– Я соскучилась по своему коньку, – сказала Рута как-то утром.

– Где он?

– Остался возле дома.

– Его могли забрать.

– Он никому не дастся в руки. Он будет ждать меня. Можно мне съездить за ним?

Она посмотрела на Каспера таким умоляющим взглядом, что он не мог отказать.

– Поедем вместе. Сейчас запрягу бричку.

Они выехали за стены города. В небе звенели жаворонки, а в воздухе пахло медом. Рута подумала, что могла бы убежать, сесть на коня и рвануть галопом, и палач на своих упряжных вороных никогда бы ее не догнал. Но нет, она не убежит, потому что некуда.

– Вы никогда не примиритесь со мной, – сказал Каспер как можно более равнодушным голосом и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я для вас что-то нечистое. И это странно, потому что ведь вы такая же, как я: отвергнутая обществом. И мне почему-то думалось, что вы будете чувствовать благодарность за то, что я спас вас. Почему-то я так думал.

– Я чувствую благодарность, – сказала сухо Рута. – Но только благодарность, и ничего больше.

– Наверное, я не смогу сделать вас счастливой.

– Я не несчастна. И я не готова быть счастливой.

Каспер засмеялся. Ему не хотелось выдать ни капли своих чувств.

– Да, – он глотнул ветерок, который дул ему прямо в лицо, – я с детства живу, забрызганный кровью. Моя мать была душегубкой – утопила младенца… то есть меня. Но я выжил, потому что должен был выжить. Ее приговорили к казни и тоже утопили. И утопил ее мой отец. Как выяснилось, не мой родной. А мой родной, быть может, до сих пор живет здесь, во Львове. Я очень хотел бы найти его и посмотреть ему в глаза. Или взять под руку и отвести к позорному столбу. И постоять под ним, под вытянутым мечом. Только постоять, и все. Ведь это из-за него погибла моя мать. А мог погибнуть и я. Я стал тем, кем есть. Потому что кем еще я мог стать, как не палачом?

– Вы могли бросить все и отправиться куда-нибудь.

– Мог? Возможно. Но кем бы я был? Никем. Я мог бы наняться подмастерьем, тесать, строгать, ну или к кузнецу… Но это тяжелый кусок хлеба. Я бы всю жизнь боролся со злой судьбой. А отец мой тем временем не перетруждался.

– Значит, вы любите свою работу?

– Люблю? Возможно. Я все равно не умею ничего другого, кроме как казнить и пытать. Мне кажется, я делаю полезное дело – уничтожаю разное отребье.

– Такое, как я?

– Но ведь это не я судил вас. Не я признал чародейкой.

– Я дам вам один совет. В другой раз, когда будете пытать чародеек водой, поснимайте с них юбки, кроме рубашки. Тогда увидите удивительную вещь: ни одна не удержится на воде.

Каспер посмотрел на Руту с недоверием.

– Вы не шутите?

– Конечно, нет. Когда много юбок, они надуваются и не дают утонуть. Теперь вспомните, сколько невинных женщин вы отправили на тот свет.

Каспер покачал головой. Конечно, бывало такое, и не раз.

– Я должен это проверить.

– Это как же?

– Одолжу у вас юбки и прыгну в Полтву.

Каспер думал, что девушка хотя бы сейчас рассмеется, но она усмехнулась беззвучно одними губами, а через мгновение улыбка на ее губах погасла. Призрачная надежда на то, что лед между ними растает, исчезла, и Каспер замолчал.

Они ехали проселочной дорогой, липы вдоль дороги прятали в карманах зеленых плащей медовую молитву любви, рассеивая над головами торопливое жужжание пчел. Далее дорога вела через цветущий луг. Стаи бабочек, стрекоз, кузнечиков и разных мошек срывались вверх из-под копыт, чтобы через минуту опасть в самую гущу травы и продолжать стрекотать, жужжать и свистеть. Запахло чабрецом. Из густой травы взлетали с шумом перепелки, время от времени выскакивали зайцы и снова исчезали. Густая высокая трава напоминала зеленое море с волнами, бегущими к горизонту, где толпились тучи, словно паломники.

– Остановитесь, – попросила Рута.

Каспер послушался и терпеливо смотрел, как она радостно впитывает красоту лугов и речушки, журчащей неподалеку. Это была ее любимая местность, здесь она искала зелье и корешки, здесь падала в травы и лежала, глядя в небо, а порой входила в ручей и ловила руками рыбу и раков под берегом, а конек ходил за ней следом и мотал хвостом, отгоняя слепней. Вспомнила, как, ловя в речушке пескарей, поранила ногу о выщербленную татарскую саблю, которая покоилась в иле, и кровь ее поплыла по течению продолговатыми ниточками, упрямо не растворяясь. У крови был ее характер – она не могла приспособиться.

Каспер догадывался, что это место для нее чем-то дорого, он и сам любил луга, как и лес; иногда он отправлялся на охоту и искал каких-то острых ощущений, преследуя оленя или дикого кабана. В лесу он чувствовал себя как дома, дикий первобытный мир был для него родней, чем мир людей, и благосклонней к нему. Он тоже мог любоваться травами, цветами и вслушиваться в жужжание насекомых, но это была его самая большая тайна – тайна палача, которой он не мог бы открыть никому. Поэтому он не держал в доме ни кошки, ни собаки, зная, что будет их любить, а любовь для палача – опасна. Как и чье-либо сочувствие к нему. Это было бы самым большим оскорблением – увидеть на себе чей-то сочувствующий взгляд, нет, только не это. Но любить женщину – это немного другое, это как дышать, ее можно любить, не теряя независимости и не посягая на ее независимость. Любить ее голос, тело, движения, запах, прикосновения, иметь возможность обцеловать ее всю с ног до головы, положить голову ей на грудь, засыпа5ть и слышать ее дыхание. Любить и бояться потерять все это. Но никогда не проявлять этого страха, лишь жить с ним и давить в себе любые его проявления.

Каспер осознавал, что появление Руты в его жизни – чистая случайность, которая исключала возможность выбора, и чувства его противились этому осознанию. Два одиночества оказались рядом, два жаждущих любви одиночества, однако отдаленные друг от друга непреодолимым расстоянием, ведь сколько бы Каспер ни пытался его сократить, оно короче не становилось, его слова не приближали их друг к другу, хоть и не отдаляли. Они стояли на двух берегах, а между ними пенилась река, которую не перейти вброд и не переплыть. Каспер вспомнил, что Рута могла так всматриваться не только во что-нибудь видимое и живописное, но и неведомо во что. Однажды вечером, когда туман медленно и ласково плыл от реки, пеленал деревья и льнул к окнам, как большой лохматый пес, Рута стояла на пороге и вбирала этот туман в свои удивленные глаза. Прохлада вечера окутывала ее и отгоняла грусть. Палач вырос за ее спиной, кашлянул, чтобы не спугнуть, и сказал:

– Холодно, идите в дом.

– Нет, не холодно. Как раз хорошо.

– Туман, – сказал он, – такой густой. Во что вы всматриваетесь, ведь ничего не видно?

– Я люблю туман.

– Как можно любить туман?

– Когда он так лохматится и пенится, можно бесконечно вглядываться в него и угадывать какие-то образы.

Каспер попытался что-нибудь рассмотреть в густом молоке, но не увидел ничего примечательного, однако решил не спорить, тихо отступил назад, и то ли послышалось ему, то ли действительно ее губы выговорили странные слова: «Между мной и мной ты прорастаешь травой». Он хотел было переспросить, но не решился, сел у огня и подбросил полено. Ему больше нравилось смотреть на огонь, на пламенные языки, которые так соблазнительно танцуют на дереве, демонстрируя мерцающие таинственные фигуры, а еще на искры, которые прыгают на каждом полене, которое догорело, и этот танец искр бывал весьма увлекательным. Палач наливал себе меду и, потихоньку потягивая, погружался в марево. И опять какие-то слова с неведомых губ пришли к нему: «В твоем лице цветы увядшие, поля почерневшие, озера высохшие, в сны твои пастухи незнакомые коз загоняют»… Кто это нашептывал и кому? Его одолевала дремота. Эта ночь была создана для того, чтобы разделить ее на двоих, как кусок хлеба, и чтобы любить, даже когда тело телу говорит «нет». Огонь был согласен с ним и старался не шуметь. А свеча погасла от страха, что погаснет…

– Слышите? – спросила Рута. – Слышите это пение травы, цветов, тополей, реки? Видите, как дрожит и играет воздух над лугом? Как ярится солнце? Как пьянит все вокруг?

Конечно, он все это слышал и чувствовал так же, как и она, но молчал. Рута посмотрела на него и сухо сказала:

– Всего этого у меня нет в городе. Обещайте, что будете отпускать меня.

– На коне?

– Да.

– Но ведь вы убежите.

– Я и так убежала. Неужели вы не заметили? Я и дня не пробыла у вас. Я была здесь. Все время. А там, у вас, была только моя тень – холодная и неприступная. Но я обещаю вам, что та моя тень не убежит от вас. Она будет вам покоряться во всем. Кроме одного – она не будет принадлежать вам. И если вы ее прогоните, я буду благодарна вам еще больше.

– Время лечит и не такие глупости, – буркнул Каспер, сдерживая обиду и стараясь не показать своих чувств.

Бричка тронулась. Ехали они молча. Наконец Каспер сказал:

– Я не буду запрещать вам ездить на прогулку. Но я не могу убить в себе надежду на то, что что-нибудь может измениться. Это то, чем я буду жить. Такое, знаете, маленькое заблуждение. Но оно будет греть меня. Этого ни вы, ни ваша тень мне не запретят.

– Нет, – согласилась Рута, вдруг почему-то решив его успокоить, и взгляд ее потеплел.

Они проехали еще немного вдоль потока, и бричка остановилась у ее дома. Изнутри слышались возбужденные голоса, похожие на ссору. Кто бы это мог быть? Палач вытащил из-под бамбетеля дубинку, подошел к двери и прислушался. Ссора утихла, а из дома выскочили два разбойника, волоча награбленное. Увидев незнакомца, они побросали все это и выхватили сабли. Но размахнуться им палач не дал, молниеносно огрел одного и другого по голове, они аж носами зарылись в землю. Затем он достал из кармана веревку, связал им руки и приказал лежать смирно. Рута вынесла из дома все, что могло им пригодиться, а Каспер все это вместе с награбленным положил на телегу. Рута также вытащила из печи бумаги, которые нашла у убитого рыцаря, и спрятала за пазуху. Затем она пошла в сад и позвала конька. Палач с удивлением увидел, как тот выбежал из-за кустов, радостно взбрыкивая ногами, и стал лизать девушке шею. Пинками палач поднял бандитов на ноги, привязал их к бричке, и они двинулись обратно.

– Зачем они вам? – поинтересовалась Рута. – Мало получили?

– Это мой заработок. За разбой их ждет смертная казнь. За каждого я получу золотой. Нечего таких жалеть. Они ничем другим заниматься никогда не будут. Если бы я с ними не справился, они с радостью зарубили бы меня, а вас забрали бы и продали татарам.

Когда они подъехали к тюрьме, их обступила куча зевак. Одни рассматривали Руту, другие – разбойников. Прежде чем Каспер отвел их в погреб, кто-то даже пытался пошутить:

– А что, панянка, каково вам было под палачом?

В толпе рассмеялись. Второй брякнул:

– Ишь, как важно восседает! Чисто тебе пани графиня!

– Тише, а то вон какие у нее очи! Еще превратит тебя в лягушку, будешь в Полтве квакать.

Рута сидела молча и не обращала внимания на смех. В эту минуту подошел Лукаш и, увидев эту сцену, рявкнул:

– Прочь! Расходитесь! Чего зенки вытаращили?

Толпа неохотно стала расползаться, а кто не очень торопился, того Лукаш подгонял тумаками, никто сопротивления не оказывал, потому что никому не хотелось ссориться с врачом – каждый когда-нибудь мог попасть ему в руки, а об аптекаре ходил слух, что он не дерет лишних денег.

– Не обижайтесь на них, – обратился он к Руте. – Вы для них – экзотика. Единственная чародейка, которой удалось выжить.

– Да, я знаю, что они предпочли бы видеть меня в припеченном виде. – Она посмотрела на Лукаша и робко спросила: – Я еще никогда не была в вашей аптеке. Можно мне когда-нибудь наведаться?

– Зачем вы спрашиваете? Мои двери для всех открыты.

– Я слыхала. Но я хотела бы наведаться не как пациент, а как… – Она на мгновение заколебалась, подбирая слова.

– Как моя коллега? – подхватил Лукаш.

– Ну, не совсем, – засмеялась Рута, – куда мне до вас. Но я понимаю в травах, и очень хотелось бы куда-нибудь эти знания пристроить, а еще и от вас чему-нибудь научиться.

– Женщинам не позволяется заниматься медициной.

– Знаю. Но я – ведьма, мне можно, – и она подмигнула заговорщицки.

Оба смеялись, когда палач вышел из погреба.

– О-о, что я вижу! Моя жена умеет смеяться! С меня, пан доктор, кружка пива. Но разве вы станете пить с палачом!

– Я ему не жена, – быстро сказала Рута.

– Вот видите! – кивнул головой в ее сторону Каспер. – Не даст соврать.

– Рута хочет помочь мне в аптеке. Вы не будете против?

– Да пускай. Баба с возу, коням легче. А то сидит дома целыми днями. Может, теперь, как конька ее мы забрали, немного развеется. А что там… – Каспер понизил голос, – с нашим делом?

Лукаш кивнул ему, и они отошли в сторонку.

– Немного продвинулось. Тот, кто нас интересует, живет в каменице «Под Грифоном». Мусорщик Петрунь обнаружил в мешке окровавленные штаны и чулки. Штаны были распороты, очевидно, это сделали его друзья, пытаясь остановить кровь.

– О-о, это уже что-то. Но там несколько жилищ. А что, если этого вашего Петруня послать с этими часами? Пусть поспрашивает, не потерял ли кто. Мол, нашел за воротами города, а ведь это вещь ценная, так что должен был кто-то серьезный потерять.

– Я уже думал об этом. Но если тот, кто потерял, догадывается, где именно потерял?

– Если бы догадывался – поехал бы и искал, как это сделал я.

– Но мы же знаем, что он зализывает раны, – сказал Лукаш. – Может, ему теперь неудобно гопать на коне.

Каспер улыбнулся.

– Ну так ясно, что неудобно. Однако он был там не один, а с друзьями. Мог бы сейчас кого-нибудь из них попросить обшарить ту лачугу. В любом случае, он себя рано или поздно выдаст.