Из коридора, из-за его спины, или со своего места у стола я смотрю, как в кабинет заходят женщины.

Иногда они сразу направляются на половину для осмотра, как будто им не терпится раздеться, чтобы доктор не тратил свое драгоценное время зря.

Иногда они кладут сумку на второй стул, иногда на пол.

Они снимают плащ или пальто и ищут глазами, куда бы их положить, а потом вешают на спинку стула.

Бывает и так, что какая-нибудь женщина остается одетой и не выпускает сумку из рук, всем своим видом показывая, что не собирается сидеть у нас все утро, ведь ее привел к нам сущий пустяк.

Другие скрещивают ноги и удобно устраиваются на стуле, готовясь говорить, как будто пришли на чай.

Есть такие, что сидят, плотно сжав колени, поставив на них сумку или скрепив ладони в замок, и говорят, глядя в пол, или на свои руки, или в окно, то есть смотрят куда угодно, только не перед собой.

Некоторые выглядят совершенно потерянными, ерзают на стуле и трясут головой – нет, нет, нет, – как будто не верят, что говорят такое.

Есть такие, что с трудом подбирают слова.

Есть такие, что рассказывают взахлеб, хлопая ресницами.

Есть такие, что расстреливают его взглядом.

Есть такие, от улыбки которых можно растаять.

Есть такие, на лице которых написано истинное страдание.

*

Прислонившись к перегородке и скрестив руки за спиной, пока он стоит, склонившись, над раковиной, я наблюдаю за женщинами в зеркале.

Он моет руки, вода шумит. Интересно, появляется ли у них от этого желание сходить в туалет? Нет, они, должно быть, подумали об этом перед тем, как сюда прийти. Пока они сидели в очереди, у них было время туда сходить.

Я смотрю, как они расстегивают сапоги и снимают ботинки – резко, с помощью другой ноги, или мягко, рукой.

Как они подпрыгивают, услышав бряцание инструментов, которые со звоном падают на металлический поднос передвижного столика.

Как стягивают колготки или надевают носки.

Я слышу его голос: «Не могли бы вы подойти сюда?»

Я вижу, как они идут к гинекологическому креслу, стыдливо оттягивая край свитера вниз, и нерешительно переминаются перед тем, как подняться по ступенькам, забывают снять трусы, задирают ноги и, заметив свою ошибку, снова спускаются, и он едва слышно просит их снять трусики («Для осмотра так будет удобнее»).

Он достает бумажные полотенца, по четыре штуки, вытирает руки, а потом выбрасывает их в зеленое ведро.

Я вижу, как смущенно и неестественно они в ладони скатывают трусики в шарик, ищут глазами, куда их положить и выбирают табурет, на который он должен сесть, чтобы их осмотреть. Когда женщина уже лежит на кресле, он берет трусики и перекладывает их на стул, на котором она оставила юбку.

Шлеп! Он натянул латексные перчатки.

Я смотрю, как они поднимают ноги и кладут их на холодные подставки.

Их руки сгибаются в арки по краям кресла, их таз и живот приходят в движение, когда он просит их подвинуться ближе к краю… еще немного… еще капельку… вот так, хорошо. Он протягивает руку и подкладывает им под голову подушку.

Он почти никогда не проводит «вагинального осмотра». Только когда считает это необходимым. Или если пациентка сама его об этом просит («У меня болит живот, думаете, это снова сальпингит?»). Проводя осмотр, он встает не между ее бедер, вытянув вперед два пальца, а сбоку. Вначале он кладет левую руку на ее живот, как будто успокаивая ее.

Я слышу скрип табурета, который он пододвигает к ней, и скрип передвижного стола, который он притягивает к себе.

Рука тянется к хирургической лампе, пучок света направляется точно на половые органы.

На подносе лежат инструменты, которые наверняка пугают и тревожат того, кто не знает их назначения.

Он в необычной, свойственной только ему манере выдавливает на зеркало несколько капель антисептика, прикладывает его к вульве между губами, которые осторожно раздвигает большим и указательным пальцами и без усилий вводит его во влагалище. Одно движение – и уже видна шейка, и все получается так просто, как будто он осматривает эту женщину каждый день. Почему он не учит этому меня?

Некоторые сцепляют ладони, смотрят на потолок и вздрагивают, когда он вводит зеркало; другие фиксируют взгляд (я наблюдаю за тобой, мил-человек) на его затылке, застывшем между их бедер; третьи переводят взгляд на меня и начинают болтать: «На каком вы курсе?»; четвертые вообще закрывают глаза или закрывают лицо руками, как будто играют в прятки; пятые молчат, скрестив руки на животе.

Чтобы их отвлечь, он задает им безобидные вопросы («Сколько лет вашим детям? У них все хорошо?»).

Прежде чем что-то сделать, он всегда предупреждает пациентку. Объясняя свои действия мне, он говорит громко, чтобы пациентка тоже могла его слышать. Иногда она задает вопросы, он отвечает, и получается разговор, в котором участвуют трое.

По ходу осмотра он говорит:

– Мне нужна каска с камерой, чтобы каждая пациента видела все, что я делаю, на экране, который бы стоял рядом с ней.

– Не думаю, что хотела бы видеть, что вы там делаете, – отвечает пациентка.

– Понимаю. Как бы то ни было, у вас был бы выбор, и вы могли бы взглянуть на результаты моей деятельности после осмотра. В конце концов, дело ведь касается вашего тела. – Он поднимает глаза на меня: – Хирурги снимают свои операции. Гастроэнтерологи снимают эндоскопии. Интересно, сколько гинекологов согласится снимать осмотры, которые они проводят…

Хлоп! – он поднимается слишком резко и ударяется головой о хирургическую лампу.