Наутро стала собираться родня. Заезжали во двор, высыпали из машин, открывали багажники. Миски картофельного салата и блюда с жареной курицей возникали, будто кролики из шляпы фокусника. Отварная кукуруза, стручковая фасоль с укропом, запеканки из кабачков, полсотни сортов солений, кувшины чая со льдом, пироги и торты – столько провизии, что хватит потопить тысячу кораблей. Одно слово, изобилие.

Первыми приехали сыновья Джона и Каллы – Той, Сид и Элвис, с женами и детьми. У Тоя детей нет, зато у Сида двое, у Элвиса шестеро, да еще у Уиллади трое – можно не бояться, что род Мозесов зачахнет.

– Сколько у меня внуков – трудно представить! – сказала бабушка Калла, ни к кому в особенности не обращаясь.

А Уиллади пропела тут же:

– Трудно представить, да нетрудно соорудить.

Ее братья взревели от хохота.

– Вижу, я воспитала племя дикарей, – сказала Калла. Но как ни старалась она напустить недовольный вид, все было тщетно. Не могла она скрыть, что по душе ей любое веселье.

Женщины накрыли столы, и дети тут же накинулись на еду, не дождавшись молитвы, которую попросили прочесть Милли, жену Сида, старшего из братьев Уиллади. Милли исправно посещала церковь и учила «Солнечных Лучиков» с тех пор, как сама вышла из их возраста. Она разразилась цветистой, на старинный лад, молитвой и в конце воскликнула: «Аминь!» Сид и Элвис хором отозвались: «Налетай!» – и Милли от подобного кощунства пришла в ужас.

– Ага, угодила в семейку, для которой нет ничего святого, – сказала Эвдора, жена Элвиса. – Теперь терпи.

Джон в то утро закрыл бар перед самым рассветом и лег в постель, рассчитывая соснуть часиков пять-шесть, – хватит здоровому человеку, а он-то здоров. Калла в своей лавке объявила на сегодня самообслуживание, как и каждый год в день семейной встречи. Нужно что-то купить – заходи, бери что хочешь, только оставь деньги в баночке на прилавке. С утра народу было негусто, потянулись лишь после церковной службы, за мелочами к воскресному обеду – полуфабрикатными булочками и сливками. И разумеется, некоторые покупатели плавно перетекали во двор, уверяя, что на минутку, но им тут же вручали тарелки и усаживали за стол.

Сван, Нобл и Бэнвилл с трудом разбирались, кто тут родственники, а кто нет. Ближайшую родню они, конечно, запомнили, не первый год встречаются, но ведь есть еще и тьма знакомых, не говоря уж о троюродных-четвероюродных дядюшках-тетушках и внучатых племянниках. Дети так и покатывались со смеху. «Если мы тому дедушке внучатые племянники, кто он нам – дедастый дядя?» – шептались они и хихикали до икоты – или до бабушкиного шлепка.

Джон Мозес проснулся около полудня и спустился к столу. Сыновья и Уиллади встретили его на боковом крыльце. Боковое крыльцо к дому пристроили уже давно, вскоре после того, как Джон замуровал черный ход. Джон говаривал: без крыльца дом не дом, откуда мужчине справить малую нужду? Канализация в доме – штука хорошая, но когда стоишь на крыльце, перед тобой весь мир! Невестки подошли обняться с Джоном, Уиллади потрепала его небритый подбородок, а сыновья по очереди пожали руку.

– Слышал я, у вас тут праздник, – пробурчал он.

– Верно, праздник, – ответил Той Мозес.

Той был вовсе не под стать своему коротенькому, скромному имени. Здоровенный детина, мускулы под рубашкой так и ходят. Держался он прямо, точно накрахмаленный. Такой прямой походки Сван с братьями больше ни у кого не видали. На лбу шрам, на руке татуировка – девица, изогнувшаяся в танце живота, – посмотреть на него, так с ним шутки плохи. В обращении, однако. Той был мягок, особенно с отцом.

– Иди поешь, а то всё сметут, – сказал он отцу.

Джон усмехнулся:

– Уж кого-кого, а меня не придется уламывать. – И вместе с детьми спустился с крыльца.

Когда наелись до отвала, взрослые уселись кто в шезлонги, кто на траву и стали вспоминать старые добрые деньки. Малышню уложили спать, а подростки перебрались к машинам, послушать радио и поболтать о том, о чем им болтать рано.

За этой светской компанией увязался и Нобл, но был отвергнут, улизнул к ручью и там предался раздумьям. Сван и Бэнвилл вместе с компанией двоюродных братишек-сестренок залезли под дом (он был на сваях, возвышаясь над землей более чем на метр) и стали строить жабьи норки: облепляли босые ноги глиной, хорошенько ее утрамбовывали, а потом аккуратно высвобождали ступни; получались уютные пещерки – даже самые привередливые жабы остались бы довольны.

Часам к трем Джону Мозесу нестерпимо захотелось выпить. Он боролся с этим желанием с той минуты, как проснулся, и казалось, что вот-вот выйдет победителем, но весь запал вдруг улетучился, и он решил: была не была, не станет же он надираться до чертиков – только не сейчас, когда он так счастлив. Джон Мозес поднялся и во всеуслышание объявил, что идет в уборную.

Дети Джона тревожно переглянулись. От старика это не укрылось.

– А что, кто-то против? – строго вопросил Джон. Он, как и всякий, имеет право выйти в туалет.

Все молчали.

– Ну, раз никто не возражает… – И Джон направился в дом.

Все сидели молча, будто им помешали досмотреть хороший сон. Наконец Элвис сказал:

– Фу ты, черт! Думал, обойдется.

Уиллади до боли кусала губы, раздумывая, не побежать ли за отцом, чтобы остановить его, пока он не напился и не испортил праздник. Но вспомнила вчерашнее пиво и приятную слабость после него и решила: может статься, ничего он не испортит, просто расслабится слегка, уснет, да и все. И осталась сидеть в шезлонге.

Калла поднялась, взяла чистую бумажную тарелку.

– Эвдора, кажется, я не пробовала твоего торта дружбы, – сказала она. – Кто еще будет торт дружбы?

Джон прошел через дом в бар и сел на первый попавшийся табурет. Сегодня он совсем не хотел давать себе волю и напиваться. Нет уж, пусть им гордятся. Весь день ему казалось, что так и есть.

Он плеснул в бокал виски на два пальца и выпил. И понял, что все они, все до одного (кроме Уиллади, которую не в чем упрекнуть), водят его за нос, подыгрывают ему, чтобы он оставался трезвым. Он плеснул еще виски, уже не на два пальца, а на три. Перед глазами возникло лицо Уиллади, и Джон крепко зажмурился, чтобы не видеть.

– Уходи, Уиллади, – велел Джон, но она не уходила. – Говорю, уходи, Уиллади. Лучше выпьем с тобой пивка и переговорим обо всем, когда все разойдутся.

Когда Джон открыл глаза, образ Уиллади растаял.

– Где Уолтер? – спросил Джон Мозес. Он только что вернулся на боковое крыльцо. Там было полно народу, и во дворе толпились люди, столько людей, что Джону стало не по себе, ведь он искал в толпе одно-единственное лицо и не находил.

Вдруг все стихло, даже ветер.

– Я спрашиваю, где Уолтер? – проревел Джон.

Той сидел на качелях у крыльца, обняв жену

Бернис – невероятную красавицу, ей было уже тридцать пять, но она и не думала увядать.

Той, оставив Бернис, подошел к отцу:

– Папа, Уолтера сегодня нет.

– Черта с два я тебе поверил! – У Джона заплетался язык. – Уолтер не пропустил бы встречу Мозесов.

Тут Джон вспомнил, почему Уолтера нет.

– Той, ты не должен был отпускать его на работу. Видел же, что он нездоров, – не надо было пускать.

Лицо Тоя исказилось болью.

– Верно, папа. Понимаю.

Джон начал:

– Вспороли брюхо, как сви… – Но не договорил.

На крыльцо поднялась Калла, встала лицом к лицу с Джоном.

– Пойдем-ка в дом, приляжем, – сказала она.

Слова ее будто перенесли Джона Мозеса в другой мир. Он и думать забыл об Уолтере. Он думал о том, что уже десять с лишним лет спит в одиночестве.

– Что? – прохрипел Джон. – Охота в постели покувыркаться?

Калла застыла, онемев, губы побелели. Родные и знакомые потихоньку расходились со двора, усаживали детей в машины, прихватывали остатки еды. Надвигалась гроза, и все спешили прочь, пока гром не грянул.

Джон рявкнул:

– Эй, вы куда? Наелись – и бежать? Разве воспитанные люди так себя ведут?

Но гости высыпали со двора, как соль из опрокинутой солонки. Двор опустел.

Калла возмутилась:

– Джон, не будь посмешищем.

– Кем хочу, тем и буду, – ответил Джон. – Я ж как-никак предприниматель-самоучка. – Он закружился в танце, пошатнулся и едва не рухнул с крыльца.

– Ты осел-самоучка, – буркнула Калла.

Джон Мозес ударил ее по лицу. Прибежала Уиллади, расталкивая людей. Вклинилась между отцом и матерью, заглянула Джону в глаза.

– Мне… за тебя… стыдно, – сказала она отцу. Голос ее дрожал.

Джон, мигом протрезвев, долго не отводил взгляда. Потом развернулся и ушел в дом.

Продолжать праздник никого не тянуло. Гости постояли, сокрушаясь про себя. Уиллади гладила руку матери, не спуская глаз с двери, за которой исчез Джон Мозес. Вдруг она поняла, что сейчас произойдет, будто услышала голос с небес. И кинулась к дверям.

– Папа! – закричала она пронзительно, но никто ее не услышал: выстрел раскатом грома заглушил ее крик.