Я, надо сказать, сильно перед ней в тот момент унизился, и совершенно зря. Но она меня застала врасплох, без всякой подготовки. От неожиданности в объяснения с ней пустился, чего допускать не следует.
Она убирала, готовила, а я все ходил за ней и разговаривал.
– Все же объясни, почему и зачем ты хочешь от меня уйти.
И она на все мои вопросы отвечала, нисколько не уклонялась, как будто это и не моя Татьяна.
– Потому, – говорит, – что мне захотелось пожить с добрым человеком.
– С каким таким человеком?
– Есть такой.
– Нашла себе, значит. За моей спиной. Добрый человек. А я тебе, значит, не добрый.
– Ты? Ты, – говорит, – красивый и способный, а добрый… Нет.
– Как же это ты, – говорю, – с таким недобрым столько лет жила?
– Так и жила. Любила очень.
– Любила… Такая твоя любовь. А моя, значит, ничего уже не стоит?
Она в это время белье в стиралку закладывала. И даже глаз не подняла.
– Почему же не стоит? Только ты ведь по-настоящему меня не любил, а любил Светку Шикину.
– Вспомнила! А чего ж ты тогда за меня пошла, если знала?
– Любовь была большая, вот и пошла.
– Была большая, а теперь нет?
– А теперь нет.
– Куда ж она делась?
– Не знаю. Прошла.
Прямо так и режет. И не оправдывается даже.
– Теперь ты доброго человека любишь. Тоже большая любовь?
– Какая уж есть.
– И ко мне совсем никакого чувства не осталось?
– Почему никакого? Чувство осталось. А любви нет.
До того мне досадно стало! Говорит хотя и грустно, но спокойно и ничуть не чувствует себя виноватой. А я еще ее жалел, что вот, мол, она меня любит, а мне с ней неинтересно! Ужасно мне захотелось ее уесть. Говорю:
– Ну, теперь-то ты наверняка русского себе подыскала, доброго человека.
– Эх ты, Миша, – говорит, и глаз у нее один чуть прикрылся, словно голова заболела.
Пошла в кухню, я за ней.
– Нет, – говорит, и все так же спокойно, – он еврей.
Настоящий еврей, верующий.
Смешно мне не было, но я рассмеялся как можно громче:
– Да он тебя, что ли, в прислуги берет, или как? Какой это верующий еврей станет с тобой жить?
– Он не фанатик. Станет. И потом, я гиюр приму, если удастся.
– Чего-о?!
Она из холодильника все вынула, моет внутри.
– Гиюр, в еврейство перейду. Нас таких в классе семь женщин, правда, другие помоложе.
– В классе! Уже и учиться начала!
– Начала.
– Гиюр… Ну, даешь. Тебе что, детей с ним рожать? Или в еврейского Бога вдруг поверила?
– В Бога я всегда верила. Еврейский или какой, мне все равно. И дети у него есть свои, взрослые уже. А у меня свои. – И вдруг улыбнулась, так улыбнулась, как мне давно уж не улыбалась. – А что? Можно и ребеночка.
– На сорок пятом году? Постыдилась бы.
– Это ничего, здесь это делают. Улыбается, отдраивает плиту, на меня совсем уж не смотрит.
– А ты подумала, что дети скажут? Перед детьми тоже не стыдно?
– Дети не осуждают.
– И все за моей спиной! Мужика нашла, в религию ударилась, детям сказала… Один я ничего не знаю.
– Теперь знаешь.