– Вопросы? – спросил Синяя Борода, сверкнув глазами.
Я покачала головой:
– Н-нет. В данный момент вопросов нет. Возможно, позднее…
Он улыбнулся так, как будто мне было двенадцать лет:
– Отлично. Не стесняйтесь спрашивать, если они возникнут…
За кого ты меня принимаешь? За умственно отсталую? Ты действительно думаешь, что я ничего не понимаю?
– Конечно.
Он посмотрел на меня и добавил:
– …и глупых вопросов не бывает.
Зачем ты мне это говоришь?
Он повернулся к пациентке:
– Хорошо. Вот, что я думаю…
И начал говорить.
*
Он пространно растолковал ей, что, по его мнению, следует из ее жалобы, проанализировав симптомы, сделав вывод из деталей, которые, вероятно, не имели никакого значения, но которыми она нас засыпала и отсортировать которые у него не было времени. Он объяснил ей, на анатомических картинках или с помощью нарисованной на скорую руку схемы («Простите, я плохо рисую») на оборотной стороне листка со списком консультаций на этот день, какое обследование он советует ей пройти: сдать мазок, проверить грудь и установить спираль – процедура, на которой он будет присутствовать.
Он несколько раз спросил: «Это понятно? У вас есть вопросы?» И несколько раз женщина ответила: «Все понятно, только я хотела спросить…», после чего пустилась рассказывать о том, как она боится гормонов, которые изменят ее тело: Мне не хочется ощущать себя не-так-как-обычно , со странным телом; А он большой, имплантат, А мой муж его почувствует? или испугавшись за свою фертильность: А я смогу потом забеременеть? И каждый раз он отвечал спокойно, мягко, вежливо (но слишком, я подчеркиваю, чтобы это было искренне: он не может быть таким терпеливым, на свете не бывает таких терпеливых людей, никакой врач не может быть таким терпеливым с женщинами, тем более если он мужчина – или же это совсем не мужчина , – но после всего, что мне о нем рассказали, кажется, у него с этим все в порядке, разумеется, слухи преувеличивают, но в их основе всегда правда). И он ей снова объяснял – по второму, третьему, четвертому разу – то, что она еще не поняла, или не хотела понять, или боялась понять слишком хорошо, и он улыбался этой улыбкой, которая должна была показаться нейтральной и доброжелательной, но которая мне казалась невероятно манипуляторской, расчетливой, демагогической; если он улыбается во весь рот , так это не для того, чтобы ее подбодрить, но чтобы лучше усыпить ее бдительность, подчинить себе, чтобы она делала то, что он хочет, дитя мое.
Наконец, в последний раз спросив, есть ли у нее еще вопросы, и выслушав в последний раз ее ответ: Нет, все ясно, вы все очень доходчиво объяснили, он сказал: «Что же, тогда мне вас осматривать необязательно».
Она, видимо, не поверила своим ушам, но сказала: «Нет, нет, конечно, тем лучше, потому что, хотя это делать нужно, я это очень не люблю» – и негромко причмокнула губами, как будто хотела что-то сказать, но не решалась. А он, уже склонившийся над картой, чтобы сделать запись, поднял голову и спросил: «Да?»
Она: «Но, может быть, вам стоит взять у меня мазок?»
Он: «Когда у вас в последний раз брали мазок?»
Она: «Не знаю, это должно быть указано в карте…»
Он: «Подождите, я посмотрю… Два года назад».
А я: Пора бы уже повторить, моя цыпочка.
Но он: «Знаете, раз в три года – этого более чем достаточно».
А она: «Да… но я подумала, что это бы меня успокоило…»
А я: Да, я не согласна с его образом действий, но тебе не стоит его учить, милочка, если доктор тебе говорит – три года…
А он отложил карандаш, улыбнулся: «Никаких проблем», поднялся и исчез за перегородкой.
Несколько секунд я сидела неподвижно, лишенная дара речи, ошеломленная, потому что не понимала, что происходит. Она встала и начала раздеваться и складывать вещи на кресло, я услышала, как открылся и вскоре закрылся кран, но вдруг Карма высунул голову из-за перегородки и знаком показал мне подойти к нему.