Суд начался с молитвы. Зал был забит до отказа, но поместились только райцы с лавниками, родственники убитых и разные достойные лица. На Рынке столпился жадный до сенсаций народ. Судьей был избран лавник Стефан Рогач, прокурором – доктор и раец Мартин Грозваер, адвокатом – Бартоломей Зиморович, который и ранее занимался адвокатурой. Бартоломей пробовал отклонить прокурора, поскольку именно его сын был убит, но лавники не согласились. Судья дал знак возному, и тот зачитал обвинение Мартину Айреру в убийстве достопочтенных граждан королевского города Львова. Далее выступил прокурор и привел свои неопровержимые доказательства вины аптекаря, продемонстрировав сумку, маску и список убитых молодых людей.

Зиморович же заявил, что на самом деле никаких доказательств нет, потому что ученик аптекаря бежал, а это вещи его, а не аптекаря. Касательно списка, то он и сам подозревал этих парней в том, что они изнасиловали и убили девушку. В списке нет пана Зилькевича, но при осмотре его останков обнаружено доказательство того, что он тоже был замешан в убийстве. Тут Зиморович поведал драматическую историю надругательства над девушкой и продемонстрировал откушенный стержень, который перед тем принес ему Айзек. Однако весь драматизм этой истории сильно блек из-за того, что речь шла о проститутке.

Далее один из свидетелей узнал маску. Доктор Грозваер вызвал в свидетели доктора Гелиаса, и тот подтвердил, что познакомил Мартина с мастером шермерки, а поскольку убийства были совершены именно шпагой, которая не так распространена, как сабля, то все доказательства сходятся. Одобрительный гул всех, кто прислушивался к словам Грозваера, показал, что сомнений уже ни у кого не осталось. Учителя шермерки Рамзея спросили, как он оценивает способности Мартина Айрера, и публика с большим удовольствием услышала то, что и хотела услышать: аптекарь оказался мастером шпаги, и Рамзей учил его только отдельным специфическим выпадам. Зато его ученик Лоренцо – совершенно никудышный шермер.

Попытку Зиморовича вызвать свидетелями Руту и Айзека, которые подтвердили бы, что аптекарь не покидал ночью дом, только высмеяли. Как можно слушать показания колдуньи? А жида? Пусть идет свидетельствовать по своим еврейским судам. Здесь ему не место.

Но Айзек был на Рынке вместе с раввином Мейером, Калькбреннером и Францем, и все внимательно слушали.

– А я играючи мог бы заверить, что мы с ним всю ночь играли в карты, – сказал про себя Франц. – Но меня никто не попросил.

– Я вас прошу! – схватился за последнюю соломинку Айзек, загоревшись.

– И это мудро с вашей стороны. Но меня надо просить трижды.

– Так я прошу, прошу и еще раз прошу.

– Франц, прекрати, – буркнул Иоганн. – Никто тебе и так не поверит после всех этих доказательств. Не видишь, что ли, как они настроены?

– Ну, мое дело предложить, – обиженным тоном ответил Франц. – Поэтому, как говорил мне мой друг Пилат при известных обстоятельствах, я умываю руки.

Зиморович сделал еще одну попытку и предложил, чтобы пан Мартин примерил одежду и маску. Лавники согласились, что надо ведь убедиться, чьи это вещи. Как и следовало ожидать, одежда оказалась маленькой, а маска, изготовленная из нескольких склеенных слоев ткани, далеко не полностью закрывала лицо аптекаря, оставляя при этом на виду черную бородку. Зиморович поинтересовался у свидетеля, который видел убийцу, узнал ли он его сейчас. Свидетель был явно потрясен. Он не видел бородки, которая торчала бы из-под маски, лицо же тогда было закрыто полностью.

– А что может сказать свидетель о том, как убийца атаковал свою жертву? – продолжил Зиморович. – Не прихрамывал ли он часом?

– О, нет, – замотал головой тот, – он довольно ловко прыгал, уклоняясь от сабли.

Но тут вмешался доктор Грозваер и поинтересовался, который тогда примерно был час, а потом радостно сообщил всем присутствующим, что в это время уже темнеет, и свидетель не мог все доподлинно разглядеть. Он говорил так убедительно, что свидетель заколебался и признал, что не так уж и хорошо все рассмотрел.

И тогда раввин Мейер спросил Айзека:

– А какое лезвие у шпаги аптекаря: плоское или трехгранное?

– Трехгранное. А что?

– Подскажи секретарю, чтоб допросили доктора, который осматривал трупы, какой формы были у них раны. А также пусть осмотрят шпагу доктора. Может, это и поможет, а может, и нет, но хуже все равно не будет.

Молодой секретарь Зиморовича, который не раз приходил в аптеку за разными наливками, стоял у открытого окна, облокотившись на подоконник. Айзек передал слова раввина. Через минуту Зиморович сделал последнюю попытку спасти своего клиента. Доктор Нигель, который осматривал трупы, заявил, что раны были колотые, сделанные плоским лезвием. Когда продемонстрировали трехгранную шпагу аптекаря, публика взволнованно зашумела. Но прокурор спросил доктора, может ли он быть на сто процентов уверен в том, что лезвие было плоским, если, как известно, мышцы после смерти сокращаются, и рана, нанесенная трехгранным лезвием, могла просто стянуться, как стягивается шея под отрубленной головой. Доктор Нигель вынужден был согласиться с этим.

Рута, получив от мальчишки письмо и флягу с неизвестным содержимым, изо всех сил спешила на Рынок. Она с ужасом осознавала, что малейшая надежда на спасение аптекаря тает с каждой минутой. По дороге она молилась и Пресвятой Деве, и Даждьбогу, чувствуя, как ее затапливает новая волна любви, которая до сих пор дремала в глубине души и не подавала признаков, а теперь пробилась на поверхность. Она верила, что получила то, что может спасти аптекаря, хотя и не имела никакого представления, что там могло быть, но ее вдохновляла уверенность, что Юлиана не способна на подлость.

Рута подоспела как раз тогда, когда прокурор успешно разгромил последний довод в пользу обвиняемого – итог был ясен. Судья готовился зачитывать приговор. Рута передала письмо Айзеку, а тот бросился, как таран, в самую гущу толпы, расталкивая ее своими крепкими плечами, и вручил секретарю эту последнюю надежду. Судья огласил приговор – аптекаря должны были четвертовать, и разные части тела развесить на въездах в город. Прокурор еще настаивал на пытках перед казнью, чтобы заставить убийцу сознаться в своих преступлениях, но судья, пошептавшись с лавниками, сказал, что это лишнее – мол, доказательства неоспоримы, а кроме того, врачей и государственных чиновников пытать не позволяется.

Рута оперлась на Калькбреннера, ноги у нее подкашивались. Зиморович распечатал письмо, и, пробежав глазами, удивленно взглянул на секретаря. Тот взял письмо, повертел в руках и тоже ничего не понял. Айзек все еще стоял у окна, секретарь вернул ему бумагу со словами: «Здесь ничего нет. Вероятно, должно быть другое письмо». Айзек посмотрел на лист и прочитал: «Дорогой пан доктор! Если возникнут трудности, к которым вы не были причастны, то это мое признание от этих хлопот должно вас избавить. Лоренцо ди Пьетро». Ниже были приписаны две строки на латыни. Остальная часть листа, как и его обратная сторона, были чистыми.

Айзек вернулся к Руте и раввину.

– Это все, что тебе передал мальчишка? – спросил он девушку. – Это письмо неполное. Должно быть еще что-то.

Рута показала флягу. Айзек открыл ее и понюхал. Запах спирта ему ничего нового не сообщил. Он подал письмо раввину. Рута посмотрела через его плечо и оторопела. Письмо ей тоже ничего не говорило. Но раввин покачал головой:

– Здесь и вправду все. – Зачем зачитал: – «Dixitque Deus: «Fiat lux». Et facta est lux». Это цитата из Библии, которая означает: «Сказал Господь: «Да будет свет». И стал свет». Ниже видим две буквы «SH». Ваш друг Лоренцо позаботился, чтобы письмо, попав в чужие руки, осталось непрочитанным. А также чтобы не пропало, если окажется в воде или огне, – написанное в нем не исчезнет. Текст будет читаться даже на обугленной бумаге. Но сейчас прочитать его не удастся. «SH» – не что иное, как Silberhornerz – роговое серебро, или кераргирит, от греческого kéras – «рог» и árgyros – «серебро». Это минерал, который имеет удивительную способность менять цвет и темнеть на солнце. Письмо, написанное раствором кераргирита, в сумерках остается невидимым до тех пор, пока не полежит несколько часов на свету.

– Несколько часов! – ужаснулся Айзек. – А у нас есть эти несколько часов?

Их не было. Судья назначил казнь на пять вечера, чтобы успеть все подготовить, зеваки из пригородов могли вернуться домой до закрытия ворот. Публика одобрительно встретила приговор и разбрелась по шинкам.

– Что же нам делать? – спросила Рута.

– Ждать, – ответил раввин Мейер, передавая письмо Айзеку. – Летом это дело, ясно, пошло бы быстрее. А мартовское солнце капризно – то вынырнет из-за туч, то спрячется. Но когда ветер стихает, надежда кроется даже в пепле. Буду молиться, чтобы у вас получилось.

Он попрощался и пошел домой. Айзек с Рутой поторопились в аптеку. В сад они вынесли столик, положили сверху бумагу и прижали уголки медными гирьками. Затем оба посмотрели на солнце, не отличавшееся особой яркостью, и понуро приступили к привычной своей работе, которая хотя бы внешне могла отвлечь их от грустных мыслей.

«Я следил за тем, как письмо сначала оказалось в руках секретаря, затем у Зиморовича, а потом отправилось обратно. Последняя надежда на спасение угасла. Судья вместе с лавниками решил не откладывать увлекательного зрелища, особенно учитывая, что публика уже собралась, а с улицы доносились удары топоров, которыми сколачивали помост. Зиморович шепнул мне, что это письмо от Лоренцо, но там было только обещание избавить меня от хлопот, и больше ничего. Такое впечатление, что должно было быть еще одно письмо, но его нет. Меня отвели снова в тюрьму, я сел на солому и закрыл глаза. Все это не укладывалось в моей голове. Куда девалась Юлиана? В чем заключается загадка ее письма? Какое отношение имеет она к убийствам? Что делала у меня дома маска совы? Неужели это Юлиана убивала? Удивительно, как можно столько времени искусно скрывать свои намерения и, несмотря на дружеские отношения, ни разу их не выказать. Но если бы она мне доверилась, то нет гарантии, что я бы ее не отговорил от такого поступка. Она никогда не выказывала особой заинтересованности в убийстве проститутки. Так почему же вдруг принялась мстить? А может, это не она, а кто-то, кому она помогала?

Дверь приоткрылась, вошел Каспер и, следуя процедуре, попросил прощения за то, что меня вскорости ждет. Как странно было мне слышать это из его уст. Спросил, не нуждаюсь ли я в чем-либо. За ним стояли двое лавников, и он не мог сказать ничего лишнего, но взгляд его говорил, что он, вероятно, намерен мне помочь так же, как Гальшке. Возможно, это действительно выход. В тот день, когда меня арестовали, я попросил бумагу и чернил и принялся описывать свою историю. Сегодня меня еще должна проведать Рута, и я передам ей эти записки, адресованные в никуда.

Я сказал Касперу, что хочу вина. Он кивнул. Я сказал – белого и красного. Он понял, потому что после «белого» я сделал красноречивую паузу. Белое вино будет сдобрено экстрактом роделии. Такой будет последняя услуга палача. Хотя от четвертования это меня не спасет, но все же казнить будут уже бесчувственное тело. Как-то раньше я никогда не задумывался над тем, что очень часто казнь назначали в тот же день, когда был суд. Мне была безразлична эта особенность, пока она не касалась меня. Теперь осознание того, что все происходит слишком быстро, угнетает меня, я начинаю погружаться в воспоминания, но они так болезненны, хочется оказаться снова где-то там, в Венеции, подальше отсюда. Господи, прими мою грешную душу!»

…Лукаш тянул красное вино и медленно погружался в равнодушную блаженность, освобожденную от страхов и паники. Кувшин с белым вином, залепленный сверху кружком вощины, ждал рядом, и он иногда поглядывал на него. Но еще было время. Сверху в окно был виден краешек неба, приковывавший взгляд. Иногда пролетала птичка, и мысли летели за ней следом.

Пришла Рута в сопровождении двух цепаков, они не позволили ей подойти близко. Видно было, что она очень переживает, но поговорить им не дали, разрешили только девушке забрать бумаги аптекаря и сразу вывели ее из тюрьмы.

Время тянулось медленно, неожиданно напала дремота, Лукаш пробовал ее преодолеть, но, в конце концов захмелев, заснул и проснулся от грохота дверей. Cнова появился Каспер, на этот раз с двумя подмастерьями и с теми же лавниками. Он посмотрел на кувшин, все еще залепленный вощиной. Лукаш спросил: «Уже?» Каспер кивнул. «Я заснул», – сказал Лукаш, чтобы объяснить свое промедление, и рука его потянулась к кувшину. Он отлепил вощину и поднес кувшин к губам. Вино было терпковатым, но мед, который капал в вино с вощины, придал ему приятный привкус, аптекарь делал большие глотки, чтобы выпить как можно больше. Оставлять его нельзя, чтобы у Каспера не было потом проблем. Что не допьет – выльет. Он осилил только половину, остальное выплеснул на пол и сказал, усмехаясь лавникам: «Это на счастье».

Его вывели из тюрьмы и усадили на телегу. Позади телеги шел судья, держа высоко над головой меч возмездия, за ним – палач с подмастерьями. «Кажется, моя казнь как раз и будет сотой, – подумал Лукаш, – а затем меч торжественно похоронят за крепостными валами на заливных лугах. Вместе с каплями моей крови». Он был откровенно захмелевшим, в голове его мелькали отблески последнего сна, в котором он искал кого-то, это была девушка, но Юлиана или Рута, понятно не было, он искал ее, бродя по городу, и страшная тоска пронизывала его, во сне он приближался к аптеке, она была закрыта, он пытался заглянуть в окна, но там было темно, он снова брел по улицам, выходил за крепостные валы, туда, где они вместе гуляли, шел вдоль реки, рассматривал следы на песке, узнавал их, но следы вели в воду. Так вот, проблуждав весь сон и никого не найдя, он в тот же миг проснулся, и последнее, что он еще успел увидеть в своем сне, как чья-то рука поманила его из-за кустов краснотала, он тогда почувствовал невероятную радость, но на этом сон оборвался. Ему было очень жаль, что он его не досмотрел, ибо во сне, в котором он оказался сейчас, уже не могло быть светлого окончания, впереди зияла темнота, и никто ему из нее не помашет рукой.

Народу на Рынке собралось множество, все с нетерпением ждали действа, толпа встретила телеги с приговоренным громким гулом. Мало у кого закрадывалось сомнение, что аптекарь и есть тот жестокий убийца, который наказывал юношей только за то, что те надругались над шлюхой. Чужак, который решил установить свои порядки в их свободном королевском городе, должен понести кару в назидание будущим поколениям. Эту казнь запишут в хроники города и будут не раз еще вспоминать.

Каспер взошел на помост первым. Затем Лукаш соскочил с телеги, удивляясь легкости, с которой двигался, и не понимая, почему вино с ядом до сих пор не подействовало. Какой же он дурак, что заснул. Надо было выпить значительно раньше, а он все медлил и медлил. Каспер смотрел на него с удивлением. Он тоже не понимал, почему Лукаш еще стоит на ногах. Подмастерья взяли аптекаря под руки и вывели на помост. За ним поднялся отец Амброзий, Лукаш заметил в его глазах слезы, молитва и целование креста прошли в тумане.

– Крепись, сын мой. Я буду молиться, чтобы на тебя снизошла благодать Небесная. Повторяй за мной, и да помилует тебя Господь: «Мое грешное тело»…

– «Мое грешное тело…» – повторил Лукаш, чувствуя, как кру5гом идет голова, но не от выпитого яда, а от страха, от того, что лишь шаг отделяет его от небытия.

– «…должно теперь согласно справедливому и правильному приговору…» – бормотал отец Амброзий, а Лукаш повторял, лихорадочно ища возможности как можно дальше растянуть общение с ним, чтобы дождаться, пока вино подействует. Он посмотрел на Каспера, тот скривил губы, давая знать, что не понимает, в чем дело. Как только формальность завершилась, Лукаш дрожащим голосом сказал, что хочет исповедаться, и, не дожидаясь разрешения, упал на колени перед священником. Этого никто не мог ему запретить, но толпа недовольно загудела, не понимая, почему он не исповедался еще в тюрьме, тем более, что время поджимало. Отец Амброзий тихо спрашивал приговоренного к казни про его грехи, тот так же тихо отвечал пространными длинными предложениями, внимательно прислушиваясь к своему состоянию в ожидании отупения. А оно все не наступало и не наступало. Лукаша стало морозить, он чувствовал, как в ужасе бьется его сердце. Он бросил взгляд в толпу. Несколько воинов с копьями стояли неподалеку. Лукаш решил, что в последний момент прыгнет на копья, а там будь что будет.