– Есть! – закричал безумным голосом Айзек. Рута выбежала в сад и увидела, как на бумаге появились бледные, еще трудно читаемые буквы. Солнце делало свое дело, хотя и очень медленно, ужасно медленно, день клонился к вечеру, и свет тускнел, а облака лохматились все больше.

Рута со стиснутыми кулаками стояла над письмом и словно гипнотизировала его – ей казалось, что от одного ее взгляда письмо проснется от спячки.

В аптеку вошел Калькбреннер вместе с Францем и очень удивился, что они используют только свет солнца.

– Огонь тоже может влиять на появление букв, – сказал Иоганн. – У вас в камине есть поленья – вот ими и посветите. Жар очень хорошо влияет.

Айзек радостно ударил себя по лбу, бросился в аптеку, выхватил полено из камина, край которого весело пылал, и встал у столика с письмом. Тепло и свет теперь действовали на письмо куда интенсивнее, он уже корил себя, что не додумался сам до этого раньше, одновременно оправдываясь тем, что раввин подчеркнул слово «свет», а они восприняли это, как свет солнца, тогда как свет ведь мог быть каким угодно. «Ну разве ж так?» – спрашивал он Руту, а та плакала и кивала, подбадривая его. Искры с полена сыпались Айзеку на руку, но он не обращал внимания, стиснув зубы, пронизывал взглядом бумагу и радовался, когда в разных местах проступали новые и новые буквы, а из них уже можно было понять, что Юлиана написала письмо, которое должно спасти аптекаря.

– Не забывайте, что есть еще я, – сказал Франц. – Я могу иногда пойти против своих принципов и сделать доброе дело.

– Я знаю, – отмахнулась Рута. – Но это не тот случай.

– Ну, как хотите, – вздохнул Франц. – Хороших людей не так много, чтобы разбрасываться ими, как поленьями. Его еще не вывезли из тюрьмы, и я мог бы…

– Разве для этого не нужно его согласие? – спросила Рута.

– Я же говорю – есть исключения.

– Такие, как Альберт?

– Ой, не напоминайте мне об этом свинтусе и прохвосте. Я конечно же поиздевался над ним, но он это заслужил.

– О чем вы? – не понял Айзек.

– Да так, о личном, – сказала Рута.

– Не знал, что между вами есть что-то личное, – удивился Айзек.

– Это не то, что вы подумали, – засмеялся Франц. – У нас отношения исключительно платонические.

– Еще эта фляга, – вспомнила Рута. – Кто-то может посмотреть, что там?

Франц поднял флягу к глазам и прищурился.

– Почему вы ее не откроете? – спросил Айзек. – Она ведь не стеклянная.

– Это для вас она не стеклянная, – засмеялся Франц и прищелкнул языком от удовольствия. – Здесь находятся замечательные вещи – все обрезки языков. Они хорошо сохранились, но давать их судье в таком виде не годится. Переложу-ка я их в хорошенькую коробочку с надписью «Дольки имбиря засахаренные». Как по мне, довольно остроумно.

Гомон с Рынка дал знать, что приговоренного привезли. Рута, увидев, что полено начинает гаснуть, побежала за другим. Теперь она держала огонь у бумаги, а искры сыпались ей на руки. От жара бумага на глазах начинала сворачиваться, но зато буквы выныривали из ее глубин, словно диковинные рыбы, и сбивались в группы, чтобы явить правду. Ветер, однако, сдувал пламя, Иоганн кивнул Францу, тот стал с противоположной стороны и принялся дуть на бумагу. Руте показалось, что из его рта вырывается прозрачное пламя, но процесс ускорился, хотя бумага и темнела на глазах. Наконец весь текст, хоть местами и бледный и пожелтевший от жара, предстал перед их глазами. Айзек сбросил гирьки, схватил его и хотел бежать, когда ветер рванул бумагу и оторвал маленький кусочек. Бумага слишком пересохла и стала ломкой. Рута взяла альбом лекарственных растений, Айзек осторожно вложил письмо между страницами, и только тогда они побежали на Рынок.

Они искали Зиморовича, но его не было видно среди уважаемых людей, которые сошлись на казнь. На глаза им попался доктор Гелиас. К счастью, он быстро понял их скороговорку и поспешил вместе с ними в шинок «Под Красной Еленой». Там они и застали Зиморовича за кружкой вина. Перебивая друг друга, они объяснили, в чем дело, и раскрыли перед ним альбом с письмом. Бартоломей взглянул и сразу же вскочил, но заставил себя дочитать до конца. Затем выхватил из рук Айзека коробочку и побежал изо всех сил к помосту, на ходу слушая объяснения Айзека о ее содержимом.

Лукаша подвели к широкому бревну. Он посмотрел на копья, но вдруг осознал, что не допрыгнет до них, потому что под напором толпы воины отступили немного назад, а их место заняли цепаки. Еще и эта слабая надежда лопнула. Лукаша положили лицом вверх на бревно, на руки и ноги накинули петли и затянули плотно вниз. Лукаш уставился в небо, оно было седым и неприветливым. Каспер, не торопясь, подошел к судье и взял из его рук меч, поднес к глазам и внимательно обследовал лезвие. Делал он это с таким важным видом, будто это относилось к обязательному палаческому обряду. Толпа внимательно следила за всеми его движениями.

Вдруг народ всколыхнулся. На помост вскарабкался Зиморович и раскрыл перед судьей атлас с вложенным письмом. Тот сначала ничего не хотел слушать, но Зиморович не сдавался и зачитывал ему отдельные строки. Судья мотал головой, но постепенно смягчился и наконец покорился. Толпа заволновалась, никто не мог понять, что происходит. Лавники встали с мест и двинулись к помосту. Когда же пристав взял письмо, на Рынке воцарилась мертвая тишина.

«Я, Лоренцо ди Пьетро, гражданин Триеста, родившийся во Львове, – читал громко пристав, – свидетельствую и подтверждаю, поклявшись перед Господом Богом, что говорю правду и только правду, и пусть Господь мне в этом поможет.

Когда моя мать умерла, мой отец забрал меня вместе с двумя сестрами и отвез в свой родной город Триест, где мы и росли у его родственников. Моя младшая сестра Эмилия влюбилась в офицера генуэзской флотилии и убежала из дома. Больше мы ее с сестрой-близняшкой не видели. Я не раз пытался ее разыскать, но все напрасно. Однако недавно я получил известие о том, что она может находиться во Львове.

Уже когда я собрался в дорогу, мне написал доктор Калькбреннер, что офицер, с которым Эмилия сбежала, покинул ее на произвол судьбы. Не имея средств к существованию, она оказалась в публичном доме. Узнав, какие издевательства и мучения она испытала перед смертью, я утратил покой, поклявшись, что отомщу ее обидчикам. Посему это известие моего решения не изменило – я отправился во Львов. И все эти дни, что я жил здесь, я думал только об убийцах. Я жил местью и ненавистью.

Поскольку я окончил Падуанский университет, то попросился на практику к пану доктору Мартину Айреру, о котором слышал много хорошего.

Воспользовавшись тем, что доктор Айрер и Иоганн Калькбреннер и сами пытались выследить убийц, я внимательно прислушивался к каждому свежему известию. Так крупинка за крупинкой я собирал сведения о тех, кто был на охоте, где со всей жестокостью убили мою бедную сестру. В ящике у доктора Айрера я наткнулся на полный список убийц, который составил доктор Калькбреннер. Там не было только одного имени. Но я узнал его уже сам.

Я понимаю, что граждане Львова не испытывают никакого сожаления или сочувствия к судьбе заблудшей души – моей сестры. Но она тоже, как и вы, была человеком, а не насекомым, которое любой может раздавить. А те, которые издевались над ней неестественным и зверским образом, людьми не были.

Поэтому мне оставалось одно: ждать подходящего случая. И он наступил во время последнего карнавала.

Я надел маску совы, выследил и убил всех насильников одного за другим в честном поединке, Господь Бог мне свидетель, пробив каждому из них глотку так, что лезвие шпаги выходило на затылке. Этому редкому удару я научился еще в Падуе, в течение нескольких лет посещая школу фехтования. Здесь, в Львове, я нарочно делал вид, что владею шпагой как начинающий.

У каждого из убитых я отрезал кончик языка, и эти доказательства моей и только моей вины прилагаю к письму. Это письмо я пишу в последнюю мою ночь во Львове. Утром я, переодевшись извозчиком, буду ждать пана Зилькевича, последнего, кто глумился над моей сестрой. Доказательство его участия в надругательстве находится в аптеке «Под Крылатым Оленем». После я сяду на корабль и навсегда покину этот город.

Пусть Господь мне будет судьей, но там, где не действует закон, действует месть и закон крови. Меч возмездия рано или поздно настигнет каждого.

Доктор Мартин Айрер не знал ничего ни о моих планах, ни о моих поступках. Тщательно все спланировав, я решил не затягивать своей мести и исполнить приговор моего сердца в кратчайшие сроки. Надеюсь, что и последний из насильников понесет заслуженную кару.

Свидетельство это я, с добрыми помыслами составив и рукой своей собственной написав, перед всем честным людом представляю и открыто чиню.

И пусть Господь мне будет судьей за все мои поступки грешные, за которые я готов принять покаяние от Сына Его Единородного, Господа нашего Иисуса Христа, сидящего одесную Отца, что придет со славою судить живых и мертвых, его же Царствию несть конца».

С этими словами Зиморович открыл перед глазами судьи коробочку, тот заглянул в нее и, скривившись, передал ее лавникам. Он ждал, что те сами решат, что делать, но они только пожимали плечами, передавая коробочку из рук в руки, и передергивали плечами, откровенно полагаясь на него. Тогда судья осмелел и произнес:

– Именем закона нашего магдебургского я, Стефан Рогач, судья магистратский, объявляю: доктор Мартин Айрер, гражданин королевского города Львова, освобождается от всех обвинений в убийствах! И никто не смеет никогда упрекать его в том, чего он не совершал.

Каспер стал развязывать Лукаша, еще когда письмо не было дочитано, но уже было понятно, каким может быть решение. Поэтому свое помилование аптекарь выслушал стоя, внимательно прислушиваясь к своему умопомрачительному состоянию и думая, что было бы совершенно несправедливо именно сейчас свалиться под действием яда.

– От себя добавлю, пан доктор, – продолжил судья, – что вам стоит тщательнее выбирать учеников.

На удивление, толпе, которая, казалось, горячо ждала смертного приговора, помилование тоже пришлось по вкусу, и она встретила его аплодисментами и довольными возгласами. Единственный, кто не разделял этой радости, был Грозваер. Он протиснулся к Лукашу и прошипел ему на ухо так, чтобы никто сторонний не услышал: «Вам удалось обмануть целый город, но не меня. И мы еще сочтемся!» Лишь в эту минуту Лукаш, смотря на Грозваера, вспомнил о показаниях убийц, которые подстерегали их с Мартином. Но после пережитых душевных мук эта угроза выветрилась так же быстро, как и была озвучена. На Рынке аптекаря приветствовали уже целые толпы, ему едва удалось пробиться к Айзеку и Руте.

– Пан доктор, – радовался Айзек, – я страшно за вас переживал, ведь перспектива оказаться снова безработным и ночевать под мостом меня не радовала. Поэтому я обратился за помощью к ребе Мейеру, который дал ценные советы пану Зиморовичу. Они, правда, не помогли, зато помогла его подсказка, что нам делать с тем таинственным письмом. Но я вам об этом позже в деталях расскажу. Потому что вот и пан Калькбреннер, и Франц не дадут соврать, как мы все за вас волновались. А особенно Рута. Если бы не она, вам пришлось бы таки повиснуть на четырех сваях. Это она раздобыла письмо от Юлианы и передала его через Стася. Иди сюда, малой! – подозвал он мальчишку. Тот робко подошел.

– Простите, что я не успел забрать сумку из кустов, – сказал малец, смутившись. – Лоренцо мне сказал, чтобы я нашел ее и отнес вам.

– Ничего. Хорошо то, что хорошо кончается, – сказал аптекарь. – Придешь ко мне завтра, я найду для тебя работу.

Мальчишка обрадовался и, перед тем, как убежать, не удержался, чтобы не поцеловать руку Лукашу.

– Удивляет меня одна вещь, – сказал Лукаш, чувствуя, как одолевает его сонливость. – Я выпил от отчаяния отравленное вино, но оно на меня не подействовало.

– И не могло подействовать, – засмеялся Айзек. – Потому что когда Каспер пришел к нам за экстрактом роделии, а мы как раз колдовали над тем письмом, и буквы с черепашьей скоростью проклевывались, Рута дала ему немного вашего чудодейственного бальзама. Ведь мы верили, что удастся-таки это письмо оживить.

– Бальзама? – удивился Лукаш. – И сколько же она его дала?

– Да что там! – махнул рукой Айзек. – Всего лишь на один бульк!

– О Господи! Ведь если его выпьет здоровый человек, он заснет на сутки, а то и на двое. Только этого мне еще не хватало!

– Ай, пан доктор, – утешал его Айзек. – Хорошо выспаться еще никому не повредило. Право, сон на сутки-двое куда лучше, чем вечный сон, не так ли?

Лукаш посмотрел на них туманным взглядом.

– Хорошо. Берите меня под руки и ведите, если не хотите, чтобы я улегся под забором.

Айзек с Рутой подхватили его и повели, чувствуя, как тяжелеет его походка.

– Спокойной ночи! – крикнул вдогонку Калькбреннер. – Как очухаетесь, дайте знать. Нужно ведь будет скропить его счастливое воскрешение.

Рута прижималась к Лукашу, глядя на него какими-то совсем другими глазами, не в состоянии произнести ни слова, она улыбалась, и в глазах ее сверкали слезы. Но это были слезы радости. Когда они отошли от толпы, она наконец сказала:

– Я была так слепа.

– Я тоже, – сказал Лукаш, зевая, и ему показалось, что он узнал руку, которая махала ему во сне.