Вскоре произошло одно ужасное и неслыханное еще во Львове событие. В шинок «Под Желтой Простыней» пришел посланец, заплатил за девку, которую звали Эмилия, и забрал с собой, сказав, что ее заказал шляхтич из Голоска, Климентович. Эмилия была еще юной и привлекательной особой, влюбившись в морского офицера, сбежала с ним из дома, но долго он ею не тешился и, привезя во Львов, вскоре бросил, а сам исчез. Девушка оказалась в большой беде. Некоторое время еще надеялась, что он вернется, и ждала его, но голод донимал все сильнее. В служанки ее никто брать не хотел, она бродила по городу, прося хоть какую-нибудь работу, но ей предлагали всегда одно и то же, от чего она шарахалась и предпочитала ночевать на берегу Полтвы под мостом святого Винцента, который с давних пор стал прибежищем для всех неприкаянных и бездомных. И в один из осенних дней, когда она промерзла до костей и ее трясло от лихорадки, поплелась она на улицу Льва и постучала в дверь, известную всему городу. Теплый и искренний прием, который ее там ждал, очень тронул ее, ведь хозяйка сразу согрела ведро воды, искупала ее, переодела во все чистое, уложила в постель в пристройке, которую занимала сама, и заботилась о девушке, пока та не поправилась. Так что Эмилия стала проституткой из благодарности, потому что не могла отплатить хозяйке злом за добро, особенно учитывая, что одежду и еду еще следовало отработать. Другие девушки не очень ее любили, потому что своей юностью она отбивала у них клиентов, зато хозяйка нарадоваться на нее не могла и нахваливала клиентам, какая это красотка, скромница, и что держит она ее только для особых гостей.

И это была правда, Эмилия стоила недешево, и не каждый мог себе позволить насладиться ее совершенным, без единого изъяна, телом. Это было не впервые, когда за девушкой присылали слугу, но впервые Эмилия имела дело с посланником, который не говорил ни слова, был хмур и неприветлив. Пройдя около сотни шагов, посланник остановился у кареты и дал знак садиться, сам сел рядом с кучером на козлах, и карета затряслась по ухабистым дорогам за город. Эмилия пыталась рассмотреть, куда они едут, но стекла кареты были занавешены шторами снаружи, а когда она попыталась приоткрыть дверь, то не нащупала защелки. Все это ее, конечно, удивляло, но страха она не испытывала, поскольку видела, что едет к какому-то уважаемому пану, раз уж он карету за ней послал. И, вероятно, пана этого она знает, потому что посланник, заказывая девушку, назвал именно ее имя. Карета раскачивалась, подскакивала и клонила в сон, вскоре Эмилия действительно задремала, а проснулась от громкого шума. Карета остановилась, пестрое многоголосие сразу взмыло в воздух – хохот, крики, звон железа, ржание лошадей, в нос ударил запах хвои, костра и жареного мяса.

Дверца кареты открылась, Эмилия вышла и увидела, что она в лесу на поляне, посреди которой стоит стол, накрытый яствами и напитками, за столом сидит общество, судя по всему, уже хорошо подвыпившее, и, весело галдя, разглядывает ее. На краю поляны притулилась избушка, из трубы которой вился дым. Неподалеку на вертеле жарили вепря, которого вращали двое слуг. Посланник подвел девушку к столу, и она кое-кого узнала, так как здесь были представители известных семейств, некоторые из них и раньше заказывали ее для себя. Девушку усадили за стол и принялись угощать, пододвигая со всех сторон блюда и подливая вино. За таким богатым столом девушке еще не доводилось сидеть, до сих пор никто ее ни на какие пиры не приглашал, она пыталась все попробовать, но ей постоянно подливали, а пить она не умела и очень быстро захмелела. И когда голова у нее закружилась, а мир накренился, кто-то схватил ее в охапку и поволок к избушке. Там сорвал с нее платье и, навалившись всем телом, даже не раздевшись, овладел ею грубо и быстро. Эмилия пыталась терпеть, и когда кто-то следующий навалился на нее и, закинув ее ноги себе на плечи, принялся с силой вгонять свой стержень, она все еще терпела, но третий уже перекинул ее животом через дубовую колоду и гарцевал сзади, держа за волосы, как коня за повод, и выкрикивая что-то непонятное, словно мчался в атаку на врага. Затем ее брали, поставив на колени, а спереди стали совать ей стержень в рот – то один, то другой, но ей никогда этот фрукт не нравился, и она стискивала зубы, вырывалась, ее дергали за волосы, пороли ремнем по заднице, красные полосы покрыли ее белое тело, кто-то засунул ей кинжал между зубов и, разжав их, все-таки вложил свой стержень и стал двигать им, тыча ей в горло, она заливалась слезами и чувствовала, что ее вот-вот вырвет. Внезапно ее изо всех сил ударили по голой спине кнутом, она спазматически сжала зубы. Раздался отчаянный крик, она выплюнула с отвращением кусок плоти, вскочила и бросилась наутек.

Она бежала по лесу, черному и неприветливому, поскальзываясь в своих легких сапожках и спотыкаясь о хворост и корни, ежевика цепляла ее за бедра, ветки дергали за волосы, а она бежала и прислушивалась к преследователям. Темные растрепанные пихты тянули к ней свои ветви, дорогу преграждали камни, поросшие скользким мхом, а то и целые скалы, из которых торчали черные руки и хватали ее за плечи, зловещий шепот обволакивал со всех сторон. Казалось, все для нее в этом лесу враждебно, она не видела никакой возможности спрятаться – хотя бы какой-нибудь норы или пещеры, где можно было бы затаиться, и чтобы никто, кроме нее, не мог туда проникнуть. Хотелось превратиться в белку. Страх бился в ее груди, слезы заливали глаза, она чувствовала, что задыхается.

– Не хочу, не хочу, – шептала она и бежала, а над головой срывались разъяренные птицы и резали воздух крыльями. Она понимала, что это конец, ей не удастся спастись, но надежда еще теплилась. Голоса преследователей сливались с шумом деревьев, треском ветвей, громким топотом и звоном оружия. Она бежала у них на глазах и слышала их хохот. Для них это обычная охота. Они не пощадят ее за то, что она сделала. За такое не щадят. За такое убивают. Поскольку она – никто. Она имеет не больше прав на жизнь, чем какая-нибудь букашка.

Ноги и руки жгло от множества царапин, но все это еще можно было стерпеть и пережить, главное – спастись, вырваться из леса, ведь он не безграничен. Она была уверена, что бежит в верном направлении – туда, откуда ее привезли. Вот-вот должна показаться прогалина, а там и луг, а на лугу – пастбище и люди. И ей уже казалось, что она видит просветы между деревьями, видит целые снопы солнечных лучей. Она бежала изо всех сил, чувствуя, как воздух разрывает ей грудь. Воздух становился жгучим и болезненным, она уже дышала сплошными охами и всхлипами, но впереди манил к себе свет, вселяющий надежду, и не просто свет, а большое светлое пространство, которое она сейчас распорет своим отчаянным криком, невероятно громким, способным докатиться до стен города.

Лес расступился, она выбежала на сруб, минуя пеньки и срезанные стволы, теперь она уже поверила, что спасется. Она ни разу не оглянулась, но слышала их, охотников, что шли за ней. О, нет – они не шли, они ехали верхом! И тут ее пронзила страшная и беспросветная догадка: они просто играют с ней, растягивают удовольствие, и если бы они хотели, то давно бы уже догнали и затоптали ее копытами. Весь ее побег – лишь забава, развлечение, не более. Ей не удастся вырваться за пределы леса. И тогда силы покинули ее.

Она остановилась, подняла глаза к мрачным серым небесам и успела произнести только: «Господи!», как вдруг что-то болезненное и жгущее пронзило ее спину. Она вдохнула воздух, и, почувствовав во рту вкус крови, закашлялась, потом упала лицом в мох, перевалилась набок и нащупала рукой стрелу в спине. Она чувствовала, как стекает кровь, как становится жарко в груди, и зажмурилась…

Мертвое тело девушки нашли в реке. Лавники попытались разведать, кто мог ее убить, но только и того, что хозяйка борделя рассказала, что якобы шляхтич Клементович послал за ней. Однако тот опротестовал это, и нашел свидетелей, что в тот день он находился в Яворове. Кто в действительности заказал ее, так и не узнали.

Каспера эта история изрядно обозлила. Ничего подобного до сих пор не происходило. Он самостоятельно обшарил окрестности в поисках места преступления. Все, что ему было известно, – это то, что во рту и в волосах девушки нашли сено, а поскольку на ней не было одежды, оставалась надежда наткнуться на какие-то следы. Вблизи ему ничего не удалось найти, и он, сев на коня, стал объезжать места отдаленные, обращая внимание на те, что облюбовали охотники, и однажды таки наткнулся на хижину, где нашел и сено, и разорванные платье и рубашку. Здесь останавливались после охоты и устраивали пиры, но место это не принадлежало никому, и любой мог им воспользоваться, конечно, имея состояние, потому что простонародье если и охотилось, то тайком, чтобы не платить налог, и уж тем более не устраивало пиров. Каспер перетряхнул все сено и нашел-таки то, что искал, а именно кусок златоглава, сорванного с чьего-то плаща, который свидетельствовал о высоком положении его владельца, а еще он нашел в сене сморщенный кусок мяса темного цвета, который ничего ему не напоминал, но Каспер завернул его в тряпку и спрятал в карман. Он уже собирался было уходить, когда солнце, до сих пор прячущееся за облаками, вдруг мелькнуло и ударило лучами в открытые двери. В сене что-то блеснуло. Каспер нагнулся и увидел кончик серебряной цепочки, потянул за него и вытащил часы-луковицу, на крышке которых было выгравировано «Carpe diem» – «Лови день». Это было уже что-то, хоть и не говорило ни о чем, потому что такую надпись мог заказать кто угодно и где угодно. Но можно было надеяться, что когда-нибудь эти часы попадали в руки львовского часовщика.

Палач, вернувшись в город, таинственный кусочек мяса положил в банку и залил спиртом. На следующий день утром Зиморович поинтересовался у него:

– Как у вас там дела с этими потаскухами? Порядок блюдете?

– Вроде бы. А что?

– Ну, знаете ли, времена смутные… Войной попахивает… В людях сидит злость, непримиримость. Что-то надвигается тревожное и нехорошее. Та девка, которую так ужасно осквернили… кто-то ведь это сделал… а кто-то еще и смотрел… и, очевидно, им эта забава была в удовольствие. Шлюха она-то шлюха, но и она же человек. Я это к тому, что порядок должен быть.

– Да, – согласился палач, – они уже все успокоились. В смысле девушки. Теперь сами проверяют, куда их кто приглашает, и устанавливают время и место, а не так, как было – иди туда, не знаю куда.

– Это прекрасно, прекрасно. Но у меня к вам важное дело. Только это между нами, понимаете? – Палач кивнул. – Вы должны поклясться, что никому не откроете то, что я вам скажу. – Палач поклялся. Зиморович с некоторым недоверием посмотрел на него, вздохнул, однако продолжал: – У меня беда. Этот голодранец Людко из Малехова втрескался не на шутку в мою дочь. Уже не раз я застукивал их за встречами. Но мне такой зять не нужен, у него кроме лоскута земли ничего нет за душой. Сколько я с ней говорил, и уговаривал, убеждал – бесполезно. Говорит – влюбилась, и ничего не поделаешь. Но решение на самом деле есть. Итак, каждый раз после встречи с моей дочерью этот тип идет в шинок «Под Желтой Простыней». Так вот, вы не могли бы подсунуть ему какую-нибудь лярву с болячками, чтобы напоила его, а затем затащила в кровать и угостила, чем задница богата?

– Гм… Да оно бы можно, а он согласится?

– Попытка не пытка. А я уж, будьте спокойны, в долгу не останусь.

Палач знал всех своих девушек, но у кого из них могли быть болячки, не догадывался.