Лукаша позвали в пыточную, потому что как раз привезли двух разбойников из банды Головача. Не далее как вчера винодел рассказывал ему, что ночью снова были ограблены путники, а поскольку они пытались защищаться, то чуть жизнью не поплатились.

– Только стемнеет, за стены города хоть не суйся. А что делать бедным путешественникам, которых в пути застали сумерки? Эх, дали бы мне сотню драгун, я бы этих бандитов переловил и в горячей смоле утопил.

Лукаш спустился в пыточную и увидел обоих разбойников, подвешенных на дыбе. Каспер деловито цеплял к их ногам тяжеленные гири, от чего их тела удлинялись, руки в плечах выдергивались из суставов, а кожа натягивалась. Оба стонали, истекая потом, ужасная боль пронизывала их тела, но они молчали. Каспер вопросительно взглянул на Лукаша и кивнул на дополнительные гири, но аптекарь остановил его рукой.

– Чего там церемониться, – сказал Зиморович, – их и так ждет смертная казнь.

– Сейчас они заговорят, – ответил Лукаш. – От дополнительных гирь они могут потерять сознание.

– Во-оды… – наконец пробормотал один из разбойников.

Каспер быстренько налил из кувшина вина и подал. Разбойник пил жадно, каждый раз икая, вино лилось у него по груди, стекало по ногам. Второй разбойник жадно втягивал носом запах вина и лишь скрипел зубами от бессилия. Он уже понимал, что его товарищ сдастся первым. Так оно и вышло. Разбойник признался, что принадлежал к банде Головача, хотя перед тем оба это отрицали, а также сообщил очень важную вещь: что Головач, переодевшись в шляхтича, иногда приезжает во Львов и даже навещает одну бабенку у Краковских ворот. От этой бабенки у него есть ребенок. Имя женщины пронзило Лукаша, словно молния: Гальшка. Но почему это должна была быть обязательно та самая Гальшка? Разбойники также назвали настоящее имя Головача – Матей Лигенза.

Зиморович покачал задумчиво головой:

– Где-то я уже слышал это имя. Но где?

Лукаш вышел из пыточной и по дороге домой все время думал об этом. Сейчас там, у дома той женщины, устроят засаду, и когда разбойник появится, его схватят. Но что ему до того? Головач заслужил смертную казнь после стольких преступлений. Но Гальшка? Неужели она? Это было бы странно, ведь Головач притворялся шляхтичем – так чего ему ходить к простой мещанке?

Гальшка возилась на кухне. Пахло свежеиспеченным хлебом. Она улыбнулась ему через плечо и наклонилась к печке. Лукаш смотрел на нее и путался в словах, которые хотел сказать, но колебался. Никакой уверенности в том, что Гальшка – это та самая Гальшка, у которой ребенок от Головача, не было. Она говорила, что вдова, что муж погиб на войне. Головач тоже был на войне.

Лукаш тихонько выскользнул из дома и зашел в погребок. Была обеденная пора, в погребке было пусто. Пан Прохазка переставлял с места на место бутылки. Увидев аптекаря, обрадовался и побежал встречать, на ходу поправляя кожаный фартук.

– Вот, прошу пана доктора, только нацедил из бочки свеженького рейнского. Зеленое и играет. Налить? Холодное, как титька столетней старухи.

Лукаш сел за стол, винодел налил две кружки и сел напротив.

– Что слышно? Поймали этих злодеев? Что они говорят?

– Кое-что рассказали. Но пока это тайна. Потерпите, через несколько дней все узнаете.

– А-а, ну да, ну да. Хотя вы знаете – я могила. У вас что, будут гости?

– С чего это вы взяли?

– Так ваша служанка нынче купила у меня четыре бутылки кипрского. Вот я и подумал. Но прекрасное вино можно и самому выпить.

У Лукаша на языке сразу крутнулся вопрос, как часто она покупает вино, но подумал, что это будет выглядеть глупо. Зато спросил, улыбнувшись:

– Да, я люблю выпить винца у камина. А скажите-ка мне, как звали этого ее мужа, который погиб на войне?

– А на что он вам? Это был тот еще шельма! Хорошо, что его в армию забрали, потому что очень уж он драки любил. А звали его то ли Матей, то ли Мадей…

Лукаш почувствовал, как бешено забилось его сердце, и выпил залпом кружку. Стараясь не выдать своего волнения, спросил:

– А фамилия?

– Фамилию я знаю точно. А почему? Потому, что у его покойного отца, бондаря из Малехова, я дежки покупал. Но отец и тогда о нем уже давно ничего не знал. Слух был, что сложил он голову на Моравии. Лигенза его фамилия.

Эту весть Лукаш воспринял уже спокойно, будучи внутренне к ней готовым.

– А ребенок чей?

– Гальшки? А кто его знает! Ребенку, наверное, года три, а ее муж исчез лет пять назад, если не шесть. А что – вскружила вам голову? Она девка ладная. Хозяйственная. А ребенок… что ребенок? Он ведь не виноват.

Лукаш попрощался и покинул винную лавку. Он не знал, что скажет Гальшке, и скажет ли вообще что-нибудь. Чувствовал только гнев и обиду, что его вот так запросто подвели под монастырь. И зачем? Если Головач – ее муж, то должен бы обеспечить ее деньгами, а между тем она нанимается к нему кухаркой, спит с ним, убирает. Разве только для того, чтобы никто не догадался, откуда она берет деньги? Тут он вспомнил, что давно уже замечал на Гальшке платья из блавата и дорогого шелка в цветах и украшения, которые она не могла бы купить за те деньги, что зарабатывает. Гальшка говорила, что все это она одалживает у своей сестры, которая вышла замуж за цехмейстра мясников. Еще вспомнил, что она никогда не заговаривала об оплате: однажды Лукаш забыл ей заплатить, а она не напоминала. Сам он вспомнил, только когда платил в следующий раз. Для одинокой женщины с ребенком и престарелой матерью это было странно. Но что же – так, наверное, и должно было произойти: их бурные ласки требовали бурного финала. Лукаш не был влюблен, но чувствовал к Гальшке привязанность, которая неизвестно сколько еще могла продолжаться. Ему было с ней уютно, она удовлетворяла его всем, а больше всего – своей немногословностью. Она могла молчать часами, и была всегда покорная и тихая, она и отдавалась молча, лишь улыбаясь влажными губами. Они занимались любовью без особой страсти, но ничего другого Лукаш в ту пору и не желал, чувствуя неуверенность в своем положении человека с чужим именем и с чужим состоянием. Казалось бы, ни у кого он его не крал, но жить в личине кого-то другого было непросто, а тем более строить какие-то планы.

Через несколько дней засада сработала – Головача схватили, когда он навещал свою жену, и в тот же день он уже сидел в тюрьме и бушевал, как бешеный, даже вырвал из стены кандалы. Тогда его заперли в холодном погребе, где он заболел. Лукаша позвали, чтобы убедиться, не валяет ли разбойник дурака. Но у того и впрямь была лихорадка. Сырость и холод погреба могли любого уложить на лопатки.

– А-а, вы тот самый пан аптекарь? – улыбнулся разбойник, словно придавая какое-то особое значение этим словам.

Лукаш приложил трубку к его спине и велел глубоко дышать. Разбойник закашлялся и снова заговорил:

– Вы даже не подозреваете, как я вам благодарен. Тот ваш бальзам не одного моего солдата на ноги поднял. Хотя, правда, теперь они все в земле. Только трое нас осталось.

Лукаш побледнел и едва сдержался, чтобы не ответить. Только теперь ему открылась истинная причина появления Гальшки в аптеке. Недаром она все так подробно расспрашивала, ко всему принюхивалась, а как-то раз он застал ее за медицинской книжкой. Что именно она искала, он не успел заметить, потому что она быстро закрыла ее, а потом объяснила, что просто рассматривала рисунки. Теперь уже не было сомнения, что она искала там что-то о том, как залечивать раны. И неожиданно ему сразу стало легче, именно с такой разгадкой ее поступка он как раз и мог смириться, она была проста и понятна, здесь не было никаких подводных течений, это было то, что не поражало его.

Зиморович уже его ждал. Лукаш сказал, что разбойник и правда болен, у него лихорадка, и если не перевести его в сухую камеру, то будет плохо. Судья растолковал это по-своему: он решил, что конечно, разбойника немедленно переведут, но надо торопиться с процессом, иначе тот чего доброго не доживет до экзекуции.

Лукаш пожал плечами – он свое дело сделал, что будет дальше, его не интересовало. А дальше случилось так, что Головача навестили несколько богомольных монахинь с целью принести ему духовное утешение. Он принял их так вежливо и тепло и так растрогал их, что после этого они разнесли по Львову слезоточивые рассказы о заблудшей душе, которая горько раскаивается. Наконец весь город заговорил об этом, и ничего удивительного, что в некоторых даже проснулось чувство сострадания. К судьям начали приходить монахи и священники, испрашивая позволения пообщаться с разбойником и как можно лучше подготовить его для встречи с потусторонним миром, ибо, если он так искренне раскаивается, возможно, есть надежда, что он все же не попадет в Ад, а сначала попадет в Чистилище и сбросит там с себя всю черную чешую преступности. После они увлеченно рассказывали, как Головач душевно исповедовался в своих грехах, и что этих грехов не так уж и много, а только эти две смерти. Все очень радовались, что такой знатный разбойник и такое глубокое раскаяние выражает.

На суде над разбойниками негде было яблоку упасть. Зиморович велел пооткрывать окна, чтобы люди на Рынке могли все хорошо слышать, и говорил так громко, что чуть не сорвал голос. Приговор был предвиден заранее, и никого не удивил – казнь мечом на следующий день. Как особую милость Головачу даровали последнее желание, и оно оказалось вполне обычным, даже симпатичным – он пожелал всего лишь отужинать с теми, с кем в этой жизни столько грешил, чтобы предостережение им сделать и примером своим их сердца разбить. Подобные последние беседы приговоренных к подобной казни случались и раньше. Позволялись они как акт милосердия, определенный вид религиозного торжества. И Головачу также разрешили это последнее желание. Хорошо окропив вином свой последний ужин, разбойники мирно захрапели.

А на следующий день, день казни, небо парило над головой, словно черная птица, покрывая все серостью и влажностью. Моросил дождь, и ветер стегал плетьми над трубами, пригибая дым до крыш. Из загородных болот доносился крик выпи, заставляя людей с непривычки съеживаться, ведь мало кто знал, что это птица, а не дикий зверь или какое-нибудь чудище.

Лукаш возился в аптеке. Проверив лекарства, особенно те, что предназначались для ран и простуды, он увидел, что много чего пропало, а в бутылке с бальзамом, который он использовал очень редко, желтела совсем другая густая жидкость. Это Гальшка постаралась.

Кто-то постучал в окно – доктор Гелиас.

– Ну что? Идете на казнь?

– Иду.

– Пойдемте вместе. Для меня удобное место заняли, сядете рядом. Не каждый день таких разбойников казнят.

Когда они подошли к Рынку, там уже бурлила толпа. Но ближе к Ратуше оставался свободным проход, вдоль которого выстроились солдаты с алебардами. Они пропустили обоих врачей, чтобы те могли взойти на смотровой помост, где сидели все магистратские служащие.

Первым должны были казнить самого Головача. Его вели закованным в цепи, но это не мешало разбойнику ступать гордо и уверенно – так, словно поднимался на трон сам король. У помоста процессия остановилась, потому что, прежде чем обреченный должен был взойти на помост, его надо было расковать. Цепаки вопросительно посмотрели в сторону Зиморовича, сидевшего рядом с войтом. Видно было, что этот вопрос еще не решен. Войт считал, что цепи можно снять, а судья возражал, боясь, что разбойник снова что-нибудь учудит. Наконец Зиморович крикнул:

– Слушай, Головач, обычай и закон говорят, что мы должны снять с тебя цепи, но ты такая шельма, что неизвестно, чего от тебя ждать. Скажи нам, смирился ли ты со своей судьбой и согласен ли принять наказание?

Разбойник кивнул с таким видом, будто делал всем этим людям услугу. Ни один мускул на его лице при этом не дрогнул.

– Снимайте, – махнул рукой судья.

Разбойник взошел на помост уже сам, безразлично посмотрел на широкое бревно с четырьмя железными скобами и, повернув лицо к отцу Амброзию, поцеловал крест. Каспера смутила эта безумная смелость и пренебрежение к смерти. Пока отец читал молитвы, разбойник смотрел куда-то поверх толпы, покусывая длинный ус, и, казалось, парил мыслями очень далеко. Впервые палач почувствовал симпатию к обреченному и уважение к его бесшабашности.

Он знал, что Головач на самом деле не из тех разбойников или повстанцев, которых воспевал народ, потому что он не отбирал у богатых и не раздавал бедным, лишь иногда позволял себе какую-нибудь выходку, поведение его никогда не было благородным. «Меня тоже можно было бы прозвать Головачом», – горько улыбнулся палач и, невольно обратив взор в ту сторону, куда смотрел разбойник, все понял. Головач смотрел туда не от нечего делать – там, позади толпы, на лошади сидела молодая женщина. Ветер трепал ее длинные каштановые волосы, задувая их на лицо. Каспера поразило ее спокойствие. Ничего необычного не было в ее облике. Чтобы лучше видеть, многие сидели на лошадях или на деревьях. Если бы не одно отличие: рядом с ней стоял еще один конь, на котором сидел маленький мальчик, слишком маленький, чтобы самому скакать на коне, поэтому женщина придерживала его одной рукой. Каспер посмотрел на Головача, но его лицо и дальше оставалось невозмутимым.

Лукаш заметил взгляд палача и тоже посмотрел в ту сторону. И вдруг почувствовал, как ему становится жарко – он узнал женщину на лошади. Она пришла попрощаться и прихватила с собой ребенка. Зачем? Чтобы сын увидел смерть отца? Это было довольно странное желание. Разве что… Но тут его размышления прервало неожиданное.

Откуда-то с горы оглушительно прозвучала труба. Все задрали головы – на самом верху Ратуши стоял голый человек с белыми крыльями за спиной и трубил. Тело его было местами облеплено перьями, которые при каждом его движении опадали и, колышась, плавно опускались на людей. Толпа зашумела и стала креститься: «Ангел святой! Ангел! Страшный суд!» Стражники, сдерживающие толпу, нарушили строй, и всё мигом перемешалось. Пожалуй, никто в этот момент не заметил того, что заметил Каспер: Головач спрыгнул с помоста и нырнул в толпу. Женщина подхватила мальчика на руки, освободив второго жеребца, а через минуту два всадника исчезли в глухих безлюдных улочках. Каспер мог помешать бегству, но что-то его удержало. Не вид ли женщины с ребенком? Ему до боли захотелось, чтобы и его кто-то ждал вот так, кто-то любимый, и чтобы можно было умчаться на лошадях вместе вдаль, туда, где никто не знает тебя, где можно затеряться в человеческом муравейнике. Он и сам поднял голову, наблюдая за ангелом, чтобы никто не заподозрил его в сговоре с разбойником.

А ангел потрубил, потрубил и тоже внезапно исчез. И только тогда все увидели, что Головача нет. Переполох поднялся невообразимый. Одни кричали, что его забрал ангел, другие – что черт, судья ругался и пенял на войта, который позволил снять цепи, староста сыпал проклятиями и приказаниями, одни стражники бросились в Ратушу, другие на лошадях помчались во все концы города. Даром судья и войт с лавниками пытались прекратить беспорядки, чтобы узнать, нет ли свидетелей удивительного исчезновения, – толпа бурлила, крестилась и расползалась, словно муравейник.

– А вы? Вы что-нибудь видели? – кричал судья Касперу, но тот замотал головой и развел руками, давая понять, что, как и все, смотрел на ангела.

И вот ангела вывели из Ратуши. Им оказался юродивый Стах, он что-то испуганно бормотал, прижимая трубу к груди. С большим трудом удалось вытянуть из него, что к нему приходили два ангела во всем белом и велели влезть на Ратушу и провозгласить день Последнего Суда. Ночью они потихоньку завели его в Ратушу, вывели по ступенькам наверх, раздели, вымазали жиром, обсыпали перьями и прикрепили крылья. Затем вручили трубу и велели ждать знака и сидеть тихо, потому что дьявол не спит и может помешать. А как рассветет, он должен был, не сводя глаз, смотреть на черную каменицу, и, когда с ее крыши ему помашут белым платком, начинать трубить.

Большинство слушателей этой истории хохотали, но ни Зиморовичу, ни войту было не до смеха.

– Всыпьте ему, так его растак, чтоб помнил ангелов, черт бы их побрал! – выругался судья. – Остальных разбойников казнить в цепях!