Читая записки Гануша Корбача, Каспер невольно проникся жалостью к этому маленькому мальчику, по воле обстоятельств силой вырванному из привычной жизни, чужому среди своих. Став палачом, Гануш все так же искал утех на стороне, уходя в загул в городках, где его еще не знали, но львовский палач – фигура солидная, полюбоваться его незаурядным мастерством не раз съезжались зеваки из близлежащих поветов, а потому бывали случаи, когда его узнавали и ужасались, что сидели с ним за одним столом в шинке.

Каспер вспомнил, как после очередной забавы с мельничихой в Стрые он отправился в корчму. И все было хорошо, он быстро влился в компанию местных завсегдатаев, угостив их пивом, но посреди забавы вдруг влетел запыхавшийся вестовой из Львова и закричал:

– Пан малодобрый! Возвращайтесь скорее – наконец задержали этого разбойника Чугая. Велели вам что есть духу мчаться назад и зарубить его, потому как боятся, что он снова из тюрьмы удерет!

Каспер моментально позеленел, заметив, как глаза присутствующих жгут его палящим жаром, как их рты кривятся в ругательствах и проклятиях, но поднялся, бросил на стол кошелек и вышел. Вслед услышал нервный шум, а затем оханье трактирщика: «Ну разве не цурис? Ну, не цурис? А я еще и с этой шельмой чокался!»

Каспер выскочил из корчмы, а потом гнал коня до Львова так немилосердно, что у самых ворот конь захрипел и, неуклюже перебирая ногами, рухнул на землю. Каспер остаток дороги до Ратуши преодолел бегом. На площади под позорным столбом уже возвышался помост, а вокруг было полно зевак. Завидев палача, толпа оживилась и загудела, подгоняя его. Каспер поднялся к старосте и рванул яростно двери. У старосты от неожиданности задергался глаз.

– Какого черта?! – прогремел Каспер. – Какого черта, я вас спрашиваю, вы не дадите мне передохнуть? Я что – не человек? Засвербело им, видите ли! Как будто нельзя казнить завтра!

– Э-э, вы того, не кипятитесь, а то ведь я тоже могу вскипеть, если что. Мы этого Чугая ловили уже раз пять, если не больше, и каждый раз он давал деру. Говорят, у него в ладони такое зелье зашито, которое открывает все замки. Сегодня утром мы поймали его у любовницы, и не хотим рисковать. Вы уж не серчайте, мы вам сполна заплатим. То есть вдвойне.

– Так хоть послали бы кого посметливее! А этот дурак на всю корчму: «Па-ан малодо-обрый»! Чтоб ему черти приснились.

– Вот за это извините. Мы ему этого не поручали, чтоб вопил на всю корчму. Можете на нем согнать свою злость, если хотите, но вы должны и нас понять. Кто-кто, а мы общий язык всегда найдем. Как-никак, мы слуги закона, разве нет? И нет над нами судьи, кроме Бога.

– Черта, хотели вы сказать?

– Чтоб ему! Белый день, а вы нечистого вспоминаете. Перекреститесь и приступайте к работе.

– Что я должен с ним сделать? – спросил, сдерживая ярость.

– Отрубить голову. Немедля. – Староста отпер сундук. – Переодевайтесь.

– Не хочу. Пойду так.

– Что – и капюшон не наденете?

– Нет.

– Как это? Палач всегда должен быть в красном капюшоне, чтобы преступник его не сглазил. Таков порядок.

– От кого я должен рожу свою прятать? Все меня и так как облупленного знают. А от сглаза у меня есть свои обереги. Возьму только кожаный фартук, чтобы кровью не забрызгаться.

– Гм, как хотите. Фартук ваш почистили и спереди намазали воском, чтобы кровь меньше прилипала. Это пан Шольц посоветовал. Видел, говорит, в Богемии, – староста подал Касперу фартук и меч.

Карающий Меч Палача висел у Каспера дома на стене, но еще был Меч Возмездия, который имел церемониальные функции и хранился в помещении суда; его нес судья перед собой к месту казни, чтобы показать свою власть над жизнью и смертью преступника. Такие мечи были украшены поучительными сюжетами и глубокомысленными надписями. Меч Палача, унаследованный от предыдущего палача, был украшен распятием и надписью:

В отдельных случаях для казни использовали и Меч Возмездия, когда это касалось известных преступников, и это был именно такой случай. Каспер никогда раньше не держал этот меч в руках. Меч был длиной в локоть и тяжелее Карающего меча, на нем с одной стороны была изображена виселица с повешенным, а с другой – великомученица святая Екатерина. Ниже вдоль лезвия шла надпись:

Каспер попробовал пальцем лезвие, оно было острое. В то же время заметил, что вес меча смещается в зависимости от того, куда его направить – вниз или вверх. Он удивленно посмотрел на старосту.

– А что – не видели еще такого? – засмеялся тот. – Там в мече имеется полость, заполненная до половины ртутью. При ударе ртуть с силой направляется к острию, а это, я вам скажу, значительно повышает силу меча.

– Вон оно что. И сколько лет этому мечу?

– О-о, пожалуй, добрых двести. Точно не знаю, хотя при желании можно заглянуть в магистратские книги. Одно скажу с уверенностью: на нем еще нет ста казней, потому как использовали его не так часто. Так что еще послужит.

Каспер знал, что после ста казней город торжественно закапывал меч в землю, потому что он выпил слишком много крови.

– Так что, могу я дать знак страже, чтобы выводила его? – спросил староста.

– Допрашивать не надо?

– Нет. Мы о нем знаем все, что нам нужно.

Больше всего не любил Каспер подвергать кого-то пыткам. Казнь длилась недолго, а пытки могли затянуться на целый день, а то и на несколько дней в зависимости от того, насколько выносливой и чувствительной была жертва к боли, которая должна была уничтожить сопротивление и попытку скрыть преступление, потому что вера в очистительную силу мучений, в их неоспоримую действенность не вызывала никакого сомнения. Если осужденный молчал, для этого могло быть только две причины: или пытки были слишком слабыми, или осужденный пользуется помощью сверхъестественных сил и, прибегнув к магии, мук не чувствует. Каспер был единственный, у кого были сомнения относительно пыток, потому как он ясно осознавал, что каждый, для кого боль становится невыносимой, предпочтет признаться в преступлении и ускорить свою смерть, чем пытаться вынести пытки. Тем более что конец был очевиден. Любое признание для осужденного было лучшим выходом, чем молчание, потому что тогда его ждало обвинение в колдовстве и смерть через сожжение. Итак, под пытками люди наговаривали на себя невесть что, хотя на суде от всего отрекались. Больше всего мороки было с разбойниками, которые часто готовили себя к пыткам еще на свободе, чтобы быть нечувствительными к боли.

Были, правда, случаи, когда жертва не выдерживала пыток и умирала, так и не признав своей вины. Это считалось значительным просчетом палача, он должен был быть бдительным и внимательно следить за состоянием того, кого пытал, и отпаивать его вином, если тот терял силы. Каспер еще от отца перенял этот очень удобный способ получения показаний, потому что подвыпившая жертва быстрее покорялась и начинала признаваться в том, в чем ее обвиняли. Правда, присяжным такая процедура не очень нравилась, и они давали разрешение поить вином только для подкрепления сил. Каспер на это не обращал внимания и для подкрепления сил у него было красное вино, а отдельно он держал наготове кувшин с белым вином, которым жертву подпаивал. Присяжные на расстоянии отличить вино от воды не могли, а то, что у жертвы язык заплетался, было обычным явлением для каждого, кто терпел большие муки и искусал язык и губы.

Пытки не считались наказанием, наказание наступало только после них, следовательно, палач казнил подозреваемого в преступлении прежде, чем судья признает, что он преступник. Каспер чувствовал себя кем-то очень значительным – от него зависело, кто предстанет перед судом и в каком качестве, но поскольку жертва могла быть невинной, палач должен был надевать перчатки, чтобы не прикасаться к ней голыми руками и тем самым не осквернить себя.

Во Львове, как и в Сяноке, применяли два вида пыток – растягивание тела канатами и прижигание, каждую из них повторяли трижды, попеременно. Первое занимало слишком много времени, второе было более действенным, потому что прижигание железом или огнем не требовало какой-либо особой подготовки.

Когда Каспер впервые должен был растянуть жертву, староста вынул толстую обтрепанную книгу и зачитал: «В одну стену высотой в полтора локтя от земли вбиваем крюк с кольцом, такой же крюк вбиваем в противоположную стену, только немного выше. Шнур, которым сзади на плечах спутаны руки повергаемого пыткам, протягиваем через кольцо повыше, а ноги прилаживаем к кольцу пониже на противоположной стене. Шнур смазывается жиром, чтобы легко можно было его дергать, потому как рывок за шнур вызывает вырывание плеч из суставов».

– Вот, видите? – ткнул староста пальцем в потолок. – Это вам не гоцки-клецки, а качественная работа.

Существовало три вида наказания: банниция, или изгнание из города, телесная кара и наказание смертью. Банницию считали особенно позорной и проводили ее по определенному ритуалу: сначала били в колокола, созывая горожан, потом объявляли на Рынке имя преступника и совершенные им преступления и выводили его за стены города, дорогой бичуя. При этом банит – изгнанный – должен был держать в руках пук соломы, который потом палач поджигал, произнося предостережения перед возвращением обратно. Изгнание могло длиться определенное время, а могло распространяться на всю оставшуюся жизнь, и горе тому, кто вернулся бы в город – тогда уж его ждала смертная казнь. Изгнав банита за стены, ворота закрывали, и на этом экзекуция заканчивалась.

Из телесных наказаний популярными были порки розгами. Одна, самая постыдная, происходила на Рынке у прангера, а вторая, применяемая для лиц более знатных и для мелких преступников, – в погребах Ратуши. Ворам на первый раз клеймили лицо, на второй – отрезали уши, на третий – выжигали каленым железом крест, но каждый раз также пороли от души. Если все это не помогало, то отрубали руки, а мошенникам, которые в игре в кости мухлевали, выкалывали глаза. В пору, когда Каспер стал палачом, телесные наказания пришли в упадок, потому что не имели какого-то особого значения, зато получили большое распространение пытки, как очень действенное средство следствия, после которых преступник все равно покидал застенки искалеченным.

Вешали за пределами города, потому что висельник должен был еще некоторое время висеть на виселице, пока не останется от него один скелет. Висельный Холм, или Гора Казней, вызывал постоянный интерес среди волшебниц и знахарей, вера в особую силу растений, которые там изобиловали, была так же прочна, как и веревка, на которой висел преступник. Но не только за растениями ходили туда тайком, а еще и для того, чтобы отрезать кусок тела повешенного, например, палец, из которого волшебницы варили «любчик» – приворотный настой и средство от импотенции, а то и целую руку, которой затем можно было открыть любой замок, кусок одежды также имел свою ценность, его прикладывали к ране, как и веревку. Рука повешенного славилась невероятными лечебными свойствами, некоторые из врачей носили ее с собой – страшную, черную, иссохшую, но смазанную маслом, чтобы отбить запах. Поэтому в первые дни выставляли у виселицы стражу, но когда смрад становился невыносимым, труп оставался без присмотра. И то сказать – стража была не против и сама отрезать что-нибудь и перепродать.

Приговоренные к виселице отличались тем, что перед смертью прихорашивались – мужики брились, надевали чистое черное платье, девушки надевали белые камлотовые платья и, едя на телеге, сыпали из корзины цветами, заливаясь смехом. Это уже стало странной традицией, и никто ее из будущих висельников не нарушал. Проститутки всегда радостно приветствовали мужчин, которых должны были казнить, встречая их у тюрьмы, и бросали им цветы, которые те прицепляли к своей одежде. При этом проститутки пели:

Но не только проститутки чествовали приговоренных – в зависимости от личных симпатий хозяин выносил кружку с вином и угощал обреченного на смерть, а тот, выпив махом, сразу приходил в хорошее настроение. Когда воз прибывал к Горе Казней, на верху которой стояла виселица, преступника пересаживали на плоский воз без бортов. Кони вытаскивали его под виселицу, преступнику набрасывали веревку на шею, лошадей стегали, и висельник исполнял свой последний танец. А чтобы он долго не мучился, дорогая семья ловила его за ноги и тянула изо всех сил вниз. Потом уже каждый, у кого была какая болячка, спешил прикоснуться к мертвецу или к урине, которая вытекла из него.

Отец Амброзий, старый доминиканец, который смолоду собирал средства на выкуп рабов, а потом ездил по татарским и турецким землям и ни разу не возвращался один, для каждого вида казни составил отдельные молитвы, которые преступники должны были за ним повторять. Тот, кого должны были повесить, говорил: «Пусть эта виселица благодаря Тебе, Иисус, станет для меня лестницей в небо и калиткой в Царство Твое». Тот, кого должны были казнить мечом, говорил: «Иду я охотно, бросая голову мою под ноги святой справедливости Твоей», а осужденный на четвертование: «Мое грешное тело должно теперь согласно справедливому и правильному решению на четыре части быть разделено, и на четырех сторонах света развешено, и на ужасное зрелище на кол насажено. А я буду со всех четырех сторон Святейшего Креста Иисуса Бога славить, с востока, запада, юга и севера. Аминь». Если казнь была через отсечение головы, но с предварительным калеченьем, то приговоренный повторял вслед за святым отцом: «Господь Христос, будь со мной в любое время мучений моих, и как Ты выдержал пробой Твоей святой правой ноги, помоги мне, чтобы я так же терпеливо выдержал пробой моей правой ноги, и как Ты выдержал пробой Твоей святой левой ноги, помоги мне, чтобы я так же терпеливо выдержал раздробление моей левой ноги, как и ломание моей злой руки».

Каспер не мог надивиться терпению отца Амброзия, потому что не все преступники соглашались повторять эти слова и сыпали скорее проклятиями – тогда монах говорил эти слова вместо них. Говорил спокойно, но громко, и ничто не могло сбить его с толку.

На этот раз все было необычным. Раньше палач сам приходил к обреченному на казнь, стучался в его дверь, просил прощения, затем связывал руки и вел к помосту. Теперь разбойника, закованного в цепи по рукам и ногам, вело восьмеро цепаков, позади шел отец Амброзий с молитвенником под мышкой. Чугаю было на вид лет сорок, он был крепким мужиком, цепаки доставали ему только до плеча. Он испуганно вертел головой по сторонам, колени у него подгибались, он падал, но цепаки быстренько его подхватывали и дальше чуть ли не волокли волоком. Уже на лестнице его приходилось подталкивать и поддерживать, потому что он все время поскальзывался и не попадал ногами на ступени. Страх в его глазах был звериный, изо рта текла слюна, а из глаз – слезы. Странно было видеть этого разбойника в таком состоянии, и каждый понимал, что убивать куда легче, чем самому идти под меч.

Наконец, когда он оказался на помосте и взглянул на палача, имевшего спокойное, непроницаемое лицо, ноги у него снова подкосились. Палач стоял, оперев руки на рукоять меча, на его красной рукавице искрилось кольцо с зеленым камнем. Судья развернул скрученную в трубку бумагу и прочитал приговор, а затем провозгласил:

– Напоминаю – никто под страхом наказания телесного и имущественного не должен чинить мастеру малодоброму никаких препятствий, и если случится так, что он промахнется, то никто не смеет поднимать на него руку. Да пребудет воля Божья.

За ним подал голос отец Амброзий:

– Сын мой, – обратился он к разбойнику, окончив короткую молитву, – причастись таинств святых и получи прощение за грехи свои… А теперь повторяй за мной…

Все это время Каспер не сводил глаз с Чугая, о котором до сих пор все слышали как об отчаянном смельчаке, он мог отбиться от десятка воинов, но здесь, на помосте, стоял совершенно беспомощный, пальцы у него дрожали, а на прокушенных губах алела кровь, из его растрепанных волос торчало сено, очевидно, то самое, на котором он предавался плотским утехам утром. Каспер вдруг почувствовал симпатию к приговоренному. Странным образом их объединяло теперь что-то общее – в один и тот же день они расстались с пьянящим запахом сена и еще более пьянящим запахом женщины.

Подмастерья силой заставили разбойника стать коленями на помост, голову его положили на пенек правой щекой, затылком к палачу. Однако разбойник повернул голову на другую сторону и вполглаза следил за палачом. Подмастерья отступили на несколько шагов. Палач поднял меч. Разбойник захлипал громко, закашлялся, давясь слюной, и попытался встать, но меч рассек воздух и с силой опустился на шею. Каспер с непривычки чуть не выпустил меч из рук – так мощно рванула ртуть к острию. Голова отскочила, громко ударилась о доски и откатилась, подмастерье хотел ногой ее придержать, но поскользнулся и грохнулся, измазав в крови плечи, второй подмастерье был более ловким и подхватил голову за волосы и показал толпе, которая одобрительно загудела. Глаза мертвой головы моргнули и закрылись, а губы отворились. Подмастерье, показав голову на все четыре стороны света, швырнул ее в корзину. На помосте между тем билось в судорогах обезглавленное тело, брызгая во все стороны кровью из разрубленной шеи, толпа даже должна была отступить немного назад, охая и вскрикивая, поскольку брызги летели перед самыми носами зевак. Когда же тело, наконец, замерло, тишина воцарилась такая, что слышно было, как кровь, стекая с помоста, капала в каменный желоб и тоненькой струйкой стекала, перемешиваясь с грязью и мусором. Тогда только люди начали расходиться, а их место заняли собаки, жадно лакая еще теплую кровь, скалили зубы и рычали.