Сны ему иногда мешали своими видениями, снились битвы, в которых он побывал, снилось, как стучат в его окно и зовут на новую войну, которой нет конца, и он отправляется, и снова слышит, как хлюпают весла по воде, как шумит море и бьют пушки, но эти сны о войне не пугали его так, как те, что вели куда-то в неведомое, когда он бродил в каких-то неизведанных просторах, где-то на обочине долгой серой ночи, в прохладной темноте под молчаливым, как гроб, небом, а лунный свет все отвердевал и сунулся по поверхности земли, как невод, зачерпывая каждое живое существо, также заблудившееся в этих сумерках. Так, идя наугад в своем сне, он вдруг увидел перед собой что-то темное, а коснувшись рукой, нащупал стену – влажную и скользкую, под пальцами закопошились слизни. Где начало этой стены и где конец? Он шел вдоль стены, скользя по ней рукой в надежде нащупать ворота, и при этом чудилось ему, что кто-то неизвестный крадется за ним, как убийца, что-то там двигалось в его сторону, что-то похрустывало на сухих ветвях и дышало в спину. Он боялся обернуться, хотя дыхание уже обжигало ему затылок. Наконец рванулся и проснулся весь в поту.

Сны поспешно растворились, повстречавшись со светом, хотя и довольно тусклым и робким, а заспанные глаза начали различать образы реального мира, последние минуты перед сном и первые после пробуждения – это моменты, которые не позволяют сориентироваться: жив ты или умер, это как переход от тени к свету, когда теряется острота образа и все окутывает хаос, но знакомые предметы приобретают медленно узнаваемые очертания, а сознание, с неохотой покидающее неизвестные территории, удивляющие своей таинственностью, теперь успокаивается и обретает свое место в пространстве.

Аптекарь плеснул холодной воды в лицо. Из кухни доносился запах еды: Айзек наконец дорвался до печи и с удовольствием распоряжался там, удивляя хозяина своими кулинарными талантами. В этот раз на завтрак была гречневая каша с молоком. Завтраки были простыми, зато на обед Айзек готовил всегда ароматный суп и что-нибудь из мяса, которое покупал каждое утро у одного и того же мясника – австрийца Кугеля. Его мясная лавка отличалась чистотой и не шокировала запахами. Сюда опасались соваться собаки, потому что крепкий парень с палкой в любой момент мог пересчитать им ребра. Пан Кугель знал Айзека еще с тех пор, когда он был уважаемым купцом, и очень обрадовался, что сейчас ему, наконец, повезло в жизни и он нашел применение всем своим разнообразным способностям.

Позавтракав, Лукаш решил пойти к реке посмотреть, не прибыл ли корабль из Португалии, на котором должны были доставить ему много ценного товара. Рассвет медленно вливался в город по тихим переулкам, как слепец, нащупывая удобный путь, и пытался вытолкнуть мглу, уютно улегшуюся между домами, разбрасывая здесь и там, как тайные знаки, сизые клочья тумана, а город вбирал их и поглощал, будто несытый удав. По дороге Лукашу встречались проститутки с помутневшим взглядом, которые тянулись домой после ночных оргий, из шинков вываливались заспанные и захмелевшие моряки и, шатаясь, брели к своим кораблям.

Мгла таинственна и непроницаема, загадочна и тревожна, но иногда хочется всматриваться в нее, пронизывать ее взглядом, хотя это все равно, что пытаться разглядеть дно в ведре с молоком, а однако же она очаровывает и привлекает взгляд. Мгла, которая заволокла Полтву, была столь же загадочна и маняща; мачты подплывающих кораблей лишь верхушками выглядывали из нее, словно шпили соборов из снежных лавин, а из непроглядной мглы раздавались возгласы моряков, хлюпали весла, скрипели мачты и канаты, небрежно скрученные паруса звонко хлопали и трепались на ветру, чайки клекотали и кричали, и в небе закипал их лёт, плескалась река и накатывалась на берег. Но понемногу корабли преодолевали мглу, и можно было их рассмотреть. Из двух только что причаливших кораблей спустили на воду лодки и высадили путешественников. Лодки одна за другой выползли на гравий, прибывшие вышли на берег с сумками и мешками, сундуками и ящиками, и вскоре исчезли в улочках, а лодки вернулись за остальными.

Корабля из Португалии не было, зато причалил корсарский корабль из Дюнкерка, который, словно черный лебедь, грациозно вынырнул из густого тумана. Сначала появился нос, украшенный вырезанной из тиса Венерой, а затем натянутые белые паруса, увенчанные голландским флагом. На носу стоял капитан; держал руку на эфесе шпаги и свысока поглядывал на толпящийся люд, даже дыхание затаивший от той красоты, которая надвигалась на него. Казалось, если бы корабль, причаливая, не остановился, а двинулся дальше на берег, толпа даже не расступилась бы, очарованная им и загипнотизированная, как кролик удавом. Но корабль встал и бросил якорь. Корсары грузили на лодки товары, которых с нетерпением ждали толпы народа, чтобы быстренько скупить все, не особо рассматривая, ведь известно, что у корсаров всегда есть чем поживиться. И когда лодки приближались к берегу, перекупщики сбивались в неуправляемый сгусток тел, который находился все время в нервном движении и толчее, а кое-кто даже вырывался вперед, заходя чуть ли не по пояс в воду, чтобы первым коснуться рукой какого-нибудь мешка и, угадав его содержимое, первым же услышать цену.

Сразу за корсарским причалил корабль из Кенигсберга, с него тоже спустили шлюпки. Аптекарь стоял на берегу и завороженно ловил все звуки, он уже никого не ждал и никого не встречал, ведь прибывшие корабли его не интересовали, но что-то ему подсказывало, что на берег вот-вот сойдет кто-то очень для него важный, хотя он и не понимал, кто бы это мог быть. Через минуту с лодок, причаливших к берегу, вышло несколько купцов, галдевших по-испански, четыре шотландских воина в клетчатых юбочках, у одного была на плече волынка, остальные были немцы.

С каждым таким кораблем Львов разбухал, разрушались очередные препоны, и мир распахивался настежь, чужие голоса сплетались в хоры и раздавались в торговых кварталах, где магазины и палатки жались один к другому, и из каждого доносились галдеж, гогот, восклицания. А среди всего этого гула внезапно выстреливал в небо невероятно звонкий крик мальчишки, которого нанимали армяне, сарацины или турки, чтобы он как можно громче расхваливал их товар. Но пока еще господствовало утро, палатки только открывались, извещая об этом громким хлопаньем ставен, прибывали сотни фур с товаром, безжалостно громыхая разводными мостами, переброшенными через фортификационные рвы, торопясь к главным воротам – Краковским и Галицким – внутрь города, а затем те же фуры тарахтели на выбоинах, и кислый запах конского навоза уже витал в воздухе.

От корсарского корабля отчалила последняя лодка и поплыла к берегу. Из нее вышли несколько человек, среди них – хромой капитан, уже на берегу он гаркнул команде: «Деньги будем делить “Под Пестрой Уткой”!» – и в сопровождении двух моряков отправился в город. Минуя аптекаря, моряки на мгновение остановились и внимательно присмотрелись, было такое впечатление, что они собирались подойти, но внезапно передумали и двинулись за капитаном. Лукаш проводил их взглядом и заметил, что один из них оглянулся, а второй дернул его за руку.

Аптекарь хотел было вернуться домой, когда услышал за спиной женский голос, окликавший его по имени. Он оглянулся. К нему приближалась фигура, закутанная в плащ, лицо скрывал капюшон, левая рука лежала на эфесе шпаги, в правой была дорожная сумка.

– Пан Мартин Айрер? – промолвила женщина. – Я не ошиблась? Откуда вы узнали, что я приеду?

– Что? Нет, я здесь совершенно случайно. Ожидал другой корабль. А вы ко мне?

– У меня для вас письмо. Вот. – Она протянула запечатанное сургучом письмо. Он поблагодарил, спрятал письмо и снова намерился идти, но женщина сказала, что письмо он должен прочитать при ней, а когда прочтет, то поймет почему. Аптекарь кивнул и сказал, что сделать это они могут у него дома. Он взял у нее сумку, и они пошли по Краковской улице на Рынок, шли молча, лишь иногда аптекарь подсказывал женщине, куда ступать, чтобы не угодить в грязь.

В аптеке за прилавком распоряжался Айзек. Из трубки, торчащей из желтых зубов черепа, вился легкий ароматный дымок. Эта идея Айзека удивляла не одного клиента. Лукаш отвел женщину в соседнюю комнату. Когда она сбросила плащ, под которым было мужское платье, он смог, наконец, ее разглядеть. Это была молодая девушка, ее черные волнистые волосы были подстрижены до плеч. Красивое лицо, увенчанное острым орлиным носиком, кого-то Лукашу напомнило, но вспомнить он не смог.

Он подошел ближе к окну и распечатал конверт. Письмо было адресовано, понятное дело, Мартину от Михала Родзейовского из Кракова, старого товарища, с которым Мартин учился медицине. Лукаш тоже хорошо его знал и слышал, что тот вскоре стал помощником епископа.

«Дорогой друг, девушка, из рук которой ты получил это письмо, моя родственница. Очень прошу прислушаться к ее просьбе. Все остальное она передаст тебе на словах. Можешь доверять ей, как доверяю я. И пусть тебе Господь и Пресвятая Матерь Божия помогут во всех начинаниях».

Пока он читал, девушка оглядывалась по сторонам. Он сложил письмо и спрятал в карман. Письмо было на удивление лаконичным и ничего не объясняло. Аптекарь поднял голову и внимательно посмотрел на девушку.

– У вас есть ко мне просьба?

– Да. Я хочу быть вашим учеником.

– Вы хотите быть учеником скромного аптекаря?

– Нет. Помощником хирурга.

– Вы? Женщина? Но что вы в этом понимаете?

– В хирургии? Кое-что понимаю. Я ведь тоже училась в Падуе в университете.

– Не может этого быть! Туда женщинам хода нет.

– А кто вам сказал, что я была женщиной? Я была парнем. Я переоделась парнем и так проучилась все годы.

– И на протяжении всего этого времени никто даже не заподозрил, что вы не мужчина?

– Один случай был. Я снимала квартиру у одной пани в годах, которой доверила свою тайну. Однажды, когда я купалась в лохани в кухне, хозяйка, не сказав мне ни слова, хотя всегда была в таких ситуациях бдительна, вышла из дома и увидела, как ястреб упал на ее петуха. Она бросилась спасать петуха, а тот был увесистый, и ястреб никак не мог взлететь, только тащил бедного петуха. И хозяйка побежала, чтобы его схватить. А тем временем в дом зашел мой друг, тоже студент. Ну и… – Девушка развела руками. – Он увидел, кто я.

– И что дальше?

– Дальше… я не нашла другого способа закрыть ему рот, кроме как отдаться ему.

– И вы стали его любовницей до конца учебы?

– Нет. Мне не нравилось, что он вбил себе в голову, будто завладел мной. Кроме того, он шантажировал меня, прохода не давал. Я поняла, что этому не будет конца, и рано или поздно правда всплывет, а я вынуждена буду бросить университет. Однажды во время студенческой вечеринки в таверне я поиздевалась над ним столь остроумно, что все присутствующие разразились хохотом. Он вскипел, но я была уверена, что он меня не выдаст, иначе потеряет то, чего добился. Пьяный, он бросил в мой адрес несколько оскорбительных слов, а я выплеснула ему в рожу вино. Он выхватил шпагу, я тоже. Боец из меня не очень, но я была трезвая и видела, что у него мир в глазах шатается. Поэтому пыталась все время отступать, отскакивать, прятаться за столами, пока не уловила момент, когда он потерял равновесие. Я не могу сказать, что не хотела его убивать. Другого способа избавиться от него не было. Случилось так, что острие моей шпаги задело сонную артерию, и он истек кровью, хотя все бросились его спасать. Это была страшная смерть, ибо, умирая, он полностью осознавал свой конец и пытался что-то сказать, выдавить какие-то слова, может, даже кого-то в чем-то обвинить, но кровь заливала рот, и оттуда доносилось лишь бульканье… Что с вами? Вам неприятно это слышать?

Аптекарь действительно изменился в лице, слушая эти жуткие подробности.

– Мне странно слышать такое от девушки.

– Но ведь вы хирург, кровь для вас – все равно что дождь из желоба.

– Для вас тоже?

– А вы как думали? Когда нам приносили трупы на вскрытие, поначалу меня тошнило, но со временем я привыкла. Иногда эти трупы выглядели подозрительно свежими и еще теплыми. Но никто не жаловался, потому что это были какие-то бродяги, которые и так рано или поздно скончались бы где-нибудь под мостом. Я принимала участие в хирургических операциях, в частности в битве под Дюнкерком. После первой отрезанной ноги, первого вправления кишок в распоротый живот, первого доставания пули из груди – ничто уже не отвратительно и не трогает меня. Я научилась быть холодной, и ни одна смерть меня уже не растрогает. Разве что моя собственная.

Она засмеялась. Лукаш кивнул на шпагу.

– Можно посмотреть?

Девушка подала ему шпагу, Лукаш вытащил лезвие и внимательно рассмотрел. Оно было плоское и обоюдоострое, рукоятка заканчивалась головой льва, из которой выпирали глаза. Лукаш нажал на них, и вдоль лезвия выстрелили из гарды два маленьких тонких кинжала. Их роль была понятна – поймать лезвие врага и вырвать из рук или сломать.

– О! – удивился Лукаш. – Такую шпагу я уже где-то видел. Хорошая работа.

– Мне ее подарил Михал после того, как избрал церковный путь. Даже в образе юноши я должна себя как-то защищать.

– Почему вы выбрали Львов?

– Я здесь родилась, но покинула этот город еще маленькой. Теперь возвращаюсь и к нему, и к самой себе.

– Иногда такое возвращение становится возвращением в одиночество.

– Да, я знаю. Здесь уже никого нет из тех, кого я знала. Во мне еще живут голоса тех людей, но их уже нет. И когда я об этом думаю, меня пронизывает страх, потому что мне кажется, что и меня на самом-то деле нет, что я только отзвук того, кто был до меня. Так тяжело носить в себе чужие голоса, запахи, прикосновения. Они не смываются.

Ее печальные глаза смотрели куда-то мимо аптекаря, их взгляд терялся в окне и исчезал в узких улочках. Аптекарь молчал, ему знакомы были эти ощущения, но он еще не готов был этим делиться, хотя это было невежливо по отношению к девушке – ведь она ему доверилась, а он – нет. Однако он чувствовал настороженность, и словно боялся, что, начав рассказывать что-то личное о себе, слишком сблизится с ней, а кто знает, не окажется ли это сближение преждевременным.

– На самом деле мы никогда не оставляем тех мест, где родились, где прошло наше детство, – говорила она с грустью. – Мы остаемся там навсегда. Та жизнь является нам во сне, мы скорбим по ней и когда утром просыпаемся, то на минутку пробуем удержать сон. Разве с вами такого не бывало?

– Бывало, и не раз. Итак, вы хотите ассистировать мне при операциях? Тогда вам придется и дальше изображать мужчину.

– Я к этому готов, – вдруг сказала она измененным голосом, который мог действительно принадлежать молодому парню.

– О, у вас еще и актерский талант!

– Столько лет притворяться юношей – от этого трудно избавиться. Так как?

– Ну, если меня об этом просит мой товарищ, я отказать не могу. Интересно, ведь если вы учились в Падуе, мы могли где-то видеться?

– А мы и виделись.

Лукаш почувствовал легкую тревогу. Если они виделись, она никак не может спутать Мартина с ним, а это означает, что она знает, с кем разговаривает. Он внимательно присмотрелся к девушке, и то, что ему раньше казалось, лишь стало более отчетливым – да, он где-то видел это лицо и слышал этот голос, но где?

– Странно, что вы не узнали меня, – продолжила она улыбаясь. – Неужели не помните? Я – Лоренцо.

– Лоренцо! – Удивлению Лукаша не было предела. – Лоренцо ди Пьетро? Тот самый ангелочек? Но ведь…

Он запнулся, подбирая слова, но она его опередила.

– Да, я знаю, что вы – не Мартин. Но я также знаю, что здесь нет никакого подвоха, и вы им стали не добровольно, а по желанию самого Мартина. – Заметив удивленный взгляд Лукаша, она пояснила: – Ведь там был еще один свидетель. Мы с Калькбреннером знали друг друга с давних пор, я слышала, что он во Львове, и написала ему, спрашивая совета, к кому могла бы обратиться, чтобы усовершенствовать свою практику. Он назвал вас и очень хвалил. Иоганн также подробно рассказал в письме, как на вас напали разбойники, спутав его с вашим другом. И когда я прочитала, что Лукаш – одноглазый, а Мартин прихрамывает, я спросила, ничего ли он не перепутал. И он ответил, что Лукашем назвался тот, что был без глаза. Я не стала ему возражать, поняв, что, видимо, такова была последняя воля вашего ближайшего друга.

Лукаш потер лоб. Такого он не ожидал.

– Вы меня просто потрясли. Так Иоганн тоже знает, что вы – не юноша?

Она засмеялась:

– Знает, но из другого источника. Он дружил с моим отцом. Отец увлекался разными изобретениями, механизмами и алхимией. Так что у них было много общих интересов. Он меня, в конце концов, и подтолкнул пойти учиться.

– Почему же вы не идете в ученье к Иоганну?

– Мне не подходят его методы, – она тряхнула головой. – Все эти темные дела с похищением трупов… Я на них вдоволь насмотрелась. Я не верю, что удастся приживить орган умершего живому человеку. Даже при помощи магии. А это то, чем он уже годами занимается. Пока из Кенигсберга наконец не вынужден был бежать в Прагу. А из Праги удрал сюда.

– Вы знаете, за что его хотели убить?

– Почему вы думаете, что именно его? Охотились за сумкой. А самая важная сумка была у Мартина, с бумагами на дом и аптеку. Кто-то, очевидно, хотел их захватить.

– Те разбойники говорили, что охотились на мужчину с повязкой на глазу. А Калькбреннер считал, что охотились на него.

– Я знаю. Он решил быть в кои-то веки деликатным. Вам не сказали, а ему сказали. Выслеживали двух всадников, у одного из которых был перевязан глаз. И обоих должны были убить.

Лукаш задумался, вспоминая детали. Девушка поспешила его успокоить:

– Насчет Иоганна можете быть спокойны. Он симпатизирует вам. У него свои планы, и он ни в коем случае не станет вам помехой.

– Каково же ваше женское имя?

– Юлиана.

– А как вам удавалось изображать итальянца?

– Мой отец был купцом из Триеста. Когда моя мама умерла, мне было восемь лет, и отец забрал меня вместе с сестрой в свою семью. Там я и воспитывалась.

– Хорошо, – засмеялся Лукаш. – На этом закончим, иначе я не смогу этого всего переварить. Видите, как вы меня заговорили – я даже не предложил вам перекусить. Сейчас Айзек что-нибудь приготовит.

– Он живет с вами? – насторожилась Юлиана. – Ему можно доверять?

– До сих пор нареканий не было. Попрошу, чтобы он приготовил для вас комнату.

Когда Лукаш приоткрыл дверь в аптеку, то чуть не стукнул Айзека по лбу.

– Подслушиваешь?

– Какое там подслушиваю! Это называется – всегда быть на страже своего пана! А ну как вас беда могла подстерегать. Когда в 1623 году вспыхнул во Львове мор, я единственный, ничего не боясь, прислуживал пану доктору бургомистру Павлу Кампиану и ходил за ним, как тень. Он однажды так и сказал: «Айзек! Ты – моя тень».

– С какого момента ты слушал?

– С… с… э-э… как вам сказать. Я слышал не все, потому что должен был время от времени бегать к печи и, боюсь, самое важное пропустил. Но должен вас заверить, что я на вашей стороне, и никогда не предам вас, как предал Иисуса святой Петр или Павел… или Петр… – Он нахмурился. – Кажется, Павел…

– Прекрати. Немедленно признайся, что именно ты слышал.

Айзек опустил глаза.

– Я все слышал, пан. Что вы теперь живете жизнью своего товарища. И не вижу в этом греха. Особенно, если он сам того захотел.

Лукаш вздохнул.

– Ну, если ты уже все и так знаешь, остается только попросить, чтобы все это ты держал в тайне. Понимаешь? Панна на людях будет моим учеником. То есть юношей, а не девушкой.

– О-ой! Так это ж цурис! Лучше бы я этого не знал! Теперь я должен это хорошенько утрясти в голове, чтобы чего-то не напутать. А как мне ее называть?

– В образе девицы она – Юлиана, а в образе юноши – Лоренцо. Запомнил?

– Хе! Если я мог запомнить все меры, вес и цены, то каких-то два имени – как носом шмыгнуть. Побежал я есть готовить. У меня там в печи нога ягненка. Словно именно для такого случая. А потом откупорю аликант из самой Флоренции для Лоренции.

– Какой Лоренции?

– Ну, это – в рифму. Мы, поэты, любим рифмами баловаться. А если между нами, пан доктор, – он перешел на шепот, – девушка – высший сорт. Берите и не думайте. Только бы она в кухню не совалась. А ваша Гальшка – хитрая бестия. Хорошо, что вы ее прогнали.

– Я ее не прогонял.

– Нет? Как это так?

– Иди, готовь, что там у тебя. Позже при случае расскажу.