Уиллади была уверена, что вечером дети встретят Сэмюэля холодно. Он уронил себя в их глазах. Тот Сэмюэль, которого они знали, всегда стоял за правду, несмотря ни на что. Дети так и не поняли, что он и на этот раз не изменил себе. Уиллади пыталась донести это до них, когда вернулась с огорода с ведром свежих помидоров и увидела детей на крыльце хмурых, поникших.

– Папе ничего другого не оставалось, – объяснила Уиллади. – Если бы мы оставили Блэйда у себя, ничем хорошим бы это не кончилось.

Мамины слова не оправдали отца в глазах ребят. Для них отец всегда был человеком, который побуждает других людей меняться, а не наоборот.

– Если он больше не священник, это не значит, что он может поступать плохо, как все, – выпалила Сван.

– Он и сейчас священник, – возразила Уиллади. Дети поникли, отгородились от нее. Теперь Уиллади тоже у них на плохом счету. – С чего вы взяли, что он больше не священник?

– Он без места. Где ему проповедовать?

– Пока не знаем.

– Какой же он тогда священник?

Уиллади, казалось, должна бы ответить: он священник, потому что Господь призвал его служить. Но она ведь так не считала. Сэмюэль сам себя призвал. В нем вспыхнула любовь к Богу, а если любишь, то не можешь не говорить о своей любви, – что тут непонятного?

Детям она, однако, этого не сказала. А сказала лишь:

– Священник, и все тут.

Сван подтянула к груди колени и хмуро уставилась на дорогу.

– Зато я могу больше не ходить в церковь, – заявила она. – Раз он поступает плохо, почему я должна поступать хорошо?

Уиллади невольно улыбнулась. Если ребенок грозится сделать то, чего не может исполнить, взрослому проще. Значит, не так все безнадежно. Той не успел ей сказать, что отец мальчика – тот самый, кто искалечил лошадь, и Уиллади была почти уверена, что все закончилось благополучно. Мальчику, наверное, задали взбучку за побег, но родители рады, что он вернулся. А Сэмюэлю удалось достучаться до каждого, всех помирить.

– Должна, и все тут, – возразила Уиллади.

– Не понимаю почему.

– Тебе и не надо понимать. А слушаться меня и папу надо. Если считаешь, что это больше не так, подумай хорошенько.

Сван по-прежнему не смотрела в ее сторону, но Уиллади ничуть не смутилась. Ребенок сам не знает, чего хочет, а потому ничего и не добьется. Однако для Уиллади важно, как Сван с братьями относятся к Сэмюэлю.

– Плохо, если вы будете вести себя так, когда папа вернется, – сказала она. – Ему и без того тяжело, еще не хватало чувствовать, будто дети в нем разочаровались.

Сван отозвалась:

– Да, разочаровались.

А Нобл добавил:

– Мог бы и что-нибудь получше придумать.

Бэнвилл покачал головой, как старичок, решивший, что мир катится ко всем чертям.

– Мы, наверно, единственные дети в мире, которые за один день потеряли лошадь и индейца-разведчика.

Сван сказала:

– Не индейца-разведчика, а друга.

Сэмюэль ожидал, что детям трудно будет его простить за Блэйда. Он и сам не мог себе простить. Побег Блэйда стал для него и облегчением, и прибавил беспокойства. Сэмюэль так и признался за ужином, рассказав, что случилось.

Сван, которая до сих пор ни разу не взглянула на отца, посмотрела ему в глаза с надеждой:

– Так он сбежал?

– Со всех ног.

– Может, отец его не поймал.

– Может, и не поймал.

Все разом заулыбались, оживились, кроме Бернис. Даже Той, лицо которого редко выдавало чувства, и тот улыбнулся.

– Может, он опять придет ночевать к нам на сеновал! – обрадовался Бэнвилл.

– Может быть.

Никто и слова не сказал о том, что будет с Блэйдом дальше, если он и вернется. Некоторые вопросы надо решать постепенно, и сейчас как раз такой случай.

– Если он придет чем-нибудь поживиться, – объявила бабушка Калла, – его будет ждать банка курицы с клецками.

Она достала из духовки пирог из пахты, что испекла Уиллади, и поставила на стол.

– Мне не отрезайте, – сказал Сэмюэль. – Я так наелся, что пирог не осилю.

Нобл подхватил:

– И мне не надо. Обойдусь сегодня без пирога. – При том что пирог из пахты – его любимый.

Оказалось вдруг, что все объелись, и пирог так и не разрезали, а водрузили обратно на плиту. Блэйд, когда придет за едой, уж точно заметит.

– Надеюсь, он сразу все не съест, – забеспокоилась Калла. – Боже упаси, ему плохо станет, а он тут один-одинешенек.

– Не будет он один, – заверила Сван.

Уиллади не очень-то понравилась затея Сван ночевать на сеновале, но Сэмюэль успокоил ее, ведь ночует она не одна, а с братьями. Той предложил заглядывать и проверять, все ли в порядке, – все равно ему ночь не спать, работать в баре, – и дети взяли с него слово приходить тихонько, чтобы не спугнуть Блэйда. Если мальчуган появится и заметит что-то подозрительное, то даст деру.

Уиллади и Сэмюэль снабдили детей одеялами, подушками, карманными фонариками и туалетной бумагой и пошли на сеновал помочь им устроиться. К этому времени подношений на плите стало больше, чем обычно. К остаткам ужина прибавился леденец, что принесла из лавки Калла, и старый шарик из кошачьего глаза, который Сван откопала из земли во дворе. Нобл добавил стопку фотографий бейсболистов, а Бэнвилл преподнес номер журнала «Нэшнл Джиографик» с картами Южной Америки. Сэмюэль считал, что у каждого ребенка должна быть Библия, и положил на журнал карманный Новый Завет. Той при всех не стал класть ничего, но между делом к груде подарков прибавилась самодельная рогатка – можно поспорить, принесла ее не Бернис.

Сван решила не спать. Совсем. Пока не появится Блэйд. Уиллади и Сэмюэль расстелили на сене одеяла, и дети улеглись головами к выходу. Лежа на животе, подперев руками подбородки, они смотрели, как родители возвращаются в дом: разговаривают, смеются, голоса их звучат то глуше, то звонче, то слышней, то тише, и нет на свете музыки прекрасней.

Из бара тоже неслась музыка, не столь приятная. Сван с братьями прислушивались, пока не стихли голоса родителей, смотрели им вслед, пока те не зашли в дом. И стали ждать Блэйда.

Калла Мозес тоже ждала в спальне с линялыми обоями. Пододвинула кресло-качалку поближе к окну, отдернула занавески, чтобы не мешали. Скорей бы увидеть, как малыш появится, как понесет свою добычу на сеновал, а там его поджидают ребята – то-то он удивится! Из окна, конечно, всего не разглядишь, но она рассчитывала увидеть как можно больше, а остальное додумать.

Калла Мозес была очень земным человеком. Ей было не до пустых мечтаний, не до сумасбродства. Сейчас, однако, она сама себя не узнавала. Может, потому, что рядом дети, с их играми и шалостями. Или всему виной лошадь, что появилась из ниоткуда, будто из сказки. А теперь еще и черноглазый малыш, покоривший всех.

Словом, фантазия Каллы пробуждалась после долгой спячки, и в эти дни ей казалось, будто всюду обитают чудеса и ждут своего часа. В чудеса она не очень-то верит, но почему бы и нет?

Уиллади и Сэмюэль смотрели из окна гостиной. Они ждали бы у себя в спальне, да окна выходят не на ту сторону – видно лишь, как подъезжают и отъезжают машины завсегдатаев бара. И из кухни следить нельзя: Блэйд Белинджер первым делом заглянет туда, когда придет.

Если придет.

А пока говорили о чем угодно, только не о Блэйде. Что учебный год не за горами, а дети вырастают из одежды, но Уиллади умеет шить, и ее выкройки на газетах не хуже, чем у заправской портнихи. Платья, что шила она для Сван, всегда выходили лучше покупных. А раз она может сшить платье для девочки, то сошьет и рубашку для мальчика, даже быстрее – меньше работы. Хочешь испортить мальчишке жизнь – отправь его в школу в вышитой рубашке со складочками.

Так и уснули оба на диване у Каллы, не раздеваясь, скинув туфли, с мыслями, которые ни с кем не разделили бы, только друг с другом.

Бернис не высматривала Блэйда, зато долго разглядывала себя в зеркало. Уселась за туалетный столик в спальне, распустила волосы по голым плечам и изучала линии лица, ямку между ключиц. Встала, протянула руки, взглянула на свое отражение и чуть не зарыдала в голос: такая красота пропадает!

Той Мозес в ту ночь не раз выходил из бара на улицу, предоставив посетителям заняться самообслуживанием. Те сами себе наливали, расписывались в замусоленной книжице Джона, которую вел теперь Той. Никто не допытывался, зачем он выходит и стоит в потемках, а Той не считал нужным объяснять. Тем и хорош «Мозес – Открыт Всегда»: никто ни у кого не требует объяснений, зато каждый заботится о каждом.

Раз пять-шесть Той, обогнув двор, прокрадывался к сеновалу и проверял, как там дети. Все было в порядке, но в последний раз, когда он проверял, перед самым рассветом, их было по-прежнему трое.

Блэйд никогда не боялся мышей, но сейчас только о них и думал. Отец сказал, их здесь тьма, сказал, что мыши прогрызают стены, – значит, мальчишку сгрызут и подавно.

Вот где был Блэйд. В чулане с земляным полом, и сидел там уже много часов. Он не знал точно сколько.

Мрак был непрогляден, бесконечен. Когда Рас что-то строил, непременно получалась неприступная крепость. Даже если на улице светло, сюда не проникает ни лучика, и Блэйд не знал, день сейчас или ночь. Наверно, ночь. Не слышно ни болтовни Блу, ни отцовского голоса, ни лая собак – ничего.

Он был голый. Как в купальне, когда вдруг услышал плеск, оглянулся и увидел брызги, будто что-то тяжелое ударилось о воду. И сердце чуть не выпрыгнуло из груди – он знал, что это значит. Сразу понял. Он повернул к берегу, но что-то всплыло рядом, схватило его за ногу, утащило под воду и держало там целую вечность.

Блэйд отбивался. Яростно, отчаянно. В прозрачной зеленоватой воде мелькало лицо отца. Улыбающееся, точно это игра.

Блэйд видел однажды, как отец поймал голыми руками сома. Вот какой он ловкий. И Блэйд себя чувствовал точь-в-точь как тот сом. Попался – и уже не спастись.

Кончилось все быстро. Отец вытащил Блэйда из купальни, швырнул на землю и накинул ему на шею аркан, пока Блэйд лежал, глотая воздух и сплевывая воду. Аркан. Будто лошади, которую ведут в конюшню, чтобы там стреножить. Один конец веревки Рас оставил на земле, пока одевался (он скинул одежду перед прыжком в воду), и Блэйд попытался снять петлю. Но Рас схватил веревку и рванул так, что у Блэйда чуть голова не слетела с плеч, и он больше не пытался освободиться. Просто притих и стал ждать шанса сбежать.

Но шанса не возникло, ни единого. Рас потащил его на веревке через лес к дому, а разбросанная одежда Бэнвилла осталась на берегу.

Так Блэйд очутился здесь.

Он мерз. В разгар лета лежал, сжавшись в комок, и дрожал. Руки тянулись рисовать на земле, это всегда помогало успокоиться, но сейчас он боялся шелохнуться. Боялся наткнуться на что-то в темноте, боялся полчищ зубастых зверьков с длинными хвостами, что выберутся из нор и набросятся на него, голодные. Издают ли мыши звуки, когда едят, или же никаких звуков не будет, только его крики? Услышит ли мама, придет ли на помощь?

Мама до сих пор не пришла, а кричал он без конца. Кричал и колотил в стены, пока не сорвал голос и не сбил в кровь кулаки. Крови он не видел, но чувствовал ее вкус, когда посасывал пальцы, чтобы унять боль.

Очень долго не доносилось ни звука, но вдруг Блэйд услышал крик куропатки – наверно, уже утро. Блэйд сел. Все ныло: руки, плечи, ноги, шея.

Кожа, мышцы, кости. Блэйд ждал, когда снова закричит куропатка, и, когда дождался, крик ее стал для него точкой отсчета. Значит, настал день.

Скоро стали слышны и другие звуки. Запели птицы – значит, и вправду утро. Проснулись собаки, завозились, заворчали.

Хлопнула дверь. Блэйд почти не сомневался, хлопнула дверь. Он прислушивался со страхом и надеждой, не ошибся ли. Да, так и есть. Со двора донесся голос отца – он говорил с собаками, успокаивая их, приказывая замолчать.

Блэйд приготовился к худшему.