Ни одно религиозное торжество, ни одно празднество в Греции не обходилось без так называемой триединой хореи, издавна сводившей воедино музыку, пение и танец. Представители этих искусств находили своих родоначальников и покровителей уже в древнейшей мифологии: божественный Аполлон Мусагет, «предводитель Муз», вдохновлял как поэтов, так и музыкантов, певцов и танцоров. Светозарного бога изображали с лирой в руках: мифы рассказывали, что он нередко состязался в игре на музыкальных инструментах даже со смертными, но горе тому, кто не оценит его превосходства (достаточно вспомнить об ослиных ушах несчастного царя Мидаса, осмелившегося предпочесть игру бога Пана на простой пастушеской свирели сладкой музыке великого Аполлона и за это поплатившегося). Мир Муз, нимф, менад — это мир пения и танцев.

Начало музыки, пения древние возводили к легендарным певцам-музыкантам: Орфею, Лину, Мусею, Амфиону, Эвмолпу, Марсию. Каждый из них представлял тот или иной инструмент, тот или иной вид песни, но все они находились под покровительством трех Муз: Эвтерпы, Эрато, Полигимнии. Только танец имел собственную покровительницу — Терпсихору.

По-видимому, пение зародилось не в сфере культовой обрядности, а в сфере повседневного труда земледельца, скотовода, ремесленника. Песня вторила ритмичным движениям работающего человека и сама управляла этим ритмом. Эту песню могли петь люди, вращая тяжелые жернова мельницы, или вытягивая ведра из реки либо из колодца, или перенося тяжести, или ударяя молотом о наковальню — повсюду в пении слышен был ритм трудовой деятельности. Ритмическая песня облегчала тяжелый коллективный труд, где все должны были действовать одновременно и равномерно, например при погрузке и разгрузке корабля или при вытаскивании лодки на берег. Песня помогала трудиться ритмично, не терять темп, правильно чередовать усилие с отдыхом. О том, как это было важно, говорит хотя бы сцена из комедии Аристофана «Мир», где герои пытаются освободить богиню Тишину из пещеры, вход в которую завален большими камнями. Пока люди прикладывают старания поодиночке и действия их не скоординированы, работа не ладится, ничего не выходит:

Праздничный хор

Тригей

Аристофан. Мир, 483–484, 492–493, 498

Наконец, все действуют сообща, слаженно, дружно, в едином ритме — и вход в пещеру свободен. Ритм работе задавал хор, выкрикивая:

Это и была начальная форма трудовой песни, помогавшая работать ритмично и слаженно, под мерное чередование слов-сигналов. На выгоды, какие приносит труд рабов, когда они работают сообща и ритмично, указывал Ксенофонт: работа идет быстрее, да и надзирать за рабами хозяину легче (Домострой, VIII, 8). Иногда подавать такие «сигналы», задававшие ритм физическим действиям, считалось не только желательным, но и обязательным. Так, на корабле начальник гребцов подавал звучным, громким голосом команды, благодаря которым гребцы мерно опускали и поднимали тяжелые весла. Уже Ксенофонт упоминает о том, что зачастую гребцы управляли веслами в такт музыке. Все сказанное подтверждается как литературными памятниками, так и памятниками материальной культуры: археологи обнаружили, например, глиняную скульптуру микенского периода, представляющую группу женщин, замешивающих тесто; около стола изображен флейтист, который, по всей видимости, не столько развлекал занятых делом женщин своей игрой, сколько задавал их действиям четкий ритм и, что еще важнее, темп. Точно так же, под звуки флейты, толкли зерно в ступах, давили виноград. Сохранять ритм и темп требовалось в самых разных занятиях, даже при наказании рабов розгами призывали флейтиста, чтобы удары сыпались равномерно (Афиней. Пир мудрецов, IV, 154 а; XII, 158 Ь). В армии труба и рог, а иногда и флейта помогали держать ровный шаг на марше: звуки флейты, как считалось, действуют успокаивающе, что позволяет воинам сохранять строй, наступать ровными шеренгами. Флейтисты шли вместе с войском, придавая ему бодрость, хладнокровие, выдержку, — такое войско наступало сплоченно и организованно и побеждало противника. Особенно ясно это понимали в Греции спартанцы и критяне, которые, правда, вместо флейты использовали старинный инструмент — кифару. Об этом, ссылаясь на греческих авторов, рассказывает Авл Геллий (Аттические ночи, I, 11).

От народных трудовых песен сохранились лишь отдельные небольшие фрагменты, ведь их не рассматривали как литературу, которую надлежит переписывать и передавать потомкам на табличках или на папирусе. Однако благодаря свидетельствам древних писателей, прежде всего Афинея (Пир мудрецов, XIV, 618–619), мы знаем, что каждый вид работ в поле или в домашнем хозяйстве сопровождался той или иной песней, в названии которой сохранялась память об этом занятии. Была, например, песня мельников: ее пели вращая жернова. Известен маленький отрывок такой песни с острова Лесбос, в которой упоминается философ, поэт и государственный деятель Питтак из Митилены (VII–VI вв. до н. э.), в молодости сам моловший зерно, чтобы заработать себе на жизнь:

Существовали также песни ткачей, пекарей, водоносов, виноградарей, гребцов и людей многих других профессий. Иногда песни, связанные с разными работами, назывались одинаково — это можно объяснить либо тем, что за долгие столетия некоторые названия перемешались, либо же тем, что песни, которые пели люди разных занятий, имели сходный ритм и напоминали одна другую.

Со временем мотивы народных песен нашли себе место в творчестве известных поэтов, прежде всего в идиллиях, описывавших деревенскую, жизнь (таковы, к примеру, идиллии Феокрита «Работники, или жнецы», «Прялка»). К народному творчеству относились безусловно и песни нищих, связанные уже во многом с местными обычаями и праздниками.

Певцы часто состязались между собой. Устраивали, например, певчие конкурсы мальчиков в честь богини Артемиды. Участники состязаний приносили с собой хлебные лепешки, вино, сыр, овощи, и тот, кто побеждал своих соперников, забирал у проигравших всю эту снедь, а те, оставшись без всяких припасов, ходили от дома к дому, прося милостыню и распевая жалобные песенки. В одной из таких песенок нищий певец благодарил доброго человека, который ему помог, и желал ему счастливой судьбы и здоровья. Праздник урожая, праздники различных ремесел также сопровождались веселыми обходами всех окрестных домов, причем молодежь и дети пели то, что полагалось в том или ином случае, выпрашивая у сограждан подарки. В этих шутливых песенках было все то же, что и у нищих певцов: просьбы, обращения к богам, дабы те ниспослали благословение щедрому дарителю, или же, напротив, угрозы и проклятия тому, кто отказывался подать просимое.

Во время праздника Осхофорий, справлявшегося в Аттике со времен легендарного царя Тесея, по домам ходили юноши с ветвями оливы или лаврового дерева, украшенными лентами, сластями и фруктами; такую ветвь называли «иресиона». При этом распевали песенку, из которой мы благодаря Плутарху знаем сегодня три строки:

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Тесей, XXII

Псевдо-Геродот в «Жизни Гомера» приводит другой текст песни, которую пели, обходя дома с иресионой, нищие певцы на острове Самос. В ней они упрашивают богача уделить им хотя бы малость, приютить их и накормить, обещая вознаградить его самыми лучшими пожеланиями достатка, здоровья, радости в семье, благополучия и мира в доме. При этом они заверяют хозяина, что через год возвратятся и вновь подойдут с надеждой к его порогу.

На острове Родос принято было в праздник весны обходить дома, неся в руках ласточку. (Много веков спустя, на закате Римской империи, когда сталкивались между собой различные религиозные традиции, Иоанн Златоуст с негодованием говорил, что те, кто обмазывается сажей, ходит с ласточкой и надо всем насмехается, получают обильные подаяния, нищим же не достается милостыни.) С этим обычаем были связаны песни — хелидонисмы (от «хелидон» — ласточка), прелестные образцы народной поэзии:

Певцы просили также дать их ласточке немного вина, хлеба и сыру, а то и каши. «Открой, открой скорее дверцу ласточке!» — пели они. А если хозяин окажется слишком скупым, певцы грозили уйти, уведя с собой его жену и унеся двери его дома. Примерно таким же было содержание и тех песен, которые распевали в Колофоне в Малой Азии, где принято было ходить от дома к дому с вороной; поэтому и песни эти назывались коронисмами (от «короне» — ворона). Певцы упрашивали зажиточных сограждан дать вороне хоть горсть ячменя, а лучше тарелку, полную зерна, кусок хлеба, монету или кто что хочет. Если хозяйка накормит ворону, в доме не будут знать бед; если дочь хозяина вынесет вороне корзинку, доверху наполненную фигами, боги пошлют девушке богатого мужа и множество детей. За щедрый дар вороне боги воздадут подателю сторицей.

Подобную же песню нищего рапсода-певца приводит псевдо-Геродот в «Жизни Гомера»; здесь она названа «Гончарная печь», а содержание ее мало отличается по своим мотивам от хелидонисм и коронисм: певец призывает благословение богини Афины, покровительницы ремесленников, на того, кто щедро одарит просителя: богиня явится и вознесет руки над его гончарной печью, и после хорошего обжига горшки и кувшины будут распроданы за большие деньги — гончар выгодно продаст весь товар и разбогатеет. Но если он прогонит нищего ни с чем, угрожает рапсод, последствия будут ужасны: явятся злые духи и разрушат дом гончара со всеми печами для обжига, «дабы увидели все, как поступать подобает».

Не чужды были грекам и песни, связанные с жизнью обычной, повседневной: «катабавкалесис» — колыбельная для малыша; гименей — свадебная песня, которой молодую чету провожали к их будущему домашнему очагу; эпиталама — песня, которую распевали у дверей брачного покоя молодоженов; «олофирм» — плач у ложа умирающего; «иален» — погребальная песня; песни, исполнявшиеся во время пира, симпосиона, многие из них известны нам уже в литературной форме. Это и застольные песни Анакреонта в VI в. до н. э., и эпиграммы поэтов эллинистической эпохи, III в. до н. э.

Анакреонт. Пирующим

Гедил. Застольная

Первыми обрели литературную форму культовые песни, звучащие на торжествах в честь богов. В честь Аполлона поэты слагали пеаны, а также гипорхемы — песни, сопровождающиеся танцем, носившим такое же название и представлявшим собой мимическую сценку из мифологии. Бога Диониса чтили, распевая дифирамбы — хоровые культовые песни. Особым жанром были эпиникии — песни, прославляющие победителей на играх. Упомянем еще песни, написанные для хора девушек, — парфении; самым известным автором этих песен был Алкман из Сард (VII в. до н. э.):

Алкман. Парфении, 20

«Железный меч не выше прекрасной игры на кифаре» — в этих словах поэта Алкмана (Парфении, 28), видно восторженное отношение древних греков к музыке.

В давние времена, пишет Плутарх, жители Эллады не относились к музыке как к развлечению. В частности, они «были совершенно незнакомы с театральной музыкой: музыка у них была всецело приурочена к почитанию богов и воспитанию юношества… и еще не выходила за пределы святилищ, где с ее помощью они воздавали почести божеству и хвалу доблестным мужам». О пользе музыки Плутарх говорит так: «Если кто-либо поработал над усвоением воспитательного стиля музыки и был с надлежащей заботливостью обучаем в детском возрасте, тот будет хвалить и одобрять прекрасное, порицая противоположное ему во всем, в том числе и в музыке. Такой человек не запятнает себя никаким неблагородным поступком, но, обретя благодаря музыке величайшую пользу, сам станет полезен и себе, и отечеству, не допуская никакого нарушения гармонии ни уловом, ни делом, но всегда и всюду соблюдая пристойность, благоразумие и порядок» (Плутарх. О музыке, 27; 43).

Были и теоретики музыки и знатоки музыкальных инструментов: упомянем хотя бы Аристида Квинтилиана, который, живя уже в эпоху более позднюю (в III в. н. э.), мог оценить весь путь развития античной музыки в предшествовавшие столетия.

Ударные инструменты изготовлялись из металла, кости, дерева и кожи. Среди них в литературных памятниках часто можно встретить «кимбалон», ничем не напоминавший, однако, нынешние цимбалы: он состоял из двух небольших полых металлических полушарий одинаковой величины. Каждое из них имело плоское кольцо, за которое их можно было держать, когда музыкант ударял ими друг о друга. Самый ранний тип кимвала представлял собой всего лишь две маленькие плоские тарелки. Кимвал использовали во многих религиозных обрядах в честь Диониса и Кибелы — Великой Матери богов: под мощные звуки кимвала греки танцевали. Еще проще был устроен инструмент, привезенный в Элладу из Сицилии и называвшийся кротал, — нечто вроде трещотки или кастаньет. Он состоял из двух раковин или двух кусочков металла, которыми в такт ударяли друг о друга.

Издалека, с Востока, пришел в Грецию и тимпан — небольшой бубен вроде тамбурина, обтянутый кожей. В него били рукой или просто потряхивали металлическими кружками, прикрепленными к раме тимпана. Тимпан задавал ритм маршам и пляскам в праздники Дионисия, Кибелы и Деметры. Под аккомпанемент тимпана проходили также комедии в театре и застольные беседы — симпосионы. Существовал и маленький глиняный бубен — орибая. К ударным инструментам следует отнести и такое своеобразное устройство, как крупесион, надевавшийся на ногу и прикреплявшийся ремешками или тесемками. Это были две соединенные под острым углом металлические или деревянные дощечки, выдолбленные изнутри; туда помещали маленькие колокольчики, которые нажатием ноги заставляли звенеть. Этот оригинальный инструмент использовали начальники хоров, задававшие ритм певцам. Некоторые ученые причисляют к группе ударных инструментов также колокола, которых в Греции обнаружено несколько, причем разного диаметра.

Из инструментов струнных особенно распространена была лира. Мифологическая традиция приписывает ее изобретение богу Гермесу, который натянул на черепаший панцирь струны, сделанные из внутренностей животного. Созданный сладкозвучный инструмент Гермес уступил тому, кто был того достоин, — покровителю музыки Аполлону. Первоначально и сами греки изготовляли лиры из панцирей черепах, лишь со временем в ход пошли дерево и бронза. «Плечи» инструмента делали из рогов козла или оленя, для изготовления семи струн одинаковой длины применяли кишки или сухожилия животных. По струнам ударяли деревянной или металлической палочкой — плектром. Более усовершенствованную форму, чем лира, имела кифара — излюбленный атрибут Аполлона. Это был четырехугольный деревянный инструмент, «плечи» его были короче, чем у лиры. Кифара тоже была семиструнной, хотя есть сведения и о кифаре девятиструнной. Особую форму имела, кроме того, многострунная, так называемая дионисийская лира — барбит, изобретенная, по преданию, лесбосским поэтом VII в. до н. э. Терпандром. Наконец, у Гомера упомянут еще один инструмент — четырехструнная форминга.

Музыканты с флейтой, арфой и кифарой

Наряду с этим существовало несколько разновидностей арфы: например, треугольный тригон, заимствованный греками из Фригии или из Сирии; с Востока явилась и самбука, также в форме треугольника. На инструменте называвшемся «магадис», играли обеими руками, без плектра, так же как и на египетском сорокаструнном эпигонионе, получившем такое название по имени его изобретателя Эпигона. Известно, что поэтесса Сафо пользовалась инструментом лидийского происхождения — «пектис»: мы знаем лишь, что он походил на лиру или кифару. Все эти разновидности арфы давали очень высокий звук, поэтому играли на них главным образом женщины, аккомпанируя себе во время пения.

Но, пожалуй, особенно распространены были инструменты духовые. Флейту греки знали еще с древнейших времен. По своему устройству она напоминала скорее не нынешнюю флейту, а кларнет или гобой: это была трубочка длиной 30–50 см, первоначально изготовлявшаяся из берцовой кости какого-либо животного (отсюда латинское название «тибиа» — голень), а затем из дерева (кедра, самшита, лавра и других пород) или из металла (бронзы, серебра, золота). Боковые отверстия позволяли регулировать звук. Известны были и сдвоенные флейты — две трубочки разной длины, каждая из которых имела свою особую тональность, благодаря чему мелодия становилась богаче, насыщеннее. Делали специальные флейты для детей, для взрослых, для девушек, для стариков. Играли греки и на тростниковой свирели — сиринге, инструменте восточного происхождения, очень популярном у пастухов древней Эллады. Изобретателем свирели считался Пан, бог лесов, пастухов и скота. Сиринга состояла из семи тростинок, соединенных между собой воском. Позднее, в эпоху эллинизма, семиствольную свирель стали делать из дерева, бронзы или слоновой кости, иногда скрепляя между собой не семь, а пять, восемь или даже больше тонких трубочек разной длины. Такую усовершенствованную сирингу переняли впоследствии и римляне.

Трубы были прежде всего инструментом, применявшимся в войске. Звуки трубы знакомы были уже героям Гомера. Речь шла тогда о простейшем устройстве — длинной трубе, расширяющейся с одного конца, с коротким воронкообразным мундштуком. Изготовляли трубы из железа или бронзы. Древнейшая греческая труба — сальпинга служила для подачи сигналов, ею начинались и завершались спортивные состязания, под звуки трубы оглашали имена победителей.

Стоит вспомнить еще водяные органы, построенные впервые греческим механиком Ктесибием Александрийским в III в. до н. э. Водяной, или гидравлический орган состоял из соединенных между собой бронзовых труб разной длины: вода, выталкивая воздух, рождала звуки той или иной высоты. Инструмент был снабжен, кроме того, чем-то вроде клавиатуры. Пользовались им, по всей вероятности, во время театральных представлений.

Обычно музыкальные инструменты выглядели очень скромно и лишь своим устройством привлекали ценителей. Но были и инструменты, сделанные из дорогостоящих материалов, искусно украшенные, высоко ценимые и за свой внешний облик. Так, Лукиан повествует о некоем Евангеле из Тарента, выступившем на Пифийских играх в Греции, в состязании музыкантов, с роскошной лирой: «Лира была из червонного золота, всевозможными драгоценностями и камнями разноцветными украшенная, и на ней среди прочих изображений были вычеканены Музы, Аполлон и Орфей, и эта лира великое изумление вызвала у зрителей». Удовлетворив тем самым свое тщеславие, Евангел, однако, отнюдь не поразил собравшихся своей игрой: «Он ударяет по струнам, извлекая из них что-то нестройное и ни с чем не сообразное, и обрывает разом три струны, сильнее, чем следовало, обрушившись на лиру…» Публика стала смеяться, а возмущенные судьи в конце концов выгнали Евангела из театра. «А немного спустя после него выступает некий Евмел из Элей; лира была у него старая, деревянными колками снабженная…но именно он, и пропевши умело и сыграв сообразно законам искусства, одержал верх и был провозглашен победителем…» (Лукиан. Неучу, который покупал много книг, 8—10).

В античной Элладе, где складывалось все более тонкое и глубокое понимание ритма, гармонии, красоты, музыка и пение имели большие возможности для развития. В течение долгих столетий музыка оставалась одним из искусств — «технэ», достигала все большего совершенства, находила талантливых исполнителей и даже теоретиков, но лишь в III в. до н. э. школа Аристотеля заложила основы науки о музыке и сформулировала законы, управляющие миром звуковых образов.

В истории греческой музыки есть не только анонимы. Одним из основоположников греческой музыки считается уже упомянутый нами Терпандр с острова Лесбос. Деятельность его протекала главным образом в Спарте в 70-х годах VII в. до н. э., он был поэтом, певцом, музыкантом, композитором. Тексты его творений не сохранились; приписываются ему четыре фрагмента религиозных песен, однако авторство Терпандра самим древним представлялось сомнительным. Тогда же занимался в Греции музыкой Олимп из Фригии: согласно традиции, именно он приохотил эллинов к игре на флейте. С историей музыки в Спарте связано имя Фалета из Гортины на Крите: он был приглашен в Спарту, когда там свирепствовал мор, дабы религиозными обрядами и прежде всего музыкой умилостивить богов. Он же ввел в программу спартанского летнего празднества Гимнопедий пение торжественных пеанов в честь бога Аполлона, сопровождаемое танцами. Известен был в тот период и Клон из Фив (по другим данным — из Тегея), поэт и музыкант, сочинивший ряд религиозных песен, Исполнявшихся под аккомпанемент флейты. История греческой музыки сохранила также немало иных имен музыкантов, игравших на разных инструментах и писавших тексты для песен.

Автором первого теоретического труда о музыке принято считать Ласа из Гермионы в Арголиде, дифирамбического поэта и музыканта, учителя поэта Пиндара (VI–V вв. до н. э.); он и сам пел, аккомпанируя себе на фригийской флейте. Теорией музыки много занимались также Пифагор и его ученики, пытаясь установить математические соотношения в разнообразии тонов. Несколько веков спустя, в III в. до н. э., эти исследования были продолжены греческими учеными Аристоксеном, затем Эвклидом Мегарским. Особенно ценен вклад Аристоксена, преемника пифагорейцев, в теорию музыкальной гармонии: отныне музыка могла уже считаться научной дисциплиной. По-видимому, тогда же появились в греческих городах и первые музыкальные школы.

Владеть искусством музыки должны были и поэты — сочинители трагедий и комедий. Уже одного из первых греческих трагедиографов, Фриниха (VI–V вв. до н. э.), восхваляли как создателя прекрасных мелодий — видимо, речь шла о хоровых партиях в трагедии. Но не только хоры, а все целиком трагедии Эсхила или Софокла свидетельствуют о музыкальности их авторов, о безупречном владении искусством композиции; мелодическая структура хоров в произведениях Эсхила и Софокла вызывала восхищение слушателей. В комедии хоровые (речитативные) и певческие партии также ценились с точки зрения их музыкальных достоинств. Так, замечательным знатоком музыки афиняне считали Аристофана, искусно подбиравшего хоровые партии в соответствии с темой и интонационным строем комедии.

Не менее важным и серьезным делом, чем музыка и пение, был для древних греков танец. Танец основывался на строгом соблюдении ритма, на сочетании ритмического шага с подобающей жестикуляцией, движениями рук. Средствами танца представляли различные события, разыгрывали сценки из жизни, положив тем самым начало позднейшей пантомиме. Каждый танец был посвящен кому-либо из бессмертных обитателей Олимпа и отражал то, что должно было быть свойственно тому или иному божеству, тот мир, на который бог распространял свое покровительство, наконец, характер праздника, к которому танец был приурочен. Понятно, что формы танцев могли быть самыми разнообразными: от строгих, торжественных танцев во время религиозных шествий до танцев свободных, произвольных, раскованных и порой даже неистовых.

Примером торжественных танцев, связанных с праздничными процессиями, могут служить хороводы во время Панафинейских празднеств в Аттике. Нарядно одетые девушки двигались ритмично, в такт музыке, распевая обрядовые песни, прославляющие богиню Афину, покровительницу государства. Вся танцующая процессия направлялась к храму богини в Афинах. Подобный же характер носил и танец спартанских девушек во время праздника Артемиды Кариатийской; танец этот требовал немалой сноровки, ведь каждая из танцующих несла на голове корзину с жертвенными дарами богине. Хороводы водили и тогда, когда свадебный поезд провожал новобрачных к их будущему домашнему очагу. Сама молодая пара не принимала участия в танцах.

Гомер упоминает только танцы юношей, но, вероятно, в них могли участвовать и девушки; впрочем, на многих праздниках девушки танцевали отдельно от юношей. Гомер рассказывает о свадебных плясках юношей — их изобразил бог огня и кузнечного дела Гефест на щите, который он выковал для Ахилла:

Гомер. Илиада, XVIII, 490–496

В совместных хороводах молодых людей обоего пола танцующие двигались как бы цепочкой, ритмическим шагом, с поворотами поодиночке. Такую танцевальную «цепочку» являл собой спартанский танец «гормос», описанный Лукианом: «„Ожерелье“ — это совместная пляска юношей и девушек, чередующихся в хороводе, который действительно напоминает ожерелье: ведет хоровод юноша, выполняющий сильные плясовые движения, — позднее они пригодятся ему на войне; за ним следует девушка, поучающая женский пол, как водить хоровод благопристойно, и таким образом как бы сплетается цепь из скромности и доблести. У них также принято обнажать молодые тела во время танца» (Лукиан. О пляске, 12).

Держась за руки, юноши и девушки на Крите совместно исполняли танец, называвшийся «геранос» — журавль. Критскую пляску также представил божественный кузнец на щите Ахилла:

Гомер. Илиада, XVIII, 590–605

Афиней (см.: Пир мудрецов, I, 22 Ь), называя один за другим местные танцы разных стран и народов — лаконский, критский и т. д., упоминает и ионийский танец. Этот танец он определяет как серьезный, полный достоинства и обаяния, требующий сноровки, умелой жестикуляции. Торжественные ионийские танцы, исполнявшиеся порознь женщинами и мужчинами, превращались в настоящие мимические сцены: танцоры в длинных хитонах двигались под музыку, внимая звукам флейты или кифары. Была еще одна разновидность ионийского танца, возникшая, по мнению Лукиана (см.: О пляске, 34), под влиянием танца фригийского. Такой танец исполняли во время пиров — вероятнее всего, приглашенные гетеры, не упускавшие случая показать с самой выгодной стороны свою фигуру, и прежде всего красивые, стройные ноги: очевидно, этот ионийский танец включал в себя и какие-то элементы стриптиза и был отнюдь не строго торжественным, обрядовым, а веселым, развлекательным. Это подтверждает Лукиан. В его «Разговорах гетер» одна из них рассказывает про себя, своих подруг и поклонников, бывших на вечеринке:

«…Таис, поднявшись, стала плясать первая, высоко обнажая и показывая свои ноги, как будто только у нее одной они красивые. Когда она кончила…Дифил начал расхваливать ее изящество и искусство — как согласны ее движения с музыкой, со звуками кифары, как стройны ноги, и тысячу подобных вещей…

Таис же тотчас бросила мне такую насмешку. „Если кто, — сказала она, — не стыдится, что у него ноги худые, пусть встанет и потанцует“ (Лукиан. Разговоры гетер, 3).

Веселые ионийские танцы, с прыжками, причудливыми поворотами, забавными жестами, были хорошо известны во всем античном мире. Недаром захмелевшие и развеселившиеся рабы в комедии Плавта „Господа и рабы“ выхваляются друг перед другом, что могут сплясать лучше ионийского танцора, выделывая разные затейливые фигуры:

Мимический танец

Стих

Сагарин

Стих

Сагарин

Стих

Сагарин

Стих

Сагарин

Стих

Плавт. Господа и рабы, 771–775

Понятно, что в грубых, развязных и, очевидно, даже малопристойных коленцах опьяневших рабов римский зритель видел нечто пародийное, вызывающее смех у того, кто знал танцевальные приемы своего времени.

Но и настоящие танцоры гордились своим искусством, состязаясь между собой или прославляя свое отечество, как те, кого позвал феакийский царь Алкиной, чтобы развлечь опечаленного гостя — Одиссея:

Гомер. Одиссея, VIII, 250–265, 370–371, 378–384

Заметим, что в Спарте, где все было подчинено целям военной подготовки населения — и мужчин, и женщин, танцы были лишены какой бы то ни было игривости, развлекательности, шутливости. Участвуя в Гимнопедиях, мальчики старше шести лет, юноши и взрослые мужчины исполняли величавые и торжественные песни и танцы. И музыка, и хореография призваны были в Спарте воспитывать мужество, суровый нрав воина. В середине VII в. до н. э. спартанцы заимствовали с Крита особый мимический военный танец, исполнявшийся в полном вооружении, — пирриху. С оружием и в доспехах танцующие представляли различные сценки боев — это был, по словам Платона, тот „вид серьезной пляски“, который „воспроизводит движения красивых тел и мужественной души на войне или в тягостных обстоятельствах“. Описывая быструю, воинственную пирриху, Платон говорит: „Путем уклонений и отступлений, прыжков в высоту и пригибаний она воспроизводит приемы, помогающие избежать ударов и стрел; пытается она воспроизводить и движения противоположного рода, пускаемые в ход при наступательных действиях, то есть при стрельбе из лука, при метании дротика и при нанесении различных ударов. Когда подражают движениям хороших тел и душ, правильным будет прямое и напряженное положение тела с устремлением всех членов тела, как это по большей части бывает, прямо вперед…“ (Платон. Законы, VII, 814 е — 815 Ь). В танце ценили красоту ритма и гармонию, поэтому не только в Спарте, где он служил элементом военной подготовки, но и за ее пределами танец входил в программу обучения детей и подростков — как мальчиков, так и девочек.

Нет ничего удивительного в том, что шуточные, веселые, игривые пляски вызывали осуждение у многих. Их отвергает Платон, считая их безобразными и низменными: речь шла прежде всего о вакхических плясках, связанных с культом Диониса и включавших в себя множество резких движений, прыжков, непристойных жестов, имитировавших действия захмелевшего поклонника бога вина. Эти танцы с прыжками высмеивал и Лукиан, называя их дикими, „фригийскими“; он упоминает среди прочего некую пляску, в которой танцор высоко подпрыгивал со скрещенными ногами.

Мы не знаем точно, как и почему изменялись ионийские танцы от торжественных, обрядовых к игривым, исполнявшимся на пирах. Известно лишь, что с VII в. до н. э. ионийские богачи в городах Малой Азии, во многом под влиянием восточной роскоши, начали устраивать пышные застолья, приглашая музыкантов, певцов, танцовщиц и танцоров и заставляя их даже соревноваться друг с другом в своем искусстве. Танцы становились все более беспорядочными, в них вступали разгоряченные вином участники пира, веселье подчас оборачивалось неистовым разгулом. Из малоазийской Ионии эти танцы проникли в другие греческие государства, а затем были восприняты также этрусками в Италии, где в надгробных росписях можно видеть плясунов в длинных ионийских хитонах. Изменился со временем и характер греческой гипорхемы: этот пантомимический танец исполняли первоначально хоры молодежи, распевая гимны в честь Аполлона; в дальнейшем он приобрел черты комической пляски вроде бурного, неистового кодака, который отплясывали герои древней аттической комедии.

В росписях, представляющих сцены обрядовых танцев, нетрудно заметить, что танцующие держат в правой руке какой-то предмет. Предполагается, что это жертвенные лепешки, принесенные в дар божеству. Это подтверждается свидетельством Геродота: некогда жители острова Самос, чтобы спасти и тайно накормить детей из Керкиры, которых через Самос увозили в плен коринфяне, устроили хороводы девушек и юношей и „во время плясок ввели в обычай приносить с собой кунжутовые лепешки с медом, чтобы дети керкирян могли уносить их и есть“ (Геродот. История, III, 48). С тех пор в праздники Артемиды исполнители обрядовых танцев по ночам должны были держать в руке жертвенную лепешку — подношение богине.

Огромную роль играл танец и в культе Диониса. С культом Диониса было так или иначе связано, как мы увидим дальше, происхождение всех трех видов греческих театральных представлений: трагедии, комедии и сатировой драмы. И во всех этих жанрах присутствие на сцене хора, сочетавшего пение с танцем, было обязательным условием. Зачастую танец сопровождался красноречивыми, выражавшими ситуацию или интонацию той или иной сцены жестами. Могли быть и сольные танцевальные партии, близкие к миму. Так, в Афинах в V в. до н. э. танцор Телест, выступая в трагедии Эсхила „Семеро против Фив“, сумел особенно отличиться, выделиться своим искусством, представляя пластически сцену жестокой битвы.

Танцовщицы с тамбурином (тимпаном) и с кимвалами

Мимы показывали свои дарования и на пирах, где они изображали отношения людей и богов в мифах, воспроизводили сценки из реальной жизни. Мимами стали называть и сами эти маленькие, но очень выразительные бытовые сценки, сопровождавшиеся легкими песенками и танцами, остроумными, фарсового характера импровизациями. Оркестровое сопровождение мима состояло из труб, кимвалов и бубнов; иногда аккомпанировал и флейтист. Первоначально мимы, зародившиеся в дорической Сицилии, были явлением фольклора, импровизированного народного творчества. Но уже в VI–V вв. до н. э. поэты стали придавать им литературную форму: впервые занялся этим поэт Эпихарм из Сиракуз, за ним начал сочинять мимы в ритмической прозе Софрон, современник Еврипида. Однако подлинный расцвет мима приходится на эпоху эллинизма, когда интерес к повседневной бытовой тематике, к реалистическому отображению реальной жизни, человеческих взаимоотношений был особенно высок. В III в. до н. э. творил выдающийся греческий мимограф Герод, оставивший несколько мастерски выписанных бытовых сценок, рисующих нравы „маленьких людей“ греческого города и написанных ямбическим стихом („Сводник“, „Учитель“, „Башмачник“ и другие). В форму мима облекал некоторые свои произведения и поэт Феокрит, автор знаменитых идиллий. Хотя содержание мимов было глубоко укоренено в повседневном быте, „заземлено“, в нем могли найти себе место и весьма дерзкие политические аллюзии. Например, мимограф Сотад позволял себе прозрачные намеки на несправедливость современных ему властителей.

Еще в IV в. до н. э. появился мим, представлявший собой не что иное, как литературную пародию: творцами такого мима нового типа были Эвбой с острова Парос и Бойот из Сиракуз. Наконец, в III в. до н. э. уже в греческих городах Южной Италии мим превратился в так называемую гиляротрагедию — сценическое произведение трагикомического характера, где сочетались, по всей видимости, „высокие“, мифологические мотивы с „низкими“, реально-бытовыми; одним из авторов таких сценок был Ринтон из Тарента (по другим данным — из Сиракуз).

К танцорам, исполнявшим пантомиму, требования предъявлялись еще более высокие, чем к актерам драматическим. О тех огромных физических и духовных достоинствах, которыми нужно было обладать танцору, чтобы прославиться, подробно рассуждает Лукиан в своем диалоге о танцах:

„…Я намерен показать тебе, каким должен быть совершенный танцор по своим душевным и телесным качествам…Я утверждаю, что танцору необходимо обладать хорошей памятью, быть даровитым, сметливым, остроумным… Кроме того, танцору нужно иметь собственное суждение о поэмах и песнях, уметь отобрать наилучшие напевы и отвергнуть те, что сложены плохо.

Что же касается тела, то, как мне кажется, танцор должен отвечать строгим правилам Поликлета: не быть ни чересчур высоким и неумеренно длинным, ни малорослым, как карлик, но безукоризненно соразмерным; ни толстым, иначе игра его будет неубедительна, ни чрезмерно худым, дабы не походить на скелет и не производить мертвенного впечатления“.

Далее герой Лукиана рассказывает собеседнику, какие возгласы раздавались на его памяти из толпы зрителей по адресу тех или иных исполнителей. Угодить античным зрителям было, очевидно, очень непросто: „Так, антиохийцы, славящиеся своим остроумием и высоко почитающие пляску, тщательно следят за всем, что говорится и делается на сцене, и ни для кого из них ничто не пройдет незамеченным. Однажды выступил малорослый актер и стал танцевать, изображая Гектора. Но тотчас же все в один голос закричали: „Это Астианакт! А где же Гектор?“ В другой раз случилось, что чрезмерно долговязый танцор вздумал плясать партию Капанея и брать приступом стены Фив. „Шагай через стену, — воскликнули зрители, — не нужна тебе вовсе лестница!“ Точному толстяку, пытавшемуся в танце высоко подпрыгивать, зрители заявили: „Осторожней, пожалуйста! Не обрушь подмостков!“ Чересчур худощавого, напротив, встретили, будто больного, возгласами: „Поправляйся скорее!“ Обо всем этом я вспомнил не ради смеха, но желая показать тебе, что даже целые города оказывают чрезвычайное внимание пляске, будучи в состоянии взвесить и ее достоинства, и недостатки“.

Возвращаясь к тому, каким должен быть танцор, герой Лукиана продолжает: „Далее, пусть наш танцор будет проворен и ловок во всяких движениях и умеет как расслаблять, так и напрягать мышцы тела, чтобы оно могло изгибаться при случае и стоять прямо и твердо, если это понадобится.

Не чужды пляске и движения рук, как это применяется при борьбе. Напротив, в борьбе есть красота, которая отличает таких мастеров, как Гермес, Полидевк и Геракл. В этом ты сам убедишься, глядя на любого из танцоров, изображающих их… Пляске свойственны впечатления и для слуха, и для зрения. (…)

Танцору надлежит быть во всех отношениях безукоризненным: т. е. каждое его движение должно быть ритмично, красиво, размеренно, согласно с самим собой, неуязвимо для клеветы, безупречно, вполне закончено, составлено из наилучших качеств, остро по замыслу, глубоко по знанию прошлого, а главное — человечно по выражаемому чувству. Ибо актер лишь тогда заслужит полное одобрение зрителей, когда каждый смотрящий игру узнает в ней нечто, им самим пережитое; сказать точнее — как в зеркале увидит в танцоре самого себя, со всеми своими страданиями и привычными поступками“.

Лукиан предостерегает от „безобразного переигрывания“, от нарочитых, преувеличенных действий танцора, способных вызвать нежелательную реакцию зрителей. Лукиан рассказывает, как он сам был свидетелем провала одного танцора, исполнявшего роль Аякса, который после поражения впал в безумие. Танцор явно переигрывал: он „до такой степени сбился с пути, что зрители с полным правом могли бы принять его самого за сумасшедшего, а не за играющего роль безумца. У одного их тех, что отбивали такт железной сандалией, танцор разорвал одежду; у другого, флейтиста, вырвал флейту и, обрушившись с нею на Одиссея, стоявшего рядом и гордившегося своей победой, раскроил ему голову. Если бы не защищала Одиссея его войлочная шапка, принявшая на себя большую часть удара, погиб бы злосчастный Одиссей, попавши под руку сбившемуся с толку плясуну“. Зрители отнеслись к такой игре по-разному: простолюдины, мало разбиравшиеся в искусстве, посчитали подобное изображение дикой страсти верхом совершенства и сами впали в неистовство, повскакали с мест, кричали, срывали с себя одежды; „люди же более развитые понимали, что делается на сцене, и краснели за танцора, однако из вежливости не хотели позорить его своим молчанием, но тоже выражали одобрение и прикрывали этим безумие пляски…“ (Лукиан. О пляске, 74–78, 81, 83).

Зато об актерах пантомимы, умевших с тактом и чувством меры изобразить человеческие переживания, Лукиан отзывается с большой похвалой. Так, когда в Риме, в правление Нерона, философ-киник Деметрий открыто порицал искусство танца, заявляя, будто танцор — всего лишь придаток к флейте, свирели и отбиванию такта, сам же ничего не вносит в развитие действия, то некий известный тогда танцор, „весьма неглупый, лучше других знавший историю и отличавшийся красотою движений“, попросил философа побывать на его выступлениях, а потом уж бранить его искусство. При этом танцор обещал представить свое мастерство без сопровождения флейты и пения. Одной только пантомимой актер выразил тончайшие человеческие чувства: любовь, коварство, зависть, стыд, настойчивость. Деметрий был совершенно покорен и восхищенно воскликнул: „Удивительный ты человек! Я слышу, что ты делаешь, а не только вижу! Мне кажется: сами руки твои говорят!“ (Там же, 63).

Взгляды Лукиана были взглядами человека II в. н. э. Нам же теперь предстоит возвратиться назад, в V в. до н. э., когда в Афинах триединая хорея — музыка, пение и танец, — соединившись с эпической поэзией, породила театр. С этих древнейших театральных представлений, составлявших один из основных элементов программы празднеств бога Диониса — Дионисий, ведет свою родословную современная драматургия.

Квинт Мекий. Молитва виноделов Вакху

Обрядовая песня, громкая музыка, неистовая, оргиастическая пляска вводят нас в праздничный мир Дионисий. Жители Аттики рано восприняли из Фракии культ бога виноделия и вообще плодоносящей, животворной природы. То, что культ Диониса-Вакха пришел в Грецию с Востока, подтверждают не только критские таблички (линеарное письмо Б), но и многие элементы самого праздничного ритуала: его буйный, неистовый характер, шумные звуки бубнов, вихревые танцы.

Дионисийских праздников было много, их справляли в разные времена года: Малые, или сельские, Дионисии — в декабре, Леней — в январе, Антестерии — в феврале, Великие, или городские, Дионисии — в марте, Осхофории — в октябре. Каждый из этих праздников был связан с каким-либо этапом годичного цикла выращивания винограда или изготовления вина.

Малые Дионисии, называвшиеся также сельскими, справлялись в Аттике в дни, когда принято было по традиции откупоривать бочки с молодым вином. В программу праздника входили торжественные процессии, выступления актеров, народные игры. Особой популярностью пользовались шуточные состязания — „асколия“: кто дольше всех продержится на одной ноге на тугом бурдюке с вином. „Асколия“ привлекала мальчишек и молодых парней, для девочек делали качели — в память об Эригоне, дочери Икария. Икарий был, по преданию, первым человеком в Аттике, кого бог Дионис научил разводить виноградную лозу и изготовлять вино. Икарий начал энергично распространять новую плодовую культуру в стране, но однажды несколько пастухов, которых он угостил вином, опьянели и, не зная прежде подобного ощущения, решили, что он отравил их. Тогда они в гневе убили виноградаря и зарыли его тело в горах. С помощью своей собаки Майры несчастная Эригона отыскала тело отца и в отчаянии повесилась на дереве, под которым лежал его труп. С тех пор в Аттике повелось устраивать в Малые Дионисии „праздник качелей“, подвешенных на дереве в память о погибшей дочери Икария; праздник сопровождался, разумеется, очистительными жертвоприношениями Дионису.

В дни, когда справлялись Леней, повсюду в Аттике давили виноград, выжимая вино. После принесения торжественных жертв в Ленеонё — храме Диониса в Афинах — начинался праздник, во время которого пробовали свежий напиток из нового урожая. По улицам деревень и городов ходили веселые толпы народа, а в самих Афинах устраивали богатые пиры на государственный счет. С середины V в. до н. э. этот праздник стали отмечать представлением какой-либо комедии, а с 420 или 419 г. до н. э. в программу торжеств включили и трагедию.

Антестерии были весенним „праздником цветов“ и одновременно днями поминовения умерших. Длились они несколько дней. В первый день откупоривали бочки со зрелым вином и чтили память ушедших в царство Аида. Святилища Диониса были в тот день закрыты, дабы души усопших, отмечавшие собственный праздник, не могли туда проникнуть. Героиней первого дня была жена архонта — высшего должностного лица в Афинах, торжественно вступавшая в символический брак с Дионисом, а затем ожидавшая его в полном уединении. На следующий день, в „праздник кувшинов“, участники веселой процессии в венках из виноградных листьев провожали ее домой. И этот дионисийский праздник не обходился без соревнований: афиняне состязались между собой, осушая один кубок вина за другим. После этого в еще более веселом настроении, с песнями и плясками они направлялись к святилищу Диониса в Элевтерии, где приносили богу в жертву пиршественные венки и остатки вина. Третий день, „праздник горшков“, был целиком посвящен поминовению умерших: души их символически приглашались к столу, уставленному горшками, а после захода солнца, с завершением Антестерий, невидимых „гостей“ вежливо выпроваживали и приводили дом в порядок.

Осхофории справляли когда во всей Аттике заканчивался сбор винограда нового урожая. Богам приносили в жертву виноградные кисти, а афинские эфебы соревновались в беге на длинные дистанции — первые десять победителей получали награды.

И все же самым крупным и ярким празднеством были Великие Дионисии, значение которых еще больше возросло, когда в середине VI в. до н. э. тиран Писистрат, поддерживавший в своей политике народные культы и обычаи, сделал Великие, или городские, Дионисии официальным всенародным праздником во всей Аттике, вторым по важности после Панафинейских торжеств. Дионисии, учрежденные Писистратом, носили политико-религиозный характер, и в то же время именно они дали могучий импульс развитию драматической поэзии и театру в Греции. Первоначально Великие Дионисии длились пять дней, а с 488 г. до н. э. — шесть.

В первый день Дионису приносили в жертву козла; жертвоприношение сопровождалось хоровым пением гимнов в честь бога виноделия — дифирамбов. Затем торжественной процессией афиняне переносили статую бога из храма на склонах Акрополя в рощу, посвященную герою Академу, где вновь воздавали почести Дионису хоровым пением и жертвоприношениями. После захода солнца статую несли назад, в город, и устанавливали на специально приготовленной, утрамбованной или посыпанной песком площадке для выступлений хора певцов и танцоров — орхестре. На следующий день там соревновались между собой хоры молодежи и взрослых мужчин. Далее наступала очередь театральных представлений: трагедии, сатировой драмы, комедии. Поначалу играли только трагедии в течение трех дней, но с 488 г. до н. э. в программу празднества ввели и комедию, предназначив для нее третий день Великих Дионисий; затем три дня подряд играли трагедии. В последний день оглашали результаты состязаний и раздавали награды — сначала одним лишь поэтам, авторам наиболее понравившихся произведений, но впоследствии стали награждать и актеров — лучших исполнителей ролей или даже всю труппу.

Не только театр как явление культуры зародился в античной Элладе, но и сам театр как сооружение, его внутреннее устройство восходят к временам Эсхила и Аристофана.

Большей частью своих знаний о греческом, как и римском, театре мы обязаны памятникам материальной культуры, археологическим раскопкам. Как известно, многие античные театры сохранились до наших дней почти целиком, почти в первозданном виде. Другими ценными источниками сведений являются фрески, росписи на вазах, часто представляющие сцены из спектаклей, а также маски актеров и даже… входные билеты. Не менее важны для нас „дидаскалии“ — списки победителей в драматических состязаниях поэтов или актеров; это были своего рода отчеты о театральных постановках: там сохранились имена поэтов, выступавших со своими сочинениями, имена награжденных, а когда древние научились ценить также роль актеров в успехе того или иного драматического произведения, то и имена выдающихся актеров, исполнителей главных партий, нашли свое место в списках награжденных. Дидаскалии, выбитые на мраморных досках, выставлялись в Афинах в театре Диониса, а затем поступали на хранение в государственный архив. Первым стал собирать эти тексты еще Аристотель. Дидаскалии частично сохранились и до нашего времени — благодаря им мы знаем сегодня 62 имени актеров, выступавших в трагедиях, и 85 — актеров, игравших в комедиях. Немало сведений о древнегреческом театре мы получаем обращаясь к литературным памятникам — к текстам самих драматических произведений, к прилагавшимся к ним авторским разъяснениям и, наконец, к таким энциклопедическим трудам античных авторов, как трактат Витрувия „Об архитектуре“ или „Ономастикон“ Поллукса. Впрочем, поскольку театр был подвижным организмом, претерпевавшим постоянные изменения, особенно в том, что касалось его технического оснащения, многие данные следует воспринимать с осторожностью, дабы проследить подлинную эволюцию театра в течение долгих столетий.

Театр в Приене. Реконструкция

И первоначальная форма театра, и наступившие позднее перемены зависели от самих произведений, предназначенных для сцены, от развития жанров трагедии и комедии, а также от менявшихся интересов, вкусов и запросов зрителей. Будучи частью религиозных обрядов, культовой практики граждан древнегреческих полисов, театральные постановки рождались уже как массовые зрелища, доступные сотням людей.

О происхождении греческой трагедии ведутся давние споры. Ясно лишь, что вышла она из хоровой песни, исполнявшейся на орхестре в праздничные дни Великих, или городских, Дионисий. Со временем к хоровому пению, сопровождавшемуся танцами, прибавились диалоги. Началось с выхода на площадку одного актера, который и отвечал корифею — предводителю хора (отсюда и древнегреческое наименование актера „гипокрит“ — отвечающий). Считалось, что это новшество ввел в VI в. до н. э. поэт Феспид Афинский, поэтому его и называют создателем аттической и вообще греческой трагедии. Эсхил вывел перед зрителями второго актера, а Софокл — третьего, благодаря чему диалоги получили развитие, драматическое действие оживилось, зато роль хора уменьшилась, свелась к ограниченному участию в происходившем на сцене. В дальнейшем число актеров не менялось, хотя статистов могло быть много, так что одному актеру приходилось играть несколько ролей.

Первоначально площадку для выступлений — орхестру — делали прямоугольной, круглой или эллипсоидной — в зависимости от местных обычаев. В конце концов орхестра приобрела круглую форму; в центре площадки возводили алтарь Диониса. Размещали орхестру обычно у подножья холма, так, чтобы зрители могли занять места на его склоне и хорошо видели все происходившее на сцене. Поначалу зрители сидели на голой земле, потом стали устанавливать скамьи, одну над другой. Вот так скромно выглядел в древности важнейший элемент театра как сооружения — зрительный зал, который как раз и назывался „театрон“ (от „теаомай“ — гляжу, смотрю); позднее это название перешло на весь комплекс сооружений. Известно, что в 499 г. до н. э. произошел несчастный случай: временные деревянные скамьи на агоре подломились, и можно предполагать, что именно эта катастрофа вынудила перенести площадку для зрелищ к подножью южного склона Акрополя и заменить временные деревянные скамьи сиденьями, высеченными в камне.

В первые десятилетия греческого театра актеры выступали вместе с хором на орхестре. Так, были поставлены в 472 г. до н. э. „Персы“ Эсхила, а затем его же „Прометей прикованный“. Очевидно, были и какие-то помещения или загородки, где актеры, игравшие по нескольку ролей, могли переодеваться по ходу спектакля. По инициативе того же Эсхила были проведены конструктивные изменения и улучшения: в 465 г. до н. э. рядом с орхестрой, на противоположной от зрителей стороне, было возведено некое крытое сооружение небольшого размера — скена, служившая и раздевалкой для актеров, и хранилищем театрального реквизита. Передняя стена скены, обращенная к зрителям, использовалась как фон для драматического действия, изображая фасад храма или дворца. Эта передняя стена имела три двери (со временем их стало больше): среднюю, монументальную, и две боковые, поменьше. Зрителям и актерам было небезразлично, кто, какие действующие лица выходили через ту или иную дверь. Утвердился постепенно обычай, точно определявший, куда по законам театральной условности должна была вести каждая из этих дверей»— в город, в порт, во дворец и т. п.; считалось, например, что из главной, средней, выходят обитатели дворца. Перед самой скеной устанавливались подмостки — проскенион, предшественник современной сценической площадки. Там и выступали драматические актеры, в то время как хор остался на своем первоначальном месте — на орхестре. Эти три элемента — орхестра для хора, скена с проскенионом для актеров и «театрон» для зрителей — явились основополагающими элементами и античного и современного театра.

Уже примитивная деревянная постройка — скена значительно расширила возможности древнейших драматургов, постановщиков, актеров. Передняя стена скены, которая была в то же время задником игровой площадки — проскениона, позволяла ввести в театральную практику даже декорации, хотя бы простейшие: стену завешивали шкурами животных или портьерами. В IV в. до н. э. на смену деревянному театру пришел монументальный каменный театр, старейшим классическим образцом которого можно считать театр Диониса в Афинах. Строительство длилось очень долго: работы начались в 425 г. до н. э., а закончились сто лет спустя. В новом постоянном театре места для зрителей, «театрон», составляли более 100 м в ширину и охватывали полукругом более чем половину орхестры диаметром 24 м. Опору «театрона» составляли склон холма и боковые каменные стенки. Каменные скамьи уходили вверх на 30 м по наклонной, образуя 78 ступеней. Этот открытый зрительный зал был разделен двумя широкими концентрическими проходами на три части: снизу вверх располагались две части по 32 ряда и еще 14 самых верхних рядов. Было также несколько проходов вертикальных, деливших зрительный зал на секторы и связывавших верхние ряды с орхестрой. Скамьи достигали высоты 33 см; чтобы удобнее было сидеть, зрители приносили с собой подушки. Театр Диониса был рассчитан на 17 тыс. зрителей, но практически вмещал в себя намного больше. В первом ряду насчитывалось 67 высеченных в камне стульев, среди которых выделялось великолепно отделанное кресло для жреца бога Диониса: жрец был, естественно, главным лицом на культовом празднике Великих Дионисий. Другие места в первом ряду занимали те, кто имел право проэдрии, т. е. право сидеть на первых местах; речь шла о высших должностных лицах, жрецах, представителях иностранных государств, судьях на всякого рода состязаниях и, наконец, об осиротевших детях героев, павших в боях за отечество.

С течением лет наибольшим изменениям и перестройкам подверглась скена. Передняя стена ее значительно удлинилась, так что от одного угла до другого вокруг орхестры был проложен широкий проход, по которому видные граждане города направлялись к своим местам в первом ряду. По этим же проходам — пародам — хор выходил на орхестру. Отныне скена представляла собой деревянное здание 46,5 м длиной и 6,5 шириной, с небольшими пристройками по бокам. Передняя стена по-прежнему имела три двери, но теперь она была украшена колоннами, между которыми помещали разрисованные доски, своего рода декорации. Мы не знаем точно, кто и когда именно ввел в практику постоянные декорации: Эсхил, Софокл или кто-либо иной; бесспорно, однако, что уже в середине V в. до н. э. этот элемент театрального искусства был достаточно разработан: известен даже трактат о сценических декорациях того времени, созданный Агатархом с острова Самос. Добавим еще, что двери за проскенионом обрели строгую специализацию: через среднюю, «царскую» дверь выходил к зрителям главным образом актер, исполнявший главную роль, а через боковые, которые, как считалось, вели в «помещения для гостей» (Витрувий. Об архитектуре, V, 6), являлись на проскенион второй и третий актеры. Позади скены, с внешней стороны театра, полагалось делать портики, где зрители могли бы укрыться во время внезапного дождя и где готовился бы весь театральный реквизит (Там же, V, 9).

В классической Греции сценические представления устраивались лишь два раза в год: в Великие Дионисии и в Леней. Сам же огромный комплекс театральных сооружений использовали зачастую для проведения народных собраний, прежде проходивших на холме Пникс с участием около 5500 свободнорожденных граждан полиса.

Театр Диониса в Афинах в том виде, в каком он сохранился до наших дней, является результатом многократных перестроек и восстановительных работ, имевших место в I в. до н. э., затем при императоре Нероне в середине I в. н. э., наконец, в III в. н. э. И все же, глядя на него, мы легко можем себе представить, как строились в древности театры.

Дальнейшие заботы античных архитекторов были направлены на то, чтобы расширить игровую площадку, ведь в эпоху эллинизма постановки становились все более пышными, требовали немалого числа статистов. Решению этой задачи способствовали и удлинение передней стены скены, и создание боковых пристроек — параскенионов. Сама игровая площадка была еще более приподнята и опиралась на столбы или колонны. В результате между проскенионом и орхестрой образовалось пустое пространство, откуда в случае необходимости выходили актеры, исполнявшие роли подземных богов или духов; потом, очевидно, по лестницам они поднимались с орхестры на проскенион. Тем самым хор был еще четче отделен от актеров, игравших наверху, на проскенионе. Перемены произошли и в области декораций: наряду с прежними раскрашенными досками, крепившимися на передней стене скены, появились периакты — вращающиеся трехгранные приспособления с декорациями на каждой стороне. По мере надобности они поворачивались к зрителям той или иной стороной. Стало возможным быстро, по ходу действия, менять декоративный фон, что было обусловлено применением и многих других технических новинок.

Об этих технических приспособлениях, театральных машинах той эпохи мы знаем очень мало. Энциклопедический словарь «Ономастикон» Поллукса содержит не менее десятка различных терминов, обозначавших те или иные механизмы, применявшиеся в театрах, но не всегда ясно, как именно они действовали. Была, например, подвижная платформа, на колесах или катках, въезжавшая на проскенион через центральную, «царскую» дверь; благодаря ей зрители могли видеть результаты действия, которое должно было разыгрываться внутри «дворца», но которого, по законам тогдашней драматургии, зрители видеть не могли. Речь шла прежде всего об убийствах: античному зрителю их показывать не полагалось — недаром Гораций в «Науке поэзии» заявляет: «Пусть малюток детей не при всех убивает Медея…» Так, играя трагедию Эсхила «Агамемнон», зрителям показывали на платформе тела Агамемнона и Кассандры, убитых во дворце, т. е. за видимой зрителям сценой. Позднее в греческом театре стали применять также особый механизм, поднимавший над проскенионом другую платформу, на которой появлялись боги, вмешивавшиеся неожиданно в ход действия, в судьбы героев (отсюда выражение «бог из машины» — неожиданная развязка), или прояснявшие сложную интригу, или вообще ставившие последнюю точку в спектакле. На исходе V в. до н. э. подобная «машина» была уже повсеместно распространена. Другой механизм — «журавль» позволял опускать на проскенион актера, выступавшего в роли божества, вознамерившегося спуститься на землю: например, в трагедии Эсхила «Мемнон», до нас не дошедшей, богиня утренней зари Эос сходила на землю, чтобы забрать тело своего погибшего сына Мемнона. Иногда скена имела маленький балкон, нависавший над проскенионом, откуда также обращались с речами к героям и зрителям бессмертные боги. На тросах поднимали актеров, изображавших богов, взлетавших в воздух: так, висящей на тросе появлялась перед публикой богиня радуги Ирида в трагедии Еврипида «Геракл». Отдельно следует упомянуть различные приспособления, предназначенные для того, чтобы производить акустические (раскаты грома, отдаленный шум и т. п.) и световые эффекты: есть предположения, что в большинстве случаев на одной из сторон периактов на темном фоне рисовали просто яркие, блестящие полоски, которые и должны были изображать, скажем, сверкание молнии в грозу — блеск оружия громовержца Зевса.

Насколько декорации и театральная техника были еще примитивны, настолько необычное искусство проявили древние греки, создавая в своих театрах прекрасную акустику, — об этом свидетельствуют сохранившиеся театральные сооружения: в Эпидавре, Эретрии, Приене, Оропе. Расположенные здесь театры эллинистической Греции и сегодня поражают воображение своими размерами, красотой и акустикой.

Нельзя не сказать и о греческом одеоне — здании, предназначенном для музыкальных и поэтических состязаний. Формой своей одеон напоминал театр, но располагался не под открытым небом, а под крышей. В Афинах одеон был построен в 442 г. до н. э. на юго-восточном склоне Акрополя: большое деревянное сооружение, представлявшее в плане квадрат со стороной 82 м, с двойной колоннадой внутри. В 86 г. до н. э. оно сгорело, но было восстановлено царем Каппадокии Ариобарзаном II. В дальнейшем одеоны строились из камня; самый крупный и роскошный был построен в Афинах Геродом Аттиком, политическим деятелем и оратором, учителем Марка Аврелия, в начале II в. н. э. В память о скончавшейся жене он воздвиг обширное здание с крышей из кедра; оно могло вместить около 6000 слушателей. Примеру Афин следовали и другие города античного Средиземноморья — повсюду появлялись театры и «концертные залы». В Риме одеон был построен лишь в конце I в. н. э., при императоре Домициане.

Театральные представления как элемент больших религиозных торжеств устраивало государство в лице своего высшего должностного лица — архонта-эпонима. В день, отведенный для показа комедий, свои произведения могли представить пять комедиографов. Такой порядок существовал с 486 г. до н. э.; впоследствии их число сократилось до трех, однако правило это не всегда соблюдалось: как свидетельствуют надписи 183 и 181 гг. до н. э., в то время представлять свои комедии имели право шестеро поэтов. В последующие три дня, как мы помним, наступал черед трагедий. Каждой из поэтов представлял тетралогию, т. е. четыре пьесы, в том числе три трагедии (трилогию) и одну сатирову драму, сочетавшую в себе элементы трагедии с участием комического хора сатиров (участники хора были переодеты в веселых козлоногих сатиров, спутников Диониса). Поэтому такое представление длилось целый день. Но и здесь допускались отступления от правил: случалось, что показывали лишь трилогию или даже дилогию — всего две трагедии в день. Около 440 г. до н. э. комедии были включены и в программу январского праздника Диониса — Леней.

Театр в Эпидавре

В положенный срок поэты представляли свои произведения архонту, прикладывая некое свидетельство, удостоверявшее их «доброе имя», нравственность, благонадежность. Архонт-эпоним и особая выборная комиссия знакомились с представленными пьесами и отбирали из числа их авторов трех трагедиографов и трех (или пятерых) комедиографов, которым «назначали хор», т. е. давали разрешение на постановку их сочинений в театре. Конкретно это означало, что власти назначали каждому из кандидатов его хорега — кого-либо из зажиточных граждан, кто при условии освобождения его от налоговых обязательств перед государством способен был на собственные средства осуществить театральную постановку. Хорег брал на себя часть заботы о спектакле: подбирал хор, нанимал помещение для репетиций и иных приготовлений, заказывал костюмы и прочий необходимый реквизит. В обязанности хорега входило также найти режиссера-постановщика — дидаскала, преподавателя, работавшего с хором, — хородидаскала, а также музыкантов — флейтиста, аккомпанировавшего хору, и кифареда, сопровождавшего своей игрой пение самих актеров. Всех их хорег должен был содержать на свой счет в течение всего периода подготовки спектакля — это было одной из форм «литургии», т. е. одной из форм государственной службы состоятельных граждан полиса, бравших на себя определенную часть обязанностей и расходов государства.

Разумеется, хорегия не могла не быть весьма обременительной в финансовом отношении для того, кто исполнял эти функции. Помимо режиссеров и музыкантов немалых издержек требовало содержание хора, который первоначально состоял из 12 человек, со времен Софокла — из 15, а подчас, как это было в трагедии Эсхила «Молящие» хор включал в себя около 50 человек. И все же ни один гражданин греческого полиса не уклонялся от этой службы государству, считая исполнение обязанностей хорега честью для себя. В одной из речей Лисия некий афинянин хвалится своим вкладом в подготовку хоров для различных празднеств. На один хор он, по его словам, потратил 30 мин; три месяца спустя, во время праздника в честь Аполлона, одержал победу другой хор, обошедшийся в 20 мин. В дальнейшем пришлось уплатить 8 мин, чтобы подготовить танец воинов — пирриху по случаю Панафинейских празднеств. И, наконец, тот же афинянин был однажды хорегом мужского хора, одержавшего победу в каких-то состязаниях, — это стоило еще 50 мин (Лисий. Речи, XXI, 1–2). Нетрудно заметить, что среди мотивов, побуждавших граждан вкладывать деньги в подготовку певцов и танцоров, не последнюю роль играло тщеславие — надежда победить в конкурсе. Для этого нужно было подобрать наилучших певцов, режиссеров, хородидаскалов, труд которых стоил особенно дорого.

Набирать и готовить актерскую труппу не входило в задачу хорега. Поначалу актеров подбирали и готовили сами драматурги, которые, кроме того, лично выходили на сцену, исполняя даже главные роли. Только Софокл, у которого был слабый голос, вынужден был порвать с этой традицией и выступил лишь в двух ролях: царевны Навсикаи и прорицателя, играющего на лире. Затем отбор актеров взяло на себя государство; при этом было постановлено, что главный актер мог выступать лишь в одной драме каждого из поэтов. Это решение имело целью создать благоприятные возможности для всех драматургов, ведь уже тогда хорошо понимали: яркая, талантливая игра актера обеспечивает успех произведения на сцене, и напротив, дурной актер способен погубить даже лучшее, драматическое сочинение. В соответствии с этим принципом были подобраны исполнители ролей в театральных представлениях во время Леней в 341 г. до н. э.: в трилогии Астидаманта Старшего в главной роли в трагедии «Ахилл» выступил актер Теттал, во второй трагедии «Атамант» — актер Неоптолем, а в третьей под названием «Антигона» — Афинодор. Те же самые актеры играли попеременно в трагедиях соперничавших между собой поэтов.

Ограничение числа актеров создавало определенные трудности для драматурга, который должен был так строить пьесу, чтобы на сцене было одновременно не больше трех человек, произносящих речи; число статистов могло быть сколь угодно большим. Кроме того, автор трагедии или комедии «обязан был предусмотреть, что актеры, играющие по нескольку ролей, вынуждены время от времени уходить с проскениона, чтобы переодеться. Когда подбором исполнителей занялось само государство, архонт назначал главного актера — протагониста, а тот уже приглашал второго — девтерагониста и третьего — тритагониста, организовывал труппу статистов и руководил всей постановкой. Это повышало самосознание актеров, их чувство ответственности, и они также начали стремиться к победе в соревновании, к получению индивидуальных или коллективных наград. Ведь духом состязания, агона, была глубоко пронизана вся древнегреческая культура.

Театральному представлению предшествовала генеральная репетиция, проходившая в одеоне. Перед началом зрелищ полагалось избрать по жребию из представителей всех десяти фил, на которые делилось афинское население, десятерых судей; они и составляли жюри состязания поэтов и актеров. Судьи внимательно следили за соблюдением правил и принципов агона, а затем голосованием определяли победителя и вручали награды. В решающем голосовании участвовали, однако, лишь пятеро судей — отсюда тогдашняя поговорка: „Решение лежит на коленях пяти“. С 449 г. до н. э. награждать стали не только поэтов, но и хорегов, а потом и актеров, особенно главных — протагонистов. Поэт-драматург получал, кроме того, и денежную премию.

Мы видели, что многое в театральной жизни греков рано утвердилось, приобрело законченную форму, подчиняясь устойчивым традициям. То же относится и к костюмам актеров: вероятно, уже со времен Эсхила сложились условные виды театральных костюмов, что подтверждают и памятники материальной культуры. Костюмы эти имели мало общего и с одеяниями той эпохи, в которую происходило разыгрываемое на сцене действие, и с нарядами современников драматурга и актеров. В трагедиях актер выступал в длинных хитонах ярких расцветок; хитоны часто бывали украшены геометрическим или фигуративным орнаментом; еще характернее были рукава театральных хитонов, поскольку в повседневной жизни греки того периода рукавов не знали. Поверх хитона набрасывали плащ-гиматий или хламиду — это зависело от роли. Существовали и некоторые постоянные атрибуты той или иной роли: царь должен был держать в руках скипетр; послы, путешественники или пастухи — посохи; те, кто обращался с мольбой к богам или к людям, появлялись с оливковыми ветвями; олимпийские боги представали с атрибутами, закрепленными за ними в греческой мифологии и в искусстве. Чтобы зрители лучше видели происходившее на подмостках, актеры старались стать выше, надевая высокую обувь на толстой подошве — котурны. А чтобы фигура актера не теряла от этого свойственных ей пропорций, те, кто играл на сцене, под хитоном обматывали себя какой-нибудь тканью, как бы расширяясь в объеме.

Выступая в сатировой драме актеры одевались так же, только хитоны были покороче, а обувь — на более тонкой подошве. Заметно выделялся при этом, как уже говорилось, хор, преображенный в смешных волосатых сатиров (возможно, хористы набрасывали на себя козлиные шкуры, приделывали себе какое-то подобие копыт и т. п.).

Костюм комического актера в древней аттической комедии был весьма причудливый, гротескный: короткое платье, спереди и сзади преувеличенно раздутое, так что общий вид получался карикатурный. Принято было также неестественно подчеркивать недостатки телосложения комического персонажа, например горб или его анатомические признаки, представлять, скажем, мужское естество в виде громадного фаллоса, прикреплявшегося спереди. Позднее, в новой аттической комедии (после 320 г. до н. э.), от условных костюмов и гротескных внешних атрибутов отказались и актеры начали появляться на сцене в тех же нарядах, что и в повседневной жизни, будь то мужчины или женщины.

Но и в трагедии, и в комедии, и в сатировой драме облик актера был не полон, если у него не было маски. Это было, по всей видимости, наследие древнейших обрядовых, культовых представлений, процессий, игр, положивших начало греческому театру, связанному с праздниками Диониса. Чтобы почтить бога вина, древнейшие певцы и танцоры надевали забавные маски или вымазывали лицо раздавленным виноградом. Каждой роли, каждому драматическому жанру, определенному возрасту, социальному положению и профессии героя соответствовали маски. Изготовляли их из полотна, покрытого сырым гипсом: такому материалу легко было придать любую форму, затем затвердевавшую. Маска состояла из двух частей: одна закрывала лицо, другая — затылок; маску укрепляли на голове, привязывая под подбородком тесемками. При этом в маске оставляли, разумеется, отверстия для глаз и большой, с выдающимися вперед закраинами раструб для рта: это придавало дополнительную силу голосу актера. Первоначально маски для женских ролей красили в белый цвет, а маски, в которых играли мужчины, — в черный. Со временем маскам стали придавать то или иное выражение. Так, на масках ранних можно заметить такую же улыбку, как и на шедеврах архаической скульптуры, например на лице Коры Акропольской. На масках более поздних, эпохи Еврипида, отразились достижения классической скульптуры, сказалось влияние Фидия. Маски IV в. до н. э. отличаются патетическим выражением: обычно в этом видят влияние Скопаса.

Поллукс в своем „Ономастиконе“ упоминает различные типы театральных масок, подразделявшиеся на маски трагедии, комедии, сатировой драмы и общие, и дает краткие описания 76 типов. Различались маски мужские и женские, маски послов и маски педагогов, маски богов и маски героев, иных мифологических персонажей, узнаваемых по каким-то характерным для них признакам. Так, была маска ослепшего Эдипа, а маска злосчастного охотника Актеона, превращенного Артемидой в оленя, имела рога. Некоторые маски персонифицировали даже различные понятия: город, войну, пьянство и т. п. Создание таких масок требовало, конечно, особой договоренности между изготовителем масок и автором драматического произведения.

Вот некоторые типы масок, перечисленные и описанные Поллуксом. Мужчина „белый“, т. е. седой: седые волосы и короткая борода, белое лицо, насупленные брови, общий вид шестидесятилетнего старика — эту маску мог носить жрец в „Царе Эдипе“ Софокла или Кадм в „Вакханках“ Еврипида. Молодой красивый блондин с золотыми локонами, лет 25–30 — это мог быть Адмет в „Алкестиде“ Еврипида, или Ясон в его же „Медее“, или Ахилл в „Ифигении в Авлиде“. Свободнорожденная женщина преклонных лет, с седыми волосами, спадающими на плечи и обрезанными в знак скорби, — такую маску носил исполнитель роли Гекубы в „Троянках“ Еврипида. Разнообразны были и маски сатиров: сатир седой, сатир рыжебородый, сатир безбородый. Маски древнеаттической комедии нередко изображают фантастические, вымышленные существа. Зато в масках новой комедии отражалось все многообразие человеческих типов, характеров. Например, „добрый и великодушный отец“ — волосы коротко острижены, лицо улыбающееся, глаза немного потуплены, рядом с ним „отец непреклонный и скупой“ — худые, запавшие щеки, рыжие волосы.

Античные зрители привыкли к типическим персонажам и легко угадывали по условной маске характер, возраст, положение и профессию действующего лица. В дальнейшем, однако, не только гротескный костюм старого комического актера, но и одеяние трагика начало отталкивать зрителей, воспитанных уже в иных понятиях красоты и правды искусства. Недаром во II в. н. э. Лукиан противопоставляет условному облику трагического актера обычный, естественный вид танцора: „Итак, обратимся к трагедии и по внешности ее исполнителей постараемся понять, что она собой представляет. Какое отвратительное и жуткое зрелище — человек, вытянутый в длину, взобравшийся на высокие каблуки, напяливший на себя личину, что подымается выше головы, с огромным раскрытым ртом, будто он собирается проглотить зрителей. Я уже не говорю о нагрудниках и набрюшниках, тех накладках, которыми актер придает себе искусственную полноту, чтобы худоба тела не слишком выдавала несоразмерность его роста. Затем актер начинает кричать из-под этой оболочки, то напрягая, то надламывая голос, а порою даже распевая свои ямбы. Но всего позорней, что, разливаясь в песне о страданиях героя, актер несет ответственность всего лишь за свой голос, так как об остальном без него позаботились поэты, жившие давным-давно“ (Лукиан. О пляске, 27).

План афинской агоры (период эллинизма)

Долгое время в Греции не было профессиональных, специально обученных актеров. На сцене театра выступали, как мы помним, и сами драматические поэты, и хорошие ораторы. В дальнейшем, когда появились актеры, приобретавшие известность только своим искусством на подмостках, греки высоко их ценили, а государство предоставляло им некоторые привилегии. Так, они были освобождены от воинской службы и уплаты налогов; тех же, кто обладал особым даром красноречия и безукоризненной дикцией, могли даже направлять в составе посольств в чужие края.

В эллинистической Греции театральные представления утратили свой первоначальный религиозно-обрядовый характер и связь с культовыми празднествами, превратились в одну из форм массовых зрелищ, развлечений, популярных в широких слоях народа. Представления устраивали по самым разным поводам во всех крупных городах тогдашнего эллинистического мира. Одаренных актеров-любителей уже не хватало, и возникла необходимость создавать труппы профессиональных актеров, которые бы играли переезжая из города в город. Появились и первые профессиональные объединения людей театра, куда входили не только актеры, драматические поэты, хористы, музыканты, танцоры, но и некоторые жрецы и должностные лица, ведавшие устройством массовых зрелищ.

Многое об этих зрелищах мы узнаем из египетских документов, написанных на папирусе. Они свидетельствуют, что в программу публичных развлечений по случаю каких-либо государственных, династических торжеств, религиозных праздников обязательно включали выступления танцовщиц и танцоров, акробатов, всегда сопровождавшиеся музыкой. Некоторые папирусы содержат контракты, которые театральные предприниматели или местные власти заключали с труппами танцоров или актеров, а точнее, с их импрессарио. В одном из таких контрактов староста деревни договаривается об организации выступлений танцовщицы Таис перед жителями деревни в течение десяти дней; за это она будет получать по 36 драхм ежедневно и вдобавок, в качестве гонорара, немалое количество пшеницы и печеного хлеба; приглашающая сторона берет на себя и все заботы о поездке танцовщицы туда и обратно: для этого ей будут выделены три осла.

Контракт этот был составлен в 237 г. н. э. в Файюме в Египте, но подобных документов появлялось много повсюду и до середины III в. н. э., и после. Другой папирус сохранил текст письма некоего Сатира, сына Сатира, к импрессарио флейтисток Коему: автор просит направить к нему в деревню для представлений трех гимнасток и четырех флейтисток. Срок контракта — шесть дней, и за каждый день их импрессарио получит по 40 драхм серебром. Сатир, сын Сатира, обещает также вернуть в целости и сохранности все, что будет взято для выступлений гимнасток и флейтисток, и обеспечить транспорт — дать четырех ослов на дорогу туда и обратно.

Что же касается театра, то, как показывают папирусы, серьезную драму во многом потеснили выступления мимических актеров и чтецов. Так, в III в. н. э. власти города Эвергета в Египте приглашают к себе на гастроли одного мимического актера и одного декламатора, читавшего со сцены поэмы Гомера. Условия контракта, приуроченного к празднику бога Крона, обычные: речь шла, видимо, об общеизвестной тогда практике выездных представлений, так что и продолжительность гастролей, и оплата регулировались уже утвердившейся традицией.

Упомянем еще один интересный документ, хотя и значительно более поздний: V или VI века. Здесь перечислены сценки, которые должны были разыграть приглашенные актеры мимов, но гораздо любопытнее для нас перечень предметов, необходимых для их выступлений. Так, для одной из пьес требовалось оборудовать на сцене цирюльню: приготовить ножницы, бритвы, полотенца, кисточки, зеркало, сосуды для взбивания пены и т. п. В той же пьесе должен был выйти на сцену кузнец — перечисляются атрибуты его ремесла: молот и наковальня, а также рубаха и плащ. К другой сценке нужно было приготовить лодку, парус, весла, небольшой фонарь, тележку, съестные припасы, лист папируса — о содержании пьесы мы можем только догадываться. Приходилось выводить на сцену и животных: для пьески под названием „Обойдется без слов“ требовались поросенок и щенок, для сценки „Готы“ — одежды для готов и их женщин. Одна из строк документа гласит: „Для сцены „Зачем надо бороться с телом“ не нужно ничего“.

Разумеется, театры были далеко не везде, однако недостатка в зрелищах не ощущалось. На скорую руку создавали, по всей видимости, площадки или подмостки. Оксиринхский папирус 182 г. н. э. сообщает, что в деревне Сенепта во время каких-то празднеств выступали танцовщицы. Молодые люди восторженно смотрели на них с крыш близлежащих домов, а один из них, позабыв осторожность, оступился, упал и разбился насмерть.

В Афинах первоначально вход в театр был бесплатным, тем более что этот род зрелищ являлся частью культового праздника, объединявшего всех. Театральные представления были доступны и для самих эллинов, и для иностранцев, для свободных и рабов — некоторые из них приходили пораньше, чтобы занять места для своих хозяев. Только женщины и молодежь не допускались, как правило, на комедии из моральных соображений, ведь, как известно, авторы и актеры древней аттической комедии отнюдь не стеснялись ни в словах, ни в жестах, позволяя себе многое такое, чего, по мнению афинян, их жены, сестры, сыновья и дочери не должны были ни видеть, ни слышать.

Со временем зрителей становилось все больше, театры уже не могли вместить всех желающих, людям приходилось посылать рабов с ночи дежурить, чтобы занять места на скамьях. Наконец, были введены театральные билеты, стоившие, впрочем, недорого — всего два обола за билет: это примерно соответствовало однодневному прожиточному минимуму одного человека. Деньги поступали в государственную казну, которая и несла расходы на устройство театральных представлений. При Перикле в Афинах стали выплачивать беднякам особое пособие „на зрелища“ — теорикон, дабы и они могли позволить себе небольшое развлечение, не теряя при этом своего скромного заработка. Вместе с тем право на получение теорикона имел только тот, кто способен был доказать свое афинское гражданство и то, что в день представления он будет в городе. Однажды состоялся даже судебный процесс над неким афинянином, который получил теорикон на своего сына, а тот в дни, когда устраивали зрелища, находился далеко от Афин. В середине IV в. до н. э. по настоянию Демосфена теорикон был упразднен.

Для античного драматурга, как и актера, музыканта и танцора, высшим судьей был зритель. „Ты понимаешь, — говорит Сократ Иону в знаменитом диалоге Платона, — что… зритель — последнее из звеньев… Среднее звено — это ты, рапсод и актер, первое — это сам поэт, а бог через вас всех влечет душу человека куда захочет, сообщая одному силу через другого…“ (Платон. Ион, 535 d— 536 а). И поэту, особенно не достигшему еще большой известности, и тем более актеру приходилось серьезно считаться со вкусами и пристрастиями публики. И не из страха перед критической рецензией, поскольку их тогда не знали и не писали, а из страха перед непосредственной, импульсивной реакцией зрителей, мгновенно откликавшихся и на слова, звучавшие со сцены, и на музыку, и на дикцию актера, и даже на его внешний облик. Хорошую игру встречали громкими рукоплесканиями, криками „Еще, еще!“ заставляя актера повторить понравившуюся сценку или песенку. Но не менее шумно и энергично зрители выражали свое недовольство, отпуская ехидные замечания, вслух насмехаясь над незадачливым исполнителем, свистя, топая ногами; иногда доходило до того, что на сцену кидали камешки, орехи, так что иные актеры вынуждены были уходить с подмостков и представление прерывалось. Греческий зритель так внимательно и живо следил за всем, что говорил и делал актер, так обостренно на все реагировал! Ничто не могло укрыться от его пристрастного глаза и уха. Однажды некий актер так невнятно произнес слово „галене“ (затишье на море, штиль), что получилось „галее“ — ласка, мелкий зверек. В ответ публика подняла такой неистовый шум, что представление пришлось прервать.

В несколько лучшем положении находился поэт, автор драматического произведения: он еще мог рассчитывать на то, что сумеет переубедить публику. Когда комиссия, выдававшая разрешения на постановку пьесы, потребовала от Еврипида выбросить какую-то фразу из текста, которая могла бы не понравиться зрителям, поэт не уступил, гордо заявив, что пишет для того, чтобы учить публику, а не учиться у нее. Известно, что Еврипид, создатель величайших греческих трагедий, не нашел достойного признания у своих современников, уже успевших к концу V в. до н. э. привыкнуть к драматургическим стереотипам тогдашнего театра. Обличая римских поэтов, склонных в эпоху империи восхвалять золото, деньги, богатство, Сенека вспоминает историю, случившуюся много веков назад в афинском театре (из каких источников почерпнул философ этот рассказ, неизвестно). Давали трагедию Еврипида, впоследствии утраченную, где был монолог человека, готового на все ради богатства:

„Когда последние слова были произнесены, — пишет Сенека, — все зрители как один вскочили с мест, чтобы прервать эту трагедию Еврипида и прогнать актера, — и тогда сам Еврипид вышел на середину и попросил их подождать и посмотреть, чем кончит этот поклонник золота. Беллерофонт в этой драме поплатился карой…“ (Сенека. Нравственные письма к Луцилию. CXV, 14–15).

Так же, а может быть, и еще более бурно реагировала публика на игру актеров в эпоху эллинизма, когда по всей Греции, по всему миру, охваченному влиянием греческой цивилизации, рассеялись актерские труппы разного уровня мастерства. И в эти столетия зрители не перестали живо откликаться на все, что они видели и слышали на сцене, — вспомним хотя бы забавные реплики, обращенные к актерам и танцорам и приведенные у Лукиана в диалоге „О пляске“: даже неудачный подбор исполнителей по их внешнему виду вызывал у зрителей недовольство и насмешки. Тем не менее для столь многочисленных трупп по-настоящему талантливых актеров не хватало, а театральные предприниматели заботились не о том, чтобы собрать лучшие силы и хорошо организовать выступления, а лишь о наживе.

Мы так подробно говорили о празднествах бога Диониса потому, что именно с ними было более всего связано развитие массовых зрелищ, театра, певческого и танцевального искусств. Однако нельзя не упомянуть и о других греческих праздниках, прежде всего о тех, которые устраивались в честь покровительницы Афин — мудрой воительницы Афины Паллады, подательницы добрых советов, всегда готовой помочь путешественникам, взыскующим гостеприимства, ораторам, выступающим на собраниях, женщинам, занятым прядением и ткачеством. Облаченная в доспехи, богиня помогала также разрешать споры между государствами, оберегать мир и закон. Но особенно почитали Афину граждане ее города, которым она подарила некогда оливковое дерево — дар не менее ценный, чем виноградная лоза Диониса.

Главные торжества в честь богини-покровительницы происходили в Аттике во время Панафинейских празднеств. Для них был отведен первый месяц года по афинскому календарю — гекатомбеон, соответствовавший июлю—августу. Этот народный праздник существовал с незапамятных времен, но особое значение он приобрел в правление Писистрата (середина VI в. до н. э.), учредившего два больших общегосударственных и всенародных праздника: Великие, или городские, Дионисии и Великие Панафинеи — их справляли каждые четыре года, на третий год олимпиады.

Великие Панафинеи длились пять дней. Важнейший обрядовый элемент праздника — торжественная процессия, направлявшаяся от городских ворот к Эрехтейону на афинском Акрополе, где находилось святилище Афины Паллады. Там богине приносили в дар новое роскошное платье — пеплум — из тончайшей ткани, изготовленное афинскими женщинами. Пеплум везли вывесив его на мачте священного корабля, поставленного на колеса, чтобы все могли видеть, какой красивый наряд приготовили афиняне своей богине-покровительнице. В торжественном шествии участвовали все — мужчины и женщины, старики и дети, высшие должностные лица, отряды войск. Старики несли оливковые ветви, молодые мужчины вели жертвенных животных, предназначенных на заклание, ведь дарение богине одежды сопровождалось жертвоприношениями — в честь Афины закалывали сто быков; такое жертвоприношение называлось гекатомбой. Девушки несли на головах корзины с драгоценными сосудами и культовой утварью, а молоденькие девочки подносили к изваянию богини главную ценность — новый прекрасный пеплум. Процессия заканчивалась устройством общего праздничного пира. Некоторые детали этого торжественного шествия известны нам благодаря великому Фидию, который на фризе Парфенона увековечил его в отдельных фрагментах.

Первые дни Панафиней бывали обычно заполнены разного рода состязаниями: гонками на колесницах, легкоатлетическими соревнованиями мужчин, которые в зависимости от возраста состязались между собой в одной из трех групп. В дни праздника жители Афин, справедливо считавшиеся во всей Элладе ценителями изящных искусств, наслаждались и музыкальными конкурсами, выступлениями чтецов — со времен Писистрата в программу входили публичные чтения поэм Гомера. Излюбленными развлечениями были, кроме того, танцы в полном вооружении — пирриха, а также впечатляющие соревнования в беге ночью с фонарями — так называемая лампедромия.

Как уже сказано, Великие Панафинеи продолжались пять дней. После битвы при Саламине в 480 г. до н. э. для Панафинейских торжеств был отведен еще один день, в который афиняне чтили память Фемистокла, — в порту Пирей устраивали гонки на афинских триерах: так отмечали годовщину решающей победы над персами в морском сражении у острова Саламин под предводительством Фемистокла.

Свой праздник имели в Греции также богиня земных плодов и урожаев Деметра и ее дочь Персефона, божественная повелительница подземного царства теней. Торжества в их честь — Великие Элевсинские мистерии — справляли осенью, когда завершался сбор урожая. Характерной чертой этого праздника была его „таинственность“, объяснявшаяся вероятнее всего тем, что в эти дни устанавливалась определенная связь с мрачным и загадочным царством усопших, где вместе со своим супругом Аидом властвовала Персефона, полгода обитавшая там, под землей, а весной возвращавшаяся, согласно мифу, к своей матери Деметре. В обрядах и торжествах в честь обеих богинь могли участвовать только „посвященные“ — мисты. Достичь же посвящения могли все — мужчины, женщины, свободнорожденные граждане, иностранцы, рабы, ведь перед Деметрой, богиней плодородия, и Персефоной, повелительницей мертвых, все были равны. Исключались лишь те, кто запятнал себя чужой кровью. Впрочем, если верить Аристофану, который в своей комедии „Лягушки“ вывел на сцену хор мистов во главе с их предводителем — жрецом, эти ограничения распространялись и на другие преступления.

Предводитель первого полухория

Аристофан. Лягушки, 354–371

Комедиограф явно смешивает здесь мотивы шутливые и серьезные: вероятно, люди, чем-либо запятнавшие свою честь, к Элевсинским таинствам не допускались. Поначалу мистерии носили характер локальный, были связаны лишь с храмом Деметры в Элевсине, но после объединения Элевсина с Афинами превратились в празднество общегосударственное.

В дни праздника мисты собирались вместе, совершали очистительные омовения в море в Фале ре близ Афин. Обмывали и поросенка, которого на следующий день приносили в жертву Деметре в ее храме в Элевсине. Процессия направлялась из Афин в Элевсин и добиралась до места после захода солнца. Впереди шли иерофанты — верховные жрецы, посвящающие в таинства культа, в окружении других жрецов, должностных лиц государства, иностранных послов, а за ними двигалась огромная толпа афинян, разбитых на группы по филам. По дороге процессия останавливалась во всех местах, связанных с культом Деметры, обращаясь там с молитвами к богине.

Прибыв в Элевсин, участники торжественного шествия были обязаны соблюдать пост, собирались на побережье, осматривали скалу, на которой некогда сидела Деметра, оплакивая юную дочь, похищенную властителем подземного царства Аидом. Затем на площади перед святилищем совершались некоторые обряды, связанные с посвящением в мисты. Сначала готовили мистов, а потом те, кто прошел испытание, становились так называемыми эпонтами, имевшими право принимать участие во всех обрядах, в том числе и в главных мистериях, происходивших в самом храме Деметры в Элевсине. Обряды эти состояли главных образом из разыгрывания драматических сцен, иллюстрировавших древний миф о Персефоне: ее похищение Аидом, плач и скорбь матери, ее поиски пропавшей дочери, возвращение Персефоны к матери весной. В судьбе Персефоны (у римлян Прозерпины) аллегорически отразился ежегодный цикл пробуждения природы весной и ее засыпания осенью. При этом таинства напоминали людям и о кратковременности всего живущего на земле; впрочем, мисты, получившие посвящение, верили, что после смерти их ждет участь более благоприятная, нежели тех, кто не был допущен к Элевсинским мистериям. Следующий день после Великих мистерий посвящали массовым зрелищам, доступным всем.

На обратном пути, из Элевсина, в соответствии с традицией, полагалось развеять торжественное настроение участников шествия: во время перехода через мост на реке Кефис окрестные жители обрушивали на участников процессии град шуток, задиристых острот, язвительных замечаний. Некоторые шутки, обращенные к должностным лицам, могли носить характер даже политического обличения. Когда процессия переходила мост и направлялась в сторону Афин, насмешки прекращались и вновь воцарялась серьезная, благоговейная торжественность.

В середине месяца гекатомбеона, когда справляли и Великие Панафинеи, наступал черед еще одного древнейшего афинского празднества — Кроний в честь бога Крона, отца многих олимпийских верховных богов, и в память о царившем некогда на земле „золотом веке“ — без нужды, без рабства. Мы не знаем, какие обряды совершались в этот праздник; известно лишь, что день был выходной, никто не работал, и все предавались играм, развлечениям, пирам, на которых господа прислуживали рабам. Устраивались также общие трапезы за счет государства.

Итак, праздничных дней в Афинах, как и в других греческих полисах, было много. Упомянем еще празднество в честь Асклепия: главные торжества проходили в Эпире каждые пять лет. Весной справляли Дельфинарии в честь Аполлона, повелевающего морскими ветрами, и тем самым открывали очередной сезон морской навигации; традиция связывала введение этого праздника с походом Тесея во главе афинской молодежи на Крит, дабы освободить город от жестокой обязанности приносить кровавые жертвы чудовищному Минотавру. Примерно тогда же справлялись и Мунихии, посвященные Артемиде как богине Луны: ей приносили в жертву символические лепешки в форме полумесяца с воткнутыми по краю маленькими свечками. На этот же месяц мунихион приходились и Бравронии в честь Артемиды: это был, собственно говоря, праздник городка Браврона в Аттике, так что лишь после объединения Браврона и его округи с Афинами Бравронии стали праздновать и афиняне; в торжествах участвовали по традиции маленькие девочки. Афинянки от 7 до 11 лет имели и другой свой праздник — Аррефории: девочки приносили свои тайные дары Афродите и складывали их в священном гроте в садах, посвященных богине любви.

Помимо культовых праздников устраивались также общегосударственные торжества в память о том или ином выдающемся событии в истории страны: например, Элевтерии — день освобождения в честь победы над персами при Платеях в 479 г. до н. э.; Марафонии — само название праздника раскрывает его значение: афиняне отмечали годовщину победы греков над персами при Марафоне в 490 г. до н. э.

Одной из форм почитания богов, общеэллинских или местных, были агоны — всякого рода состязания, участники которых старались выделиться своими достижениями в той или иной сфере жизни, искусства. Соревнования, как уже не раз говорилось, бывали не только спортивные, первенство оспаривали друг у друга и музыканты, и певцы, и авторы трагедий и комедий, и актеры. Существовал даже конкурс младенцев: ежегодно во время праздника Тесмофорий, посвященного Деметре как Матери прекрасных детей, женщины представляли комиссии своих детей, рожденных в течение истекшего года, и та, чье дитя было признано самым красивым, удостаивалась награды. Дух соревнования, борьбы, агонистики, без которого нельзя понять культуру и весь уклад жизни древней Эллады, находил оправдание уже в мифах, ведь и олимпийским богам и богиням не чужды были соперничество, состязания: чем иным, если не конкурсом красоты, был знаменитый суд Париса, решавшего, кому из трех великих богинь отдать яблоко, предназначенное „прекраснейшей“? А сколько раз смертные женщины бросали вызов богиням, осмеливаясь соперничать с ними своей красотой или искусством рукоделья, как это сделала некогда дерзкая Арахна, пожелавшая превзойти в прядении и ткачестве саму богиню Афину! В этой духовной атмосфере, пронизанной идеалами соревнования, первенства, достижения физического и морального совершенства личности, особое значение имели, конечно же, большие спортивные состязания, игры.

Бессмысленно было бы пытаться отыскать во мгле столетий имена тех, кто первым метнул диск или копье или обогнал других на колеснице. Начала всех явлений в жизни древних были окутаны облаком легенд и мифов, и отделить фантазию от исторической правды едва ли возможно. Уже мифы изобилуют сценами спортивных состязаний. Аполлон славился в мифах как метатель диска, причем один из его бросков закончился трагически: юный Гиакинт, любимец бога, подбежал к тому месту, куда должен был упасть снаряд, но тяжелый диск попал ему в голову и убил юношу. Такое же несчастье постигло и героя Персея: метнув бронзовый диск, он нечаянно поразил насмерть своего деда Акрисия. К тому же не всегда герои мифов вели честную игру: стремясь к победе любой ценой, они нередко пускались на хитрость, а то и на преступление. Невинной может показаться история с Аталантой из Беотии, девушкой невиданных физических способностей, быстрой, как олень, и не знавшей себе равных в беге. Она поставила условие, что только тот станет ее мужем, кто сумеет превзойти ее в беге. Удалось это лишь герою Миланиону, который по совету самой богини любви Афродиты бросал на бегу золотые яблоки. Хитрость помогла: Аталанта не устояла перед искушением, принялась, также на бегу, подбирать драгоценные плоды и отстала. Гораздо более трагичным, мрачным и кровавым оказался исход состязания на колесницах, устроенного Эномаем, царем города Писы в Пелопоннесе: царь обещал отдать свою дочь Гипподамию в жены тому, кто обгонит его в состязании на колесницах. Герой Пелопс, посватавшийся к прекрасной девушке, принял это условие, но знал, что победить Эномая он может только хитростью. Тогда он подкупил возничего царя, чтобы тот повредил ось в колеснице Эномая и колесо соскочило бы во время пути. Так и вышло: колеса соскочили с оси, колесница опрокинулась и царь Эномай разбился насмерть. Пелопс победил, но, боясь, что возничий раскроет их тайну, заманил его на берег моря и столкнул со скалы. С тех пор на всем потомстве Пелопса тяготело проклятие — и дети, и внуки его испытали неисчислимые беды, ибо боги мстили за пролитую некогда кровь.

Игры на похоронах Патрокла

Первые сведения о спортивных состязаниях древних греков мы находим у Гомера. В „Илиаде“ эти состязания связаны с религиозными обрядами, прежде всего с погребальными. Ахилл устраивает поминальные игры в честь павшего Патрокла. Программа игр во многом предвосхищает программу будущих Олимпийских игр в Греции. Открывали игры гонки на колесницах. У могилы Патрокла мудрый старец Нестор так наставляет своего сына Антилоха, уже снарядившего пышногривых коней:

Гомер. Илиада, XXIII, 318–342

Закончились состязания на колесницах, победители получили из рук Ахилла драгоценные награды. Пришел черед второй части игр: „Тут предложил он награды кулачного страшного боя“.

Там же, XXIII, 685–689

Кулачный бой сменяется борьбой: сходятся в схватке Аякс Теламонид и Одиссей, царь Итаки:

Там же, XXIII, 710–717

Долго длилась борьба, наконец Аякс, изловчившись, поднял Одиссея, но тот хитрым приемом

Там же, XXIII, 725–731

Тут Ахилл прервал их поединок, признав победителями обоих: они „с поля сошли и, от праха очистясь, надели хитоны“. Четвертый вид состязаний — бег:

Стали порядком; Пелид указал им далекую мету.

Там же, XXIII, 757–766, 773–775

И наконец, — метание большого железного диска.

После первых неудачных попыток,

Там же, XXIII, 844–847

Там же, XXIII, 852–855

Завершались игры метанием копий — так закончились у Гомера и погребальные игры, устроенные Ахиллом в память убитого друга.

Такая программа состязаний существовала у греков издавна и уже ко времени Троянской войны была освящена традицией. Недаром престарелый царь Пилоса Нестор так вспоминает свои молодые годы:

Там же, XXIII, 634–638

Обрядовый характер носили и те игры, которые устроил троянец Эней в честь своего отца Анхиза в Сицилии, по пути в Италию. Программа соревнований здесь шире, чем это было принято в Греции: добавлены гонки на морских кораблях. Эней выкликает желающих испробовать свои силы:

Вергилий. Энеида, V, 66–70

Награды, назначенные Энеем победителям, не хуже тех, какие предложил греческим героям Ахилл:

Там же, V, 109–113

Если в „Илиаде“ и „Энеиде“ игры связаны с обрядами, то в „Одиссее“ герои состязаются между собой только ради развлечения и для того, чтобы поддержать честь своего края. Так, принимая у себя во дворце дорогого гостя — Одиссея, царь Алкиной после пышного пира приглашает всю феакийскую знать

Гомер. Одиссея, VIII, 100–103

Предложили и Одиссею показать свою силу и ловкость, но он, опечаленный безысходными скитаниями, разлукой с домом, отказался. Однако молодой вельможа Эвриал, оскорбительно высмеяв его, заставил Одиссея отрешиться от горьких дум и принять участие в играх:

Там же, VIII, 186–188

Этот камень Одиссей закинул намного дальше, чем феакийцы свои диски.

Нетрудно заметить, что все эти состязания были устроены по личной инициативе одного человека, будь то Ахилл, Эней или царь Алкиной: они сами вызывали желающих сразиться, померяться силами, сами от своего имени назначали награды победителям. Когда стали проводить спортивные игры в честь богов и когда эти игры превратились в общеэллинские, ответить до сих пор не удавалось. Традиционной датой начала Олимпийских игр считается 776 год до н. э. — под этим годом они впервые упомянуты в источниках, однако есть все основания полагать, что состязания в Олимпии проходили и раньше. Как уже говорилось, большие игры носили в Греции характер аристократический. Совершенство духа и тела рассматривалось едва ли не как наследственная принадлежность аристократии, представители которой сами себя именовали „агатой“ — хорошими. Олимпийские игры зародились тогда, когда повсюду в Греции власть оставалась в руках аристократии, но и позднее, с установлением во многих городах-государствах демократического строя, игры по-прежнему сохраняли характер элитарный. Очень многое определялось тем, что и само участие в состязаниях в полном снаряжении, и подготовка к ним обходились недешево — не каждый мог позволить себе заниматься систематическими тренировками в палестре, или в гимнасии, совершить далекое путешествие в Олимпию и оставаться там на все время продолжения игр; не каждый мог позволить себе оторваться так надолго от своего земельного надела или уйти из мастерской.

К участию в играх не допускались рабы, иностранцы и вообще люди, не обладавшие всей полнотой гражданских прав, в том числе афинские метеки. Среди зрителей не имели права находиться замужние женщины, ведь Олимпийские игры были посвящены богу Зевсу, а был закон, запрещавший замужним гречанкам участвовать в каких бы то ни было торжествах в честь верховного бога-громовержца. Лишь одной женщине было позволено наслаждаться зрелищем: это была жрица богини Деметры, святилище которой также находилось в Олимпии. Со временем стали допускать женщин к участию в состязаниях на колесницах, но только в качестве владелиц упряжек. Первой женщиной, получившей право самой управлять колесницей на играх, оказалась, видимо, Киниска, жена спартанского царя Агесилая (IV в. до н. э.), а некая Белистиха из Македонии победила в 288 г. до н. э. в гонках на колесницах, запряженных жеребятами.

Дискобол

Игры в Олимпии проходили в священной роще Зевса. Археологические раскопки выявили немало вотивных предметов, пожертвованных по обету какому-либо божеству и относящихся ко временам более ранним. Это фигурки женщин и животных, связанные с каким-то местным культом, определить который пока не удалось. Очевидно, прежде в Олимпии был распространен культ Матери-Земли — богини Геи и лишь впоследствии здесь возобладала религия олимпийских богов, культ Зевса-громовержца. Как бы то ни было, нет сомнений, что происхождение Олимпийских игр тесно связано с культами нескольких богов и героев: по одной версии, основоположником игр был сам Зевс, предоставивший для них посвященную ему рощу; по другой версии — Геракл. Еще одна версия возводит начало олимпиад к Пелопсу, унаследовавшему власть на западе Пелопоннеса после гибели царя Писы Эномая: считается, что Пелопс и устроил первые игры в Олимпии, а его жена Гипподамия организовала якобы состязания девушек в беге, повторявшиеся каждые четыре года. Во всяком случае именно Пелопса чтили в Олимпии как местного героя и даже показывали его грибницу.

Все эти версии географ Страбон в I в. до н. э. трактует как вымыслы разных эпох, и с ним приходится согласиться. Страбон, рассказывая о борьбе городов-государств Писы и Элиды за политический контроль над Олимпией, а тем самым и за руководство играми — так называемую агонотесию, сообщает в одном месте, что игры берут начало в Писе, а в другом месте — что в Элиде (География, VIII, 3, 30); такое противоречие отражало давние историко-политические распри греческих полисов. Сначала Олимпия принадлежала Писе, затем перешла под влияние Элиды; спор перерос в вооруженный конфликт, закончившийся разрушением Писы в 572 г. до н. э. Отныне и до тех пор, пока проводились в древности эти общегреческие торжества в Олимпии, правом агонотесии на олимпиадах пользовалась Элида.

С Олимпийскими играми связаны великие достижения древнегреческой цивилизации, идейные основы которых оставались непонятны для соседних с греками народов — тех, кого в Элладе именовали „варварами“. Среди обычаев, порожденных традициями олимпиад, следует упомянуть так называемую экехирию — установление, запрещавшее всем греческим государствам вести войны в период проведения игр, ведь лучшие спортсмены страны соревновались в Олимпии за славу без пролития крови. Когда был введен обычай экехирии — неизвестно. Традиция приписывала установление экехирии Ифиту и Ликургу. Есть предположение, что Ифит был царем Элиды в IX в. до н. э., Ликурга же можно отождествить со знаменитым спартанским законодателем, также жившим в IX в. до н. э., отсюда следует, что обычай экехирии, всеобщего мира в Элладе, был известен задолго до первого упоминания самих Олимпийских игр. Считалось также, что принципы экехирии впервые были записаны на бронзовом диске, хранившемся в святилище богини Геры, жены Зевса.

Под 776 г. до н. э. мы узнаем о победе бегуна Кореба в Олимпии. С этого года греки и вели летосчисление по олимпиадам — четырехлетиям, разделявшим очередные игры. Период экехирии охватывал скорее всего и время самих игр, и время, необходимое для подготовки к ним и для путешествия спортсменов и зрителей из своего города или области в Олимпию и обратно; предполагается, что экехирия длилась обычно, около двух месяцев. Сроки проведения Олимпийских игр греки соблюдали самым строжайшим образом, не нарушая их даже тогда, когда вся страна бывала втянута в большие внешние войны. Это подтверждает и Геродот. В 480 г. до н. э. персы вновь вторглись в Грецию, однако игры в Олимпии были проведены так же, как и в другие годы. После поражения греков в том же году под Фермопилами к царю персов явились несколько перебежчиков. Их спросили, что делают эллины. Перебежчики, по словам историка, „отвечали, что эллины справляют олимпийский праздник — смотрят гимнастические и иппические состязания“. Уже это показалось странным для персов, но еще большее удивление испытали они, узнав, что греки в Олимпии сражаются ради венка из оливковых ветвей. Услышав, что эллины считают наградой простой венок, а не деньги, один из знатных персов сказал своему главнокомандующему: „Против кого ты ведешь нас в бой? Ведь эти люди состязаются не ради денег, а ради доблести!“ (Геродот. История, VIII, 26).

Венок победителя, славу греки ценили выше дорогих наград и готовы были, не щадя себя, вновь и вновь тренировать в палестрах тело и дух. Во всесторонней физической подготовке они, как мы знаем, видели нечто большее, чем средство, как сохранить здоровье и бодрость. Спорт был формой воспитания молодого гражданина, воина, твердого, решительного, дисциплинированного, готового переносить тяжкий труд и лишения и отвечающего за свои поступки, — такие качества нужны были и на войне, и в дни мира. У соседних с греками народов вызывали недоумение увлеченность, самозабвенность и даже самопожертвование, с которыми обитатели Эллады занимались физическими упражнениями, тренировками, спортивными соревнованиями. Насколько велико оказывалось порой непонимание греческих обычаев и нравов, чуждых „варварам“, показывает диалог Лукиана „Анахарсис, или Об упражнении тела“. Беседуют грек Солон и скиф Анахарсис:

„Анахарсис: Скажи мне, Солон, для чего у вас юноши проделывают все это? Одни из них, перевившись руками, подставляют друг другу ножку, другие давят и вертят своих товарищей, валяются вместе в грязи, барахтаясь в ней, как свиньи. А между тем сначала… они жирно намазались маслом и совсем мирно, по очереди, натирали друг друга. Потом, неизвестно, что случилось, они стали толкаться и, наклонившись, начали сшибаться между собой головами, как бараны. И вот один из них, схватив другого за ноги, бросает его на землю, затем, наседая на него, не позволяет поднять голову, толкая его обратно в грязь. Наконец, обвив ногами живот и подложив локоть под горло, душит несчастного, а тот ударяет его в плечо, умоляя, как мне кажется, чтобы первый не задушил его насмерть. Хотя бы из-за масла избегали они пачкаться, — нет, они вымазались так, что масла от грязи совсем не стало видно, все покрылись потом и представляют собой смехотворное зрелище, выскальзывая друг у друга из рук, подобно угрям.

Другие же делают то же самое во дворе на чистом воздухе, только уже не в грязи, но, набросав в яму много песку, сами охотно посыпают себя им… Третьи, тоже обсыпанные песком, стоя на ногах, бьют друг друга и, падая, лягают ногами. Вот этот несчастный, кажется, сейчас выплюнет свои зубы — так его рот полон крови и песку: его, как видишь, ударили кулаком в подбородок. Надзиратель и не думает разнять юношей и прекратить борьбу… Наоборот, он подзадоривает дерущихся и хвалит ударившего. Другие же усердствуют вон там и прыгают, точно на бегу, оставаясь при этом на том же месте, и, подскакивая, ударяют ногами в воздухе.

И вот, мне хотелось бы знать, чего ради они так поступают: по-моему, все это похоже на безумие, и нелегко будет разубедить меня, что люди, поступающие так, не сумасшедшие. (…)

Солон: Это место, Анахарсис, мы называем гимнасием… Что же касается упражнений, то эта возня в грязи называется борьбой; борются также и в песке. Когда же юноши бьют друг друга, стоя на ногах, мы зовем это всеборьем — панкратием. Есть у нас и другие гимнасии — для кулачного боя и метания диска, и для прыганья, и в них во всех мы устраиваем состязания; а победивший признается нами лучшим из сверстников и получает награду.

Анахарсис: Каковы же у вас награды?

Солон: На Олимпийских играх венок из дикой маслины, на Истмийских — из сосновых ветвей, в Немее — венок из сельдерея, в Дельфах — яблоки с деревьев, посвященных богу. У нас же на Панафинейских играх мы даем победителю масло от священного оливкового дерева. Почему ты засмеялся, Анахарсис? Или тебе это кажется незначительным?

Анахарсис: Нет, Солон, ты перечислил почтенные награды и достойные того, чтобы раздавшие их гордились своей щедростью и чтобы состязающиеся прилагали много усердия для получения их, положив столько труда ради яблок или сельдерея и подвергаясь опасности быть задушенными или искалеченными своим противником. Как будто бы желающие не могли бы и так раздобыть себе яблок, или увенчать себя сельдереем, или свить венок из сосновых ветвей, не пачкая себе лица глиной и не получая от соперника ударов в живот!“ (Лукиан. Анахарсис, или Об упражнении тела, 1–5, 7—10).

И дальше Солону стоит немалого труда объяснить скифу, какую роль играет спорт в воспитании молодежи, закаляя ее тело и дух и давая незаменимую подготовку к воинской службе: „Ты понимаешь, насколько хороши с оружием будут те, кто и нагой внушил бы ужас противнику, не обнаруживая ни дряблой белизны и тучности, ни бледности и худобы, как женские тела, вянущие в тени и потому дрожащие, обливающиеся потом и задыхающиеся… Наши же юноши румяны и смуглы от горячего солнца, сильны и полны жара и мужества благодаря тому, что наслаждаются отменным здоровьем, они не худы до сухости и не тучны до полноты, но сложены вполне соразмерно. Ненужное и лишнее выходит из их тела вместе с потом…“ (Там же, 25).

Почти в тех же словах, но только на пятьсот лет раньше Лукиана восхваляет гимнастические упражнения Платон. Особое значение философ придает борьбе, ведь из всех видов упражнений она ближе всего действиям воина в бою. Поэтому, готовясь стать воином, молодой человек должен в первую очередь заниматься борьбой (Платон. Законы, VII, 813 е; 814d).

Еще более суровые методы физической подготовки юношей, а также и девушек применяли, как известно, спартанцы. Потому-то у Лукиана грек Солон предупреждает скифа, собирающегося объехать всю Элладу: „Не смейся над спартанцами и не думай, что они трудятся понапрасну, когда в театре бросаются друг на друга из-за мяча и ожесточенно дерутся, или, уйдя в место, огороженное рвом с водой, разделяются на отряды и, обнаженные, нападают друг на друга, пока, наконец, один отряд не прогонит другой… и не столкнет его в воду. А после этого наступает мир, и никто не дерется“ (Лукиан. Анахарсис, или Об упражнении тела, 38).

После занятий в гимнасиях, находившихся под покровительством богов Гермеса и Аполлона, после обязательных десятимесячных тренировок спортсмены съезжались в Олимпию, чтобы там в священной роще Зевса бороться за почетный титул победителя игр — олимпионика.

Наряду с памятниками материальной культуры — статуями, барельефами, росписью на вазах — немало сведений об Олимпии и проходивших там раз в четыре года больших общегреческих торжествах дают литературные памятники. Достаточно вспомнить „Оды“ Пиндара (VI–V вв. до н. э.) — так называемые эпиникии, хвалебные песни в честь победителей общегреческих и местных игр: как и все его современники, Пиндар прославляет олимпиоников как героев, любимых богами, ибо доблесть, проявленная победителем, — это и знак благоволения богов к нему. Пиндар навсегда остался в истории античной литературы певцом Олимпийских и других игр древних греков.

Пиндар. Олимпийские песни, 1; 7

За несколько месяцев до начала игр послы из Элиды — спондофоры извещали греческие государства о времени проведения Олимпиады и объявляли при этом очередной период всеобщего мира в Элладе — экехирии. Участники будущих состязаний и их тренеры приезжали на месяц раньше — ознакомиться с условиями местности и продолжить подготовку. Деревушка Олимпия меняла свой облик: тут и там возникали гостиницы, постоялые дворы, харчевни, лавки, завязывалась торговля, перемешивались диалекты разных греческих областей. С 572 г. до н. э., когда Элида окончательно взяла на себя руководство играми — агонотесию, местное население избирало двух ее граждан распорядителями торжеств. Территория, посвященная Зевсу Олимпийскому, охватывала 3,5 га и была огорожена забором, а с IV в. до н. э. обнесена стеной. Внутри были построены храмы богов, административные здания, гимнасии, баня, множество бассейнов для омовения.

Игры начинались с жертвоприношений на алтаре Зевса; там же давали присягу — сначала царю Элиды, позднее судьям состязаний — элланодикам. Присяга была обязательна для самих участников игр, для их отцов и братьев, для тренеров. Все они клялись строго соблюдать регламент олимпиады и во всем поступать честно. Кроме того, спортсмены клятвенно подтверждали, что тренировались в течение десяти месяцев. Судьи также давали присягу, что не допустят нечестной игры и подкупов среди участников состязаний.

Судей было девять, затем добавили еще одного, раздававшего награды победителям. Когда в 372 г. до н. э. Элида была разделена на 12 округов и каждый округ выделял своего представителя в судейскую коллегию, судей стало двенадцать. А когда в дальнейшем число округов уменьшилось, соответственно и число судей сократилось до восьми. В 348 г. до н. э. было решено избирать 10 судей, как и прежде, и этот порядок просуществовал, насколько можно убедиться, до самого конца Олимпийских игр древности.

Участники состязаний тренировались и выступали нагими. Есть несколько версий о происхождении этого обычая. По одной из них, поначалу спортсмены носили набедренные повязки или небольшие передники из кожи, но в 720 г. до н. э. они уже были отменены, после того как некий бегун потерял по пути это прикрытие наготы, но не смутился и все же добежал до цели, опередив остальных. Другая версия более увлекательна: как известно, замужние женщины не имели права посещать игры, однако некая Каллипетира, дочь знаменитого в Греции олимпионика Диагора с острова Родос, мечтала о такой же славе для своего сына и, когда он должен был выступать в Олимпии, пожелала непременно стать свидетельницей его успехов. Она пробралась на места для зрителей, переодевшись тренером. Сын ее одержал победу, и счастливая мать, позабыв обо всем, выбежала на стадион. Но в тесноте и суматохе ей порвали одежду, и тайна ее пола раскрылась. Уважая заслуги ее отца, судьи не наказали честолюбивую мать, однако, чтобы избежать повторения подобных инцидентов в будущем, постановили, что как спортсмены, так и тренеры будут являться на игры нагими. Есть предположение, что обычай этот сложился под влиянием спартанцев, ведь в Спарте в торжественных шествиях, гимнастических упражнениях и плясках нагими выступали и юноши, и девушки. Более вероятно все же, что для состязаний, требовавших немалой затраты сил, послужил образцом физический труд земледельца, которому Вергилий (Георгики, I, 299) советовал: „Голый паши, сей голый“. Больше всех должны были радоваться этому обычаю скульпторы, получавшие прекрасную возможность созерцать человеческое тело, позы бегунов, метателей копий или дисков, борцов, их движения, напряжение мышц, дабы затем запечатлевать в изваяниях различные моменты состязаний.

Сцены пятиборья. V в. до н. э.

В течение столетий программа соревнований не оставалась неизменной. Поначалу устраивали только бег на короткую дистанцию в один стадий (192,27 м). В 724 г. до н. э. добавили также бег на дистанцию в 2 стадия (484,54 м). Еще четыре года спустя ввели бег и на длинную дистанцию: круг длиной в стадий (стадион) надо было пробежать 24 раза, так что длина пройденного пути составила бы свыше 4614 м. Заметим кстати, что Плиний Старший (Естественная история, VII, 84) приводит немало примеров необычайно быстрого бега. Так, в 490 г. до н. э. афиняне послали в Спарту бегуна Филиппида (или Фидиппида) с просьбой о помощи перед лицом наступавших персов. Замечательный спортсмен покрыл расстояние в 1140 стадиев (211 км) за два дня. Однако самыми быстроногими традиция считала посланца Спарты Анистида и гонца Александра Македонского по имени Филонид, которые за день добежали из Сикиона до Элиды, находящихся друг от друга на расстоянии в 1305 стадиев, или около 250 км. Впрочем, в другом месте Плиний говорит лишь о 1200 стадиев (Там же, II, 181), и эта цифра представляется более правдоподобной; и все же есть основания полагать, что и эта цифра преувеличена, а Плиний включил сюда и обратную дорогу.

В 708 г. до н. э. на Олимпийских играх было введено пятиборье — пентатлон, состоявшее из прыжков, бега, метания диска, метания копья или дротика и борьбы. Прыгали греки в высоту и в длину, а также с гирями из олова. С 688 г. до н. э. в программу соревнований входил и кулачный бой, требующий особых навыков. И лишь восемь лет спустя появились столь хорошо знакомые героям Гомера состязания на колесницах, запряженных четверкой коней. В середине VII в. добавился панкратий — борьба, в которой любые приемы были разрешены. В 632 г. до н. э. к состязаниям допустили и молодежь, организовав для нее соревнования по бегу и по борьбе, а в дальнейшем и кулачные бои. Сто лет спустя стали практиковать и гонки воинов в полном вооружении, которое позднее ограничили только щитом. Были и попытки устроить состязания на колесницах, запряженных парой коней, или жеребятами, или мулами, наконец, скачки на жеребятах. Некоторые виды соревнований вскоре были отменены, например молодежное пятиборье. Отпали и гонки на колесницах, запряженных мулами.

Перед соревнованиями по борьбе определяли при помощи жребия, кто с кем сойдется в схватке. Из диалога Лукиана „Гермотип, или О выборе философии“ мы узнаем, как проходила жеребьевка: „Выставляется серебряная кружка, посвященная богу. В нее бросают маленькие, величиною с боб, жребии с надписями. На двух написана буква альфа; на двух — бета, на двух следующих — гамма. Если же борцов окажется больше, то и далее так, по порядку, причем всегда одной и той же буквой обозначены два жребия. И вот, каждый из борцов подходит, опускает, помолившись Зевсу, руку в кружку и вытаскивает один из жребиев; за ним — другой. Около каждого атлета стоит служитель с бичом и удерживает его руку, не давая прочесть, что за букву он вытащил. Когда у всех уже имеется свой жребий, то…один из элланодиков… обходит состязающихся по кругу и осматривает жребии. Того, у кого альфа, ставит бороться или биться с другим, тоже вытащившим альфу; у кого бета — с получившим бету, и тем же порядком остальных, по одинаковым буквам. Так делается, если число участников состязания четное: восемь, четыре, двенадцать. Если же один лишний, то есть при пяти, семи, девяти, один жребий помечают какой-нибудь буквой и бросают в кружку вместе с другими… Тот, кто вытащит это жребий, остается в запасе; сидит, выжидая, пока первые не окончат борьбу, ибо для него не имеется соответствующей буквы. Для борца это немалая удача — выступить в дальнейшем со свежими силами против уже утомленных“ (Лукиан. Гермотип, или О выборе философии, 40).

Устраивались ли соревнования по плаванию, неизвестно. Как бы то ни было, среди греков были великолепные пловцы. Физическая подготовка у этого народа моряков и корабелов включала в себя и плавание, как об этом свидетельствует тот же Лукиан. Герой его диалога „Лексифан, или Краснобай“, щеголяя на каждом шагу новообразованными словами, рассказывает о посещении гимнасия: „Сей занялся руколомом, оный — горлохватом и рукопашью, третий, жирно намазавшись, ловчился, четвертый тяжелою мошною махал, а пятый, нагорставши свинцовых голышков, гремками рукометал их. Потом, потершись и захребтив друг друга, побаловавшись в гимнасии, мы с Филином в горячей ванне мокли и вышли вон, а остальные кувырками задельфинили в холодную купель и плавали вокруг с пронырством дивным!“ (Лукиан. Лексифан, или Краснобай, 5).

Когда программа Олимпийских игр уже расширилась и к соревнованиям допустили молодежь, все торжества и состязания были распределены по трем дням; впоследствии период игр был удлинен.

День первый: торжественное открытие игр; жертвоприношения на алтаре Зевса Олимпийского.

День второй: состязания молодежи — бег, прыжки в высоту и в длину, метание короткого копья в цель и на расстояние, метание диска на расстояние, борьба, кулачные бои.

День третий: та же программа для взрослых.

День четвертый: состязания на колесницах — самый элитарный вид олимпийских соревнований.

День пятый: раздача наград, объявление победителей и исполнение хвалебных песен в их честь.

Наградой был венок из оливковых ветвей, который победитель вешал потом у своего домашнего очага. Этот скромный венок приносил его обладателю необыкновенный почет и славу не только в родном городе, но и во всем государстве, во всей стране, а его семье — честь и уважение всех соотечественников.

Симонид. Победителю на Олимпийских играх

Награды присуждали и раздавали судьи — элланодики. На играх создавали три судейские коллегии: для пентатлона, для состязаний на колесницах, для прочих видов соревнований. Когда игры заканчивались и судьи принимали решение, глашатай объявлял результаты, выкрикивая имя победителя и название той местности, откуда он прибыл в Олимпию. Олимпионики обладали правом возложить принесенные по обету дары Зевсу на его алтарь в священной роще, а также поставить от своего имени статую в Олимпии, аллегорически изображавшую тот вид спорта, в котором особенно выделился победитель олимпиады; ему позволялось и увековечить на статуе свое имя, тем самым навсегда входившее в историю общегреческих игр. Знаком особого отличия было позволение придать лицу статуи сходство с лицом увенчанного оливковыми ветвями победителя. Поначалу статуи были деревянные, лишь со временем их стали делать из камня или бронзы. Иногда эти изваяния бывали произведениями выдающихся скульпторов, которые приезжали на игры и там работали: существовала, например, знаменитая мастерская Фидия в Олимпии. Есть мнения, что скульпторы все же чаще всего не заботились о сходстве, а создавали идеализированные образы, предназначенные для того, чтобы сохранить память о победе на играх. Художник не всегда даже знал лично победителя, доблесть которого он хотел увековечить, только изредка он располагал словесным портретом олимпионика. Обычай, по которому спортсмен, одержав три раза победу на Олимпийских играх, получал право иметь в Олимпии свою статую, наделенную его чертами лица, сложился несомненно во времена более поздние. Ведь вплоть до V в. до н. э. греки рассматривали победу на играх не столько как проявление личных способностей олимпионика, сколько как знак особой божественной милости, дарованной победителю. Добавим еще, что сооружением памятника привилегии олимпионика не исчерпывались: он мог также занимать почетное место в театре и на всю оставшуюся жизнь был освобожден от уплаты налогов.

В Спарте победителей Олимпийских игр чествовали на свой лад — по-военному: во время войны олимпионики сражались в первых рядах бок о бок со спартанским царем. В Афинах после» 500 г. до н. э. установили для олимпиоников дополнительную денежную премию.

Однако в священной роще в Олимпии наряду с почетными памятниками, прославившими победителей, стояли и такие, на которых в назидание и предостережение потомкам были высечены имена тех, кто нарушил присягу и запятнал себя нечестной игрой. С нарушителей олимпийских правил взимали большой штраф, и деньги шли не в казну, а на сооружение статуй, где на постаменте можно было прочесть имена виновных.

Такие проступки, нарушения регламента игр, освященного многовековой традицией, стали часты в IV в. до н. э. и особенно в эпоху эллинизма, когда политическая ситуация в Греции ухудшилась, а весь уклад жизни, обычаи и нравы древних греков испытали немало перемен под влиянием восточных цивилизаций. В играх участвовали теперь и представители соседних с греками народов — спортсмены из Александрии, из Смирны, а несколько веков спустя, в 385 г. н. э., победу на играх одержал один из правителей Армении. Греческая агонистика утратила постепенно свой традиционный характер, связь с идеалами доблести, добродетели — «аретэ». Агонистика оказалась достоянием состязавшихся между собой профессиональных танцоров, актеров, музыкантов, а также и спортсменов, стремившихся к первенству не ради почетного, но скромного венка, а ради платы. На символические знаки отличия, раздававшиеся на олимпиадах прошлых столетий, стали смотреть так же иронически, как скиф Анахарсис у Лукиана. Одновременно во многом были утрачены и понятия честной игры, благородных соревнований.

Известно, что одним из первых, кто нарушил регламент Олимпийских игр, греческая традиция называла некоего Эвпола из Фессалии: в 388 г. до н. э. он подкупил трех участников состязаний, которые должны были сразиться с ним в кулачных боях. И Эвпол, и те, кто дал себя подкупить, понесли наказание, заплатив денежный штраф. И все же полвека спустя афинянин Каллипп вновь прибег к подкупу, введя в искушение своих соперников, на этот раз в пентатлоне. На деньги, взысканные с Эвпола и других виновных, удалось поставить в Олимпии шесть статуй Зевса; так же поступили и с деньгами, выплаченными разоблаченным Каллиппом. В надписях на статуях рассказывалось о характере проступка, приводились имена виновных; надписи предостерегали всех от попыток играть нечестно.

Весьма некрасивый и прежде небывалый случай произошел на играх значительно позднее. В 92 г. до н. э. Аполлоний из Александрии Египетской был исключен из числа участников состязаний за то, что не явился в Олимпию вовремя — к началу игр. Опоздавший приводил разные уважительные причины своей задержки, однако другой житель Александрии, Гераклид, раскрыл судьям истину: Аполлоний задержался в пути, решив принять участие и в других соревнованиях — ради вознаграждения. Гераклиду присудили венок победителя. Увидев это, Аполлоний впал в такую ярость, что, обмотав руку ремнем, как для кулачного боя, бросился неожиданно на Гераклида, которому пришлось искать защиты у элланодиков. Виновный был приговорен к большому денежному штрафу, однако в эпоху, о которой идет речь, подобный поступок — участие в состязаниях из корыстных побуждений — уже не был чем-то исключительным, из ряда вон выходящим.

Жители Элиды долго гордились тем, что среди них никто не нарушал освященных традицией правил Олимпийских игр. И все же случилось так, что и их соотечественник, некий Дамоник, в 12 г. до н. э. запятнал честь свою и своего города. Здесь виновными оказались не сами участники соревнований, а их не в меру честолюбивые отцы, пренебрегшие принципами честной игры. Сын Дамоника должен был состязаться со спортсменом из Смирны. Обуреваемый жаждой успеха, Дамоник подкупил соперника своего сына или, может быть, его отца, обеспечив своему сыну победу. Наказание понесли отцы, о чем свидетельствовали надписи на статуях, воздвигнутые на деньги, выплаченные виновными. Добавим еще, что однажды некий участник соревнований проявил трусость: на борца из Александрии его будущий противник произвел столь сильное впечатление, что он за день до схватки сбежал. Он также не избежал наказания денежным штрафом. Так постепенно размывались этические и культурные основы греческой агонистики старых времен.

Были в древности и те, кто возражал против спортивных игр, но к их голосу греки прислушивались мало. Некоторые философы критиковали односторонность физического воспитания, которая, по их мнению, наносила ущерб всестороннему развитию человеческой личности, особенно развитию интеллектуальному. Врачи предостерегали молодых людей, говоря, что чрезмерные физические усилия могут стать причиной истощения и раннего ослабления организма, прежде всего юного. В сохранившемся фрагменте элегии Ксенофана из Колофона (VI–V вв. до н. э.) философ осуждает обычай воздавать победителям игр непомерные почести, хотя заслуги их гораздо меньше, чем у людей ученых; нельзя превозносить силу и ловкость выше, чем мысль философа; от достижений бегунов или копьеметателей в Олимпии не наполняются житницы, не богатеют города.

Бег с тяжестями

Если принять за начальную дату олимпиад 776 год до н. э., а 393 год н. э. — за конечную дату, то мы придем к выводу, что Олимпийские игры длились в древности 1170 лет и за этот период они состоялись 293 раза. Считается, что конец олимпиадам положил декрет императора Феодосия I, боровшегося со всеми проявлениями старых, языческих обычаев. Однако нет никаких прямых свидетельств того, что Олимпийские игры были запрещены законом и что сам император был противником спортивных состязаний. Судьба игр была решена в период с 392 по 395 г., и мы не знаем, не были ли проведены последние игры уже в 389 г. Известен лишь эдикт 392 г., подписанный Феодосием и его сыновьями Аркадием и Гонорием и сурово осуждающий языческие традиции: жертвоприношения богам и духам, гадания по внутренностям животных и другие обряды и обычаи прежних веков рассматривались отныне как величайшие государственные преступления. Олимпийские игры также могли быть включены в этот контекст, ведь они были посвящены Зевсу и начинались с принесения жертв на его алтаре в священной роще. Но почему не могли продолжаться игры после того, как их лишили религиозного, языческого элемента, если известно, что сам Феодосий не был противником спортивных соревнований как таковых и что в Антиохии игры, носившие даже название олимпийских, проводились вплоть до 520 г.? Возможно, что в Антиохии, городе многолюдном, богатом и независимом по духу, император не решился отменять популярные спортивные празднества, опасаясь возмущения жителей и открытого мятежа. Зато в Олимпии, расположенной далеко от крупных городских центров, восстаний можно было не опасаться, ведь постоянных жителей там почти не было. Не обязательно было прямо запрещать сами игры специальным эдиктом, достаточно было воспретить участникам и зрителям проживать долгое время там, где они привыкли располагаться на время игр. Не исключено также и даже весьма правдоподобно, что игры были прекращены попросту из-за нехватки денег на их регулярное проведение. Местность, где находилась Олимпия, была одной из самых бедных в Элладе, населяли ее простые пастухи, существовавшие прежде денежные фонды игр давно уже перешли в руки местных римских властей или христианской церкви. Еще задолго до конца IV в. н. э. организаторы Олимпийских игр не раз испытывали финансовые трудности, и зачастую казалось, что знаменитые игры вот-вот прекратятся. Так обстояло дело уже в конце I в. до н. э. Тогда Олимпийские игры спас не кто иной, как правитель Иудеи Ирод: желая, по словам еврейского историка Иосифа Флавия, сохранить игры как память о древней Элладе, Ирод не только принял участие в играх в качестве судьи во время своего путешествия в Рим, но и учредил особый денежный фонд в пользу олимпийских торжеств. Речь шла, по всей видимости, об играх 12 или 8 г. до н. э., и кто знает, быть может, если бы не любовь Ирода к греческой культуре, Олимпийские игры прекратились бы на четыре столетия раньше.

Намного меньше, чем об олимпиадах, мы знаем о других общегреческих играх древности.

Также в честь Зевса, в посвященной ему роще, проходили игры в Немее каждые два года, на второй и четвертый годы олимпийского четырехлетия: один раз осенью, другой раз зимой. Впервые Немейские игры были проведены в 573 г. до н. э., и с этого времени там было введено местное летосчисление по двухлетиям — немеадам. В программу игр входили соревнования мусические и гимнические, т. е. собственно спортивные: бег, борьба, пентатлон. Победителей награждали венком, по одним данным — из плюща, по другим — из сельдерея. Во время Немейских игр также полагалось поддерживать всеобщий мир в Элладе, но экехирия соблюдалась не так строго, как во время игр в Олимпии: мир часто нарушали, в особенности спартанцы. Раскопки в Немее позволили обнаружить часть стадиона с каменными трибунами для очень большого числа зрителей, фундаменты построек, служивших несомненно сооружениями для спортсменов, а также постоялыми дворами, трактирами и т. п. Есть основания полагать, что были там и бани, и плавательный бассейн. Неподалеку от стадиона найдено 40 захоронений людей, которые можно датировать IV–III веками до н. э.

Греческая монета, выбитая в честь Олимпийских игр, с изображением наград, присуждаемых победителям

Среди общегреческих игр назовем еще Пифийские, в честь Аполлона, в окрестностях Дельф, где располагалось знаменитое святилище и где предсказывала судьбу пифия Аполлона. Согласно мифу, Пифийские игры учредил сам светозарный бог на том месте, где он убил грозного змея Пифона. Об особой связи Пифийских игр с культом Аполлона свидетельствует и то, что первоначально в программу игр входили только мусические состязания — выступления музыкантов, певцов, танцоров, покровителем которых считался сам Аполлон Мусагет. В честь бога пели пеаны, восхищали слушателей своей игрой кифареды и флейтисты. Историческая традиция гласит, что в 586 г. до н. э., после одной из войн между греческими городами, в память о павших были впервые устроены близ Дельф состязания на колесницах, а с 582 г. до н. э. эти местные торжества превратились в общегреческие. К мусическим состязаниям добавились, по образцу Олимпийских игр, гимнические и иппические — с использованием лошадей. С 586 г. до н. э. начали отсчет четырехлетий — пифиад. Под влиянием спартанских обычаев участники соревнований выступали нагими. Наградой победителям служили яблоки, а впоследствии — венки из ветвей лаврового дерева, посвященного Аполлону.

Четвертыми крупными общегреческими играми в древней Элладе были Истмийские игры в честь Посейдона, владыки моря. Они проводились в сосновой роще на Истмийском перешейке с 581 г. до н. э. каждые два года, в первый и третий год каждой олимпиады, весной. По словам Плутарха, Истмийские игры учредил Тесей после одной из своих побед по пути в Афины (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Тесей, XXV), по другой версии — Меликерт, сын Ино, царицы Орхомена и воспитательницы бога Диониса.

Победитель получает головную повязку

Программа состояла из выступлений флейтистов и кифаредов и спортивных состязаний: бега, борьбы, гонок на колесницах и скачек. Награждали победителей венком из сосновых веток. Коринф, близ которого проходили Истмийские игры, был городом богатым и влиятельным, поэтому игры всегда справлялись пышно и привлекали множество народу. Игры эти не были в строгом смысле слова общегреческими: по традиции, граждане Элиды не могли принимать в них участия, зато афиняне могли занимать самые почетные места, пользуясь правом проэдрии. Как и олимпиоников, победителей Истмийских игр воспевали поэты, прежде всего Пиндар и Вакхилид. Вот как восхваляет некоего Стрепсиада из Фив Пиндар:

Пиндар. Истмийские песни, 7

Приведем еще эпиникий Вакхилида в честь борца Аргея из Кеоса, также одержавшего победу на Истмийских играх:

Вакхилид. Эпиникии, 2

С 228 г. до н. э. в играх стали принимать участие и римляне, и случалось, что во время Истмийских торжеств объявлялись во всеуслышанье важные решения римских властей. Так, в 196 г. до н. э., после 2-й Македонской войны, полководец Тит Квинтий Фламинин оповестил через глашатая о предоставлении автономии греческим городам, а в 67 г. н. э. по приказу императора Нерона была провозглашена свобода Греции и право ее жителей не платить в дальнейшем никаких государственных податей.

К общегреческим играм можно отнести и Делийские игры, проходившие на острове Делос, хотя устраивали их жители острова Наксос, игравшего важную роль в торговых отношениях в Восточном Средиземноморье. Делос был одним из главных центров культа Аполлона, по преданию, родившегося на этом острове. Поэтому и Делийские игры были посвящены Аполлону, привлекая обитателей островов и ионийских городов Малой Азии. Игры происходили весной; спортсмены и зрители прибывали на остров на больших кораблях, везя с собой все необходимое, ибо небольшой остров

Делос не имел всего, что нужно было для их проживания и питания. Торжества открывались обрядовой процессией. По широкой аллее, где через каждые 10 м на трехметровых постаментах стояли каменные львы, она направлялась к святилищу Латоны, божественной матери бога Аполлона, которой приносили в дар пеплум. Затем начинались состязания музыкантов, певцов и спортсменов. Судьба Делийских игр во многом зависела от процветания Наксоса, поэтому когда остров уступил в V в. до н. э. свою роль крупного центра морской торговли Коринфу, Эгине и Афинам, игры на острове Делос также утратили свое былое значение.

Кроме общегреческих, древние эллины знали и многочисленные местные игры, посвященные Аполлону или другим богам. Со временем большого размаха достигли местные игры и в некоторых городах за пределами Греции — достаточно вспомнить «олимпийские» игры, проводившиеся в богатой Антиохии.

Изображение бронзолитейной мастерской на краснофигурной вазе. V в. до н. э.