В которой главный герой знакомится с Клеопатрой индивидуально, а она его пытается завербовать.

Я, лелея тайную мысль, осторожно вылез из-за стола, воровато огляделся, прихватил на всякий случай автомат, наученный горьким опытом внезапного вражеского нападения, и, стараясь двигаться незаметно и независимо, покинул зал. Быстро пройдя полутёмным коридором, я остановился и прислушался. Судя по имевшей место одной лишь музыке, погони не было. Я сам себе хитро ухмыльнулся и, посвистывая, пошел вперёд. Коридор вывел меня к лестнице; я поднялся на второй этаж, прошёл дальше. Не было видно ни души. Я поглядел в узкое оконце с видом на город. Пожаров заметно добавилось. Тёмный дым клубами застилал начинавшее вечереть небо.

Послышались вдруг голоса. Я мигом присел за выступ стены, выглядывая осторожно. Из бокового прохода вышли две желтокожие рабыни, разговаривая на непонятном языке, и удалились в противоположную от меня сторону. Я прошёл вперёд и увидел сбоку лестницу вниз. Осторожно спустившись и миновав полутёмную комнату, я вошёл в большое помещение, освещаемое несколькими светильниками. Здесь было достаточно уютно: на стенах висели драпировки из пурпурной ткани, стояли мягкие кушетки, пол покрывал толстый ковёр. Но самой главной достопримечательностью комнаты была большая начищенная до блеска медная ванна, стоявшая на разлапистых львиных лапах. Она была полна исходившей паром воды.

При виде такого великолепия я даже судорожно всхлипнул; тело тут же зачесалось, засвербело и затребовало гигиенических процедур. На всякий случай я заглянул через прикрытый занавесью проём в соседнюю комнату. Там так же никого не было; в углу имелась большая низкая облицованная каменными плитками печка с вмурованным чаном, прикрытым тяжёлой крышкой; в печке алели, потрескивая, угли.

Определившись с тылами и безо всяких мыслей о возможной щекотливости ситуации, я на цыпочках подлетел к ванне и попробовал рукой воду. Температура была в самый раз. На поверхности обильно плавали стебли размокших трав, отчего степные ароматы разливались вокруг душистыми волнами.

Я мигом сорвал одежду, закатил в предвкушении глаза и, лихо крякнув, залез в ванну. Божественная благодать приняла исстрадавшееся в походных тяготах тело в парные ласковые объятия. Я, расслабившись, полежал маленько, затем схватил лежавшую подле на низком мраморном столике огромную губку и стал драить себя из-за всех сил, испытывая мазохистское удовлетворение. Плававшая трава вдруг стала давать неплохую пену навроде мыльной, пришедшуюся как нельзя кстати.

Степень блаженства переросла постепенно в энергичный восторг, и я даже стал дудеть празднично и бравурно, тем самым несколько скрадывая таинственность густых теней, колыхавшихся по стенам. Вода начала приобретать насыщенную бурую непрозрачность. Я окунулся с головою, с шумом наделав изрядную лужу, и, зажмурившись, стал драить сальные волосы.

Вдруг от двери раздался возмущённый возглас. Я на всякий случай сноровисто нащупал прислонённый к ванне автомат, разлепил глаза, стал глядеть, жмурясь от попавшей воды. В двери в позе крайнего негодования застыла рабыня; за нею маячила Клеопатра. Я растерянно ухмыльнулся, вскочил, всплеснул руками, потом прикрыл срам и проделал ещё массу бессмысленных и нелепых движений, после чего совсем даже собрался пригласить царицу поплескаться вместе, но вовремя сообразил, что в имевшейся воде можно было только испачкаться.

Засим я просто сел в воду обратно и принял вид доброжелательный, но независимый.

— Это для царицы ванна… — возмущённо пискнула рабыня.

Я сначала понимающе хмыкнул, а потом пожал плечами. Клеопатра, понаблюдав за моими кульбитами, молча развернулась и ушла. Рабыня попробовала продолжать возмущаться, но я показал ей красноречивый кулак, на что та фыркнула и заторопилась за своей хозяйкой.

Кайф был прерван в самом интересном месте, отчего состояние эйфории улетучилось. Побултыхавшись ещё уже без интереса и чувствуя, как вода медленно остывает, я вылез из ванны, вытерся лежавшим на кушетке льняным полотенцем, оделся и поспешил из купальни прочь.

Пребывая в состоянии растерянности, я решил навестить коллег и пошёл в трапезную, расчёсываясь найденной в кармане щербатой расчёской. В коридоре появилось освещение в виде одного уныло торчавшего на стене масляного светильника. В окне нежная лазурь переходила в нейтральную синеву, в глубине которой уже просвечивали первые звезды.

Моё отсутствие, по всей видимости, замечено не было. Коллеги занимались, кто во что горазд.

Серёга с Бобою, в окружении початых амфор, обнявшись, напевали проникновенно нечто невразумительное, но с народным уклоном. По бокам у них сидело по танцовщице, причём барышни так же были уже изрядно навеселе.

По стенке стояли в шеренгу невесть откуда взявшиеся рабыни-негритянки, держась по стойке "смирно". Юбки их валялись на полу, и лишь матерчатые ошейники некоторым образом умаляли наготу. Раис, скребя ложкой по стенкам котла и закусывая последними финиками, покрикивал на них строго, приказывая держать равнение и обещая сей момент устроить обыск на предмет ношения запрещённых предметов, а после организовать конкурс красоты, главной наградой в котором будет его личный приз.

Лёлик, назюзившись до безумия, представлял себя бойцом Красной Армии в оккупированном Берлине, отчего не на шутку крутил руку своей блондинке, кричал ей в ухо: "Хенде хох!" и "Гитлер капут", а также грозился устроить шпациренгеен. Одёжка на барышне была порядком сбита и даже местами порвана. На экзекуцию со страхом смотрели остальные незадействованные девушки, жавшиеся в углу.

Но не это всё заставило меня взволнованно удивиться, а нечто другое: на скамье самым обыденным образом сидел Джон и держал на коленях явно довольную ходом событий Клеопатру. Узрев меня, он по-хозяйски схватил царицу за подбородок, повернул к себе, засосал в губы плотно, затем положил голову ей на порядком приоткрытую распяленной одеждою грудь, и, косясь на меня под углом, начал хехекать, подмигивать, скалиться и высовывать язык. Клеопатра была одета в легкомысленно прозрачную короткую тунику; она была весела и разгорячена, маленькие уши горели малиновым огнём, словно Джон только что надрал их.

Я сел напротив, стараясь держаться как ни в чём не бывало, и, отпив вина, начал мрачно разглядывать свободных девушек на предмет выбора. Джон же, торжествуя победу, изгалялся как мог: царицу щипал, вертел как куклу, засовывал алчную длань за пазуху, возясь там как крот в норе, задирал и без того отсутствовавший подол, звонко охлопывая гладкие заманчивые ляжки.

Я, старательно изображая скуку во взоре, поглядел на это безобразие. Что-то тут было не так. Что-то выглядело фальшиво и неправильно как пингвин в джунглях. Смех у царицы был какой-то не царственный, а разудалый и бестолковый, поведение разнузданное, и ногами дрыгала она совсем бессовестно. Сомнения мои стали принимать реальные очертания: с чего бы это — подумалось — августейшей особе менять нрав величавый и неприступный на вульгарные повадки феи по вызову и кидаться в Джоновы сомнительные объятия, когда есть куда как более достойные члены нашего коллектива… "Позвольте, позвольте!" — подумал я — "А родинка на шее? Была ведь, была… А сейчас нету"…

Родинки не было.

"Ага, кажись, подстава!…" — догадался я, вспоминая о привычке государственных личностей иметь двойников для всякого рода скучных либо опасных мероприятий, и начал было соображать: как оценила царица нынешнее мероприятие — как то или другое, но потом решил, что как оба сразу, и на всякий случай сделал ещё более скорбное лицо. Выдержав паузу, я вздохнул как можно тяжелее и вывалился обратно из зала; и лишь в коридоре позволил себе порадоваться за незадачливого коллегу, после чего, памятуя о высказывании одного римского деятеля: " Или с женой цезаря, или ни с кем", отправился во вторую поисковую экспедицию.

Пройдя уже знакомым маршрутом до спуска в купальню, я услышал доносившиеся оттуда голоса и притормозил, прислушиваясь. Внезапно впереди замаячила рабыня с большим кувшином, и я инстинктивно улизнул за всё тот же выступ, чувствуя себя помесью ниньзя с Евгением Бондом. Рабыня торопливо сбежала вниз по лестнице, а я решил разведать: что же там — впереди, и нет ли там любезной моему сердцу Клеопатры. При том я посчитал, что разведку следует произвести как правильному следопыту, ибо царица в данной ситуации представлялась мне пугливой птичкой, того и гляди готовой упорхнуть, взамен подсунувши сверху какую-нибудь гадость.

Впереди в конце коридора висел тяжёлый занавес, прикрывавший вход куда-то. Я осторожно, прислушиваясь и присматриваясь, за занавес просочился и оказался в комнате, где тускло горели два светильника, едва позволяя различать общий план. У стен стояло несколько сундуков, ларцов и плетёных из лозы коробок; в одной из них копалась, стоя на коленях, рабыня. Я замер, но рабыня была слишком занята, чтобы заметить вторжение. Я на молниеносных цыпочках миновал открытое пространство и, изогнувшись в три погибели, спрятался за большим сундуком. Девица всё так же продолжала рыться в коробке, вываливая на пол вороха одежд. При досмотре помещения невдалеке от моего убежища обнаружилась приоткрытая дверь; я прокрался вдоль стены и прошмыгнул в следующую комнату.

Там никого не было; лишь выбежала навстречу, мерцая глазами, довольная кошка, мурлыкнула что-то вроде доброжелательного: "Кто таков?". На всякий случай я кискиснул и потянулся погладить животину, но тут в предыдущем помещении хлопнула с треском крышка короба, и, опасаясь за инкогнито, я скользнул к обильно драпировавшей стену ткани и поместился за ней, используя пышные складки. Места было не ахти, и потому пришлось распялиться по стенке наподобие цыпленка табака, следя, чтобы обувка не вылезла предательски наружу. Тем не менее, я незамедлительно проковырял штыком в ткани удобную дырочку и начал наблюдение.

В комнате стоял полумрак, разгоняемый лишь быстро угасавшим вечерним густым светом. Окно, занавешенное кисеёй, выходило, вроде бы, во внутренний дворик, ибо из него явственно и отчётливо доносились голоса неугомонных коллег.

Помещение было небольшим и выглядело уютным. Стены почти сплошь были прикрыты разноцветными тканями; лишь в одном месте виднелась непрезентабельная побелка. На полу лежал пушистый палевый с красными узорами ковёр. Из мебели присутствовали резной шкафчик, кушетка с ворохом подушек, изящный стулец, придвинутый к широкому низкому столику, на котором имелось зеркало — тускло мерцавший металлический диск на фигурной золотой ножке в виде виноградной лозы. Столик был густо уставлен коробочками, шкатулками, разными баночками и флаконами из мутноватого зелёного и синего стекла. Я приноровился посмотреть в другую сторону и обнаружил в углу куда более интересный предмет интерьера, а именно укрытое богатым покрывалом широкое квадратное ложе на коротких резных ножках, над которым нависало нечто вроде балдахина из лёгких тканей.

В комнату быстро вошли две рабыни: одна примостила принесённый поднос с кувшином, чашей и виноградом в вазе на притулившуюся у ложа трёхногую подставку и немедля ушла, другая зажгла два пятирожковых светильника, стоявших на мраморных столбцах у стены; потом, согнав умывавшуюся кошку, сняла покрывало с ложа, поправила в изголовье валик подушки, подошла к столику, стала смотреться в зеркало.

" М-да" — подумал я — "хоть и под арестом царица, а живёт совсем недурственно".

Послышались шаги, и в комнату вошёл кто-то. Судя по тому, как рабыня тут же согнулась в поклоне, это было первое лицо. И вправду, властно зазвучал голос Клеопатры. Она говорила громко и нервно, на незнакомом языке, по всем приметам, греческом.

Царица подошла к столику, с тем появившись в зоне обзора. Была она укутана наподобие тоги в несколько слоёв светлой просвечивавшей ткани, облегавшей фигуру мягкими волнообразными складками; на волосах её было намотано полотенце. Вместе с царицею пожаловали ещё одна рабыня и старичок-Мухомор, с проникновенностью втолковывавший что-то своей повелительнице. Клеопатра, покивав согласно, зевнула и жестом освободила себя от его присутствия. Мухомор, бормоча под нос рассерженно, торопливо удалился.

Царица села перед зеркалом; одна рабыня, изъяв полотенце, стала осторожно расчёсывать влажные волосы массивным гребнем, другая, пошвырявшись на столике, подала открытыми две баночки. Клеопатра взяла оттуда на пальцы мазей, принялась втирать осторожно в лицо; запахло густыми сладкими ароматами.

"Ну вот, сейчас налепит какую-нибудь маску косметическую, неправдоподобную, на которую смотреть страшно, а ведь у неё мужчина в спальне" — подумал я с неудовольствием, но тут же вновь возрадовался, вспомнив про наколовшегося Джона, и, не удержавшись, хихикнул.

Клеопатра недоумённо посмотрела на рабыню с гребнем; та испуганно стала оправдываться, мотая головой отрицательно и оглядываясь со страхом. Со двора послышался женский визг, а за ним бодрый голос Раиса, после чего всё было перекрыто пронзительным дискантом Лёлика, грянувшего: "Deutsche soldaten unseren offizieren gehen spazieren nicht kapitulieren!…".

Другая рабыня подбежала к окну, откинула кисею, поглядела, стала комментировать происходившее. Клеопатра бросила короткую энергичную фразу, отчего рабыни, не удержавшись, прыснули, виновато прикрываясь ладошками.

"Позорит" — подумал я — "нехорошо это".

Вошла торопливо в комнату светленькая зазноба Лёлика, приблизилась к царице; от её разорванных одёжек осталась малая лоскутная толика, а сама девушка была в состоянии униженном и оскорблённом. Теребя на груди болтавшиеся обрывки туники, она, склонив голову, стала рассказывать чего-то, вздрагивая и запинаясь. Клеопатра внимательно слушала, затем мрачно улыбнулась и махнула рукой, по всей видимости, отсылая барышню обратно. Та, всхлипывая, запричитала. Царица медленно повернула голову, вглядываясь в строптивицу; девушка, жалобно застонав и закрывшись руками, убежала.

Клеопатра устало поставила одну за другой ноги на низенькую скамеечку; рабыня, опустившись на колени и споро распутав ремни сандалий, разула царицу. Клеопатра встала, утопив босые изящные ступни в пушистом ворсе ковра.

"Ага" — подумал я — "сейчас раздевать будут милую" и приготовился внимательно смотреть, но Клеопатра отпустила рабынь и, заложив на двери щеколду, стала медленно, переступая скользяще, ходить по ковру, задумавшись и хмурясь. Лицо ее хоть и блестело жирновато, но было цвета вполне аппетитного, телесного.

Я осторожно переступил, меняя затёкшую ногу, и почувствовал как кто-то маленький и вёрткий зашебуршился рядом. Клеопатра подняла голову, поглядев на моё укрытие, и позвала кошку, используя странные позывные "мыр-мыр". Но животина, вместо того, чтобы уважить хозяйку, закрутилась у меня под ногами, замурлыкала, стала тереться, да так сладострастно, что я покачнулся, зацепившись невзначай за портьеру.

Восстановив равновесие, я вновь присоседился к дырочке. Клеопатра, замерев напротив, вглядывалась тревожно, казалось, прямо в меня, и вдруг кинулась к столику, схватила что-то и резко обернулась, вскрикнув всё на том же непонятном языке; в руке у неё сверкнул изогнутый кинжал грозного вида, хотя и держала она его непрофессионально, занеся высоко над головою.

Я поморщился и закряхтел, недовольный неправильным оборотом учиняемого надзора. Оставалось явиться во всей красе, тем более подумалось, что царица подозревает наличие за занавеской киллера от своего любезного братца, а вовсе не галантного кавалера, а посему, того и гляди, подымет совсем никчемную тревогу. Покашляв дипломатично, я выбрался из-за укрытия, лучезарно заулыбался, и даже добавил на всякий случай: "мир, дружба, солидарность", показывая пустые руки. Автоматик мой, между тем, висел себе у меня за спиною.

Клеопатра вгляделась в меня, прищурившись близоруко, затем расслабилась, вдруг засмеялась мелодично и швырнула кинжал обратно на стол. Из-за двери послышались встревоженные голоса, но царица громким голосом дала отбой.

Не имея представления о подобающем обхождении, я стоял посреди комнаты, переминаясь с некоторой даже застенчивостью. Клеопатра, улыбаясь как человек, обнаруживший нечто забавное, обошла меня вокруг, а затем расслабленно плюхнулась на кушетку, подоткнув под бока подушки.

— Я смотрю, ты самый… э-э… быстрый в вашем отряде, — величаво произнесла она, продолжая улыбаться. — Наверное, ты разведчик.

— Да нет, скорее интеллектуал, — скромно уточнил я, пригладив для порядка вихрившийся после купания высокий свой затылок.

Клеопатра понимающе покивала, оглядывая меня внимательно с ног до головы, и, решив что-то для себя, порывисто показала царственной ручкою на ножную скамеечку, предлагая располагаться. Я с трудом примостился, чуть ли не упираясь коленями себе в нос, поднял глаза и обнаружил, что прямиком наблюдаю уровень царицыной талии.

Клеопатра, играя улыбкою как текучими муарами, повела ножкой как бы случайно, отчего ткань разъехалась, выпуская оную ножку наружу, ещё и пододвинутую ко мне соблазнительно. Очертания ножки были безупречны и поэтичны, живой свет от пламени светильников живописно разливался по шелковистой коже розово-медовыми сполохами. Меня так и потянуло потрогать близкую прелесть, да притом столь чрезвычайно, что пришлось для обуздания порывов сплести руки в крепкий замок и засунуть их меж плотно стиснутых коленей от греха подальше.

Клеопатра с лёгкой улыбкою отследила мои сомнения и произнесла любезно:

— Я люблю принимать у себя достойных мужчин, — потом, помолчав, добавила с печалью, — хотя с некоторых пор была лишена этого удовольствия, — и взглянула остро, а с тем и жалостливо как ребёнок, которому не дали зайти в игрушечный магазин.

— Угум… — ответствовал я.

— Поэтому, если ты не прочь, я хотела бы побеседовать с тобой, точнее расспросить о том, о чём ты знаешь лучше меня… — Клеопатра теперь улыбнулась мне поощрительно как учительница любимому ученику.

— М-да… — важно подтвердил я свою готовность держать ответ.

Клеопатра нахмурилась и произнесла:

— Мой братец Дионис… — на миг лицо её исказилось в злобной гримасе, присущей некрупным, но яростным хищникам, — …наученный ничтожным евнухом Пофином, этим мерзким…! — со вкусом и умением выругалась прекрасная дева, а потом, заломив руки, с еле заметной театральностью воскликнула: — …Если бы ты знал, как много страданий причинили они мне! — засим царица зыркнула на меня, словно ожидая, что я немедля и неистово вскочу на ноги и побегу, побегу крушить врагов её.

Но я лишь сказал:

— Гм… — всё более напоминая сам себе господина Воробьянинова на сходке тайного союза "Меча и орала".

Царица, не дождавшись развёртывания боевитых действий, помолчала и продолжила:

— Отец завещал нам с братцем вместе владеть троном, но вот… — она вздохнула тяжело — … такое беззаконие…

Кошка вынырнула сбоку, присела, глядя на нас. Клеопатра поёрзала пальцами по сиденью, позвала ее местным мыр-мыром, на что та передёрнула усами и независимо отвернулась. Для плюрализма я решил покликать кошку по-нашенски; она словно этого и ждала, кинулась ко мне, привстала на задние лапы, просясь на ручки. Я посадил её на коленки, стал почёсывать под горлом и за ушками; киска зажмурилась и заурчала как маленький тёплый моторчик.

Клеопатра с некоторой ревностью поглядела на состоявшуюся идиллию и произнесла многозначительно:

— У древних египтян была пословица: кого любят кошки, того любят боги. У нас её переделали и теперь говорят: кого любят кошки, того любят женщины.

— Да уж!… — довольно одобрил я.

Клеопатра, помолчав, поинтересовалась:

— А вы перед походом видели ли Гая Юлия Цезаря?

— Не только видели, но и составляли совместно диспозиции разные… — туманно дал понять я о собственной значимости.

— И какие же диспозиции насчёт?… — осторожно спросила Клеопатра, не договаривая.

— Я не сомневаюсь, что быть тебе полноправной египетской царицею, — уверил я её с полной убедительностью, и ещё бы не уверить, если я в своё время (недурственный каламбур, не правда ли?) пару раз просмотрел художественный фильм, названный по имени помещавшейся напротив меня особы, отчего и был осведомлён о её будущем.

При том последующие её биографические данные согласно вышеуказанному фильму я решил для спокойствия опустить, тем более вряд ли они были настоящими, ведь про нас в фильме и намёка не было, так что какая уж тут историческая достоверность.

Клеопатра посмотрела на меня с лёгкой недоверчивостью, а затем томно воскликнула:

— Ах, как я хочу попасть в Рим!

— Ничего, все там будем, — уклончиво ответил я.

Царица озадаченно похлопала глазами, а затем переменила тему:

— А почему Цезарь сам поход не возглавил?

— А зачем? — пожал я плечами и добавил значительно: — Мы вместо него.

Клеопатра напряжённо подумала и осторожно сказала:

— Рассказывают, что за римлян сражаются какие-то могучие воины из варваров, обладающие страшным оружием.

— Ну так!… — ухмыльнулся я не без фанаберии, явно указывая на то, что один могучий воин как раз и сидит нынче перед нею.

Царица кивнула уважительно и выдала версию:

— Говорят, будто оружие это от самого Юпитера-громовержца.

— Ну, не от самого Юпитера, — пробормотал я. — Но от этого… кузнеца его… Вулкана.

— О-о! — протянула Клеопатра. — Неужели от самого?

— Ну не от самого, а там от всяких его… подкузнечиков… — промямлил я, не желая вдаваться в дебри местного пантеона.

— Да? — вежливо усомнилась царица и посмотрела на меня так, как атеист разглядывает монаха, утверждающего, что он только что беседовал с ангелом.

Я с безразличием пожал плечами, намекая на то, что её мнение меня особо не интересует.

Клеопатра между тем продолжала беззастенчиво меня рассматривать, мило выпятив нижнюю губку и думая о чём-то своём, а затем, порывисто вздохнув, произнесла:

— А я сразу подумала: хорошо бы иметь таких могучих воинов в своём войске, — и посмотрела на меня по-особенному, как смотрят искусные женщины с целью обольщения.

Я, помявшись, промолчал, догадываясь: куда гнёт царица, и норовя действовать наверняка, имея вполне определённый интерес относительно данной дамы.

— А какими клятвами вы связаны с Римом в нынешнем походе? — продолжила гнуть свою линию Клеопатра.

— Союзники мы полноправные, никаких клятв не давали, сегодня здесь, завтра там, — расправив плечи, пояснил я несколько уклончиво, возбуждая в барышне здоровый интерес к потенциально незадействованным богатырям.

— А кто у вас командир? Вот тот непосредственный такой? — спросила Клеопатра и мигом соорудила сатирическую рожицу, из коей ясно выявлялась гнусная сущность Джоновой так называемой непосредственности.

Я хохотнул, жалея, что любострастца нет рядом, а потом осторожно ответил:

— Да нет, у нас всё коллегиально… Как в Греции, то бишь там всякий демос, охлос, вся власть народу…

Клеопатра агакнула и шевельнула ножкой, обнажая её уж совсем чуть ли не под самый стыд. Я засмотрелся на чарующе округлое породистое бедро, забегав неосознанно взорами взад-вперёд по его крутому как лебединая шея изгибу; внутри естества что-то затряслось в мелкой дрожи, и бес заворочался в положенном ему месте. Я крякнул и с усилием отвёл глаза в сторону, предполагая в противном случае со своей стороны готовый тут же случиться нетерпеливый и окончательный конфуз.

Клеопатра облизнула губы, выпрямилась как на троне и торжественно заявила:

— Внемли, воин! Наше царство имеет древние и славные корни. Мы из рода Птолемеев, наш пращур был у Великого Александра Македонянина командиром конницы и после смерти Александра получил Египетское царство, — Клеопатра посмотрела на меня, оценивая эффект, а затем уже вкрадчиво закончила: — Если я стану полноправной царицей Египта, мне понадобятся преданные и могучие мужи, которые смогли бы меня защитить в минуту опасности и развлечь приятным общением… Наше царство богато, а я всегда благосклонна к тем, кто со мной… — последние слова она проворковала столь многообещающе, как Ева после употребления цельной корзины райских яблок.

Я непроизвольно расцвёл, а затем и вовсе заухмылялся, вспомнив, что дурашка Джон пробавляется сейчас поддельным суррогатом, и не подозревая о своём скудоумии, а я имею прелесть быть "тет на тет" с самым натуральным оригиналом и если захочу, могу прямо сейчас этот оригинал ущипнуть за бедро, а то и вовсе запустить ему руку за пазуху.

— Героям требуется награда… — между тем томно прошептала Клеопатра и потянула ножку к себе.

Я, привыкнув к ней как к родной, дёрнулся удержать её, но царица встала порывисто и прошла к ложу; одеяние её на миг всколыхнулось в вольном размахе, обнажая бледно засветившуюся плоть, и горьковатый аромат юного женского тела тёплым ветром пахнул на меня. Усиленно дыша, я успел подумать: не о той ли награде идёт речь, о которой повествовал А. С. Пушкин в соответствующем стихотворении, но мысли тут же испарились, а сам я вскочил со скамейки как пружина, чувствуя стремительно нараставшую тягу к прекрасному.

Клеопатра остановилась подле ложа, глядя на меня чуть исподлобья с загадочной как кроссворд улыбкою, покачиваясь упруго и держась за свои покровы так, как будто собиралась их вмиг распахнуть навроде ухаря-эксгибициониста. Я непроизвольно облизнулся и, спотыкаясь, стал приближаться, стаскивая через голову автомат, поскольку благоразумно понял, что тот будет в ближайшее время только мешать.

Клеопатра потянулась к вазе, отщипнула виноградину, зажала её между губами и, глядя выразительно, надкусила: мутный сок потёк тягучей струйкой по круглому подбородку и собрался в каплю, отражавшую яркими точками пламя светильников. Я слепо пристроил автомат у стены, приблизился, схватил царицу за бока и подтянул к себе с целью любезного и сочного поцелуя, а так как малый рост партнёрши несколько препятствовал сему, пришлось по-простому взять в жменю её гривку и запрокинуть царицыну голову.

Глаза Клеопатры распахнулись, выражая крайнее удивление — видно, она доселе, пребывая в окружении дворцовых подхалимов, не имела общения с простыми и обаятельными парнями — но меня это особо не занимало. Первым делом я слизнул каплю, причмокнув вкусно, а затем потянулся попробовать виноградину, не сразу давшуюся из-за скользкой своей натуры. Но, приноровившись и при том ненароком укусив охнувшую сдавленно царицу в уста, я ягоду плотно зацепил, отчего та лопнула, и сладкий сок потёк обильно по тёплым, мягким и без того вкусным царицыным губам.

Не отрываясь от дегустации, я начал подталкивать барышню к месту основного действия, да сделал это столь энергично, что низкое ложе подсекло её под коленки, и Клеопатра стала заваливаться назад, замахав руками и замычав панически, ибо говорить она не могла в связи с так и непрекращавшимся лобзанием. Я было попытался, изогнувшись как гуттаперчевый мальчик, удержать равновесие, но царица перевесила; тем не менее, одной рукою я крепко держал даму за талию, а другую протянул вперёд, чтобы самортизировать с целью почти мягкой посадки, но всё равно ухнули мы мешковато, а когда я плашмя присоединился сверху, в нутре у бедняжки что-то ёкнуло, и царица утробно крякнула.

Пробормотав пардоны, я слез на пол и стал торопливо раздеваться, чувствуя, что это сейчас очень даже пора. Но с тем совершенно неуместные звонкоголосые команды: "Ать-два, левой!", доносившиеся снаружи, заставили ненароком выглянуть в окно. Посередине двора, широко расставив ноги и слегка покачиваясь, стоял Раис с факелом в руке и, изредка прерывая равномерный сержантский отсчёт возгласом: "Я вас научу Родину любить!", командовал группою голых негритянок, которые путём нелепого вскидывания ног и судорожного размахивания руками маршировали гуськом вокруг отца-командира. Остальные члены нашего туристического коллектива в поле зрения не наблюдались, и лишь женские визги, доносившиеся из дома, позволяли заключить, что и у них всё в порядке.

Успокоенный, я продолжил споро разоблачаться, валя всё в кучу. Клеопатра, завернувшись в свои так и неудалённые одёжки, отползла к стенке и смотрела тревожно, сжимая ткань у горла. Я скинул исподники, для порядка солидно покряхтел, охлопал себя по бокам и, приговаривая что-то насчёт солнышка и рыбки, полез к ненаглядной. Клеопатра попыталась отползти подальше, но дальше была стена, отчего царица замерла обречённо и даже попыталась мне навстречу гостеприимно улыбнуться. Я немедля присоседился и, для разбегу чмокнув барышню в щёку, попытался наскоком освободить её от злополучных покровов, но царица оказалась запеленованной не хуже образцового младенца, так что пришлось действовать непростительно долго как при решении заковыристой шарады, ища концы и повёртывая царицу туда-сюда.

Наконец, момент настал — я торжествующе сдёрнул с Клеопатры одеяние и, отшвырнув его подальше, вперился в царское тело. Тень, падавшая от меня, мешала, поэтому я, чтобы не заслонять и без того неяркий свет, изобретательно подтянул царицу на середину, а сам перелез на другой край, после чего углубился в визуальные исследования, радуясь пленительному состоянию кожи и благородному сочетанию выпуклостей и вогнутостей.

На теле у Клеопатры не было ни следа волосинки как у целлулоидной куклы-голыша, что окончательно подтвердилось, когда я непоколебимо отвёл попытавшиеся сопротивляться руки, доселе прикрывавшие низ живота, после чего объявился плотно сжатый стиснутыми ногами, но, тем не менее, боевито выпиравший тугой бугорок — девственно чистый и бледный. Крепкие круглые царицыны груди заваливались на стороны и волновались от частого дыхания, алые соски скромного двухрублёвого размера были вялы, словно девушка оказалась мне не рада; круглый животик медово лоснился и как бы вздрагивал. В целом же царица лежала покорно, смутно поглядывая из-под растрепавшейся челки.

Я охлопал живот, прижался к нему щекой, вдыхая аромат и наблюдая необычный ракурс холмившихся грудей и маячивший между ними нежный подбородок. Засим стал одной рукой груди оглаживать — пока ещё поверхностно, без должного тщания — сжимать их вместе и отпускать, наблюдая, как они вновь разъезжаются упруго; затем, выпрямившись, взял одну ногу за хрупкую лодыжку с выпиравшей косточкой, приподнял её повыше, прижал к груди, начал трогать, ощупывать, мять кругом — от прохладной пятки до мраморно гладкого бедра — и даже кусать за разные места как гурман-папуас, оценивая при том превосходные и поэтичные формы. Короче, вёл я себя так, как и должно вести эстету при встрече с прекрасным.

Но только вот тонкие порывы души постепенно стали заглушаться настойчивым трубным зовом телесной натуры, требовавшим скорейшей разрядки после длительного воздержания.

Наконец, желание достигло степени оглушительной; с утробным рыком, вырвавшимся из самых глубин, я, извернувшись, перекинул царицыну ногу через себя и, мгновенно впитав картину некоей приоткрывшейся перламутровой раковины, рванулся сверху как коршун, норовя одновременно впиться в губы, прижаться к персям и внедриться в самое заветное яблочко. Удались только первые две затеи; третья оформилась болезненной дугой и некоторым царским травмированием, из-за коего царица вскрикнула и усиленно затрепыхалась.

Я в корне пресёк бунт, одновременно тыкаясь туда-сюда как слепой кутёнок. Клеопатра дёрнула бёдрами, подгибаясь в нужном ракурсе, и в миг досадные промахи сменились на влажную горячую тугую глубину.

Тут же всё пошло как по самому скользкому маслу. От длительного амурного голода я пустился во все тяжкие в натуральном темпе чарльстона. Ложе затряслось, заскрипело; полог зашуршал вокруг, опадая, и замерцал опаловыми блесками странно и прелестно в огнях светильников.

Клеопатра подёргивалась совсем не в такт и то распахивала очи, полные невнятного недоумения, то вновь зажмуривалась, морщась и крутя головою. Кошка, пробежав по подушкам, примостилась, поджав лапы, около разметавшихся девичьих кудрей, и стала, вытянув шею, чего-то высматривать в районе царственного бюста, изредка как-то искательно заглядывая мне в глаза и не давая сосредоточиться; а потом и вовсе вдруг решила зашмыгнуть в приоткрывавшуюся норку между нашими лихорадочно хлопавшими друг об дружку телами, отчего даже произошёл срыв ритма, так что пришлось продолжать, придерживая кошку рукой.

Но никакие внешние эксцессы уже не могли помешать ослепительному результату. Я, изогнувшись и стеная, получил от природы щедрую порцию положенной награды, после чего, обессиленный, повалился на Клеопатру, которая, впрочем, как-то по-особенному ловко вывернулась, отчего я оказался без живой подстилки. Что меня, собственно, и не огорчило. Привольно раскинувшись и ленясь поправить сбившиеся простыни, я валялся в томной неге.

Клеопатра легко встала, улыбнулась успокоительно и, откинув полог, легко проскользнула к шкафчику, где стала ворочать чем-то звонким. Я достойно разглядывал круглые ягодицы, при том ненароком используя простыню для промакивания технических аспектов только что минувшей любви, и лениво соображал, что вот сейчас отдохну маленько и начну изучать, так сказать, оборотную сторону царской медальки.

Клеопатра вернулась и, протягивая стеклянную чашку с тёмной жидкостью, выдохнула страстно:

— Выпей, мой дорогой, это хорошо!…

"Ага, все они тут всякими шпанскими мушками балуются…" — подумал я и, чтобы не обидеть даму, принял чашу.

Напиток имел на удивление приятный сладковатый вкус, отчего, причмокнув, я выдул его единым махом и, вернув чашу, развалился вновь. Царица, поглядывая искоса на меня, встала у окна, за которым, судя по звукам, продолжалась то ли ночь красных фонарей, то ли варфоломеевские беспорядки. Я с хрустом в челюсти зевнул, потянулся; глаза стали слипаться как мазаные мёдом. "Сейчас обойму милую…" — мелькнуло напоследок, и, умиротворённый этой мыслью как младенец вкусной соскою, я провалился в тёплую и бездонную пропасть сна.