ПОЛЯША

Сестры летели строгим клином. Три белых облачка по правое черное крыло, три — по левое. Тихие, легкие, невесомые — пушинки, что пускает по ветру разогретый июльским жаром тополь. Поляша чувствовала их внимательные взгляды, слышала, как шелестят перья на ветру. Достаточно было наклонить в сторону тонкую смоляную шею, чтобы они мягко ушли, снижаясь. А можно было, напротив, устремиться ввысь, и они последовали бы за ней, и не остановились бы, пока солнце не сожгло бы их, обращая в пепел.

Поля смутно помнила историю человека, который так мечтал о небе, что взлетел, но тут же потерял голову в погоне за высотой и разбился. Смешная сказка пыталась рассказать о чем-то важном, скрывала смысл между строк. Когда-то Поле нравилось видеть то, что прячется от первого взгляда, теперь она вообще не доверяла зрению, одно лишь сердце, чутко различающее ложь в правде, а главное — правду во лжи, оставалось ей опорой.

Это раньше славная девочка с необычным именем Пелагея зарывалась в толстые книги, пряталась от мира, мучала сердце смутным предчувствием чудес. А теперь она сама стала чудом. Чудом в перьях, как горько смеялась она, ведя нескончаемые разговоры сама с собой. С кем еще говорить, если сестры твои — лебедицы, а ты — главная среди них, к тому же черная как смоль?

Да и нет времени для разговоров, когда новое время стучится в дверь, а старое издыхает на пороге. Лес засыпал. Кружа над ним, Поляша видела это все четче, верила в это все крепче. Не ко времени жухла листва, опадала хвоя, пахло сыростью и стоялой водой. Все меньше зверья бродило по тропам, кто-то тонул в трясине, кто-то умирал от голода, кто-то спешил унести лапы, но куда? Чем дальше от чащи, тем ближе к человеку. И снова смерть. Только смерть. Гниль и вонь.

Некому защитить лес — дремучий, вековой, полный тайн, живущий по своим законам. Умер Батюшка, нет того сына, что заменит его. Скоро-скоро рухнут старые правила. Скоро угаснет последний огонек лесного рода.

Поляша почувствовала, как топорщатся перья от чистого, исконно человеческого предвкушения. Слишком долго она ждала этого! Нити семьи, в которой так мучительно жилось ей, натянулись до предела. На одной лишь злобе сумасшедшей старухи держатся они. Но ничто не вечно, даже Матушка способна оступиться, рухнуть наземь, подкошенная чужой силой — одним ударом мощного крыла, цепкой хваткой женских пальцев. Хрустнут под ладонью косточки, булькнет в горле, закатятся прозрачные глаза. И лес уснет, осиротелый, уступая место тому, кто пробудится на дне озера.

От мыслей об этом по телу, скрытому смоляными перьями, стройному женскому телу, пробежала волна нестерпимого жара.

Мало чего на свете можно желать сильнее, чем обнять любимого мужчину. Поляша и сама так думала в той, другой жизни, когда ездила по кругу на скрипучем автобусе, безвольно рассматривая мир за окном. Руки ее, ноги ее, впалый живот и острые бедра, тяжелая голова, синяки на предплечьях — вот что она оставляла, мыслями убегая прочь. Туда, где ее любили бы. Туда, где ее называли бы красавицей, где гладили по голове и шептали: «Полечка, Поляша, Полинушка». В мир грез, в мир, которого не было.

Тяжелое имя Пелагея она не любила. Большего, чем нежное прикосновение любящей руки, не желала. А когда пришел он, сильный и теплый, с мудрыми глазами и спокойным голосом, то все сложилось в неделимую картину.

— Как зовут тебя? — Прикоснулся к щеке, скользнул по шее, опустил руку на плечо.

— Пелагея. — Имя царапало горло.

— Не нравится? — тут же догадался он. — А как хочешь?

— Поляша… — Застеснялась своей робости, поглядела на него, залилась жаром смущения.

— Будешь Поляшей.

Они промолчали ровно три остановки. Потом его большая ладонь медленно сползла по плечу вниз, обхватила крепкую, мигом налившуюся теплом грудь. Поля дернулась было, но обмякла. Так они и сидели в тишине и жаре, а когда автобус, скрипя, доковылял до конечной остановки с облупленной надписью «Лесная», то вышли и тихонько побрели по тропинке.

— Вот что, Полина, — наконец сказал он. — Ты молодая девка, сильной вырастешь… А я уже старый, да?

Она оторвала взгляд от тающей среди опавшей хвои тропки и подняла на него глаза. Он был таким высоким, так крепко, так уверенно стоял на земле, что седых волос в бороде, похожих на серебро в густой меди, и морщин, бегущих от прозрачных глаз, Полина просто не разглядела. Он не звал ее Пелагеей, как отец. От него не пахло сивухой и грязным телом, как от отца. Он смотрел на нее с теплом, как никогда не делал папа. Только ее крепкая грудь, так ладно умещавшаяся в ладони, и роднила их. Но об этом Полина не хотела думать, она лишь крепче сжала его руку в своей. Он кивнул.

— Вот поживем, а там и сына мне родишь.

Шагнул с еле видной тропы и повел Полину в самую чащу.

«Обратной дороги в жизни не найду…» — испуганно подумалось ей.

Как в воду глядела. До конца жизни так и не смогла отыскать обратного пути.

Много листвы успело вырасти и опасть, но сына Батюшке Полина родила. И вот теперь обнять его она желала куда сильнее, чем когда-либо — прижаться к любимому мужчине. Хотя мужчин-то у нее и не было. Был старик, был мальчик. Может, потому так странно сложилась ее судьба, может, потому летит она в лебедином теле?

Да что гадать — главное, что сын ее скоро окажется рядом. И Полина наконец обнимет его, а руки ее будут теплыми. Не править больше нечисти в этих краях, не бывать здесь болоту. Скоро-скоро пробудится тот, кто не позволит гнили отравлять воду, потому что смерти не будет места на берегах озера жизни.

Еще чуть-чуть, еще немножко, и все случится. Поляша закрывала глаза и видела, как лежит в чаще ее звереныш, отплевывается от воды, трясется от страха, но вспоминает, что с ним приключилось. Эка вырос он, эка возмужал! Теперь и не вспомнить ей, сколько лет прошло с их последней встречи. Да и назвать ли встречей ту бесконечную, ту нестерпимую ночь, когда чрево ее разродилось ребенком и принялось изливаться кровью? Об этом не следовало вспоминать. Но как не вспомнить, если из злого, как волчонок, мальчишки Демьян вырос в мужчину — косматого, выпестованного одиночеством, будто утес на краю света?

Ей даже смешно стало на мгновение, когда их глаза встретились — ее, напускно-мертвые, обманно-равнодушные, и его — испуганные, тоскливые, яростные. Сам он и не знал, насколько похож стал на отца. Два кобеля, сцепившихся за сучку, два зверя, дерущихся за право сильного, два барана, застывших на месте не в силах уступить дорогу.

Это сейчас, увидев мир с высоты лебединого полета, Поляша могла посмеяться над их борьбой. А тогда сердце ее замирало, кровь в ней бурлила, тело томилось от желания и страха. Как любила она их обоих, каждого по-своему, как жалела! И что теперь? Один мертв, второй бродит не по своей тропе. А она так и вовсе застряла посередине. Не в лесу, да не в озере. Не в жизни, да не в смерти. Не в человеческом, да не в птичьем обличии.

Но стоит волчонку очнуться, приползти домой, передать слова старой ведьме, и безумную старуху ослепит злоба, бросится она прочь от спасительного крова, вот тут-то они и встретятся.

Лебединый клин медленно приближался к озеру. Сверху оно казалось литым полотном, серой тканью, наброшенной на луг. Лебедицы опустились на воду, наклонили длинные шеи, прощаясь, и заскользили прочь, готовясь отдохнуть перед новым днем, одна лишь Полина отправилась к отмели, туда, где темнели гнилостные язвы болота.

Там оседали берега, там поднимался ил, а по воде — спокойной, сонной — расползалась густая сплавина. Переплетение зеленых стеблей, коричневых щеточек камыша да шепота — тихого, но явственного, монотонного и мертвого. Бывало, взлетишь над водой, и отмель кажется тебе красивой. Темная гладь озера сменяется мшистым ковром, там и здесь яркими пятнами раскрываются душистые кувшинки, высокая травяная осока тянется вверх, а между зелеными веточками багульника алеет клюква. Где-то тихонько булькает квакша. Жизнь зацветает там, где был лишь озерный сон.

Но это обман. Только зазеваешься, только устало присядешь на мягкую кочку, как из топи вытянется холодная рука, вся в землистой слизи, смрад разложения наполнит воздух, затихнут квакши, заскользят во мху испуганные ужи. А цепкие мертвые пальцы взметнутся, схватят за теплое и мягкое и потащат вглубь, в смерть, в трясину.

Вот что бывает, если резать молодые нежные горлышки на берегу спящего озера жизни. Великому не нужны такие дары, нет. Смертью питается только смерть. Гнилью — гниль. Обескровленные тела уходили на дно, оставались там, обращались в жижу. Отданные Батюшкой в плату за сон и вечную жизнь, они не нужны были спящему. Он даже не заметил их. Но кровь не проливается просто так. Запах ее, вкус ее, цена ее — вот что чуют силы темные, силы мертвые, и приходят, чтобы забрать себе. Так родилось болото.

Зазовки да упыри, мавки да омутницы, багники да лопасты, лявры да кикиморы. Заложные покойники, усопшие по вине леса, обескровленные без вины озера. Неупокоенные, непогребенные. Жаждущие живого тепла. Их породил страх Батюшки перед старостью и бессилием, а спящий спал, не в силах помешать человеку. Только семерых он спас, только семерых принял во служение. Шесть белых лебедушек да одна темная. Как выбирал, чего хотел от них — не ведано. Так и летали они над озером, так и взывали к спящему, так и ждали своего часа.

Все было продумано до мелочей. Полина рассекала черной грудью спокойную воду и мысленно раз за разом возвращалась к каждому шагу, что привел их к сегодняшней ночи, полной томительного ожидания.

Чужака, пересекшего границу леса, они почуяли одновременно. Вскинули головы к небу, зашумели, забили крыльями по воде. На мгновение Поляше даже показалось, что спящий заворочался на дне, пробуждаясь. Но нет, конечно, нет. Им оставалось ждать, когда незваного гостя почует наследничек ушедшего в небытие Хозяина леса. Даже с последней жертвой они были согласны смириться. Но наследник пришел один. Опустился на колени перед озером, прикоснулся к воде ладонью. Поляша заметила его издалека, ловко скользнула вглубь, обернулась человеческим телом, подплыла, схватила за протянутые пальцы и дернула к себе.

Лишь потом посмотрела, кого принесла ей в подарок судьба. Ожидала увидеть тонкие черты красивого лица, острый подбородок, пухлые губы, словом, племянничка своего, Олежку. Но водой давился волк. Всклокоченный, яростный, испуганный до смерти Демьян. Она сама чуть воды не наглоталась, ослепленная секундной вспышкой боли. Любая женщина потащила бы утопленника вверх, спасла бы, выволокла на берег, завыла над ним, покрывая любимого мужчину поцелуями. Любая лебедица бы в испуге отпрянула, бросилась бы прочь от тонущего волка.

Но она не была ни женщиной, ни лебедицей. Да и он ни мужчиной, ни волком не был. Берегиня да лесовой. Хороша парочка. Так и бултыхались они, один — прощаясь с жизнью, другая — приветствуя ее. Поляша ловила бешеный взгляд прозрачных глаз Демьяна, слышала, как льется в грудь ему стылая вода, и думала: глупый мой, глупый. Такой же, как отец твой. Столько лет водить к озеру безумцев, но так и не догадаться, кого кормишь дарами этими.

Но всему приходит конец. Лесовой Батюшка умер, болотнику неоткуда взяться. Время закончить все, Великое. Время открывать глаза.

Вот тогда краям этим даруются покой и справедливость. Лесу останется лесное, озеру — озерное. Не станет больше злых людей, что пили чужую силу. Одни лишь верные лебедушки. Только сына бы успеть обнять, успеть окунуть его, как кутенка, в воды жизни, чтобы он прозрел и встал на путь истинный. Путь того самого сына. На путь лесного Батюшки. Вот тогда и заживем. Ох, как заживем!

Полина проскользнула мимо затхлой отмели и направилась прочь, к берегу, который не стал еще склизким и гнилым. Ей хотелось обернуться девушкой, пройтись по острым камням, размять ноги, закружиться с сестрами, переплетаясь нагими телами, тонкими веточками, жарким духом. Ей хотелось воспеть эту ночь — ночь великих надежд — и запомнить ее такой — предвкушающей, томительной, сладкой. Кто знает, может, в следующий раз в их хоровод вступит сам спящий? Пробудившийся, могучий, справедливый, знающий, как жить им и кем быть. Поляша первой протянет ему ладонь, склонит голову, почувствует, как легким поцелуем он отметит ее главной своей служительницей. А сестры-берегини звонко рассмеются от счастья, скрепляя их союз.

Так и будет, все так и будет. Поляша успела взлететь на крутой берег, скинуть перья, поежиться на ночном ветру, а потом пришла боль, а потом пришел страх. В горло хлынула густая жижа, тело сковал холод болотной топи. Она не помнила, как упала, не видела, как сестры ринулись к ней, а за ними следом потянулся лебединый пух. Обдирая нежную кожу о камни, они донесли ее до полянки, уложили на мягкую траву, принялись гомонить испуганно, словно забыли, что вовсе не птицы.

Но Поля видела только сына — круглое лицо, рыжие веснушки, на бледной коже они темнели, как брызги лесной глины, округленный в страхе рот, омертвевшие щеки, холодный пот, каплями застывший на лбу. Это был ее мальчик. Ее кровиночка. И его одним толчком опрокинула в болото мертвая рука кричащей от восторга зазовки.

Растворяясь в темноте безумия, Полина успела вспомнить спокойно, почти равнодушно в своей ярости: зазовки никогда не приходят сами, они не охотятся в ночи на чужих детей. Вызвать чудище, порожденное болотом, может лишь сила, равная ему Сила Матушки леса. Ненавистной старой ведьмы, которая, кажется, снова одержала победу.

ОЛЕГ

— Отпусти! — бушевала Глаша, отталкивая от себя руки сына. — Пусти! Пусти! Убью, падаль!

Ярость наполнила старое тело небывалой силой. Пусть по ввалившимся от времени и горестей щекам текли жгучие слезы, бабка продолжала рваться к поверженной сестрице, ведомая одной лишь жаждой мщения.

— Нельзя, нельзя так, — пытался вразумить ее Олег, оттаскивая в сторону, роняя на мох и хвою.

Он с трудом понимал, что происходит. Весь этот день связался в один узел бессмысленных блужданий между домом и лесом. Когда жар схлынул и тетка Глаша устремилась в лес, он побежал следом. А куда было деваться? В сердце билась тревога за братьев — и того, что остался захлебываться жижей на столе, и того, что ушел вслед за Матушкой. Он ожидал увидеть на поляне кровь и смерть, как бывало, когда род их приносил жертву лесу, а вместо этого заметил лишь тень, скользнувшую в топь. Тень, которая утащила за собой Степушку.

И пока тетка Глаша каталась по траве, силясь выцарапать глаза сестре, и пока пришлая девка смотрела на них, окаменев от ужаса, Лежка думал лишь об одном: он здесь чужой. Он помнил все, что случилось с ним, но ничего не понимал. Законы, по которым жил род, были для Олега лишь правилами, придуманными строгой Матушкой. Остальные же видели в них нечто большее. Как и в тени, вернувшейся в болото.

«Зазовка, — подсказала Олегу неутомимая память. — Это была зазовка».

Видать, кто-то говорил о ней, а Лежка услышал. Если постараться, он смог бы вспомнить тот разговор. Но какая с того польза? Какой прок? Помни хоть шорох каждой ветки в чаще — если она тебя не принимает, то не стать тебе лесу своим. Никому не стать, никогда, нигде.

— Разними их! — крикнула пришлая девица, странная в своем безумии, опасная в остроте зорких взглядов, и Лежка послушался, он привык слушаться женщин леса.

Разнял, повалился на траву вместе с теткой, пока Матушка пыталась вдохнуть пережатым горлом.

— С-сука! Что натворила… — Глаша сбросила с себя руки сына и сумела подняться. — Ты понимаешь хоть что?

— Получше тебя!.. — Голос Аксиньи совсем осип. — Я Демушку вернула, Хозяина нашего… Он сейчас сюда придет…

Глаша прижала ладони к щекам.

— Совсем спятила, сестрица… Болото не отдает своего, не меняет… Никого не слушает.

— Это тебя оно не слушает, старая ты дура. — Аксинья попыталась пригладить растрепанные волосы, стряхнула комья грязи, облепившие подол. — А я Матушка всему, что здесь живет.

— Живет! А болото мертвое. — Глаша вздрогнула всем телом. — И сыночек наш… Степушка… — Всхлипнула, зажевала губами, вот-вот зарыдает, но сдержалась, только шагнула к сестре. — Коли тварь эта тебя слушает, вели ей вернуть мальчика!

Аксинья быстро приходила в себя. Даже не взглянув на подступившую к ней старуху, она только плечом дернула и принялась заплетать волосья в косу. Лежка застыл, наблюдая, как медная с серебром копна послушно вьется в длинных сухих пальцах Матушки. Он чувствовал, что в этих ее движениях — спокойных, мерных — скрывается ворожба, но не мог противиться тому. Слишком уж послушно утихло в нем сердце, забилось ровно, в такт дыханию. И спать захотелось, и приятная тяжесть разлилась по телу.

— Прекрати! — крикнула Глаша, дергая сестру за локоть. — Мне твои космы что с гуся вода, перед мальчонкой красуешься?

Аксинья фыркнула, но руки опустила, волосы рассыпались по плечам, а Лежке опять стало холодно и тревожно.

— Кто ж виноват, что сынок твой никчемный такой вышел?

— Скажешь, не ты? — Глаша бросила на сестру злобный взгляд, обтерла сбитые руки о фартук и подошла к краю поляны. За ней начиналась топкая жижа молодого болота. — Вот так подарочек, вот так близенько подошло, проклятое…

— Твоих детей я не травила, — проговорила ей в спину сестра.

— И то хлеб. — Не оборачиваясь, старуха поманила ее пальцем. — Иди вот, погляди, чего дозвалась… — Аксинья приблизилась. — А ты… — Теперь корявый палец указывал на Олега. — Бери девку и возвращайтесь в дом… Не след там Стешку одну оставлять в такую ночь…

Лежка не сразу понял, что обращаются к нему. То, как мирно тетки теперь стояли рядом, по старинке ворча друг на друга, будто и не было жестокой драки, поразило его больше тени и болота, так внезапно появившегося на краю лобной поляны. Потому он застыл, не веря своим глазам, а Глаша и повторять не стала — потянулась к сестре, начала шептать ей что-то неразборчивое. Лес высился над ними, спокойный и уверенный, что все идет своим чередом.

У Лежки даже горло перехватило: он закашлялся, не понимая до конца, что душит его — страх, слезы или смех, а потом оглянулся, уверенный, что позади него стоит девка, Леся, кажется. Топчется на месте, тянет подол к коленям да озирается кругом. Вот она-то, пришлая, чужая, не привыкшая к роду и лесу, должна разделить его удивление. Олег уже представил, как они будут идти вместе, делясь увиденным и пережитым, вдвоем ведь любой груз легче. А потом вернутся тетки со Степушкой, и как-нибудь да все они заживут. Может, и девка тут останется. А может, его отпустят в город вместе с ней, проводить, чтобы не заплутала. Коль Демьян вернулся, что ж ему сиднем сидеть?

— Пойдем, — позвал Олег, оборачиваясь к Лесе.

Но ее не было. За спиной Лежки раскинулась полянка, а дальше — кусты боярышника, через которые они пробирались, спеша на выручку брату. А дальше был лес. Всюду был лес. Осины, сосны, дубы, ясени. Мох, трава, кудрявый папоротник, жимолость с синими ягодами, похожими на маленькие ноготки. Но никакой девки. Как могла она исчезнуть в лесу с ее испуганными глазами, растрепанными космами, тонкими щиколотками и разодранной ногой? Куда понесло ее, глупую? Какой зверь уже полакомился сладким мясом, похрустел косточками?

Олег кинулся на край поляны. Осинка, стоящая там, печально зашумела листвой.

— Леся! — крикнул он, но чаща заглушила голос.

Ветер качал кроны, лес жил своей дремучей вековой жизнью, он даже не заметил, как растворилась в нем еще одна душа. Олег заозирался, но помощи ждать было неоткуда. Тетки о чем-то взволнованно шептались, верная Стешка осталась в доме. И только от него, от безвольного Лежки, зависело, вернется ли пришлая девка в город, если она, конечно, уже не померла.

«Вот потеряешься в лесу… — спрашивал его Батюшка, усаживая на колено, — что кричать будешь?»

Олег пыжился, морщился, подыскивая слова, но молчал. Его всегда пугали вопросы о лесе. Это старшие дети плутали там, зная каждое дерево по имени, для Лежки мир за границей поляны был неизведанным и страшным местом. Матушка с тетками ругали его за трусость, Демьян с Феклой дразнились, только Батюшка и учил мальчишку лесу, жаль, что рядом его почти не бывало. Но это правило Олег запомнил крепко.

«Ну-ка, ты же знаешь, скажи! — улыбался Батюшка. — Что кричать будешь?»

«Ау…» — заливаясь жаром, отвечал Лежка.

И Батюшка ласково гладил его по голове.

«Правильно, сынок, ау».

Лежка никогда не терялся, да он в чащобу-то и не ходил. Дом, печь, горячий хлеб, скотина и куры. Зачем ему дремучий лес, когда и так дел полно? Но теперь от него зависела жизнь потерявшегося в лесу.

— Ау! — закричал Лежка. — Ау!

Вначале все стихло от удивления. Потом зашумела осинка, передала его крик сестрице, стоящей рядом. И так, от дерева к дереву, зов человеческий рассекал чащу, чтобы плутающий в ней нашел дорогу обратно.

— Ау! — кричал Олег, всматриваясь во тьму. — Ау!

Он замерз и обессилел, горло саднило от боли, но зов продолжался, пока в зарослях боярышника не захрустели чьи-то шаги.

— Ау! — еще громче крикнул Лежка, бросаясь вперед.

Он прорвался через кусты, чуть не упал на скользком мху, зацепился рубахой о корягу и не глядя обхватил пришлую девку руками, обнял, прижал к себе. На мгновение он почувствовал, как дрожит ее окоченевшее тело, как тяжело и испуганно она дышит, прикоснулся губами к ее волосам, пахнущим незнакомо, горько, опасно, и этого хватило, чтобы жар сердца разлился по телу тяжестью, дурманной Матушкиной ворожбой.

— Леся… Куда же ты? — бестолково залепетал он, сам не понимая, что творится с ним, извечно спокойным. — Я обернулся… А тебя нет! Нет тебя! Куда же ты?

Олеся что-то сдавленно проговорила, выскользнула из его рук, отпрянула, растерянно глядя на него, словно не узнавала. Только теперь Олег заметил, что вся она покрыта болотной грязью и стоит перед ним босая, полуголая и дрожащая от холода.

— Ты ж окоченеешь! — испугался Лежка, хватая ее за руку. — Пойдем в дом скорее!

Но Леся продолжала стоять, незряче глядя сквозь него.

— Ты бы не спешил так, братец.

Этот утробный рык, мало чем похожий на голос, заставил Олега схватиться за нож, висевший на ремне, но рык тут же сменился коротким смешком.

— И за игрушку свою не хватайся. Все свои.

Зверь снова хохотнул и вышел из тьмы. То был первый раз, когда при виде брата Лежка почувствовал глухую злобу. Легко чувствовать себя Хозяином, когда ты зверь, когда земля под тобой стелется мягкой тропинкой, когда деревья кланяются тебе при встрече, а старый лось приходит чесаться лбом о твою ладонь. Легко чувствовать себя Хозяином, когда ты и есть он. А попробуй всю жизнь быть слепым да глухим, не могущим разуметь закона, которым живет этот край. Смог бы Демьян тогда выходить из чащи, хватать за руку испуганную девчонку да тащить ее к поляне, будто ничего и не происходит?

— Отпусти ее… — чуть слышно попросил Лежка, послушно направляясь вслед за братом.

Но тот услышал. Повел плечами, мало что шерсть на загривке не встала дыбом. А может, и встала, да под курткой того не разглядеть.

— Что говоришь? — И нарочно как следует тряхнул Олесю, та слабо охнула, бросила на Лежку загнанный взгляд.

— Ей же больно… Отпусти, — еще тише попросил Олег.

Демьян застыл, поглядел на Лесю, словно только теперь ее увидел, и ослабил хватку. Та чуть было не упала, но удержалась на ногах, принялась тереть освобожденное запястье, злобно сверкая глазами.

— Псина позорная, говорю же, сама пойду…

— Гляди, какая языкастая! Некогда мне тебя учить, твоя удача… — Дема развернулся, только хвоя зашуршала под его ногами. — Веди ее давай, сердобольный наш.

Лежка кивнул, подошел к Олесе и протянул ей руку. Та подняла на него глаза, ни единой слезинки в них не сверкнуло, и молча схватилась холодной ладошкой. Так и пошли они к поляне: зверь впереди, два испуганных кутенка — следом. Лес укрыл их, сестры-осинки забыли человечий зов, стоило только утихнуть эху. Только плотный дух мокрой псины долго еще вился между деревьями, напоминая им, что ничего еще не закончилось.

ДЕМЬЯН

Девчонка отставала, цеплялась за каждую корягу, ныла, хлюпала носом, и пахло от нее, как от загнанного зайца — остро и горько. Страх лился из нее, жгучий запах был куда сильнее пота уставшего тела. Даже мертвый учует его из-под земли.

Дема шел к лобной поляне, почти не глядя по сторонам, когда почуял ее. Знакомый привкус страха в воздухе. Будто молочного поросенка приготовили резать, показали нож и нависли над ним, наслаждаясь отчаянным визгом. Демьяна передернуло. Кто-то слишком боялся в его лесу. Непорядок.

В его лесу. Он так и подумал, и чуть было не расхохотался. Засыпая и просыпаясь в общажной комнате, слушая чужие скрипы и чужой храп, чуя запахи пота, слюны, немытых волос и прочей гадости, он мечтал различить во всем этом духмяную нотку леса. С его сыростью низин, с хрустом сухих веток, с горьким дымом, терпким можжевельником, с хвоей и прелой листвой. Мечтал, но быстро прогонял опасные мысли, напоминая себе, что лес пахнет кровью, страхом и смертью. Болотом и предательством.

И вот теперь, шагая по знакомой тропе от дома, он ощутил все запахи, которые мог дать ему лес-господин. Хотел багульник? Вдыхай. Хотел низины? Вон, хлюпают под ногами. А вот тебе нестерпимую вонь чьей-то смерти, свершившейся и грядущей. Распишись, студент. Все как по заказу.

Ничего странного: в этом лесу страх давно стал извечным постояльцем. Вот идет его Хозяин и сам боится до глухого озноба. Думать, что случилось с ним и почему, Дема не решался. Ну, свалился в воду, ну, вылез как-то да потерял сознание, а пока плутал в закоулках воспаленного разума под бушующей хмарью, видел именно то, чего боялся больше прочего. Хорошо хоть, до дома ноги донесли. И то хлеб.

Оставалось разобраться с сумасшедшей старухой. И вернуть семью. А там настанет пора прогресса. Либо они все вместе переедут в город, либо город придет к ним. С электричеством, горячей водой и туалетом, а не зловонной ямой во дворе. Демьян сам не верил в это, но лучше уж думать о невозможном, чем вспоминать, как Поляша смотрела на него мертвыми глазами да шипела болотной тварью проклятия роду его, будто никогда и не была в нем. Не была им.

Дема почти добрался до поляны, оставалось то всего ничего, когда услышал тонкий дрожащий крик.

— Ау! — звал кто-то.

— Ау! — насмешливо отвечал лес, завлекая в самую чащу.

Страх лился оттуда. Тот, кто кричал, боялся, но шел вперед. Демьян втянул запах, распробовал, постоял, вспоминая, и рванул на голос. Он уже чуял его, он уже шел по этому следу. Девка, безумная девка, очередная сбежавшая из ниоткуда в никуда. Та, которую он отыскал в лесу и принес в дом, как овцу на заклание. Та, которую должен был отвести к озеру.

Дема скользнул в заросли, прикоснулся к ближайшей осинке, и она зарделась, словно девица, ответила на ласку, открылась ему. Пока был маленький, Демьян не понимал, как у Батюшки выходит говорить с лесом. Почему деревца кланяются ему, отдаются во власть человека. А теперь он сам творил лесовую ворожбу Стоило лишь понять, что в каждом дереве спит девичья душа. Жадная до тепла, ждущая ласки. Дотронься, приласкай ее, отогрей, представь, что она невеста твоя, а ты — жених. И осинка все расскажет, а березонька поделится соком да мудростью. Даже старая сосна, застывшая, будто камень, откроется тому, кто ласково приголубит ее.

Не понять этого ребенку. А станет мальчик мужчиной, то и объяснять уже нечего. Еще один счет у Аксиньи к младшей сестре. Мать сына такой ворожбе не обучит, а Поляша смогла. Так обучила, что каждый раз, прикасаясь к гладкой коре ладонью, Дема вспоминал, как скользили его дрожащие руки по нежной коже названой тетки, как разливался жар внизу живота. А деревцу что? Ему бы согреться. Не его забота, кого вспоминает Хозяин, если горячий он и живой.

Дема увидел, как бредет от осинки к осинке девка. Как дрожат ее посиневшие от холода губы, как спутанные волосы опадают на грудь, а ноги скользят по стылой земле. Он нагнал беглянку, замер в тени, прислушался. Медленно, но верно девица углублялась в самую чащу, еще чуток — и шагнет в болото. Дема хотел уже прыгнуть вперед, перехватить глупую, но та остановилась сама. Застыла, прислушалась, будто различила его в темноте. Но кто может учуять зверя? Уж не безумная чужачка!

Только ведь учуяла. Бросилась в сторону, угодила в болото, так еще и спорить с ним принялась. Откуда столько наглости в ней, откуда столько зоркости? Дема бы подумал о том еще, да только новости услышанные перечеркнули все, что волновало раньше.

— Не отставай, — бросил он, направляясь в чащу.

Но девчонка отставала, медлила, задерживала его. Как и братец, вышедший навстречу. Глупые дети, не разумеющие, что встают на пути зверя, готовящего мстить. За все. За детство, проведенное в сыром лесу. За вечное недовольство, за постоянные тычки, розги и страх. Страх, которым Дема вонял, сколько ни смывай с неуклюжего тела пот. А главное, за Поляшу. Не ту что скалилась в чаще. А живую, веселую, сладкую. Ту, что он потерял.

— Признаешь ее виновной, — повторял Дема, словно пришлая девка могла его слышать. — Признаешь. Признаешь. И убью. Убью суку.

О, как давно он мечтал это сделать. Чтобы не от старости, не от болезни какой, нет. Чтобы захлебывалась кровью, как Полечка, чтобы дышать не могла от страха, как он.

Демьян шагал к поляне, мысленно занося руку над старой ведьмой. Руку, что сжимала старый батюшкин кинжал. Как там повторяла и повторяла Аксинья?

— Только родовым клинком вершится суд. Только родовым серпом творится ворожба. Понял? Придет время, и будет твоим твое. Ты уж сбереги их, как сердце грудь бережет.

Тогда Матушка верила, что он — тот самый сын. А как разуверилась — прогнала к волкам. Но теперь кинжал плотно сидел в ножнах. Демьян был уверен: рука не дрогнет, когда наступит время вершить суд.

Ветер принес ему запахи и звуки раньше, чем он сам подошел к лобному месту. Дема замер, повел носом. Тетки были там. Он чуял их силу, чуял их слабость. Он точно знал. Обернулся, не глядя схватил девку за руку — та ойкнула — и потащил к себе.

— Признаешь ее виновной, — прорычал он, наклоняясь, чтобы лица их оказались близко-близко, чтобы беглянка почуяла его запах так же, как он чуял ее. — Поняла?

— Да, — еле слышно прошептала она, но глаз не отвела.

Верхняя губа сама собой приподнялась, оголяя зубы. Было в пришлой девке что-то еще, помимо страха. Что-то враждебное, что-то знакомое. И это злило.

— Сегодня обязательно прольется кровь, — процедил он. — Может, ее. Может, твоя.

И сам испугался своего голоса. Девица была младше его, куда ниже, куда слабее. В городе таких Дема обходил стороной — слабость никогда его не прельщала. Тело должно быть сильным, мясным, костным. Человек должен быть жарким, вещным. Испуганные глаза и хилые плечики не способны выжить холодной зимой. А зима эта может прийти в любой момент, даже в самое пекло середины лета. Разве стоит никчемная беглянка ярости, что вспыхнула в нем? Нет. Так чего скалишься? Иди вперед, тащи за собой, но постарайся не сломать ей шею до того, как она признает мать твою повинной и приговоренной. Иди, волк, не срами стаю.

Они вышли к поляне, когда холодный свет луны пробился сквозь листву, крася в серебро тяжелую еловую лапу, низко опустившуюся к земле. Опираясь на нее, Аксинья осторожно ступала на землю за границей поляны, а Глаша неразборчиво шептала ей в спину, складывая пальцы в защитный знак.

Это выглядело до того нелепо, что Демьян растерял всю ярость, которую так жадно копил по пути. Растерянные и всклокоченные тетки были словно большие птицы, попавшие под дождь. Перемазанная в жирной грязи Глаша начала грызть ногти, стоило ей закончить часть наговора и замолчать. Аксинья так и вовсе скакала на одной ноге — опускала вторую в траву и тут же бросалась в сторону. Это скорее походило на сумасшедший танец, а не на темную ворожбу, достойную жен Хозяина.

Дема фыркнул, повернулся к подоспевшему Олегу и хотел бросить ему что-нибудь насмешливое, но мальчик так побледнел, так заострились черты его лица, что по спине Демы побежал озноб.

— Что? — тихо спросил он, сам не зная, о чем спрашивает.

То ли что происходит тут, то ли почему брат так испуган. То ли что за бес привел их сюда, таких молодых, таких новых, к этим безумным старухам, прыгающим по границе поляны в дремучем лесу.

— Болото, — еле шевеля губами, проговорил Олег и кивнул в сторону теток. — Там.

Этого не могло быть. Болото пробиралось в лес со стороны спящего озера. Медленно подтапливало низины, хлюпало под лапами зверья, меняло извечные тропы. Неспешное, неотвратимое, оно обязательно добралось бы и сюда, но не так быстро. Годы понадобились бы ему для победного пути через чащу. Годы, не часы, пока Демьян валялся без памяти на столе. Но Аксинья продолжала пробовать на твердость землю под собой. А рука ее цепко держала крепкую лапу ели.

Демьян сделал шаг, сделал другой. Тетки, занятые делом, его не заметили. Он и сам не видел больше ни застывшего брата, ни растерянную девку — только жижу из земли, воды и мха, которая расползалась за вытоптанным кругом лобной поляны. Дема втянул носом лесной дух и тут же закашлялся: острый запах сырости, гнилой запах стоячей воды и грязи. Болото пришло к ним на порог.

Дема глотнул воздух, закашлялся, а когда сумел разлепить мокрые ресницы, увидел перед собой Матушку. Та подошла совсем близко, мигом бросив бесполезную ворожбу.

— Пришел… — выдохнула она, потянулась рукой, но не решилась. — Живой.

— Что здесь?.. — начал Дема, сбился, обвел невидящими глазами поляну, скользнул по бледным лицам родни, по девке, которую бросил на кромке леса. Вопросы роились в нем, сталкивались, гомонили, он не мог вычленить из этой кучи один-единственный. — Как это?.. Нет!

Все происходящее отдавало безумием. Столько лет они жили в ладу с лесом. Строгие границы нарушала топь, но и та вела себя смирно. Как появилась она здесь? Как сумела? Почему извечный закон перестал сдерживать ее именно сейчас? Дема понял, что дрожит, тело свело судорогой, зубы сжались так, что заскрипели челюсти, изо рта вырвался хриплый рык. Кровь оглушительно билась в висках, и Дема не слышал голос Матушки, она что-то говорила ему, а Демьян видел лишь, как раскрывается ее рот: тонкие губы растягиваются, черная дыра, ведущая в недра ее бездушного тела, то увеличивается, то уменьшается.

— Замолчи! — рыкнул Дема, усилием воли заставляя мир обрести звуки. — Слушать тебя не хочу.

— Нет, ты погоди, Демушка. — Сухая рука матери все-таки опустилась на его плечо, и Демьяна передернуло. — Это все потому, что ты не привел озеру девку! Вон же она стоит, живая, туда ее нужно, к спящему… Тогда болото и отступит! Тварь прожорливая спит на дне, ты бы сходил, Демочка, покормил бы ее!

Это был первый раз, когда Аксинья произнесла такое вслух. Возьми девку, отведи к озеру и накорми спящего. Будто в обряде не было ничего странного, ничего преступного. Вот чем занимается Хозяин леса — кормит Хозяина озера, вымаливает у него еще чуток времени, чтобы успеть прожить пару жизней за счет других. Кровь меняется на время. Жизнь — на смерть. Безумные, беспомощные и несчастные умирают, чтобы Хозяин жил.

— Значит так, да? — ровным, а от того жутким голосом спросил Дема, впиваясь взглядом в мать. — Так просто? Убить девчонку, прогнать болото. — Аксинья дернулась, но отвести глаз не смогла. — Так мы продолжим жить? Может, мне еще из города жен себе воровать? Насиловать их тут, на этой самой поляне? Чтобы они мне сыновей рожали? Да все не тех.

От спокойствия не осталось и следа, он уже кричал, наступая на Аксинью, а та пятилась. Еще чуть — и перешагнет границу.

— Демочка… — попыталась она, но Демьян не желал ее слушать, кровь снова стучала в висках, гонимая бешено колотившимся сердцем.

— Молчи! — рыкнул он, чувствуя, что утоптанная земля под ногами становится мягче и мягче. — Столько лет мы все тебя слушали! Матушка… Ты никому не мать! Я твой единственный, но ты и мне матерью не была!

— Не надо, Дема… — Тетка Глаша проскользнула между ними, спрятала сестру за спиной. — Коли ты Хозяин теперь, то будь милосердным…

— Милосердным? — Демьян даже остановился от удивления, хохот запершил в горле, но Дема сглотнул его вместе с вставшей там горькой водой. — Беглецов из психушки воровать да резать на берегу — это милосердие? Плодить детей в глуши, учить их жизни, как волки волчат своих не учат, — это милосердие?

Глаша дернулась, словно он ее ударил. Помотала головой — седые космы закачались в такт тонким веточкам опавшей ивы, — поджала губы, пожевала ими: совсем старуха, бессильная, пустая и гулкая внутри.

— Ты слишком молод, чтобы понять… — наконец ответила Глаша, продолжая удерживать Аксинью за спиной. — Угомонись, Дема, не кричи… Вернемся в дом, будем думать, как дальше…

Дема застыл, а под ногами его слабо хлюпала жидкая грязь — предвестник болотной топи. Тетки уже увязли в ней по щиколотки, он видел это и мысленно ежился от холода и страха.

— Ну, ты же не глупый, ты же сам все видишь… — примирительно пробормотала Глаша, позволяя Аксинье отойти в сторону и встать на твердую землю поляны. — Не время сейчас делить да мериться… Зазовка нам предсказала беду.

— Кто? — Убаюканный голосом тетки, который с детства имел над ним особенную сонную власть, Дема не сразу понял, о чем та говорит, но мерзкое полузнакомое слово быстро отрезвило его. — Кто предсказал?

— Демочка… — испуганно вырвалось у Глаши, и та в страхе оглянулась на сестрицу, понимая, что осторожная ее ворожба раскрылась.

— Ты позвала сюда эту тварь? — Одним рывком Дема сбросил с себя дурман и схватил мать за плечи, тряхнул как следует. Из худой груди вырвался стон.

Глаша запричитала, бросилась к ним, начала звать Лежку на помощь, поминая и Батюшку, и лес, который был им нерадивым господином, но Демьян того не заметил. Только испуганные глаза матери видел он, только ее загнанное дыхание слышал. Она молчала, не пытаясь высвободиться, принимая этим молчанием всю вину.

— Ты что, зазовку пригласила? Сюда? — Дема просто не мог поверить. — С ума совсем спятила, старая? Отвечай! — Он тряхнул ее еще раз, сильнее, голова Аксиньи безвольно откинулась. — Отвечай!

— Я пыталась тебя спасти… — пробормотала она и устало закрыла глаза.

Теперь кровь не только пульсировала в висках — она заливала глаза. Все стало розовато-алым, тревожным, злым. Только в таком мире Матушка и могла обратиться к самому мерзкому, самому мертвому колдовству. Вызвать на землю порождение болота, говорить с ним, делиться силой и частью души — на такое бы не решился никто, сохранивший хоть крупицу рассудка. Но мать решилась. Вот почему болото подошло так близко.

Еще чуть, и Демьян бы разразился смехом, а после б зарыдал. Что-то дрогнуло в нем, и Матушка тут же приняла это за слабость, позволила себе прикоснуться сухой ладонью к его щеке.

— Мальчик мой, я хотела тебя вернуть. Я пошла бы на все… Лишь бы болото не забрало тебя. Ты обращался… Ты становился его Хозяином.

От этих слов Демьяна затошнило. Батюшка любил пугать его в детстве: мол, не примет тебя лес, сынок, — станешь болотником. Жижа потечет в твоих венах вместо крови, говорил он, разверзнется топь и поглотит тебя. Так что кушай кашу да слушайся теток своих. Дема, конечно, не верил, но тут же подчищал тарелку с вязкой кашей, каждый противный комочек, до самого дна.

— Что было бы, потеряй мы тебя? — Его молчание длилось, а Матушка набиралась уверенности, теперь ее голос звучал громко и властно. — Сам подумай, был ли у меня выбор? — И сама же ответила: — Был! И я решила отдать ему ненужного нам, незначимого… Что этот мальчонка? Пустое эхо. Вторит, но не говорит. А ты… Ты — мой сын, Хозяин…

Аксинья совсем успокоилась. Она продолжала гладить Демьяна по щеке, вторую ладонь доверительно положила ему на плечо. Где-то позади них застыла родня. Целый лес прислушивался к ее речи, уверяясь, что Матушка вновь вышла сухой из воды.

Но бесполезный мальчонка был сыном Поляши. Рыжий колобок — темные веснушки, мягкие ладони, звонкий голос. Он нес в себе ее тепло, ее кровь и память о ней. Если Степушка и вторил эхом чьему-то крику, то ее — предсмертному. Материнскому воплю, с которым Поляша вытолкнула из себя новую жизнь и умерла. Обратилась в тварь с холодной кожей и черными глазами.

— Ты убила его? Степана, — сквозь зубы спросил Демьян, зная ответ.

— Я предложила болоту обмен… — примирительно начала Аксинья, в ее глазах мелькнула тень. — Кто-то должен был принять решение…

— И ты приняла его.

— Я — Матушка, я должна была…

— Да, ты — Матушка лесного рода. — Демьян наконец оторвал глаза от мокрой земли и посмотрел на Аксинью, та из последних сил пыталась скрыть испуг. — Так почему же отдала сына своего болоту?

— Я пыталась… — Она медленно убрала ладонь.

— Я не спрашиваю, что ты пыталась. Я задаю тебе вопрос: почему?

— Не говори со мной так, сын! — Она свела брови, но вместо гнева по лицу пробежала судорога.

— Я не твой сын больше. Я — Хозяин леса, ты сама же назвала меня так. Отвечай: почему позволила болоту забрать кого-то из нас, лесных?

Аксинья фыркнула, отступила, попыталась обойти Дему, но тот шагнул в сторону, преграждая ей путь. Теперь они стояли на самом краю. Позади Аксиньи расползалась болотная язва, впереди высился Демьян, черный от ярости. Она судорожно сглотнула и попыталась улыбнуться.

— Холодно тут, может, в дом пойдем — там и поговорим.

— Нет. — Дема покачал косматой головой, сощурил злые, звериные глаза. — Это лобная поляна, суд вершится на ней.

— Суд? — взвизгнула Аксинья. — Какой такой суд? Кто против меня шагнет, кто докажет, что я… виновна? — Вопрос зазвенел в воздухе.

Дема оглянулся на стоящих за ним. Олег, казалось, врос в землю, как молодое дерево, такой же неподвижный и зеленоватый от испуга. Глаша стояла рядом, схватившись за его руку, чтобы не рухнуть. Она не сводила глаз с сестры. Та кивнула ей.

— Ну, может, Глаша? А? Сестрица, отдавала я болоту проклятому мальчика?

Старуха покачнулась, через силу отвела взгляд, но промолчала.

— Нет, ты вслух скажи, а то Хозяин не поверит. Виновна я?

Глаша продолжала напряженно молчать, будто земля сейчас разверзнется под ней и это станет избавлением.

— Ну? — властно прикрикнула Аксинья, и сестрица сдалась.

— Нет. Не виновна, — прохрипела старуха.

Демьян только покачал головой. Он даже не надеялся, что тетка сумеет воспротивиться сестре, но затаенная боль, с которой Глаша, словно скотина, отданная на заклание, покорилась чужой воле, била наотмашь.

— У этого и спрашивать не будем, он, сморчок болотный, говорить-то толком не может. — Аксинья хмыкнула и посмотрела на сына. — Что ж, выходит, Хозяин, невиновна я. Мальчонка испугался и в лес убежал, не поймали его, тебя спасти пытались. Вот и потонул, бедняга. А как — и не видел никто.

— Я видела.

Во всей этой круговерти Демьян успел позабыть о девке, которую так остервенело тащил сюда через лес. Она пряталась в тени, молчала, слушала, а может, и понимала что-то. Потому шагнула вперед, подошла совсем близко. Ее полуголое тело мелко дрожало, но голос оставался ровным.

— Я видела, как ты говорила с темной тварью… — начала она. Скривилась от отвращения, но заставила себя продолжить: — Не знаю, что это было. Но пахло от нее… Гнилью. Падалью. Грязью.

— Зазовка, — кивнул Демьян.

— Да, зазовка. — Леся сделала еще шажок. — А потом ты… — Теперь она стояла напротив Аксиньи — тоненькая, хилая, уверенная в своих словах. — А потом ты толкнула мальчика к ней. Прямо в руки. А он… Он умел вырезать из деревяшек листики! Красиво умел! — По бледным щекам покатились слезы. Леся утерлась рукавом. — Не знаю, что тут творится, но ты отдала ребенка мертвой твари. И она забрала его в топь.

На мгновение поляна утонула в тишине. Застыл лес, утихли птицы, перестал шуметь ручеек, текущий между камней. Мир замер, ожидая решения Хозяина. Первой очнулась Аксинья. Она пожала плечами.

— Мало что безумной привидится… Мало что она говорит. Не было такого. Не было и все. Замерзла я. В дом пойду. — Она попыталась обогнуть сына, но тот с силой толкнул ее в грудь, и Аксинья повалилась на землю.

— Девка жила в доме, девка видела ворожбу, я ей верю, лес ее слышит. И слова ее — против тебя, — процедил он, нависая над матерью.

— Не наша она! Хлеба с нами не ела, кровью не платила. — Аксинья пыталась встать, но от страха совсем обессилела, лишь загребала руками грязь.

— Ела! — подал голос Олежка, отцепил от себя застывшую мать и повторил: — Ела! Я ломал с ней хлеб! И кровью она клялась на серпе. Было это, было!

Демьян хотел улыбнуться брату, но лицо его сковал холод. Ночь не была морозной, да и звериный жар всегда грел его, но Демьяна все равно колотил озноб. Он так давно мечтал об этом мгновении, так долго представлял его себе, а теперь, когда пришло время мстить, сердце заметалось в груди. Мать копошилась в ногах, болото под ней жадно хлюпало. Один удар ножа — и все закончится. Но как сделать его? Где найти силы? Как решиться? Эта смерть перечеркнет в нем все человеческое, оставляя звериное. А тело, породившее его, станет гнилью, уйдет на дно топи. Будет лежать там, безвольное и пустое.

Аксинья продолжала что-то говорить, тянулась к сыновьим ботинкам, порывалась обнять, а Дема все не мог заставить себя дотронуться до пояса. Только родовым кинжалом вершится суд, говорил Батюшка. А теперь этот кинжал окончит жизнь его главной жены.

Как жена эта прервала жизнь последнего его сына.

Дема опустил ладонь на пояс. Провел рукой в поисках холода старого лезвия и шероховатой кожи рукояти. Аксинья затихла в грязи, она дышала тяжело и прерывисто, глаза ее округлились, капли пота медленно стекали по лбу. Жалкая, стареющая баба, лишившаяся сил, не знавшая любви. Она бы захрипела, кинулась в чащу, надеясь, что лес защитит по старой памяти, но силы оставили ее, сменив гнев на слепое отчаяние. За годы жизни с Хозяином леса Аксинья научилась многому, но лучше прочего — чуять, когда решение принято им и ничего уже не изменить.

Вот и Демьян был готов свершить суд. А дальше? Да будь что будет. Еще один удар. Еще одна смерть. И все они станут свободными.

Только кинжала на месте не было.

ОЛЕСЯ

Бывает, что время замирает на половине шага. Вот одна его лапа — косматая, когтистая, а может, напротив, скользкая, в серебринках чешуи, — уже занесена над будущим, но остальные еще там, в застывшем мире бесконечной секунды. И в пронзительной тишине растворяются звуки, и затихает ветер, и не шумит листвой высокий ясень, одна только глупая птица чирикнет разок-другой, но тут же подавится собственным криком. Время поводит носом, опускает тяжелые веки: увидел бы кто — принял его за спящее, — и просто ждет, когда миг сменится, когда свершится то, что его задержало.

Леся не была знакома с временем, живущим в самой чащобе, она и чудищ-то толком не видела, но что-то в ней натянулось, зазвенело испуганно, восторженно, понимающе. Были бы у нее часы, она бы сразу поняла, что секундная стрелка не движется, но часов на ней не было, как не было ничего, кроме разорванной рубахи.

Влажная земля холодила и без того продрогшие ноги, холод поднимался выше, сковывал сердце, туманил голову. Потому Леся не раздумывая подала голос, спеша обвинить старую ведьму. Потому не испугалась ни ярости в глазах Аксиньи, ни растерянности Демьяна. Тот все продолжал топтаться на границе поляны, шарил по поясу, ища поддержку, но решиться на удар не мог. А сколько гонору было в нем, пока они тащились по лесу! Сколько угрозы, сколько злости! Куда все делось? Куда ушел зверь, почему на его месте стоит человек, к тому же не самый решительный? Ты же хотел убить ведьму, так убивай! Ты же обещал, что кровь прольется, так давай же! Лей ее, напои землю! Лесе казалось, что она кричит все это в спину Демьяна, горло напрягалось, связки сжимались, губы шевелились в такт обвинению. Но оледенелый рот не издавал ни звука.

Олеся продолжала стоять, дрожа всем телом, Демьян продолжал топтаться на краю, у ног его вилась Аксинья. И время застыло между ними: одна тяжелая лапа — в будущем, остальные — тут, на родовой поляне, в секунде, которой не было конца.

А после вязкую тишину разорвал хриплый шепот Аксиньи.

— Кинжал…

Демьян все шарил по поясу.

— Кинжал, — проговорила она чуть громче.

Леся не могла видеть, изменилось ли выражение некрасивого лица, но спина Демьяна окаменела. Он медленно опустил руку.

— Кинжал! — Аксинья перестала загребать землю руками и выпрямилась. — Ты потерял кинжал, волчий потрох! — Она помолчала, пробуя слова на вкус, запрокинула голову и захохотала. — Ты потерял кинжал!

Демьян отшатнулся, словно смех этот ударил его в грудь, но тут же ринулся вперед. Леся тихонько шагнула в сторону. Если б не холод, что сделал ее тело непослушным, она бы кинулась в заросли боярышника, лишь бы не попасть под раздачу. Только драки опять не случилось. Аксинья вскочила с земли, поскользнулась, но сохранила равновесие и выставила перед собой руку ладонью вперед. Бегущий к ней Демьян застыл, будто налетел на прозрачную стену.

— Я тут Матушка, сынок, на этой земле ты меня не тронешь! Только родовая сталь путь мой окончит, а ты, волчонок мерзлый, не пытайся даже!

— Убью, гадина… — прорычал Дема, но подойти ближе так и не смог.

— Не убьешь. — Аксинья покачала головой, взлохмаченные волосы чуть заметно трепал ветер, отчего старуха стала похожа на сухое дерево с длинными тонкими ветками. — Ой да глупый-глупый волк, силу рода не сберег! — Скривила губы, сплюнула в траву.

— И что теперь? — глухо спросил Демьян. — Так и будем стоять?

Леся почувствовала, как разливается по телу слабость. Холод больше не поддерживал ее за плечи, он начал давить на них, клонил к земле. Еще немного, и она упадет, и никто не придет ей на помощь. Ведь происходящее между ними было куда важнее холода и дождя, который принялся моросить с рассветного неба. И даже чудище-время признало это, замедлив свой бесконечный ход.

— Нет, не будем! — Аксинья продолжала держать перед собой выставленную вперед ладонь, но вторая ее рука властно потянулась к сестре.

Все это время Глаша стояла совсем рядом, хваталась за сына. Их фигуры словно слились в одну — беззвучную, бездыханную. Еще одно причудливое дерево с широким стволом или камень, что в туманные сумерки легко принять за человека. Но стоило Матушке позвать, Глаша тут же ожила и шагнула к ней.

— Не дури, сестрица… — начала она.

— Пусть сынок твой принесет мне серп, — не слушая ее, приказала Аксинья.

Лежка вздрогнул, но остался на месте.

— Серп! — повторила Матушка, продолжая сверлить глазами Демьяна. — Гонит мор, гонит лихо, зверя гонит, так и выгонит.

Демьян не сводил с нее звериных глаз. В чаще звонко запела иволга. Леся ее не слышала. Ей было холодно, она была голодна и напугана. И все, чего ей так отчаянно хотелось, — чтобы странные люди разобрались со всеми придуманными бедами и отпустили ее погреться в дом.

— Вот что удумала… — Демьян фыркнул и разразился оглушительным хохотом. Знал бы он, как похож этот злой смех на тот, что прозвучал здесь раньше, на смех матери его, то смешно бы ему быть перестало. — Прогнать меня решила? Из дома? Так пробовала уже, а потом сама же обратно и позвала.

— Я тебя не гнать буду, я тебя отважу. Как волка чумного. Чтобы ко двору моему ты больше не ступил, — процедила Аксинья. — Лес тебя не принял, кинжал ты потерял. Так чего еще? Уходи!

Ее ладонь чуть заметно дрожала, но Леся выхватила это во тьме и вдруг почувствовала бездонную горечь, необъяснимую тоску, боль в груди, которая и не была ее грудью. Но потом Демьян развернулся, пошел к застывшему Лежке, и боль сменилась яростью — слишком легко согласился сын на изгнание, слишком просто отказался от права быть Хозяином.

— Ты меня опередила, мать, — бросил через плечо Дема.

— Погоди… — Голос Аксиньи задрожал вместе с ладонью.

— А что годить? — Сын стоял к ней вполоборота, хищно улыбаясь. — Я сам хотел дать деру, а тут ты. Ну так гони, сейчас тебе Олег серп принесет, сотворишь ворожбу и все. Я б и так не вернулся, но тут точно знать буду, что вы меня назад не попросите. Кто б ни помер следующим.

Аксинья ничего не ответила, а вот Леся ахнула от вспышки невыносимой боли. Она не помнила, теряла ли когда-нибудь близких людей, предавали ли ее, оставляли, — образы прошлой жизни продолжали тонуть в липком киселе, но чувства, охватившие ее, были знакомыми. Только ей они не принадлежали. Это Олеся поняла, как только сумела отвести взгляд от поникшей Аксиньи. В тело тут же вернулся холод, но чужая боль ушла.

А Демьян уже шептал что-то брату, побелевшему от страха и предчувствия беды. Леся смогла разобрать только:

— Принеси, говорю!

Легкий кивок, и Олег бросился через поляну в лес, будто с берега нырнул в холодную воду.

— Подождем, — сказал Демьян и опустился на утоптанную землю. — Скоро ты получишь свой серп, ведьма, а я получу свободу.

Аксинья ничего не ответила, только растянула губы в тонкую линию, которую никак не вышло бы назвать улыбкой одержавшего победу. Так и сидели они — друг против друга, чужие так сильно, как умеют быть лишь единые по крови.

ОЛЕГ

Олег очень спешил, отталкивал от себя острые ветки и тут же бежал напролом, а те злобно стегали его по лицу, недовольные прерванным сном, но боли Лежка не чувствовал. Темнота будущего сгущалась. Чего ждать от него, если настоящее рассыпается подобно пересушенной хлебной корочке? Как жить в ладу с лесом и родом, если к родной земле подбирается болото, а Матушка отдает мертвой твари одного из сыновей, к тому же самого слабого, самого младшего? Во что теперь верить? А главное, как забыть смердящую тень, что скользнула в топь вслед за Степушкой? Стоя на поляне, Лежка был готов завыть от отчаяния, разрыдаться как маленький, но тетка Глаша держалась за него, и подвести ее он не мог. Пусть серп и лишит лес Хозяина, но отправиться за ним было единственным спасением.

В темноте Олег несся по зарослям, забывая, как дышать, в боку предательски кололо, щеки горели больным румянцем, но чем быстрее он бежал, тем дальше оказывался от семьи. От злых взглядов и слов, которые прозвучали, чтобы все изменить, сломать все, на чем держался этот мир.

«Я отважу тебя, как зверя», — сказала Матушка.

«Я и так хотел убежать», — ответил Демьян.

И ни забыть этого, ни стереть из памяти, что застывала в Олежке подобно тягучей смоле. Даже плотная темнота чащи — живая, дурманящая, глубокая, как старая запруда, — не исцеляла боли. Так и бежал Лежка, пытаясь скрыться от сосущей тревоги, пока не выбрался к дому.

Утоптанная тысячами шагов земля родовой поляны приятно пружинила под ногами. В деревянной пристройке мирно спали куры, тихонько покачивались на насестах, поджидая рассвет и первую звонкую песню их собственного Батюшки. Лежка знал двор лучше, чем себя самого. Шагнешь направо — будет просторный хлев, две коровы и пушистые овечки. Олег мечтал о лошади, да зачем она нужна в лесу? Только гладить по крутой шее, расчесывать гриву, смотреть в большие, умные глаза да кормить с руки яблоком. Но лошади не было, был ушастый ослик, которого все тайком звали Генкой, хоть тетки и не разрешали давать скотине имена.

А стоит выйти из хлева, свернуть в сторону, пройти по дорожке, так сразу уткнешься в его, Олежкины, владения: большая печь с теплыми даже в самую стужу боками, запах горячего хлеба, раскаленных углей и мучной взвеси. Все нужное для пирогов привозилось из города, но готовили они сами, с особым трепетом пекли ноздреватый, пышный хлеб. Лежка любил держать его в руках, вдыхать теплый, сытый дух спокойствия и дома.

Сам дом высился посередине: в два крепких этажа, с терраской и высокой лестницей — резные ставни, завалинки, покатая крыша — ее Батюшка успел заложить городской черепицей, чтобы не текла в дни октябрьской мороси. Он вообще не гнушался благ цивилизации, это Матушка не признавала их, но разве поспоришь с Хозяином? Кто теперь будет уходить к людям, чтобы принести в дом важные мелочи, которые ничем не заменишь, никак не найдешь в лесу? Олежка не знал ответа. Он просто шагал через родовую поляну, смотрел на очертания дома, с трудом различимые в кромешной темени, и никак не мог понять, что так пугает его в привычной картине.

Только ступив на первую, уютно скрипнувшую ступеньку, Лежка вздрогнул, запрокинул голову, чтобы увериться, и бросился наверх.

На него равнодушно смотрели темные провалы слепых окон. Да только в доме, где ждет новостей, мается, боится, тревожится Стешка, не может быть темно. Там должен гореть огонь печи, на каждой полочке — полыхать свечи, даже старую лампадку зажгла бы дрожащая рука сестры, и никак иначе. Уж Стешку Олег знал, уж ее большое, кроткое сердце успел выучить не хуже родного двора. Сестрица бы не уснула, не ушла бы к себе баюкать Феклу. Она бы застыла в окне — бледная, тоненькая, то ли живая девица, то ли дух лесного рода.

Но из окон лилась одна только тьма.

Лежка распахнул дверь, та скрипнула, отворяясь. Из коридора пахнуло безмолвием. Олег переступил порог, слыша, как бешено колотится в груди сердце. Иных звуков в доме не было.

— Эй… — чуть слышно прошептал Лежка.

Шепот его разнесся по дому, отскочил от стены, уперся в дверь Матушкиной спальни, скользнул в тонкую щель, что вела в комнату общую. Там должна была ждать их возвращения Стешка.

Олег постоял, моля лес послать им спасение, но сестра не отозвалась. Только дом легонько скрипел, продолжая вековое свое житье.

— Стешка!.. — уже громче позвал Лежка.

Теперь его голос прорезал тишину, проник в стены, отозвался в них новым скрипом. Но сестра молчала.

«Спит, — мелькнуло в голове. — Спит. Умаялась, прилегла на минутку и уснула».

Кого уговаривает он — себя ли, дом ли, тонущий в тишине, лес ли, равнодушно шумевший вдали, — Олег не знал, но твердил это, пока шел по коридору, с трудом поднимая ноги над полом, — тело вмиг стало непослушным. В общей комнате царила все та же тишина. Лежка заглянул в щелочку, но, ослепленный страхом, не смог ничего разглядеть.

— Стеша… — жалобно протянул он, чувствуя, как немеют губы. — Стеша!

Глаза привыкали к темноте не так быстро, как звериные, но мало-помалу Олег начал различать, что тьма комнаты рассеивается, что в ней скрываются линии, грани и силуэты. В центре раскинулся стол — еще недавно на нем бессильно распластанным лежал Дема. Полочки на стенах, склянки, расставленные по ним. Длинная скамья в углу, стеганое покрывало. Края мягко спускались на пол. Лежка скользнул по ним взглядом и лишь потом разглядел, что на полу лежит еще что-то. То ли коврик, принесенный кем-то из спальни и брошенный кулем, то ли куртка, скинутая с усталых плеч. Стешки в комнате не было.

Олег судорожно выдохнул, понял вдруг, что все это время не дышал. Сведенная внезапным страхом грудь не способна была на простое, изученное за годы жизни движение. Теперь же Лежка позволил себе перевести дух. Он легко распахнул дверь, вошел в комнату и зашагал к полкам — на одной из них обязательно найдется свеча. Олег уже представлял, как заиграет веселым огнем фителек, как вместе они войдут в девичью спальню и найдут там сестер.

Видать, Стешка увела Феклу в кровать и сама прилегла, тут сон ее и сморил. Лежат они теперь рядом, сплетясь руками, как ивы — тонкими веточками. И во сне их лица спокойны, ласковы и нежны. Лежка сглотнул, прогоняя внезапные слезы. Он не успел как следует привязаться к старшей сестре — слишком мал был, когда она ушла в лес по зову неразумного сердца, а вернулась пустой. Но Стешку он любил. Ему хотелось поскорее увериться, что все в порядке, что сестрицы спят, а ему остается лишь найти серп и вернуться в лес. Он почти добрался до полки, даже потянулся к ней, когда нога вдруг заскользила на чем-то липком. Олег взмахнул руками, теряя равновесие, и повалился навзничь, не успев даже вскрикнуть.

Это было смешно. Шлепнись он так при Демьяне, брат долго бы потом вспоминал его неуклюжесть. Вот тебе и лесной род, вот тебе и сын своего отца да брат зверя! Лежка попытался встать, оперся ладонью о пол, но рука тут же поехала в сторону. Липкое прикосновение чего-то густого заставило Олега вздрогнуть. Он опустил глаза. По полу расползлось широкое темное пятно. От него резко пахло смертью. Лежка поднес испачканную ладонь к лицу и наконец понял, что та густо вымазана кровью.

Крик застрял в горле. Олег попятился, размазал кровь по половицам. Остановился лишь, когда уперся спиной в стену. За ним тянулся след, будто раненый медведь полз в берлогу. Но Олег не был зверем, иначе не позволил бы себе еще один жалкий, просящий стон.

— Стешка… — Голос его достиг безжизненного тюка, что продолжал валяться на полу, раньше, чем Олег понял.

Он всхлипнул, дернулся, попытался, но не смог встать, и на четвереньках пополз к тому, что не было ни ковром, ни сброшенной курткой. Когда его вымазанная родной кровью рука нащупала ослепительно холодную ладошку сестры, в окно ударил первый луч солнца. Он разлился кругом, освещая и стол, и полки, и скамью, и дрожащие руки Олега, и кровавую лужу в центре комнаты, и Стешку, безжизненно лежащую в этой луже. Ее лицо было спокойно и нежно. Казалось, она просто уснула в странной, изломанной позе. Но широко распахнутые глаза не мигая смотрели в потолок, они не давали Лежке обмануть себя еще раз. Он попытался дотронуться до нежных век, но руки не слушались.

Так Олег и остался сидеть на полу, скорчившись над холодным телом сестры, пока в дом не вернулся род их, потерявший еще одно недолюбленное свое дитя.

ОЛЕСЯ

— Что ж так долго, за смертью только посылать! — ворчал Дема.

— Я за смертью его и послала, за твоей, сыночек, — злобно отвечала ему Аксинья. — Не будешь ты больше ни Хозяином, ни зверем. Так, шавка безродная.

— Даже представить не можешь, Матушка. — Обросшая темными лохмами голова качнулась в смиренном поклоне. — Как мечтаю я высвободиться от родства с тобой.

Они все препирались и препирались, сидя друг перед другом, и злоба их разливалась кругом, такая же зловонная и затхлая, как болото. Леся давно уже присела с другого края поляны, оперлась спиной о дерево и вытянула ноги. Ей было невыносимо холодно, она с завистью посматривала на плотную куртку Демьяна, но ни о чем не просила, только натягивала на голые колени обрывки грязной тряпки, в которую давно превратилась рубаха, да ежилась в предрассветном холоде.

Когда солнце нехотя начало пробиваться через кроны озябших деревьев, голос подала Глаша. Все это время она продолжала стоять, кренясь в стороны, будто ноги больше не были ей опорой. Тяжелый взгляд блеклых глаз сверлил заросли притихшего боярышника, откуда вот-вот должны были раздаться шаги Олега. Должны были, но не раздавались.

— Надо идти, — наконец выдохнула старуха, когда солнце опустило на землю первые лучи. — Беда там. Чую.

Ее скрипучий голос продирал до костей не хуже любого холода. Леся тут же вскочила на ноги, охнула от колючей боли в них, но сдержалась. Оказаться в теплом доме стало пределом ее желаний. Ради тепла и пусть мнимой, но защищенности, она была готова идти за Глашей хоть на край света.

— Нет, нужно серп дождаться, — раздраженно дернула плечом Аксинья.

Сухая ладонь Глаши опустилась на него и сжала так сильно, что Леся услышала хруст.

— Я сказала: беда. Идем.

И они пошли. Леся уже и не помнила, в который раз она преодолевает этот путь. Теперь они не бежали, просто шагали самой странной процессией, которую видел лес. Костлявая, будто смерть, Глаша, за ней — потирающая плечо Аксинья, следом Дема, мрачный и злой, впрочем, как и всегда, а за ним уже плелась Олеся, то и дело спотыкаясь босыми ногами о камни и кочки.

Поляна тонула в тишине, тишиной был заполнен и дом. Молча они поднялись по ступенькам, только под Лесей скрипнули доски пола. В этом же торжественном, мрачном молчании они и вошли в комнату.

Свет лился из окна, набирал силу Пустующий без Демьяна стол, лавка, укрытая стеганкой, полки, мерцающие скляночками со снадобьями Аксиньи. И двое, скорчившиеся на полу. Олег беззвучно раскачивался — то склонялся над мертвой сестрой, то откидывался назад, страшно изгибая спину.

Что Стешка мертва, Леся поняла сразу. Еще до того, как разглядела темную лужу крови, растекшуюся кругом. Просто родник силы — молодой, робкой, женской — перестал наполнять этот дом чуть слышным перезвоном. Теперь в нем осталось лишь рычание зверя, шелест рассохшихся старушечьих душ да плач Лежки, чуть различимый в тишине горя.

Первой опомнилась Аксинья. Она кинулась вперед, обошла кровавую лужу и след, что тянулся от нее к стене и обратно, принялась шарить на полках. Ее неуместная суета оживила Демьяна. Он было шагнул к брату, но дотронуться не решился, только присел на краешек скамьи, погладил рукой стеганку, задумчиво рассматривая ее, будто вспоминал, где видел раньше. Но если и мог Дема в этот миг думать о чем-то, кроме мертвой сестры, распластанной на полу, то дикий, первобытный крик, вырвавшийся из груди Глаши, спугнул все его мысли.

Старуха упала на колени там же, где стояла, ударилась лбом об пол, завыла, застонала и поползла к детям, разевая рот, из которого вырывался один лишь протяжный вой. Мгновение, и Глаша добралась до края кровавой лужи, но даже не заметила того, и прижала к себе Лежку, прерывая его бесконечное движение к сестре и от нее.

Так и застыли они, окаменевшие от горя, пока Аксинья судорожно искала на полках то, чего там не было.

— Сядь! — прикрикнул на нее Демьян, отрывая взгляд от покрывала. — Не мельтеши!

— Серп! — через плечо зашипела на него Аксинья. — Где мой серп?

Дема еще раз погладил стеганую ткань, будто та была живой, и медленно распрямил плечи.

— Он в лесу, Матушка. Кто пойдет к жениху своему долгожданному без подарочка? Вот и Фекла не пошла…

Аксинья отшатнулась, взмахнула руками, словно отгоняя прочь правду, да только так ее не изменишь.

— Что говоришь такое, волк ты паршивый… — начала она, но захлебнулась страхом и яростью.

— Тот, кто спит на дне озера, примет невесту свою, и кровь ее рода примет, и серп себе заберет. — От безразличного голоса Глаши веяло могильной стужей.

Леся с трудом отвела взгляд от ее сгорбленной спины, тяжело сглотнула, развернулась на голых пятках и побежала по коридору прочь. Туда, где за последней скрипучей ступенькой начинался лес. Туда, где прозрачные лучи рассветного солнца не вязли в луже застывшей холодной крови.