце село, и наступили сумерки, я вспомнила зимние закаты в Англии, голые черные деревьях на фоне оранжевого неба.

— О чем думаешь? — спросил дядя Ксавьер.

Но в этот момент включили праздничные огни, и мир сузился до освещенной фонарями площадки. За деревьями, сверкающими иллюминацией, за нежным свечением окон верхних этажей окружавших площадь домов стеной стояла непроницаемая тьма.

Этот свет, наверное, и был тем знаком, которого все ждали. К танцплощадке потянулись пары. Певец с аккордеоном на груди произнес несколько слов приветствия, прижав губы к микрофону. Никто не понял, что он там говорил. Искаженный голос с треском вырывался из динамиков, подвешенных на стенах вокруг площади. Велосипедисты и парни с окрестных ферм окружили помост, как ярмарочный фургон с товарами.

— Пошли, — сказал дядя Ксавьер. — Мы должны показать им, как это делается.

Он взял меня под локоть и вытащил на танцплощадку.

— Должна вас предупредить, — сказала я, — что танцевать я не умею.

— Я тебя научу, — ответил он, но вдруг подмостки затопила такая плотная толпа, что мы едва могли шевельнуться. Дядя Ксавьер так крепко держал меня, словно боялся, что иначе я развалюсь на кусочки. Я была на полголовы выше него, но от него веяло такой надежностью, он так крепко обнимал меня, что я чувствовала себя в полной безопасности.

— Вот бы это длилось целую вечность, — по-детски шепнула я ему на ухо. Я чуяла запах его кожи и резкий дух животных, исходящий от его волос.

— Что? — переспросил он. Но грохот из динамиков свел на нет наши попытки поговорить. Франсуаза танцевала с парнем из Мас Пикота, с овечьей фермы. За ней мой взгляд выхватил ещё одну знакомую фигуру, стоявшую среди велосипедистов и зрителей вокруг площадки. Дядя Ксавьер его тоже заметил. Я почувствовала, как напряглась его рука, лежащая у меня на пояснице.

— Этот твой знакомый ещё здесь. Чего он хочет?

— Не знаю, — солгала я.

Дядя Ксавьер зашептал мне в ухо:

— Это правда, что тебя в Англии ждут дела, или ты снова от него бежишь?

— Да мне до него дела нет.

— Тогда почему он все время на тебя глазеет?

Музыка прекратилась. Дядя Ксавьер взял меня за руку и попытался протиснуться к другому краю площадки. Певец поднял аккордеон и заиграл какую-то сентиментальную французскую песенку. Я старалась не прислушиваться к словам. Боялась зареветь.

Справа раздался победный клич:

— Гляди, кого я нашла! — у Селесты волшебным образом исправилось настроение. Обе руки её томно покоились на плечах Мэла. Дядя Ксавьер сильнее сжал мне локоть.

— Прекрасно выглядишь, Крис, — сказал Мэл.

Танцуя, Селеста практиковала на нем свой фокус с прищуренным взглядом.

— Мэл мне рассказывает про тебя такие интересные вещи, Мари-Кристин, сказала она.

Дядя Ксавьер ринулся к другому краю площадки, толкая меня перед собой и предоставив мне получать тычки и возмущенные взгляды потревоженных нами парочек.

— Я принесу тебе выпить, — мрачно сказал он. — Как ты только умудрилась связаться с таким мужиком! Неужели у тебя совсем нет вкуса?

— Да ерунда это, — сказала я. — Не волнуйтесь. Я на него не обращаю внимания.

— Тогда почему ты от него бежишь?

— Раньше обращала, — сказала я. — А теперь нет. Все.

Он фыркнул.

— Тебе нравятся красавчики? Нравятся слабые, красивые мальчишки с алчным взглядом? Посмотри на Селесту. — Он был в ярости, не мог выбросить его из головы. Мы наблюдали, как Селеста применяет к нему технику утонченного соблазнения. — Только погляди, что творит, — с отвращением говорил дядя Ксавьер. — Зачем это ей?

— Она думает, что в один прекрасный миг он обернется принцем, объяснила я.

— Принцем! — он поперхнулся пивом. — Она что, слепая? Он же мерзкий червяк!

Потом дядю Ксавьера призвали исполнить свой долг: как член праздничного комитета и proprietaire Фижеака он должен был танцевать с самыми досточтимыми леди городка. Я стояла у танцплощадки, потягивая пиво, и вдруг чья-то рука фамильярно скользнула по моей ягодице и бедру. Я отпрянула, толкнув велосипедиста в кожаной куртке.

— Какого черта…? — возмутилась я.

— Да брось, Крис, — сказал Мэл. — Давай без глупостей. Мы же с тобой столько лет были любовниками, — у меня было такое неописуемое выражение лица, что он расхохотался. — Я как раз поведал о наших отношениях твоей мерзкой кузине. — Рука его снова оказалась у меня на ягодице. — Так пусть это выглядит правдоподобно.

Я попыталась его оттолкнуть, но он был настроен решительно и обнял меня за талию.

— Потанцуем?

— Нет, спасибо.

Он сжал меня крепче.

— Один танец, — сказал он. — Давай, не упрямься. Как в старые времена. Или мне придется рассказать кое-какую правду твоему одурманенному козопасу.

Я позволила ему затащить меня на помост.

— Оставь меня в покое, Мэл, — сказала я. — Нас ничто не связывает.

— Ну, это зависит от того, кто ты такая, правда? Если хочешь быть Крис, ты не можешь просто уйти от меня после восьми лет и ожидать, что я не стану как-то сопротивляться. С другой стороны, если хочешь быть маленькой домохозяйкой где-нибудь на севере, то ради бога. Только в этом случае ты затеяла очень умную игру, и я хочу в ней поучаствовать.

Я спиной чувствовала взгляд дяди Ксавьера.

— Для начала, — говорил Мэл, — можешь сказать, что у вас вчера делали копы.

— Откуда тебе это известно? — я была поражена.

— Я с тебя глаз не спускаю, Крис. В курсе всего, что касается твоей особы.

— Что ж, в таком случае тебе должно быть известно, зачем они приезжали, правда? — холодно заметила я. Музыка кончилась. Отличный шанс сбежать отсюда. — Извини.

Он поймал меня за руку и сжал так, что кость пронзила боль. Меня мгновенно приковало к месту.

— Не играй со мной в игры, — сказал он.

— Ладно, они приезжали, чтобы вернуть паспорт, — сказала я. — Паспорт Крис. Вот и все. И, между прочим, тобой интересовались.

Он напрягся.

— Что они сказали?

— Спрашивали, знаю ли я тебя. Я сказала — да.

Он что-то буркнул, но группа заиграла громкую, прыгучую песенку в стиле рока, и я его не расслышала. Руку он так и не отпустил.

— Пошли, — крикнул он сквозь грохот. — Пойдем куда-нибудь, где потише.

Я пыталась вырваться.

— Не хочу я никуда уходить. Мне нечего тебе сказать.

Игнорируя мои возражения, он потащил меня прочь от танцплощадки.

Под деревьями возле фонтана, рядом с группкой шумных подростков, я вдруг мельком заметила человека, высокого человека в очках, чье лицо показалось мне ужасно знакомым, настолько знакомым, что от неожиданности я даже не сразу сообразила, где я его видела. Нет, я ошиблась. Это не он. Это все иллюминация, игра света. Сердце ухнуло вниз. Он смотрел на танцплощадку, этот человек. Он меня не видел.

— Пошли, — сказала я Мэлу. — Быстро. Где твоя машина?

Мы резко поменялись ролями. Он все ещё сжимал мне руку, но теперь тянула его я.

— Ну куда ты? — заныл он, проталкиваясь за мной сквозь толпу.

— Где твоя машина?

— Вон там, — он кивнул на гостиницу.

Я побежала, таща его на буксире. Дядя Ксавьер наверняка все это видел. Селеста точно видела. Мы проскочили мимо нее, и она обиженно поджала губы.

— Давай! — рявкнула я. — Живей.

Он отпер машину биппером сигнализации. Я рухнула на переднее сиденье.

— Поезжай, — сказала я.

— Куда?

— Куда угодно.

Народу было море, мы с трудом выехали из города. Я скорчилась на сиденье под приборной доской.

— Это что, новая игра? Какого черта? — спросил он.

— Там кое-кто, кого я не хочу видеть. Быстрее.

Он рассмеялся.

— Ну ты прямо хлопушка с сюрпризом, — сказал он. — Кое-кто это кто?

Меня трясло.

— Не твое дело, — сказала я.

Я велела себе успокоиться. Успокойся, сказала я. Напомнила себе, что меня теперь не так-то легко узнать с первого взгляда, тем более в толчее, да при таком освещении, да в тени. Я теперь худая, говорила я, худая, в шрамах и очень загорелая, и волосы у меня длинные, выгоревшие на солнце, и совсем другая прическа, и платье с тугим поясом и разрезами. Если держаться подальше от площади, сказала я себе, пока не придет время ехать домой, то все будет в порядке. Завтра я уеду. С завтрашнего дня проследить за мной будет невозможно.

Я сделала глубокий вдох и выдох. Дрожь почти унялась. Я села нормально. Когда мы отъехали от города, нас накрыла тьма. Бедный старина Тони, подумала я, следит за человеком, которого больше не существует. Я не представляла, как он меня выследил. И ещё более необъяснимо — почему он вообще это сделал. У меня вырвался саркастический смешок. Сеть почти сомкнулась над моей головой. Мэл следит за Крис, Тони — за Маргарет, полиция пока не знает, за кем следит, но чтобы это выяснить, много времени им не потребуется.

— Что смешного? — спросил Мэл.

Ничего. Ничего смешного. Мэл и высокий человек в тени, немного похожий на Тони, загубили мне последний вечер с дядей Ксавьером.

Минут двадцать мы ехали в молчании, пока не приблизились к Кусу. Мэл свернул в лес. Нас обступили деревья, тонкие и янтарные в свете фар.

— Так, — сказал он, останавливая машину. — Давай поговорим о полиции. Чего они хотели?

— Я тебе уже рассказала.

— Да, рассказала, как же, только я тебе почему-то не верю. Думаю, дело не только в паспорте.

Я сжала губы и ничего не ответила.

— Так что, если у тебя есть какие-то планы, — сказал он, — например, если ты в ближайшем будущем собираешься снова драпануть, то забудь об этом. Потому что я буду следовать за тобой по пятам, леди. Ты от меня никогда не избавишься.

Он выключил фары. Небо впереди все равно излучало странное янтарное свечение. Я думала, это огни города, но потом поняла, что город-то остался позади. Впрочем, с чего это я взяла. У меня же топографический кретинизм.

— Не понимаю, что Крис в тебе нашла, — сказала я. Грустно было думать, что я в ней так ошибалась. Может, она его боялась? Что ж, немудрено. Надеюсь, где бы она сейчас ни была, она не знает, как мало тебя расстроила её смерть.

Я задела его за живое. Он взорвался.

— Откуда ты знаешь, что меня расстроило, а что нет? Ты вообще ничего не знаешь о нас с Крис.

Я немного испугалась. Мне казалось, что я его приперла к стенке, но не тут-то было. Я заметила, как в уголке глаза у него сверкнула слеза. А может, это был просто отблеск странного свечения на глазном яблоке.

— Извини, — пробормотала я.

Последовала долгая пауза.

— Слушай, — сказала я наконец, — я ведь говорю тебе чистую правду. У меня и без тебя проблем хватает. Так что я и в самом деле уезжаю. Завтра. Но без всяких денег. Клянусь.

Он обдумал мои слова. Возможно, он решил, что самое время испытать другой подход. Он предложил мне сигарету.

— Нет, спасибо.

— Не возражаешь, я закурю? — и прикурил, не дожидаясь моего ответа. Так ты, значит, секретарша, верно?

Я кивнула.

— Ну да. Это во всех газетах было. Домохозяйка и секретарша из Сток-он-Трент. Тела так и не нашли. Это ведь ты, правильно?

— Да, — сказала я.

Он выдохнул дым.

— Забавно. Крис тоже была секретаршей.

— Я знаю.

— Ну, разумеется, знаешь. Мы с ней наладили славный бизнес. Поставляли информацию. На информацию всегда огромный спрос.

— Информацию какого рода?

Он пожал плечами.

— Любую. Какую угодно.

— Промышленный шпионаж?

— Иногда. Информации-то море. Мы много сотрудничали с иностранными кампаниями. Ничем не гнушались. Будь то шифр сейфа, или расположение сигнализации. Или какая-нибудь внутренняя информация о рынке. Или кому-то могла понадобиться копия с диска. Это очень распространенная просьба. На диске может храниться уйма данных. Информация — это живые деньги, и мы делали их в больших количествах, когда нам везло. Это было весело. Жаль, что все кончилось.

— И как это вам удавалось? — спросила я.

— Смотря о чем шла речь. Я находил клиентов, договаривался о денежной стороне дела. Крис выполняла внутреннюю работу. Иногда клиенты платили нам определенную сумму. Но чаще мы делали по-другому: Крис нанималась на работу, потом несколько месяцев изучала дела кампании, а потом я шел и находил клиентов, заинтересованных в том, что она могла продать. А потом ещё через пару месяцев она увольнялась, мол, замуж собралась или беременна, ну и тому подобное. Это зависело от того, под каким именем она работала. Иногда она была Кристин Масбу. Иногда Мэри Хейвард. У неё было четыре или пять имен.

— И ни разу она не попадалась?

— По существу, нет. Пару раз приходилось ложиться на дно. С год назад примерно был огромный бум: украли всю заработную плату там, где она работала. Было очевидно, что вора нужно искать под носом. И какой-то умник при помощи компьютера обнаружил, что имя Мэри Хейвард фигурировало в похожем инциденте в Харроу лет пять назад. Так что на время пришлось уехать из Лондона. Она устроилась на временную работу в Питерборо. Все по закону, чин чином. Под настоящим именем. И мы устроили пару очень выгодных сделок, пока она там работала.

— Значит, вы продавали информацию преступникам? — спросила я.

Он улыбнулся.

— Это смотря кого ты называешь преступниками. Вообще-то, преступникам редко. В основном — бизнесменам. Но мы не слишком пристально изучали мотивацию наших клиентов. Продавали всякому, кто предлагал рыночную цену.

В машине витал сильный запах табачного дыма. Я приоткрыла окно, чтобы проветрить, но снаружи пахло ещё сильнее: горький, кислый запах.

— Ты говорил, что вам было весело, — полюбопытствовала я. — Крис тоже?

— Ну, Крис, очевидно, все меньше радости находила в наших занятиях. Он сморщил нос. — Странный запах, — он прикурил вторую сигарету. — Я тебе вот что скажу, — продолжал он. — Как ты смотришь на то, чтобы занять её место?

— Какое место? — тупо спросила я.

— Место Крис. Ты секретарша. Ты умна. У тебя есть для этого все данные. Ты лучшая лгунья из всех, кого я встречал. — Его правая рука поглаживала спинку моего сиденья. — Ты по-настоящему можешь занять её место в жизни, если захочешь. Я не возражаю. — Он глядел на меня сквозь облако дыма. — Ничуть не возражаю. — Левая рука потянулась к моему колену. — У тебя отличная задница, — сказал он. — Красивые ноги. Мы можем стать партнерами, ты и я.

Я столкнула его руку с колена.

— Прекрати, — сказала я.

— Хотя, если честно, у тебя не такой уж большой выбор, верно? — Я чувствовала его никотиновое дыхание. — И у тебя настоящий талант к такой работе. Из нас получилась бы славная команда. Подумай.

Небо над деревьями было тяжелым, огненно-рыжим.

— Что там такое? — тревожно спросила я. — Не пожар ли?

Он вышел из машины посмотреть.

— Господи Иисусе, — сказал он. — Подожди-ка.

Он дошел до поворота тропы в сотне ярдах впереди, бегом вернулся, вскочил на место водителя, захлопнул дверь и завел двигатель. Круто развернулся, и машина, взвизгнув тормозами, подскакивая на корнях, помчалась обратно к дороге. Чем дальше, тем хуже. До нас доносился треск горящего леса. Воздух был густым и кроваво-красным. Дым резал глаза, забивал горло, легкие. Я закашлялась.

— Господи, да мы же едем прямо на него, — сказала я. — Поворачивай.

Из-за поворота выскочила полицейская машина, обогнала нас и, развернувшись, перекрыла дорогу. Мэл резко затормозил. В глазах его стоял страх. По-видимому — в силу привычки — он решил, что полиция гонится за ним.

— Все в порядке, — сказала я. — Наверное, они просто хотят перекрыть дорогу.

Так и было. Полицейский в форме вышел из машины и направился к нам. Он был один.

— Вам придется развернуться, — сказал он. — Я вынужден заблокировать дорогу.

Ветер доносил до нас раскаленный добела пепел с искрами. Вдалеке завывали пожарные сирены.

— Он идет из Бреслоу, — полицейский тщетно старался скрыть возбуждение. — Вызвали вертолеты. Три фермы в опасности.

— Насколько он продвинулся? — спросила я, волнуясь за Ружеарк.

Он не знал. Ситуация менялась каждую минуту, но по последним сведениям, огонь полностью отрезал город от реки с северной стороны. Какие-то ребята на велосипедах, скорее всего, сказал он, туристы — местные не такие идиоты — украли коробку с фейерверками и повезли запускать в горы. Какое безрассудство. Пожар распространялся так быстро, что вызвали пожарников из Фижеака.

— Как нам попасть обратно в город? — спросил Мэл.

Пришлось много миль ехать через Кус, потом свернуть к реке в девяти милях от Сен-Жульен. Когда мы добрались до места, была почти полночь. Праздник провалился. Стояла удручающая тишина. Ошметки белого пепла сыпались сверху, как клочья порванной салфетки, оседая на плечах, волосах, на бровях. Между деревьями уныло свисали гирлянды лампочек. Музыкальная группа складывала инструменты. Аккордеонист в одиночестве сидел на краю танцплощадки, тихонько наигрывая грустную мелодию. Несколько человек никак не расходились, бродили по площади и переговаривались шепотом, словно не решаясь нарушить тишину.

Мэл остановил машину поближе к отелю.

— А теперь что? — спросил он.

— Я — домой, а ты — спать.

— А потом?

— Ты вернешься в Англию, а я исчезну.

Мэл поглядел на меня с сожалением и улыбнулся.

— Вся проблема в том, — сказал он, — что я слишком много о тебе знаю. Это мой бизнес — информация. А в чем я действительно преуспел — сфера, в которой я, можно сказать, спец, — это узнавать, кого это может заинтересовать и по какой цене. Например, твоего муженька. Твоего так называемого дядюшку. Какую цену ты готова мне предложить за молчание?

— Не пытайся меня запугать, — сказала я храбро. — Я тебе не Крис.

Я вылезла из машины и злобно, изо всех сил, хлопнула дверцей. А что мне, собственно, оставалось? Я бы предпочла, конечно, страшное возмездие, какую-нибудь ответную угрозу, которая отбила бы у его охоту меня преследовать, но ничего не придумывалось, ничего такого, что он не высмеял бы или не обратил себе же на пользу. Так что максимум, что я могла — это злобно хлопнуть дверцей.

Я обогнула площадь, стараясь держаться в тени: шла, опустив голову, на случай, если человек, похожий на Тони, все ещё здесь. Делая вид, что меня здесь нет, я пробиралась между стоящих машин, и вдруг на меня наскочила Селеста.

— Да где тебя черти носят? — зашипела она. — Мы с ног сбились тебя искать.

Она крепко взяла меня за руку и потащила на свет.

— Куда мы? — вяло спросила я, пряча лицо у неё за плечом.

— Домой, — рявкнула она.

— Езжайте без меня, я подожду дядю Ксавьера.

— Не болтай глупости. Он уехал с пожарниками.

Она поволокла меня к «Ситроену», где уже ждала Франсуаза. Я села на переднее сиденье.

— Надо ехать вдоль реки до Монтружа, потом повернуть назад по шоссе Д-311, - сказала я Селесте, сидящей за рулем. — Остальные дороги закрыты.

Она кинула на меня сердитый взгляд. Она вела машину молча, губы её были плотно сжаты.

Наконец Франсуаза застенчиво спросила, понравился ли мне вечер.

— И да, и нет, — ответила я.

Селеста ехидно фыркнула.

— И что это значит? — спросила я её.

Она скривила губу.

— Не понимаю, почему ты вечно всех монополизируешь, — пробормотала она.

— Кого, например? Ты про Мэла, да? Да потому что, поверь мне, он не такой хороший человек, как тебе кажется. Он тебе не понравится.

— Чего ж ты в таком случае украла его на весь вечер? — спросила она, и это замечание было не лишено логики. Голос её сорвался на визг. Совладав с ним, она буркнула: — Я бы не возражала, чтобы мне дали шанс самой в этом убедиться. — И горько добавила: — Это нечестно. У тебя все есть. Тебе все само падает в руки. Можешь делать, что захочешь. Так уж позволила бы остальным, по крайней мере, подбирать твои объедки.

В лесу вокруг Ружеарка было темно и тихо. Кроме слабого горьковатого запаха дыма не было никакого намека на то, что в пяти километрах отсюда орудует взбесившееся пламя. Мы въехали в ворота почти в час ночи.

— Ну и вечерок выдался, кошмар, — сказала Селеста, захлопывая дверь. Не знаю, что она имела в виду — неудачу на любовном фронте или пожар. Пойду проведаю Маман, — сказала она.

Франсуаза тихо сказала:

— Не обращай внимания на Селесту.

— А я и не обращаю, — ответила я. И это была правда.

Франсуаза поправила очки и потерла нос.

— Я бы и сама рада не обращать на неё внимания, но она всегда умудряется найти уязвимое место.

Спустя десять минут, когда Франсуаза сказала «спокойной ночи» и поднялась к себе, вошла Селеста и ледяным тоном объявила, что её мать хочет меня видеть.

Я взбиралась по лестнице — медленно, словно у меня до сих пор болели ноги. Они не болели. Мне просто требовалось время подготовиться. План мой был таков: взять инициативу в свои руки, удивить её тем, что я знаю, что она знает.

Я постучала.

— Входи, — крикнула она. Она была полностью одета и сидела за столом.

— Селеста рассказала о пожаре, — сказала она.

— Скорее всего, это какие-то мальчишки устроили, — ответила я, стоя перед ней, как провинившаяся ученица под взглядом учительницы.

Она неодобрительно цокнула языком.

— И так каждый раз: как засуха, так пожар. Такая неосмотрительность, жестом она пригласила меня сесть. Я села. Руки её были сложены на столе. И Ксавьер, разумеется, с пожарниками? — она взволнованно сжала губы. — Не надо было его отпускать. Почему ты его не остановила?

— Я не знала, что он поехал, — сказала я.

— Он жутко устанет, — она нервно сплетала пальцы. — Нужно было его остановить.

— Думаю, никто не смог бы его остановить, если он что-то задумал, сказала я.

— Ну, раз уж ты не смогла, то никто не смог бы, — раздраженно заметила она. Потом выдвинула второй ящик стола. Я догадалась, она собралась выложить передо мной фотографию с вырезкой. Боясь, что она возьмет инициативу в свои руки, я поспешно выпалила:

— Я знаю, что там. Знаю, что вы хотите сказать.

— В самом деле? — удивилась она. — Откуда? — Она держала небольшую шкатулку. И протянула её мне. — Я только хотела тебе отдать это до отъезда. Я ещё вчера собиралась, но нас прервали.

Это была старомодная шкатулка, голубая, выцветшая, на ней стояло имя французского ювелира.

— Открой.

Я была уверена: она задумала подшутить надо мной. Вырезка, должно быть, лежит внутри.

— Открой, — повторила она.

Я знала, что в этой шкатулке; была настолько готова к этому, что увиденное повергло меня в шок. На мятом синем бархате лежало кольцо, старинное золотое кольцо с четырьмя бриллиантами и одним гранатом.

Я онемела. Что все это значит?

— Примерь. Я хочу, чтобы оно было твоим.

Я посмотрела ей прямо в лицо.

— Вы знаете, что я не могу его принять.

— Это всего лишь маленькая благодарность, — сказала она, берясь за свое вышивание. — За хорошее отношение к Франсуазе. И за то, что ты была так добра к Ксавьеру.

— Я была совсем не добра к Ксавьеру, — возразила я, оскорбленная этой мыслью. — Он не нуждается в моей доброте, — я положила кольцо обратно в шкатулку. — Простите. Я не могу его взять. Вы знаете, что не могу.

— Тогда ты меня глубоко обидишь. Его дала мне моя мама, когда я выходила замуж. Оно принадлежит нашей семье со времен революции. Я очень хочу, чтобы оно осталось в семье.

Она обладала удивительной способностью сбивать меня с толку, эта женщина. О чем она говорит? Она прекрасно знает, что я вовсе не из этой семьи.

— Тогда вам следует отдать его Франсуазе, — сказала я. — Или Селесте. Но не мне.

Она сурово подвинула ко мне шкатулку.

— Нет, — сказала она, глядя мне прямо в глаза, словно передавала какое-то кодированное послание и хотела, чтобы я разгадала код. — Нет, я отдаю его тебе, Мари-Кристин.

И я приняла подарок.

— Спасибо, — буркнула я.

— А теперь, — быстро проговорила она, — если ты не слишком устала, будь любезна, приготовь мне отвар. На подоконнике в кухне растет шалфей. А потом ложись спать.

— Нет, я подожду дядю Ксавьера, — и, запинаясь, пробормотала какую-то глупость насчет кольца, что-то вроде: «Даже не знаю, что сказать».

Она подняла на меня глаза и улыбнулась.

— Тогда давай и не будем ничего говорить, ладно?

На кухне я налила в кастрюлю воды и стала ждать, пока закипит. Вынула кольцо из шкатулки. Подержала в руке. Надела на палец. Это было очень красивое, очень тонкое творение мастера ювелирных дел. Срывая листья шалфея и размышляя над совершенно неуместной фразой «чтобы оно осталось в семье», я вдруг поняла содержание кодированного послания: хоть она и знала, что я не Мари-Кристин, она не хотела попасть в такое положение, когда ей придется в этом признаться. Более того, она не хотела, чтобы об этом узнал Ксавьер. Она хотела, чтобы я уехала тихо, ничего ему не объясняя. Она защищала его от разочарования. На самом деле, это кольцо было платой. Она мне платила за услуги: за хорошее отношение к Франсуазе, за «доброту» к Ксавьеру, и, наконец, за молчание. Я сняла кольцо и положила его назад, в шкатулку.

Кухня наполнилась запахом заварившегося шалфея. Меня жгла обида. Я зло отодвинула листья на край кастрюли. Заткнись и убирайся, гласило послание. За что со мной и расплатились, изящно расплатились. Заблаговременно.

Он вернулся уже после четырех. Я услышала хруст колес по гравию. Tante Матильда спустилась встретить его. Лицо у него было серым от усталости. Он удивился, обнаружив, что мы обе его ждем, без конца повторял:

— Что такое? Почему вы не спите?

Щеки у него были грязными от копоти и пыли. То и дело он устало тер ладонями лицо. Tante Матильда предложила ему отвара, но он хотел чего-нибудь покрепче. И все говорил, говорил, никак не мог остановиться. Сидел, тяжело навалившись на стол, пил мелкими глотками коньяк и рассказывал о пожаре, снова и снова, по кругу, путая себя и нас. Его, казалось, смертельно ранило, что огонь пожрал столько гектаров лесных угодий. То и дело он повторял предположительные цифры нанесенного урона.

— Погибшая земля, — горевал он. — Пыль и зола.

Никогда, сказал он, никогда ещё на его веку и при жизни его родителей не было таких опустошительных разрушений.

Мне хотелось обнять его. Я не могла вынести его боль. Мне было необходимо его утешить. А вместо этого я сидела, сжав руки на коленях, и слушала. Щеки у меня горели от утомления. Он бормотал одно и то же, нанизывал друг на друга одни и те же фразы, пока они не потеряли всякий смысл. Его мучило то, что потеряно столько жизни. Чем больше он расстраивался, тем меньше смысла оставалось в его словах.

Tante Матильда кинула на меня взгляд. Я понимала: она хотела, чтобы я помогла его уложить. Она бормотала бессмысленные слова, чтобы хоть как-то его успокоить. Пожар, говорила она, это обычное дело, таким образом старое уступает место новому, расчищает ему путь для роста. Это в порядке вещей, естественная череда смертей и рождений, разрушений и созиданий. Ты же сам понимаешь, говорила она. Он кивал, но не слушал её.

— Все эти мыши, — бормотал он, закрывая лицо руками, — птицы. Я прямо чуял их запах. Какая утрата. — Слезы бежали у него по щекам, застревая в морщинах.

Tante Матильда все пыталась подать мне знак, но я не могла шевельнуться. Меня привело в ужас совершенно белое лицо дяди Ксавьера, эти слезы. Он тяжко вздохнул и встал, чтобы налить себе ещё коньяка.

— Давай я за тобой поухаживаю, — сказала Tante Матильда, но он покачал головой. Я не могла этого вынести, не могла видеть его в таком отчаянии.

Он обернулся и поглядел прямо на меня. В одной руке он держал бутылку, в другой стакан.

— Куда ты тогда исчезла с этим своим слабаком? Я тебя весь вечер не видел. Он что, до сих пор тебя преследует?

Я кивнула.

Он улыбнулся мне: это была усталая, обреченная улыбка, но все же улыбка. Он открыл рот, чтобы заговорить, но вновь закрыл его. В лице вдруг появилось выражение полного изумления. Рот снова открылся. А потом он вдруг странно взмахнул руками, словно собираясь взлететь. И смешно хрюкнул. Бутылка выскользнула на пол и разбилась. Он посмотрел на неё в изумлении, прищурившись, словно пол так далеко от него, что он силится разглядеть, что там, внизу, и не может. Потом раздался страшный, дикий звук, влажный, тонкий свист.

Я услышала, как Tante Матильда вскрикнула: «Боже мой!», а дядя Ксавьер дергался и подпрыгивал, будто его бьет током.

Свистящий звук прекратился так же страшно и внезапно, как начался.

— Ради бога, Мари-Кристин, — закричала Tante Матильда, — звони врачу. Быстрее!

Дядя Ксавьер лежал на полу все с тем же выражением полнейшего изумления в широко распахнутых глазах. Мышцы лица судорожно дергались. Я не могла двинуться с места. Я не понимала, что происходит. Помню, как он лежал в луже лунного света, но это фальшивое воспоминание, потому что на кухне горел свет. Помню, пол качался, так что мне пришлось опуститься на колени рядом с ним, хотя я не помню, как встала со стула. Мне казалось, меня пригвоздило к месту, как скалу, вмерзшую в лед посреди озера. Помню, я говорила: «Все в порядке. Он ещё жив». По-моему, именно я это сказала. Кто-то же сказал, а поскольку рядом больше никого не было, значит, это, скорее всего, была я.

Его увезли на скорой. Tante Матильда поехала с ним. Я должна была подъехать позже, когда соберу ему кое-какие вещи: умывальные принадлежности, полотенце, все, что может ему понадобиться, но я была ужасно рассеяна, никак не могла собраться с мыслями. Не знала, где что лежит. Бегала вверх-вниз по лестнице, бормоча себе под нос. Вытащила из комода пять полотенец, пока до меня дошло, что это такое. То и дело роняла на пол вещи, словно позабыла, как пользоваться собственными руками. Не могла найти ключи от машины. Наконец заплакала от полнейшей своей беспомощности. Выехала за ворота и только у самого шоссе вспомнила, что не включила фары. И все это время я молилась, яростно молилась, поскуливая, фанатично молилась Богу, который существовал только оттого, что я нуждалась в каком-нибудь боге, который был и остается последней надеждой отчаявшихся, потому что если ты живешь в мире, где бесконечная и прекрасная череда смертей и рождений не берет в расчет личность, даже такую сильную личность, как дядя Ксавьер, то наступает время, когда тебе настолько нужен твой собственный, личный Бог, что ты пойдешь на все, даже на то, чтобы самой его выдумать. Когда необходимо возложить на кого-то вину. За кого-то держаться, на кого-то рассчитывать.

Его положили в бокс с бледно-голубыми занавесками и с репродукцией цирка Дега на стене.

Я бежала по коридору, саквояж хлопал меня по ноге. Вышла медсестра и приложила палец к губам, чтобы я вела себя потише, но мне было плевать, кого я там побеспокою. Я все равно бежала. Лицо его на белой, накрахмаленной подушке было серым. Tante Матильда сидела на стуле у кровати. Волосы выбились из-под заколок, а ведь раньше я ни разу не видела, чтобы хоть одна прядь была у неё не на месте. Сестра принесла ещё один стул, чтобы мы сидели по обе стороны от кровати. Говорили, что он без сознания, но мне казалось, он просто спит и похрапывает во сне. Мы сидели, пока не пришли врачи, и нас попросили перейти в другую комнату, где стояли бежевые пластиковые стулья. Небо за окнами начало светлеть. В комнате горел нестерпимо яркий свет. От него все вокруг казалось пластмассовым, даже наша кожа. Я его выключила.

Tante Матильда сидела очень прямо, около шеи подрагивала прядь волос.

— Лучше бы он умер. Не хочу, чтобы он жил беспомощным, — вдруг проговорила она высоким, гневным голосом, словно споря с кем-то.

Вошел врач и увел её, чтобы поговорить без свидетелей. Я стояла у окна, тупо уставясь на крыши, над которыми вставало солнце. Наступал ещё один красивый, солнечный день. Какая жестокая ирония. Небу положено источать слезы. Должен лить проливной дождь. А вместо этого крыши заливало золотом. Запах утреннего тепла поднимался над улицами. В церквях звонили колокола. Из гаража выехала задом машина и ткнулась капотом в мусорный бак.

Потом пришла медсестра и сказала, что я могу ненадолго пойти в комнату дяди Ксавьера.

— День будет жарким, — приветливо сказала она. Я чувствовала запах её духов. Свежий запах чистой кожи.

Тянулись часы. Мы сидели и ждали, чтобы что-нибудь произошло. Сидели то в комнате с пластиковыми стульями, то с дядей Ксавьером. Приехали Франсуаза с Селестой. Увели Tante Матильду попить кофе. Это я настояла. Мне хотелось ненадолго остаться с дядей Ксавьером наедине. Говорили, что он все ещё без сознания, но я не очень-то понимала, что это значит. Взяла его за руку: она была квадратная, грубая, в царапинах. Я её целовала. Не могла остановиться. Перецеловала каждый палец, один за другим, каждый ноготь, каждую складку, и между пальцами целовала. Каким-то образом мои волосы, мои слезы, губы настолько слились одно с другим и с его руками, что я бросила попытки их разделить. Я приникла к нему, моя голова лежала рядом с его головой на подушке, а волосы попадали ему в лицо. Его ладони были прижаты к моему лицу, как маска. У меня не было возможности сказать ему, как сильно я его люблю. Даже если бы он меня слышал, если бы находился в сознании, я не смогла бы этого сделать. Все было малo для этого. Даже близко не подходило, чтобы выразить силу моей любви. Не было на свете ничего настолько громкого, настолько мощного, бесконечного, чтобы хоть вполовину выразить чувство, которое я к нему испытывала. Мне хотелось влезть внутрь него. Хотелось, чтобы он обнял меня так сильно, чтобы я впиталась в него без остатка, или он впитался в меня, чтобы он понял, чтобы мне не было необходимости озвучивать это словами.

В эти минуты где-то на задворках моего разума вялый, безгранично холодный и испуганный человечек, который до сих пор жил там — и который навсегда останется там жить, потому что так сильно человек измениться не может — с некоторым удивлением подумал, что, возможно, я все-таки знала о любви больше, чем мне казалось. Я дотронулась до его грязной щеки. На ней появилась щетина, надо бы побрить. Я поцеловала эту колючую щеку. Я хотела забраться к нему в кровать и обнять, хотела согреть его. Вернуть ему энергию. Но застеснялась: вдруг войдет сестра или Tante Матильда и обнаружит меня. И я осталась наполовину сидеть, наполовину лежать, прижавшись щекой к его щеке, умоляя его не уходить. Прислушивалась к его дыханию и думала, что это был единственный человек, которого я по-настоящему любила. Он ничего от меня не требовал, ничего не навязывал. Я нравилась ему такой, какая я есть. Я любила его за то, что он безоговорочно позволял мне быть собой. Я подумала обо всех остальных: о моем отце, который прожил достаточно, чтобы оставить после себя неприятное чувство своего превосходства; об отце приемном, который был хорошим человеком и делал намного больше того, что требовал от него долг, но который, совершенно не по своей вине, всегда был отцом и потому (не без резонности) был уверен, что я должна отвечать ему дочерней привязанностью; о Тони, не имевшем не малейшего понятия, на ком он женился, в основном, наверное, потому что я не позволяла ему этого узнать. Да разве я могла ему это позволить? Даже Гастон, которого я бесстыдно использовала в своих интересах, видел во мне воплощение его собственных тайных фантазий, точно так же, как и для меня он был воплощением моих. Но Ксавьер полюбил меня с первого же взгляда, даже со всеми моими шрамами на лице и моим новоприобретенным острым язычком, и продолжал любить без усилий, обид и скрытых видов на меня, и с этим я никогда ничего не смогу поделать.

— Если тебе станет лучше… — шептала я ему в ухо. Я хотела заключить с ним сделку. Приманить его каким-то невероятных размеров подарком, предложить взятку, чтобы он не умирал. Но я ничего не могла ему дать. Даже если он поправится, ничего не изменится. Мы разминулись друг с другом, я и он. — Ох, дядя Ксавьер, — шепнула я прямо ему в губы.

В коридоре зашаркали шаги. Я поспешно выпрямилась на стуле. Если они и были удивлены, обнаружив его щеки влажными от слез, а запыленные, с въевшейся копотью пальцы чистыми, если и заметили, как спутались мои волосы, как пламенеют и лоснятся мои щеки, то ничего не сказали.

Позже Франсуаза и Селеста уехали — из-за детей. Я отказалась. День тянулся медленно.

— Ты должна что-нибудь поесть, — сказала Tante Матильда.

Я забыла о еде. Во рту было гадко, а желудок то и дело пронзала резкая боль, но я считала, что это от горя, а не от голода. Я пошла, купила сэндвич, и скормила его птицам. Ни куска не смогла проглотить.

Когда же вернулась в комнату с репродукцией Дега, там было полно народа. Они окружили кровать. Я так испугалась, думала, сейчас сердце выскочит из груди. На меня никто не обратил внимания. Сестра тронула Tante Матильду за плечо. Нас попросили на минуту выйти. Хотели проявить тактичность, отключая его от аппаратов и капельниц.

По замкнутому, отчаявшемуся лицу Tante Матильды я поняла, что все кончено: он умер. Я подумала: не плачь, не плачь. Стоит только начать — и ты не сможешь остановиться, никогда. Но сквозь слезы я даже не видела, куда иду, где дверь, и наткнулась на стену.

— Только поглядите на это нелепое создание, — слышала я его голос. Я слышала, как он фыркает от гордости за очередное проявление моей невероятной оригинальности (которую все остальные называли неуклюжестью). Да, вот это самое создание, оно уверено, что может ходить сквозь стены.

Ох, дядя Ксавьер, где ты?

Позже, днем, мы в молчании ехали в Ружеарк, я и Tante Матильда. Она сидела, глядя прямо перед собой, и лицо её было совершенно непроницаемым. Я вела машину.

Я боялась возвращения. Не знала, как вынесу пустоту Ружеарка, Ружеарка без дяди Ксавьера, но едва мы въехали в ворота, навалилась такая тьма тьмущая дел, что просто не было времени исследовать, где проходят границы боли. Нужно было доить коз. Решать какие-то бытовые, повседневные вопросы, связанные с фермой. Tante Матильда постоянно говорила по телефону. Она вцепилась в него, как в спасательный круг, и разговаривала резким, монотонным голосом. Предстояло известить власти, людей, обо всем договориться. Она постоянно обращалась ко мне за консультацией. Мне стало неловко.

— Вам следует спросить об этом Франсуазу. Или Селесту, — сказала я.

Она взглянула на меня растерянно и смущенно и провела карандашом по волосам.

— Да, разумеется, — сказала она. — Спрошу.

Мне нестерпимо хотелось с ней поговорить, понять, на каком я свете, но никак не удавалось поймать подходящий момент. Она не слезала с телефона, и пришлось мне тащиться в маслобойню и принимать множество непрофессиональных и, возможно, губительных решений просто потому, что решения должны быть приняты, а все, казалось, считали меня единственным человеком, который мог это сделать. Все шло по заведенному порядку. Время, как и положено, бежало вперед. Били часы. Солнце катилось по небу с востока на запад. Когда начало темнеть, Франсуаза приготовила поесть, и мы сели за стол. Я заплакала. Меня добил пустой стул. Слезы капали мне в ложку. Дети смотрели на меня испуганно и озадаченно.

Мы помыли посуду. Мне хотелось, чтобы Франсуаза и Селеста поднялись наверх, хотелось остаться вдвоем с Tante Матильдой, но когда посуда была перемыта, все вернулись за стол и молча сидели в унынии и отчаянии.

— Пойду, наверное, спать, — сказала я.

План мой был таков: дождаться, пока Tante Матильда поднимется к себе, потом зайти к ней в комнату и поговорить по душам, без всяких недоговоренностей, но он совершенно не сработал, мой план. Помню, как я села на кровать и скинула обувь, и все. Следующее, что я помню — это сильный рывок: я вздрогнула в темноте, проснувшись от страха, вся в поту. Боль была такой невыносимой, что я не знала, как стерпеть её. Хотелось выть в голос. Рвать одежды, визжать, излить всю свою ярость от этой непостижимой и безвозвратной потери. Как он посмел не быть здесь? Как посмел не быть? С этим невозможно смириться.

Я спустилась вниз. Если двигаться, думала я, боль утихнет. Может, с помощью движения можно её обмануть. Глаза мои заплыли, превратились в узенькие щелочки. В кухне горел свет.

— Не спится, — извиняясь, пробормотала я.

Она подняла голову. Неприбранные, мучительно седые волосы падали на плечи. Мне было стыдно за то, что я стала свидетелем пугающей беззащитности её распущенных волос.

— Отвара? — спросила она.

Я покачала головой.

Она включила маленькую настольную лампу. Мы сидели по разные стороны стола, в круге света, отделенные этим кругом от остального пространства. На лице её были видны следы слез — ещё одно проявление пугающей беззащитности.

— Что ты теперь будешь делать? — спросила она.

— Об этом я и хотела с вами поговорить.

— Мне удалось связаться с Гастоном, — сказала она. — Он прилетит к похоронам. — Она высморкалась. — Прежде чем принять какое-то решение, Мари-Кристин…

— Перестаньте называть меня Мари-Кристин, — оборвала я её.

— …прежде чем скажешь что-нибудь еще, — продолжала она, носовой платок немного приглушал её голос, — думаю, тебе следует принять во внимание один фактор.

Я ждала. Она спрятала платок.

— Ружеарк теперь твой, — сказала она.

— Что, простите? — тупо проговорила я, хотя прекрасно её расслышала.

— Да, контрольный пакет акций. У меня остается одна пятая часть, но остальное — твое.

Мозг у меня был как мокрая губка. Рот открылся.

— Но этого не может быть, — сказала я. — Сами знаете. Знаете, что я не Мари-Кристин.

— Я знаю, что ты — тот человек, которому Ксавьер хотел передать контрольный пакет.

— Нет, — сказала я.

— Разумеется, пятая часть всегда принадлежала тебе. Ты этого не знала?

— Конечно, не знала.

— Твой отец завещал её тебе перед смертью. У меня одна пятая; Ксавьер, как сын, оставшийся на хозяйстве, владел двумя пятыми и потом выкупил долю у Гастона. Так что четыре пятых Ружеарка теперь принадлежат тебе.

Я тупо смотрела на нее.

— Ксавьер говорил с адвокатом на следующий день после обследования в больнице, — продолжала она. — Он настоял на том, чтобы в завещание не вносилось больше никаких крупных поправок. Я спорила, что, возможно, ты не захочешь такой ответственности: ведь у тебя своя жизнь в Англии. Чепуха, сказал он, все должно перейти Мари-Кристин.

— Да, Мари-Кристин, — прервала я её. — Но не мне.

Она покачала головой.

— Нет. Именно тебе. Давай не путать. Он говорил о тебе.

— Да, но какая разница-то? Я не Крис. Крис умерла. И принять это все… принять в подарок Ружеарк — это же криминальное преступление, мошенничество.

— А притворяться другим человеком в течение четырех недель — не мошенничество?

— Ну, это не одно и то же, так ведь? — Я потерла распухшие веки, но тщетно, ясности в голове не прибавилось. — Не понимаю, — промямлила я, почему вы позволили мне морочить вам голову.

Она хмыкнула, будто не веря, что можно не понимать таких элементарных вещей.

— Сама знаешь, почему, — сказала она. — Разве можно было лишать его иллюзий? Он был так счастлив. Я видела его лицо, когда вы приехали. Как я могла сказать ему, что женщина в машине — не Мари-Кристин? Конечно, надо было выяснить, кто ты. Я сделала запрос в больнице, и пришла к заключению, что ты, возможно, та самая англичанка, которая исчезла именно в то время и которую так и не нашли. Я поняла, что ты просто не желаешь «находиться» и считаешь Ружеарк подходящим местечком, чтобы спрятаться.

— Я не хотела, чтобы все так случилось, — жалко сказала я. Извиняться все равно было поздно.

— Да, но ты и не пыталась прекратить это, правда? Ты нашла себе убежище, сделала свой выбор, и теперь должна нести ответственность за последствия.

Я закрыла руками лицо.

Она потянулась через стол и тронула меня за локоть.

— Не думай, что я тебя осуждаю, Мари-Кристин. Все получилось как нельзя лучше, для всех нас. Я много лет не видела Ксавьера таким счастливым. Франсуаза расцвела на глазах. Селесте наконец щелкнули по носу, а это совсем неплохо. Что же касается Гастона… — она пожала плечами и убрала руку, — с того момента, когда он сделал вид, что узнал тебя — тогда, в кухне… — вместо того, чтобы закончить фразу, она мягко, понимающе усмехнулась.

— Но я не Мари-Кристин, — процедила я сквозь сжатые зубы.

Она улыбнулась.

— Ой, не глупи. Все знают, что ты Мари-Кристин. В больнице, в городе, в банке, твои кузины — все. Они могли бы поклясться в этом. И я поклянусь. И Гастон. — Ситуация перевернулась с ног на голову. Теперь, когда я, наконец, пытаюсь признаться, что я не та, за кого меня принимали, это никому не нужно. — И, в заключение нашей маленькой беседы, скажу, что даже полиция, думаю, могла бы в этом поклясться. Мы без проблем найдем необходимых свидетелей.

— Свидетелей чего?

— Того, что ты — это ты. Так положено по закону. Прежде, чем ты сможешь вступить в права наследства.

— Но я не могу вступить в права наследства, — возмутилась я так громко, что она приложила палец к губам. Послушно понизив голос, я сказала: — Зачем вы стали убеждать полицию, что я — Мари-Кристин, когда прекрасно знали, что это неправда?

— Ты бы предпочла, чтобы я сказала: «Нет, это английская домохозяйка, удравшая от мужа?» Я сделала это, потому что Ксавьеру ты нужна была именно как Мари-Кристин. И не думай, что ты сыграла главную роль в этом спектакле, ничего подобного. Ты просто вовремя подвернулась под руку, когда в этом возникла нужда, и все.

Я поднялась.

— Мне нужно уезжать.

Она приподняла бровь.

— Сейчас? Глупости. У тебя, по крайней мере, хватит храбрости остаться на похороны. Иначе это будет выглядеть очень странно.

— Да, конечно, — пробормотала я. — Простите, — и села.

Потом она прервала молчание, заговорив более мягким, почти уговаривающим тоном:

— Давай взглянем на это логически. Как это может быть мошенничеством, когда никто не пытается оспаривать завещание? И не станет пытаться. Ни за что. Мы рассказали всему миру, что ты Мари-Кристин, и вряд ли теперь пойдем на попятную и начнем это отрицать. Кроме того, — продолжала она, — как это, интересно, возможно — обвинять кого-то в том, что он с помощью обмана взваливает себе на плечи чужие долги? Потому что именно это ты и унаследуешь — долги. Поместье на грани банкротства. Если ты попытаешься продать свою долю, ты ничего не выиграешь. Такие дела. Знаешь, что ты получаешь в наследство? Камень на шею, пожирающий время и деньги. Это все, что у нас есть, но Ксавьер любил Ружеарк.

— Я тоже люблю, — промычала я сквозь прижатые к лицу ладони.

— Знаю, что любишь, — сказала она.

— А как же Гастон?

— Гастон? Ой, да Гастону меньше всего на свете нужно такое бремя. Он много лет назад продал свою долю Ксавьеру. Ему нужны были деньги, чтобы помочь Сандрине начать собственное дело. Нет, его жизнь — море; он ни на что его не променяет. Селеста только и ждет, чтобы уехать в Париж. Побежит за первым встречным. А Франсуаза… Она славная девушка, но… — она пожала плечами. — Он был весьма практичным человеком, наш Ксавьер. Он знал толк в подобных вещах, и хотел, чтобы Ружеарк достался тебе. И никому другому. Он его тебе доверил. Помни это.

— Благодарю, — прошептала я. Я боялась поднять на неё глаза — боялась, что снова начну реветь, но ей было не до сантиментов. Дело — прежде всего. Она дала мне ясно понять, что я меньше всех имею право на псевдоморальные увертки.

Она сказала, что не находит ни малейших причин, почему, ради общего блага, я не могу продолжать играть роль Мари-Кристин.

— Я вам объясню, почему, — сказала я. — Потому что Крис тоже была в бегах, и прошлое быстро её догоняет. Думаю, в течение двух-трех дней меня могут арестовать.

Поразительно, как стойко она перенесла шок. Но, возможно, я ошиблась, и никакого шока у неё вообще не было. Возможно, она намного лучше меня представляла, чем занималась Крис.

— Понятно, — сказала она.

— И в этом случае, — продолжала я, — у меня не останется выбора. Придется признаться полиции, кто я.

Она кивнула. Видно было, как она напряженно думает.

— Но и здесь не все так просто, — объясняла я. — Потому что прошлое Маргарет Дэвисон тоже настигает её.

И тут она снова меня удивила. Она рассмеялась.

— Так что я совсем запуталась, — сказала я и встала. — На похороны я останусь…

— Да, — рассеянно сказала она, погруженная в свои мысли. — Да, полиция вряд ли предпримет какие-либо действия до похорон.

— …но потом мне придется уехать. Простите. Мне бы так хотелось остаться. И стать хозяйкой Ружеарка.

С этими словами я вдруг ощутила, что ухаживать за поместьем вместо дяди Ксавьера — это почти так же хорошо, как если бы он сам был здесь, почти то же самое, и от этой двойной потери мне стала ещё горше.

Tante Матильда тоже поднялась — и расцеловала меня в обе щеки.

— Он доверял тебе, верил, что ты все сделаешь правильно. — И добавила так, словно эта мысль приятно её удивила: — В конце концов, что такое имя? Ничто.

Настало прекрасное утро, прохладное и освежающее. Худосочная трава на лужайке была влажной от росы. Капли воды стекали в гортани измученных жаждой цветов. Солнце сверкало в окнах. Босая, я бродила по влажной траве, полами халата задевая крапиву и ярко-голубые копья воловика. Мне хотелось обойти границы владений, прежде чем кто-то другой заявит на них права. Я щурилась на серебристые башни. Он все это отдал мне. Камни, деревья, кусты, травы, — все, начиная с просторных помещений замка и кончая гравием на дорожках размером с горошину, — все было моим. Все, что попадало в поле зрения. Скалы, лес, каменный бассейн, поля, мельчайшие создания, самые крошечные растения, все, что живет и дышит, козы, куры, бабочки, цикады, даже муравьи, даже червяки, — он всех их подарил мне. Они были моими. Я унаследовала его королевство. И хотя я ничего не могла с этим поделать, оно все равно было моим.

Следующие несколько дней, пока не прошли похороны, замок был закрыт для посетителей. Мне пришлось посвятить большую часть времени ферме. Я или сидела в кабинете, или удирала куда-нибудь с глаз долой — в поля или на сыроварню. Tante Матильда оказалась права: полицейские из уважения вряд ли начнут дальнейшие расспросы до конца похорон, но один Бог ведает, что может сделать Тони, если это вообще был Тони. Я-то не сомневалась, но ведь я легко могла ошибиться. Он стоял в тени, тот человек, позади толпы, а я в тот момент была сама не своя, так нервничала. Вполне могла ошибиться. И человек, задававший обо мне вопросы в банке, тоже совсем не обязательно был Тони. Зачем ему это? Зачем Тони станет расспрашивать о Мари-Кристин Масбу во французском банке? Скорее уж это был кто-нибудь из коллег Пейрола.

Меня раздражало, что приходится столько ломать голову над этой чепухой: все это теперь не имело ко мне отношения. Беспокоиться нужно было о вещах гораздо более важных: например, как запросто земля продолжает крутиться без дяди Ксавьера, словно не заметив этой утраты, словно его здесь и не было. Козы должны были зачахнуть и отказаться от еды. Оглушенные горем птицы должны были замертво падать с деревьев. Река должна была прекратить свой бег по руслу. Но этого не случилось. Им было все равно. Эгоизм природы, её равнодушное, упорное, непрерывное стремление вперед, её неспособность понять всю огромность постигшей её утраты приводила меня в ярость. Я слышала, как он ворчит у меня в голове:

— Ну что с тобой такое, а? Зачем ты зря тратишь силы, зачем терзаешь себя и печалишься?

И там, в голове, я отвечала ему, что печалюсь оттого, что все кончается. А он смеется и говорит, что для такой умной женщины я на удивление глупа.

— Ну что, что кончается-то? — говорит он. — Ничего. Ничего не кончается. Нет на свете такой штуки, как конец.

Или, может, я сама это говорю. Трудно сказать. Потом он говорит — и уж это точно он, дядя Ксавьер:

— Я знаю, что с тобой. Ты не ешь. Сейчас же иди и съешь что-нибудь.

Утром в день похорон из Парижа прибыла жена Гастона, Сандрина. Я удивилась, увидев её. Это была маленькая, худенькая женщина с большими глазами. Одевалась она изящно и со вкусом, во все черное. Она поцеловала нас всех, критически оглядев меня с ног до головы и сказала, что рада со мной наконец познакомиться. Она мне понравилась, и это меня смутило. Трудно было представить её женой Гастона. Приехали они порознь. Я его избегала. Боялась поднять на него глаза.

После панихиды мы шли за гробом к кладбищу на краю города. К нам присоединилась половина жителей Куса. Жаль, что это не Ксавьер организовал, нет, правда. Tante Матильда возглавляла процессию, рядом с ней шли священник и Гастон. Я не поднимала головы и сконцентрировала все внимание на диких цветах, растущих по краю: вербена, душица, мыльнянка, василек обыкновенный. Впереди нас шесть подвыпивших фермеров в отутюженных, начищенных темно-синих костюмах с почтением несли на плечах гроб. За нами шествовали их жены в лучших летних платьях. Пухлыми, рыхлыми руками они поддерживали своих престарелых матерей, одетых в черное, знавших Ксавьера мальчонкой, их полные достоинства лица прорезали страдальческие морщины, словно они годами выстраивали непроницаемую защиту против возраста, боли и потерь. Собаки и дети на велосипедах замыкали процессию. Смотрите, сколько народу, и все они вас любили, сказала я Ксавьеру.

Края предметов туманились и расплывались. Я сосредоточилась на яме, беспощадно закусив нижнюю губу. Изучала мельчайшие детали и отказывалась думать о том, что гроб немного кособоко опускают в эту бесстыдную, пахнущую землей дыру. Я наотрез отказывалась думать о том, что там, в гробу, внутри. Люди вокруг меня плакали и промокали платками глаза. Я мигала и смотрела вверх, на грачей, рассевшихся по веткам, и думала о том, как ветер переворачивает листья, подставляя солнышку их бледную изнанку. Однажды я случайно поймала взгляд Гастона, стоявшего по другую сторону от могилы. И поспешно отвела глаза.

Потом, в Ружеарке, мы пили миндальный ликер и портвейн и заедали маленькими миндальными печеньями. Когда я спустилась в подвал за очередной бутылкой, Гастон пошел следом.

— Я не могу с тобой говорить, — сказала я. — Не сейчас.

Меня бесило, что он так похож на Ксавьера, и телом, и душой, и вместе с тем — не Ксавьер.

— Если все получится, — сказала я, — то через пару дней я буду в Марселе.

Но даже произнося эти слова, я знала, что не буду ни в каком Марселе через пару дней. Все слишком далеко зашло. Мы трое, Крис, Маргарет и я, всю жизнь убегали. Пора остановиться.

Он глядел на меня удивленно, будто тоже не верил, что я поеду в Марсель.

— А как же поместье? — спросил он с внезапным проблеском паники в глазах. Я понимала, что он боится: если я откажусь, то все станут ждать, что он взвалит ответственность на свои плечи.

— Не могу, — сказала я. — У меня нет на это прав.

Я не сказала ему о том, что Tante Матильда с самого начала знала, что я не Мари-Кристин. Я ни о чем ему не сказала. Мне вообще больно было с ним разговаривать.

Дверь подвала открылась.

— Мари-Кристин, — крикнула Франсуаза. — Ты там? Нам нужна миндальная наливка и коньяк.

После этого у нас не было шанса остаться вдвоем. И слава богу, нет, правда, потому что меня смущало присутствие Гастона. Уезжая, он поцеловал меня как дядюшка племянницу.

— Позвони, — шепнул он мне в ухо.

У меня перехватило дыхание, словно что-то застряло в горле. Я подумала: может, и позвоню, ведь он был той связью с Ксавьером, которую не стоит терять, и нам хорошо было вместе. Мы могли бы и дальше оживлять фантазии друг друга. Я стояла рядом с другими и слепо улыбалась, пока машина не скрылась за воротами. Он не оглянулся, не помахал. Я понимала, как его все это убивало, как и меня, и с тем же результатом — с инстинктивным желанием бежать. Его никогда не поймают. На самом деле, он был совсем не похож на Ксавьера. Он всегда уходил заранее, никогда не оглядывался, потому что тут же забывал о том, что оставил позади, и спешил к морю, к бескрайним, вечно убегающим горизонтам, где он чувствовал себя в безопасности, где его не ограничивали жесткие рамки реальности. Может быть, это и было то самое, что мы узнали друг в друге прежде всего инстинктивное желание бежать. Правда, мы заблуждались. Его непостоянство было свойством его натуры. Мое же — коленным рефлексом, реакцией на страх.

На следующее утро после похорон Tante Матильда пришла ко мне в кабинет. Я уже ловила себя на том, что иногда безотчетно называю его «своим» кабинетом, и сидела, задрав ноги на стол и листая интригующего вида книги о болезнях овец.

— Нам с тобой нужно проглядеть финансовые отчеты о состоянии поместья, прежде чем мы увидимся с адвокатом, — сказала она.

И села на стул напротив меня, мол, ты теперь у нас начальник.

— Мне нужен твой совет, — сказала она. — Ты в этих делах разбираешься.

— Нет, — терпеливо объяснила я. — Я не Мари-Кристин. Да это и не помогло бы. Она была обыкновенной секретаршей. Как и я. Остальное все сказки. Мы обе далеко не эксперты в области финансовых отчетов.

— Секретаршей? — последовала долгая пауза, пока она переваривала услышанное. — И за это теперь сажают в тюрьму? Кем она ещё была?

— А вы уверены, что хотите знать?

По губам её пробежала мимолетная, напряженная улыбка.

— На данный момент меня больше интересуешь ты. Если ты так держишься за то, что называешь правдой, то придется уведомить об этом адвоката. — Она вздохнула и встала. — И это повлечет за собой целую кучу проблем, пожаловалась она. — Конечно, — заметила она уже в дверях, — есть твоя правда, и есть правда Ксавьера.

— Нет, — сказала я. — Правда только одна.

— Ты уверена? — И прежде, чем я успела ответить, она добавила: Немного высокомерно — утверждать, что твоя правда — единственно верная, не так ли? И навязывать её всем остальным только ради того, чтобы почувствовать себя чище, невиннее? Не стоило начинать то, что не можешь закончить. — Она медлила в дверях. — Во всяком случае, — сказала она официальным тоном, — доложи мне о своем решении как можно скорее.

Я размышляла. Насколько дорог мне Ружеарк? Стоит ли он страданий и стыда тюремного заключения и всего, что последует за моим решением в пользу Ружеарка? Конечно, стоит, без вопросов. Я бы приняла лишения с радостью, если бы дело было только в этом. Но все не так просто. И чего я никак не могла сделать — ни ради Ружеарка, ни даже ради Ксавьера, особенно ради Ксавьера — это остаться Крис Масбу. Мне казалось, что мой самый главный долг перед Ксавьером — набраться смелости скинуть маски, выбросить за борт все присвоенные имена и начать с начала.

Итак, я сидела в своем кабинете, положив ноги на свой стол, и долго размышляла, пока не приняла решение.

Однако есть в принятии решений другая проблема. И заключается она в том, что люди ведут себя совсем не так, как ты ожидала. Они выбивают почву у тебя из-под ног, беря инициативу в свои руки.

Я вошла в кухню.

— Кому-нибудь нужен «Рено»? — спросила я.

Никому.

— Хорошо, а то мне нужно в Фижеак, — сказала я. — В банк. Я ненадолго.

— Осторожней там, — сказала Tante Матильда. Она имела в виду нечто большее, чем мы обычно подразумеваем под этим напутствием.

Я была осторожна. Даже более чем. Но возле банка никто не поджидал Крис в засаде, чтобы арестовать. И никого хоть немного похожего на Тони рядом тоже не оказалось. Я сделала необходимые дела и была дома до обеда, как раз вовремя, чтобы переговорить с сомнительной личностью, которая доставляла упаковочный материал для сыров, и обсудить, как накладывать шведскую смолу на ногу овце.

В этот день замок открылся для посетителей. Была среда, и дел у всех было навалом. Селеста повезла детей в город на урок музыки; Tante Матильда отправилась к будке у ворот с кассовой коробкой и рулоном билетов; Франсуаза была сегодня гидом. Я планировала сходить на ферму, но, выйдя на солнце, увидела толпу туристов, группками слоняющихся по двору в ожидании двухчасовой экскурсии. На резной каменной вазе, положив ногу на ногу, восседал Мэл.

— Привет, — сказал он, когда я поравнялась с ним. — Как жизнь? Слышал о твоем дядюшке и сочувствую.

Я страшно злилась: это я собиралась поймать его впросак, а не наоборот.

— Я же предупреждал, что явлюсь как-нибудь на экскурсию, правда? приветливо сказал он. — А нынче утром проснулся и подумал: почему бы и нет?

Я слышала, как Франсуаза собирает народ.

— Герани-то совсем сдохли, — заметил он. — Надо было поливать. — Он вынул из кармана блокнот и поддернул рукава модного мешковатого пиджака. Вот что я захватил с собой. Чтобы набросать списочек вещей, на которые у меня есть потенциальные покупатели.

Я его ненавидела. Ненавидела его напускное равнодушие, его бесцветность, его обаяние, уверенность в том, что я его испугалась, его бежевые брюки, легкий, изящный загар на отвратительно гладких руках, ненавидела, как падают на лоб его волосы, и его неизменно модные темные очки. Он был мне до того противен, что меня подташнивало. И я презирала Крис за то, что она поддалась на его обман, или того хуже — не поддалась, и тем не менее якшалась с ним так долго.

— Ничего не продается, — холодно сказала я.

— Неужели? — улыбнулся он с мальчишеским удивлением. Мальчишеское удивление он изобразил весьма удачно. Потом заговорил, понизив голос. Если бы меня не снедало отвращение, я бы приятно удивилась такому разнообразию методов.

— Какая жалость, — капризно шептал он, — а ведь вы задолжали мне, леди. Двадцать косых задолжали. И учитывая сложившиеся обстоятельства, ты теперь можешь себе это позволить. Какая умная девочка, а! У меня просто слов нет, чтобы выразить свое восхищение.

— Возьми и сам наведи справки, узнай, могу ли я себе это позволить, сказала я.

— Навел, навел, — мурлыкнул он. — Ты, похоже, сидишь на парочке миллионов фунтов — весь этот антиквариат и картины, и все прочее стоят не меньше. Так что двадцать тысяч для тебя небольшая потеря, так ведь?

— Я же сказала. Ничего не продается.

Его гладкое, почти бесцветное лицо стало жестким, будто покрытым эмалью.

— Думаю, мы друг друга неправильно поняли. Тогда по-другому тебе скажу…

К нам нерешительно подошла Франсуаза. Я была так ей благодарна за то, что она прервала нашу милую беседу, что поприветствовала её с излишней пылкостью, чем неимоверно смутила. Она отшатнулась и нервно поправила очки.

— Я просто… этот джентльмен собирается на экскурсию? — спросила она. — А то мы сейчас начинаем.

— Нет, — ответила я. — Он уходит.

— Кто сказал, что я ухожу? — Мэл обратил всю силу своего обаяния на бедную Франсуазу. — Я ни за что не пропущу такого зрелища. У меня и билет есть. Глядите. Нет, я с вами.. — Он спрыгнул с каменной вазы. На полпути он обернулся, помахал мне блокнотом и подмигнул.

Не знаю, была это угроза, или он таким образом предупредил, что берет дело в свои руки. У него в пиджаке было полно места для парочки маленьких, ценных предметов, которые легко украсть. Я подождала, пока группа уйдет, а потом незаметно пошла следом. Они осматривали банкетный зал. Я спряталась за портьерой, укрывающей вход, и слушала, как Франсуаза рассказывает. Мэл очень заинтересовался картинами. Я заменила, что особый интерес он проявляет к четырем миниатюрам шестнадцатого века. Он запросто мог сунуть их в карман. Я наблюдала за ним, пока не убедилась, что он вышел из зала вслед за остальными экскурсантами. Может, стоило предупредить Франсуазу.

Она договорила французский текст и перешла к английскому. Англичане и датчане вежливо слушали. Вдруг мое внимание привлек человек, слушавший Франсуазу с чуть наклоненной головой — эта поза была мне страшно знакома. Знакома до боли. Этого я не ожидала. Отчасти убедив себя, что ошиблась тогда, во время праздника, но в основном потому, что в следующий раз я планировала увидеть его исключительно по собственной инициативе, на моих условиях и когда я того пожелаю. Из своего укрытия я смотрела, как он поднял взгляд к росписи на потолке, следуя за повествованием Франсуазы. Меня немного испугало его лицо. Он совершенно изменился. На первый взгляд, он похудел, сильно похудел, и черты лица стали другими, но это не все. Дело было в другом, а в чем — оставалось для меня загадкой. Я не могла понять. Подошла чуть ближе, чтобы разглядеть получше, и спряталась за спиной полной датчанки, стоявшей в стороне от группы.

— Предполагают, что это портрет Дайаны де Пойтьерс, — говорила Франсуаза. — А вот там — портрет нашего пра-пра-пра-прадедушки, Жана Ив Масбу.

Это было ошибкой — заявиться в зал. Франсуаза увидела меня и со свойственной ей щедростью включила в ряды правнучек. Экскурсанты обернулись и уставились на меня.

— А теперь пройдемте, пожалуйста, со мной, — продолжала она, — в библиотеку. — Она повысила голос, чтобы привлечь внимание французов. Mesdames, Messieurs, voulez-vous me suivre…

Болтая между собой, народ потянулся в резные двери.

У Тони был шок. Он ужасно побледнел. Не мог шагу ступить. Стоял, едва дыша, и куда подевалась вся его хваленая уверенность. Я молча ждала, пока он немного придет в себя. Зал опустел; Мэл удалился вместе с остальными. До меня доносился голос Франсуазы, монотонно гудящей о des manuscripts enlumines.

— Мэггс? — робко произнес Тони. Как мне знаком этот голос. Я была тронута.

— Мэггс? — повторил он. Губы его дрогнули. — Не понимаю. Кто ты? — Он казался больным.

Я была к этому не готова, но что поделать.

— Это мой дом, — уклончиво ответила я.

Он потряс головой, чтобы в мозгу прояснилось.

— Я тебя повсюду искал, — руки его крутили и мяли невидимую ткань. Воротник рубашки был грязным. — Повсюду. Всю Францию облазил. Всю.

Мы долго смотрели друг на друга. Он стал другим. Я его не узнавала. Это был уже не тот Тони, от которого я пыталась сбежать в течение шестнадцати с половиной лет. Это был худой, застенчивый человек с грустными глазами.

— Ничего не понимаю, — беспомощно сказал он. — Ничегошеньки. Какое ты имеешь отношение к семье Масбу?

— Это мой дом, — мягко повторила я. — Я здесь живу.

Лицо его жалобно сморщилось. Он прикрыл его ладонями. Когда он отнял руки, он уже совладал с собою. Я старалась не отводить глаза, не избегать его взгляда.

— Ты изменилась, — сказал он.

Я улыбнулась.

— Ну да. Конечно, изменилась. Я теперь другой человек.

— Ой, брось эти глупые игры, Мэггс, — взорвался он, и я увидела, что это все тот же Тони, человек, которого я оставила на улице Франсуа Премьер.

— Зачем ты меня искал? — меня разбирало любопытство. Я не понимала, что заставляет его думать, что он хочет меня найти.

— Зачем? — вопрос ему явно пришелся не по душе. — Потому что не верил, что ты погибла, — сказал он. — Тела не нашли. А я бы ни за что не поверил, пока своими глазами не увижу тело.

Я улыбнулась. Все тот же педант.

— Да, но человек, которого ты ищешь, мертв. Она вышла из туалета в кафе и просто пошла себе дальше.

Он отказывался принять это объяснение. Это был пример той самой туманной фразеологии, которая его больше всего бесила. Эта моя привычка всегда его раздражала.

— Значит, ты просто пошла дальше.

— Вот именно, я просто пошла дальше.

— И что потом?

Я покачала головой. Я не собиралась больше ничего рассказывать. Остальная часть этой истории принадлежала лично мне, и я не хотела, чтобы он расковыривал её и интерпретировал по-своему, подгоняя под собственный взгляд на мир. Стоит ему начать в ней копаться, и я, глядишь, сама перестану во все это верить. Так что я сменила тему.

— Это ты на днях расспрашивал обо мне в банке?

— Да, — сказал он. — Впрочем, нет. Я спрашивал о Мари-Кристин Масбу.

— Почему?

— Потому что не мог найти никакой зацепки. На прошлой неделе я был в Лиможе, копался в подшивках газет, надеясь что-то найти, хоть какой-то намек, и вдруг наткнулся на заметку о женщине, погибшей в результате несчастного случая на шоссе № 20, об англичанке, ловившей попутку. Она была датирована двумя днями позже твоего исчезновения. Все это, конечно, было вилами по воде писано, имя другое, но я решил, что попытаться стоит. В больнице мне не помогли, и я попытался найти водителя, Мари-Кристин Масбу.

Было так странно слышать это.

— А почему в банке?

Он пожал плечами.

— Ну, я же не знал наверняка. Приехал в Фижеак, зашел в банк разменять дорожные чеки, и заодно спросил кассира, не знаком ли он с семьей Масбу.

— Да, это наш банк, — сказала я.

Он посмотрел на меня с хорошо знакомым мне раздражением. Он всегда раздражался, когда я настаивала на своем видении мира, если мой взгляд отличался от его.

— Что ты ещё спрашивал?

— Только о семье. И все. Я хотел днем увидеться с мадмуазель Масбу, но кассир сказал, что из-за праздника никого там не будет. А потом я услышал, что умер её дядя, и решил подождать до конца похорон.

— И вот ты здесь.

Он, кажется, немного смутился.

— Вообще-то, женщина у ворот не пропускала меня, пока я не купил билет, ну, думаю, после тура спрошу экскурсовода, погляжу, удобно ли будет побеседовать с мадмуазель Масбу.

— Ты говоришь с ней, — сказала я.

Лицо его стало пунцовым.

— Прекрати. Прекрати!

— Возвращайся в Англию, Тони.

От отчаянно затряс головой.

— Не могу. Теперь, когда я знаю, где ты, не могу.

Я усадила его на стул.

— Ты ничего не знаешь, — сказала я, садясь рядом с ним за столик. — И, кроме того, человек, которого ты ищешь, погиб в автокатастрофе.

Он меня не слушал. Не хотел слышать. Жаль, потому что я говорила ему правду. В кои-то веки, впервые в жизни, я говорила ему настоящую правду о себе. Он заслонил лицо. Я подумала: может, он плачет. Подождала. Положила руку ему на плечо.

— Езжай домой, — сказала я.

Мы столько просидели в банкетном зале, что экскурсия успела закончиться. Франсуаза вернулась посмотреть, что стряслось.

— Прости, — сказала я Тони. — Из-за меня ты пропустил рассказ. Это Тони, — объяснила я Франсуазе. — Мы встречались в Англии. У нас были общие знакомые.

У него был такой вид, будто его ударили. Мне было жаль его, но я ничего не могла поделать. Франсуаза протянула ему руку. Он автоматически пожал её. Я подумала: как жаль, что он не может забрать с собой Франсуазу. Они так подходят друг другу. Он хороший человек.

Она смотрела на него с неуверенностью.

— Хотите присоединиться к следующей экскурсии? — спросила она.

— Нет, — твердо ответила я за него. — Не думаю. Ты же не хочешь, Тони?

Я поцеловала его в щеку. У него был незнакомый запах. Кожа его была холодной, наверное, от волнения.

— До свидания, — сказала я. — Лучше не возвращайся. Здесь ничего для тебя нет. Ничего хорошего.

Он послушно вышел. Когда он скрылся из виду, я рухнула на деревянный сундук и стала ждать, когда меня перестанет трясти. Больше всего меня тронуло и огорчило его упорство, его решимость во что бы то ни стало меня разыскать. Он пробивался через дебри бюрократии и равнодушия. Разве это могло не тронуть? Но что делать. Я ничем не могла облегчить его страдания. Его боль уже не была моей болью. Он взрослый мужчина. Должен сам справиться. У меня другие обязательства. Он должен как-то найти способ чувствовать себя цельным человеком, а не так, будто от него отрезали кусок.

Я сидела у входа, когда подошла Франсуаза со следующей экскурсией.

Она тронула меня за плечо.

— С тобой все в порядке? — шепнула она.

— Да.

— Твой друг был ужасно расстроен, — она старалась, чтобы в голосе не прозвучало любопытство.

— Я знаю.

— Он ещё придет?

— Нет, не думаю.

Я имела в виду, что если и придет, это ничего не изменит.

Я совершенно забыла про Мэла. Зашла в кухню, чтобы попить, и взяла стакан в сад. Он сидел в шезлонге, закинув руки за голову.

— Это частная территория, — холодно сказала я.

— Правда? — Он открыл глаза и ухмыльнулся. — Ну и отлично, потому что это частный визит. Мы так и не закончили нашу беседу, вот я и подумал, что ты не станешь возражать, если я подождать тебя в саду — как друг, как бывший друг. — Он кивнул на стакан апельсинового сока. — Вкусно, наверное, — сказал он. Я проигнорировала намек.

— Лучше иди в мой кабинет, — сказала я.

Он хмыкнул.

— Твой кабинет, — передразнил он, плетясь за мной по коридору. — Вот где ты совершаешь тайные сделки, да?

Я вела его длинными коридорами, и наконец открыла дверь кабинета.

— Садись, — бросила я.

Он сел, вытянув ноги и не вынимая рук из карманов.

— Мне придется тебя обыскать, — сказала я.

Он расхохотался.

— Вообще-то я тут набросал списочек вещей, которые запросто могли бы бесследно пропасть. Хочешь взглянуть?

— Только тронь что-нибудь, и полиция схватит тебя быстрее, чем ты сосчитаешь до одного.

Он прищурился, скрывая удивление.

— Погоди-ка минутку, — сказал он. — По-моему, ты не в том положении, чтобы мне угрожать. По-моему, это у меня на руках все козыри, значит, мне и условия ставить. Потому что если ты не в настроении поделиться своим грандиозным наследством с партнером по бизнесу, то я расскажу этой милой семейке, которую ты обманным путем лишила прекрасного поместья, что ты стареющая домохозяйка из Сток-он-Трент.

— Ну и пожалуйста, — сказала я. — Только, увы, тебе от этого никакой пользы не будет, потому что они и так знают.

Последовала пауза. Я наблюдала, как менялось его лицо.

— Боже правый, да ты просто талант, — наконец, произнес он. Поразительный талант, мать твою. Я на минуту даже поверил.

— Советую верить и дальше, — сказала я, — ибо это чистая правда. А скоро и полиция узнает. Я собираюсь им все рассказать. И о ваших с Крис делишках, и откуда эти деньги.

Я наблюдала за его реакцией. Лицо ничего не отражало: злобная, жесткая маска. Меня огорчало, что Крис, наверное, даже не предполагала, как легко и безболезненно можно было от него избавиться. Но, может, она его любила; или их связывали противоречивые, болезненно переплетенные нити — наподобие тех, что опутывали меня и Тони.

— На твоем месте я бы ретировалась, — сказала я. — Гнала бы машину день и ночь. Чтобы оказаться как можно дальше отсюда.

Я ждала, какой будет реакция. Вряд ли он применил бы силу, но я все ещё считала, что он умнее меня. Я думала, он найдет достойный ответ, думала, у него припрятано в рукаве последнее слово. Но у него ничего не было.

— Ты блефуешь, — устало проговорил он. — Лгунья ты.

Я сидела, сложив руки на коленях, и ждала.

— Господи, — сказал он, — да ты лучше всех. Несомненно. Мы бы с тобой горы своротили, ты и я. Прославились бы на весь свет.

Я улыбалась и продолжала ждать.

— Ты ведь лжешь, да? — сказал он уже гораздо менее уверенно.

Я открыла ящик стола.

— Что ты делаешь? — нервно спросил он.

Я достала конверт. Протянула ему.

— Что это?

— Семьдесят тысяч семьсот сорок пять франков, — ответила я. — Все, что оставалось у Крис. Я закрыла счет сегодня утром. Возьми их. Пусть это будет компенсация.

Он робко взял конверт и открыл.

— Ой, ради бога, — сказала я, — не стоит пересчитывать. Просто бери их и катись отсюда.

Он с сомнением смотрел на деньги.

— Ты блефуешь насчет полиции, да?

— Нет.

— То есть ты все обдумала как следует и решила со всем этим покончить? — Он поверить не мог. Качал головой. — Да какого черта-то? Я думал, ты умнее.

— Я не со всем покончу. Я перестану быть Крис.

— Так это одно и то же.

— Боюсь, что так, — сказала я.

Он был очень напуган, но успешно скрывал это. Смотрел, как будто вдруг потерял ко мне всякий интерес, словно я уже не достойна его внимания.

— Ну что ж, — сказал он, сгребая банкноты. — С чем тебя и поздравляю. Это немного не то, на что я надеялся, но принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, это лучше, чем ничего. Увидимся как-нибудь.

Остаток дня я приводила в порядок дела. В половине седьмого, когда коз пригнали с пастбища, птице задали корм, овец напоили, и рабочие сыроварни засобирались по домам, я неспешно вернулась в замок, отыскала номер, который оставил мне Пейрол, и позвонила. Потом пошла на кухню. В воздухе витал густой аромат чеснока. За окном ребятишки резвились в лучах уходящего солнца. Селеста лежала в шезлонге, курила. Tante Матильда резала на салат помидоры. Франсуаза мыла фасоль в дуршлаге под краном. Это моя семья, подумала я. Открыла рот, чтобы заговорить, и не смогла. Не доверяла своему голосу.

Tante Матильда подняла глаза. Я покачала головой. Она деликатно отвела взгляд и продолжала резать. Для устойчивости я оперлась плечом о косяк двери.

— Я ненадолго отлучусь к себе в комнату, — проговорила я наконец. — Я позвонила в полицию. Когда они объявятся, проводите их в мой кабинет.

Она кивнула.

Я сняла футболку, в которой проходила весь день, и юбку, которую мне пришлось взять назад у Франсуазы, и как следует вымылась, словно готовясь к какой-то важной церемонии. Я хотела быть чистой и полностью готовой, изнутри и снаружи. Это был странный день, безымянный. Технически, я была никем. Я сбросила все прежние имена. Очутившись снова в прохладной, сумрачной комнате с полуопущенными шторами, с кочанами роз на стенах, я села перед трюмо и в последний раз обратила взгляд на женщину по ту сторону зеркала.

— Марина Джеймс, — представилась я.

Она серьезно смотрела на меня и хотела услышать что-нибудь еще. Тогда я повторила:

— Марина Джеймс.

В глазах её не промелькнуло ни единой искры недоверия, ни скептического изумления, ничего такого, что лишило бы меня уверенности, заставило бы нерешительно мямлить и запинаться.

— Пусть все будет официально, — сказала я женщине с той стороны зеркала, расчесывавшей волосы. Похоже, она думала, что это неплохая идея.

В дверь громко постучали. Я глубоко втянула воздух.

— Войдите, — сказала я. Мне пришлось подкрасить губы и подвести серым карандашом глаза.

— Они здесь, — сказала Tante Матильда. Она вошла в комнату и закрыла за собой дверь. — Ты ведь знаешь, что я не считаю это необходимым, верно?

— Да, знаю, — сказала я.

— У нас возникнет уйма проблем, без которых вполне можно было обойтись, — у тебя, у меня, у Ружеарка. Если бы Ксавьер мог с тобой сейчас говорить, он сказал бы то же самое.

Услышав его имя, я вздрогнула. Незачем было объяснять ей, что я делаю это ради него, из-за него.

Она подошла и встала у меня за спиной. Она обхватила мою голову и повернула её так, чтобы я смотрела прямо перед собой, в центральное зеркало.

— Кто это? — спросила она.

Женщина с той стороны стекла улыбнулась и тихонько произнесла свое новое имя.

— Это ты, — сказала Tante Матильда. — Ты. И никто другой. Ты. Можешь называть себя Мари-Кристин, или Маргарет, или Фру-Фру, или Наполеоном, кем угодно. Это не изменит того, кто там отражается.

— Я знаю. Но я — не те, кого вы перечислили.

Она вздохнула.

— Ты жутко упряма, хуже твоего дядюшки, — пожаловалась она. Я засмеялась. — Ну ладно, — сказала она, садясь на край кровати, где я укладывала те немногие вещи, которые собиралась взять с собой. — Ладно, давай подойдем к делу с практической стороны.

Я пересела на кровать, к ней поближе. Мне нравилась эта её несентиментальная практичность, её бесконечная гибкость.

— И что, по твоему, они предпримут, — сказала она, — эти полицейские?

Я понятия не имела. Наверно, заберут меня, допросят и осудят за мошенничество.

Она покачала головой.

— За что тебя судить, если мы откажемся подавать заявление?

— За подделку подписи Крис ради собственной выгоды. Я пользовалась её деньгами. А еще, возможно, за то, что я водила за нос полицию, транжирила их время и средства. Они столько сил потратили впустую, выясняя, кто я и что я.

Она фыркнула и отмахнулась.

— Чепуха, — сказала она. — Мы, французы, ждем от полиции благоразумных действий, а не глупых поисков несуществующего тела. Если они тратили время, то по собственной глупости.

— Ну, я ничего не знаю о французских законах, — сказала я. — Но подозреваю, что мошенничество здесь так же наказуемо, как и в любой другой части света.

— Я буду ждать твоего возвращения, — сердито сказала она. — Я не могу ещё и за фермой приглядывать, у меня и без того дел выше крыши.

Наймите управляющего, предложила я ей.

— Глупости. Ксавьер оставил тебе ферму не для того, чтобы я нанимала управляющего. Кроме того, — добавила она с присущим ей практицизмом, — я не могу себе этого позволить.

Я надела на палец кольцо, которое она мне подарила, и поднялась.

— Я нормально выгляжу? — спросила я.

— Выглядишь-то ты отлично, — проворчала она. Потом добавила: — Когда надумаешь вернуться, дай мне знать. Комната тебя ждет.

— Если я вернусь, то имя у меня будет другое, — предупредила я.

— Не пойму, что с тобой такое, — буркнула она. — Дались тебе эти имена. Он тебя любил, тебя, а не кого-то другого. И твое имя тут совершенно ни при чем.

— Нет, я хотела сказать, что если и вернусь, то вернусь в качестве самой себя.

Я расцеловала её в обе щеки. Обнять её у меня не хватило смелости. И сказать «прощайте» — тоже.

Я медленно спускалась по лестнице, репетируя то, что собиралась сказать. «Месье… — это была сокращенная версия. — Однажды давным-давно, месье, жили-были три сестры. Многие годы я обманывала себя, думая, что сестер было всего две, но, оказывается, существовала и третья, самая младшая. Видите, теперь все в порядке: история может закончиться правильно». Вряд ли они поймут хоть слово из моего рассказа. В конце концов, они не отличались большим умом, иначе сами давно бы до этого додумались.

Они ждали в кабинете.

— Добрый вечер, месье, — сказала я и указала на стулья, но они покачали головами. Они предпочитали стоять.

Я уселась за стол. Я не спешила. Я была очень спокойна.

— Простите, что настаиваю, — улыбнулась я им, — но вам лучше все же присесть. Боюсь, мне придется рассказать длинную и довольно запутанную историю.

Они обменялись взглядами и сели.

— Итак, слушайте, — сказала я.