Лавничий судья Бартоломей Зиморович позвал палача с самого утра и сообщил, что удалось поймать ведьму благодаря Федьку Потурнаку, чью дочь она заколдовала так, что бедняга высохла, как лучина, и едва душу Богу не отдала. А чтобы поймать ведьму, Федько прибегнул к старому способу. Зиморович с каким-то особым удовольствием рассказывал палачу о том, как Федько сначала сделал отметку на первом варенике, который был слеплен на Масленицу, а когда он сварился, положил его на печь, чтоб засох. Тем временем стал тесать осиновую скамеечку, но тесал понемногу в течение всего поста до Пасхи, потому что ежедневно надо было этой лавочкой хотя бы на минутку заняться, и этого было достаточно, а на Пасху утром отнес ее в церковь и спрятал так, чтобы никто не увидел. Только служба закончилась, он поставил ее у божницы, взобрался на нее и, положив вареник в рот, посмотрел на бабинец. Как он и ожидал, на голове у одной бабы он заметил цедилку.

– Какую цедилку? – удивился Каспер.

– Ну, ту, в которую ведьмы молоко сцеживают. Они после обедни сразу идут молоко цедить. К сожалению, тогда ее не успели схватить, потому что она мгновенно исчезла. Но несколько дней назад к нам в магистрат пришел парень и сознался, что пытался приворожить девушку, дочь Федька5. С тем и отправился к старой Вивде, живущий около леса. Приворожить она приворожила, молодые даже поженились, только девушка ходит как с креста снятая, пришибленная, и все. Тут уж времени не теряли, схватили ведьму с поличным.

– А что с тем парнем?

– За то, что прибегнул к магии, он должен месяц отработать на городских стройках. Девушку вернули родителям, пока не придет в себя. Брак, наверно, церковь признает недействительным. Но это еще не все. В доме той старой ведьмы нам удалось схватить еще одну молодую ведьму. А девчонка – та еще штучка! Она как раз варила у этой Вивди колдовское зелье. Ей каких-нибудь пятнадцать-шестнадцать лет, и красивая такая – красивей я еще не видал. Теперь у нас неопровержимые доказательства их ведьмовства.

– Такая молодая – и уже ведьма? – пробормотал палач.

– Э, теперь такая молодежь пошла – палец в рот не клади. В наше время – хо-хо… Я и сам не одну под монастырь подвел. И что? Перебесились, да и каюк. А тут, ишь – зельем поят! Это вам наука – берегитесь.

– Куда мне… Разве что пес меня захочет приворожить.

– Свят-свят! Что вы такое говорите? Вы еще мужик молодой, у вас впереди будущее…

– У палача нет будущего… Так вы говорите, та девушка – ведьма. А кто же ее ведьмовству научил?

– Еще неизвестно. Должно быть, такая уродилась. Вам ведь известно, что ведьмы бывают ученые и врожденные?

– Как-то раньше об этом не думал.

Зиморович вынул из шкафа толстую книгу и раскрыл ее. Палач заглянул ему через плечо и прочитал на обложке «Maleus maleficarum, или же Ведьминский молот монахов-доминиканцев Генрика Инститориса и Якова Шпренгера, которую с латыни пересказал монастыря святого Онуфрия во Львове монах Гандрей года Господня 1578».

– Нет, это не то, – покачал головой Зиморович. – Преподобный Гандрей оставил нам еще один драгоценный труд, основанный на наших местных обычаях и законах, а мы все-таки патриоты, разве нет?

Зиморович положил книгу на место и вынул вторую, такого же формата.

– «Львовский молот для ведьм, колдунов, планетников, громодаров, звездочетов, обоясников, нетленных, непростых написал и рисунками украсил монастыря святого Онуфрия во Львове монах Гандрей года Господня 1589», – прочитал вслух Зиморович. – О, это то, что нам нужно. Свой к своему за своим. Та-ак… Ага, вот оно. «Ведьмы суть урожденные и ученые. Урожденные хвост имеют, которого не видно, потому как втягивают его в себя, но когда купаются, тогда-то хвост вылезает и полощется по воде. Урожденные не так страшны, как ученые, потому что та не виновата, что под такой планетой родилась, а те, сиречь ученые, уже сами пожелали сделаться колдуньями. Но и те и другие причиняют зло, и за это зло их должно наказывать. Каждый христианин обязан заботиться о том, чтобы выявить ведьму и уведомить магистрат города, а кто будет покрывать их, хоть бы это его мать была или сестра, или жена, тот предстанет перед судом и будет покаран». – Зиморович поднял указательный палец вверх и помахал им перед носом палача, намекая на особую важность этого священного текста, а затем читал дальше: «Правдой человека есть его тело. Правдой тела есть скрытый дьявол и посмертный тлен. Ежели правдой человека есть его тело и ежели правда вообще существует, то пытки являются лучшим средством добыть ее на свет Божий». Слышите? Это не дурак писал. А теперь должны мы узнать, как этих ведьм допрашивать, потому что, по правде, я еще не имел с ними дела. Зилькевич в этом больше понимает, но поехал в Краков, так что должен я здесь мучиться. «Наиболее используемая проверка на ведьминство есть купель. Колдунью связать в «козла» – правую руку вывернуть за спину и привязать к согнутой левой ноге, а левую руку – к правой ноге. Тогда, привязав длинный ремень к ней, пустить в воду, конец ремня держа обеими руками. Ежели белоголовая пойдет ко дну – это есть знак, что она невиновна, а ежели будет плавать по воде – это есть знак, что ведьма. Если вина доказана, ведьму, спутанную в «козла», сажают в дежун. Следует помнить – есть дежа и есть дежун. Дежа имеет четное число клепок, а дежун – нечетное. Посадив в дежун ведьму, накрывают ее сверху крышкой и пишут мелом «Иисус, Мария, Иосиф». А это для того, чтобы она не имела союза с землей и чтобы нечистых отпугнуть, которые вокруг нее увиваются. Затем приходит пора пыток. Ведьму раздевают догола, и, чтобы в волосах она не прятала никаких штук, с помощью которых не чувствовала бы боли, стригут ее и бреют во всех местах. Признание надо брать водой, уксусом, вливанием масла в горло, обмазыванием серой, смолой, горячей солониной, голодом, великой жаждой, приложением на пуп мыши, шершней или других насекомых, которых накрывают сверху стеклянной банкой». Вы что-либо подобное применяли?

– Нет, ограничивались купелью и прижиганием. В деже не держали и на пуп мышей не клали.

– А я скажу вам, что весь смысл – именно в разнообразии. Наши предки взлелеяли традиции, от которых мы не должны отрекаться. А вы все сводите к такому примитиву, как прижигание. Нет размаха, фантазии, полета мысли. Подумайте над тем, что я прочитал. Итак, завтра рано благослови нас, Боже, на дело святое и гожее.

Палач, выйдя от Зиморовича, забрел в корчму, умостился за свой стол и заказал кувшин венгерского вина. Ловкая Магдуля мигом его обслужила, надув при этом губу так, будто изрядно гнушалась палача, но Каспер на это внимания не обращал, потому что привык, что должен жить так, как живет. Им брезгуют, но боятся. И если бы он случайно коснулся рукой этой девушки, она бы завизжала, как сумасшедшая, но никто не посмел бы его в чем-либо упрекнуть или утешать ее, все сделали бы вид, что ничего не произошло, и дальше сосали бы свое пиво или вино. Палач отхлебнул из глиняной кружки и заметил, что около ушка есть маленькая щербинка – конечно, он припоминает ее, уже видел раньше, значит, они держат для него отдельную утварь, чтобы, не дай бог, какая-нибудь праведная душа не глотнула ненароком из той же посудины. А как с мисками и ложками? Там тоже есть зарубки? Мелочные перепуганные людишки, чье дерьмо он вывозит за пределы города, он видит их насквозь, все их грешки и извращения, все их страхи и боязни, они потому и стесняются его, даже глаза прячут, вынося в ведрах и горшках свои отходы, а он стоит гордый и невозмутимый, следя за их нелепыми движениями, смеясь в душе над поспешностью, с которой они стремятся покончить с этой процедурой и исчезнуть с его глаз.

Сбоку на стене висело старое выщербленное зеркало, обрамленное резными цветами, которые когда-то были позолоченными, а сейчас рябили разнообразными пятнами. В мглистом сером отражении среди трещин и мушиных следов Каспер увидел не свое лицо, а всеми забытое кладбище, ему показалось, что он даже замечает парящих ворон, вспугнутых чьими-то шагами, видит намокшие от дождя листья и слышит стон ветра в расщелинах серых камней. Отражение ужаснуло его, оно напоминало клеймо, которое он вынужден постоянно носить, и любой, при желании, может прочесть в нем его судьбу и его боль.

Жизнь пробегала мимо, а он мог только смотреть, смотреть и вспоминать, понимая, что тоску свою и зависть не удастся никогда ему заглушить, ни открыть кому-нибудь, никто не должен догадываться, какая боль жжет его душу. Да и что им до его души? И есть ли у палача душа? Похоже, что есть. Но где она? Где она запрятана, что никоим образом не дает о себе знать – ни улыбкой, ни словом, ни морганием глаза? Скрыта она на дне сердца, так глубоко, что не добыть ее. Никому не удалось увидеть признаков существования души у палача. Да и сам он чувствует ее существование только в одиночестве, когда остается в тишине дома, отгороженный от мира стенами, а вечер ласково гладит окна. И тогда время от времени нисходит на него озарение, его внутреннее «я» вырывается из оков и мчится в неизведанные просторы вселенной, растворяется в них, постигая глубинный смысл жизни и представляя себя чуть ли не демиургом, властителем дум и душ, а не только тел. И только там, в тех пространствах, он мог чувствовать себя открытым, чистым и светлым. Только там – и больше нигде. Постепенно все щели в нем замкнулись, он погрузился в самого себя и жил только собой, воспринимая все вокруг на расстоянии. Потому что палач должен быть твердым, как камень, нечувствительным, как камень, глухим, как камень, молчаливым, как камень, палач должен быть сплошным камнем, иначе он потеряет свою работу, потеряет уважение и страх общества, потому что палача надо бояться, так принято, палача надо остерегаться, обходить десятой дорогой, не пить за его здоровье, не говорить ему «здравствуйте», не желать спокойной ночи. Потому что палач – это камень. Он не нуждается в чьем-то внимании. Он – сам по себе, а остальные люди – сами по себе, и так всем легче. Только первая кровь важна, только первая, а потом уже никакая, потом уже и первая кровь перекрывает все остальные, забирает с собой весь страх и мороз по коже, всю неуверенность и цокот зубов, и первая кровь живет в памяти до смерти и никогда не высыхает, стоит перед глазами и светит, и кажется, что отдельные ее капли продолжают еще жить на твоем теле, на руках и лице, никогда их не смыть, и места на теле, куда упала та кровь, будут помнить о ней, будут время от времени жечь, чесаться и напоминать о себе, особенно те капли, которые попали на губы и невольно сообщили им свой вкус, вкус чужой крови, а потом… что потом – потом и первая кровь будет требовать следующей, будет клянчить ее, и опять ты почувствуешь ее вкус на губах, и сколько бы ни облизывал губы, все же вкус крови останется.

Но до своего превращения в камень палач должен пройти определенный путь, чтобы его душа достаточно очерствела, чтобы не воспринимала так остро ни криков, ни стонов, ни хрипа, ни бульканья крови, ни самого ее вида и запаха. А когда это произошло, он почувствовал, что снова радостно воспринимает пение птиц, различает запахи цветов и лелеет их на своем огородике, а призрак крови уже не преследует его, не снятся отсеченные головы, и отпала необходимость так тщательно мыть руки. Он научился владеть собой, своим душевным состоянием, и когда решал, что это его не должно волновать – оно его уже и не волновало. Когда он выполнял свою работу, то все эти отрубленные головы, руки, ноги были для него частью какого-то живого механизма, который пришла пора выключить. Это то же самое, что остановить волчок, и когда волчок останавливался, а он переводил свой взгляд на толпу и видел ужас в ее глазах, то знал, что дело было сделано безупречно.

Постепенно, отрубая головы и другие части тел, он начал чувствовать что-то похожее на триумф, каждый такой удар мечом был равноценен преодолению какой-то тяжелой преграды, например, сталкиванию каменной глыбы с дороги. Но отношение к глыбе могло быть только отстраненным, а отношение к казненному было почти интимным, невидимая связь объединяла палача и жертву, то было нечто большее и более крепкое, чем кровная связь. Палач хорошо осознавал, что он овладевает людьми, которых казнил, хоть и не надолго, становится их хозяином, он мог великодушно подарить лишние минуты жизни, а мог и отобрать, и эти попытки овладения жертвой он должен был делать бесконечно, всегда заново, потому что ни с одной из них он не мог установить какого-то другого контакта – только посредством меча, веревки или принадлежностей для пыток. Он чувствовал себя наравне с Богом, ибо тот давал жизнь, а он ее отбирал. Отбирал у Бога то, что принадлежало Богу, частичку самого Бога, убивал ее и чувствовал себя падшим ангелом, вырвавшимся из ада и ставшим рядом с Господом, чтобы вершить Его суд. И порой он ловил себя на мысли, что, глядя на какого-либо человека, оценивал его только с той точки зрения, насколько легко меч срубил бы его шею, с каким звуком он бы рассек ее. И люди, словно читая его мысли и фантазии, невольно втягивали головы в плечи при встрече с ним. И он замечал это не без удовольствия. Это было чувством компенсации за то, что подвергают его анафеме, исключая из жизни города, не позволяя исповедоваться и причащаться, а цеховые уставы строго запрещали любые контакты с палачом. Исключением были лишь служащие магистрата.

Тогда принято было считать, что смерть не лишает труп чувствительности, потому что он сохраняет вегетативную силу – «след жизни». Ведь всем было известно, что существует удивительная способность трупа жертвы выделять кровь в присутствии убийцы. Тело умершего способно слышать и вспоминать, а потому еще жил обычай несколько раз окликать умершего по имени, чтобы удостовериться в его смерти. Труп – еще тело и уже мертвец, говорил Касперу отец. В глазах палача труп превращался в сырье для изготовления весьма действенных лекарств. Это была еще одна возможность заработать деньги, распродавая различные части казненного. Кости мертвеца использовали с профилактической целью, их носили на шее или зашивали в одежду, как амулет. Из обожженных костей счастливых супругов или страстных любовников приготовляли возбуждающий любовный напиток. Некоторые из фармацевтов брались за изготовление «божественной воды», названной так за свои удивительные свойства: труп казненного, который при жизни отличался хорошим здоровьем, разрезали вместе с костями и внутренностями на мелкие кусочки, все смешивали и с помощью перегонки превращали в жидкость. Позже в определенное количество этой «божественной воды» добавляли от 3 до 9 капель крови больного и осторожно взбалтывали над огнем. Если вода и кровь хорошо смешивались, это был знак, что больной будет жить, если нет – умрет. Лекарства из трупов были дорогими, поскольку приготовить их было непросто. Даже короли принимали лечебное питье, составленное из 42 капель экстракта человеческого черепа.

Каспер с отвращением вспоминал запах, который царил у Гануша в доме, где разлагались осклизлые куски, отрезанные у трупов. В отличие от Гануша, Каспер предпочел отдавать трупы на растерзание фармацевтам, а уже от них в уплату получать целебные экстракты, которые затем продавал. Он знал, что, казня преступников и всякую сволочь, принимает на себя всю их ярость и ненависть, всю их порчу и проклятия вместе с брызгами крови, он был подобен стене, отделяющей преступников от добропорядочных горожан. Человек обреченный на смерть и человек казненный вызывали у любого палача одинаковые эмоции, они все были не чем иным, как оболочками, где лишь на время затаилась чья-то душа. Ход обреченного к своей смерти был неуклонным, поэтому человека после пыток, хоть и еще живого, палач воспринимал как уже мертвого. Только так можно было стать равнодушным к человеческим крикам, стонам и хрипам. Но Каспер считал по-иному. Все казненные в его глазах очищались через казнь, их имена Каспер вспоминал, как имена святых – но своих собственных святых, чем похвастаться могли немногие, и постепенно они вырастали в его воображении до незаурядного величия, и он испытывал к ним искреннее уважение и вел с ними мысленно философские беседы, их голоса проникали в его уши сквозь шелест листьев или хруст снега, плеск дождя и хлопанье ветра. Казня их, он перенимал их грехи, и они толклись в нем, не находя себе места. Со временем казненные им превращались в живительное лекарство и оказывались в бутылочках и баночках, и он, исключительно для себя, обозначая на наклейке название экстракта, добавлял еще две маленькие буквы, которые никому кроме него ничего не говорили, а для него обозначали имена казненных. От многих, кого он вешал или отрубал голову, он получал что-то на память, перед смертью они что-то ему дарили. Обычно это были крестики на цепочке, перстни, кольца, серебряные или золотые пуговицы, подаренные вместе с кафтаном. От одного разбойника он получил расшитый персидский пояс, от другого – икону в драгоценном окладе, а от шляхтича-головореза – саблю с рукояткой в рубинах. Все эти вещи он бережно хранил и время от времени пересматривал, вспоминая, при каких обстоятельствах получил и кто что ему при этом говорил. Все это он отложил на старость, когда, поселившись где-то там, где его никто не знает, будет доживать век в добре и достатке. Может, если повезет, то и не один, а с женой и кучкой детишек. Жениться ни на ком во Львове он не мог и мечтать, но мечтать не переставал, представляя, как будет заботиться о жене, покупать ей разные дорогие наряды и ходить с ней на прогулки, любуясь закатом.

Каспер при всей своей твердости и черствости чувствовал душевный трепет в отношениях с природой, любил ходить в лес и приносить оттуда различные деревца и растения, которые затем высаживал на своем подворье, а также куски корней или веток, из которых мастерил зверей, птиц или каких-то монстров. Он не любил культурные цветы, такие как розы, нарциссы или тюльпаны, ставшие модными во Львове, где их высаживали чуть ли не на каждом балконе, – он любил полевые цветы, которые не выдержат в неволе больше одного дня – маки, васильки, огоньки, колокольчики, барвинок. Цветы были как бы его пропуском в мир людей из мира злых богов, в них он вливал все свои человеческие чувства, потому что больше не с кем было делиться ими. Разве что с двумя вороными лошадьми, которые были такими же гордыми, как и он, и не проявляли к нему никаких симпатий. Таким был мир, который окружал его, и вырваться из него было нелегко.

В винодельне стоял тяжелый смрад винных испарений, настоянных на жарких днях, взболтанных и разлитых по всем углам, Каспер вытянул ноги под столом и расслабился, мысли его устремились в завтрашний день, когда будут судить ведьм. Зиморович уже рассказал ему, что магистрат дров не закупил, и их не сожгут. Казнить женщин мечом ему еще не доводилось, он не мог уяснить, с какой силой должен опускаться меч на женскую шею, если она значительно более хрупкая, чем мужская. Тут, правда, будет исключение, потому что шея старой ведьмы потребует сильного и резкого удара, а такой же сильный удар по девичьей шее может повредить меч – он, перерубив шею, непременно застрянет в колоде. Тогда уж смеху не оберешься… Он вспомнил, как Гануша забросали камнями, когда он не сумел с одного удара зарубить осужденного разбойника и вынужден был рубить еще и еще, а затем бросился на него с мизерикордией и пытался проткнуть горло, но тот защищался, и их возня вызвала смех, смех и угрозы, одни кричали, чтобы оставил его в покое, потому что разбойник, которого не сумели одним махом казнить, заслужил помилование, другие кричали, чтобы палач шел свиней пасти, а поскольку судья о помиловании молчал, он продолжал бороться с живучим приговоренным, у которого кровь брызгала из шеи и изо рта, но все же он не сдавался и даже схватил зубами палача за ухо, откусил кусок и выплюнул, на радость толпе. Только тогда взбешенный палач навалился изо всех сил и ударил разбойника в самое сердце, а затем упал, задыхаясь, рядом с ним, высунув язык. Но недолго ему дали отдыхать, потому что на помост полетели кирпичи, брусчатка, палки и все, что под руку попало, палач засуетился и кинулся бежать, счастье еще, что охрана организовала для него коридор, а то могли бы его и до смерти забросать.

Раньше, когда в городе не было палача, царили довольно дикие обычаи. Зиморович показал как-то Касперу старую львовскую хронику, в которой было записано, что «когда кто-то кого-то обвинит в краже или в другом преступлении и подаст в суд, а преступление будет доказано, и суд определит наказание смертью через повешение, то в случае, если нет палача – «cum non esset lictor» – сам обвинитель экзекуцию должен осуществить». При этом ему гарантировали, что за этот поступок ни его, ни его потомков никто не имеет права упрекать. А если откажется, тогда сам будет преступником казнен. В книге прав, по которой судили во Львове, можно было встретить немало диковинок, которые, правда, никогда не применялись. Одна из них касалась поссорившихся мужчин, которые от ссоры перешли бы к драке. Итак, «если бы белоголовая между ними вмешалась, чтобы кому-то одному помочь и, не имея возможности иначе их разнять, только как того, кто брал верх, за член стыдный схватить, то право предписывает, что руку белоголовой, которая дотронулась до такого члена, должно отсечь, а если бы право милостиво дало согласие, тогда такая белоголовая может руку свою выкупить».

Самое ужасное приключение, которое пережил Каспер, произошло с чернокнижником, помещиком Белогорще – паном Нивинским, который, пригласив из Чехии алхимиков и разных проходимцев, проводил таинственные опыты, а прислуживал ему, по словам местных жителей, сам нечистый, так как не раз видели, как большой огненный змей летит по небу и влетает прямо в трубу панского дворца. Люди от него шарахались, а когда должны были везти туда дрова или продукты, то предпочитали все это сбрасывать перед самым мостом, который вел к воротам. Хмурая замковая челядь забирала привезенное и снова скрывалась за стенами.

На расстоянии дворец имел очень неприглядный вид, над ним постоянно кружили вороны и громко каркали, а по вечерам слетались летучие мыши и яростно пищали, а писк их напоминал человеческие крики.

Однажды весной пан умер. Алхимики и другие проходимцы, которые свили здесь уютное гнездышко, после смерти своего патрона быстренько улизнули. Да еще и не среди дня, а глубокой ночью, чтобы их никто не видел, только мальчишки, пасущие лошадей, заметили темные тени, которые неслись по дороге на запад.

У пана не было ни жены, ни детей, следовательно, похоронами его озаботилась челядь. Но когда слуги сунулись к местному священнику, чтобы тот отпел их помещика, батюшка принялся испуганно креститься и ни за какие деньги не соглашался на это. Тогда решили его похоронить без священника, но община Белогорще стала стеной и не пустила гроб на свое кладбище. Не помогла даже сумка золота, которую челядь перед ней высыпала. Пришлось похоронить пана в поле.

После похорон слуги, погрузив, что было ценного, на телеги, покинули замок и разъехались кто куда. Из местных жителей никто в замок не решался заглянуть. А тем временем ночью раздался громкий грохот, и наутро все увидели, что земля не приняла гроб с паном, извергла его на поверхность, а вороны сразу окружили его со всех сторон. Пришлось людям снова хоронить безбожника, но и в следующую ночь произошло то же самое, и в третью тоже. Что было делать?

Тогда послали во Львов за палачом. Каспер, заслышав, что за работу ему предлагают, руками и ногами отбивался, но тогда вмешался магистрат и приказал-таки палачу поехать в Белогорще, потому что делать было нечего. Надо было как-то этого пана наконец упокоить.

Каспер приехал со своим подмастерьем, молодым парнем, на черной телеге, на которой обычно возил тела казненных преступников. Люди привели их на поле, стали поодаль и наблюдали за тем, что они будут делать. Вороньё гневно взлетело вверх и закружилось в диком танце прямо над их головами, порой даже задевая крыльями. Палач поддел мечом крышку и сбросил на землю. Пан лежал в гробу как живой, со свекольно-красным лицом, вишневые губы кривились в усмешке. Каспер махнул мечом и отрубил ему голову, кровь ударила вверх красным фонтаном, обрызгав воронов, те закричали отчаянно и полетели в лес. Подмастерье поднял панскую голову за волосы и положил ее в ногах. Затем палач отрубил ноги, а подмастерье положил их в головах. Одну отрубленную руку пристроили покойнику под голову, а вторую – под ноги. Тогда они подняли крышку, положили на гроб и заколотили большими гвоздями.

И когда Каспер попросил людей взгромоздить гроб на телегу, те нерешительно затоптались на месте – никто не хотел даже приближаться к гробу. Наконец согласились настоятель с пономарем, и когда взялись поднимать гроб, то не смогли сдвинуть его с места. Пришлось позвать еще парней, а те, устыдившись, что старый священник должен гроб таскать, все-таки присоединились к группе, и только ввосьмером высадили гроб на телегу. Общество расплатилось с палачом, он щелкнул кнутом, и телега тронулась.

По дороге Каспер наказал подмастерью сесть на козлы, править лошадьми, но не оглядываться назад, что бы там ни происходило. Сам он сел позади гроба с мечом в руке. Только воз выехал за Белогорще, из гроба послышалось жалобное нытье, а затем раздались ругательства и стук в крышку. Каспер ударил трижды плашмя мечом по гробу, и стук утих. Между тем уже стемнело, где-то высоко над головой снова закружили вороны, запищали летучие мыши, а из леса послышался пронзительный вой, что-то там топало, аж трещали ветки, и громко стонало. И чем дальше они отъезжали, тем беспокойнее становился мертвец. Палачу приходилось время от времени ударять мечом. У подмастерья мурашки по спине бегали, но он не оглядывался, хоть и понимал, что происходит что-то странное, потому что лошади уже выбивались из сил и еле тянули телегу. Было такое впечатление, будто воз доро5гой тяжелел и тяжелел. Вскоре лошади и вовсе встали, а пена с них так и капала. Парень хлестал их кнутом, но ничего не помогало – воз не двигался с места. Вокруг уже была темная ночь, вороны и летучие мыши над головами как взбесились, подлетали чуть ли не к самым глазам и с криком уносились снова в небо, а из леса медленно надвигалась беспросветная темень, ничего чернее им в жизни видеть не приходилось. Из гроба раздавался все более громкий грохот, словно кто-то молотом бил, а Каспер ударял мечом, аж эхо катилось. Подмастерье начал читать молитву, палач посмотрел на него и тоже присоединился, через минуту лошади снова тронулись. Так с Божьей помощью они продолжали везти покойного пана, хоть и очень медленно, потому что лошади все же частенько приостанавливались.

Наконец Каспер решил, что хватит с них этой муки. Они как раз выехали на старую плотину, здесь когда-то журчал ручеек и был пруд, но поток иссяк, а пруд высох и превратился в болото, покрытое ряской и заросшее по берегам камышом.

– Тут ему как раз и место, – сказал Каспер.

За плечами у подмастерья что-то завыло и запричитало, словно сто котов вдруг сплелись в один клубок, и он не выдержал – все-таки оглянулся. Господи! То, что он увидел, не покидало его память еще много лет и мучило в снах. А увидел он целую стаю черных чудовищ, окруживших и гроб, и телегу, и свисавших до самой земли целыми гроздьями. Палач бил мечом, но это мало помогало, потому что чудищ каждый раз становилось все больше и больше.

– А чтоб вас, живодеры! – рявкнул он. – Забирайте его! Он ваш!

Что тут началось! Черти всем миром ухватились за гроб и потянули его с телеги. Слышно было, как отчаянно кричит покойник, как бьется в гробу, а черти с хохотом и визгом сбросили гроб на плотину, а потом и в болото, только чавкнуло. Через мгновение все вокруг улеглось, утихомирилось. Куда и вороны с летучими мышами девались. На небе появился месяц и осветил дорогу. Подмастерье перекрестился, щелкнул кнутом, и лошади побежали, весело мотая хвостами…

Суд заседал в лавничей комнате, которая прославилась тем, что именно отсюда начинал свое путешествие по Ратуше черный гроб или его призрак. Но это было в полночь, а днем черный гроб никому не досаждал. Лавники расселись, и все как один уставились на обеих ведьм, причем старуху они удостаивали вниманием не более чем на минуту, а затем уже не сводили глаз с Руты. У каждого на уме был один вопрос: как она могла колдовать?

Зиморович откашлялся, глотнул воды и произнес таким тоном, словно вещал с амвона:

– Ut ameris, amabilis esto! Хочешь быть любимым – заслужи любовь, как учил нас славный Овидиус. – Тут Зиморович сделал паузу, словно давая возможность лавникам вспомнить, о ком идет речь, или даже поинтересоваться друг у друга, что за тип этот Овидиус, но лавники даже глазом не моргнули, и Зиморович продолжал: – Правда, сей совет не является совершенным и в отдельных случаях непригоден практически. К примеру, не могли им воспользоваться влюбленные, которых природа одарила слишком скупо, или те, чей объект любви уже отдал свое сердце другому лицу. В наше время влюбленные настолько честолюбивы и тщеславны, что совсем не заботятся о том, могут ли они сами предложить что-то, а стремятся прежде всего удовлетворить свое желание, а когда не могут добиться цели обычными средствами, прибегают к колдовству. Не обязательно сразу обращаться за помощью к дьяволу – лица, терпящие муки сердца, могут найти множество советов в книгах, посвященных так называемой белой магии. Особую популярность среди влюбленных имеет любовный напиток. Позволю себе напомнить, что и бедняга Тристан когда-то причастился этим напитком, а к чему это привело? Мы ведь имеем дело с трагической развязкой: объект любви «высох и едва душу Богу не отдал». Удивляться тут нечего, если вспомнить, какие удивительные составляющие имели подобные напитки. Перемолотые в порошок косточки лягушки, сердце ласточки, клешня рака, высушенная и растертая в порошок ящерица, кровь голубя, внутренности воробья, кошачий мозг, различное зелье и магические камни, а еще печально известная кантарида – жук из рода ubeloidae, кровь которого имеет ядовитую субстанцию – кантаридин. Ясное дело, что, напившись такого напитка, хочешь не хочешь, а дуба дашь.

На совести старой Вивди есть еще один грех. Когда пан Олефир из Дидилова влюбился в одну уважаемую молодицу, которая даже в мыслях не желала изменить своему мужу, то, отчаявшийся и измученный своей похотью, решил он прибегнуть к ворожбе. А поскольку женщина кормила грудью младенца, подкупил он ее служанку, чтобы и ему вынесла хоть глоток ее молока, которое она сцеживает после кормления. Хитрая служанка спрятала цехины за пазуху, но вместо спасительной жидкости вынесла козье молоко. Обрадованный пан Олефир из Дидилова произнес магические слова, которые ему сообщила Вивдя, и стал ждать любимую. Однако та не появлялась. Зато на следующий день он встретил по дороге козу, упорно шедшую за ним следом, она ждала под корчмой, а затем провела его до самого дома. Видимо, такое крайне компрометирующее поведение козы вывело пана Олефира из Дидилова из равновесия, и он отдал ее мяснику, еще и доплатив, потому как невинная жертва была довольно солидного возраста.

А потому должны мы подвергнуть испытаниям наших ворожей, и самое надежное испытание в ведьмовстве это купель.

Ворожей повели к реке, целая туча людей двинулась туда же и столпилась вдоль Полтвы. С кораблей слышались издевки и глумливые песни. Моряки взобрались на мачты, повисли на вантах и радовались, капитаны следили за происходящим в подзорные трубы.

Ворожей быстренько связали в «козла» – правую руку вывернули за спину и привязали к левой ноге, а левую руку – к правой ноге. Затем, привязав длинный ремень к поясу, бросили обеих в воду. Палач мысленно обратился к Богу, моля, чтобы девушка сразу же пошла ко дну, поэтому и спутал ее так крепко, как только сумел, еще и перевязал подол юбки. Но ворожеи и не думали тонуть, потому как одеты были в несколько юбок одна поверх другой, не считая рубашки, юбки надулись и держали их на воде на радость горожанам – иначе бы исчезла надежда на такое захватывающее зрелище, как смертная казнь. Девушка не тонула, и палач догадался почему – надо было перевязать не только подол, а так образовалась воздушная подушка еще лучше, чем у старухи. Толпа неистовствовала, звучали проклятия и ругательства, летели комья земли и камни, на кораблях стреляли в воздух из пистолетов и неистово шумели, подзуживая толпу. Когда несчастных вытащили на берег, воины должны были оттеснить всю эту ораву, чтобы она преждевременно не учинила самосуд.

Теперь уже всем было понятно, что это ведьмы. Не дав им обсохнуть, голодными и мокрыми до нитки их закрыли в дежах на остаток дня и на всю ночь. Но вскоре обе благодарили Бога, что им не дали выкрутить одежду, иначе жажда замучила бы их, а так они могли время от времени высасывать влагу из платья. Сквозь тонкие щели в клепках было видно, как день клонится к вечеру, как начинает темнеть и наступает ночь. Рута слышала, как Вивдя что-то бормочет, засыпая, но слов не могла разобрать, потом послышалось тихое повизгивание, поскребывание, а затем звук, будто пузырь сдувается, и наступила тишина. Рута склонила голову на колени, обняв их руками, и заснула.

Проснулась она среди ночи, когда попыталась поменять позу и сдвинуться спиной на дно, задрав вытянутые ноги вверх, так как дежа была хоть и узкая, но высокая. И в тот же миг в глаза ей ударил яркий свет месяца, который проникал сквозь щель. Это был очень холодный свет, словно длинная льдина, похожая на тонкий меч, тянулась от неба к ее сердцу, и у сердца не было сил ее растопить. Сон, который еще минуту назад обволакивал ее, опал лепесток за лепестком и выветрился, и теперь лишь тишина царила вокруг нее и в ней самой. В такой тишине засыпать ей было страшно, шевеление ногами не принесло никаких изменений, тишина все равно выходила победителем, она угнездилась на дне дежи и стерегла ее, как кот мышь. Но это продолжалось недолго, потому что скоро поднялся ветер, зашумели деревья и шелестел дождь, а вместе с ним послышался храп из соседней дежи, и Руте сразу стало легче. Дежи стояли под деревьями, и слабенький, но шумный дождь не донимал. Рута снова заснула.

На следующий день ворожей вытащили из деж и развязали. Зиморович спросил, признают ли они себя ведьмами, но обе отрицали, и тогда их повели в пыточную.

Пыточная – это особый мир, таинственный и скрытый для тех, кто не участвует в следствии, у рядового обывателя это место вызывало страх, но заодно и сокровенное желание хоть одним глазком припасть к какой-нибудь щели и увидеть, что там происходит, чтобы, получив желанную порцию трепета, с тихим удовольствием смаковать его потом и возвышаться в своих глазах, думая о себе, как о чистом и непорочном херувиме. Но это не дано было никому, кроме тех, кому эта обязанность полагалась по службе. Поэтому кроме главных персонажей – палача и его жертвы – там могли присутствовать епископ, судьи, подмастерья, кто-нибудь из медиков и нотариусов. По желанию могли заглянуть в пыточную и лавники, но им хватало одного-двух раз, чтобы навсегда получить отвращение к этому зрелищу. Кроме того, издавна все верили, что не стоит смотреть в глаза истязаемого, иначе его муки могут перейти на тебя и будут донимать всю жизнь. Поэтому частенько лавники и нотариус садились спиной к жертве.

Женщин начали раздевать, а поскольку те отбивались, их приковали к стене за руки и ноги и содрали с них все. Это зрелище вывело палача из равновесия, он не сводил глаз с молодой ведьмы и не мог представить, как будет пытать это прекрасное юное тело, к которому так и хотелось припасть губами, лаская все эти изгибистые линии кончиками пальцев. Холодный пот выступил у него на лбу. Но Зиморович приказал начинать со старухи, подмастерья взялись ее стричь и брить подмышки и между ногами, наляпав как попало густой пены. Закончив стрижку и бритье, подмастерья зажгли пучок соломы и для верности еще и слегка осмолили ведьму между ногами и подмышками, а затем ловко ее растянули между обоими крюками. Палач дернул за шнур, но баба даже не пискнула. Тело ее зависло и закачалось. Старое сморщенное лицо покрылось потом, губы вздрагивали, но молчали.

Епископ спросил:

– Отрекалась ли ты от Бога, и какими словами?

– Нет, – простонала ведьма и далее на каждый следующий вопрос отвечала отрицательно, но епископ продолжал:

– В чьем присутствии ты отрекалась от Бога, с какими церемониями, где и когда? Получил ли от тебя нечистый грамоту, подписанную кровью? А может, она была подписана чернилами? Как он тебе являлся? Как его звали? Как он был одет? Что у него было на ногах?

Наконец ведьма перестала отвечать и, закрыв глаза, высвободила себя из пытками измученного тела, выпорхнула из башни и полетела над рощами и лугами, упиваясь яркими зелеными красками, вслушиваясь в радостное пение птиц и жужжание насекомых, солнце теперь качало ее в своих лучах, и ничто из того, что окружало теперь ее тело, не беспокоило ее, а оказалось далеко-далеко, за пределами ее существования.

Палач кивнул подмастерьям, и они вместе потянули за шнур, тело ведьмы выпрямилось, напряглось, раздался хруст суставов, но крик боли не прозвучал, губы ведьмы были улыбающимися и мягкими, словно шла она не навстречу своей смерти, а навстречу своей юности. Потянули сильнее, но результат был тот же. Присутствующие беспомощно переглядывались. Казалось, вот-вот оторвутся запястья – так вздулись жилы и проступили сквозь сухую кожу кости. Но палач дал знак потянуть еще.

Ведьма почувствовала, как силы ее покидают, уже не могла лететь над рощами, темнота подавила ее, поволокла вниз и бросила на землю – она закричала, что во всем признается, и шнур ослабили. Ведьма опустилась на пол и жадно впитывала его холод, тяжело дыша.

– А ну, плесните на нее воды, – велел Зиморович, а потом наклонился и спросил: – Вивдя Павлючка, признаешься ли ты, что вышла за дьявола и насылала чары на людей и на скот, что летала на Лысую Гору на шабаш и гуляла там на бесовских пирах?

Ведьма открыла глаза, глянула на него с такой ненавистью, что тот аж отшатнулся и побледнел, и воскликнула:

– Чтоб ты сдох, как собака под забором!

– А, черт тебя побери! – выругался судья. – Сейчас ты у меня по-другому заговоришь. Давайте сюда гишпанский сапог!

Зиморович сразу нашел в манускрипте нужный раздел и стал вслух читать, может, не столько для палача и судьи, сколько для обеих ведьм, чтобы те опомнились:

– «Когда пытуемая не созналась в обвинениях, то должно применить орудие «гишпанский сапог», который одевается на ноги. Закручивание железных шипов с зубами, направленными внутрь, вызывает раздробление ног». О! Слышите? А ежели это не помогает, то советуют прикладывать к груди раскаленные куски жести. «Неистовая боль тогда спирает дыхание и выбрасывает из пытуемой через все отверстия густые, водянистые и флегмистые экс… – что за черт?… – экс… га… ляции… – гм… – которые вызывают такую вонь, что без кадила и благовоний не обойтись». Ой, нет, это не для меня, – поморщился Зиморович, но продолжил: «И если не можно добиться правды кроме как пытками, тогда она проявляется в явлениях богомерзких, гнусных, и тогда сама является богомерзкой и гнусной, и должна направить так требующую утешения мысль от видимого ада вони и бессмыслия на территорию, где преисполняетесь Ауторитетом – цена которого не суть важна, лишь бы был он неослабевающим и всемогущим, а когда надо, и жестоким». Ага! То есть отступать нам некуда, мы должны действовать, как в книге написано.

Но когда подмастерье взялся за волосы девушки, вдруг палача неудержимая сила бросила на колени перед епископом, и он затарахтел, забормотал так, словно речь шла не о жизни юной ворожки, а о его собственной, слова сыпались у него изо рта, как никогда, ведь все знали его как мрачного молчуна, из которого иногда и слова не вытянешь, он уже, может, и сам не соображал, что мелет, но молол без умолку, потому что должен был, любой ценой должен был вымолить помилование.

Палач, у которого проснулось чувство милосердия, не палач, и это не на шутку шокировало присутствующих.

– Да он сошел с ума! – воскликнул епископ. – Сатана спутал его мысли!

– Нет-нет, не сатана! – закричал палач. – Я знаю свое право! Это право палача! Раз в жизни я могу им воспользоваться. Отдайте ее за меня! Это мое право!

Епископ с недоверием посмотрел на Зиморовича, ожидая, что тот объяснит палачу всю бессмысленность его просьбы, но Зиморович кивнул:

– Это так. Раз в жизни палач имеет такое право.

– Вы шутите! – вспыхнул епископ.

– Нет, так записано в магистратской книге. И не нам менять законы. Палач имеет свое право, которым может воспользоваться лишь раз. И это, видимо, и есть тот самый случай.

– Да это… – Епископ от волнения закашлялся, надулся, как индюк, покраснел и, подобрав ризы, выбежал из пыточной.

Палач поднялся с колен, взглянул на Зиморовича и поблагодарил шепотом, Зиморович кивнул, подмастерья расковали девушку и подали ей одежду. Рута тряслась, путаясь в одежде, вероятно, еще и не до конца понимая, что произошло и что дальше ее ждет. Зиморович подошел к палачу, толкнул его в бок и, кивая на девушку, шепнул:

– А вы мужик соображающий, хе-хе. Ну, забирайте свое сокровище да скорей возвращайтесь назад, потому что эту старую клячу авось никто не посватает, а? А это же, между тем, ваша теща, разве нет? – Зиморович хлопнул себя по коленям и залился громким смехом. – Вот это да! Га-га-га-га! Ой, держите меня, не то лопну! Не каждому такое счастье выпало – пытать собственную тещу!

Палач схватил девушку за руку и поволок к выходу, а за спиной раздавался хохот, и хохотал уже не только Зиморович, но и подмастерья и нотариусы. Не смеялись только аптекарь и старая ведьма.

Они шли через Рынок, и прохожие оглядывались на них, потому что никто никогда не видел палача с девушкой, видели его только с ветреницами, с которых он собирал налог, но он никогда с ними не прогуливался, а сейчас шел с гордо задранным подбородком, не останавливая взгляда ни на ком. Девушка, наоборот, ковыляла понуро с опущенной головой, иногда спотыкалась на мостовой и тихо вскрикивала – она была босая, большой палец на правой ноге кровоточил, и она пыталась ступать только пяткой.

Дом палача выглядел прибранным, глиняный пол был выметен, на столе – чистая скатерть и кувшин с васильками. Присутствие цветов произвело на Руту странное впечатление: чего-чего, но цветов она здесь увидеть не ожидала. Палач повесил меч на стену и кивнул ей, чтоб села. Рута послушалась и посмотрела на ногу – палец еще кровоточил, она хотела спросить, не даст ли он ей какую-нибудь тряпку, но палач как раз вышел из дома, а через минуту появился с ковшиком, стал перед ней на колени, опустил израненную ногу в ковшик и стал поливать водой, смывая кровь. Затем вынул из кармана кусок полотна, выплюнул на него зелень, которую перед тем разжевал, приложил к ране и завернул ступню. Рута догадалась, что разжеванная зелень – подорожник, она сама не раз так делала, но чувствовала себя неловко из-за того, что палач все время молчал, хотя она и сама была не слишком настроена на разговоры – была такой же молчуньей и так чувствовала себя лучше, но никогда не встречала другого такого же молчуна. Ей казалось, что она его своим молчанием может обидеть, и тогда наконец выдавила из себя «спасибо», но так тихо, чуть ли не шепотом, что, может, он и не услышал, потому что никак не отреагировал, а спустился в погреб и вынес оттуда сыр и сметану, скоренько покрошил зеленый лук с укропом и все это перемешал, добавив щепотку соли. Затем разделил на две миски и подвинул Руте вместе с ломтем черного пеклеванного хлеба. Ели они также молча, при этом Рута заметила, что палач все время следил, чтобы не чавкать и не чмокать, набирал по пол-ложки и вкладывал в рот так, как насыпают сахар в чашку. Хочет казаться лучше, чем есть на самом деле, подумала она, но зачем, что это ему даст, она и так никогда не будет ему женой, хоть бы и замучил. Когда они поели, палач собрал миски и ложки и вышел во двор, в окно Руте было видно, как он полощет посуду у колодца.

Здесь между стенами царила тень, солнце могло заглянуть сюда разве что в полдень. От стен веяло влажностью, густые заросли плюща приютили стаи воробьев, которые заливались щебетом. Ядовито отчаянная печаль охватила Руту, вдруг стало себя очень жалко, она чувствовала себя, как эти васильки, вырванные в поле, им уже никогда не вернуться домой, засохнут и вылетят из окна, неужели и ей придется век вековать с палачом, и не увидит она отцовского дома, конька…

Палач вошел, снял меч и буркнул:

– Иду в магистрат. А ты… – сразу поправился… – вы… отдохните. Я скоро.

Рута проводила его взглядом: идет пытать старую Вивдю, ничего человеческого в нем нет.

Старая Вивдя осталась одна в пыточной, выбритая, остриженная и нагая, с обвисшими персями, она напоминала невиданное существо, которое вылупилось из темного закутка. Руки и ноги у нее были прикованы к стене, ее мучила жажда, и ей хотелось умереть, в пересохшем рту язык онемел и еле-еле двигался.

– Господи, пошли мне скорую смерть, – прошептала она. – Я, Владыка, никогда от Тебя не отрекалась, хотя и зналась со всевозможной нечистью. Я, Владыка, лечила только Твоим именем, и Тебя благодарила, и Тебя прославляла. Пошли мне Свою благодать, пусть я умру поскорее, потому что только Ты знаешь, что невиновна я и ни в чем вины моей нету.

Вдруг в углу что-то зашелестело. Мыши? Вивдя испуганно смотрела, как солома, шурша, ощетинилась, поднялась дыбом и стала расти. Вивдя вытаращила глаза. Солома медленно выросла до уровня человеческого роста, на мгновение замерла, а потом вдруг осыпалась, и перед старухой появился знакомый черт.

– А что? Не ожидала? Ты тут нечистых клянешь, а кто тебе, убогой, поможет, если не я?

– Пить… дай пить…

Черт быстро огляделся, увидел кувшин на скамье, принюхался и только тогда прижал его к губам Вивди. Она жадно хлебала, а вода стекала по ней. Потом черт ударил руками по цепям, и они опали, а Вивдя бессильно рухнула на пол.

– Ну-ну, матушка, – засуетился черт, поднимая ее, – не добавляй мне работы. Ты должна подняться и накинуть на себя свои хламиды. Быстренько, потому что палач уже кончил обедать и плетется сюда.

Он помог Вивде надеть все семь ее юбок, а потом схватил за руку и потащил в угол – туда, откуда только что появился, солома снова зашевелилась, поднялась и накрыла их с головы до ног, а затем опала, и уже в пыточной не осталось ни одной живой или злой души.

Когда Зиморович с палачом и подмастерьями вошли в пыточную, то не на шутку опешили.

– Побей тебя сила Божия! – перекрестился Зиморович и посмотрел на палача, ища ответа, но тот так же стоял ошарашенный и не знал, что думать…

В этот момент приплелся и епископ, сопя, как кузнечный мех.

– Ага! – покачал он головой с таким видом, будто только этого и ждал. – Вот тебе на! А все из-за него! – ткнул он толстым пальцем в палача. – Если бы он не устроил здесь сватовства, то не было бы сейчас такого цуриса. И что? Где ее теперь искать? На Лысой Горе?

– Э, что там… – махнул рукой Зиморович. – Невелика беда. Не иначе, как черти ее забрали. Удрала – значит удрала. Назад уже не вернется. Вот только зрелище народ потерял. А вы, – обратился к палачу, – вы уверены, что и ваша… ждет вас? Может, так же испарилась? – и засмеялся, ударив себя руками по бокам.

Епископ тоже оскалил зубы.

– Да! От этой нечисти всего можно ожидать. Когда-то… – задумался. – Лет вроде как с десять назад… одна такая плутовка в черную кошку обернулась и пыталась удрать, но нам удалось ее схватить за хвост и зажарить до угля.