Из записок Лукаша Гулевича

«Уже целую неделю Львов похож на закипевший котел, в котором все булькает, бурлит и кружится, скоро, уже скоро 21 марта – Посевной Праздник, праздник Мораны, и народ кинулся готовиться к этому мрачному празднику, как к чему-то веселому и светлому, хотя и был далек он от светлости, поскольку Морана связана с чумой, которая собирала всегда щедрую жатву в городах и селах. И хотя во Львов чума еще не пришла, она была уже не за горами, и коса ее ловко косила, поэтому страх сковывал все мысли горожан. В небе мерещились знаки, кто-то видел Белую Даму на горизонте верхом на белом жеребце, кого-то атаковали муравьи и жуки, тревога проростала и пускала побеги, которыми оплетала все вокруг. Народ требовал развлечений, возможности выплеснуть наружу все свои страсти и забыться хотя бы на какое-то время. Праздник Мораны, когда поминали умерших, на самом деле ничем не напоминал День поминовения усопших, когда засохшие цветы, опавшие листья, дожди, пасмурные дни и длинные ночи вызывают усталость и желание уснуть, когда конец года напоминает конец жизни. И совсем иначе все это воспринимается в марте, когда природа просыпается и дает о себе знать красками, запахами и звуками. В душах людей тогда тоже просыпается весна. Поэтому весь Львов уже неделю жил этими чумными задушками, и каждый мастерил маску какого-то своего предка, умершего или от чумы, или от другой напасти, холеры или оспы, находил в сундуках или на чердаках старое его тряпье, примерял, крутился перед зеркалом и подправлял, где надо. Неважно было, насколько хорошо оно сидит и выглядит, никого это не интересовало, потому что все и так носили маски, за которыми чувствовали себя, как за забралом в своей крепости, могли и голыми выйти в город; стыд пропадал, все условности падали под ноги. Поскольку считалось, что одежда покойника имеет оздоровляющее действие, то это переодевание играло еще и такую важную функцию. Но не только одеждой и маской изображали предков: при этом еще вспоминали какие-то обычаи или особенности умершего – его язык, поведение, все желательно было воспроизвести так, чтобы, появившись на людях, можно было встретить какого-нибудь старого трухлявого деда, который радостно воскликнул бы: «Э, да чтоб меня драный козел в задницу лягнул, если это не пан Цвайгольд!»

Все усилия этого культа были направлены на то, чтобы преодолеть панический страх перед смертью от чумы, а возвращение умерших в их внешней оболочке было похоже на попытку что-то исправить в днях минувших, когда человек был еще жив, но не получил того внимания и того уважения, которых заслуживал. И со временем в живых просыпалась любовь к какому-то своему пращуру, а точнее к его духу, к чему-то эфемерному и лишенному телесной оболочки, к чему-то идеальному, лишенному недостатков, все воспоминания, которые могли бы испортить этот засахаренный образ, немедленно отправлялись в забытье. И как когда-то герои становились богами, так же и мертвые превращались в героев. Ведь известно, что мертвые правят живыми, но не своими капризами и несовершенством, а наоборот, своей добродетелью, чистыми примерами для подражания; мертвые молятся за живых, а потому их нельзя забывать, мертвые хотят жить в живых, а потому надо стараться воплотить в своей жизни то, к чему они стремились при жизни.

В такие дни духи умерших насильственной смертью возвращались, неотмщенные и встревоженные, как возвращались и похороненные без обряда, а их присутствие ощущали все. Духи были рядом, иногда доносился их шепот, иногда приходилось с ними разговаривать, спорить или оправдываться. Но под новой полученной личиной люди были уже защищены от их домоганий, они как бы сами становились духами и вели себя так, как никто из них в другие дни так себя не вел.

А поскольку душа не имеет формы, которая могла бы быть связана с какой-то материей, и о ней нельзя судить по очертаниям тела или по чертам лица, то эстетическая сторона всего этого маскарада не отличалась особой изысканностью. Будучи убеждены, что и несуразное тело может прятать в себе прекрасную душу, определенная категория горожан превращала этот праздник в пародию, натягивая на себя что под руку попало, в том числе иногда и уродливые маски, изготовленные наспех и так разрисованные яркими красками, что если бы бедный предок встал из гроба и увидел, каким его видят потомки, то сошел бы с ума на месте. Среди таких масок преобладали звериные и птичьи головы, украшенные пучками разрисованной шерсти или клочьями перьев, или морды каких-то страшилищ с окровавленными клыками.

А еще было другое, не менее увлекательное занятие – возведение высоченного, страшного чудовища, в создании которого участвовал чуть ли не весь город, потому что все приносили для него кучу всяческого хлама – старую посуду, доски, тряпки, ветки, веревки, все, что могло пригодиться, чтобы страшилище, которое должно было изображать Чуму, выросло до впечатляющих размеров да еще и могло передвигаться на колесах, потому как строили его у Краковских ворот, а везти должны были на Рынок. Постепенно это чудище действительно выростало, приобретая все более и более странный вид, и походило на старую потрепанную цыганку с черным лицом, на котором выделялись большие красные губы с оскаленными клыками и круглые выпученные глаза. После того, как чудище построят, оно должно было постоять два дня на Рынке, а на третий, а именно 21 марта, его сжигали. Чудовище было общим созданием, принадлежало всем и никому, каждый мог приблизиться и вставить свои пять крейцеров, но всегда находился кто-то, кто следил за порядком и мог что-то поправить, изменить или перевесить в другое место. И этим кем-то вот уже несколько лет был палач, потому что, в конце концов, он же и должен был казнить чудище, следовательно, имел на то свое твердое палаческое право. Каспер по несколько раз в день ходил к пугалу и следил, но никогда не вмешивался, если там был тот, чей вклад во всенародное произведение был ему не по вкусу, – ждал, пока он уйдет, и только тогда что-то поправлял и, удовлетворенно осмотрев результаты своего вмешательства, уходил. Не у всех было такое утонченное чувство красоты, как у него.

И когда приходил тот самый главный день, когда весь город надевал маски, бешеный эротизм вырывался из замаскированных, потому что невозможно было отличить престарелую пани в парике и узкой шнуровке, которая туго стягивала стан, подпирая исключительно грудь, от панны, и в тесных улочках раздавались писк, смех, хлопанье и причмокивания, пары уединялись и предавались неистовому безумству, забиваясь в уютные уголки, прячась в брамах, даже залезая на крыши. Запах страстей бил в ноздри, возбуждал и призывал к борьбе к поискам тела, к которому можно прилипнуть, взять от него все, что хочется, и все отдать взамен. Всюду звучала музыка, кто-то танцевал или пел, кто-то что-то выкрикивал, горели огни, на которых жарили мясо и колбасы, грохотали бочки с вином и пивом, на кораблях стреляли из пушек и запускали фейерверки.

У меня не было никакого намерения идти на Рынок. Айзек с Рутой и Юлианой приготовили какие-то причудливые маски, изображавшие невесть кого, потому что ни один их предок не умер во Львове от чумы, и убеждали меня идти с ними. Я пошутил, что предпочитаю побыть в одиночестве и поразмыслить о смысле жизни.

– Знаете, пан, – затараторил Айзек, примеряя свою маску, – жизнь состоит из вопросов и ответов, из вопросов и ответов, и в каждом вопросе, который рождается в человеке, уже сидит зародыш ответа, а в каждом ответе сидит зародыш нового вопроса. И так по кругу, по кругу. Но конец наступает, когда звучит ответ, в котором нет этого зародыша нового вопроса. Такая, знаете, голая мысль, простая, как подошва. Вот тогда – безусловный знак, что наступает конец. Но вы не переживайте, у вас еще все впереди.

– Спасибо, ты меня успокоил, – буркнул я.

– Да. Я же вижу, что вас что-то мучает. И вы не идете с нами, потому что хотите побыть наедине со своими мыслями и наконец сосредоточиться, найти ответ на вопрос, в котором вы еще не открыли зародыш ответа. Но никогда не надо искать исчерпывающего ответа на любой вопрос. Надо смотреть шире. Вот почему, думаете, наши еврейские книги написаны только согласными? А потому, чтобы каждый мог сам подставить те тайные гласные, которые лишь ему одному открывают скрытый смысл каждого слова. Потому что слово – не гвоздь, а ртуть. Оно живет и движется. Прикоснитесь к шарику ртути – и он сразу распадется на множество мелких, и так без конца. Возьмите слово на язык, покатайте его, посмакуйте, попробуйте на зуб, и оно вам тоже откроет множество скрытых смыслов.

– Наш Айзек – философ, – засмеялась Юлиана. – Недавно я подсмотрела, как он читал «Каббалу».

Я глянул удивленно.

– С каких это пор ты читаешь мои книги?

– Ну, пан доктор, читаю я их давно. Мне ведь хочется подняться до вашего уровня. Потому что нам, докторам, нужно постоянно совершенствовать свои знания. Это для того, чтобы ни один вопрос не оставался без ответа, а ни один ответ – без зародыша нового вопроса. Иначе жизнь остановится. А сейчас нас зовет чума и еще один ответ на еще один вопрос. Как и вас.

Я проводил их взглядом, не поняв ни одного из его намеков. Затем подбросил поленья в камин и сел с книгой анонимного автора «Description de sabbat» о специфике ведьминских шабашей. Ее мне дал Зиморович и очень хвалил, советуя прочитать, потому что замечена была необычная активность нечистой силы, особенно ведьм, гулянки которых начались на Лысой Горе. Весь город видел, как горели там огни, и красные зарницы выстреливали в небо. Но когда бургграф с цепаками попытались устроить облаву, то застали там только сгоревшие головешки.

– Все это не просто так, – говорил Зиморович, – что-то затевается. Казаки зашевелились, да еще и с татарами вдруг начали искать дружбы. Слух прошел, будто нового гетмана объявили. Я этого Богдана Хмельницкого хорошо знал. Он где-то года на два меня старше, а учился здесь, у нас, в иезуитском коллегиуме. Был студентом, как и мы все. Не раз загуливали в винарнях и пивоварнях. Никогда за ним никаких гетманских или, сохрани Бог, схизматских амбиций не замечал. Но, видно, это сидит в человеке. Имею в виду эту его врожденную сущность. Рано или поздно кровь заговорит, не может не заговорить.

– Земля тоже говорит, – ответил я.

– Намекаете, что эта земля принадлежит им? – загнал он меня в угол.

Однако я выскользнул из его ловушки:

– Земля сама выбирает, к кому обращаться. Думаете, если бы вы оказались на родине своих предков-армян, к вам бы тамошняя земля не обратилась?

Он пожал плечами.

– Не знаю. У меня нет какого-то определенного самосознания. Чувствую себя, прежде всего, львовянином, как и мой бедный брат Шимон. [34]  Зиморович Шимон (1604–1629) – брат Бартоломея, поэт.
Он был талантливым поэтом, но покинул нас слишком молодым.

– Что с ним произошло? Чума?

– Где там! Вы читали поэму Джироламо Фракасторо «Сифилис, или же Галльская болячка»?

– Конечно. Он когда-то был профессором Падуанского университета, правда, умер уже давно. Мы зачитывались этой поэмой, ведь кроме эстетической роли, она выполняла еще и роль медицинского учебника.

– К сожалению, этот учебник не спас моего брата. Он уехал лечиться в Краков, где ему впрыскивали ртуть. А последствия – сами знаете какие. Я хочу издать его стихи.

Вспомнив этот разговор, я отвлекся от книги, а когда снова взглянул на нее, то почувствовал скуку, но не успел я отложить ее, как в аптеку вошло трое гостей – Калькбреннер с Францем и Амалией.

– Не помешаем? – спросил рыцарь.

А Франц сразу кивнул на книгу:

– И охота вам эти глупости читать? Ведь это писал монах-пройдоха, который настоящей ведьмы в глаза не видел. Где он мог у ведьмы увидеть хвостик? А если между нами, то из тех несчастных, которые были сожжены, может, десятая часть была ведьмами. Остальные – все оболганные соседями бедолаги или сумасшедшие.

– О, Франц – тонкий специалист по ведьмовству, – похвалил рыцарь. – Можно сказать – самоотверженный исследователь. Ты бы, Франц, может, и сам какой-нибудь манускрипт наваял, а то пропадут все твои знания ни за что ни про что.

– Почему же ни за что ни про что? – засмеялся Франц и подмигнул Иоганну. – Чем ваша душа не бесценный подарок? Несказанно рад нашей дружбе. И зря вы подкалываете, ведь я работаю над двумя грандиозными проектами: атласом звуков и атласом родимых пятен. Ведь родимые пятна не умирают вместе с их хозяином, а, оставив тело, перебираются на другое. А значит, каждое из них имеет свою историю, историю множества жизней, к которым было причастно. И когда ты рассматриваешь родимое пятно, которое было когда-то на плечах Нефертити, а сейчас живет на плече какой-нибудь девушки легкого поведения, то чувствуешь блаженный трепет… Конечно, это работа не на год и не на два, но времени у меня предостаточно. Этот драгоценный труд обессмертит мое имя не хуже Николы Теслы, который через двести пятьдесят лет будет обязан своей славой нашему брату.

– Что ты, Франц, мелешь, – поморщился Иоганн. – Да никогда неотесанный плотник не будет знаменит. Чушь.

Я пригласил их сесть и угостил вином. Амалия отпила и медленно и чувственно облизала свои яркие губы, не сводя глаз с меня, словно хотела что-то сказать. Если это правда, что он создал ее из мандрагоры, то произведение вышло чудесным. Странно лишь, что он говорил о потоке слов, который извергает Амалия, но я почему-то этим потоком еще не насладился.

– Чего мы к вам пожаловали, – перешел наконец рыцарь к делу. – Я слышал, что вас заинтересовало убийство той девушки из борделя. И я попросил Франца, а он, если вы заметили, сообразительный парень, попросил, чтобы он разнюхал что там, походил, порасспрашивал. И вот он выведал, что пан Михал Регула узнал часы, которые ему показал невинно убиенный мусорщик. Узнал, но мусорщику не признался, потому что намеревался сам эти часы вручить их владельцу. Однако мусорщик ему часы не оставил. Но еще тем же вечером пан Михал встретил владельца и рассказал, что к нему приходил Петрунь с часами. Владелец удивился, потому что был убежден, что часы лежат у него дома сломанные. Но не отрицал, что это могут быть его часы, потому что он купил их в прошлом году в присутствии пана Михала… Вы следите за нитью моего повествования?

Я кивнул.

– И вот, в тот вечер Петруня убивают. И что делает пан Михал? Он перепуган не на шутку. Он составляет вместе два и два и получает шок. Он переживает ужасную ночь, на рассвете дрожащей рукой описывает свое приключение и, едва рассвело, мчится что есть духа в костел, ловит исповедника и вручает ему конверт, открыть который просит в случае его неожиданной смерти.

– Откуда вам об этом известно?

– Так случилось, что этим исповедником… точнее, на месте этого исповедника был кое-кто другой… если быть точным – это был близкий друг нашего дорогого Франца.

Франц довольно улыбнулся и закивал головой.

– То есть это был священник или монах?

– Ну-у, можно и так сказать, – вмешался Франц.

– Но как он мог выдать тайну исповеди?

– Франц пошутил, – сказал Иоганн. – Это не был святой отец. Там сидел, скажем так, один остроумный парень. Такие чудеса, знаете, иногда случаются. Эти ребята любят пошутить.

– Еще бы! – засмеялся Франц.

– Какие ребята?

– Бурши. Школяры. Бурсаки. Словом, когда пан Михал примчался в церковь, в исповедальне его ждал бурсак в сутане отца Климентия с капюшоном, натянутым на самый нос.

– Значит, вам известно имя владельца потерянных часов?

– Ну а как же. Это доктор Грозваер. Вот сами прочтите.

И он показал мне письмо пана Регулы. Я был потрясен. Доктор Грозваер? Не может быть.

– Но это еще ничего не доказывает, – сказал я. – Возможно, он покупал часы не для себя, а кому-то в подарок.

– Мы тоже так подумали. И Франц несколько дней провел в обществе нашей золотой молодежи, которую еще незабываемый Кампиан пытался довести до ума. Францу удалось увидеть часы с такой же надписью у Михаэля, сына доктора. Там была довольно большая компания, в которую можно было играючи влиться, имея лишние деньги. А у Франца они были. И вот, когда все уже изрядно выпили, слово за слово удалось кое-что вытянуть о той охоте, на которой была убита девушка. То есть о самой девушке никто ничего не рассказывал, но об охоте говорили с удовольствием, потому что это была выдающаяся и успешная охота. Два кабана, четыре серны – такое не забывается. К тому же они вечером устроили на лугах пир, где жарили дичь и угощались. И таким образом удалось составить список тех, кто там был.

Рыцарь вручил мне бумагу, на которой выведены были имена Михаэля Грозваера, Яна Зихиниуса, Матиаса Урбани и Стефана Гайдера. Все это были известные своими скандалами и буйным характером сыночки.

– Это неполный список, – продолжал рыцарь. – Не хватает еще одного имени, но насчет него у меня сомнения.

– Кто же это?

– Судья Зилькевич.

– Зилькевич? А что у него может быть общего с этой бандой?

– А почему же нет? Он вдовец, а по возрасту недалеко ушел. Еще молодой мужик, почему бы не развлечься.

– Почему же вы не вписали его имени?

– Потому что он рано покинул их общество и не пировал на лугах. Я и подумал, что, видимо, он не был свидетелем убийства. К тому же, он не участвовал в тех пьянках, которые происходили в присутствии Франца.

– Может, он порвал с ними именно поэтому?

– Возможно. Но вы же с ним часто видитесь, значит, можете о чем-то расспросить. – С этими словами рыцарь откинулся на спинку кресла, посмотрел удовлетворенно на Амалию и сказал: – Не правда ли – она дивная? Сами же видите, сколько мы здесь болтаем, а она ни слова. Мечта любого мужчины. Безотказная, немногословная, довольная жизнью и собой. Более самодостаточной женщины не найти. Если хотите, могу организовать и для вас такое же счастье. Мандрагора у меня еще есть. Процесс продолжается каких-то два-три месяца, в зависимости от того, в каком возрасте вы захотите ее у себя дольше продержать. Это может быть подросток, а может быть девица, которая будет принадлежать только вам. Ну, и тому, о ком я вам рассказывал в прошлый раз. От этого нам не избавиться. А тело, как сами понимаете, лишь раковина, в которой поселяется моллюск – душа. И в этом постоянном переселении душ может так случиться, что убийца впоследствии станет потомком им же убиенного.

– А вор – потомком обворованного или когда-нибудь владельцем вещей, которые именно сейчас ворует, – дополнил Франц.

– Именно так! Но мое предложение – только из дружеских побуждений. Просто в воздухе чувствуются ароматы любви, – Иоганн игриво пошмыгал носом. – Особенно здесь, в вашей аптеке. Как говорил один философ, за любовь нужно бороться. Но мне лень. Я предпочитаю готовый продукт, выращенный собственноручно в пробирке.

– А как же легендарный поток слов?

– О, это управляемое свойство. И только тогда, когда у меня возникает такая потребность. Тогда она фонтанирует словами, разбрызгивая их во все стороны. И, знаете ли, очень часто там существует рациональное зерно, которое я стараюсь тщательно зафиксировать.

– Я тоже, – отозвался Франц. – Из нее говорит глубинная мудрость веков. Иногда на каких-то мертвых языках. Но я все это записываю и расшифровываю. Довольно занимательное занятие.

– Любимая, – обратился Иоганн к Амалии, – открой ротик и высунь язычок.

Она послушно высунула язык, на котором было наклеено что-то белое, похожее на лепесток вишни. Рыцарь содрал его, и Амалия моментально заговорила:

– Апрельская яблоня растрепанного дыма растет над пыточной. Трепещут черные лепестки или перья и припадают к окнам. Крик проламывает в теплом воздухе гигантские дыры, сквозь которые проваливаются птицы. Вместе с дымом разлетаются души… Отчаянные взмахи рук – ветер терзает их без сожаления. Небо их с нежностью прижимает к сердцу и успокаивает их рыдания… Посмотрите – отрубленные головы ухают, словно перезрелые груши. Катятся удивленные лица. Глаза катятся, раскрытые настежь. А в них катится мир. И у каждого – свой, и это – самое страшное. У каждого такой крошечный мир, что места ему хватит даже в одной слезинке… Вот они идут мыть окровавленные руки в реке. Вода охотно принимает кровь. Рыбы ее пробуют и – сходят с ума… Работа завершена. Свыше трехсот голов – за один день… Они моют руки… Один всхлипывает… Другие удивленно поглядывают на него…

Белый лепесток возвращается обратно на язык, Амалия замолкает.

– Ну? Вы слышали? – спросил рыцарь. – Это очередное пророчество ничего хорошего нам не сулит. Вот такой это поток слов. Главное – вовремя его выключать.

Рыцарь встал и сделал знак Францу и Амалии.

– Так что – расскажете обо всем Зиморовичу?

– Зиморович и так их подозревал. Но ведь доказательств нет. Никто не будет из-за проститутки трогать шляхту. Поэтому… – Я развел руками. – Но спасибо. По крайней мере, буду знать, с кем имею дело. А для всего остального есть другой суд – Божий.

Франц закашлялся от смеха.

– Ой, рассмешили! Придется долго ждать. Канцелярия Господня забита исками на сто лет вперед. Лишь недавно там рассмотрели жалобу на казнь Марии Стюарт. И что? Наказывать уже некого.

– Идемте с нами, – предложил Калькбреннер. – Закрывайте аптеку. Никто все равно сегодня сюда не сунется. Зато приобщитесь к народному безумству.

– У меня нет маски.

– Не беспокойтесь. У нас есть лишняя. – Рыцарь подал мне круглую, налитую кровью рожу. – Будете очень симпатичным упырьком. Я – оборотнем, Амалия – старой ведьмой, а Франц… ну, Франц будет…

– Ах, дорогой Иоганн, – начал кривляться Франц, притворно розовея и надевая маску черта, – не поминайте всуе. Я буду просто Францем.

Я подумал, что, может, и мне пора развеяться, и положил список потенциальных убийц в ящик. Только мы вышли из аптеки, как столкнулись с Юлианой и Рутой. Выяснилось, что у Лоренцо разболелась голова, Рута «его» проводила. Юлиана действительно была бледна. Она сказала, что немного полежит, а потом присоединится к компании. Рута пошла с нами».