На рассвете, когда Уиллади с трудом дотащилась до спальни, Сэмюэль кинулся к ней, уцепился за нее, словно утопающий за спасательный круг. Осыпал поцелуями ее волосы, пропахшие куревом, глаза, красные от усталости, губы, шею, плечи и прочие родные местечки, в последнее время заброшенные.

Уиллади пыталась высвободиться. Сэмюэль не выпускал.

– Я тебя люблю, – говорил он. – Уиллади, я без тебя как птица без крыльев.

– Я пропахла баром, – твердила она.

– Ну и пусть, пусть, пусть.

– Да что с тобой, Сэмюэль?

Сэмюэль смеялся. Громко, раскатисто, так что за стеной слышно. А если слышно, ну и пусть, пусть, пусть.

– Мне вчера было видение, – сказал он. – Господь явил мне видение. Мне стало ясно как день, во что превратилась бы моя жизнь без тебя.

Бернис не знала куда себя деть. Металась из угла в угол, словно тигрица в клетке, и выла. До этого дня она рисовала в мечтах свое будущее с Сэмюэлем, а теперь, когда мечты пошли прахом, сделалась равнодушна ко всему на свете.

Умирать на самом деле не хочется, но и жить тоже, вдобавок она загнала себя в угол – обмолвилась про яд. Самоубийство, или попытка, или, на худой конец, инсценировка самоубийства – единственный способ спастись от позора и проучить Сэмюэля. Он, понятное дело, станет казнить себя, а как только разнесется слух, его станут винить и люди. Его доброе имя будет запятнано, если не растоптано.

Что до ее доброго имени, то не все ли равно? Не секрет, что думают о ней люди с тех пор, как погиб Йем Фергюсон. Сейчас ее зауважали лишь за религиозный пыл, но к чему продолжать этот спектакль? Она всего лишь играла в надежде заполучить Сэмюэля, но будь она проклята, если станет и дальше строить из себя святошу. Если бы Сэмюэль и вправду пекся о ее бессмертной душе, то помог бы ей не сбиться со стези добродетели.

И потом, она не останется в округе Колумбия. И даже в Арканзасе. Чего ради? Есть на свете места и получше, и она вот-вот пустится на их поиски.

Но всему свое время.

Сэмюэль наверняка терзается, гадает, что кроется за ее словами и не сотворит ли она с собой что-нибудь. Скорее всего, после прошлой ночи он постесняется ее проведать сам, но наверняка кого-нибудь пришлет.

К вечеру Бернис собрала все, что в доме нашлось ядовитого, и выставила рядком на кухонном столе. Отбеливатель, нашатырь, очиститель труб, политура, лак для полов, крысиный яд, пузырек успокоительных пилюль, что прописал доктор, и большая бутыль патентованной микстуры, что дала Калла, когда Бернис имела глупость пожаловаться на болезненные месячные.

Выбрать средство не составило труда. Умирать Бернис не собиралась, как и мучиться в ожидании своих спасителей, поэтому с ходу отмела всю бытовую химию. Но все-таки оставила на столе – так убедительней. Тот, кто зайдет ее проведать, до конца дней будет вспоминать: как хорошо, что она не выпила отбеливатель или крысиный яд, иначе ее бы уже не спасли. Шутки ради Бернис открыла баночку с крысиным ядом и положила набок, часть просыпалась на стол.

Она решила ограничиться парой успокоительных пилюль, да и те выпить, лишь когда спаситель будет уже у дверей. Ни к чему искушать судьбу. И хоть Бернис почти не пила (слишком быстро пьянела), она, чтобы расслабиться, вылакала пятую часть Тоевых запасов спиртного, что хранились в гостевой спальне со времен его бутлегерства. Затем приняла горячую ванну и опорожнила еще полбутылки.

Вечером, когда Бернис не приехала на службу, Сэмюэль не знал, радоваться или тревожиться. Ударили заморозки, и прихожан пришло мало, но те немногие, кто явились закутанные, подходили к Сэмюэлю, пока тот настраивал инструменты, и спрашивали, где Бернис, почему задерживается. Сэмюэль только и мог сказать, что не видел ее весь день – как бы не слегла с простудой или гриппом. Вот вам и опять честность по-мозесовски.

Надо бы послать кого-нибудь проведать ее, убедиться, что жива и невредима. Наверняка здоровехонька, но если, не дай Бог, что стряслось, он никогда себе не простит.

Тоя не пошлешь – ему и так досталось, не хватало еще дергать его зря. Уиллади на работе, да и не стоит лишний раз сталкивать их с Бернис. Калла не водит машину. Остается полиция и прихожане, но не хотелось бы вовлекать ни тех ни других. Хоть они и прекрасные люди, но все-таки не родня.

Бутси Филипс тоже не родня – но Сэмюэль вдруг вспомнил о нем. Вначале ему показалось, что ничего глупее придумать невозможно, но потом пришли на ум недавние слова Уиллади. С тех пор как с Тоем случилось несчастье, сказала Уиллади, Бутси не узнать: перестал напиваться в стельку, частенько говорит дельные вещи и вызвался взять ее под свою защиту, если нужно. Все-таки пивной бар.

Сэмюэль высмотрел в толпе Нобла и поманил к себе. Нобл вскочил на помост к отцу, радуясь случаю помочь. Тот обнял сына за плечи, склонился к самому уху.

– Сбегай через дорогу, выуди из бара Бутси Филипса и приведи сюда. – Сэмюэль шептал еле слышно.

Нобл, ничего не понимая, вытаращился на отца.

– Бутси? Зачем тебе этот… – Но строгий отцовский взгляд напомнил ему, кто здесь ребенок, а кто взрослый. – А если его там нет?

– Бар работает, Нобл. Где ж ему еще быть?

– Это же против закона, если я туда…

– Тебе и не надо заходить. Пройди через дом, загляни в дверь и попроси маму передать Бутси, что он мне нужен.

Сэмюэль старался держать себя в руках, но чем больше артачился Нобл, тем труднее давалось ему спокойствие. Да и прихожане понемногу теряли терпение. Еще минута-другая, и надо либо браться за инструмент, либо всех распускать по домам.

– Просто иди, и все. Да поживей.

Нобл припустил к дому. Сэмюэль со вздохом перекинул через плечо ремень от гитары, подошел к микрофону. Прихожане расселись по местам в нетерпеливом ожидании. Сэмюэль перебирал струны, вспоминая песню за песней, раздумывая, на какой остановиться. У них с Бернис всегда был расписан репертуар, но почти все гимны требовали второго голоса. Через миг его высокий голос зазвенел в ночи.

– «Я слаб, а Ты, Господь, силен…» – Сэмюэль будто твердил заклинание. Все – мужчины, женщины, дети – заулыбались, покачиваясь в такт музыке.

Уиллади не знала, что и думать, когда в бар заглянул Нобл и сказал, что папе нужен Бутси Филипс.

– Зачем ему Бутси?

– Я спрашивал, но он не ответил.

Уиллади пожала плечами и повернулась к

Бутси – тот посиживал у стойки, почти трезвый, и посматривал за публикой.

– Что-нибудь нужно, Уиллади? – встрепенулся он, поймав ее взгляд.

– Сэмюэль вас просит к себе, через дорогу.

– Для чего я Сэмюэлю понадо…

– Никто не знает. Но раз он прислал Нобла, значит, дело важное.

Уиллади, честно сказать, не думала, что дело такое уж важное. В последний раз на богослужении понадобилась помощь, когда в усилитель заползла змея и Сэмюэль не мог ее достать. Но Бутси на пользу, если он нужен.

Не дослушав, Бутси соскочил с табурета, подал знак Ноблу и последовал за ним.

– Вы у меня смотрите не дебоширьте, – прикрикнул он на завсегдатаев, – а не то наплачетесь, когда вернусь. – И глянул на Уиллади: – Я мигом.

Уиллади улыбнулась, как всегда, когда Бутси изрекал нечто глубокомысленное или играл роль ее защитника. Вообще-то в баре защищать ее было не от кого. Все как один чувствовали себя за нее в ответе. Даже не особо сквернословили при ней, да и не один Бутси стал меньше пить.

Музыкальный автомат играл «Безумные объятия», и вдруг до Уиллади донеслась музыка из шатра. Голос Сэмюэля, высокий, чистый. Одинокий голос Сэмюэля. Уиллади вслушалась, удивилась, отчего же Бернис не поет. Сэмюэль умолк, и в тот же миг автомат взревел лихим блюзом и сбил ее с мысли.

Сэмюэль выстроил на сцене всех детей и заставил петь «Мой огонек». Когда в шатре показались Нобл и Бутси, он кивком велел Ноблу садиться, а сам вместе с Бутси, откинув полог, вышел в вечерний холод.

Бутси, который весьма уверенно держался на ногах, с удивлением спросил:

– В чем дело, святой отец?

Сэмюэль объяснил, что его невестка не приехала на службу и никому не позвонила, не предупредила, и он волнуется и хочет послать надежного человека проведать ее.

– Наверняка ничего страшного. Но кто знает… Вдруг шина лопнула или машина сломалась.

Что Бернис, возможно, приняла яд или замышляет убийство, Сэмюэль говорить не стал.

Бутси так и распирало от гордости, что ему поручили столь важное дело, и он заверил: рад стараться, для Мозесов и Лейков на все готов.

– Спасибо, что опекаете Уиллади. Держитесь молодцом, Бутси.

Сэмюэль от души хлопнул Бутси по спине. Бутси зашатался, но чудом устоял на ногах.

– Стараюсь держаться, – сказал он хмуро. – Дело нелегкое.

Всю дорогу Бутси не переставал думать, как хорошо, когда тебе доверяют, обращаются за помощью в трудную минуту. Еще недавно никто во всем округе Колумбия не поручил бы ему проведать и любимую собачку, не говоря уж о такой нежной красавице, как Бернис Мозес.

Старый лесовоз Бутси – не машина, а позорище – скрежетал, лязгал, трясся, хрипел и кренился на левый борт. Бутси приходилось вцепляться в руль обеими руками и бороться изо всех сил, чтобы не расплющить в лепешку встречные машины. Обычно он гонял на полной скорости, будто желал проверить, что будет, когда отвалятся колеса. Но сегодня все было иначе. Бутси тащился, высматривая на обочине сломанную машину и обезумевшую женщину, но ему попалась лишь обезумевшая белка – шмыгала туда-сюда, то в лес, то под колеса.

В доме Тоя все огни были погашены, даже фонарь перед входом. Бутси вслепую пробрался через двор, поднялся на крыльцо.

– Кто-нибудь дома? – крикнул он.

Тишина, лишь ветка шуршит о стену.

Он постучал раз, другой, никто не отозвался, и Бутси открыл дверь, прокрался внутрь и зажег свет. Гостиная, слишком опрятная, казалась нежилой.

Бутси двинулся дальше. Крохотная столовая, как и гостиная, сияет чистотой; кухня – тоже, не считая стола. Увидев полчища банок и бутылок – моющие средства, лекарства – Бутси догадался, почему Бернис не приехала на службу. Перетрудилась, бедняжка, наводила чистоту до изнеможения, а тут еще и месячные, а Бутси знал от жены, это такая адская боль, какая мужчине и не снилась, – вот она и выпила микстуру да успокоительную таблетку и легла пораньше. Небось спит как убитая, отключилась после лекарств. Бутси так и не понял, при чем тут рассыпанный крысиный яд, но за один вечер ему пришлось столько думать, сколько не приходилось и за неделю, и на такую мелочь он попросту не обратил внимания.

Бутси хотел было пройти по коридору и заглянуть в спальню, чтобы убедиться в своей правоте, но одолели сомнения. Вдруг Бернис проснется и примет его за взломщика? Или Той вернется и все неправильно поймет, и Бутси ждет участь Йема Фергюсона – будет так же валяться со свернутой башкой?

Поручение он, можно считать, выполнил. Бутси на цыпочках направился к выходу.

И вдруг услышал стон. Низкий, хриплый.

Бутси двинулся на звук. Сначала заглянул в комнату, где у Тоя хранилось спиртное, и чуть там не застрял. Всюду ящики бурбона, скотча, водки, джина, рома и невесть чего еще – мечта любого пьяницы. А стоит ли и дальше оставаться почти трезвым?

Бутси робко шагнул к ящику виски. Этот шаг все перевернет. Никто больше не станет ему доверять – но, черт возьми, как же хочется глоточек, ох как невтерпеж. Бутси залез в ящик, выудил бутылку и откупорил, начисто забыв, зачем его сюда послали.

Он собрался было отхлебнуть – и снова стон, на этот раз громче. Бутси вздрогнул так, что пролил на себя драгоценную влагу.

– К черту, – сказал он обреченно, поставил бутылку и попятился из комнаты.

Он нашел Бернис в ванной на полу, ничком, в костюме Евы. Она была само совершенство, как и представлял он или любой другой мужчина, хоть раз видевший ее, но Бутси ее прелестей не заметил, столько там было крови. Алые пятна на бортике ванны, кровь в волосах Бернис, струйки крови на ее коже.

Бутси застыл как оглушенный, не в силах дохнуть. С минуту он не двигался, ноги не слушались. Наконец ввалился в кухню и схватил трубку телефона. Пришлось рявкать на старушек, болтавших по спаренной линии, чтобы закруглялись, из-за них не дозвониться до Эрли Микса. От волнения Бутси не услышал предательских щелчков, когда кумушки вновь сняли трубки, чтобы узнать, из-за чего переполох.

Эрли выслушал бессвязную речь Бутси, разобрал, что Бернис тяжело ранена, может быть умирает, а все вокруг залито кровью.

– Она на что-нибудь реагирует? – спросил Эрли.

– Что-что?

– Разговаривает? Может открыть глаза и посмотреть на тебя?

– Не знаю. Не знаю! – Бутси едва не плакал от тоски и страха. – Лежит ничком, боюсь ее тронуть.

– Откуда же ты тогда знаешь, что она жива?

– Мертвецы не стонут, – ответил Бутси. – А она все время стонет.

– Сейчас позвоню в «скорую» и буду с минуты на минуту, – сказал Эрли. – Никуда не уходи, слышишь, Бутси?

Бутси слышал и прекрасно понял, что значат слова Эрли. Что бы ни случилось с Бернис Мозес, вина, скорее всего, падет на него, Бутси Филипса.

Когда Эрли добрался до дома Тоя, Бутси тошнило на крыльце.

– Где она? – спросил Эрли, взбегая по ступенькам.

– В ванной, – выдавил Бутси.

Эрли пронесся мимо него в дом. Бутси прислушивался к его шагам и, когда они затихли, приготовился к худшему. Прошла минута страшной тишины, и голос Эрли прогремел, как из пушки:

– Бутси! Быстро сюда!

Вот и все. Наверное, Бернис умерла, и он, Бутси, первый подозреваемый, и бежать некуда, все равно найдут. «Вот, – ворчал он про себя, – что бывает, когда ходишь почти трезвый». Пей он как раньше, нежился бы сейчас в «Открыт Всегда», как дитя на руках у матери. Был бы восхитительно пьян, спал бы, наверное, под бильярдным столом. Да куда там! Его стало заботить, что думают люди, он исправился ради них, отсюда все беды. Делать нечего, сам заварил кашу, сам и расхлебывай.

Бутси нехотя поплелся в дом. Вдалеке уже слышался вой сирен. У Бутси подгибались ноги. У двери ванной он застыл, не в силах сделать ни шагу.

Эрли склонился над Бернис (точнее, над телом Бернис), держа в руке порожнюю винную бутылку.

– Знаешь, что это?

– Я ни капли в рот не брал! Начал, да не успел.

– Ты-то, может, и не успел, – хмыкнул Эрли, – зато она успела.

Он перевернул бутылку вверх дном, и на пол закапала кровь. Или что-то похожее на кровь.

– Сливянка, – сказал Эрли. – Видать, нализалась в стельку, а когда вылезала из ванны, споткнулась, да так и уснула с бутылкой в обнимку. Если б от тебя не разило виски, ты б тоже унюхал.

На Бутси от облегчения накатила слабость, он прислонился к стене, чтобы не упасть.

– Так она не умрет?

– Разве что от похмелья. Тебя-то сюда как занесло? Чужой дом… чужая жена…

– Пастор меня послал, – объяснил Бутси. – Волновался за нее, она не пришла в церковь.

– Надеюсь, к моей жене он никого не пошлет, если она не придет в церковь, – раздался голос за спиной.

Бутси и Эрли разом обернулись – в дверях стояли двое врачей. Того, кому принадлежал голос, горластого крепыша, звали Лоренс, фамилия вылетела у Бутси из головы. Пару раз Лоренс заглядывал в бар, когда его жена была через дорогу на службе. Второй – Ронни, брат Джо Билла Рейдера. По обрывкам разговора они поняли, что тревога напрасная, и теперь досадовали, что их зря побеспокоили.

– Простите, ребята, за ложный вызов, – сказал Эрли. – Возвращайтесь в город. А семья ее, думаю, вам скажет спасибо, если не растрезвоните всему свету.

– Не беспокойтесь, – заверил Ронни. – Наша работа быстро учит держать язык за зубами.

Конечно, ни они, ни старушки, что подслушивали телефонный разговор, не стали держать язык за зубами. Телефоны по всему округу разрывались от звонков, передавалась из уст в уста самая пикантная за последнее время сплетня. Всей истории целиком не знал никто, каждый додумывал ее про себя, но вывод напрашивался сам собой: Бернис – тихая алкоголичка, и Сэмюэль об этом знал. Иначе зачем послал к ней забулдыгу, когда столько вокруг порядочных людей, которые были бы рады помочь?

Нашлись и те, кто заподозрил между Сэмюэлем и Бернис тайную связь. Вот уже несколько месяцев они неразлучны, не говоря уж о том, что когда-то любили друг друга, а такого, как Сэмюэль, или такую, как Бернис, не так-то просто забыть.

Но ни одному человеку даже на минуту в голову не пришло, что Бернис Мозес подумывала о самоубийстве.

Незадолго до завершения службы к шатру начали съезжаться те, кто явился сюда не за музыкой и не за духовным просветлением. Одни сидели за рулем, не выключая мотора и обогревателя, и ждали, когда будет сказана последняя молитва и наружу выйдут прихожане. Другие выбрались из машин и курили у входа – им не терпелось первыми сообщить новость.

Через дорогу, возле бара, тоже остановилась машина, и водитель ждать не стал.

Уиллади уже волновалась, куда пропал Бутси, когда появился Хобарт Снелл, старикашка, скрюченный артритом и насквозь прожженный в нечестных сделках. В «Открыт Всегда» он был редким гостем, но на сей раз заковылял прямо к стойке.

– Налей мне какого-нибудь пойла. Все равно какого.

«Раз ему все равно, – подумала Уиллади, – значит, и мне все равно», – но плеснула ему «Джек Дэниелс», из вежливости.

Хобарт поднес бокал к носу, обводя беспокойным взглядом комнату.

– Вижу, ваша местная достопримечательность еще не вернулась, – сказал он.

– Достопримечательность?

– Лесоруб. Пропойца. Бутси Филипс.

Ехидный тон Хобарта не понравился Уиллади, и она не сочла нужным скрывать.

– Во-первых, – начала она, – Бутси – мой друг. А во-вторых, раз вы только что зашли, откуда вам знать, что он здесь уже был?

Хобарт хохотнул, отпил глоток.

– Всем уже известно, где был сегодня Бутси, – ответил он. – Что ж ваш муж послал к своей подружке такого олуха?

– Похоже, наш шатер доживает последние дни, – пожаловался Сэмюэль, лежа рядом с Уиллади.

Сплетники после службы взахлеб делились новостью, почему Бернис Мозес не приехала в церковь петь. Наклюкалась и уснула в ванной на полу нагишом, с ног до головы в сливянке, и Бутси Филипс, обнаруживший ее, решил, что она истекает кровью.

– Из-за Бернис? – спросила Уиллади. – Глупости. Вокруг полно людей, кто поможет тебе с музыкой.

– Но не каждый же вечер, – возразил Сэмюэль. – Да и вообще богослужения под открытым небом – всегда дело временное. Прихожан у нас все меньше и меньше, и скоро я окажусь в долгу у прокатной компании и дело закончу себе в убыток.

Они помолчали, и Сэмюэль сказал печально:

– Хоть убей, не знаю, чего от меня хочет Бог.

Уиллади не нашла слов, поняла лишь, что муж нуждается в утешении, обняла его и стала баюкать, словно младенца.

Через несколько дней Сэмюэль вернул шатер, складные стулья и звуковое оборудование прокатной компании и с головой ушел в новое дело: стал расчищать заросший участок Каллы – рубить и сжигать кустарник, пилить на дрова валежник. Тяжелая работа приносила радость и давала возможность обращаться к Богу, хотя, по правде сказать, Сэмюэль считал, что настал черед Бога обращаться к нему.

Имя Бернис в семье обходили молчанием. Она никуда не уехала, а пустилась во все тяжкие – кидалась на шею мужчинам, от мала до велика, и старалась, чтобы весь мир знал о ее похождениях.

Той был раздавлен, он лишился самого дорогого в жизни. Кроме детей. Детей он любил всем сердцем, до боли, но сейчас никого не мог видеть рядом, даже их. В баре он по-прежнему работал с ночи до утра, но с посетителями почти не заговаривал, и никто его не осуждал. Каждый понимал, что Той сам готов пуститься во все тяжкие, на свой лад, того гляди начнет бросаться на людей, – и боится сорваться, если на него начнут напирать.

И Той держался от всех подальше. Каждую свободную минуту – если не работал и не спал – он проводил в лесу или у воды, но лишь сильней тосковал. Красота природы напоминала о другой красоте – утраченной.

Даже домашний уют сделался ему невыносим, и вскоре Той перебрался из дома в сарай, на старую армейскую раскладушку. Там было неуютно и тесно, но Тою простор и не требовался.

Уиллади оставляла для него еду под дверью. Если им случалось встретиться, они перекидывались парой слов ни о чем. Той утратил интерес к разговорам, и Уиллади все понимала.

Дети были безутешны. Блэйд иногда брался «нарисовать дяде письмо» – выразить себя не словами, а рисунками. И оставлял под дверью сарая. Рисунки Той забирал, но держался все так же отчужденно.

Сван ходила кругами возле сарая, пару раз пыталась поговорить с Тоем через стену, но Уиллади шуганула дочь: дядя Той работает ночи напролет, ему надо высыпаться.

– Ему нужно время, – объясняла детям Уиллади, когда те допытывались, отчего так изменился человек, которого они боготворили.

– Но он нас больше не любит! – рыдала Сван.

Уиллади отвечала:

– Еще как любит. Больше всех на свете. Рано или поздно он выберется из своего логова, и тогда держитесь, столько на вас обрушится любви.