Через Полтву не так давно построили новый пешеходный мост, довольно широкий, в добрый десяток шагов, так что по краям моста смогли разместиться палатки с разной дребеденью: были тут и маленькие иконки, вырезанные филигранно по дереву, четки, какие-то куклы, браслеты, костяные гребешки, ремни, ленты, веревки, а еще сладости и разные орехи и бакалея. Но аптекаря прежде всего интересовали книги, потому что в первую пятницу каждого месяца съезжались сюда книжники из Австрии, большой Польши, Чехии, Венгрии и немецких княжеств, привозя разные интересности. Опасаясь, как бы турки не двинулись дальше на север, из Вены в Прагу перевезли книги из императорской библиотеки, а места для их хранения было мало, и дубликаты пошли в продажу, так что аптекарь мог приобрести немало интересного.

Возвращаясь домой, он увидел у дверей шинка «Под Желтой Простыней» девушку в пестром атласном платье с таким глубоким вырезом над шнуровкой на груди, что, когда она наклонялась, грудь вываливались, и она должна была поправлять ее, но при этом не заливалась краской и не оглядывалась. В ее волосах пламенела роза и красная лента, а в глазах сияли чертики и манили к себе. Аптекарь знал ее, потому что когда она заработала постыдную болячку, пришла к нему, и он ей дал арамейской глины, которую она должна была развести в горячей воде и мыть ею то место, где спряталась болячка, и, видно, она счастливо от нее избавилась, раз снова стояла там, где привыкла стоять.

По ту сторону улицы аптекарь заметил двух братьев-толстяков Шмельцев, похожих друг на друга, как два кувшина одного мастера, но один из них был зрячий, а второй слепой, зрячий смотрел на девушку и что-то шептал своему брату, тот кивал, потом они подошли к девушке, и зрячий спросил, сколько будет стоить, чтобы с ней совокупиться. Ползолотого, ответила девушка и поинтересовалась, кто именно из них собирается с ней спать. Зрячий кивнул на слепого.

– А может, я не в его вкусе?

– Я ему рассказал, как вы выглядите. Я ему всегда все рассказываю.

– Ну, хорошо, пусть входит.

Но когда они оба направились к двери шинка, девушка спросила у зрячего:

– А вы – тоже?

– Да.

– Так вас двое?

– Э-э, понимаете ли… я должен все видеть, чтобы ему рассказать… в этом деле зрение играет важную роль. У него иначе ничего не получится.

– О! Тогда это будет стоить дороже.

– Намного?

– Не очень. Но…

Они исчезли в дверях. Девушка еще успела оглянуться и подмигнуть аптекарю.

– Слава Иисусу, – услышал он хриплый голос отца Амброзия, который плелся, тяжело переставляя ноги и опираясь на клюку. – Должен вам сказать, что мне за целый месяц удалось одну-единственную грешную душу обратить на путь истинный… – сказал монах и тяжело вздохнул. Аптекарь знал, что он имеет в виду – старик пытался образумить проституток, упорно ходил во все злачные места, где они гнездились, и читал им проповеди, читал упорно, даже если его не пускали внутрь – стоял перед окнами и провозглашал слово Божие, веря, что оно непременно должно преодолеть все стены и достучаться до грешных ушей и грешных душ.

– Надо же им на что-то жить, – ответил аптекарь. – Большинство из них были служанками или батрачками, а потеряв работу, они уже не хотят возвращаться к себе в деревню, вот и рекрутируются в ночных бабочек.

– Но каждая из них… каждая из них была безобидным ребенком… была хорошей, вежливой девочкой… невинным творением… я, собственно, пытаюсь им об этом напомнить… о тех лучших годах их жизни, когда все, что впереди, казалось таким розовым и радостным… А что их ждет после смерти? Муки и муки. Есть такие места, где сходятся дороги мертвых. В вечных своих блужданиях, в безудержных мытарствах духи когда-то живых людей пытаются передать нам какую-то весть, что-то важное сказать, предупредить или попросить о помощи. Но все их голоса недоступны человеческому уху и воздействуют не больше, чем гогот гусей, треск цикад или кваканье лягушек. Тогда мертвые сердятся, нервничают и совершают какие-то ужасные вещи, чтобы живые наконец очнулись… Мир катится в пропасть, истину говорю я вам. Грядет бич Божий. Взгляните на эти облака. Вы когда-нибудь видели такие облака? – Он ткнул палкой в небо, где серые разлапистые мешки тяжело нависали над городом и ползли так медленно, что глазу трудно было заметить. – Вчера на рассвете белая всадница на белом коне промчалась по лугам. Не иначе как чума. И мужчину, летевшего в воздухе без крыльев, видели – так его злые духи тащили за собой. Тенью города проехала тень всадника с тенью сабли на боку. А потом многие видели в небе меч. Очень выразительно. Готовьтесь к новым смертям.

Старик помолчал с минуту, словно собираясь с мыслями, и, понизив голос, продолжал:

– А вы слыхали, что Калькбреннер покупает трупы? Не слыхали? Покупает трупы и потрошит их. И не один, а с учениками. Разве это не грех? Но он лютеранин. А им все можно. Плюнул на папу и делает свое. Говорят, в Праге его едва не пришили. Поэтому он и бежал сюда. Здесь он всюду начеку, всегда готов ко всему. Шпага при нем и два заряженных пистолета под жилетом. А в сапоге кинжал. С чего бы без причины так вооружаться? Охо-хо, живем в страшное время. Мне когда-то думалось, что Рай и Ад – в нас самих. Но недавно пришло в голову кое-что другое. Я вдруг понял, где на самом деле Ад – он здесь, где мы сейчас с вами живем. Это и есть тот самый Ад, которого мы так боимся, хотя на самом деле он, может, не так уж и страшен. Мы живем в Аду, не подозревая этого, и плачем, когда кто-то его покидает, и сами со страхом ждем конца. Вы спросите: а где же те муки адские, где чертовщина с раскаленными вертелами и иглами? И я вам отвечу: здесь, среди нас. Человек чуть ли не повседневно принимает какие-то муки. Кому-то они кажутся сладкими. Приходим мы в этот мир с плачем и покидаем его с плачем. Нас постоянно пытают соблазнами, изменами, ложью, неудачами, одиночеством, тоской. Чем, скажем, потеря любимого легче прижигания огнем? Черти с булькающими котлами – это лишь красочная иллюзия того, что творится в наших душах и вокруг нас.

Из-за их спин вдруг появился сам Калькбреннер.

– Я услышал несколько последних фраз и должен кое-что уточнить. В Аду не говорят о смерти.

– Откуда вам о том знать? – спросил старик с недоверием.

– Потому что я там был, – сказал Калькбреннер с каким-то издевательским смешком и, повернувшись на каблуках и подмигнув Лукашу, ушел.

Старик потопал дальше. У аптеки Лукаш увидел палача, который пинал кончиком сапога кочан капусты, видимо, потерянный зеленщиком.

– Нельзя ли зайти на минутку к вам? – спросил палач.

Аптекарь открыл дверь и пропустил его первым.

– Неужели и вы болеете?

– Где там! Меня интересует одно дело, если угодно. Не обращалась ли к вам какая-нибудь из наших шлюх с постыдными болячками?

– Отчего же – обращалась. Но почему вас это интересует?

– Ну, вы знаете, что я должен за ними присматривать. Так что мне нужно знать о них такие вещи, чтобы не распространяли этой напасти в городе.

Палач шмыгал носом и все время переминался с ноги на ногу, словно не мог удержать равновесие.

– Вот только что возле шинка «Под Желтой Простыней» видел одну такую, – сказал аптекарь. – Зофкой зовут. Неделю назад я дал ей лекарство. Не уверен, что она вылечилась, но вижу, уже снова взялась за дело.

– Вот же ж стерва! Сейчас пойду туда.

– Эй, послушайте, только меня не выдавайте. Она ведь не по своей воле это делает. Кто-то ей, видимо, не дает покоя.

– Не переживайте. Но у меня к вам еще один вопрос. – Каспер вынул из кармана баночку. – Посмотрите на это. Что это такое может быть?

Аптекарь открыл банку, взял пинцет, вынул кусочек мяса и улыбнулся.

– Где вы это сокровище добыли? Это кусочек чьего-то члена.

– Человеческого?

– Ну, обезьян у нас нет… Но кто бы кому-то член откусил? В состоянии возбуждения этот кусок мог иметь три цаля, однако кровь из него вытекла, и он потерял форму. Но почему он вас заинтересовал?

– Могу вам рассказать, если обещаете держать в тайне.

С этими словами Каспер рассказал все, что узнал насчет гибели Эмилии, и спросил, не обращался ли к пану Мартину или к кому другому из врачей человек с таким телесным изъяном.

– Ко мне нет, – покачал головой аптекарь. – А к другим… может, и обращались, но кто бы об этом болтал. Тем более, что, судя по вашей находке, это был человек богатый, а значит, любой рот мог заткнуть дукатами.

– Но вы могли бы расспросить. Этот случай слишком громкое зверство, чтобы так его на самотек пускать.

– Ничего не обещаю, но попробую. А вы обойдете часовщиков?

– Нет. Мне это не удастся. Они мне ничего не скажут. Я бы предпочел оставить у вас и этот златоглав, и часы. Может, у вас получится. С вами они будут откровеннее. Конечно, если вы ничего не имеете против.

– Нет-нет. Справедливость должна восторжествовать.

Аптекарь спрятал все в шкафчик.

– А есть у вас какая-нибудь пахучка? Такая, чтобы женщине понравились? – спросил палач уже в дверях.

– Хотите свою ворожку очаровать?

Палач покраснел, но кивнул. Аптекарь вручил ему бутылочку лавандовой и бутылочку розовой воды. Палач понюхал, взял обе и, расплатившись, исчез.

Аптекарь проводил его взглядом, размышляя о том, как ненависть, отвращение и жалость к палачу сменяются в душе рядового обывателя, борясь за право властвовать, но ни одна из них не может перевесить двух других. Казалось бы – чем провинился этот человек, который дарил смерть? Ведь не он устанавливал законы, не он приговаривал к смертной казни, не он демонстрировал жестокость, а порой и несправедливость, а был всего лишь безвольным исполнителем чужой воли, обычной марионеткой. Тем не менее, никто не хотел повстречаться с ним в узком переулке, не хотел знать его, замечать вне его работы, не хотел вспоминать о нем. Однако Лукаш не испытывал к Касперу ни ненависти, ни отвращения, разве что, может, немного сожаления, что этот человек должен жить отшельником, имея, однако, человеческое сердце. Вот вдруг его обеспокоила гибель проститутки. Случай действительно неординарный, но этим должен бы заниматься магистрат, однако там кто-то решил иначе. И можно только догадываться почему.

– Пан доктор! Вы у себя? – послышался знакомый голос Петруня, одного из львовских мусорщиков. А через мгновение он уже входил в аптеку, покряхтывая.

– Что с вами? – спросил Лукаш.

– Спину ломит. У вас есть какая-нибудь мазь?

– Есть. Сядьте удобно на скамье, пока я приготовлю.

Тут аптекарю пришло в голову, что он может выведать кое-что у Петруня, ведь те, что пировали в лесу, принадлежали к патрициям города и жили на Рынке и прилегающих улицах, которые и обслуживал Петрунь. В одном из жилищ лежал кто-то с неприятной раной, а следовательно, там должны были быть окровавленные тряпки.

– Как поживаете, Петрунь? – спросил Лукаш, смешивая составляющие лечебной мази. – Мусор вам еще не надоел?

– Э-э, где там! Мусор – это целый мир. Чтоб вы знали, пан доктор, мусор делится на летний и зимний. Летом мусор легче, но у него богаче букет запахов, полно гнили – разной шелухи, стручков, разлезлых овощей. Зимний тяжелей, так как часть его составляет гарь из печей и зола. Я знаю о каждой хозяйке не только то, что она готовила на обед и на ужин, но и то, как она готовила. К примеру, пани Коляндра готовить не умеет. Что с этой мазурки возьмешь? В ее мусоре все очистки толстые, она никогда не угадает, сколько нужно ее семье, и поэтому выбрасывает много сгнившей зелени. Я всегда знаю, кто суп варит на ребрышках, а кто постный. Я знаю, когда Филюсь Бубела пришел домой пьяный, потому что тогда в мусоре полно черепков битой посуды вперемешку с женскими волосами. Я знаю все, что творится у людей не только в кухне, но и в спальнях, а обо мне не знает никто ничего. Я – тень. Я подъезжаю к каждой каменице со своей повозкой, захожу, беру ведро или корзину, высыпаю, отношу пустую назад и отправляюсь дальше. Я иду и любуюсь миром, потому что он прекрасен, я не вижу мусора, не вижу грязи и навоза, я не вижу луж – я вижу солнечную или дождливую погоду, которые мне приносят одинаковую радость. Я вижу только то, что красиво. А красоту, скажу я вам, можно найти даже в дерьме. Я забираю мусор, но несу в себе солнце. Мне нравится болтать, когда хозяйка, скажем, еще не готова и замешкалась. Это ничего, я могу подождать, потому что очень люблю перекинуться несколькими словами, сказать что-нибудь бодрое о погоде, или что-нибудь приятное о запахах из кухни, или похвалить малыша, ползающего по полу. И не надо, чтобы мне кто-то отвечал. Мне всего лишь нужно заполнить пустоту между приветствием и прощанием, меня она всегда угнетала. А у порядочных панов на праздники мне всегда давали выпить и, если они жили на первом этаже, то я в такие дни помнил, что должен убрать мусор с верхних этажей, прежде чем напьюсь на первом.

Он хитро прищурил глаз, и аптекарь, уловив намек, налил в рюмочку лимонной настойки и подал Петруню. Мусорщик расплылся в широкой благодарной улыбке и, пригубив напиток и причмокнув, продолжил:

– Не раз представлял я, что было бы без меня. Без мусорщика. Мусор затопил бы дом. Завелись бы крысы. Я, знаете ли, горжусь своей работой. Но об этой моей гордости не знает никто, ни-ни. Я счастлив, когда кто-то остановится и скажет: «Бог в помощь» или спросит: «Не тяжело ли?», а я всегда отвечаю весело: «Справимся». Всегда в одно и то же время иду я на ужин в шинок «Под Пьяным Турком». Я там всех знаю. Но меня знают не все, поэтому на мои приветливые кивки головы и улыбки никто не обращает внимания. Но это меня не волнует. Я все равно рад, что могу зайти туда, где мне уютно, и чувствовать себя, как дома. Ведь я тень.

– Вы не заметили в субботу чего-нибудь необычного в мусоре?

– Что вы имеете в виду? – Петрунь сразу оживился. – Мертвого младенца? Кошель с дукатами? Дохлого кота? Выбитую челюсть? Кроличью голову?

– Нет, меня интересуют какие-либо окровавленные тряпки. Может, окровавленная одежда.

– О-о, вам невероятно повезло, что вы встретили меня. Но только между нами. Я, видите ли, эти окровавленные и распоротые штаны оставил себе вместе с чулками. Моя Миля обещала их починить. А что?

– А вы помните, из какого дома они взялись?

– Конечно. Из каменицы «Под Грифоном», но не могу сказать, из какого жилища, так как мешок с мусором уже ждал меня у ворот. Но у меня есть привычка, которая мне передалась еще с деда-прадеда, – я одним глазом заглядываю в то, что должен выбросить. Я, знаете ли, человек хозяйственный. Я всегда найду что-нибудь, что может послужить такому, как я. Нет, я не из брезгливых. И расческа без нескольких зубчиков меня не оттолкнет, я еще ею могу свою собачку расчесать. Или, казалось бы, такая мелочь – стекло. Ну, кому оно может пригодиться? Собственно, кусочек стекла. Но я и его подберу, а потом, если надо, этим стеклом очень хорошо скрести ногти после того, как их обрезать ножом. Чтобы стали гладкие. Или пятки… Нет, я вам так скажу – отбросов не существует. Я мог бы для любой выброшенной вещи найти применение. Но моих рук не хватает… А знаете, я вам не зря сказал о мертвом младенце, потому что да – было у меня и такое приключение. Правда, кошелька с дукатами мне Господь еще ни разу не посылал. Дохлого кота – да, а кошелек – нет. Но я терпелив и знаю, что когда-нибудь Господь вознаградит меня за все. А что, уже и мазь готова?

Лукаш вручил мусорщику мазь, а когда тот хотел заплатить, сказал:

– Вы мне ничего не должны, я услышал много интересного. Это я вам должен. Потому попрошу вас об одной услуге.