В первый день она мне совершенно не понравилась.

Эта ее короткая стрижка делала ее похожей на парня. Поймите правильно: я ничего не имею против мужеподобных девушек, лесбиянок или нет, но эта была другая. Как будто в ней было что-то мужское, что-то, что бьет через край, когда даже сам этого не замечаешь. Как будто она хотела быть похожей на одного из тех парней, что ходят вразвалку по 77-му отделению с поднятыми воротничками, всем своим видом показывая, что они – соль земли. Они не убирают стетоскоп, даже когда выходят из здания, и он небрежно свисает у них через плечо.

Но дело вовсе не в короткой стрижке, а в том, как она на меня посмотрела в первую же минуту. Ее взгляд, казалось, говорил: «Вот и я, а где же красная ковровая дорожка?» Мне захотелось ее ударить.

Я обожаю Франца, я готова за него умереть, но я не поняла, почему он сразу ее не выгнал, ведь он стольких прогонял, и не таких высокомерных. Это первая женщина-интерн, которую я здесь увидела с тех пор как… как начала работать в 77-м. С тех пор прошло уже пятнадцать лет, и мы не помолодели за это время, правда? Уже пятнадцать лет, даже не верится.

То, что она женщина, ее не извиняет, и уж тем более не извиняет грубости или глупости, а я могу вас уверить, что и в том и в другом она отличилась.

Первый день вышел комом. Не знаю, что ей сказал Франц, но на второй день она уже была не такой резкой и холодной, не такой высокомерной, не такой горделивой, типа «вот и я». Она сосредоточилась на работе. Во второй день я ее почти не видела – и была этому очень рада: я не горела желанием ее видеть. Придя утром на работу, я нашла записку от Франца, в которой говорилось, что Джинн в течение недели будет проходить испытательный срок и что, если ничего не получится, он выставит ее вон, но пока мне следует набраться терпения. Он правильно сделал, потому что я была готова взорваться при первом же ее замечании уже тогда, когда она накануне обругала пациентку по телефону, уже за это ей следовало бы выцарапать глаза. Должно быть, она никогда не попадала в такие ситуации, как эти женщины, это точно. По средам утром в отделении консультаций нет, и она пошла с Францем в его маленькое отделение, затем в отделение абортов, и я успела немного успокоиться.

Затем, в половине второго, я услышала шаги снаружи и увидела, как Джинн толкает стеклянную внешнюю дверь, белая как мел. Она остановилась при входе, молча, потом развернулась и вышла. Это меня заинтриговало, я встала, чтобы выглянуть из-за стойки, и увидела, как она роется в кармане халата, достает пачку сигарет – пустую, – комкает ее и снова кладет в карман, а потом садится на ступени и сидит там некоторое время, обхватив голову руками.

Я подумала: «Ей это полезно».

Она просидела так несколько минут, пока не зазвонил телефон. Это был Франц.

– Джинн у тебя?

– Да, приходит в себя, бедняжка.

Он помолчал.

– Отправь ее ко мне.

–  Грррр.

– Не рычи, девочка моя.

–  Грррр.

Я встала и открыла стеклянную дверь:

– Франц тебя ждет.

Она повернула голову, бледная как смерть, ничего не сказала, встала, кивнула и пробормотала что-то вроде «спасибо», а потом спустилась по лестнице на улицу, затем шесть ступеней в подвал и подошла к двери отделения абортов.

Когда она на меня посмотрела, я увидела ее глаза, и в них что-то изменилось. Она не плакала, нет, дело не в этом (я уверена, что она способна выдрать сердце и легкие собственной матери и глазом не моргнув). Но у нее был такой взгляд… не знаю, как сказать.

Загнанный.