Вступление

Они появляются вместе с сумерками – ночные розы наших улиц. Выползают из щелей и трещин, выпархивают из труб, выныривают из канализаций и мусорников – дети ночи.

Только тогда, когда стемнеет, сможешь их распознать безошибочно. А днем они незаметны. Днем они – как все. Как ты или я.

В величественном храме ночи проходит их жизнь. Жрицы любви, древние, как мир, – с улиц узких Вавилона, Египта и Израиля, из афинских предместий и римских сутерин, с площади Пигаль и Бродвея, девы ночи с Академической – прошу, позвольте познать мир ваш тайный, проникнуть в ваш храм, чтобы знать, какому богу вы молитесь и стоит ли он вашей веры.

 

Одесские гастролеры

История эта происходила в 1978 году и длилась ровно 18 дней. Это было невероятно сумасшедшее лето.

Прошло полгода, как я вернулся из армии, и первое, что я должен был сделать, – это явиться в военкомат и отметить свой дембель. Заодно получить паспорт, который у меня отобрали перед отправкой на службу. А явиться пред ясные очи пана коменданта я должен был в полном обмундировании – то есть в парадной форме и в шинели. И вот вместо того, чтобы, как нормальный человек, прийти туда сразу по приезде во Львов, зимой, я закинул и форму, и шинель в кладовку, и жадно бросился в круговорот жизни, которой был лишен в армии. Начал я с того, что совершил рейд по кинотеатрам, просматривая иногда по три фильма в день. Я, как и большинство львовян, отдавал предпочтение зарубежным фильмам, за исключением индийских, арабских и из стран социалистического содружества. Много просмотренных фильмов были тупыми и беспросветными. А еще я жадно глотал книги, которые заказал по почте, и за год службы меня ожидала их уже целая гора. По пятницам, субботам и воскресеньям я с кем-нибудь из приятелей водил козу по кнайпам, цепляя девушек. А их было море, и каждая свежая девушка казалась мне хуже той, которая могла быть у меня после нее. Поэтому я никогда не останавливался на достигнутом. Деньги я зарабатывал, продавая манатки, купленные у поляков. Желания устроиться на постоянную работу у меня не возникало, и паспорт мне был пока ни к чему. Военный билет успешно заменял его на почте или где-нибудь еще.

За эти полгода я выпил цистерну вина и ведра три всевозможных коктейлей. В большинстве своем – без закуски. При этом никто никогда не видел меня пьяным. Потому что я имел свою меру. Точнее, мера имела меня. Я даже при большом желании не выдую больше двух бутылок вина. Что-то вдруг во мне переключается, и все – клямка. Чернил я не пил категорически. Водки для меня не существовало. Я не любил дешевых крепких вин, ликеров, коньяков, одеколона, политуры и денатурата. Я пил только изысканные напитки, которые стоили тогда смешных денег, а продавались на каждом углу. Я смаковал чудесные полусухие вермуты из Югославии в литровых бутылках – белые и красные. Особенно «Бадель» и «Истру». От них не отставали также вермуты венгерские – особенно вишневый. Я в лирических размышлениях цедил сухие белые словацкие вина в пузатых литровых бутылках, часто смешивая их с «Баделем» в пропорции три к одному. Молдавский красный «Извораш» в паре с шампанским вставлял любую панну за считаные минуты. Дорогие теперь грузинские вина стоили четыре рубля, и я поднимался в небеса, перекатывая по нёбу терпкость их вкуса. Грузинские вина мог оценить только такой гурман, как я. Публика их покупала редко, предпочитая «биомицин» – белый крепкий шмурдяк. Венгерский «Токай» в приземистых полулитровых бутылках с годом урожая, румынские полусухие белые вина «Контари» и «Мурфатлар» в бутылках с длинными горлышками, в которые очень сложно было вогнать пробку, я мог пить и наедине с собой, и всегда держал в запасе на случай, если приведу панну домой. Алжирские красные, до черноты, суперсухие и супертерпкие вина для глинтвейна – я нагревал их на огне, добавив меда и гвоздики. От стакана португальского портвейна у меня кружилась голова – в нем было чуть ли не 25 градусов. Бутылки на двоих было вполне достаточно, чтобы почувствовать себя крутым чуваком.

Я пил за свои и на шару, пил один и с друзьями, пил в кабаках, сквериках, парках, брамах, пил в кинотеатрах и на стадионах, пил в подвалах и на крышах, в машинах и поездах, на деревьях и балконах, в травах и покосах, в озерах, морях и реках, в лесах, полях и кустах, в мастерских художников и в жилищах едва знакомых мне людей. Иногда я, проснувшись поутру в чужом помещении, не мог даже вспомнить имени хозяина или хозяйки. В таких случаях я старался незаметно исчезнуть, чтобы избежать обязательного опохмела. Синдром похмелья был мне неизвестен. Я пил с классными писателями, у которых не было возможности печататься, и с модерными художниками, которые демонстрировали свои картины исключительно в мастерских. Лучшие из них понемногу уходили в иные миры, так как не придерживались меры в выпитом, оставляя меня на произвол судьбы.

И вот в один солнечный июньский день я почувствовал, что с меня уже всего этого хватит и пора браться за ум. Пора устроиться где-нибудь художником-оформителем и продуцировать транспаранты, стенды, стенные газеты и прочую фигню, как делал это Грицко Чубай. Заработок неплохой и, главное, не отнимает много времени. Когда мне пришла в голову эта мудрая идея, я вдруг вспомнил, что до сих пор так и не отметился в военкомате, и у меня нет паспорта, а без паспорта я никто. «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек», – вещала советская поговорка. Я полез в кладовку, вытащил на свет божий военную форму вместе с шинелью, развернул – и ужаснулся. Их побила моль! Мундир ко всему еще и покрылся какой-то липкой плесенью, поскольку в кладовке было сыро. Шинель пострадала меньше, но она вся осыпалась и белела личинками моли. Я принялся ее чистить и за час таки привел в порядок, но с мундиром был гиблый вариант. В таком мундире я никак не мог появиться в военкомате. В таком мундире я мог разве что рыться в мусорниках в поисках пустых бутылок. Но если надеть поверх военной формы шинель, то все будет в порядке. Я так и сделал, но прихватил еще с собой папку со штанами и рубашкой, чтобы переодеться после визита в военкомат.

И вот представьте себе картину. Лето. Солнце. Девушки в мини-юбках, мужики в рубашках с короткими рукавами. А тут прет какой-то варьят в тяжелой, до пят, шинели, застегнутой на все пуговицы. Хорошо хоть военную шапку-ушанку он не нацепил на голову, а спрятал в ту же папку. Этот варьят, обливаясь потом, садится в трамвай «четверку», выходит возле Оперного и далее устремляется в направлении Краковского базара. Но тут уже в центре он таки натягивает на себя шапку-страшилку, потому что если он будет одет не по форме, без «головного убора», его моментально заметет военный патруль. Люди оглядываются. Варьят выглядит дико. За полгода у него отросли патлы, и он уже ничем не напоминает солдата славной Красной армии. Он скорее напоминает бойца из армии Нестора Махно. Тем более, что на ногах у него не солдатские ботинки или сапоги, а… сандалии. Ботинки он уже успел подарить своему папе.

На превеликое мое счастье, я не встретил по дороге никого из знакомых. Мое появление в военкомате вызвало немалый ажиотаж, секретарши не могли надивиться:

– Ты что, на северном полюсе служил? А под шапкой снега нет?

Комендант ошарашенно листал мой военный билет и не мог понять, почему я так долго – целых полгода – не мог до него дойти. Я что-то лепетал, потея под шинелью, которая грела меня в самые лютые морозы, и не смел расстегнуть ни единой пуговицы, чтобы не опозориться окончательно своим мундиром. Посопев, комендант поставил в билете печать, выдал мне паспорт, и я, сопровождаемый насмешками секретарш, вывалил на улицу. Нырнув в первую попавшуюся браму, я сбросил шинель и шапку и повесил на перила лестницы – кому-нибудь пригодится. Потом вынул из папки рубашку и штаны, переоделся, а парадную форму, побитую молью, запихал в папку и оставил ее там же, в подъезде. Через минуту я уже шагал по центру города, ничем абсолютно не отличаясь от окружающей среды. Вы себе не представляете, какое это облегчение – вот так взять и раствориться в толпе; ты идешь, и никому нет до тебя дела, ты становишься человеком-невидимкой.

Но, не имея никаких дел в городе, я решил вернуться домой. И вот на остановке «четверки» случилось происшествие, которое стало началом целой полосы жизненных катавасий.

– Простите, вы не подскажете, где здесь можно пообедать?

Я вмиг вынырнул из глубин своих дум – передо мной расцвели две фантастические крали, их красота принадлежала к тому типу, на который вечно все заглядываются, любуются и страстно жаждут заполучить, но жениться остерегаются.

Не знаю, какой меня черт дернул сболтнуть такое, чего не позволил бы себе ни один нормальный человек. Но попробуйте быть нормальным, когда рядом с вами такие ароматные создания – «шанель» номер три било в нос с расстояния метра. Вопрос звучал по-русски, но я, считая, что передо мной мои землячки, ответил по-украински:

– У меня, – еще и оскалил зубы, как это любят делать американские актеры в фильмах, которые мы покупаем.

Дамочки хихикнули:

– У вас? Вы что – официант?

– Нет, я поэт. Но живу рядом, и могу вас накормить кишкой.

– Кошкой? – переспросили они и переглянулись.

И тогда я понял, что это не галичанки, ибо настоящую галичанку разбуди в три часа ночи и спроси о кишке, и она тебе моментально отбарабанит все восемь способов ее приготовления.

– Ага, – кивнул я, – кишкой. Это смаколик, какой вам и не снился.

– Смакалик? – опять переспросили они, не прекращая хихикать, так, как это делали, наверно, очаровательные англичанки, когда встречали очаровательного аборигена.

Тогда уж я перешел на свой ломаный русский и объяснил, о чем речь, описав, конечно, и те восемь упомянутых способов. Понятно, что тут и камень пустил бы слюнки, а потому я не удивился, когда обе вскочили за мной в трамвай и даже милостиво презентовали талон.

Пока мы добрались до моего дома на Голоскове, милые девушки сообщили, что они из Одессы и работают в одесском цирке, который как раз прибыл к нам на гастроли.

Жил я в ту пору один в приветливом домике, который принадлежал когда-то моему дедушке. А кишку и другие вкуснейшие вещи передали мне из Станислава родители, потому что там, где они жили – на благословенной Софиевке, держали не только гусей, уток, кроликов, свиней и коз, но даже коров.

И вот, когда мы чавкали уже над второй сковородкой, панночки раскололись: никакие они не циркачки. Просто приехали во Львов погулять. Нигде не работают, но у каждой однокомнатная квартира в Одессе.

– Не знаю, корректным ли будет с моей стороны вопрос: на что вы живете?

Барышни не могли нарадоваться моей наивности:

– Какой же он милый, правда?

Что-то несмелое и туманное начало высвечиваться у меня в голове, неясная догадка расставляла все на свои места, но сразу же находила сопротивление при мысли: а что сказала бы моя матушка, если бы узнала, что гордость ее кулинарного искусства – лучшую кишку всех времен и народов – жуют эти… эти… э-э… не знаю, как и сказать, ведь то смачное словцо, которое есть у моей мамы для данного хобби (напоминаю: был 1978 год, когда профессией такое занятие еще не называлось), может вызвать у вас спазмы горла, и если вы случайно едите сейчас вареник, то лучше мне сдержаться.

– Да, он очень милый, – подтвердила вторая барышня и провела теплой ладонью по моей щеке.

У читателя может сложиться впечатление, что автор был намного младше своих гостий. На самом деле было наоборот. Мне было тогда двадцать шесть лет, а девушкам – по восемнадцать. Однако чувствовали они себя увереннее и раскрепощеннее, чем я, они сыпали остротами, разговаривая вполне культурно, и лишь иногда вставляли какое-нибудь одесское словечко. Одну звали Марианна, а вторую Лена (на самом деле Александра, что ей очень не нравилось). Я их сразу перекрестил в Маруньку и Леську, на что они отреагировали сумасшедшим хохотом, но не протестовали.

Поев и запив львовским пивом, мои крали умостились на кушетку, закурили «Маrlborо» и принялись рассказывать.

 

История одного греха

Дорога на панель для каждой из барышень пролегала своеобразно. Марунька в восьмом классе «втрескалась» в спортсмена-десятиклассника и отдалась ему на природе. Но, как оказалось, она была для этого спортсмена лишь очередным рекордом, достигнув которого он успокоиться не мог и отправился на преодоление новых барьеров. Ну, а Марунька, исключительно из желания забыться, влюбилась во второй раз. А потом в третий и четвертый.

В девятом классе учитель физики показал на свою ладонь и провозгласил, что скорее у него там вырастут волосы, чем Марунька перейдет в десятый класс. Тогда наша Марунька, не долго думая, «случайно» застает физика в его кабинете после уроков и так жалобно-жалобно, опустив стыдливо глазки, просит о консультации. Учитель был не железный, и тут-таки поймал такси и повез пылающую от любви к физике девушку к себе домой. Ровно в восемнадцать ноль-ноль урок был окончен, потому что должна была вернуться с работы жена учителя, а она почему-то не любила уроков на дому. Учитель ткнул Маруньке два рубля на такси, высказав убеждение, что одной консультации будет маловато.

Марунька счастливо переползла в десятый класс, хоть ладонь физика так и не покрылась волосами.

Позже, уже обладая опытом, она договорилась о консультации еще и с другими учителями. И даже с самим завучем. Можно было бы, правда, консультироваться и у директора, но это была женщина.

Думаю, вы не удивитесь, если я скажу, что Марунька поступила в Одесский университет на заочную форму обучения и на момент нашего знакомства окончила первый курс. Консультации ей предоставляли охотно, а некоторые преподаватели, «врубившись в струю», уже и сами загоняли Маруньку в глухой угол неудовлетворительными оценками, провоцируя таким образом уроки на дому. Послушная студентка не отказывала ни тридцатилетнему, ни шестидесятилетнему.

По этому поводу припоминаю, что была и в Станиславском пединституте тоже такая Марунька. Один профессор в годах держал пари в компании, что охотно проведет ночь с этой панной. Пари было принято единогласно. Если бы преподаватель не справился, то должен был подарить даме норковую шубу, а если бы оказался на высоте, ему должны были привезти на дом десять ящиков шампанского.

Итак, двое разомлевших от жары голубков заперлись в гостинице, и Венера благословила их улыбкой. Как назло, глупый мужик наглотался перед тем какой-то чертовщины, поскольку на собственные силы не рассчитывал, и вот во время апогея пошла у него горлом кровь и залила лебединую шейку несчастной студентки. Скандал был немалый, но, как говорится, под одеялом. Его быстро погасили, потому что преподаватель читал далеко не географию.

У Маруньки подобных эксцессов не было, но она рассказывала, что один профессор почтенного возраста приглашал ее к себе каждую неделю, поил заморскими винами и кормил с ложечки разными кремами, а потом гладил костлявой рукой по коленке, и, откинувшись на подушки, блаженно засыпал. Все это удовольствие стоило ему очень дешево, ведь Марунька, кроме вина и крема, не получала и ломаного гроша. Зато все сессии проходили на одном дыхании.

Такой способ проституции в советские времена был более популярным, чем обычный, за деньги. Кроме учебных заведений, где практиковались подобные «консультации», всяких Марунек культивировали и на предприятиях. Их держали всегда наготове, чтобы бросить в последнее наступление, потому что когда подводили все остальные методы, применяли этот. «Секретарша» шла на штурм очередной «неприступной крепости», которую не брала даже взятка. И вот уже от этой крепости оставались одни руины…

Выйдя замуж, некоторые из них продолжали заниматься любимым ремеслом. Я знаю один случай, когда муж поймал свою жену с поличным точно как в банальном анекдоте, вернувшись досрочно из командировки. Ясное дело – бились морды, текло из носа, рвалась ночная рубашка и летела на пол массивная хрустальная ваза, о которой загодя было известно, что она не разобьется. Клиент в шоковом состоянии сгребал манатки и давал деру чуть ли не сквозь вентиляционное отверстие. А потом… потом дорогая женушка, когда ей удалось перекричать мужа, начала тыкать пальчиком и в то, и в се, и в это, и вот в это, и даже вытащила потайную шкатулку, набитую колечками, швырнула под ноги мужу его джинсы, костюмчик «Мистер Д» и пятнадцать таких же рубашек, и дубленку, и еще бог весть что, а затем спросила нежно-нежно: «А не задумывался ли ты, мой кохасик, откуда все это взялось? Не на твою ли инженерскую зарплату?.. А вот это?» – и тут она давай выбрасывать из холодильника сальцесоны, колбасы и жестянки с черной икрой, и еще всякие там марципаны, которые многим из нас и не снились. А еще открыла бар и хрясь фигурной бутылочкой бананового ликера о паркет: «А это откуда? На твои медяки?»

Муж, лакая с паркета драгоценный ликер, начинает шибать себя в грудь и клясться, что такого больше не повторится, а потом оба легли в еще теплую постель, и он, теперь уже хлюпая носом, потихоньку успокоился и попросил прощения.

К радости заграничных туристов, советские проститутки были самыми дешевыми в Европе. Меньшей такса была только у проститутки Вьетнама или Филиппин, где к иностранцам существовал такой же пиетет. Когда-то африканки и полинезийки отдавались белым за всякие цацки, зеркальца, шкатулочки, бусы. В Союзе же иностранец получал ночь любви за помаду, бюстгальтер, духи, чулки или просто за набор противозачаточных пилюль. Зато гражданин Страны Советов у себя дома мог получить любовь за шампанское, или, как говорилось, «за стол».

Однако существовали проститутки и значительно более высокого сорта, намного дороже. Их было меньше, назывались они путанами и были настоящими мастерицами своего дела, к ним обращались за консультацией, чтобы перенять опыт. Московские путаны ценились выше всего, поскольку имели возможность побывать за границей и пройти практику на площади Пигаль или в других соответствующих институциях. Наши же провинциальные проститутки особыми талантами не отличались, и лишь благодаря урокам у путан и просмотру порнокассет более-менее подняли свою квалификацию.

Летом, когда проститутки всех возможных мастей катятся на юг, каждый курортный городок сразу оживает и на глазах молодеет. Это всесоюзный симпозиум жриц любви начал свою работу. Идет широкий обмен информацией, распространяются порножурналы, видеокассеты, порнофотографии и всякая всячина.

 

История второго греха

Рассказав о Маруньке, мы наконец добрались до того места, где читатель должен узнать, как и почему они с Леськой оказались во Львове.

Итак, Леськина карьера имела семейные традиции – проституткой «работала» ее мама, а когда Леське исполнилось пятнадцать лет, матушка заставила ее лечь с клиентом за две бутылки шампанского. Однако дочь живо сообразила, что зарабатывать можно много больше, и убежала из дому. В каком-то баре познакомилась с амбалом лет тридцати пяти, который предложил пожить у него. Именовался он Фима Прицкер по прозвищу Шкаф, по-нашему Шафа. Был он толстый и широкий. У Шафы «на хате» оказались все условия для ускоренного полового созревания – большая коллекция порножурналов, которые постоянно пребывали в обороте, поскольку Шафа ими фарцевал. Пройдя курс обучения, Леська поняла, что не любовь руководила самаритянским поступком Шафы, а обычные деньги. Шафа оказался еще и сутенером.

Они и дальше жили вместе, и Шафа даже обнаруживал признаки нежности, но теперь уже Леська зарабатывала деньги и была кормилицей «семьи». Шафа сам выбирал клиента, договаривался с ним, сдавал ему на руки Леську чуть ли не под расписку и принимал назад. Отводил на работу и приводил с работы. Деньги делили поровну. Чем не идиллия?

И была бы эта идиллия бесконечной, если бы Шафу как-то раз не «поставили на перо» – то есть пригрозили ножом. Дело в том, что у Шафы был один недостаток: он играл в преферанс на деньги. Раз выиграет, раз проиграет – всякое бывало. Это когда играл со своими. Но как-то проиграл он неизвестным людям четыре тысячи. Думал – поставит ресторан и обойдется. Ан нет. Эти люди включили «счетчик», каждый день росли проценты, а хитрые ребята спокойно ждали, пока Шафа метался, как загнанный лев. Леська даже попробовала соблазнить этих людей, но ничего из этого не вышло. «Четыре тысячи или перо в печенку», – ответили они.

Как-то вечером Шафа вернулся избитый. Леська смывала кровь, мазала йодом и кремами, а Шафа горько плакал:

– И откуда мне взять такие деньги? Они что думают? Они думают, что Шафа – миллионер? А Шафа – бедный еврей. У Шафы иногда нет даже трех копеек на трамвай.

Его большое волосатое тело содрогалось от плача. Леська плакала тоже. Шафа был добрым и относился к ней по-братски.

А в следующий раз Шафа куда-то пропал и не вернулся домой. Такого с ним не бывало, Леська обзвонила всех знакомых, затем начала трезвонить по больницам, но все зря. И лишь утром громкий стук в дверь оповестил, что случилось что-то нехорошее. Стучала соседка. Она только что спустилась в подвал, а там… там…

Леська стремглав помчалась вниз. В подвале, загородив узкий проход, лежал мертвый Шафа. Побитый и в крови. В окровавленном рту было полно стекла.

Леська вернулась назад позвонить его родным, пока соседи вызывают милицию, и что же она увидела? Та самая соседка, которая нашла тело, хозяйничала теперь в квартире. На полу валялась одежда, выдвинутые ящики, постель… Леська бросилась на соседку и дернула ее за волосы. Та зашипела:

– Дура! Сейчас приедет милиция! Все пропадет! А тут деньги! Большие деньги!

– Какие деньги? У Шафы не было на трамвай! Его убили из-за денег!

– Дура! Шафа – буржуй!

Леська остолбенела. Соседка, пользуясь этим, возобновила раскопки, и таки нашла, что искала. В корзине с грязным тряпьем было двойное дно. А там – пакет. Считать было некогда. Соседка на глаз разделила деньги на две части, ткнула одну девушке и исчезла со второй. Через минуту она вернулась и помогла прибраться.

– Это еще не все. Должно быть и золото.

– Но как же так? Как же так? – всхлипывала Леська. – Должен был четыре тысячи… Мог же отдать…

– Ты Шафу не знаешь. Он так любил деньги! Жил ради них. Иногда придет ко мне: «Тетя Сима, у вас не найдется двух копеек? Мне нужно из города позвонить…» Никогда не возвращал… Душевный был человек… Только где же он золото спрятал? Пропадет ведь все…

– Господи, что мне делать?

– Я бы на твоем месте, голубушка, бежала куда глаза глядят. Замотает тебя милиция, закрутит… Беда будет.

Леська, не долго думая, упаковала чемоданчик и, благословляя рассудительность и неспешность нашей милиции, выпорхнула из дома.

Через несколько дней вместе со своей подругой Марианной покинула она и Одессу. У нее было с собой шесть тысяч – наследство Шафы.

 

Я – сутенер

Вволю натрепавшись языками, девушки сообщили, что им пора бы уже выйти куда-нибудь в люди, скажем, в ресторан.

– Какой у вас тут во Львове ресторанчик с интуристами?

Я подумал, что в «Интурист» (нынешний «Жорж») мы можем и не попасть, и предложил «Львов». Девушки пригласили меня с собой, чтобы я мог воочию увидеть, как выглядит их «работа». Я охотно согласился на предложение. В ту пору я жадно изучал жизнь. Девушки наметанным глазом окинули мой непритязательный гардероб и остановили свой выбор на джинсах и свитере. С туфлями у меня было невесело. Фирмой не пахло. Произведение родного «Прогресса» могло отпугнуть клиента.

Девушки решили разыграть небольшой спектакль. Вместе мы должны были притворяться студентами-греками, которые учатся во Львове. Такая затея пришлась мне по вкусу. Не важно, что по-гречески я знал только общеизвестные термины типа «альфа» и «омега». Зато у обеих «гречанок» имелось на подхвате несколько дюжин необходимых для их профессии фраз, которых они нахватались в Одесском порту. По дороге они научили меня некоторым из них, и еще десятку слов, имеющих для нас кодовое значение («да» – «ясу», «нет» – «охи», «черт бы тебя побрал» – «гамота панагия»).

Итак, мне, как греку, фирменные мешты были просто жизненно необходимы.

– Ничего, идем, – сказала твердо Марунька, испытывающая ко мне какое-то особое, чуть ли не материнское чувство.

И мы пошли. Почти напротив гостиницы «Львов» был скверик и автостоянка, где парковались польские автомобили. Тут вечно крутились фарцовщики, скупая у поляков всякое барахло. Но все же это был не слишком спокойный бизнес, так как время от времени совершала набеги милиция, и, когда ей удавалось кого-нибудь сцапать за скупкой джинсов или рубашек, сразу загребала в отделение. Поэтому все торги совершались молниеносно, чем, конечно, пользовались поляки, и иногда подсовывали шмельц.

– Вы оба посидите в скверике, а я сейчас вернусь, – сказала Марунька и направилась к польским машинам.

Мы сели с Леськой на лавочку и прижались, как парочка влюбленных. Но я не сводил глаз с Маруньки, которая вступила в переговоры с водителями, живо жестикулируя и тыча пальцем куда-то в необозримую даль. Наконец какой-то поляк вылез из машины, деланно равнодушно оглянулся по сторонам и направился в подъезд, а моя дорогая подруга – за ним.

– Во дает! – рассмеялась Леська.

– Как? Она что… там… в браме? – пролепетал я с нескрываемым сожалением, в котором слышалась чуть ли не ревность.

– Обстоятельства требуют, – сказала Леська и протянула мне спички, чтобы я прикурил ей сигарету, а когда я хотел вернуть коробок, добавила: – Держи у себя. Учись обслуживать дам. Ты теперь грек, а не рагуль.

Я небрежно развалился на лавке и подумал: «Я грек, а не рагуль. А до этого времени я был рагулем и ничего не знал о настоящей жизни. А она здесь, рядом. И я грек. И рядом со мной моя гречанка». Я положил руку Леське на плечо и засвистел «Гуцулку Ксеню». Мимо нас прошел милиционер, и все, кто еще несколько секунд назад прилипал к польским автомобилям, вмиг поотлипали и стали озабоченно смотреть кто куда с такими минами, будто у каждого из них прямо из-под носа ушел трамвай.

Я и моргнуть не успел, как вдруг перед глазами возникла Марунька и бросила мне на колени пакет.

– Ну, снимай свои шузы.

В пакете лежали чудесные кофейные фирменные мешты. Только чуть потертые.

– «Саламандра». Чего присматриваешься? Это даже хорошо, что ношеные. Натуральней выглядеть будет.

Тут она нагнулась, подхватила мои «прогрессовские» антитуфли и грациозно опустила в урну.

– Это же надо, еще только вчера я купил к ним новые шнурки, – вздохнул я, обувая «Саламандру».

Мешты были как влитые. Вот так, дорогие мои, и становятся альфонсами.

– Откуда ты знаешь мой размер?

– Глаз надо иметь. Идем. Надо еще занять подходящий столик.

– Даешь Львов! – бодро воскликнула Леська, а мне захотелось ответить полным отчаяния «no pasaran!», однако я удержался, ведь при их расположенности к иноязычным фразам может статься, что и эта им знакома.

У входа в ресторан толпились джинсовые «мальчики» и пламенные «девочки». Дверь ресторана открывалась только в семь, но уже с шести публика занимала под дверью очередь, иначе попасть внутрь было невозможно. Часы показывали пятнадцать минут седьмого. Я думал, что мы подождем вместе со всеми, но Марунька протолкалась к двери и начала лопотать что-то по-гречески, местами вставляя русские слова. Швейцар склонил набок умную голову и внимательно слушал. Иностранцами его удивить сложно. Внезапно Марунька щелкнула по стеклу пальцами, и швейцар враз очнулся, на его лице появилась заинтересованность. Три пальца Маруньки ударяли по стеклу с какой-то еле уловимой периодичностью. Никто на это не обратил внимания, и, может, только потому, что я не сводил с них глаз, эти удары пальцами казались каким-то таинственным знаком. В конце концов об этом говорило и поведение швейцара: он понял пароль, открыл двери и пустил нас внутрь. Марунька ткнула ему что-то в руку, а он кивнул головой в сторону свободного столика под окном.

Ресторан не был полностью пустой, как это казалось с улицы. За одним столом сидела толстая размалеванная профура туманного возраста. За другим – две совсем молоденькие девочки.

– Соски, – фыркнула Леська, обозначая специфику их профессии. А когда мы сели, описала, какие именно детали одежды и косметики говорят об этом. – Видишь, какие у них нарумяненные щечки? Только соски так красятся. Это они любят повязывать себе цветные бантики, надевать белые гольфы и короткие юбочки школьного кроя. Они, как и все остальные проститутки, всегда тусуются парами.

– Какие же у нас будут имена? – к месту спросила Марунька.

– Ну, ты можешь оставаться Марианной, – ответила Леська. – Я буду Елена, а он – Коста.

– Мне больше нравится Никос, – сказала Марунька.

– Казандзакис, – уточнил я.

– Что?

– Был такой греческий писатель. Никос Казандзакис.

– Не надо нам писателей, – категорически покачала головой Леська. – Будешь Коста… Ах, мио, мио Коста!.. – Она мечтательно откинула голову, а секунду спустя процедила сквозь зубы: – Жмот… Подарил мне французский коньяк, и сам его выжрал за ночь.

– А ты где была?

– В трансе.

Тут швейцар милостиво распахнул двери, и ресторан наполнился шумом. Толпа моментально обсела столы. Но далеко не все. Несколько столов остались свободными, однако швейцар снова закрыл дверь и повесил табличку «Извините. Мест нет». Теперь настал его звездный час. Далее он будет впускать лишь отдельными группами, детально выяснив, сколько должно быть человек, а администратор даже поинтересуется, что именно они собираются заказать на ужин, ведь вдруг они за бутылкой пива собрались гулять до полуночи.

В тот вечер за пятью столами «работали» двенадцать проституток. «Мои» сидели за шестым столом, но проститутками не были. Потому что были греками. Сколько еще в зале было таких «греков», сложно сказать.

Швейцар, имея с проститутками договоренность, лично направлял потенциальных клиентов за их столики. Одних – по их личному заказу, а других – по заказу самих проституток. Этим он похож на уличного регулировщика. После жеста, указывающего направление движения денежного клиента, проститутки поднимают головы и настороженно провожают взглядами каждого из них. Вот два грузина уже что-то нашептывают швейцару, и тот, кивнув, показывает рукой на наш столик.

– Внимание, – шепчет Елена и пригубливает шампанское.

У нас на столе кроме бутылки шампанского и тарелочки с конфетами больше ничего нет. Я тяну шампанское и пытаюсь не смотреть на грузин. В этот момент я чувствую себя такой же проституткой, как и мои новые подруги. Глупая фраза из глупого анекдота начинает мигать в мозгу: «Ох, не могу – сейчас отдамся». Чувствую, как тихо-тихонечко опускаюсь на дно и становлюсь там своим чуваком, а дно – моей стихией. Я – грек, альфонс и потаскун.

Грузин: Извинит. Ки вам можьно?

Елена: Миса арахи.

Марианна: Еси ясу… ясу…

Коста: Да, да… пожалюйста… ясу…

Грузины садятся как-то очень осторожно, как будто их предупредили, что кресла сделаны из чешского стекла. Обоим под сорок. Здоровенные мужики. Такой как трепанет, думаю я, неизвестно, где окажешься.

Некоторое время царит молчание. Мы втроем изображаем полное равнодушие. Девушки курят, я попиваю вино. Грузины медленно созревают. Наконец один засвечивает золото зубов:

– Вы иностранец, да? Или местный?

– Наверно, местный, – прибавляет второй.

– Мы – греки, – объясняю на ломаном русском. – Мы учимся в Львове.

– О, греки! – восхищенно восклицают грузины. – А мы – Колхида, да? Помниш? Язон, Медея, Аргос? Залатой руно?! А? Помниш? Адисей, да?

– Ясу! – вскрикиваю я, как будто встретил после долгих скитаний родного брата, и мы бросаемся друг другу в объятия. – Ясу! Колхида!

– Вашь – Язон, нашь – залатой руно, да?

– Ясу! – опять радуюсь я и жму им обоим руки.

– Куда девал залатой руно, а? Это типер валута, да? А ты забрал, ничего не дал!

После этого происходит знакомство. Грузин звали Теймураз и Отар. Они очень быстро уяснили себе тот важный факт, что я – брат Марианны, а Елена – не моя девушка. То есть обе гречанки были свободны. Это очень обрадовало грузин, и они, позвав официанта, заставили стол снедью и напитками.

Далее все шло как по маслу. Играл оркестр, грузины танцевали с очаровательными гречанками, деликатно расставляя сети и заманивая в них «невинных пташек», хотя на самом деле сами уже были в сетях с того самого момента, как переступили порог этого ресторана. Гречанки принадлежали к мастерицам своего дела и «снимались» очень медленно, уступая с каждым танцем лишь незначительную часть территории.

А в это время я сидел за столом, позабыт, позаброшен, исследуя все вокруг опытным глазом сутенера. Ведь если посмотреть на ресторанный зал глазами рядового посетителя, то можно увидеть лишь людей, занятых разговорами, едой, напитками и танцами. Граждане после трудового дня решили немного отдохнуть. Ничего занимательного. Но это только на первый взгляд. Попробуйте присмотреться внимательней, задерживая взгляд на каждом из столиков немного дольше… Нет-нет, не так – еще внимательней… Видите? Перед вами не просто зал. Перед вами тяжко трудится могучий цех! И пусть не слышно ни ударов молота, ни скрежета металла – работа кипит и приносит прибыль.

Вот за соседним столом сидят четыре фарцовщика и играют в «чмен». В пальцах они держат веером красные десятки, которые переходят из рук в руки. Игра простая – нужно отгадать сумму серийных цифр на банкноте. Они не спешат, размышляют, анализируют. Это напоминает игру в карты, но играть в карты в ресторане запрещается, вот и играют в «чмен».

За другим столом – поляки, как всегда шумные, с морем алкоголя на столе. Такое впечатление, что поляки только во Львове отрываются «на цалего», тут они прогоняют через себя декалитры водки. Выгодно распродав товар, квасят теперь, аж гай шумит. Над ними, облокотившись на стол, склонился «съемник» – фарцовщик, который снимает клиентов. Видно, не весь еще товар продали «франеки», как прозвали их львовские фарцовщики. Вот полька вытаскивает из-под стола спортивную сумку, раскрывает, «съемник» озирается по сторонам, не появилась ли в ресторане милиция, только после этого заглядывает в сумку, щупает рукой, кивает и выпрямляется. Полька берет с собой другого поляка, и, подхватив сумку, они шагают за «съемником».

Между столиками с деловым видом снует какой-то курдупель. Роста малого, но накачанный сверх меры – непропорционально широкие плечи и грудь колесом. Он не танцует, но это не значит, что ритмы музыки проплывают мимо его ушей – он реагирует на них каждым своим движением. Он всех знает, со всеми здоровается, даже с приезжими поляками.

– Честь, Франь!

– Serwus, Zbychu! Sie masz? Dzisiaj twój dzień, nie?

– Gdzie tam mój! Sluchaj, te wasze menty! Juz tutaj mam ich! – Збышек чиркает ладонью под горлом. – Dzisiaj jedno auto zawrócili do Polski! Nawet towar nie zdołałem przepakować. Mamy srany dzień. Ale siadaj do nas.

– Nie, dzięki, jestem w pracy.

– Ano, tak! – гогочет Збышко. – Musisz pracować, ja twoją pracę znam. Jak skończysz – przyjdź do nas. Mamy takźe ślicznych panienek. Popatrz na Dorotę. Дорота, Дорота, візьми до рота! – запел поляк по-украински.

– Stul pysеk, draniu! – тявкнула пьяная Дорота.

– A widzisz, jaka piękna?

Франь-курдупель дефилирует дальше, ловко обходя кресла, вытянутые ноги, танцующие пары. Он то исчезает из поля зрения, то неожиданно появляется, подходит к одному столу, к другому, наклоняется, перешептывается, осматривается. Вот переговаривается с двумя проститутками, внимательно пробегает взглядом по залу и останавливает свой взгляд на нас. Взгляд этот не предвещает ничего радостного, взгляд изучает каждого. Когда он останавливается на мне, я небрежно зеваю и тянусь за шампанским. Я расслаблен и спокоен, как никогда. От выпитого душа рвется на просторы, хочется прижаться к чему-нибудь теплому и упругому.

Через несколько минут вижу курдупеля уже возле сосок. Похоже на то, что они чем-то недовольны, их соседи по столу, двое лысеющих с животиками дяденек, вышли покурить. Когда они появляются снова, курдупель перехватывает их на полпути, и начинается торговля. Соски следят за ней с нескрываемым интересом. Я тоже. Дяденьки выразительно сбивают цену. Курдупель стоит на своем. Жесты его недвусмысленны: или-или. Наконец, когда уже пришли к соглашению, курдупель делает знак пальцами, и обрадованные соски выплывают из-за стола, чтобы в сопровождении дяденек покинуть зал. Так работают настоящие сутенеры.

Вернувшись назад, соски застают за своим столом уже представителей Средней Азии в тюбетейках.

А курдупель все плетет и плетет свою паутину… Меня, однако, беспокоит, что он слишком часто поглядывает в нашу сторону. Правда, я не танцую, и то, что я рассматриваю зал, действительно может вызвать подозрение. Осмотрев танцующие пары, вылавливаю глазами чудесную блондинку в таких тугих джинсах, что все соблазнительные выпуклости – как на ладони. Она отплясывает с каким-то порядком захмелевшим пицыком, явно не кавалером. «Ах, Адеса, жемчужина у моря! Ты, Адеса, знала многа горя». Когда музыка заканчивается, я все еще продолжаю следить за блондинкой. Пицык подводит ее к банкетному столу, где разместились человек двадцать, и садится напротив. На столе – букеты цветов, которые свидетельствуют о том, что народ гуляет чей-то день рождения.

При первых звуках музыки я пересекаю расстояние, которое нас разделяет, и приглашаю блондинку на танец. По дороге разминаемся с курдупелем.

– Сервус, Надя! – бросает он, вонзив свои глаза прямо в меня.

– Привет, Франь! Ты почему меня не поздравляешь?

– А с чем это?

– С днем рождения!

– Неужели? Ну, все – фалюю за шампанским.

– Одним шампанским не обойдется!

Но тут нас подхватывает вихрь танца, и Франь пропадает.

– Я вижу, этот Франь знает весь ресторан.

– А как же! Такая у него робота.

– Какая именно?

Надя смеется и избегает ответа. Она захмелела, и ее глаза сияют безграничной радостью.

– И сколько вам сегодня стукнуло?

– Восемнадцать.

– Поздравляю. А можно, я вас поздравлю шампанским? Обещаю, что одной бутылкой не обойдется.

Дальше я выясняю, что Надя работает секретаршей в научно-исследовательском институте на Лермонтова. Еще успеваю вытянуть из нее номер телефона, и танец заканчивается.

– Не забудьте про шампанское, – смеется Надя, когда я, проводив, пододвигаю ей кресло.

Пригласить ее на следующий танец не получилось, поскольку музыканты сделали перерыв, и за нашим столом снова стало шумно. Вот Теймураз начинает выспрашивать у Марианны, в чулках она или в колготках, а когда узнает, что в чулках, то выясняет, где именно они заканчиваются. Руки Отара уже пустились в кругосветное путешествие по Елене. Все нормально. Я рад за них.

Выхожу в уборную и сосредоточенно расчесываю буйный тогда еще чуб, жмурясь от клубов дыма. Вдруг замечаю за своей спиной курдупеля, рука с расческой застывает. Он улыбается, но лицо его сурово, даже жестоко. Перебитый нос, шрам на щеке. У меня тоже перебитый нос и шрам на виске. Но почему-то не такой грозный вид. Да и бицепсами я похвастаться не могу. Он кивает в сторону, и я послушно отхожу подальше от курильщиков.

– Под греков работаете?

Вопрос застает меня врасплох, и я на всякий случай трясу головой, одновременно лихорадочно обмозговывая какой-то ответ. Но какой может быть ответ?

Лучше всего – прикинуться подвыпившим. Как он меня раскусил?

– Давай без фокусов, – изрекает Франь. – Я за тобой давно наблюдаю. Выйдем, поговорим.

В фойе он выбирает безлюдный угол.

– Что это за телки с тобой? Я их раньше не видел.

– Из Одессы.

– За чужую территорию нужно платить. Ты этого разве не знаешь?

– Знаю.

– А они об этом знают?

– Они – нет. Они просто отдыхают. И я тоже.

– Шлангом прикидываешься? Ты слыхал о Фране Короле?

– Нет.

– Это я.

– Очень приятно. Юрко.

– Прекрати хохмить. Я тебя узнал. Я с твоими договорился, что Збоиска и Голоско – ваши. До «Ватры» включительно. Мало?

Он принял меня за кого-то другого, но за кого? Что ему ответить? Здесь мы не очень-то и одни. Два каких-то збуя вертятся неподалеку и поглядывают исподлобья… Доигрался. Будут бить. Или не будут? Нет, все-таки, наверное, будут. Такие бить любят.

– Ну, ваши тоже не раз нарушали территорию, а я делал вид, что не заметил.

– Ты о Шиньоне? Это же дурак! Да и когда это было? Но после того, как ты расправился с этими чудиками с Подзамче, я тебя зауважал. Да и для Шиньона ты авторитет.

И тут я вспомнил! Боже мой! Я вспомнил, за кого он меня принимает!

Это было зимой в кафе «Ватра», неподалеку от гостиницы «Львов». Кафе «Ватра» в позднее время превращалось в гадюшник, в котором догонялись все, кто еще не принял своей дозы. Мы с Виктором забрели туда с очень простой целью – снять парочку колежанок на субботний пикник в лесу. Как назло, в «Ватре» уже заседала одна пьянь, несколько прокуренных штахет погоды не делали, и нам не оставалось ничего лучшего, как и самим догнаться на сон грядущий. Вдруг к нам подошли цыгане со Збоиск и спросили:

– Вы цыгане?

Виктор и правда был похож на цыгана. Хотя в действительности таких здоровенных среди цыган мне видеть не приходилось. Кроме того, он комик. Он мог веселить любую публику и сыпать сто слов в минуту. С ним было очень выгодно шляться по кнайпам. Я никогда не умел моментально подыскать первой фразы для знакомства с барышней. Как правило, я выдавливал ее из себя уже тогда, когда танец заканчивался или панна выходила из трамвая. Виктор брал эти первые реплики прямо с потолка. Начиная от банального «Девушки, вы сестры?», до галантного «Боже, какие у вас очаровательные глазки!», или «Девушки, это не вы потеряли десятку? Нет? Прекрасно, пропьем вместе». Когда панны заглатывали эту нехитрую наживку, на сцене появлялся и я. Главное – не давать им прийти в себя и завалить их лавиной слов. Я брал интеллектом, Виктор – словесной мишурой. Вместе мы составляли прекрасную пару, разыгрывая как по нотам весь спектакль. Но и мы иногда терпели поражение. Если за столиком сидели две одинокие панны, то это не означало, что они свободны. Они могли дожидаться своих кавалеров. Услышав: «Мы ждем наших молодых людей», я моментально скисал и утрачивал интерес к разговору, мое метанье бисера прекращалось и я переключал внимание на бокал, но Виктора это не останавливало.

– А, я знаю, кого вы ждете! Тех двух даунов с Кульпаркова? Такие красивые девушки, ай-яй! А вы разве не знаете, что они там лечились? Говорю вам! Я там доктором работаю.

Если в этот миг появлялись их молодые люди, а, как правило, это были тихие интеллигентные студенты, Виктор, который уже успел узнать их имена, восклицал:

– Чуваки! Вас уже выпустили? Как там доктор Брунь? Мне пятая палата привет не передавала? Бодюля! У тебя чего такой кислый вид? Опять клизму ставили?

В тот фатальный раз, когда к нам подошли цыгане, он тут же оценил ситуацию и выпалил:

– Ага, мы цыгане! – и радостно закивал головой.

Я рассмеялся, не зная, к чему это ведет.

– Тогда идем пить шампанское.

Радости Виктора не было предела: о, класс – на шару!

Мы подсели к обществу цыганских ребят и принялись заливаться шампанским. Морем шампанского! Я его в жизни столько не видел. Оркестр играл раз за разом цыганские песни и танцы. Братва гуляла. И не беда, что очень скоро раскрылось наше далеко не цыганское происхождение. Ведь поили нас совсем не задаром. На улице всю эту большую компанию подстерегала компания еще больше. И в воздухе пахло мордобоем. Я видел, как под столом щелкали ножи, прятались в рукава стальные пружины. Кто-то приладил на шпиц ботинка осколок лезвия. Ого! Дело серьезное. Я увял, как не политый гладиолус. Зато Виктору было море по колено. Драка так драка. Ему что – мужик здоровый, как бык. До его физиономии не так-то легко достать кулаком. А я вообще миролюбивое создание. Не хотелось мне драться. Даже за шампанское. Даже за море шампанского.

Но решающий аккорд неумолимо приближался, и сколько я не приговаривал, как Фауст: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!», мгновенье не останавливалось, а ползло и ползло вместе с секундной стрелкой. И вот наконец нас спровадили из кафе, мы вышли на улицу, дверь за нами закрылась, отступать было некуда. Нас сразу же окружила кучка шпаны. Не знаю, какие силы в тот момент руководили мной, но это был единственно правильный в той ситуации поступок. Я быстро отыскал глазами их главаря и, бросив Виктору: «Прикрой, если что», одним прыжком преодолел расстояние, которое нас разделяло. Нож мне подсунул кто-то из цыган еще под столом. Я напал со спины, и это позволило мне неожиданно сгрести правой рукой парня за шею и стиснуть с такой злостью, что он даже хрипеть начал. Зато не брыкался – ведь лезвие ножа зловеще поблескивало перед глазами. Все это произошло в считаные секунды. Нужно отдать должное цыганам, ведь мы предварительно не договаривались о сценарии боя, а они сориентировались на диво молниеносно и бросились молотить растерянных подростков. То тут, то там взлетала вверх и тяжело опускалась на головы железная правая рука Виктора. Он колотил ею, как молотом, казалось, после такого удара голова может расколоться, как тыква. Трещали рубашки, пиджаки и зубы. Брызгала кровь и звучали вскрики и боевые возгласы. Я огляделся – спиной к моей спине стоял цыган с пружиной в руке. Это такой стальной прут, который складывался, как антенна, и когда им размахивали в воздухе, то пружина выстреливала и пронзительно свистела. Перед цыганом плясали несколько мальчуганов с намерением спасать своего атамана. Но пружина – штука опасная, можно остаться без глаза или без носа, она с легкостью рассекала кожу. Цыган, очевидно, понял всю важность моего поступка, защищая меня со спины, и я был ему глубоко признателен.

– Тебя как зовут? – спросил я.

– Ося. А тебя?

– Юрко.

– Ты еще держишься?

– Я – да. А ты?

– Пока что.

Стресс быстро отрезвил меня и я начал заметно падать духом. Долго ли я так выдержу? Может, пора бы бросить все к чертям и дать деру? На трезвую голову я бы никогда ничего подобного не выкинул… О боже, сколько это будет продолжаться?.. У меня уже онемела рука. Если бы этот дурак хорошенько рванулся, то мигом оказался бы на свободе. Но он, на свою беду, не знал, что я не цыган, а обыкновенный писака, и мой боевой запал уже успел испариться. Но тогда это было моим счастьем. Он послушно стоял в моих объятиях и только сопел.

Цыгане дрались, как львы, но подростков было больше, они бросались по нескольку на одного, валили с ног и безжалостно пинали бутсами. Вот уже и Виктор грохнулся на асфальт, и его потащили за ноги, он беспомощно извивался, пытаясь встать, но безуспешно. Алкоголь делал свое темное дело. Ситуацию спасла милицейская сирена. О, она звучала, как пение райской птицы, как шепот любимой в три часа ночи…

Теперь бежать было не стыдно. От милиции удирают даже гангстеры и мафиози. А мне – так сам Бог велел. Я резко оттолкнул парня, чья-то рука с ножом еще успела черкануть мне по рубашке, но такая ерунда меня не остановила – я помчался вихрем, а рядом летел, заплетаясь ногами, охая и матерясь, Виктор. Впереди и позади нас бежали цыгане, подбодряя друг друга выкриками.

Позже, когда мы отдышались где-то аж на Городничей, цыгане бросились нас обнимать, жать руки и тащить к себе в гости. И Виктор был готов уже продолжить развлечение, но с меня было довольно. Я забрал его к себе домой, мы повалились на диваны и заснули. Только утром я почувствовал боль в левом боку – нож все-таки рассек мне кожу, и на ране запеклась кровь. Но это была мелочь – Виктор со своими попинанными ребрами кряхтел и стонал еще неделю.

– Ты там был? – спрашиваю курдупеля, всем своим видом давая понять, как мне это приятно.

– Да. Я сидел в машине и все видел. Ты молодец… Муровый из тебя мужик… Но закон есть закон. Даром – за амбаром. А тут платить надо… И до каких пор ты собираешься со своими сюсями у нас гастролировать?

– Недолго. Может, несколько дней. Мы же отдыхаем.

– О’кей! Через две недели у меня важное мероприятие. Одолжишь мне своих людей. Машины я дам.

Итак, он меня принимает за человека, который находится в постоянных контактах с цыганами.

– Где мероприятие? – спрашиваю я деловито.

– В Малехове. Есть там одно дельце…

– А точнее?

– Ну, тебе прямо сразу весь план распиши, карты выложи! Расскажи, покажи, дай пощупать. Не переживай, дело несложное.

– Восьми человек будет достаточно?

– Наверное… – И неожиданно: – Соску хочешь?

– Нет, спасибо.

– Шара! Только для тебя.

– В другой раз.

– Ну, ты не стесняйся. Подходи в случае чего. Мы теперь кумпели, а?

– Я вижу, ты знаешь Надю?

– Я всех знаю. Но Надя – динамо. Лишися того ровера. Пацанка еще. А пацанки, чувак, это большое западло. У тебя есть на чем записать? Нет? Так запомни – большое западло! А динамщицы – это западло в квадрате.

Кто такие динамщицы, знал каждый кавалер, потому что не раз и не два приходилось быть жертвой их хитростей. Динамщицы были особенным типом барышень, проводящим время в кнайпах. Они могли успешно флиртовать, зажиматься в танцах до томного закатывания глаз, позволяя чмокать себя в щечку, и бухать в неимоверных дозах шампанское и цветные коктейли, но после развлечения обязательно «делали тапки» – по-английски прощались, и фертык. А если им не удавалось «делать тапки» в кнайпе, то приходилось бедненьким все-таки вести клиентов на «точку», которая оказывалась обычной львовской брамой. Такие номера проходили, как правило, с туристами. Иногда динамщицу можно было встретить и с фонариком под глазом, но ничто не могло остановить неудержимой тяги гулять на всю губу и катиться от кнайпы до кнайпы в поисках новых приключений. Крутить динамо было стилем жизни. Самые интересные прокрутки становились легендами и передавались из уст в уста.

– А давай поздравим Надю, – предложил я.

– Ты серьезно? – заметно обалдел Франь. – Гм… ну, давай.

Мы взяли в баре по две бутылки шампанского и повалили к столу новорожденной. Компания встретила нас радостным гамом, но все были уже хорошенько подшофе. Надя, вся в цветущих румянцах, принялась пододвигать нам тарелки. Я пожирал ее глазами, она казалась мне той, с которой можно забыться на длительное время. За те полгода, что я вернулся из армии, я удовлетворял свои половые потребности без всякой системы. Девушка, дожидавшаяся меня из армии, сделала аборт за мои деньги, хотя в своем грехе я уверен и не был. Называется – подзалетел. Это меня угнетало. Тем более, что не был уверен я и в том, что она действительно делала аборт. Потому что золотые сережки, появившиеся у нее после аборта, наталкивали меня на глубокие размышления. А так хотелось чистой и пьянящей любви! Надя дышала здоровьем и неподдельной сексуальностью. Динамо? Ну и пусть. На всякое динамо есть свой кардан. Это все равно, что иметь дело с необъезженной кобылицей. Главное – выдержка. Зато потом – небо в алмазах!

Франь выпил бокал и исчез. Мне в чужой компании тоже не сиделось, и я пригласил Надю на танец с зажиманием, и с радостью почувствовал, как ее нежное домашнее тело льнет ко мне. Может, от выпитого, а может, от чувств. Там видно будет.

Когда я попрощался с ней и отправился к своему столу, то увидел пьяного поляка, который дремал на могучих грудях профуры, в то время как ее правая ручка деликатно исследовала глубины его карманов. Я бодро ей подмигнул, а она стыдливо потупила свои невинные свиные глазки.

За моим столом любовь била фонтаном. Заметив меня, Марианна нервно одернула платье. Ну, так и должно быть – ведь я ее брат! Я напустил на себя суровый вид, и руки грузин, словно испуганные зайцы, выметнулись из-под греческих юбок.

– Марианна! – сказал я как можно более грозно. – Амохи канталабия! Исме сом хири! – и направился к дверям, а Марианна с пылающим личиком посеменила за мной.

– Вах! Какой грозный брат! – покачал головой Теймураз. – Савсем грузин. Наша кровь.

В фойе Марианна дала мне последние ценные указания.

– Они хотят куда-то нас отвезти. Я им скажу, что ты мог бы договориться о ночевке и здесь, в гостинице. Когда они спросят тебя о цене, скажешь, что за двоих должны заплатить полторы сотни. Возьмешь эти деньги и заплатишь за две комнаты. Но не больше пятнадцати за комнату, слышишь?

– Кому я должен заплатить?

– Подойдешь к портье и скажешь, что ты от Марианны из Одессы. Я с ним разговаривала сегодня утром.

– А потом?

– Потом иди домой. А завтра в семь вечера мы ждем тебя в ресторане.

Марианна отошла, а я задержался, чтобы дать ей возможность рассказать о скверном брате и о том, что умаслить его могут только деньги. Неожиданно кто-то толкнул меня, и я оказался прижатым к стенке. Атаковала меня уже знакомая нам профура. Она разинула рот с выбитым передним зубом и прошипела:

– Не продавай! Слышишь? Не продавай! Иначе он меня прикончит.

Из ее варежки, будто из кратера вулкана, вырывался горячий воздух – прокуренный, заспиртованный, еще и хорошенько настоянный, – у меня даже дух захватывало. Я пытался повернуть нос куда-то в сторону, дабы, чего доброго, не свалиться преждевременно.

– На, возьми. Хорошо? Не продашь?

В ее глазах блестели слезы. А в моей руке хрустела банкнота.

– Не продам.

– Я тоже никому не скажу, что вы не греки… Пойдем, я угощу тебя шампанским. Хочешь? Или коньяком?

Я не хотел ни того ни другого, но она чуть ли не силой затащила меня за свой стол, налила вина, и с ярко выраженной радостью наблюдала за тем, как я его выпил. Потом погладила меня по руке и принялась по-кошачьи ластиться.

– Я теперь совсем одна… Понимаешь? Совсем одна. Когда-то я имела успех. Я имела все, что хотела… Ну, не совсем все, но… Налить еще?.. А теперь я никто… Если бы кто-нибудь занялся мной…

– Что ты хочешь этим сказать?

– Никто не хочет быть моим опекуном. Понимаешь? А одной трудно. Когда угодно я могу оказаться среди тех, кто сидит в скверике напротив гастронома.

Она имела в виду скверик на проспекте Свободы, где собираются синего цвета алкоголики. Среди них немало страшных, аж черных с лица, баб. Гадкие, опустившиеся, в грязном тряпье, они отдаются каждому, кто предложит бутылку «чернил». А если рядом с ними постоять, то можно услышать просто фантастические матерные конструкции и порадоваться, что уже и украинский язык сделал значительный вклад в этот жанр.

– А я еще многое могу. Можешь проверить. Тебе никто такой оралки не сделает, как я. Я мастер. Я могу целый час ласкать твой стержень, и ты не кончишь, пока я сама этого не захочу. Я готова для тебя на все.

Она вдруг вскинула голову вверх, и губы ее задрожали. Около нас остановился Франь.

– Ты ее знаешь, Юрась?

– Нет. Только что познакомились.

– Твое счастье… Ну, солнышко мое, давай сюда подарочек.

– Нет! У меня ничего нет! – Она дернула меня за рукав, ища защиты. – Скажи ему – у меня ничего нет!

– Юрась, мы договорились с тобой?

– Ясное дело, Франь.

– Ну, значит, люкс. Я должен поговорить с дамой.

Я встал из-за стола и не успел сделать и шагу, как за спиной раздалось: хлясть! Это Франь влепил профуре. Через несколько шагов я оглянулся и увидел, как она дрожащей рукой подает ему кошелек. Через минуту она уже лежала на столе и горько рыдала, а курдупель вышивал на другом конце зала. Зато в кармане я нащупал банкноту. Так и есть – десятка. Честно заработанная. Сколько же было в кошельке, который она стащила у поляка?

Наконец оркестр перестал играть. Одиннадцать часов. Теперь и для них настал звездный час. Играть они будут уже только за деньги.

Я взглянул в сторону Надиного стола – там еще и не собирались расходиться. Я пошел к своим гречанкам. Из-за стола встал Теймураз, обнял меня за плечи и отвел в сторонку.

– Слушай, Кастантин. Твой Мариан – персик. Понял? За персик плачу, как за персик. Понял? Она сказал, што ты можешь сделать две комната, да? Сделай. Я плачу. Сколка?

Сто пятьдесят рублей? Мать честная! Как я выдавлю из себя такую сумму? Кто бы подумал, что эти гречанки такие дорогие?

– Гавари, дарагой. Я панимаю – радной сестра. Жалко. Очень жалко. У меня тоже есть сестра. Я бы убил тебя, если бы ты сделал ей больно. Но я васточный челавек. А ты – западный. У меня адын закон, у тебя – другой. Сколка? Сто рублей дат?

Я молчу и шмыгаю носом. Дураков нет – пусть сам поднимает цену.

– Сто пятьдесят дат? А? Даю сто пятьдесят. Понял? За двух.

Я молчу. Молчать я умею, как Бог. Чувствую, что грузин уже теряет терпение.

– Ну, ты разбойник, дарагой, да? Двести рублей даю! Больше – ни капейка. Панимаешь – очень гречка хачу. Никагда гречка не хател, а типер хачу, да?

– Черт с тобой, – говорю я, и мы ударяем по рукам.

Ударяем и вторично, но в этот раз не так звонко, потому что в моей ладони оказывается восемь четвертаков, которые быстро исчезают в кармане.

Теперь я направляюсь к портье и обделываю дельце. Он требует тридцать за два номера. Даю двадцать пять. Хорошо. Я свободен.

Дома мне снится толстая-претолстая профура с выбитыми зубами, которая клянчит: «Не продава-а-ай!»

 

Танго с зажиманием

«Хочешь познать грязь? – спрашивал наш философ восемнадцатого века Паисий Величковский, и сам себе ответил: – Тогда стань ею». И я стал.

На двери ресторана знакомое предупреждение: «Извините. Мест нет». Под дверью – нетерпеливая толпа. Но в фойе я вижу Марианну, она тоже меня замечает и зовет швейцара. Тот расплывается в улыбке, осторожно открывает и одним рывком втаскивает меня к себе, тут же захлопнув дверь перед носами возмущенных посетителей.

Марианна выглядит прекрасно. И думать не хочется, что это цветущее создание когда-то превратится в профуру с выщербленными зубами. Сегодня она в «левисах» и тоненьком свитерочке, а темные волосы буйным хвостом спадают на грудь.

– Ты сменила гардероб?

– Да, привезла из камеры хранения. Нам тут понравилось, мы решили остановиться на несколько дней.

Появляется и Елена. Тоже в «левисах».

– Привет!

Она целует меня в щеку. И это – на глазах у публики, которая там, за дверью, жадно наблюдает за нами. Я поворачиваюсь к ним лицом: видите, как выглядит галичанский супермен? Чтоб знали!

Потом вынимаю из кармана деньги.

– Тут сто семьдесят пять.

– Что? – удивляются обе. – Откуда?

– Очень просто. Я молчал, а он поднимал цену. Остановился на двухсот. Четвертак проглотил портье. А это остаток.

– Хо! – хлопает меня Марианна по плечу. – Ты нам нравишься! Давай работать вместе. Лучшего опекуна не найти.

– Ага, – подхватывает Елена. – Поехали вместе в Ужгород. Там тоже можно неплохо гульнуть.

– А пока поделим деньги, – говорит Марианна.

– Всем по полтиннику, а четвертак – на пропой и служебные траты.

Таким образом, кроме туфель «Саламандра» и десятки от профуры, я заработал еще полсотни, и все это – в один день.

За столиком Елена разливает шампанское и провозглашает:

– Кирие елейсон!

– Мы опять греки? – спрашиваю.

– В обязательном порядке. Сегодня у нас в гостях польская делегация.

– Откуда ты знаешь?

– Программа расписана до конца недели. Не волнуйся. Твои функции остаются прежними – примешь деньги и дашь четвертак портье.

– Этот портье неплохо зарабатывает.

– Неплохо. Но не все идет ему в карман. Он должен еще поделиться. Свою лепту получит администрация и дежурный милиционер.

– Боже, сколько людей знает, что мы не греки!

– О, их значительно больше. Приплюсуй всех местных проституток.

– Неужели у них такой наметанный глаз?

– У них свои возможности. Кстати, тут уже одна подходила и предлагала за тебя пятьсот рубасов.

– За ночь? – смеюсь я.

– Ну, ты слишком высоко себя ценишь. Пятьсот за то, что ты возьмешь их под крыло. Им понравилось, как ты работаешь. У тебя интеллигентная физиономия, а это в нашем ремесле редкость. Такой вот курдупель ни малейшего доверия у порядочного человека не вызовет. Кто поверит, что он в ресторане случайно? Он торгует проститутками, и никто даже не сомневается, что имеет дело с проститутками. А если за это возьмешься ты, клиент действительно может поверить, что ты берешь деньги за сестру-студентку, которой очень хочется прибарахлиться, да не за что. И в постель с мужчиной она идет, словно на государственный экзамен, а наутро обязательно умоется слезами: «Ах, что я наделала! Ах, зачем я пила столько шампанского! Как вы могли воспользоваться моей слабостью?!» и т. д. Понятно тебе?

– Может, и вы так с утра рыдали?

– А ты думал! – встряла в разговор Марианна. – Мой дорогой Теймураз наклюкался так, что, как только мы пришли в номер и выпили еще бутылочку, он повалился и захрапел. Ну, я быстренько его раздела догола, сама тоже разделась и счастливо уснула. С утра он, бедолага, не мог вспомнить – было у нас что-то, или нет. Потом с криком: «Вах! Сколка денег угробил!» бросился меня насиловать. Но я бойко защищалась. «Уважаемый! – сказала я. – Вы заплатили за ночь. А сейчас белый день…» За что я люблю грузин – они джентльмены. Теймураз оставил меня в покое. Только, одеваясь, каждый раз произносил: «Пагулали, да? Могитхан?! Пагулали, да?»

Девушки заливаются смехом.

– Таким образом, я провела очень целомудренную ночь.

– А как ты, Елена?

– Ну, я была вынуждена поработать. Но в меру. Мой тоже был залит до краев. Утром он долго искал кошелек, который почему-то оказался под кроватью. А из кошелька, представь себе, не пропало ни копейки. В конце концов, там было всего восемьдесят рублей. Зато пропали два билета до Тбилиси. Представляешь, каково отчаяние?

– Пагулали, да? – хохочет Марианна.

– А эти билеты теперь в твоей сумочке? – догадываюсь.

И теперь уже втроем мы хохочем, как сумасшедшие.

– Нет, их там уже нет. Мы же ездили на вокзал за вещами. – При этом Елена кладет мне в карман двадцать пять рублей. – Ты доволен?

Еще бы! Восемьдесят пять рублей, не считая туфель! Из них двадцать пять краденых. За такую сумму еще не садят. Я могу спокойно пить шампанское.

Чувствую, как все глубже и глубже опускаюсь на таинственное дно. «Играешь с огнем, – шепчет мне на ухо пани осторожность. – Никто тебе не спасет, когда вляпаешься по уши. Потому что ты – один. И никто». И верно, кто я? Писатель? Но ведь я нигде не печатаюсь. Что я кому объясню? Что изучаю жизнь проституток? Чтобы написать рассказ?.. Нет-нет, этого ни в коем разе говорить не следует. Представляю, как капитан милиции смотрит мне в глаза и укоряет: «Пишешь клевету на нашу действительность? Для тех, кто за границей? Обливаешь грязью свою Родину? На кого ты работаешь? Сознавайся! Добровольное признание облегчит вину!»

Почти такие же слова я услышал, когда меня задержала милиция при совершении ужасного преступления: я фотографировал мусорный ящик. А в ящике рылся горбатый дедушка. Никогда не думал, что мусорники относятся к военным объектам. А оказалось, что это именно так. Пленку засветили, меня несколько часов помурыжили, заставили написать объяснение и отпустили. До следующего раза.

– Эти пятьсот рубасов мы бы поделили поровну, – вздыхает мечтательно Марианна. – Соглашайся, тут золотое дно.

– А Франь?

– Думаю, от комиссионных он не откажется.

– А легавые?

– Ну и чудак ты. С легавыми всегда можно договориться. Разве ты еще не заметил, что милиция на проституток внимания не обращает? А не обращает потому, что их в Советском Союзе нет. У нас ни секса нет, ни проституток. А как можно наказать того, кого не существует? Врубился?

– Сутенеров тоже не существует?

– Натурально! Откуда им взяться без проституток?

– Зато есть другая возможность – привлечь за тунеядство.

– Разве что какую-нибудь шмару, как вон та твоя знакомая, – и Марианна кивает на профуру. – А у путаны все документы в порядке. Я, например, работаю лаборантом в школе.

– Интересно – такой заработок, как за вчерашнюю ночь, наверно, нечасто случается?

– Бывает и больше. Нужно чувствовать клиента. Я сразу оцениваю его возможности. Ведь мы работаем под неопытных девочек. Я понимаю, что это до поры до времени, потом уже такой номер не пройдет. Но сейчас у нас такса – не ниже пятидесяти. Во время разговора с клиентом ориентируюсь, насколько он втрескался в меня и какими финансами диспонирует. Потом я поддаюсь на уговоры пойти с ним на квартиру или в гостиницу, но предупреждаю, чтобы не смел подкрадываться. Тогда он соблазняет золотыми горами. Как правило, весьма абстрактными. Но пока я не услышу что-то конкретное, и, заливаясь румянцем от стыда, не соглашусь, до тех пор я никуда с ним не пойду. По дороге намекаю, что он может меня обмануть. И разгоряченный клиент платит вперед… У каждого свой метод.

– А что будет, когда вы станете старше?

– Ничего страшного. Просто сейчас мы при минимуме работы получаем неплохие деньги. Со временем придется все-таки отточить мастерство. Опекун нам тогда тоже будет очень нужен, чтобы делать рекламу. Все-таки мне неудобно хвалить себя перед клиентом.

– Но ведь есть еще одна перспектива – выгодно выйти замуж! – встревает Елена.

– А я этого и не отметаю, – соглашается Марианна. – Это вообще идеальный вариант – выйти замуж за действующего члена академии наук.

– Жаль только, что на ту пору, когда они становятся действующими членами академии наук, их члены становятся уже недействующими, – засмеялся я.

– Подумаешь! А нам этого и не надо. Главное – прожить жизнь так, как говорил Островский. Чтобы не было мучительно больно. Потом. От жизни нужно взять все самое кайфовое. И как можно больше. Такой девиз.

– К нам идут, – шепчет Елена.

Действительно, к нашему столику направляются трое поляков. Всем под сорок. Двое мужчин и одна женщина. У нее большой круглый живот, а полные бедра, кажется, вот-вот выскочат из плена тесных джинсов и явят нам свою рубенсовскую рыхлость.

– Рrzepraszam… Сzy tu jest wolno?

Мотаем головами, что одновременно означает и «не понимаю» и «не занято». Поляки рассаживаются и деловито оглядываются в поисках официанта.

– Готи го аристос ятрос каи, – говорит Елена.

– Хреяс тон ен морион, – поддерживает разговор Марианна.

– Батрахомиомахия, – вспоминаю я название поэмы Гомера.

Поляки замолкают и прислушиваются. Так же замирает карась, заметив червячка. А потом р-раз! – и губа на крючке. Они догадываются, что мы не местные, но это их интригует и, в то же время, сковывает. Они не знают, как себя вести, и в первые минуты вообще молчат, лишь переглядываются.

– Ясу, – задумчиво воркует Елена. – Эпиклорес магес триполитикос.

Поляки начинают перешептываться, наконец, один не выдерживает психологической атаки и глотает крючок:

– Рrzepraszam… Słyszałem, żе гоzmаwіаliśсіе w jаkimś nіеznаnym jęzуku. Włаśnіе doszło do sрrzесzki, со tо zа jęzуk. Рrzуjасіеl mówi, żе łоtеwskі, а jа – żе grесkі (Простите… Я слышал, что вы разговаривали на каком-то неизвестном языке… Собственно, мы поспорили, что это за язык. Приятель говорит, что латвийский, а я – что греческий).

Еще секунда – и я ляпнул бы «grесkі», но, видимо, Марианна заметила по выражению моего лица, что я понимаю по-польски, еще чуть-чуть – и готов ответить, потому что толкает меня под столом ногой. Я глянул на поляка туманным взглядом и отвечаю:

– Но, но… не понимаем… гаварите па русски… харашьо?

Поляк повторяет вопрос по-русски и страшно радуется, когда оказывается, что прав был он, а не его коллега. А, в конце концов, он и не мог ошибиться, ведь несколько лет назад посетил Грецию и помнит даже отдельные выражения, например… Но я не даю ему похвастать греческим, чтобы не попасть в беду, и сразу начинаю обряд знакомства. Поляка, который был в Греции, зовут Антек, второго – Рысик, их колежанку зовут Малгося. Завтра рано они едут машиной в Румынию с товаром. Мы уже разговариваем по-русски, но поляки постоянно забываются и вставляют польские слова и предложения, а я должен следить, чтобы не забыть переспросить, что это означает. Ей-богу, с грузинами было легче.

Поляки заказывают себе ужин и бутылку водки.

Поляк, пока трезвый, деньгами не сорит, и этим значительно отличается от кавказца. Зато когда выпьет, его можно раскрутить на всю катушку, чем он также отличается от нашего брата галичанина, которого не раскрутишь ни всухую, ни по-мокрому. Правда, есть отдельные незначительные случаи, которые лишь подтверждают это правило.

Мы пьем свое шампанское, они – свою водку. Одновременно совершается разведывательный акт: поляки выясняют, в каких отношениях мы находимся между собой. Итак, Марианна опять будет моей сестрой, а Елена – ее подругой, которая приехала из Киева на несколько дней. О том, что их дама не состоит в браке ни с одним из них, нам наперед известно. Иначе швейцар не направил бы их к нашему столику.

Я поворачиваю голову и с интересом наблюдаю, как работает профура. У нее свой специфический метод.

– Marek! Сhodź tutaj!

– Nie jestem Marek.

– Wszystko jedno. Сhcesz kielicha?

Поляк подсаживается к ней, а через минуту слышит:

– No, a teraz ty mnie postaw.

Но ястреб-курдупель уже кружится, уже кружится над своим цехом и все видит. Нет, такого не обведешь вокруг пальца.

При первых же звуках музыки поляки берут «гречанок» и гордо выплывают с ними на танцевальную площадку. Ах, как им приятно вести под руки таких сличных панянок! Они цветут и горят, они поглядывают направо и налево, туда, где сидят их земляки, чтобы бросить короткое «Честь!» или просто кивнуть головой, и этим обратить внимание на себя и на своих партнерш. А кумпели из-за столов поднимают свои «кцюки» – большие указательные пальцы, свидетельствуя об искреннем восторге. Кто-то не сдерживается и бросает реплики:

– Antek! Trzymaj się dupy!

– Rysik! Jestes zuch. Ale nie pszyciskaj się zamocno, bo ci klamka padnie.

– A co wy, chłopaki! To tylko tango z przyciskaniem.

– No to cisnij, cisnij, ale pamiętaj, że to nie cytryna.

Тем временем Малгося красноречиво делает мне глазки. Она аж пищит – так ей хочется танцевать. Там бы она прижималась ко мне своим пузом и бубнила какие-то глупости. Но я делаю вид, что словно не замечаю, как она подергивается в кресле, как пытается подпевать. Как-то меня не очень тянет на пожилых кобит, а тем более на таких бесформенных, как эта.

Мимо нашего столика проходит курдупель и, еле заметно кивнув, подает знак выйти за ним. Я выжидаю несколько секунд и выхожу. Малгося провожает меня печальными глазами.

– С тобой один человек должен перебалакать, – говорит Франь.

– Кто?

– Сейчас увидишь. Идем к бару.

Курдупель подводит меня к высокому столику, за которым – кто б вы думали? – сержант милиции. Капец, думаю. Пропал ни за грош.

Но мне пододвигают кофе, вежливо жмут руку, и я понимаю, что волноваться рано. Сержанта зовут Мыкола, он разговаривает в нос, часто делает паузы, будто бы ждет, когда я переварю его слова.

– У меня к тебе одно дело… Есть большая партия джинсов… Понимаешь?

Я киваю, хоть и не понимаю.

– Очень большая.

Курдупель кивает каждому его слову. Видно, они эту проблему уже обсуждали. Зачем же им сдался я?.. Ага, у меня же есть цыгане. А тут – большая партия джинсов. Только цыганам под силу быстро сплавить большое количество. Но я молчу и лишь болтаю ложечкой в кофе.

– Возьмешься? – спрашивает милиционер.

– Как я могу вот так, с бухты-барахты, что-то сказать? Не зная, ни сколько их, ни по какой цене, ни какой сайз.

– Триста штук. Одни «Вранглеры». Сайз тридцатый, тридцать первый и тридцать второй. Наиболее ходовые. А цена божеская – сто двадцать.

«Вранглер» тогда стоил сто восемьдесят. Итак, навар должен составить восемнадцать тысяч. Страшные деньги. Я чувствовал, что по спине катятся капельки пота. Кажется, я влипаю сейчас в более опасную историю, чем до сих пор. Ведь что было до сих пор? Я проворачивал аферы на двести-триста рублей в месяц. Этого мне полностью хватало на мою холостяцкую жизнь. Я не влезал глубже по очень простой причине – чтобы не загреметь. Что делать? Отказаться? Так просто не откажешься, надо объяснить причину. А какова причина? Что я – не тот, за кого себя выдаю?.. Тут пахнет жареным, и на какого черта я спутался с этими проститутками? Никогда не думал, что могу попасть в такую трясину – с каждым шагом погружаюсь все глубже. И пути обратно нет. А есть лишь бездорожье, и нужно шагать по нему.

– Ну? – спрашивает Мыкола.

– Хорошо. Но по сто десять, – ляпаю просто так.

– Нет, все расписано. Сто двадцать.

– Жаль.

– Что жаль? Не возьмешь?

– Нет.

– Вон ты какой… – выражение его лица тускнеет, я и вижу, как под кожей заходили желваки.

– Это он шутит, – говорит курдупель. – Шутит. Я его знаю. Кокеточка, хе-хе. А ну, отойдем на минутку. Кое-что тебе скажу.

Он берет меня под руку и через два-три шага шепчет:

– Не будь фраером, слышишь? Соглашайся. Цена – люкс! А это человек очень ценный. Про все облавы на фарцов сообщает, слышишь? Не раз еще пригодится. Кстати, в пятницу будут брать «скупку». Ты должен своих предупредить.

«Скупка» – скверик за Оперным, где тусовались фарцовщики. Я там тоже решал свои делишки, поэтому подумал, что располагать таким информатором действительно выгодно. Я возвращаюсь к столику с дружелюбной улыбкой.

– Хорошо. Согласен.

– Вот это другой разговор, – тоже улыбается милиционер. – Двадцатого будь в семь ноль-ноль вечера с машиной и с деньгами на шоссе в Брюховичи. От того места, где начинается лес, проедешь километр и остановишься. Откроешь багажник и жди. Можешь взять с собой еще кого-нибудь одного. Не более. Я тоже буду с товарищем.

– Будет он, будет, – кивает Франь. – Восемнадцатого я с ним встречусь.

– Восемнадцатого? – переспрашиваю.

– Ты уже забыл?

– Нет, но ты точной даты не называл.

– Теперь называю. Восемнадцатого с восемью ребятами у входа в ресторан. Примерно в девять вечера… Ну, и пусть возьмут там кое-какие инструменты, слышишь?

Я прощаюсь и иду в зал. Сейчас тут как в улье, потому что у музыкантов перерыв. На столе у нас три бутылки шампанского и две водки. Ясно, поляки уже угощают.

– О, Коста! – восклицает Антек. – Присоединяйся.

Раскрасневшаяся Малгося оказывается почему-то рядом со мной. Столковались они довольно быстро: Антек напирает на Марианну, Рысик – на Елену, Малгося пожирает меня взглядом. А когда музыканты начинают горланить «Лето, ах, лето», она хватает меня за руку и насильно тащит на площадку. А там, как я и ожидал, прижимается так крепко, будто кто-то ее предупредил, что через минуту по залу прокатится ужасное цунами. Она дышит тяжким смрадом прямо в нос, а левая ее рука нежно гладит меня по спине. Правая тоже не дремлет, а передвигает мою левую руку себе на грудь и прижимает ее таким красноречивым жестом, что мне уже никак не удается делать вид, что я по уши увлечен танцем, и я вынужден хоть приличия ради искривить губы в усмешке. Под ладонью чувствую что-то мягкое и расползшееся. Оно болтается из стороны в сторону и орошает мою ладонь потом, потому что пани Малгося сегодня без бюстгальтера.

Наконец танец заканчивается, но сразу начинается другой, и, как на беду, «опять с пшытысканем».

– Коха-а-ась, – млеет Малгося. – Ты тоже останешься?

– Где? – настораживаюсь.

– В отеле, естественно. Антек и Рысик пригласили девушек к себе в гости. А у меня отдельный номер, и я могу тебя тоже пригласить.

– Не знаю… У меня завтра важное дело.

– У-у, негодный… Отказывать даме?.. Наверно, я для тебя слишком старая, да?

– Да нет, что ты… Я…

– Коха-ась, я бы так хотела… У меня для тебя подарочек… Часы. Гонконг. С музыкой…

Она заглядывает мне в глаза и мурлычет так, словно ей на двадцать лет меньше. И это после нескольких бокалов, а что будет дальше? Как говорил мой дед: водка во рту – баба на посту.

Когда мы возвращаемся за стол, Малгося слегка пошатывается, и это наполняет меня надеждой. Марианна и Елена пьют очень мало, зато подбодряют партнеров, а те меры не знают: раз за разом потягивают то водку, то шампанское.

Тем временем и мне уже открылась дорога на панель: Малгося задумчиво гладит рукой мое бедро. Закрываю глаза и вижу, как бурное будущее раскрывается передо мной… бабушки записываются в очередь… У меня свой импресарио. Он принимает телефоны. А я весь день только и делаю, что просиживаю у зеркала. Полируя ногти и выщипывая брови и волоски из носа…

Сейчас меня стошнит. Эта Малгося прет, как танк. Сбрасываю ее руку с бедра, но она почему-то воспринимает это как обычное кокетство и дальше лопочет что-то неопределенное и сальное. К счастью, по-польски. А я не обязан все это понимать, ведь я, как-никак, грек.

Ну их к дьяволу. На сегодня хватит. Ничего интересного больше не предвидится. Делаю знак Марианне, и мы выходим.

– Ну, так что – я пойду? Вы уже тут сами как-нибудь.

– Как это – пойду? А деньги взять, пока еще языком ворочают?

– Ну, хорошо, сейчас возьму и иду.

– И очень многое потеряешь.

– Что именно?

– Останься, не пожалеешь.

– Если бы ко мне эта Мандося не липла.

– А ты с ней сделай то же самое, что мы со своими – напои ее по самое не могу.

– А потом на плечах нести?

– Так ведь не здесь, а в номере. Сейчас идем к ним в номер. Ясно? По дороге скажи им о деньгах.

– По пятьдесят?

– Больше они не дадут. К тому же, ведут в свои номера, а это для нас дешевле.

И мы пошли в отель. По дороге в номер, уже на лестнице, я тактично намекаю Рысику, что любовь любовью, но у меня сестра. Что я потом скажу маме, которая в далекой Греции на каменистом острове ждет своих милых деток? Мало того, что различные империалисты постоянно развлекаются с невинными гречанками, так еще и тут искушения подстерегают. А мы – студенты, нам учиться надо.

Рысик обнял меня и сказал:

– Очень хорошо. Но сначала выпьем.

– Нет, – говорю я. – Сначала деньги, или сестру я не отдам.

– Твоя сестра – Марианна?

– Ну?

– Я к ней ничего не имею. Говори с Антеком.

Вот хитрец! Берусь за Антека. Стена. Ни бум-бум. Я говорю, он кивает, даже переспрашивает, но денег не дает. Ага, вот вы как!

– Марианна, кес кем ме!

– О? Су ами терахи?

– Не дают, – шепчу, когда она подходит.

– А-а! – негодует Марианна. – Тогда – чао-какао!

И мы спускаемся вниз. Поляки быстро гогочут, наконец Антек догоняет меня и шепчет:

– Что ты, шуток не понимаешь? Сколько нужно дать?

– А сколько, ты думаешь, нужно дать за двух восемнадцатилетних девушек, чистых, как слеза?

У Антека сразу глаза лезут на лоб:

– Чистых, как слеза? – переспрашивает он, облизывая губы.

Вижу, что переборщил.

– Ну, не совсем так… Но… это же вам не какие-нибудь… У них женихи есть…

Антек набирает в легкие воздух и протягивает пятьдесят:

– Это за одну. А за вторую?

– Как? Ты хочешь сто?

– Нет, я хочу двести. Но с вас беру сто только потому, что мы сидели за одним столиком. Таков закон у греков. Раз сидели, пили, ели – значит, породнились.

Антек шмыгает носом, Рысик подступает ближе, и, когда узнает, что удовольствие настолько дорогое, начинает не на шутку возмущаться:

– У нас такие деньги – разве что за секс-бомбу.

– Значит, ваши секс-бомбы ни пса не стоят. Вы же в цивилизованной стране, а не на острове Тобаго.

Не ущемил ли я ненароком их национальную гордость? Так и есть: Рысик тут же ежится и делает грудь колесом. Но Антек, посопев и окинув девушек взглядом, вынимает еще полтинник и кладет мне в руку.

В номере поляки порывают со всеми колебаниями и начинают заливаться с таким усердием, как будто делают это в последний раз. Я слежу, чтобы моя Малгося тоже не сачковала, и смешиваю ей такие термоядерные коктейли из водки и вина, что сам бы давно свалился, а она держится.

Антек затянул: «Пий, брате, пий! На старість торба і кий!»

Марианна шепчет:

– Забирай свою клячу и отведи ее в номер. Через полчаса встретимся у лестницы.

Малгося словно читает мои мысли – повисает на плече и тянет к себе в номер:

– Коха-а-ась! Какой ты милый!

Выходя, я беру еще недопитую бутылку водки и полную – шампанского. Малгося должна вырубиться.

Как только мы переступили порог, Малгося щелкает ключом и моментально оказывается без джинсов. Но такая поспешность меня не привлекает.

– Давай выпьем, – говорю и подсовываю свежий коктейль.

Малгося хлюпает пойло махом, и начинает танцевать передо мной какой-то арабский танец с заламыванием рук над головой и выставлением пупка. В танце она снимает еще и свитер. Под свитером – голая. Брр! Ее белое сальцо подпрыгивает, словно на сковороде. Вот из сумочки она достает часы с браслетом и насильно надевает мне на запястье. Я благодарю ее новым коктейлем:

– Давай за любовь!

Мы чокаемся. У Малгоси на глазах слезы. Рыдая без причины, она дует коктейль, одновременно шатаясь всем телом так, что мне кажется, что она вот-вот бахнется на пол. Поэтому я стою рядом, и когда она отставляет пустой фужер, легонько толкаю ее на кровать. Малгося падает на спину и стонет:

– Коха-а-ась! Куда же ты делся?

– Сейчас, подожди.

Ждать осталось недолго. Блаженное посвистывание носом быстро перешло в тяжкий храп.

На земле лежит ее сумка, а из нее выглядывают фотографии. Но одной из них Малгося с двумя детьми и, очевидно, с мужем. На другой – только муж. Сразу видно – трудяга. Должно быть, смотрит в эту пору телевизор и думает: а как же там моя дорогая Малгося?

Я снимаю часы и кладу их в сумочку. Не заработал я их.

Выключив свет, выхожу в коридор на лестничную клетку. Там за столом сидит тучная женщина и что-то пишет. Сложно сказать, кто придумал эту бессмысленную должность – «дежурная по этажу», но она была во всех советских гостиницах. Эти насупленные неприветливые бабищи, как правило, несли свою никем не санкционированную службу моральности. Увидев меня, она сразу делает суровый вид, и грозно-грозно так:

– А вы че тут делаете? Вы у нас не живете!

– Сейчас ухожу. Жду знакомых.

– Каких-таких знакомых? Че ты мне врешь? Ану, папрошу униз!

– Ну, еще пару минут. Сейчас они выйдут.

– Никаких пар. Папрошу униз. А то щас милицанера вызову. Ишь, какой! Много вас тут всяких шляется, а я отвечать должна. Понапиваются, дебоши устраивают, окна бьют, стулья ломают, скатерти воруют.

Произнося все это, словно заклинание, она прет на меня, расставив руки, будто загоняя петуха в курятник.

– Давай-давай, униз… Милицанера пазову, зачем неприятностев?

Ну, что же – вынимаю из кармана два рубля.

– Мне нужно подождать. Пару минут.

Старуха прячет деньги и уже приветливо улыбается:

– Ну, гляди мне, как бы беды не было. А то, знаешь…

О, чудо! Она перешла на украинский! И все это удовольствие стоило два рубля.

– Нервная у меня работа… За всем следи, чтобы порядок был… а приезжие, знаешь какие – водят разных, прости господи…

– А вам что за печаль? Их же внизу пропустили и деньги взяли.

– А ты откуда знаешь? – настораживается старуха. – Не сам ли платил?

– Может, и платил.

– Вот то-то же и оно. Им там перепадает немало. А я тут сижу ночами, и все на мне. Этот рубль, этот два… А они там, внизу, не рублики урывают… – И добавляет с грустью или жадностью: – Евреи себя не обидят. Вот так и в жизни бывает. Он внизу, ты – наверху. Только ведь там, внизу, он лопатой гребет, а ты наверху объедки принимаешь. На самом деле, вишь, не ты вверху, а он…

– Но за ночь десятку-вторую имеете?

– Когда как. Да и не все мое. Шла сюда, так должна была заплатить.

– Сколько?

– Эге, тебе скажи… Будто бы не знаешь, сколько. Заплатить заплатила, да что с того? После каждого дежурства и дальше плачу… Так-то…

Часы у нее над головой показывают пятнадцать минут второго. Я теряю терпение и выхожу из отеля.

 

Конец гастролей

На следующий день девушки снова ждут меня за столом.

– Привет. Знакомься. Я – Марунька, а это – Леська.

– Мне очень приятно, что мы уже не греки. Кто у нас сегодня в гостях?

– Неизвестно. Вообще мы решили взять выходной. Поэтому даже не просили швейцара подсаживать кого-то.

– Вот деньги. Куда вы вчера пропали?

– Деньги забери себе, мы ведь вчера получили доплату. В виде подарков. Потому и задержались.

– И что вы там получили, если не секрет?

– Секрет. А это твоя сотня.

– Да нет, с меня хватит. Я ж не деньги пришел зарабатывать, а…

– …а писать роман. Знаем, знаем. Только позволь нам оплатить твой тяжелый труд. Мы очень уважаем труд писателей. Сам подумай – если мы не оплатим, то кто? Где ты этот клад напечатаешь? Мы вообще тут думаем, не переговорить ли с другими проститутками и не открыть ли для тебя стипендию? На период написания романа? Что скажешь?

– Я тронут до глубины души.

– Ну, так давай нам на всякий случай адрес.

Сдуру я продиктовал им адрес, даже не подозревая, в чьи руки он попадет и сколько неприятностей мне это доставит. Но случится это только несколько недель спустя. А сейчас я сижу в ресторане, и в кармане у меня стольник. Теперь я еще и проститутский стипендиат.

К нашему столу подсели двое. Один – худой высокий мужчина лет за шестьдесят, одетый в поношенный каштановый костюм. Второй – значительно моложе, под тридцать, в ядовито-синем костюме из кримплена. Одним словом, «рога». Разговаривают между собой на суржике. Видно, приезжие. Девушки на них не обращают никакого внимания. Цех между тем работает, аж гудит. Профура хрипит: «Марек! Хцеш келиха?», курдупель шатается между столами, чменники хрустят десятками, фарцовщики добивают торг.

Так проходит где-то с час. И когда начинаются танцы, Марианну приглашает какой-то майор. После танцев он подходит ко мне, отзывает в сторонку и кладет в руку две двадцатипятки. Я так же молча прячу деньги в карман и, сев за стол, провожаю их глазами.

– Выходной не удался, – смеется Леська.

Рагули попивают водку и у них понемногу краснеют лица. Я поглядываю по залу. Много интересного можно увидеть, если сосредоточиться.

Вот появляется группа цыган. Двое из них, муж и жена, – очень важные, толстые и надутые, словно индюки. На муже, который напоминает Риши Капура, поблескивает велюровый пиджак, джинсы с закатанными штанинами распирает громоздкий живот. На руках у обоих перстни, а когда они раскрывают рты, то засвечивается сплошное золото; их сопровождает двое охранников. Таких принято в этом мире называть гориллами. Пока они неспешно рассаживаются, юркий официант порхает над ними, словно колибри, и что-то трещит, стрекочет, щебечет. Должно быть, это какой-то барон цыганский.

– Это что – цыгане? – спрашивает старик.

– Да.

– Ты гляди! У нас таких и нет.

– А вы откуда?

– Из Житомира.

Потом старик начинает меня расспрашивать о ресторанах и о том, где здесь можно гульнуть.

– А что это на вас нашло – гульнуть?

– Понимаешь, сынок, болен я. А денег – тьма. Живу один. Некуда деньги девать. Вот и махнул сюда. Посмотреть на западенцев, интересный вы народ.

– Разве мы не один народ?

– Не-е… Западенцы – это западенцы.

– А что, – скалит зубы молодой, – и до сих пор, небось, в сене автоматы прячете? Ха-хха!… Да? – он лезет в карман и вынимает пулярес. Осторожно его раскрывает и тычет мне под нос Сталина. – Знаешь этого человека?.. Вот он вам залил сала за шкуру, скажи? Залл-л-ил! Да?.. А я уважаю. Хороший был, бдительный товарищ. Скажи, дядь Миш? Уважаешь?.. И дядь Миш уважает. А ты не уважаешь. Правильно?

– Дурак ты, – говорю я. – И не тычь мне под нос своих родственников.

– Что? – вызверяется тот, и я вижу в его пьяных глазах вспышку ярости. – Ти че? По мозгам хошь? Сделаем! Вот выпью щас псят грамм, и сделаем. Да, дядь Миш? Сделаем?

– Заткнись ты, – буркает старик. – Нахлялся уже?

– А че он выступает? Думает, с красивыми девочками сел, так уже и выступать можно?

– Заткнись, я тебе сказал!.. Не слушайте его. Дурак пьяный. Я его взял для компании. На побегушках у меня… Денег тьма… Куда их девать? Вот и гуляю. Жена умерла, детей нет. А я на мясокомбинате работал. Да и жена… Сам понимаешь. Зарабатывали хорошо. А теперь кому это все?.. Вот я и… пропью, прогуляю… На юг поеду… там еще посмотрю. А то всю жизнь пахал, как папа Карло. Света белого не видел. Ковры, хрустали там разные – этого у меня, как… Хоть бы семья какая была… а то… В тридцать третьем с голодухи три сестры мои умерли… А я выжил… потому что отец с фабрики печенье крал. Мне его размочат и дадут. Вот и выжил… Но отец не выжил… Поймали и расстреляли… за печенье… А это чмо… это чмо еще со Сталиным носится… Мало того, что в кабине у него один висит, так второго, вишь, у сердца держит…

– А вы, дядь Миш, не правы-ы… Уважаю я его! Потому что – бдительный был!

– Пошел ты! Чмо и есть… Родственник, понимаешь. Какой родственник – третья вода на киселе. И хоть бы что путное. А то…

Слово за слово выведал у меня старик, что я художником работаю.

– О! Это то, что надо! Слушай, нарисуй мой патрет, а? Вот умру, а патрет останется. Нарисуй! Плачу, сколько скажешь.

И не успел я еще объяснить ему, что я вовсе не портретист, а обычный оформитель, который создает лишь такие шедевры, как «Решения ХХV съезда КПСС в жизнь!» или «Не курить! Не сорить!», как он вытащил какой-то документ и – рраз! – вырвал оттуда свое фото.

– На, бери. Сейчас еще и деньги дам.

Леська сразу ожила и наклонилась вперед.

– Какие деньги? – говорю. – Не нужно никаких денег. Я портретов не рисую.

Леська меня пинает под столом ногой. Ясно – хочет раскрутить старика. Но при чем тут я?

– Он нарисует, – говорит она. – Он настоящий талант. Один раз как нарисовал меня – вы не поверите! – как живая! А один председатель колхоза заплатил ему целых…

На этот раз уже пинаюсь я, но получаю такого пинка в самую косточку, что сразу забываю, что хотел сказать. А старик уже кладет на стол триста рублей, которые мигом исчезают в Леськиной сумочке. Она у него еще и адрес берет – чтобы выслать портрет.

«Дядь Миш» расстегивает штаны и достает оттуда полиэтиленовый мешочек, набитый банкнотами. Но случилось непредвиденное. Юный сталинец, оказывается, одним ухом таки прислушивался к разговору, хоть Леська всячески его отвлекала и забавляла. Встрепенувшись, как после наркоза, он хватает старика за руку:

– Дядь Миша! Да вы что? Вы кого слушаете? Тут все жулики! – А потом ко мне: – Ты че пристал? Дядю Мишу охмуряешь, да? У дяди Миши куры денег не клюют, да? Запад, понимаешь!.. А я плевал! Только и ждете, чтоб русского человека надуть!

– Какой ты, к чертям, русский? – подал голос старик.

– А вот и русский! А они все бандеровцы! Понял? С кем спутался? Всех вас к…

Внезапно он захлебнулся. Крепкая рука сжала его шею.

Я поднимаю глаза и вижу курдупеля. Это его рука. И это он шипит так грозно, что у «русского человека» глаза вылезают из орбит и слезятся.

– Ты, жлоб! Чтобы я твоего поганого рыла больше тут не видел, ясно? Я тебе покажу бандеровца. Скотина!

– Он пьяный, – говорю я. – Оставь его.

– Если он через пять минут отсюда не уберется, то его вынесут.

– Мы уже уходим, – говорит старик. – Уже уходим. Он просто дурак.

Франь отпускает свою жертву и кивает мне головой – мол, выйдем.

В фойе он устремляет в меня свой хищный пронзительный взгляд, которым сразу просверливает в моей голове дыру, и я чувствую, как там уже начинает шевелиться червячок страха. Это меня раздражает. Почему я должен остерегаться этого курдупеля?

– Ну, что? Как мы с тобой договаривались?

– Не понимаю, о чем ты.

– Не понимаешь? Интересный ты чувак. Оно, может, так в жизни проще – шлангом прикидываться. Но сейчас ты влип, и если вы, не дай бог, продали товар, то туго вам придется.

– Послушай, я действительно не понимаю, о чем ты говоришь. Какой товар? Во что я влип?

– Во что? Давай не будем, а? Я знаю точно, что поляков «поставили» твои девочки. И не говори мне, что ты ничего об этом не знал.

– Хорошо, оправдываться не буду. Ты мне только в двух словах объясни проблему.

– Проблема элементарная: твои ляли «поставили» поляков на двадцать часов. Если их пульнуть всего по пятьдесят, то получишь целый кусок. Неплохо? Правда?

– Они украли или…

– Ясно – украли. Какой дурак заплатит за ночь такие деньги?

Вот о каком подарке говорили мои девчонки!

– Но я об этом ничего не знаю. Они сказали мне, чтобы я оставил себе деньги, потому что они получили от поляков подарки.

– Хорош подарок! Я бы и сам от такого не отказался. Вот так они нашего брата и разводят. Хе… Я уже знаю, чего можно ожидать от этих двустволок. Не первый год работаю… в этой области, и как ты только позволил себя так облапошить? Поражаюсь. Ну да, будет тебе наука на будущее… Словом, сделай так, чтобы часы сейчас же объявились. Поляки приедут через несколько дней из Румынии. Часы необходимо вернуть. Чтобы без шума. Такие вещи надо уметь делать. Когда твои ляли захотят кого-нибудь «поставить», то пусть делают это в брамах, скверах, клозетах – где в голову взбредет, но не здесь… Ну, а если ты и действительно об этом не знал, то я бы на твоем месте всыпал им такого перца под хвост, чтоб надолго запомнили… И еще одно: после этого фокуса, сам понимаешь, больше им здесь гастролировать нельзя. Пусть пензлюют в другое место. Да и ты бы с ними лучше не путался. Подведут под монастырь, и глазом не моргнешь.

– Хорошо. Сейчас я часы заберу.

– Если они их еще не загнали.

– А если загнали?

– Ну, дорогой, тогда пусть бабки гонят. Не меньше куска с вуглом.

– Ты же говорил – всего кусок.

– Чувак, эти часы идут по шестьдесят-семьдесят рублей. Прохавал? Вот и считай. За сколько продали – все до копейки на бочку. А то отсюда не выйдут.

Ничего себе, милые девочки. Так меня в дураках оставить!

Я возвращаюсь в зал и вижу их за столом одних, они весело над чем-то хохочут. Наверно, Марунька рассказывает что-то пикантное о майоре. Но когда их взгляды замечают мою насупленную физиономию, смех куда-то пропадает.

Теперь все зависит от того, как я начну беседу. Если начну ее так, как это умею я, писака, то вполне возможно, что меня просто высмеют. Как поступил бы на моем месте курдупель? И тут я вспоминаю французский фильм, где разыгрывалась именно такая сцена. Начиналась она со звонкой пощечины, и не одной. Но пощечины в ресторане непременно привлекут внимание. Внимание же курдупеля привлекать нет надобности. Он и так следит за нами вполглаза. Он по моему поведению быстро поймет, имею ли я какое-либо отношение к этим часам, а главное, действительно ли я такой сорвиголова, как ему показалось.

Я поворачиваю улыбающееся лицо к Леське, и, когда она пробует ответить мне улыбкой, ловлю ее за щеку большим и указательным пальцем правой руки, а левой прижимаю к себе. У бедолаги выступают слезы на глазах.

– Ты, шмара! Чтобы часы немедленно были на столе! Все двадцать.

– Какие часы? – возмущается Марунька. – Ты что, с ума сошел? Пусти ее!

– Пуфти… – шипит Леська. – Бо’ит!

– Разорву морду от уха до уха! Считаю до трех.

– Какие часы?! – нервничает ее подруга. – Перестань чудить! Я закричу!

– Тогда у нее будет рожа, как халява. Раз!

– Мы же не только для себя! Мы хотели с тобой поделиться! Хочешь, забери половину.

– Два!

– Оттай чафы… – скулит Леська, а по ее лицу течет черная краска.

– Пусти ее, садюга! Сейчас принесу.

Марунька вспархивает из-за стола, я отпускаю Леськину щеку, но продолжаю прижимать ее к себе. Со стороны – просто влюбленная парочка. Это ничего, что она вытирает слезы. Случается. Может, у нас индийская любовь.

Кошусь на курдупеля. Но он, кажется, уже забыл обо мне, потому как увлечен оживленным разговором с тремя сосками.

Марунька кладет на стол сумку и наливает себе шампанского.

– Все?

– Сосчитай, – фыркает она недовольно.

– Словом, так, девочки. За нами следят. Поэтому не делайте глупостей.

Я отпускаю Леську и считаю часы. Все… А курдупель только делал вид, что не обращал внимания – моментально вскакивает на ноги и идет к нам.

Так же пересчитывает часы, даже глазом не скользнув по девушкам.

– Передай им, пусть сделают так, чтобы я их долго-долго искал. Хорошо? И немедленно.

Когда он ушел, Марунька пробует виновато улыбнуться мне:

– Ты сердишься?

– Я буду сердиться еще сильнее, если вы сейчас же не положите на стол триста рублей от старика.

– Все триста? – не помнит себя от удивления Леська.

– Все триста. Это же я буду рисовать портрет, а не вы.

– Но ведь… но ведь…

– Мне что, повторить процедуру?

– Ой, нет! – вскрикивает Леська, и на всякий случай отодвигается от моего кресла на другой конец стола. Зато я пододвигаюсь к Маруньке и нежно обнимаю ее стан.

– Пе-ре-стань! – лепечет она. – Давай поговорим спокойно. Часы мы отдали. Сейчас уйдем отсюда. Хочешь, перебазируемся вместе в другой ресторан? Хочешь?.. Еще кого-нибудь разыграем? Ну? Ясу?

– Охи, кисуля. Благодаря вам я влип в историю, из которой должен выпутаться. И мне нужны деньги. А вы себе плывите куда угодно, и на всех парусах. Вам только сюда показываться запрещено. А так – свобода. Можете махнуть хоть на Сахалин. А мне махать некуда. Я остаюсь со своими неприятностями один на один. Ясно? Выкладывайте бабки!

Марунька берет Леськину сумку и отсчитывает деньги.

– Валим отсюда, – говорит Леська. – Мне эта кнайпа уже надоела.

– Ну, ладно, чао, – нежно улыбается Марунька и, чмокая меня в щеку, кладет в ладонь гонорар.

Потом они идут, бросая направо и налево прощальные взгляды. Пора и мне. Я допиваю пиво, и в этот момент слышу над головой:

– С вас шестьдесят восемь сорок.

Я закашливаюсь и таращу удивленные глаза на молодого, но наглого официанта. Его лицо вежливо и неумолимо. Когда я вижу такие гладенькие лица, у меня возникает желание залепить их кремом. Но на столе кремов нет. Зато есть четыре пустых бутылки из-под шампанского, две из-под водки и несколько пивных. Есть еще салаты и мясное ассорти – любимое блюдо всех официантов Советского Союза, ведь на нем можно с легкостью заработать целые пять рублей – стоит оно пятнадцать.

– Не понимаю. С вами разве не расплатились?

– Нет. Попрошу рассчитаться. Закрываем.

– Но ведь все это заказывал не я, а те двое. Мы с девушками заказывали одно шампанское и два пива, это стоит семь рублей.

– Та-ак, мне что, милицию звать?

Милицию? Этого мне еще не хватало. Но выбросить вот так, за красивые глаза, целых шестьдесят восемь рублей? Не на того напали.

– Давай, зови, – роняю равнодушно и берусь за это ассорти. Если гудеть, так уж на сытый желудок.

Зал понемногу пустеет. Через несколько минут у стола вырастают две фигуры. Официант и… мой знакомый милиционер.

– Привет, – говорит Мыкола и, обернувшись к официанту, добавляет: – Осечка, Вася.

– Как это?

– А так. Осечка. Наш человек. Навара не будет.

– Вот черт! – улыбается официант. – А я думал, рагуль какой-то. Как и те… Да-а… Ну, ниче… А ты тоже, – хлопает меня по плечу. – Ты тоже – х-хе! – даешь. Сказал бы сразу, я бы и… Так, может, пару грамм?

– Ну, принеси, если не жалко, – соглашается милиционер и садится рядом со мной. – И прибери тут.

– Айн момент! – неизвестно чему радуется Вася, собирая пустые бутылки.

– Так вы вместе работаете? – подмигиваю Мыколе, когда мы остаемся одни.

– С дураком поработаешь…

– Да ладно. Способ не самый худший.

– Ну да. На хлеб зарабатываем.

Тем временем Вася порхает бабочкой. Вот он уже наливает из графинчика, вот подсовывает салат, ставит свежую тарелку ассорти, потом опрокидывает стопочку водки за наше здоровье и исчезает.

Мы сидим в пустом полутемном зале.

– Так ты что, действительно про часы не знал ничего? – спрашивает Мыкола.

– За кого ты меня принимаешь? – отвечаю деловым тоном. – Если бы я взялся, все было бы шито-крыто. Даже ты ничего не учуял бы.

– Вот те раз!

– Ага. А ты думал!

Мыкола выпивает чарку, задумчиво жует шинку, и, как будто между прочим, цедит:

– Да-а, жаль, что так случилось… А то у меня для тебя неплохой гешефт. Через несколько дней там какое-то совещание… Тузы съедутся. Вот им и надо девочек. Можно неплохо заработать.

– А что, Франь не может организовать?

– Девушки должны быть интеллигентными. Такой нюанс. А у Франя сам видишь, какой контингент, – лярвы. Разве их можно начальству и партийным шишкам предлагать?

– А шишки будут местные?

– И местные, и столичные. Сам понимаешь, мы должны показать высший пилотаж. Чтобы им было что вспоминать дома.

– Неужели ты думаешь, что соски им не подойдут?

– Да они подошли бы, но это же все старые пердуны. Им же не только секс нужен, а чтоб и поговорить, и время провести. А с сосками что – дал в рот, и шлюс. Что ты с нее возьмешь? У меня такое подозрение, что количество высосанных стержней значительно влияет на умственные способности.

– Так возьми себе моих одесситок. Они как раз пошли в номер.

– Нет, они пошли в ка-пэ-зэ.

– Что?.. как это? Они же часы отдали!

– Да, но у них с Одессы хвост. Разве ты не знаешь?

– Ну, знаю – убийство Шафы. Но ведь они ни при чем.

– Разберутся. А пока будут разбираться… хе-хе… давай дернем. Они же, шалавы, этими дзыгарками к себе только внимание привлекли… Проверили по картотеке – есть такие. Вот и загребли. У нас тоже план. Так что, скажи спасибо Франю. А то и ты бы вляпался.

– Я? Еще чего!

– Ну, а не вляпался, так хоть немного пара бы выпустил… Вот такие дела. Так как – берешься телочек подкинуть? А то Франь меня уже достал. Привел каких-то шалав, а те как увидели стол, да как начали бухать наполеон-камю и запивать чинзаной – копыта и поотбросили. Не было с кем файдолиться. Тузы матом крыли, как портовые грузчики. Облажался тогда Франь навечно… А интеллигентные курвы сейчас дефицит в нашем засранном мире. Нету школы.

Школа!

Это слово мгновенно нажало в моем мозгу на крошечную кнопочку: открылся шкаф и выдвинулся ящик. А в ящике лежала карточка, на которой красовалось имя пани Алины.

Алина Корчовская, проститутка экстра-класса, секс-бомба 1938 года, личная любовница президента города Львова, панна, которая околдовала своими прелестями не только самого Пилсудского, но и творческих личностей и поэтов Львова. Сейчас это уже старенькая бабушка, так как родилась она в 1909 году. Итак, ей шестьдесят девять. Познакомился я с ней три года тому назад, когда, работая в областном архиве, наткнулся на ее дело, которое завела полиция в связи с убийством владельца ресторана «Де ЛяПэ» Йозефа Гросса. Панна Алина любила любоваться Львовом с балкона ресторана, и вот в один из дней пан Гросс выпал именно с этого балкона головой вниз. Высокий, красивый офицер драгунского полка, который отдыхал за столиком вместе с панной Алиной, бесследно исчез. Мог ли он быть причастным к убийству – следствие так и не установило, ведь пани Алина твердила, что видела его впервые в жизни, и он просто подсел к ее столику. Естественно, угостил шампанским, она не отказалась – это же так естественно, – лица его не запомнила, ведь стояли сумерки. На этом все и закончилось.

Выписав из дела необходимые данные, я загорелся разыскать пани Алину. Жизнь довоенного Львова меня манила и завораживала, я жадно собирал рассказы еще живых людей и нанизывал их, словно бусины. А кто о том Львове может рассказать лучше, чем профессиональная проститутка?!

Итак, когда я ее разыскал, то оказалось, что скромная бабушка ведет небольшую частную школу проституток. Но об этом немного позже.

Сейчас я получил предложение, о котором можно мечтать: попасть за стол местных и залетных божков! Со дна – на самый Олимп! Пусть и в республиканских масштабах, но все равно Олимп. Как хорошо, что Мыкола произнес это слово: «школа»!

– Давай так, – говорю я, подливая Мыколе водки, – завтра в одиннадцать вечера я дам ответ.

– Хорошо. Только имей в виду – никаких пиндюрок! Это должны быть порядочные шлюхи, опрятные и чистые.

– Сколько будет клиентов?

– Около десятка. Это будет специальная клиентура. Всем нужно по девке.

– Ого!

– Такой нюанс.

– Что же это за совещание?

Мыкола понизил голос и прохрустел кислым огурцом:

– Областная отчетно-выборная партийная конференция. Заместитель Щербицкого прибудет.

Я чуть не захлебнулся вином. Нет, за таким столом мне еще сидеть не доводилось. Эх, и погулять можно, и насмотреться чудес! А тут еще и заплатят… Ага, кстати – сколько?

– И сколько мы получим за это удовольствие?

– Получишь на лапу три тысячи. Пятьсот мне. А остаток дели, как сам знаешь. Думаю, если дашь им по стольнику, то не обидишь.

Мы попрощались, и я помчался домой, перекатывая в уме предложение Мыколы.

 

Школа любви пани Алины

Отыскал я пани Алину – проще не бывает – по телефонному справочнику. Я так обрадовался, что позвонил не сразу, боясь, что попаду на ее однофамилицу, или узнаю еще более досадную вещь – что ее уже нет среди живых. У меня колотилось сердце, когда я набирал этот номер. В голове кружилось сразу несколько десятков фраз на все случаи жизни. И когда в трубке прозвучал хриплый женский голос, такой характерный для женщин, курящих сигареты, я уже был уверен на все сто, что попал все-таки на нее.

– Пани Алина?

– Слушаю.

– Не могли бы мы с вами встретиться? Я собираю материал о довоенном Львове.

На минуту в трубке повисла тишина, потом послышался какой-то шепот, что-то скрипнуло.

– А кто вам меня порекомендовал?

Ее голос слегка отдавал металлом.

– Я по чистой случайности нашел в архиве ваше дело… И подумал… а что, если вы остались во Львове?

– Кто-то же все-таки должен был остаться, разве нет? – тут она рассмеялась и лед растаял. – Как вас зовут и сколько вам лет?

– Юрко. Двадцать четыре.

– Что я вам скажу, пан Юрко. Можете прийти ко мне, я поговорю с вами, и если вы мне понравитесь, то, может быть, я вам кое-что и расскажу. Жду вас в субботу в десять утра. Знаете Кривчицкую дорогу?

– Конечно.

– Там есть такая маленькая слепая улочка – Рутяная. А на этой улочке увидите особняк в два этажа с большим крыльцом. Перед особняком – цветник и виноградник. На калитке написано, что злая собака, но можете моего Мопся не пугаться, он не кусается, только лижется. До встречи.

Я повесил трубку и какое-то время пребывал в состоянии нервного истощения. Я не надеялся, что удастся так легко договориться. В субботу я купил на рынке красные розы, прихватил из дому бутылку «Токая» и на крыльях влетел в маленькую слепую улочку с названием Рутяная. На улочке помещалось всего восемь домов – четыре слева и четыре справа. Особняк пани Алины утопал в цвету сиреневых кустов, а дорожка к дому была вся увита виноградными лозами, с которых свисали еще зеленые гроздья. На калитке красовалась табличка с нарисованной оскаленной собачьей пастью. Но когда я вошел во двор, навстречу мне выбежал кудлатый пудель с розовым бантом на шее и приветливо завилял хвостиком.

Пани Алина, худая высокая пани, разукрашенная и надушенная, встретила меня в китайском шляфроке и в хитроумном пестром тюрбане. В пальцах она вертела длинный красный мундштук с тоненькой коричневой сигаретой «More», и когда открыла рот, то вместе с клубящимся дымом закружились в воздухе слова приветствия.

– О-о, так это пан Юрко? Мое почтение! Как мило со стороны пана – такие розы! Прошу пройти. Там у меня в доме еще две собачки, но не бойтесь, со мной вам ничего не грозит.

Она не пошла – она поплыла впереди меня, гордо неся свой стройный стан.

– Прошу в салон, – сказала она.

Мы прошли прихожую и оказались в просторной комнате с большими широкими окнами, пальмами и фикусами, со старой мебелью и картинами. В углу высился украшенный мозаикой камин, на деревянной полке белели статуэтки фарфоровых панночек и кавалеров. Над самим камином на скрупулезно выписанном портрете красовалась обнаженная девушка. Ее тело бронзовело на бледно-розовой постели, а в уголках медовых уст притаилась фиглярская улыбка. Утонченную фигуру украшали большие груди с игриво вздернутыми кнопочками, правая рука с охапкой орхидей кокетливо прикрывала низ живота.

– Это вы! – восторженно воскликнул я.

– Ох, это было так давно!

Уже только по сецессионной манере художественного письма можно было отгадать автора портрета.

– Неужели сам Новакивский?

– О, так вы немного разбираетесь в искусстве? Олюсь был частым гостем в моем салоне. Это был большой ребенок. Когда продавал свои картины, плакал.

– Вы просто красавица!

– Э, был конь, да изъездился! – засмеялась пани Алина.

В этот момент в гостиную вошли два здоровенных черных пса, один вид которых вызвал на моей спине холодный пот. Псы вполне спокойно меня обнюхали и улеглись у стены.

– Знакомьтесь – это мои песики Адольфик и Йоська. У меня еще есть стайка обленившихся котов, которые живут с собаками в каком-то тайном сговоре, поскольку не обращают друг на друга никакого внимания. У котов не менее поэтичные имена: Берия, Каганович, Риббентроп, Геббельс и Молотов.

– Неужели вы их так и называете?

– Где там! Я называю их значительно ласковее: Берця, Казя, Рибусь, Гебусь и Моля. А кто, по-вашему, лучше всех мышей ловит? Берця! Мастер своего дела. А вот Казя очень уж обнаглел. Как-то наложил посреди дома. Ох, и задала же я ему перцу! Да вы садитесь на диван и чувствуйте себя, как дома. Чай или кофе? Чай! С молоком или без? Рекомендую на английский манер, с молоком. Сначала наливаем в горнятко кипяток, потом чай, и лишь в конце молоко. Ни в коем случае не наоборот. Поняли? И ни грамма сахара! Это только москали цедят хербату с сахаром.

Я разлил токай, пани Алина надпила и улыбнулась.

– Это мое любимое вино. У вас нюх, пан Юрко. Ну, а теперь расскажите мне что-нибудь о себе.

Я понял, что интересует ее, в первую очередь, насколько она может мне доверять, и выложил свою биографию, акцентируя именно на тех моментах, которые демонстрировали меня как человека, который никак не может влиться в гармоничное советское общество и только под страхом смерти будет руководствоваться кодексом строителя коммунизма. Пани Алина довольно кивала головой, и с этого дня между нами завязались теплые душевные отношения.

Пани Алина принадлежала к сознательным украинкам. А это большая редкость, ведь процент украинок среди наших проституток всегда был недостаточным для нормального функционирования организма нации. А уж о галичанках что и говорить. Пани Алина относилась к куртизанкам высокого полета – была начитанна, декламировала стихи Лепкого, Олеся, Чупринки, Филянского, Антонича. Многих львовских поэтов и художников знала лично, о некоторых из них вспоминала с такой сладкой грустью, что поневоле зарождалось подозрение об отношениях, которые не обязательно исчерпывались встречами в творческих салонах. Один раз она показала альбом, страницы которого были собственноручно исписаны известными именами, и эти строчки также свидетельствовали о радости общения с высоким искусством.

– Как вам удалось сберечь свой дом? – удивился я, зная, с какой легкостью эти дома конфисковывали после войны или «уплотняли», подселяя еще несколько семей.

– В сорок пятом мне было тридцать шесть лет. Я была в самом соку. Вот посмотрите на это фото: разве мог кто-нибудь избежать моих чар?

С фотографии глядела красавица с роскошными черными волосами. Над платьем круглела полная грудь, тонкая талия переходила в крутые бедра. Мне стало ясно, что нет в мире начальника, который бы не заломил своего картуза перед этим деликатесом.

– А как же было с работой? Вы что, пошли на фабрику?

– Шутите? Чтоб я – и не справилась? Я не прекращала быть куртизанкой независимо от того, какая власть за окном. После войны устроилась на фиктивную должность, вот и все. Сейчас даже пенсия есть. Ба, даже награды – и за честный труд, и за героические подвиги во время войны.

– Вы еще и воевали?

– Ну, не совсем, – засмущалась хозяйка. – По крайней мере, немцев не обслуживала. Даже у проститутки должны быть принципы. Одного этого вполне достаточно, чтобы меня наградить. Ведь я же еще и прятала у себя нескольких человек, на которых гестапо охотилось. Это вам не шутки.

На склоне лет пани Алина увлеклась оккультными науками, вызывала духов и гадала на картах. Клиентуры и тут хватало. К гадалке, которая могла подобрать ключик к каждому клиенту, прочувствовать его самые заветные мечты, и обещала их воплощение в недалеком будущем, записывались очереди. А еще она обучала своему утонченному и непреходящему ремеслу подрастающее поколение. Рядом с ней всегда крутилась стайка девушек – одни тут же и жили, поскольку в доме было пять комнат, другие приходили неизвестно откуда и неизвестно куда пропадали.

Субботы оказались единственными свободными днями бывшей жрицы любви, субботы она берегла для себя, в воскресенье шла в церковь, потом наносила визиты знакомым. А все остальные дни посвящала себя искусству любви, которым щедро делилась со своими ученицами. Как правило, мы встречались по субботам, но иногда я мог наведаться и в будний день.

Пани Алина сохранила коллекцию старых порнографических журналов. Ну что вам сказать? Конечно, порнография довоенная – это еще несмелый цветок по сравнению с современной. Ее можно вполне спокойно разглядывать в присутствии такой важной матроны. Все эти журналы несли на себе ощутимую печать невинности. Возможно, такое впечатление производили лица раздетых барышень. Зажмуренные глазки, крепко сжатые губы, дрожащая ладонь пытается прикрыть хотя бы частицу пышного тела… Такое впечатление, что чистую и неиспорченную панночку силой притащили к фотографу, сорвали с нее всю одежду, да еще и пригрозили четвертовать, если не сфотографируется.

– Видите, – говорила пани Алина девушкам, – именно таким должно быть выражение личика, когда вас раздевает мужчина. Никакого хихиканья, мурлыканья или сюсюканья. Все это будет позже. А сначала нужно держать стиль. Удачно подобранный стиль – половина дела. А потому первые наши лекции заключаются в изучении стиля. Не были бы вы так любезны, молодой человек, попробовать раздеть эту блонд-особу?

Помню, что я слегка покраснел и неизвестно зачем почесал затылок.

– Ну-ну, смелее. Иначе я вас выгоню с лекции.

Пришлось сесть на диван рядом с блонд-особой.

– И что, вот так прямо снимать с нее платье?

– Пан золотой, – сокрушенно покачала головой учительница, – я вам еще и рассказывать должна, как это делается? Да уж понятно, что вы должны сначала к ней немного подкрасться.

Пока я подкрадывался, пани Алина поучала мою партнершу, как ей реагировать на каждое мое прикосновение. Пока я снимал платье, руки у меня тряслись, и я никак не мог его снять – голова почему-то не пускала. Наконец панночка сжалилась и подсказала:

– Расстегни пуговицу.

– Я тебе сейчас расстегну! – прикрикнула пани Алина. – Значит, так себя ведет порядочная девица? Подсказывает мужику, где ему пуговку расстегивать? Это что за воспитание?.. А вы, мой дорогой, ей-богу, как из духовной семинарии. Не знаете, где пуговицы у барышни! Ну-ну, расстегните уже эту пуговицу, дайте посмотреть на ее мордашку.

Какая мордашка должна быть у барышни, оставшейся в одном белье? Кто его знает. Как-то раньше я на это внимания не обращал. Должно быть, не туда смотрел. Зато сейчас я мог лицезреть перепуганное создание с полуугасшим взором и бледными щеками. Казалось, еще мгновение – и блонд-особа упадет в обморок.

– Не переигрывай! – раздался голос пани Алины. – Не так трагично. Тебя же не на Голгофу ведут, а всего лишь в постель. А таким видом можно кавалера перепугать насмерть. Только охоту у мужика отобьешь. Глазки можешь закатить, но губки раскрой… О, о… Оближи губы, чтоб блестели… Люкс! Первый сорт! Можешь надевать платье.

Я вытер вспотевший лоб и с облегчением вздохнул, что мне не придется продолжать эту процедуру. Делать такие вещи под внимательным наблюдением десяти пар глаз, не считая кошачьих, было выше моих сил.

Пани Алина учила своих девушек старосветским манерам благородных девиц и одновременно стилю и профессии куртизанок. Девушки, окончившие школу пани Алины, стоили недешево. Такса колебалась от ста до двухсот рублей, в зависимости от услуг и условий. Полтысячи стоил уикенд на вилле за городом. Двое суток безумной любви в домике, который тоже принадлежал пани Алине.

Клиентура тут была разная. Но пани Алина, как настоящий патриот, с особым удовольствием обслуживала именно галичан. Для них, бывало, и скидку делала.

– Нет лучшего клиента, чем наш мужик. Как когда-то говорили: «свій до свого по своє»! И так должно быть. Я всегда помнила, что принадлежу к украинским проституткам. И этим горжусь. Я создала особенный, украинский стиль любви. Это вам не пустяк! Редкая нация может этим похвастаться. И если мы отстаем в науке, культуре, искусстве и вообще в быту, то в искусстве любви мы – среди самых цивилизованных и культурных народов мира. И благодаря кому? Благодаря мне!.. Эге, дали бы мне волю, я бы так свое дело развернула, что ко мне и японские гейши ездили бы на учебу. Я даже написала книгу, которая так и называется: «История украинского секса».

Нет, вы не поверите! Она действительно ткнула мне в руки толстую рукопись. Но с собой не дала, я должен был читать у нее дома. А начинался этот эпохальный труд с анализа народных песен, в которых автор весьма верно выявила много сексуальных образов. Ну, скажем, такие строчки из свадебной песни: «Ой, повісь, Галю, зелений віночок та на Васильків червоний кілочок». Далее рассматривала значение невинности в Украине, магические обряды, в которых сохранились следы греческого фаллического культа. Затем шло пространное повествование об искусстве любви в разных этнических группах. А заканчивалась книга этнографическими записями, которые собрала сама пани Алина. В частности, она доказывала, что отдельные сексуальные позы имеют чисто украинское происхождение. И доказывала не без логики. Изумляла ее ознакомленность с предметом исследования и общая эрудиция, ведь ей пришлось перелопатить гору литературы.

– Те два дня, которые проведет клиент с моей воспитанницей на вилле «Роза Рая», он будет помнить даже в минуты свои предсмертные, когда ему захочется оглянуться на жизненный путь. Эти два дня заслонят все в его жизни, именно в них упрется его угасающий взор, и погаснет… Мои девочки работают мало, поэтому с годами никогда не утрачивают форму и очень счастливо выходят замуж. Кстати, все их мужья убеждены, что брали девственницу. А это, я вам скажу, тоже искусство. И научила их этому я. Не было еще ни одного провала. Если вы хотите помочь какой-нибудь из своих колежанок, которая мечтает прикрыть грешок, – посылайте ко мне. Я научу ее, как это делается.

У меня действительно была знакомая, которая мучилась этой проблемой и как-то даже выпытывала у меня: «А что бы ты сделал, если бы твоя невеста скрыла от тебя, что она уже не девушка?» Напомню читателям, что это был 1978 год. С тех пор наши моральные устои совершили существенный прыжок. И теперь, естественно, никто себе такими проблемами голову не забивает. Он спросит: «Спала?» – а она ответит: «Спала. Но только раз и не по-настоящему». Вот и все. Он доволен, да и ей гора с плеч. Поди докажи, что это было не раз, и все-таки по-настоящему! А тогда, знаете ли, бывали случаи, когда панна тяжело переживала прошлые подвиги и прибегала к способу, который достался нам еще от бабушек. Однако операция «Лимон» удавалась только тогда, когда оставляли в дураках еще невинного юношу или же было точно известно, что с девственницей он еще дела не имел, а потому особенной разницы не просечет.

Только ведь попробуй такого найди, кто в этом признается, каждому охота казаться любовником с приличным стажем.

Однако пани Алина изобрела безотказный метод – мужика с легкостью надували даже тогда, когда он прошел Крым, Рим, и даже площадь Пигаль. В основе этого метода лежала психологическая обработка будущего спутника жизни, которая начиналась задолго до свадьбы и длилась буквально до капитуляции основных оборонных укреплений. А этому уже, кроме самой пани Алины, не мог научить никто.

Ее девушки по городу не шлялись, по ресторанам не торчали и алкоголь употребляли в ограниченном количестве. Передвигались исключительно в авто. Местом работы могла быть только вилла, дом пани Алины или другая частная квартира, но никогда – гостиница. Некоторые девушки, разбогатев, сами покупали дачный домик. Такой способ не влиял на их репутацию и не мешал счастливому семейному уюту, ибо некоторые из них и после замужества не порывали с дорогой пани Алиной.

Клиентура держалась в тайне, и мне всего несколько раз возле уха скользнули чины и фамилии, от которых челюсть сама по себе отвисала вниз, а губы складывались в многозначительное «Ого!»

 

Забава божков

– Вот это да! Кого я вижу! Пан пиит! – приветствовала меня пани Алина после длительной разлуки. – Какими ветрами вас принесло? Ну, идем, идем, как раз есть свежий кофе. И где это вы пропадали?

– Так я же на год в армию попал.

– Правда? Мать родная, а почему же мне не сообщили? Я бы вас на месяц на Кульпарков к варьятам спровадила, зато не потеряли бы целый год.

– Да я и в армии не пропал. А после месяца на Кульпаркове кто знает, не обнаружилась ли бы у меня мания преследования или импотенция.

– Ну, нет! Уж когда я договариваюсь, так договариваюсь. У меня все схвачено. Вам бы никто не посмел делать уколы. Успокойтесь!

Мы расселись по креслам, цедили кофе и разговаривали. В целом в гостиной за это время ничего не поменялось, пальмы и фикусы несколько вымахали, на стенах увеличилось число картин, да еще появились четыре клетки с канарейками.

– Мне их подарил священник из Щирца. У него девяносто шесть канареек! Представляете? И каждая поет в свое время. То есть каждые пятнадцать минут какая-нибудь стерва рвет глотку! Я бы с ума сошла. Я бы запекала себе этих чертовых канареек каждое утро на завтрак и с огромным удовольствием уничтожала бы, старательно отмечая каждую в тетради. Я бы их даже начиняла вишнями, крыжовником и черной смородиной, а потом тушила в сметане и томатном соке. Мои тоже поделили сутки на четыре части. Но это уже не так страшно – только каждые шесть часов. Я привыкла.

– Как по мне, одна канарейка лишняя.

– Ну, уж конечно, вам, молодым, для сна нужно больше. А нам, старым порхавкам, и шести часов сна много. Хотя если по правде, то люблю и после обеда малость соснуть. Ну, так что вас опять привело ко мне? Только не говорите, что хотите снова расспрашивать о львовских кнайпах. Я вам рассказала все, что знаю.

– Нет, у меня к вам деловое предложение.

– Вот это да! Ушам своим не верю.

После краткой увертюры я изложил хозяйке суть дела.

– Десять девочек? Мама дорогая! А что это будет за представление?

– Партийное мероприятие. Просто я немного влип и должен выкручиваться.

– Ну, раз уж в этом заинтересованы вы… Девочки должны куда-то ехать?

– Да. Но это должна быть изысканная публика.

– И сколько дают?

– Три тысячи, но пятьсот заберет тот, кто мне это предложил.

– Тьфу! И это называется деньги! Если я возьму еще пятьсот, то что останется? А вам ведь тоже что-то должно перепасть?

– Нет, меня здесь не деньги интересуют. Говорю же, что должен выкручиваться. А кроме того хотелось бы просто попасть на такое мероприятие. Знаете, для полного счастья не хватает еще и такого приключения.

– Да уж знаю, знаю, как вы любите сунуть нос везде, куда можно и куда нельзя. Но будьте осторожны, чтобы не попасть в какую-нибудь неприятность. Эти, – она показала пальцем в потолок, – не любят, когда их дурачат. Если раскусят, кто вы на самом деле, – раздавят, глазом не моргнув. Уж я знаю…

Вдруг она замолчала, как будто вовремя спохватившись, и, докурив сигарету, сказала:

– Файно. Будут вам девочки.

В субботу утром к дому пани Алины подкатил блестящий «Икарус» с зашторенными окнами. Из автобуса вышел элегантный молодой человек в отутюженном костюме, галстуке и темных очках. На сияющих мештах играло солнце. Думаю, читатели уже догадались, что это был я.

Я бросил Мыколе, который вышел вслед за мной:

– Подожди здесь, покури, хозяйка не любит нежданных гостей.

Мыкола также был одет в костюм и уже ничем не напоминал мента. Но было хорошо заметно, что костюм недавно куплен, потому что Мыкола время от времени вытягивал руки, поправляя манжеты, и нервно передергивал плечами.

Я вошел в дом и с удовольствием убедился, что все барышни были наготове. Глаза так и разбегались, мечась от одних ног к другим, скользя по притягательным личикам и ныряя в декольте.

– Пан Юрко, – проурчала пани Алина, – перед вами цвет моей школы. Я поручаю вам мои самые дорогие сокровища. Отвечаете головой.

Сокровища ошеломляли красотой. Казалось, что я попал на международный конкурс красоты. Десять пар очаровательных глаз прикипели к нам, и я чувствовал себя так, будто попал под свет десяти ярких прожекторов. Они прожигали меня насквозь, они выворачивали меня изнутри, словно варежку, и казалось, что тело мое – аквариум.

Голос пани Алины поднял меня на поверхность:

– Кофейку?

Я кивнул. В комнату вошел молодой парень с подносом. Что-то в его манере двигаться показалось мне странным, но через секунду я уже забыл о нем. А еще через несколько минут я выплыл в сопровождении сногсшибательных одалисок, одетых не крикливо и со вкусом, на улицу. Мыкола галантно помог каждой из них войти в автобус и объявил:

– Внимание! Шторы не отдергивать, в окна не заглядывать. Такой нюанс.

Девушки недовольно загалдели: как же так, ехать в полутьме?

Тогда Мыкола включил свет и магнитофон. Девушки успокоились.

Мне все же страшно хотелось поглядеть, куда мы едем. Но, как на беду, одна половина ветрового стекла была загорожена темной кабиной водителя, а вторая – занавеской, которая тянулась от задней стенки кабины до поручней возле дверей. На боковых окнах висели тяжелые шторы, между которыми не было щелей; казалось, что едешь в катафалке. Мыкола сидел сзади и следил за порядком. Путешествие длилось минут сорок, и я заподозрил, что привезли нас на партийную виллу в Янов. Об этом месте отдыха руководящей элиты мне уже приходилось слышать легенды.

Наконец автобус остановился, все насторожились и прислушались к скрежету железа. Это открывались ворота. «Икарус» вполз во двор, и позади снова прозвучал скрежет.

– Приехали! – объявил Мыкола.

Солнце в первую секунду ослепило меня. Когда глаза привыкли, я увидел огромную усадьбу, обнесенную высоким металлическим забором. Вокруг зеленел густой лес. Теперь я был почти уверен, что мы в Янове. Усадьба раскинулась в парке с развесистыми кустами роз и свечками туй, с зелеными пышными лугами и беседками, теннисным кортом и бассейном. В глубине белело двухэтажное здание с четырьмя башенками и двумя пузатыми колоннами перед входом. К особняку вела дорожка из бетонных плит, по обе стороны лохматились кусты самшита, а за кустами цвели полные гудящих пчел и бабочек клумбы. Все это было заботливо подстрижено, выровнено и выглажено, как на покойнике.

– Хотел бы так жить? – подмигнул мне Мыкола. – Скажи – красота?

Я что-то промычал невыразительное. Понятие красоты у нас было явно разное.

– У вас есть еще два часа времени, – крикнул он девушкам. – Можете гулять, играть в теннис или купаться в бассейне, мне все равно. Но через два часа вы должны собраться возле брамы… А ты иди со мной, – бросил он мне и двинулся в направлении здания.

Дом не подавал никаких признаков жизни. Хоть бы шелохнулась какая-нибудь занавеска на окне – ничего. В воздухе висела тишина, обрамленная шелестом леса.

Мыкола нажал на массивную медную клямку.

Оказавшись в просторном холле, мы изумленно осматривались. В глубине холла с двух сторон бежали на второй этаж лестницы, высоко, чуть не под потолок, тянулись ветвистые фикусы и рододендроны. Справа и слева растекались широкие коридоры. С центра потолка свисали белые застывшие сопли, изображающие люстру. На стенах мчались охотники на конях и трубили в рожки, а впереди них летели испуганные серны.

Неожиданно раздались шаги, и на лестнице появился какой-то тип лет за сорок в черном костюме с бабочкой под квадратной челюстью. А его пронзительный взгляд, которым он старательно облапал мое лицо, дрожащая усмешка толстых губ на все лошадиные тридцать два и холодная потная ладонь вызвали во мне неприятные воспоминания. Именно такие типы внимательно вчитывались в мои рукописи и отвечали такой же усмешкой на каждое мое возражение.

Мыкола бросил волшебное слово «наш», кивая на меня, а я незаметно вытер ладонь. Господи, чьим я только не был за эти дни! Сколько разных людей проявили ко мне доверие, а я их безбожно обманывал. Преследуя лишь одну-единственную цель – разузнать что-нибудь сенсационное.

– Значит так, – сказал тип. – На вас лежит еще одна ответственная миссия – проследить, как будут накрываться столы. Все должно быть строго по меню. Чтобы никаких проколов. А я еще должен за раками поехать. По дороге встречу гостей и проведу сюда.

Говоря это, он подвел нас к большому глобусу, откинул его верх и указал на богатейший бар.

– Выпейте… И приступайте.

Но пока он не вышел, ни я, ни Мыкола не притронулись к бутылкам.

Я налил себе мартини, а Мыкола – хеннесси.

– Я слышал, что Щербицкий каждый день выпивает по четыреста граммов хеннесси, – сказал он, причмокивая. – Хотя, как по правде, я не чувствую какого-то особенного кайфа. А ты?

– Мартини как мартини. Слишком сладкое. Лучше я его разбавлю сухим шампанским…

Только мы успели принять по келишку, как дом моментально ожил, из глубины коридора вынырнули какие-то люди, тянущие длинный стол.

– Ну, я пошел расставлять столы, – сказал Мыкола. – А ты мотай на кухню.

Однако на кухню я почему-то не спешил и, поднявшись по лестнице, попробовал исследовать, чем живет второй этаж. Но он ничем не отличался от обычных гостиничных коридоров, а двери были заперты.

– Фу, как неинтересно, – возмутился я вслух и вдруг услышал чей-то шепот.

Я замер и прислушался. Шепот доносился справа, а через мгновение послышалось еще и легонькое постукивание в дверь.

– Вы один? – услышал я женский голос.

– Ну, один.

– Кто вы?

– А вы кто?

– Вы знаете, где ключи от комнат?

– Нет.

– Так вы нездешний.

– Нездешний.

– Выпустите меня.

– Как же я вас выпушу?

– Ключи в конце коридора. Там висит картина с этими… ну, как их?.. Амурчиками, что ли… За картиной дверца. Там ключи.

Когда я отпер дверь, то увидел шикарную комнату в коврах, а посреди нее – овальную широкую кровать. Справа – дверь в лазничку. Перед зеркалом расчесывалась дородная панночка, налитая до самых краев здоровьем и сексом. Она протянула мне руку.

– Вера.

Я назвал себя.

– Выпьете?

И, не дожидаясь ответа, открыла бар. Выбор был тот же, что и в глобусе.

– Чинзано, – произнес я таким тоном, как будто чинзано было для меня обычным, как чай.

– Я тоже его люблю. Садитесь.

Вера налила бокал, и когда я уже начал лакать это буржуйское чинзано, подхватилась и бросилась к двери. Все произошло в считаные секунды. Мне удалось поймать ее лишь за дверью.

– Выпусти меня! – зашипела она разъяренно, оказавшись снова в комнате. – Выпусти! Слышишь?

– Спокойно. Я не могу тебя выпустить. Мне совершенно не хочется вмешиваться в ваши порядки. Если тебя кто-то здесь запер, то, видимо, имел для этого какие-то основания.

– Все вы такие! – начала всхлипывать она.

– Если ты имеешь в виду мужчин вообще, то я с тобой согласен. Но если речь идет об администрации этого уважаемого заведения, то меня это не касается. Тот, кто должен был тебя выпустить, уже ушел. А когда придет, то легко выяснит, куда ты девалась. А так, между нами, его рожа не вызывает доверия.

– О, это такая сволочь! Я бы его… – Она даже заскрипела зубами, а потом зацокала ими по бокалу, допивая свое вино.

– Почему он тебя запер?

– Почему? Очень просто. Хочет, чтобы я на ночь осталась. Я уже одну ночь с ним провела. Больше не могу. Что я скажу мужу?

– О, так у тебя еще и муж?

– А чему ты удивляешься? Почему у меня не может быть мужа?

– При твоей профессии?

– При какой такой моей профессии? Что ты знаешь о моей профессии? Может, ты думаешь, что я проститутка? Да?

– Ну, извини, если я ошибся.

– Я секретарша. Понимаешь? Нормальная советская секретарша. Мой муж в командировке. Сегодня после обеда приедет. Ты представляешь, что меня ждет?.. А этот меня просто терроризирует! Силой забрал вчера с работы и привез аж сюда, к черту на кулички.

– Как называется эта местность?

– Что? – удивленно взглянула Вера. – Так ты даже не знаешь, где… Какого же ты лешего голову морочишь? Кто ты такой?

– Это ты мне морочишь. А я тут по службе.

– По службе?! И не знаешь, где ты?

– Меня привезли в автобусе с зашторенными окнами.

– А-а, так ты бармен? Или повар? – В эти слова она вложила все свое презрение ко мне.

– Должен тебя разочаровать. Ни то ни другое. Я привез девочек для развлечения. И не таких, как ты, секретуточек, а…

– Заткнись! Немедленно меня отсюда выпусти! Если не выпустишь, я все расскажу Додику!

– Какому еще Додику?

– А тому самому, которого ты тоже боишься! Такое у него прозвище. Но я его еще и не так называю. И он мне все прощает. Все на свете… Потому что знает, что спать он может только со мной. Только со мной! Никто его больше не вытерпит! Он же с дефектом! – И она неожиданно рассмеялась, да так истерически, что мне пришлось налить ей еще. – У нас с ним очень специфические отношения, ха-ха-ха! А потому он меня обожает. А я его ненавижу. Он меня повсюду преследует! Я уже хотела уволиться с работы, чтобы его больше не видеть… Не уволили. Ужас какой-то. Еще и угрожает, что у мужа моего будут неприятности. А у него такая работа, что… вообще, зачем я тебе все это рассказываю?.. Ты же все равно мне ничем не поможешь. А может, ты и не лучше Додика… Слушай, я дам тебе стольник! Хочешь? Уже даю. Выпусти!

– Нет.

– Ну и дурак!

– Ну что ж, тогда я пошел.

– Ну и вали, жлоб! А я все ему расскажу!.. И как ты ко мне приставал! А он знаешь, какой ревнивый? Он тебя убьет! Лучше меня выпусти! Или бежим вместе!.. Ты же видел его – он на все способен.

– Спасибо, что предупредила, но я все-таки тебя запру. А ты примерно через час открой окно и начни верещать, как недорезанная. Я подговорю своих девочек, чтобы они устроили панику. Мол, куда они попали, что за крики, и т. д. Мыкола будет тебя успокаивать. А ты ему скажи, что будешь орать и тогда, когда гости приедут, если он не уговорит Додика выпустить тебя.

– Тогда меня Додик затащит в такую комнату, откуда уже никто не услышит.

– Не затащит. Девушки забастуют и не сядут за столы, пока не убедятся, что тебя отпустили… Все вполне правдоподобно. Ведь они будут волноваться, чтобы и с ними кто-нибудь подобного не выкинул.

– Это для тебя правдоподобно, но не для Додика… Ну что ж, хорошо. Твой план, может, не так и плох. Если он удастся, стольник твой.

Я опять запер ее, положил ключи на место и спустился в холл.

Кухня была в левом крыле в огромном зале, выложенном бледно-розовой плиткой. Работала, очевидно, прекрасная вентиляция, потому что меня не встретили ни густой влажный пар, ни горячий удушливый воздух. Посередине стояла широкая плита, на которой скворчало и шипело, убегало и клокотало. У стен белели столы. Четверо поваров при моем появлении, как по команде, замерли, словно ожидая распоряжения.

– Продолжайте! – крикнул я небрежно, но когда не заметил никакой реакции с их стороны, сообразил, что брякнул глупость. Ведь я обратился к ним по-украински. – Продолжайте, продолжайте, – исправился я сразу по-русски, и тут же воочию убедился, как «велик и могуч русский язык», потому что повара снова засуетились, забегали, а кастрюли отозвались дружным звоном крышек.

Мой взгляд упал на кусок ватмана, на котором красовалась надпись: «Меню торжественного обеда 11 июля 1978 года»:

Соусы:

с ветчиной, каперсами и шампиньонами

соус из белого вина

грибной

Бутерброды:

с красной икрой

с черной икрой

с ветчиной

горячие с грибами

Салаты:

из сельдерея, яблок и орехов

из крабов

из дичи и спаржи

зелень

Закуски:

помидоры, фаршированные печенью трески

огурцы с крабовой начинкой

севрюга копченая

балык осетровый

судак под маринадом

форель заливная

устрицы в тесте, жареные

раки вареные

поросенок с хреном

ассорти мясное

семга

форель

осетр заливной

лосось

Первые блюда:

солянка из дичи

борщ с копченым гусем

бульон из перепелок

уха рыбная

Вторые блюда:

щука фаршированная

заяц в сметане с яблоками

мозги в соусе

перепелки фаршированные

жаркое из оленя

утки дикие копченые

антрекот

ростбиф

зразы

Коктейли:

«Охотничий», «Ереван», «Игристый», «Абрау-каберне»

Вина:

«Кахетинское белое», «Цоликаури», «Черный доктор», «Нежность», «Киндзмараули»

«Хванчкара», «Чхавери», «Токай», «Шампанское», «Малага», «Мартини», «Чинзано»

«Бадель-вермут».

Крепкие напитки:

коньяки, водка, ром, джин, виски, текила, пиво чешское

Десерт:

торт апельсиновый, торт ореховый, торт-безе, сырник лимонный

пирог яблочный, пирог вишневый, пирог абрикосовый

Кофе, чай

Забегая наперед, скажу, что позже я это меню стащил себе на память. А сейчас молча пускал слюнки и думал, не буду ли я скоро похож на буриданового осла, который растерялся перед двумя стогами сена, не зная, с которого начать, да так и остался голодным. Меня же будут ждать десятки стогов с господского стола.

– Фиу-фить! – послышалось за спиной.

Я оглянулся – это одна из барышень изумилась, как и я, «торжественному обеду». Это была высокая стройная панна с длинными пепельными волосами. Сказать, что она была красива, это не сказать ничего. Она была настолько красива, что я проглотил вместе со слюной весь свой словарный запас. Таких на улице не увидишь. Ее большие карие глаза улыбались мне, а в их глубине плясали искорки. Как я не заметил ее раньше?

– Как ты сюда попала? – наконец выдавил из себя я.

– А ты? – ответила она, смеясь.

– Я должен следить за ними. Чтобы все было в порядке.

– А-а… А я просто гуляю. Смотрю – дверь, вот и вошла.

– И много вас тут таких гуляющих?

– Я одна. Все остальные во дворе.

– Сюда нельзя посторонним. Идем.

Я вывел ее в холл, подвел к глобусу и предложил выпить.

– А там есть кампари? – поинтересовалась она.

– Возможно, и нет.

Но там было и кампари. Я наполнил ее бокал, а себе налил токая, мы сели в кресла за густейшим вазоном так, чтобы нас не было видно.

– Жаль, что я не прихватил какой-нибудь сумки, – вздохнул я. – Можно было бы одну-две бутылочки спионерить.

– Зато я прихватила, – сказала она таким тоном, будто занималась этим невинным делом всю сознательную жизнь. – Ты сейчас подумаешь: вот какая она запасливая, она, наверное, уже руку набила. Правда?

– Я сразу догадался, что ты у нас с опытом.

– А сюда без опыта не попадают. Как вот только ты умудрился, не знаю.

– А почему ты думаешь, что у меня нет опыта?

– Потому что я тебя знаю. Ты же бывал у пани Алины раньше. Забыл, как меня раздевал?

Я немедленно вспыхнул румянцем, узнав ту самую блонд-особу. С виду ей было лет двадцать, не больше. Лицо чистое и невинное. Ничего не выдавало ее профессии.

– Ну что ж, тогда выпьем за встречу… Из твоих подруг меня больше никто не знает?

– Нет. Можешь не волноваться. Так какая бутылка тебя интересует?

– Свистнешь для меня?

– Почему сразу свистнешь? Мне подарят. Еще и не одну.

– Тогда чинзано и шерри.

– Будет сделано, мой повелитель! – прощебетала она, сложив ладони на груди, как в индийском фильме. – Кстати, меня зовут Дзвинка. Как зовут тебя, я знаю. Даже читала твою поэму, которую ты подарил пани Алине… Сейчас-сейчас, как там… Э-э… «Вічне мигтіння світів попри тебе і намагання пізнати свій… Довкола кружляють дикі вертепи гермафродитів, сексотів, повій…»

– Я тронут до слез, что моя поэма входит в вашу учебную программу.

– М-м… Нет, это скорее внеклассное чтение. Я много читаю, если хочешь знать.

– Может, ты еще и студентка?

– Представь себе. Окончила третий курс медицинского университета.

– Неплохо. Пани Алина устроила?

– Да уж не родители. Они у меня скромные учителя. Но деньги я заплатила свои.

– Сколько?

– Тебя и это интересует?

– Просто я подумал, что ты могла расплатиться и натурой.

– С ума сошел! Мединститут – это рассадник сплетен. Лучше заплатить законные пять тысяч и успокоиться.

– А что родители? Догадываются, чем ты занимаешься?

– Умгу… Но я с ними не живу. Достали. Думают, что я уже скатилась в самую пропасть.

– А ты еще не скатилась?

– Что-о? И это ты мне говоришь? Он, видите ли, изучает жизнь! А может, и я изучаю жизнь? Не подумал? Может, у меня тоже талант?

– Неужели литературный?

– Чтоб ты знал! Я стихи пишу!

– Ого! Проститутка-поэтесса – это уже что-то новенькое… Хотя поэт-сутенер тоже не хрен собачий.

– Яке їхало, таке здибало, – рассмеялась Дзвинка.

– Но у меня все-таки опыт мизерный. Скажем, я на таком мероприятии впервые. А ты?

– Я не впервые. Но здесь еще не была, и никогда меня не везли в такой секретности, словно атомную бомбу… Наверное, придется развлекать каких-то старых пеньков. Не в курсе, кого именно?

– Партийных боссов. Несколько клиентов будет из Киева, один даже заместитель самого Щербицкого.

– Ого-го! Ну, уж так высоко я не взлетала. Хочу заместителя Щербицкого!

– Почему именно его? Разве тебе не все равно, с кем?

– Конечно, мне не все равно, кого оставлять в дураках.

– Оставлять в дураках? В смысле?

– Неужели ты думаешь, что я лягу спать со старым хрычом?

– А куда ты денешься? Мероприятие оплачено.

– Сразу видно, что ты зеленый… Если хочешь знать, то я за всю жизнь спала с пятью мужчинами. И только потому, что они мне нравились. Все они были молодыми парнями.

– Свисти своему будущему мужу, а не мне. Хотя, я думаю, ты этого делать не станешь, а просто воспользуешься традиционным рецептом пани Алины и отдашься на свадебном ложе с громким плачем и морем крови: «Ах, как мне было больно! Никогда не думала, что это такие эмоции!»

– Прекрати кривляться! Вполне возможно, что именно так все и случится. Но школа пани Алины потому и в почете, что, находясь здесь, девушка не изнашивается и не превращается в развалину. Я, скажем, с дедушками не сплю принципиально. Не сплю также с теми, кто мне не нравится.

– Не понимаю, как это у тебя получается. За что же тебе платят?

– Платят за удовольствие. Потом еще и благодарят от души. И даже прощенья просят… Что? Заинтриговала?

– Еще как! Может, расколешься?

– Расколюсь. А ты обещай, что возьмешь мои стихи почитать, а потом скажешь свое мнение. Хорошо?

– Договорились.

– Тогда слушай. Итак, если мне клиент не по душе – а еще не бывало, чтобы мне клиент нравился, – то я его элементарно надуваю. Потому что те, с кем я спала по-настоящему, были моими парнями, я с ними встречалась. И денег никаких, конечно же, не брала. А с клиентом поступаешь так… Сначала сеанс стриптиза, на котором он доходит до такой стадии, что чуть с ума не сходит. Этот сеанс длится достаточно долго. Клиент уже от нетерпения сам начинает раздеваться, но я ему запрещаю это делать. Позже начинаю раздевать его сама. Делаю это так же неспешно, постоянно его лаская. Клиент уже в трансе. Когда он наконец-то голый, мне достаточно всего лишь нескольких нехитрых манипуляций, и он готов. Тогда я делаю разочарованною мину и горько вздыхаю: «Ах-ах-ах! Как же вы так со мной поступаете? Довели до безумия, а теперь бросаете на произвол судьбы! О, я несчастная!» Тогда мой бедолага целует мне руки, просит прощенья за то, что так облажался, обещает в следующий раз показать себя настоящим казаком, и даже пытается загладить свою вину каким-нибудь ценным подарком. В следующий раз он просит у пани Алины уже другую девушку. И каково же его личное горе, когда и эта девушка проделывает ту же операцию. После этого клиента обуревает неимоверно страстная любовь к своей жене, которая верно ждет его с неизменными голубцами и ста двадцатью килограммами собственного живого веса. Или – если он помоложе – он идет к доктору и жалуется на свой дефект. В результате он все равно возвращается в лоно семьи. Таким образом, мы способствуем укреплению советских семей. Не так ли?

– Выходит, так.

– Тогда наш прогрессивный метод стоит воплотить в жизнь по всей стране, и по прочности семей мы опередим все страны мира уже в следующей пятилетке.

Мы вдвоем весело хохочем.

– Ты же понимаешь, – говорит Дзвинка, – что все выполняется намного тоньше, чем я тебе рассказала. Клиент просто ни о чем не догадывается. Только окончательно убеждается, что к профессиональным девочкам его организм непривычен, и больше рисковать не стоит. Особенно легко такие вещи удаются после подобных обедов, когда живот переполнен деликатесами и напитками. Главное сейчас – всячески подсоблять клиентам в их набивании желудков.

– Ну, хорошо, а как же украинский стиль любви? Как же вилла, о которой клиент будет помнить до смерти?

– А все это существует только для избранных клиентов. Пани Алина сама решает, кто из них заслужил посещение «Розы Рая», а кто – лишь то, чтобы ему поставили градусник.

– Какой еще градусник?

– Так вот – именно моя специализация и называется «поставить градусник».

– Ах, ну да – ты же у нас медик… Интересно только узнать, действует ли этот фокус и на молодых людей.

– Практически он действует на всех. Есть, конечно, аномальные случаи, но я их стараюсь предвидеть и предпочитаю не рисковать. В случаях, когда клиент вызывает сомнение, его обслуживают по всем правилам, но это уже делает кто-нибудь другой.

– А ты специализируешься исключительно на старперах.

– Какой ты догадливый. Налей мне еще. Спасибо.

– Не понимаю одного: зачем пани Алине нужны такие динамщицы, как ты?

– Это же элементарно: без таких, как я, она бы не справилась. Клиентура разрастается неимоверно, а количество девушек не безгранично. А главное – нехватка помещений. Пани Алина предпочитает получить раз в день крупную сумму, чем десять мелких. Вилла стоит дорого. Уикенд – пятьсот, а одна ночь – двести, а то и триста.

– Когда я утром зашел к вам, нам кофе принес какой-то парень. Кто это? Новый лакей или родственник?

– Что? Родственник? Ха-ха-ха! Ну, ты даешь! Это же Ростик! Любовник пани Алины.

– Лю-бов-ник?

Я сразу почувствовал, что мне нужно запить эту весть винцом. Иначе я ее не проглочу.

– А что тут такого? – передернула плечами Дзвинка. – Иногда и пожилым женщинам надо. Ростик обслуживает не только хозяйку, но и широкую клиентуру – разных тетенек в возрасте. Кстати, зарабатывает на этом деле не хуже нас, а то и больше. Старые дамы очень легко увлекаются и умеют отблагодарить. Они не такие скупердяи, как мужчины. А кроме того способны разумно подойти к делу и мирно делить Ростика между собой.

– Так он живет у пани Алины?

– Да. Она его устроила в университет, одела с ног до головы. Чего ему не хватает? У него все есть. Деньги откладывает на книжку. А приехал из зацофаного села. Его коллеги по общежитиям кантуются.

Я закрыл глаза и представил себе старую даму, которая подкрадывается ко мне с горячими объятиями. Воображение нарисовало что-то бесформенное в виде белого холодца с синими прожилками. Мне стало ясно, что в этом направлении я бы карьеры не сделал.

– Неужели и этот Ростик ставит градусники?

– О нет, – рассмеялась Дзвинка. – С пожилыми дамами такие номера не проходят. Они же не напиваются. Скворечик работает на совесть.

– Это такое у него прозвище?

– Нет, такое прозвище у всех, кто обслуживает пожилых дам. Наш скворечик работает даже летом. Пани Алина с двумя подругами забирают его на море и там культурно отдыхают.

– О, так он супермен!

– Ну что ты?! Обычный парень. Разве старой женщине много надо?.. Пани Алина держит целый кагал скворечиков. Ты этого не знал? Она, наверное, немного этого стесняется. Но ведь во Львове так много одиноких старых женщин, которым нужно утешение! А некоторым хватает, чтобы кто-то пришел к ним и выпил кофе, поцеловал в щечку, сказал теплое слово, может, цветы подарил… им так приятно о ком-то заботиться! Причем, эта опека может длиться достаточно долго. Я знала случай, когда пани в возрасте усыновила своего любовника и, женив его на панне, оставила жить у себя. Что это была за идиллия – слов нет! Любовь втроем! Конечно, жена ничего и не подозревала. Думала – вот какая любящая мамуля! И повезло же мне со свекровью! Особенно ей нравилось всей семьей навещать пани Алину. Визиты эти происходили только по воскресеньям, когда не было занятий. Пани Алина шла со скворечиком заваривать кофе или спускалась в подвал за вином, а его верная жена с любимой свекровью сидели в гостиной на диване и рассматривали журналы мод… Возвращалась парочка с заметным румянцем на щечках, но молодая супруга была достаточно наивной, чтобы сложить такие очевидные слагаемые и получить шокирующую сумму.

– Можно у тебя еще кое о чем спросить? Что ты думаешь о будущем своей профессии?

– Я считаю, что проституцию победить невозможно. Женатые мужчины не отказываются от услуг путан, потому что путана, даже провинциальная, все-таки получает, пусть минимальную, информацию по эстетике, и этого вполне достаточно, чтобы почувствовать разницу между путаной и собственной женой. Ведь женитесь вы как правило на невинных девушках (по крайней мене, они убеждают вас в этом), так откуда же им знать о тридцати видах поцелуев?.. А если кто и знает, то, разыграв в брачную ночь комедию на тему «Ох, как мне больно!», уже не может выдать себя и ни с того ни с сего ошарашить мужа каким-нибудь особенным выкрутасом. А возьми такую элементарную прелюдию, как стриптиз, который у нас осуждается. Настоящая причина этого в другом – просто наше белье настолько изысканное, что лучше не демонстрировать его прилюдно. Но во Львове все-таки есть несколько частных стриптиз-баров, о которых милиция, может, и слышала, но отыскать не способна, поскольку на сеанс собирается узкий круг знакомых. Ведь невозможно ворваться в квартиру так, чтобы стриптизерша не успела накинуть на себя халатик.

Я глянул на часы – без пятнадцати час.

– Нам пора. Я хочу попросить тебя об одной вещи – там наверху женщина…

Я рассказал Дзвинке о Вере и попросил, чтобы она подговорила девушек разыграть сцену возмущения, когда раздастся крик из окна.

В час столы ломились от яств и напитков, а девушки с букетами возбужденно щебетали у ворот.

К своей обязанности проверять количество блюд я отнесся безразлично, ограничившись напоминанием, чтобы шеф-повар следил за списком. Но он исправно делал это и без моего напоминания.

И вот в эту праздничную минуту воздух разорвал истерический крик. Все присутствующие застыли, повернув головы в сторону особняка. Новая порция пронзительного крика спровоцировала уже настоящую панику. Мыкола засуетился.

– Что такое? Что такое? Чего она орет, как недорезанная?

– Кажется, она требует отпустить ее – только и всего, – сказал я.

– Так почему же ее не выпускают? – удивились девушки. – Что это за порядки? Куда мы попали?

– Успокойтесь, – пытался утешить их Мыкола. – Обещаю во всем разобраться. – Потом крикнул в сторону дома: – Прекрати кричать! Сейчас приедет Додик и выпустит тебя.

– Он меня никогда не отпустит! – крикнула Вера. – Даю вам пять минут. С момента их приезда.

– Что? – не сообразил Мыкола. – Что она нам дает?

– Пять минут. С того момента, как приедут наши боссы.

– А что потом?

– Потом начнет снова вопить. Представляешь, что будет, если ее крик услышат гости?

– Какой ужас! – воскликнула Дзвинка.

Мыкола сразу побледнел. В первый момент ему хотелось самому броситься на поиски ключей, но он вовремя спохватился. Видно, и ему не хотелось иметь проблем с Додиком.

Гости опоздали на добрых полчаса. Когда послышался шум машин, Мыкола выстроил девушек вдоль дорожки и приказал улыбаться.

Металлические ворота пронзительно завизжали и раскрылись, а к усадьбе двинулись черные «Волги». За воротами остались две милицейские машины.

Лица партайгеноссе были пухлыми и веселыми. Они становились еще веселее и пухлее, когда в поле зрения попадали красивые панночки с цветами.

Мыкола дал знак, и девушки бросились с букетами к гостям. Ткнув цветы, они хватали ответственного товарища под ручки и вели к столу. Таким был сценарий. Но ответственных товарищей было только девять, а девушек – десять. Стоило Дзвинке замешкаться немного, выбирая «свой» тип, – и вот она уже осталась без кавалера. Растерянно улыбаясь, она подошла к Мыколе:

– Кажется, я лишняя?

Но не успела она договорить эту фразу, как рядом с ней тут же объявился Додик. Он чмокнул Дзвинке ладонь, взял букет и бесцеремонно зацепил ее руку за свой локоть. Стройная и худенькая фигура Дзвинки никаким образом не гармонировала с этим чучелом с руками орангутанга. Вряд ли такого клиента она ожидала сегодня. К тому же, у Додика был какой-то таинственный дефект.

– Мыкола, – сказал я, – нужно отпустить ту женщину. Идем, скажем Додику, что девушки будут бунтовать.

– А может, и не будут, – мялся Мыкола.

– Будут. Ты их не знаешь.

– Вот черт! Ну, идем.

Мы остановились рядом с Додиком, и Мыкола, с таинственным видом подмигивая ему, сказал:

– Тут такое дело… Можно на минуту?

– У меня нет секретов от этой очаровательной дамы.

– Ну, тогда… Там в доме какая-то женщина кричала… она хочет, чтобы ее выпустили. Иначе опять устроит истерику. Зачем нам лишние проблемы?

– А-а, ты об уборщице? – наигранно равнодушным тоном ответил Додик. – Не вопрос. Пусть убирается, откуда явилась. Тоже мне работница! Нанялась на полную неделю, а потом заявляет, что суббота и воскресенье не считаются. Ну, я разозлился и запер ее.

Мы со Дзвинкой переглянулись, сдерживая смех.

– Так я пойду, открою? – спросил Мыкола. – Где ключи?

Я чуть не ляпнул: «За картиной», но вовремя спохватился. Когда Мыкола пошел к Вере, я задумался, зачем Додику Дзвинка, если он рассчитывал на Веру. Он заметно нервничал и постоянно поглядывал в сторону дома. Вероятно, ни за что не хотел пропустить тот момент, когда его любовница наконец удерет на волю. Но Дзвинка тоже решила получить удовольствие, и всякий раз отвлекала внимание Додика, болтая то о прекрасной природе вокруг, то о погоде, то о столах с разносолами. Вполне возможно, что Дзвинка должна была выполнять для него роль лишь ширмы, а на самом деле он собирался провести ночь со своей давней любовницей… Что же это у него за дефект?

Наконец Додик сдался и побрел к столу. Мыкола тем временем выпустил Веру, она быстренько шмыгнула, никем не замеченная за высокими кустами, и вынырнула у самых ворот. Мыкола открыл калитку, и кагебистская пленница исчезла. Так, одно доброе дело я уже сделал. Пора и перекусить. За столами уже гудело, как в улье. Но без Мыколы я не отваживался к ним приблизиться.

– Идем, – наконец крикнул он мне. – Нас там стол ждет, – и кивнул на особняк.

– Э! – остановил я его. – Ты куда?

– Как это куда? Поесть!

– Но почему туда?

– А ты как, собрался с начальством обедать?

– А что тут такого? Там и так для большего количества гостей накрыто.

– Но не для таких, как мы с тобой.

– Ну, ты меня убиваешь! Если бы я знал!

– И что было бы?

– Плюнул бы и не поехал! Чтоб я, да на задворках, как лакей?! Да никогда в жизни!

Если честно, то я хорошо знал, что делаю. Я тянул время. Я уже заметил взгляды Дзвинки, заметил, как она кивает мне головой, мол, чего вы там застряли. Я кивнул в ответ – ну, ты же видишь, что это не от нас зависит. Дзвинка – девка шустрая, улавливает все в один момент. Сорвавшись с места, она бросилась к нам и, схватив нас под руки, потащила к столу. Мыкола что-то бормотал, готовый уже извиняться перед всем столом. Гости встретили поступок Дзвинки одобрительным гулом, а может, мне так только показалось. Во всяком случае, кое-кто из них ободряюще кивнул нам – чего там церемониться, свои ребята…

Столы были накрыты буквой П. Во главе сидели двое представителей из Центра в компании своих дам. По краям расселись уже местные кадры, а мы с Мыколой сели в конце стола.

Беспорядочный гомон наконец стих, и слово взял заместитель Щербицкого. Говорил он, как и все здесь, конечно же, по-московски, но не выговаривая твердо «г» и не акая. Его словарный запас не отличался особенным богатством, и присутствующим довелось услышать о небывалых достижениях компартии, о том, как львовская организация приятно удивила своей бурной деятельностью, и что товарищ Щербицкий лично сегодня с утра передал по телефону привет всем присутствующим. Я чуть не прослезился. Неужели он приветствовал и меня вместе с проститутками?

Как бы то ни было, я с удовольствием поднял бокал за то, чтобы всех комуняк наконец шляк трафил . Этот мысленно произнесенный тост так пришелся мне по вкусу, что я произнес его про себя еще несколько раз, пока мне не стало по барабану – есть коммунисты, или их нет.

Не буду утомлять читателя описанием застолья. Скажу лишь, что боссы вели себя за столом точно так же, как и мы, простые смертные, но немного по-другому. А как, я и сам не знаю. Было что-то неуловимое в этом банкете, что сразу отличало его от всех, которые мне приходилось видеть. Даже такие популярные в ту пору анекдоты о Леониде Ильиче звучали здесь с каким-то особенным акцентом.

Чем больше выпивали, тем раскованнее становилась застольная атмосфера. Боссы понемногу начинали зажимать девушек, а те, следуя указаниям пани Алины, густо краснели и попискивали, как мышки. Это боссам очень нравилось. Товарищ из Центра даже воскликнул:

– Ох уж эти хохлушки!

После чего все почему-то радостно засмеялись, ведь шутка принадлежала высокопоставленной особе. Засмеялся и я, как и надлежит, по-хохляцки. Один из партийных даже поинтересовался, как меня зовут, и, представившись Анатоль Палычем, предложил «врезать». На что я ответил еще более идиотским смешком и конечно же выпил с Анатоль Палычем «нашенской», хотя до сих пор старательно налегал на импорт.

Наконец настала пора ослабить ремни. Отдельные товарищи вставали из-за стола и тащились в уборную. Сначала в дом, а потом, после чьего-то примера, прямо в кустики, еще и девушек звали на брудершафт. А когда и я, было, поплелся в кусты, Мыкола поймал меня за рукав:

– Дурак! Думай, что делаешь!

Пришлось мне переть в резиденцию. По пути назад я наткнулся в холле на бармена.

– Это вам Вера передала, – сказал он, подбрасывая мне что-то в карман.

Это был конверт, а в нем – четыре четвертака. Мой сегодняшний гонорар. На бумажке, лежавшей с деньгами в конверте, было написано: «Передай той девушке, что Додик – мазохист и заставляет стегать себя ремнем. После чего требует орального секса, потому что у него никогда не бывает полного стояка. Чао».

Нужно было каким-то образом передать эту записку Дзвинке.

То ли от выпитого вина, то ли от неожиданного желания плюнуть на все это и улизнуть домой, вдруг охватившего меня, но стоило мне положить эту записку в карман, как я сразу же забыл о ней. Мне вдруг стало невыразимо скучно. Почему-то уже потухло желание изучать жизнь. С кислой миной я поплелся к столу. Но за столом было пусто. Главные события происходили теперь в бассейне.

Один из боссов прыгнул в воду и теперь, стоя в костюме по пояс в воде и держа в одной руке бутылку водки, а в другой рюмку, радушно приглашал брать с него пример. Присмотревшись, я узнал гостя из Киева, его высокий ранг заразительно повлиял на остальных партийцев, и скоро в воду начали прыгать и остальные гости. Все они через время собрались в круг и принялись причащаться. Я попробовал воду рукой. Вода была теплая, видно, бассейн подогревали. Но купаться в костюме как-то не хотелось. Додик прыгнул последним. Он визжал больше всех, громко фыркал и бил руками по воде, очевидно, чтобы его заметили. Но начальство ни малейшего внимания на его подвиги не обращало. Вряд ли обратило бы и на мой.

Девушки носили и бросали своим кавалерам бутерброды, а одна даже швырнула пригоршню раков. Кавалеры делали вид, что не могут поймать закуску, и она, плюхнув, оседала на дно. Толстые, лысые и мордатые, они походили на обычных мальчишек, решивших малость попроказничать.

Мыкола приволок откуда-то фанеру и, наложив на нее закусок, пустил этот плотик в воду. Видимо, он не ожидал того, что произошло через несколько секунд. Кто-то закричал:

– Вражеский корабль!

И все сразу, словно какое-то регулярное войско, начали бешеную артподготовку. Всё, что было в руках, полетело во вражеский корабль. Когда руки опустели, в ход пошли мешты. Пока на фанере не осталось и следа от горы бутербродов и салатов, артиллеристы не успокоились. Вот это было зрелище!

А затем аристократы республиканского и областного масштаба повылезали из воды и, взяв панночек под руки, побрели к столам. Первая рюмка после купели прошла организованно и без пауз. Но тут какой-то шутник, скинув носки, выжал их в пустую рюмку. Вслед за ним все повторили этот пикантный поступок, и уже вторая стопка пилась с таким громким хохотом, что в общем шуме невозможно было что-либо понять.

Пили все, кроме Додика. Он в это время героически нырял на дно в поисках потопленных «снарядов» и «торпед», сиречь туфель. Мокрую обувь он сложил на бережку, а сам метнулся в дом, откуда вернулся с охапкой разноцветных халатов. За ним приплелся и бармен с пижамами и большим набором тапок. Боссы, гогоча и ухая, нырнули за кусты и там переоделись в сухое.

Когда они расселись в халатах за стол, то уже ничего не отличало их от развращенных панков, которых якобы должна была смести с лица земли Октябрьская революция. Когда подали горячее, все были уже хорошенько пьяные, и никто не церемонился с этикетом. Девушки заботливо подливали и подливали, все время провоцируя новые тосты. Дзвинка тоже пыталась не бить баклуши, но Додик хмелел слишком медленно. Но вот один из динамиков грохнул «Отель Калифорния», и все вдруг замельтешили и бросились тащить друг друга на танцплощадку. Какие-то вуйки были такие пьяные, что девушкам приходилось их вести, а в танце они повисли девушкам на шеи, и только топали, как медведи, на месте.

Я наслаждался грузинскими винами и не спускал глаз с Дзвинки. Я чувствовал к ней что-то большее, чем симпатию, а наблюдая, как прижимает ее Додик, даже нервничал, и мне казалось, что это достаточно заметно, поэтому я пытался поскорее напиться. Но распивание на природе имеет то подлое свойство, что опьянения не чувствуешь до тех пор, пока не попадешь в помещение. После «Калифорнии» прозвучало «Вот кен ай ду», и мне стало ужасно грустно, что это не я качаюсь сейчас в танце с Дзвинкой, а этот тупорылый чекист с толстым задом. А тут еще и Дзвинка в те моменты, когда поворачивалась лицом к столам, то смеялась мне, то показывала язык, делая комические мины и всем своим видом демонстрируя, как достал ее этот Додик. Из-за этого я должен был все время ловить ее взгляды, потому что когда я один раз отвернулся, то потом она погрозила мне кулачком.

Было около часа ночи, когда господа в сопровождении милых девочек поплелись спать.

– Пойдем и мы, – зевнул Мыкола, шатаясь.

Я был почти трезвым. Это меня угнетало. Поэтому я утащил со стола бутылку чинзано.

Когда все мы оказались в холле, я вдруг громко чертыхнулся: я ведь забыл передать записку Дзвинке!

Тем временем пары уже поднимались по лестнице.

– Ваша комната – там! – ткнул толстым пальцем Додик, когда я уже поставил ногу на ступеньку.

Наша комната находилась в правом крыле нижнего этажа. Ведь мы к ответственным товарищам не принадлежали. Ну и плевать! Но как же передать записку?

Тут в поле моего зрения попал какой-то чмурик, который нес на вытянутых руках целую гору полотенец. В один момент я, ткнув Мыколе бутылку и шикнув: «Иди, я сейчас», как будто ненароком споткнувшись, налетел на чмурика так, что гора полотенец накренилась и должна была вот-вот рухнуть на пол, если бы я вовремя не перехватил ее. Таким образом, у меня в руках оказалась половина этих полотенец. Тот ошарашенно заморгал маленькими глазками.

– Ничего, – сказал я. – Идем, я помогу.

– Ну что вы, спасибо… я сам… – пробормотал он растерянно.

– Идем, идем, – бросил я уже с лестницы, и ему ничего не оставалось, как поплестись за мной.

Наверху я никого уже не застал, пары были в своих комнатах.

– Полотенца! Полотенца! – воскликнул я, несмотря на перепуганное шипение чмурика.

Расчет был прост: за полотенцами должны выглянуть девушки. А если сам будешь стучать в двери, то обязательно на кого-нибудь наткнешься.

– По три полотенца на человека! – услышал я за спиной.

«Весело живут!» – подумал я. Аж по три! Если выглянет Додик, то можно будет передать записку через любую из девушек. Но выглянула все-таки Дзвинка. Я молча избавился от записки и шести полотенец, подмигнул ей и, крутанувшись на каблуках, свалил остаток полотенец чмурику на руки.

– Что-то у меня живот разболелся, – ляпнул я первое, что пришло на ум, и исчез.

В нашей комнате было два больших топчана. Мыкола уже блаженно храпел, даже не раздевшись. Я распахнул окно, налил себе в стакан чинзано и, умостившись на топчане, принялся представлять, что происходит в комнатах наверху. Но моя фантазия была еще слишком убогой в этой отрасли. Спать почему-то не хотелось. Должно быть, из-за полного желудка. Но, как назло, в комнате не было ни одной книги. Только на прикроватной тумбочке лежала стопка «Советского агитатора» и несколько газет. Я развернул одну. И увидел фото Леонида Ильича. Генсек стоял за трибуной. А ниже публиковали очередную программу о том, как высоко поднялся наш жизненный уровень. Со скуки я уткнулся в нее и начал читать. Под чинзано это дело шло резво. Через несколько минут я уже не читал, а вполголоса напевал «речь любимого вождя», словно арию модерной оперы «Кремлевский цирюльник». За этим милым занятием я и заснул.

Проснулся я от громкого стука в дверь. Пока Мыкола шел открывать, я глянул на часы – без пятнадцати одиннадцать.

В дверях вырос бармен:

– Вы не видели Додика? – спросил он испуганным голосом.

– Еще не хватало, чтобы мы его во сне видели, – буркнул я.

– В комнате его нет. Уже который час, а я не знаю, какой распорядок. Накрывать стол или нет? Нужно ведь еще машины для гостей вызвать. Что он себе думает?

– Вот ты об этом у него и спроси.

– Но там нет никого.

– И Дзвинки нет? – удивился я, и неясная тревога вдруг подняла меня с кровати и заставила одеться.

– Нет никого.

– А остальные гости?

– Там везде тихо. Видно, спят еще.

– Вот история! – почесался Мыкола. – Может, они где-нибудь под пальмой залегли?.. И такое случается.

– Конечно, любовь творит чудеса, – сказал я и пошел на второй этаж.

В комнате было все вверх дном. Постель лежала скомканная на полу, валялись перевернутые кресла, битые фужеры и цветочный горшок, на ковре темнело большое мокрое пятно. Я наклонился, неизвестно зачем ткнул в него пальцем и понюхал. Вино.

Что за комедия? Куда они могли деваться? Может, в парке?

Когда я спустился, там уже рыскали бармен с Мыколой. Они заглядывали под кусты и звали:

– Додик! Додик!

Я свернул за дом. Там росли кусты смородины и крыжовника. Это было как раз то, чего требовала моя душа после пьянки, но смородина застряла у меня в глотке, когда я узрел босые ноги, торчащие из-под кустов. Ноги были в синих спортивных штанах. По пятке ползала муха. Это не предвещало ничего хорошего. Исследование трупов не принадлежало к моим любимым занятиям. Но прежде чем устроить переполох, стоило все-таки взглянуть на тело целиком.

Проглотив смородину, я с холодеющим сердцем приблизился к упомянутым ногам и увидел труп Додика. Он лежал лицом вверх, голый до пояса, на разбитом черепе запеклась кровь.

Только тут я почувствовал, что меня бросает в дрожь, а смородина, которую я глотнул, пытается снова вырваться на свободу.

Что же теперь делать? Если есть труп, то где-то должен быть и убийца. Логично, что им является не кто иной, как Дзвинка. Но чем она его стукнула? О, орудие убийства я должен немедленно найти и уничтожить. Однако вокруг не было видно ни одной увесистой вещи. Я пошел назад, внимательно оглядываясь по сторонам. Тем временем голоса Мыколы и бармена звучали уже по эту сторону парка. Скоро они окажутся за домом и наткнутся на труп. У меня в запасе считаные минуты.

К моему удивлению, место преступления оказалось не где-нибудь в кустах, а у бассейна. Тут валялось несколько пустых бутылок. Одна из-под шампанского была абсолютно целой – с пробкой и проволокой. На самой бутылке крови я не заметил, зато она краснела в траве.

Полной бутылкой шампанского можно и хряка уложить. Странно, что она не разлетелась на осколки. Должно быть, удар пришелся на ободок.

Я опустил бутылку в воду и старательно ее выполоскал. Потом, откупорив, запрокинул себе в рот. Вино оскорбленно зашипело в ответ на такое хамское обхождение, и густая пена заклубилась у меня во рту. Я полил шампанским кровь на траве и затер ее ногой. Больше крови я нигде не видел. Очевидно, Додик упал сначала здесь, может, немного полежал, потом встал и поплелся к дому, но был таким обалдевшим, что сбился с пути и забрел в кусты. А там, как это бывает при сотрясении мозга, грохнулся на траву и отдал черту душу. Некого жалеть. Но куда же девалась Дзвинка?

За пределы виллы она никак не могла выбраться. Ворота заперты, стены высокие, еще и с колючей проволокой наверху.

– Коля-я-я!!! – раздался неистовый крик бармена.

Все, труп найден. Я помчался на крик. Официант блевал на мою любимую смородину.

Мыкола, как истинный милиционер, упал на колени и, взяв в руки голову Додика, легонько тряхнул. Голова не зазвенела и не загремела. Тогда Мыкола нащупал пальцами пульс, а ухо приложил к груди.

Я смотрел на эти процедуры недоверчиво, но молчал, следя за в меру печальным выражением своей физиономии. Вдруг Мыкола гаркнул:

– Живой!

Официант мигом прекратил блевать.

– Что? Живой? – заблеял он.

– Ну да! Такого бугая нелегко угробить. Дай сюда!

В первую секунду я не понял, к кому обращены эти слова, но когда проследил за его указательным пальцем, то увидел, что он показывает на бутылку шампанского, которую я совершенно бессознательно держал в руке.

Мыкола взял бутылку и принялся поливать Додика. Второй рукой смыл кровь с его лица, и недавний труп обрел приличный вид, насколько это было возможно при такой бульдожьей морде.

Далее прозвучало несколько громких ударов по щекам, и Додик открыл один глаз. Он скользнул по Мыколе и бармену, и когда остановился на мне, меня снова начало знобить. А стоило раскрыться и второму глазу и вытаращиться в том же направлении, я понял, что мне сейчас лучше слинять.

Отступая, я услышал за спиной шипение бедолаги Додика:

– Где эта с-с-сука?!

Интересно, кого он имел в виду: меня или Дзвинку?

Тем временем дом начал оживать – захлопали окна, раздались голоса.

Я брел по коридору второго этажа и прислушивался у каждых дверей. Дзвинка могла запереться в каком-нибудь покое.

– Дзвинка! – позвал я.

Когда я повторил оклик, открылась дверь одной из комнат и я увидел перепуганную Дзвинку.

– Чего орешь?! – зашептала она и, схватив меня за руку, потащила внутрь. Там были еще две девушки – Галя и Марта.

– Ну что, ты его видел? – спросила Дзвинка дрожащим голосом.

– Кого?

– Труп!

– Видел.

– Я пропала!

Дзвинка хлопнулась в кресло и спрятала лицо в ладонях. Я взял из бара бутылку шампанского, разлил по фужерам и предложил Дзвинке:

– На, выпей. Может, полегчает.

– Что это? Шампанское? Бррр! Я теперь на него даже смотреть не смогу.

Я не выдержал и расхохотался.

– Он сошел с ума! – охнула Марта и закатила глаза. – Вместо того, чтобы помочь нам выпутаться из этой истории, он еще и развлекается!

– Между прочим, – сказал я Дзвинке, – когда тебе придет в голову еще кого-нибудь убить, постарайся уничтожить орудие убийства. Это святое правило, которое ты должна помнить так же, как собственное имя.

– Ох, Боже! Я же эту бутылку оставила около бассейна!

– Зато я ее нашел и вымыл.

– А… а труп?

– Труп обмыл Мыкола. Шампанским. Из этой самой бутылки. Но во время обмывания Додик ненароком раскрыл глаза и спросил: «Где эта с-с-сука?»

Не успел я договорить, как девушки бросились меня обнимать и выцеловывать. Радовались, как малые дети. Мне еле удалось их утихомирить.

– Он жив! Жив! – прыгала, хлопая в ладоши, Марта. – За это не грех и выпить!

– Ну, как, – спросил я Дзвинку, – уже можешь смотреть на шампанское?

– Иди в баню! – отмахнулась она, деланно обижаясь. – Вместо того, чтобы сразу сообщить радостную новость, ты на нервах играл. Бессовестный!

– Ну что ты, зозулька! Я держу руку на пульсе и все время только и думаю, как тебе помочь. Главное сейчас – найти выход из положения. Тебе необходимо выпорхнуть отсюда так, чтоб Додику на глаза не попасться…

– Он меня убьет, – вздохнула Дзвинка.

– Он ее точно убьет, – подтвердила Марта.

Вдруг в комнату влетела пухленькая Рома, девушка Анатоль Палыча:

– Все люкс! Я все устроила! Анатоль Палыч сказал: «Раз он дурак, то так ему и надо! И нечего сюда такую красивую девушку впутывать!» И еще сказал, что все замнет. Сейчас он послал за Мыколой, и они вместе обсудят это дело. У него такие связи!..

– Так ведь он ожил! – перебила ее Марта. – Вот он сам видел.

– К-к-как ожил?.. Совсем ожил?.. – оторопела Рома. – Так ты его не убила? А чего ж ты переполоху столько наделала?

– Так, понятно, – сказал я. – Пойду, перехвачу Мыколу. А ты катай к своему Анатоль Палычу и объяви новость.

С Мыколой я столкнулся на лестнице. Внизу в кресле, раскорячив босые ноги, сидел Додик и хлестал водку. Увидев меня, закричал:

– Эй, ты! Трах-тарарах! Ты кого сюда привел, трах-тарарах! Что ты мне за шалаву подсунул?! А?! Сейчас я тебе, падла, зубы вправлю!

Я отвел Мыколу в сторонку и объяснил, что идти к Анатоль Палычу потребность уже отпала, вместо этого пора убираться с девушками, а то от этого Додика неизвестно чего можно ожидать.

– Когда должен приехать автобус?

– Может уже и есть, – ответил Мыкола.

– Нужно забрать отсюда этого придурка.

– Попробуй забери его.

– Хорошо, тогда все-таки иди к Анатоль Палычу и объясни ему ситуацию. Додик только его и послушает. А я скажу девушкам, чтобы собирались.

Минут через пятнадцать Додик уже сидел запертый в комнате Анатоль Палыча, а девушки высыпали во двор. У каждой была немалая сумочка, по очертаниям которой можно было догадаться, что туда перекочевали заморские сокровища баров. Что же, стоит и мне подумать о себе. К тому же у меня еще и маковой росинки во рту не было. И я пошел на кухню.

– Сухой паек на двадцать человек! – гаркнул я.

– Кто сказал? – поинтересовался шеф-повар.

– Анатоль Палыч сказали!

– Одну минутку.

Повар приволок большую картонную коробку и принялся паковать консервы, банки и всякую всячину.

– Говорили Анатоль Палыч, чтобы поросенка не забыли! – напомнил я. – Вчера его не подавали.

– А-а… да-да… – засуетился растерянный повар. – Вчера… хе-хе… так вышло… вы уж не обижайтесь… Слишком скоро разошлись… Всего поросенка класть?

– Конечно всего! Сколько там того поросенка!

– Ну да, ну да… молочный он еще… тут вот… ушко… извините, э-э-э…

– Мышка отгрызла?

– Нет-нет! Что вы?! Боже сохрани! Какая мышка?! У нас ту мышек ни-ни… Это я, знаете ли, попробовал, готово ли… и это, э-э-э, слабость такая… ушко…

– Ну, если слабость… Тогда для симметрии и я ушко наверну.

С этими словами я оторвал второе ушко и захрустел на глазах у оторопелого повара. Он покраснел и принялся перевязывать коробку шнуром. Младшие повара вынесли ее за мной, а по дороге я перехватил еще и бармена:

– Сказали Анатоль Палыч, к сухому пайку еще чего-то горячительного!

– А что именно?

– По бутылочке каждого напитка.

– Ого!

– Анатоль Палычу огокнешь!

– А я ничего не сказал.

– Ну так пакуй и неси в автобус.

Автобус как раз въезжал во двор. Ответственные товарищи в это время нежно прощались с девушками. У большинства партийцев был виноватый вид, который свидетельствовал о ночи, напоенной художественным храпеньем.

Проклятый шеф-повар вышел вслед за мной.

– Анатоль Палыч! Можно вас? – спросил он.

– В чем дело? – не оборачиваясь, откликнулся Анатоль Палыч, которому перебили признания в любви.

– Тут вот паечек… э-э… сухой…

– Ну и что?

– Паечек, говорю, сухой понесли.

Вот чертов повар! Перестраховывается!

– Ну и правильно понесли! Ты давай, дарагой, на стол накрывай! Щас машины за нами приедут!

Как только повар отошел, тут же выскочил бармен, неся на плече еще одну коробку. На этот раз с бутылками. Та-ак, сейчас и он будет проверять, не соврал ли я. Так и есть, остановился и вылупился на Анатоль Палыча, ожидая, пока тот отвернет голову от лебединой шейки.

– Ну, чего застрял?! – рявкнул я во весь голос.

Бармен яростно сверкнул глазами, но не двинулся с места. Через полминуты Анатоль Палыч наконец заметил его присутствие.

– Ты еще тут, дарагой?! Я кому сказал стол накрывать?!

– А… а это куда?

– Как куда? – переспросил Анатоль Палыч.

И, заприметив в нем еле уловимое намерение задуматься, я тоже встрял:

– Сухой паечек!

Бармен затряс головой и уже раскрыл рот, чтобы что-то объяснить, но Рома, быстро сориентировавшись, кинулась целовать Анатоль Палычу ушко:

– Это ням-ням для твоей кошечки, мр-мяу-у!

– Ясно?! – рявкнул Анатоль Палыч через плечо. – Давай, чеши атсюда!

Бармена сдуло, а начальство с горячими поцелуями и объятиями повело девушек к автобусу. Дзвинка уже сидела внутри и следила из окна за дверью особняка, не выскочит ли вдруг Додик. Она не отвела глаз до тех пор, пока автобус не выехал на шоссе. Только тогда перевела дух и прижалась ко мне. Я обнял ее и почувствовал, как меня начинает слегка бить дрожь – очевидно, я простыл.

– Ну, теперь ты мне наконец расскажешь, как прошла незабываемая ночь? – спросил я.

– Издеваешься? Когда я прочитала в туалете записку, то первой мыслью было немедленно выпрыгнуть из окна. Больше всего я переживала, что мне так и не удалось споить Додика.

– Неужели тебе пришлось его хлестать?

– О боже! Я думала, что с ума сойду! Он дал мне ремень и приказал его бить по… по…

– По заднице?

– Прекрати хохмить. Да, по заднице. И при этом требовал – сильнее! сильнее! Потом как-то так дико рассмеялся и сказал: «Пошли в парк. Я хочу тебя на природе». Он прихватил бутылку шампанского и потащил меня в парк. А там вытащил своего несчастного слизняка и сказал: «Давай, соси!» Я стала прикидываться пьяной и ответила смехом. А этот идиот повалил меня на траву и попытался засунуть его мне в рот. Я, как могла, выкручивалась, а потом нащупала рукой бутылку и заехала ему по затылку. После этого я убежала. Вот и все.

Тут ее уста оказались рядом с моими, я и припал к ним, пьянея от чувств, затопивших меня. Вместе с тем я чувствовал, что меня все сильнее знобит.

– Да ты весь горишь, – охнула Дзвинка, прикоснувшись к моему лбу. – Я тебя никуда не отпущу. Останешься у нас.

Я закрыл глаза и раскрыл их, когда кто-то крикнул:

– Приехали!

Девушки вынесли коробки из автобуса. Мы стояли возле дома пани Алины.

– Помни про двадцатое! – бросил на прощанье Мыкола, и я горестно подумал: неужели всему этому еще не конец?

Далее я туманно припоминаю, как меня положили наверху в комнате в кровать, как напоили чаем и дали какие-то таблетки. Я то проваливался в сон, то просыпался и лежал с открытыми глазами. Поздно вечером, проснувшись, я почувствовал рядом с собой чье-то теплое дыхание. Рядом со мной лежала Дзвинка. Я положил ей голову на плечо и крепко заснул.

 

Я – цыганский барон

Завтра я должен привести для курдупеля восемь цыган.

Через несколько дней я малость очухался после приключений и уже успел погрузиться в свой обычный стиль жизни, который проходил у письменного стола. Девушки поделились со мной «сухим пайком», и я с удовольствием лакомился деликатесами. Но вот, мне снова нужно куда-то спешить, что-то устраивать… Уже сегодня я должен разыскать своих знакомых цыган, чтобы договориться с ними о таинственном мероприятии. Но это еще не все – цыгане должны были помочь Мыколе продать джинсы.

Вечером я направился в ресторан «Червона рута» на Замарстыновской, где, как правило, любили гулять цыгане. Узнаю ли я этих ребят? Ведь я видел их всего раз, да и то под градусом. Помню, правда, отдельные прозвища.

Ресторан был полупустым. Лениво поскрипывал оркестр. Цыганами и не пахло. Когда я спросил о них у официанта, он сухо смерил меня взглядом и пробормотал что-то невнятное. Но его настроение тут же поменялось, когда я захрустел пятеркой.

– А у них сегодня на Збоищах свадьба, – сказал он.

Через полчала я уже шел маленькой улочкой и прислушивался к гаму. Вычислить дом, в котором гуляли цыганскую свадьбу, оказалось совсем просто. По двору шатались какие-то полупьяные субъекты, гремела музыка и слышался гул.

– Эй! – позвал я. – Где там Ося?

– А ты кто такой?

В освещенных дверях появилась фигура:

– Что там такое?

– Осю спрашивает!

– Осю? – Фигура затарахтела что-то быстро по-цыгански, а потом произнесла, будто неизвестно какую милость мне оказывала: – Ну, пусть войдет!

Я ступил во двор. Фигура оказалась дядькой лет под сорок.

– Какого тебе Осю?

– А разве у вас каждый второй Ося?

Тут я заметил, что цыгане обступили меня уже со всех сторон.

– Ну, так какого Осю надо? – спросил дядька, скребя крепкой ладонью изогнутую грудь.

– Это мой друг. Я помог ему драться в «Ватре».

– Когда это было?

Я сказал.

– А-а, – отозвался кто-то со спины. – Так это ты? Ну-ка, повернись!

Я послушно повернулся.

– Эге, точно он! Помнишь, как мы гульнули?.. Зовите Осю!

– А ты точно его узнал? – не сдавался дядька.

– Говорю же, точно! Что ты! Чтобы я да не узнал?

Наконец из дома вышел Ося и, раскинув руки, двинул на меня с объятьями. Мне еле удалось объяснить, что я пришел по делу, а не бухать с ними. Я отвел Осю в сторонку, и мы договорились о завтрашней встрече.

– Видимо, драка будет, – сказал он мечтательно, словно речь шла не о драке, а о банкете. – Ну, да это нам не впервой. А вот с этими джинсами надо обмозговать. У меня с ментами еще таких дел не было.

– Почему не было? Вы же им дань платите за то, что торгуете в центре?

– Тьфу! Копейки! А тут море денег. Любому дурь в голову ударит… Словом, ответ получишь завтра. Я с ребятами буду. Только так: чтобы нас и привезли, и назад отвезли. А сейчас идем за стол. Слышать ничего не хочу. Ты у меня дорогой гость.

И он насильно поволок меня в дом и посадил напротив себя рядом с двумя молоденькими цыганками.

– Это мой друг Юра! – провозгласил Ося. – Юра, ты не стесняйся. Тут все свои, это Соня, а это Мара. Они мои сестры. Можешь даже не пробовать подбивать к ним клинья, все равно у тебя ничего не выйдет. Мара, ану налей ему штрафную!

Цыгане за столом были одеты с ног до головы во все джинсовое. Цыганочки без своих широких платьев в облегающих джинсах поражали худобой. Они сразу начали накладывать мне на тарелку куски жареного мяса и картошку и наливать водку.

– Что ты ему льешь? – рассердился Ося. – Он водки не пьет, верно, Юра? Ты пьешь шампанское. Видишь, я все помню. Налей Юрчику шампанского. Ану, давай – за здоровье молодоженов! До дна!

Я выпил. Молодожены были совсем юные и прыщавые. Они ничего не пили, а сидели как заторможенные. Я попытался улыбнуться им, но они смотрели в какую-то лишь им известную точку на стене.

– Хочешь травки? – поинтересовалась Соня, прикуривая на пару с Марой по сигарете.

Я замотал головой. Только анаши мне не хватало для полного счастья. Клубы дыма вскоре окутали меня со всех сторон, я и понял, что пора смываться. Ося пытался протестовать, но я убедил его, что это в наших интересах.

– Встретимся в «Червоной руте», – сказал Ося на прощанье. – Нам надо перед этим делом заправиться, как следует.

Франь выставил в ресторане стол с жареными курами и выпивкой.

– Ну, ты наконец расколешься, что там за дело? – спросил Ося у Франя.

– Понимаешь, нужно одну прошмандовку проучить. Решила она замуж выскочить. Я ее и так, и эдак уговаривал – нет, уперлась и делает по-своему. Представляешь, я было даже подсунул ее жениху одну подругу, которая ему все рассказала. Мол, смотри, на ком женишься, – это ж проститутка! Соска! А он, жлоб, даже слушать ее не захотел! Не верит и все! А когда та снимки показала – я, знаешь ли, на работу не возьму, пока, хе-хе, в разных позах не сфотографирую! – так этот чвень знаешь, что сказал? Это, говорит, монтаж! Сечешь? Ха-ха-ха! А она же у меня такие мертвые петли выделывала! Атас!.. Видно, стерва, хорошо ему баки забила… Ну, раз такое дело, надо держать марку. Я должен ее проучить. А то так, чего доброго, с нее пример начнут брать. С кем я работать буду?

– Ну, и что ты теперь сделаешь? – поинтересовался я. – Разгонишь свадьбу?

– На фига?! Она сама разлетится, когда я невесту украду, – Франь зашелся смехом.

– Так, а потом?

– Отвезу ее на точку и подержу некоторое время. После такого скандала этому тузику расхочется играть в идиллию.

– Но ведь они уже расписались.

– Я им помогу развестись.

– Что тебе это даст? Думаешь, она и дальше у тебя работать будет?

– А это уже ее дело. Мне главное, чтобы все остальные шалавы увидели, чем это пахнет. Чтоб знали – с Франем шутки плохи. Для Франя жлоба пригасить – что тебе два пальца обоссать. А она еще сама ко мне приползет и будет клянчить, чтобы взял обратно. Куда такая денется? Теперь дураков мало. Поди найди еще одного такого благородного.

– Но видишь, что нашла-таки!

– Ну, бывают и исключения. Но я такие исключения стараюсь ликвидировать еще в зародыше. Теперь нам главное застать всех врасплох и неожиданно. Пока сориентируются, мы будем уже в машинах.

Три «Жигуля» мчались по направлению к Малехову. В первых сидели мы с Франем. В двух других – восемь бойцов во главе с Осей. Машины въехали в узенькую улочку, развернулись и стали напротив ресторана, готовые в любой момент рвануть во Львов. Из ярко освещенных окон лилось вездесущее «Лето! Ах, ле-е-то!»

– Словом так, хлопцы, – сказал Франь, собрав нас вокруг себя. – Все должно быть молниеносно. Врываетесь в зал. Вы двое остаетесь в дверях и повынимайте все свои цацки, чтобы народ сразу запаниковал. Вы трое бросаетесь к невесте. Бьете жениха в морду и тащите эту курву сюда. Шепнете ей, что порежете рожу, если станет кричать. А вы трое устраиваете кавардак посильнее.

– Можно стол перевернуть?

– Даже желательно.

– А телефончики обрезать?

– Это ничего не даст. В ресторане этих телефонов несколько. Если бы найти общий кабель… Но мы только зря время потеряем. Милицию вызовут, так или иначе. Но нас здесь уже быть не должно… Далее, при отступлении: первыми выскакиваете вы трое с невестой, садитесь в машину. Остальные прикрывают выход. У кого есть пугач?

– У меня, – сказал Ося и вытащил польский игрушечный пугач, который выглядел все же, как настоящий револьвер, и стрелял хоть и вхолостую, но так же громко.

– Если будут очень уж наседать, пальни в потолок. Обращаю ваше внимание на такую важную вещь: вы никого не должны покалечить! Создавайте только хаос и панику. И чтобы никто ничего со столов не тащил. Все ясно?

– Так точно!

– Ну, тогда с Богом!

И цыгане дружной толпой двинули на штурм ресторана, а мы с Франем, как истинные полководцы, заняли позицию напротив окон.

Ребята все сделали четко и по плану, и их появление в зале вызвало именно тот эффект, на который и рассчитывали. Каждый держал в руках если не финку, то цепь. Рисковать жизнью никто из гостей, конечно, не осмелился. Лишь женский визг донесся аж на улицу, и какие-то прохожие даже остановились.

– Драка, наверно, – сказал мужчина.

– Может, в милицию позвонить? – спросила осторожно женщина.

– Пойдем. Оно тебе надо?

И они ушли. А тем временем с грохотом полетел на пол стол. Снова неистовый вопль. Потом громкий выстрел пугача – и мертвая тишина. Ни звука не донеслось из ресторана, пока цыганская пленница не оказалась в машине. Еще несколько секунд – и мы с ревом вылетели на шоссе. Оглянувшись, я увидел нескольких храбрецов, высыпавших из ресторана. Они с надеждой ожидали милицию, и милиция таки появилась – она промчалась мимо нас на бешеной скорости. Ося помахал им вслед платочком.

После этого наши автомобили свернули с трассы на боковую дорогу, далее в какие-то темные закоулки и наконец выскочили на Замарстыновскую. Мы вышли у «Червоной руты», Франь ткнул мне две сотни:

– На, выставь ребятам. А я поехал.

Я отдал деньги и наотрез отказался входить в ресторан. На новый гульбан у меня уже не было сил. Ося согласился заняться джинсами, я передал ему, куда и когда он должен подъехать на машине, а сам решил в этом участия не принимать. Настолько глубоко лезть в изучение дна у меня не было никакого желания.

Спихнув наконец все свои сутенерские дела, я с головой бросился в писательство. Нужно было записать свои приключения, пока они не выветрились.

Ранним утром двадцать второго июля раздался громкий стук в дверь. Но я никого не ждал, и стук в дверь ни свет ни заря мне и даром был не нужен, поэтому я перевернулся на другой бок, укрылся с головой и притворился, что мне послышалось. Просто не было никакого стука, и все. Я часто так делаю, когда мне что-то неприятно. Я стараюсь об этом не думать, и не думаю до тех пор, пока оно не напомнит мне о себе снова. Тогда я обмозговываю это ровно три секунды, а потом забываю навеки. Так я сделал и в этот раз. Но стук раздался с еще большим усердием, и тогда я глянул на часы. Восемь утра! Кой черт меня будит?!

Я поднялся на постели с твердым намерением не открывать. Надел рубашку и спортивные штаны, все еще не оставляя этой здравой мысли. Ведь то, что я встал, еще не означает, что я готов принимать гостей. Чихал я на гостей в восемь утра. Если бы у меня был автомат, я, не открывая дверей, прошил бы их пулями.

Стук не прекращался. Такое впечатление, что те, за дверью, полностью уверены в моем наличии. Это уже смахивало на хамство. Мне стало интересно, что за урод там барабанит. И, недовольно протирая заспанные глаза, я пошел открывать. Не успел я повернуть ключ, как дверь полетела на меня с таким размахом, что я еле успел отскочить, чтобы не получить по лбу. В дом ввалились два милиционера. А с ними – Франь.

– Это он? – спросил худой лейтенант, кивая на меня.

– Он, – потупил глаза Франь с таким несчастным видом, будто узнал во мне того, кто повыбивал ему вчера вечером все зубы. По крайней мере, голос его звучал именно так, как звучит голос беззубого старика.

Лейтенант махнул перед моим носом какой-то бумажкой и сказал:

– Старший лейтенант Прстфкловский! Ордер на обыск!

Я офонарел. Что такое обыск, я уже знал. Было дело. Поэтому как можно вежливее поинтересовался:

– А где понятые?

– Понятые? – усмехнулся лейтенант. – А вот это кто? – и показал на Франя.

– А второй? – не сдавался я.

– А он и первый, и второй. Приступаем!

Дальше все пошло, как по маслу. Дом на глазах превращался в несусветный балаган. Нет, они ничего не разбрасывали, они все старательно ставили на место. Но почему-то всегда не на то.

– Вы еще забыли мне сказать, что ищете, – напомнил я, памятуя, что по закону должен был взглянуть на этот ордер хотя бы одним глазом.

– Что ищем? А триста пар джинсов! Вот что!

Я оторопело смотрел на Франя. Но у него был такой прискорбный вид, что я сразу понял – из него ничего не удастся вытянуть.

– У меня нет никаких джинсов!

– Было бы странно, если б были. Таким уж остолопом мы тебя не считаем. Давай, дорогуша, одевайся. Поедем, поговорим. Там ты нам все выложишь, как на тарелочке.

– О-о, да тут у него кой-какая литературка имеется! – подал голос сержант.

– Ну-ка, ну-ка, – неизвестно чему обрадовался лейтенант, беря в руки шестой том дореволюционного Кулиша. – История Украины! Тэ-экс, что же нам тут подсовывают буржуазные националисты? О-о, да тут страшные вещи!

Ну, все, я пропал! Бедная моя мама! Один раз пронесло. Тогда, правда, в роли националистической литературки выступили две книги Н. Зерова, и даже повесть советского писателя Олеся Лупия «Грань». А в этот раз видно каюк! Сейчас в рукописи полезут джинсы искать.

Лейтенант с каким-то удовольствием вычитывал крамольные цитаты.

– Антисоветчина! – констатировал молодой сержантик, внимательно вслушиваясь в звучание фраз.

Его природной тупости только и хватало на то, чтобы поддакивать начальнику.

– Так он еще до революции умер, – сказал я, чтобы что-то сказать, ведь и так знал, что это не поможет.

– Так это ж он «Ще не вмерла» написал? – поинтересовался лейтенант.

– Нет. Павло Чубинский. Тоже, кстати, до революции умер.

– Проверим! – утешил меня сержант и с завидным энтузиазмом снова влез в книги – их количество его несколько смущало. – Под интеллигента работаешь!

– Знаем мы этих интеллигентиков, – буркнул лейтенант. – Сегодня он интеллигент, а завтра у дамочки в трамвае кошелек тащит… Так! Готов?

– Готов!

– Ну, так пошли.

– Да тут еще литературки и литературки! – чуть ли не заскулил сержант, пряча книгу «История пиратства» в портфель.

– Э! – попробовал я остановить его. – Эта книга советская!

– А вот мы проверим!

Мы сели в «воронок» и, когда тот тронулся с места, я грустным и прощальным взглядом поглядел на родимый дом.

Франь так и не заговорил со мной, а по дороге вышел, пожав милиционерам руки. Его все еще не покинул вид убитого горем человека.

В милицейском отделении напротив гостиницы «Львов» лейтенант усадил меня перед своим столом и сурово спросил:

– Итак, ты не признаешь, что заграбастал триста пар джинсов?

– Я ничего не понимаю. Я только послал цыган к Мыколе. Вот и все. Больше я не видел ни их, ни самого Мыколы. Почему вы у него не спросите?

– Потому что в больнице наш Коля!

– Как? – опешил я.

Он вытащил пачку «Флуераша», поинтересовался, курю ли я, и прикурил сигарету.

– А так, дорогуша, – сказал он, откинувшись на спинку кресла и с удовольствием затягиваясь дымом. – Обложили его твои цыгане, как здрасте. А с деньгами и джинсами дали деру. А теперь ты хочешь меня убедить, что ты здесь ни при чем? Чудной ты, ей-богу. Сначала твои девочки обворовывают поляков. И ты ни при чем. Можно сказать, выкрутился. Потом твои цыгане выкрадывают Светочку. Было дело? Куда она девалась? Может, в Полтве плавает? А ты опять ни при чем?.. А еще через несколько дней цыгане элементарно грабят – да еще кого! – милиционера!

– Да это просто какой-то мафиози! – развел руками сержант. – Крестный отец! И Чикаго не нужно! Свои гангстеры не хуже!

– То-то же и оно, – вздохнул лейтенант.

И тут я понял: сейчас меня допрашивают не просто милиционеры, а компаньоны Мыколы. Те, с кем он должен был поделиться деньгами за джинсы. А если так, то это дело в любом случае никогда не всплывет на поверхность. То есть, если меня захотят бросить в каталажку, то пришьют любое дело, пусть даже распространение националистической литературы, – только не джинсы.

– Меня там не было, – попробовал защищаться я.

– А ты там и не был нужен… Не такой уж ты лопух, каким пытаешься себя показать. Хитро все организовал. Видимо, и алиби есть на двадцатое?

– Я сидел дома.

– Это твое алиби?.. Курам на смех! Нет, ты точно хочешь нас надуть!.. Слушай сюда, парень, – голос лейтенанта зазвучал резко. – Возвращаешь джинсы и даешь имена тех, кто избил Мыколу, и больше мы с тобой не встречаемся. Понимаешь? Мы не любим, когда наших бьют. И когда нас хотят нагнуть… Так что хорошенько подумай. А то сейчас повезут тебя в КПЗ, а там, хочешь не хочешь, а станешь шелковым.

– Я с этим не имею ничего общего. Мыкола попросил свести его с цыганами. Я свел.

– Не свел, а послал цыган к нему.

– Ну, послал.

– Должен был послать двух.

– Я и послал двух.

– Но случилось так, что их было больше.

Сержант, который до сих пор сидел молча и лишь переводил взгляд с одного на другого, сказал:

– А может, в оборот его возьмем, а? И не таких обтесывали!

И он, скалясь, потер руки. Я глянул на них искоса, и мне сразу почему-то захотелось во всем сознаться – даже в том, что мне и не снилось.

– Может, и возьмем, – выпустил клубы дыма лейтенант. – Если другого выхода не будет. Только не думай, что он настолько дурак, чтобы не понимать, что его ждет.

– Послушайте! – залепетал я. – Дайте мне шанс! Тут случилось какое-то недоразумение. Я все объясню. Выпустите меня, я увижусь с цыганами…

– Во дает! – хихикнул сержант и снова потер руки.

– Я ведь говорил, что это хитрый жук.

– Ну, что же… – многозначительно хрустнул пальцами сержант. – Тогда-а…

Он встал с кресла и расправил плечи.

Я с надеждой посмотрел на лейтенанта, но тот словно ничего не замечал – сидел и листал какие-то бумаги.

Сержант сделал шаг.

Я нервно заерзал на стуле. Однако лейтенант даже головы не повернул. Зато сержант сделал второй шаг.

– Сейчас все нам расскажешь, – мечтательно сказал он после третьего шага.

– Неужели нельзя договориться? – мычал я, поглядывая то на сержанта, чтобы не пропустить его кулак, то на лейтенанта, надеясь на его милосердие.

Но милосердием и не пахло. Зато пахло кулаком, который приближался с неумолимой уверенностью. На всякий случай я расслабился. Тогда удар не так ощутим. Знать бы еще, куда он собирается меня ударить – было бы вообще замечательно.

Сержант уже стоял надо мной и смачно чавкал губами. В точности как гурман, который приглядывается к жареной курочке, примеряясь, с какого конца начать.

– Вы меня будете бить? – спросил я дебильным тоном.

Сержанту это, должно быть, понравилось, и он даже крякнул от удовольствия.

– Хе! Во дает! – и подмигнул лейтенанту. А потом склонил голову набок, посмотрел на меня нежным взглядом и кивнул: – Ясное дело, будем бить.

Его правый кулак ритмично шлепал о левую ладонь, и я, наблюдая за ним, вдруг заметил, что это шлепанье совпадает с ритмом моего насмерть перепуганного сердца.

Я глотнул слюну и спросил:

– А куда?

– Что – куда? – переспросил вежливо, но несколько ошарашенно сержант.

– Куда бить будете?

Сержант прямо себя не помнил от радости, к которой хотел приобщить и лейтенанта, моргая и кивая, но тот устремил непоколебимый взгляд в папку и отключился, видимо, надолго.

– А вот мы сейчас подумаем, – говорил он тоном любящего папочки. – Для начала можно и по печени. Она у вас как – не болит? Нет?.. Заболит! Потом – по почечкам. Тогда мы уже будем валяться по полу. И останется нам еще только маленький ударчик под дых. Носочком. А? Не возражаете?

Я потряс головой. С чего бы мне возражать?

Программа была традиционной. По всему видно – сержанту доставляло особенное удовольствие поговорить на эту тему. И, чтобы поддержать уровень глубокомысленной беседы, я спросил:

– А может, не надо бить?

– Надо, Федя, надо! – твердо молвил сержант самую известную в Советском Союзе сентенцию.

После этих слов его правая рука взметнулась вверх, и по тому, что она не была сжата в кулак, я понял, что удар придется по моей шее. Ребром ладони. В момент, когда она рассекала воздух, я выбил из-под себя стул. Удар достал меня, когда я уже летел на пол. Сила его при этом значительно уменьшилась, но я все равно ощутил резкую боль в затылке. Однако сознания не потерял. Эффект был испорчен. Добивать меня тем же образом выглядело бы смешно, и сержант, пенясь от ярости, принялся пинать мое скрюченное тело. Только и тут ему не особенно везло. Ботинок попадал каждый раз то по руке, то по согнутой в колене ноге. Я вертелся, как юла, заливаясь слезами и глухим скулежем. Сержант вытанцовывал вокруг меня свой дикий танец, пытаясь настичь мой бок или спину. Вдвоем такие дела делать куда удобнее. Но лейтенант листал свою папку, пыхтя сигаретой и не поднимая головы.

Я шипел от страшной боли, которая выкручивала кости моих ног. Не добравшись до печени, сержант сгонял злость на ногах, и теперь целился в кость под коленом. Мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание. Но вдруг краем глаза я заметил, что лейтенант поднял голову. В ту же секунду сержант остановился и, тяжело дыша, покинул комнату.

Я извивался и вертелся, словно ящерица. Во рту было солоно. То ли от слез, то ли от крови, которая текла из прокушенной губы.

Лейтенант поднял меня с пола и подвел к тазику в углу.

– Умойся.

Холодная вода немного привела меня в чувство. Прямо из таза я набрал ее полон рот и выплюнул в мусорник. Потом хлебнул еще, не чувствуя отвращения, а лишь небольшую боль, овладевшую моим телом. Кости болели так, что каждое движение провоцировало новый приступ боли, и у меня не было иного желания, кроме как упасть где-нибудь в темном закутке, чтобы меня никто не трогал, и заснуть.

– Садись, – сказал лейтенант, и даже поднял перевернутый стульчик.

Я сел. Он взял несколько листов бумаги со стола и протянул мне:

– Вытри лицо.

Я послушно утер лицо бумагой. Интересно, если бы он сейчас велел мне встать на четвереньки и залаять – я бы залаял?

– Может, вам и пол вымыть? – спросил я. – А то вон он какой пыльный – на мои штаны смотреть страшно.

Сейчас я был похож на пропитого ханурика из тех, что слоняются под гастрономом. Возможно, поэтому лейтенант оставил эту реплику без внимания.

Он закрыл папку, деловито хлопнул по ней ладонью и сказал:

– Хорошо. Даю тебе двадцать четыре часа. Сейчас у нас половина двенадцатого, так? Завтра в это время чтобы был здесь, как штык! Опоздаешь на минуту – пеняй на себя. Все в твоих интересах. Если найдешь джинсы и тех пидорасов, что Мыколу побили, – разойдемся по-товарищески. А нет – загремишь под фанфары. Все ясно?

Я кивнул.

– Ну, все. Будь здоров.

Я встал, но у дверей вовремя спохватился.

– Неужели вы хотите, чтобы я в таком виде возвращался домой?

Милиционер хозяйским глазом оглядел меня и сокрушенно покачал головой:

– Да-а, вид у тебя не парадный.

– Еще и рубашка вон разорвана.

– Да-а… – сочувственно кивнул он головой, а потом крикнул: – Эдик!

Из соседней комнаты вышел мой любимый сержант, который после тяжкого труда над моей внешностью решил позавтракать и теперь уминал пирожок с мясом за четыре копейки. С его появлением у меня снова заколотилось сердце. Боже, как я не люблю, когда меня бьют!

– Подвези его, Эдик. А то еще загребут по дороге за то, что портит общий вид города.

– Ясное дело, подвезем! – неизвестно чему обрадовался Эдик, вытирая жирные губы и пальцы платком.

– Да нет, я уж как-нибудь сам, – затоптался я на месте и положил руку на клямку.

– А ты не стесняйся, – успокоил меня сержант. – Мы свои люди.

Он усадил меня в милицейскую машину, сел за руль, и мы поехали. По дороге я почувствовал, как во мне вскипает ярость, и ляпнул:

– Вот вы меня в национализме заподозрили, а сами в желто-голубой машине катаетесь.

Сержант несколько секунд помолчал, словно обдумывая мои слова, а потом, глядя на меня в зеркальце, прошипел:

– Ты знаешь что? Больше так не шути, хорошо?

– Умгу.

– Очень тебя прошу.

– Хорошо. Я просто подумал, что тебе будет очень смешно.

– А мне, вишь, не смешно.

– Ну, извини…

– Только на первый раз.

– Эдик, ты меня, пожалуйста, под самый дом не подвози, хорошо? А то соседи, знаешь… Они у нас на желто-голубой цвет бурно реагируют.

– Опять начинаешь? – грозно сверкнул зубами сержант.

Почему он так тяжело реагировал на эти невинные шутки? Может, потому, что дебил?

– Все, Эдик, я больше не буду. Но останови на соседней улице. Я уж как-нибудь доплетусь эти несколько метров.

Эдик притормозил.

– Ага, забыл спросить, – задержался я в дверях. – Где лежит Мыкола?

– Что? Хочешь проведать?

– Хочу.

– На Ужгородской. Травматология, четвертая палата.

– Ну, тогда чао! – приветливо помахал я рукой.

Эдик посмотрел на меня с неприкрытым интересом. Подозреваю, что в его голове пронеслась остроумная мысль: а не добавить ли этому чмурику еще один бланш под глазом? Но он лишь скорбно покачал головой, окончательно разуверившись в своих педагогических способностях, и не ответил ничего. Пока я не свернул за угол, он сидел в машине, провожая меня внимательным взглядом милиционера, таким нам знакомым с розовых плакатов.

Дома я снял с себя одежду и голый встал перед зеркалом. Тело напоминало географическую карту Полинезии – множество синих и красных островков покрывали его вдоль и поперек. На коленях запеклась кровь.

Я набрал в ванну воды, следя, чтобы она была еле теплая, потому что горячей я бы не выдержал, и погрузился по самую шею. У меня все жгло, я чувствовал себя так, будто только что сошел с конвейера, на котором, собственно, собирают таких типов, как я. С одним уточнением – мой экземпляр оказался явно напартаченным, потому что ни одна часть тела не держалась кучи и не гармонировала с остальными.

После купели я отыскал перекись водорода и промыл раны, не прекращая шипеть и скулить, оделся во все чистое и снова заглянул в зеркало. Ко мне вернулся мой родной приличный вид. Только на нижней губе виднелась засохшая кровь. Но тут уж милиция ни при чем. Это я сам себя укусил, когда по полу катался.

В кладовке, куда милиция не заглядывала и где стоял целый ящик заморских бутылок, я выловил бутылочку хеннесси, сел на диван и задумался. Размышлять с бутылкой в руке куда проще. Галичанин не верблюд – напиться обязан. Я набрал коньяку в рот и почувствовал, как весь он моментально вспыхнул огнем. Такое впечатление, что я напился жидкого газа для заправки зажигалок. А уже следующий глоток подействовал, как первые капли дождя на кактус в мексиканской пустыне; еще один глоточек – и я вошел в период цветенья. В голове прояснилось, и закишели идеи.

Что меня сейчас ожидало? Поиски Оси, это ясно. Начать нужно с него. Вдруг я с ужасом представил, что Осю убили. Но еще один глоток развеял это подозрение. До такой степени плохо кряду не бывает. Я уже привык, что одновременно со мной может приключиться два западла. Но три – это уже слишком. Кто-то ограбил Мыколу. Кто-то, кто знал об этой афере. Кто? Неужели и впрямь цыгане позарились? Сумма все-таки серьезная.

Я посмотрел на часы – близился первый час. Нужно торопиться.

Я положил в карман триста рублей и вышел из дому.

Когда я уже ехал в такси, мне пришло на ум, что Ося эти джинсы заграбастать не мог. Потому что, если бы он это сделал, то должен был бы как-то договориться со мной – он не мог вот так меня оставить. Я для него – опасный свидетель. Я знаю, как его найти. Неужели он такой отчаянный? Кроме меня его может узнать еще и Франь. Хотя, с другой стороны, Ося не так глуп, чтобы лично идти на дело. И тогда, наверное, окажется, что у него стопроцентный верняк.

По Збоищам гулял ветер, перелаивались собаки, а вообще царило безлюдье. Мне долго пришлось стучать, пока наконец дверь не открылась и на пороге не показалась взлохмаченная и заспанная молодая цыганка.

– Чего тебе надо?

– Осю.

– Нету Оси, – буркнула она, захлопывая дверь перед самым моим носом.

Но я успел пропихнуть ногу.

– Я друг Оси. Понимаешь? Есть важное дело.

– Забери ногу. Нет тут Оси.

– А где он?

– А я откуда знаю?

Я вытащил десятку и помахал ею в воздухе. Цыганка улыбнулась.

– Я у друзей денег не беру.

Сказав это, она схватила меня за руку и втащила за собой в полутемную комнату, посреди которой лежал матрац. Это была единственная мебель в этом помещении.

Цыганка одним махом сняла через голову платье и, уперев руки в бока, встала передо мной совершенно голая, в одних лишь трусах. Она была отчаянно худая и напоминала посиневшего бройлера. Кости выпирали всюду, где надо и не надо, а на месте груди темнели одни соски.

– Что ж ты за Осин друг, что меня не любил? – ощерила она золотые зубы.

– У меня нет времени на базар.

Но, не обращая ни малейшего внимания на мои слова, цыганка повалилась на матрац и по-кошачьи потянулась:

– Ну? Покажи, какой из тебя Осин друг.

Возможно, после пятнадцати лет тюрьмы за кражу джинсов я буду рад и такому счастью, но сейчас ее ребристая фигура не пробуждала во мне никаких желаний. Я отвернулся и вышел из комнаты. Вслед мне прозвучало:

– Педераст горбатый!

Я молча проглотил и это, но невольно выпрямился. В соседнем дворе какой-то цыганчук в одних только черных трусах стегал плетью деревянное ведро.

– Эй, ты! Не знаешь, где Ося?

Цыганчук прищурил глаз, засунул палец в нос и задумчиво поковырялся. Потом вынул его, внимательно исследовал и, вытерши о трусы, сказал:

– А рубль дашь?

– Дам.

– Ну, так дай!

Я просунул ему рубль между штакетинами. Цыганчук выхватил деньги и закружился в бешеном танце:

– Обманули дурака на четыре кулака! Обманули дурака на четыре кулака!

Я в сердцах плюнул и хотел было уже идти, когда из дома вынырнула цыганка. Она лениво зевнула и сказала:

– Ну, где там твоя десятка?

– Дураков нет, – брякнул я. – Скажи, где Ося.

Цыганчук в момент перескочил через забор и запрыгал вокруг меня:

– Дядя, дай мне еще рубль. Скажу, где Ося!

– Пошел ты! – прикрикнула на него цыганка.

Я вытащил десятку и поднял у нее над головой:

– Кто первым скажет, где Ося, получит деньги!

В ту же секунду оба так быстро затрещали, что я еле понял – Ося, оказывается, играет в карты через две хаты в садике.

Я скомкал десятку и, подбросив ее вверх, крикнул:

– Лови!

Я еле успел отскочить. Когда я выходил со двора, сзади раздался такой ужасный писк и визг, что, казалось, целая орава котов празднует медовый месяц.

Ося и правда играл в карты еще с тремя участниками похищения львовской Прозерпины.

– А-а, – поднялся он мне навстречу. – Попался, кто на базаре кусался? Ты чего динамо прокрутил?

– Какое динамо? – не понял я.

– Нормальное. Мы приехали, а нас никто не ждал на шоссе.

– Так ты сам туда ездил?

– Я такие дела никому не доверяю. Вот с Зиной мы ездили.

Зина при Осе был кем-то типа охранника – эдакий туповатый амбал, готовый на все.

– И вы с тем милиционером не виделись?

– Говорю же, что нет. Выпьешь? – спросил Ося и, не дожидаясь ответа, налил мне шампанского.

– Дело в том, что кто-то таки встретился с милиционером. Этого милиционера побили, и он сейчас в больнице. А джинсы пропали.

Цыгане переглянулись.

– Ничего не понимаю, – покачал головой Ося. – Ты прислал сказать, что встреча переносится на девять. Мы и приехали в девять. Прождали с час и вернулись.

– Но я никого не посылал! – взорвался я. – Встреча не переносилась.

Понемногу для меня все прояснялось.

– Итак, кто-то специально перенес встречу и перехватил Мыколу. Но это должны были быть цыгане. Так, по крайней мере, утверждают легавые со слов Мыколы.

– Цыгане? – оскорбился Ося. – Мы бы здесь обязательно что-то услышали. Никто из наших этого сделать не мог. Разве что кто чужой.

– А кто знал про джинсы?

– Только мы четверо.

– И вы больше никому не рассказывали?

– Чего наперед хвалиться? Пока дело не сделано, цыган языка не развяжет… Да и, знаешь, мы с легавыми живем душа в душу. Чего нам портить отношения?.. А этот твой Франь? Что-то он мне совсем не понравился.

– Это же он меня свел с Мыколой. Это его товарищ.

– Товарищ… Товарищи разные бывают.

– Мне ясно одно: кто-то должен был переодеться цыганами… Но ты еще не знаешь, зачем я к тебе приехал. Меня сегодня загребли менты. Ворвались с самого утра, перевернули весь дом – искали джинсы. Ничего, естественно, не нашли… Тогда увезли с собой… А там отдубасили и милостиво подарили шанс. Целые сутки. За это время я должен найти джинсы. Если нет, то могу загреметь.

– Ну и ну! – потер лоб Ося. – Вот это ты влип, браток. Чем же я тебе помогу? Я бы и сам хотел в этом деле разобраться. Не люблю, когда цыганам гнилое дело шьют. Но с чего начать?

– Так ты поможешь мне?

– Вот моя рука! – он сжал мою правую руку и добавил: – А если не повезет, то я тебя в такую дыру зашью, что тебя не то что милиция, а и смерть не найдет. Побудешь там, пока эти джинсы не всплывут. Все равно их продать кто-то должен. А мы весь город обставим. Мышь не проскочит с джинсами.

– Тогда поехали в больницу. Поговорю я еще с Мыколой. Кто едет со мной?

– Едемте все, – сказал Ося. – Кто его знает, на какое дело попадем.

– Так это надо две машины ловить…

– А у Зины есть «бобик». Хе! Нас и десять, если нужно, влезет.

Мы вышли на улицу. На заборе висел знакомый цыганчук.

– Ну что, кому червонец достался? – поинтересовался я.

– Мы поделились, – ответил цыганчук.

– Муня, – позвал его Ося. – Умой харю и оденься, едешь с нами.

Цыганчук вихрем метнулся в дом.

– На черта нам этот малой? – удивился я.

– Хе, ты не знаешь Муню. Муня у нас на все случаи жизни.

Зина выкатил облезлую и забрызганную развалюху. Примерно что-то подобное я и представлял себе. Самым странным было то, что эта старая канистра еще могла ездить.

Мы заехали на Ужгородскую, ребята остались возле машины, а я попробовал атаковать больницу. Первая атака не удалась. Грозная бабушка стояла насмерть и посетителей не впускала. Но выручили универсальные три рубля. Я накинул на плечи халат, поднялся по лестнице в терапию и быстренько отыскал четвертую палату. Мыкола лежал с забинтованной головой. Выглядел он не так плохо, как я себе это представлял.

Мое появление вызвало у него немалое удивление. Такой наглости он, очевидно, не ожидал.

– Ни фига себе! – воскликнул он. – И у тебя еще есть совесть сюда припереться? Бляха муха!

Я сел около него.

– Слушай, Мыкола, хочешь, верь, хочешь, не верь, – я к этому делу непричастен. Я только что от цыган, которые должны были поехать к тебе на встречу. Они говорят, что кто-то пришел будто бы от меня и передал, что встреча переносится с семи на девять. Поэтому они выехали на два часа позже, час покрутились и вернулись ни с чем.

– По-твоему, триста пар джинсов – это ничто?

– Они этих джинсов не брали.

– И ты им веришь?

– Они говорят, что это вообще не могли быть цыгане.

– На нас напали и побили цыгане.

– Кого – нас?

– Меня и того, кто привез эти джинсы!

– А кто это?

– Один поляк.

– Он тоже в больнице?

– Нет, ему досталось меньше. Зато я получил по максимуму… Не понимаю, чего ты от меня хочешь. Этим делом занимаются наши.

– Нет, этим делом занимаюсь я. По крайней мере, сегодня. Твои «наши» измолотили мне кости, а после отпустили с тем, чтобы я до завтрашнего утра раздобыл джинсы.

– Ага, так вот зачем ты пришел.

– Да, я пришел узнать, кто тебя отдубасил.

– Говорю же – цыгане.

– Но как они выглядели?

– Как цыгане. Оба в свитерах «феррари».

Ну, естественно. В этих сине-черных свитерах ходило тогда полгорода. Но та, рагульская половина. В том числе и основная масса цыган. Все было продумано до деталей.

– Они были на машине?

– Да, на зеленых «Жигулях».

– Кто еще знал про джинсы?

– Никто.

– Кто еще, кроме Франя?

– Никто.

– Эдик и лейтенант знали?

– Нет. Но они свои люди. Теперь они тоже в доле. Если найдутся эти джинсы, то они замнут дело.

– Ну да, этот Эдик свой в доску. Мы с ним почти подружились. Правда, меня он бил осторожнее – в голову старался не попадать.

– На что это ты намекаешь? Они только вчера обо всем узнали.

Мыкола заметно нервничал, этот разговор раздражал его, и по всему было видно, что он хочет как можно скорее его закончить. Но я не давал ему покоя.

– Кто-то это все срежиссировал, как должно было произойти. Этот подчеркнуто цыганский вид… Дело в том, что парни, с которыми я договаривался, одеты совсем не так. На них велюровые или кожаные пиджаки и джинсы. В «феррари» ходит сейчас только шантрапа, разве ты не знаешь?

– Но ведь они могли нанять кого-то на это дело.

– Могли.

– Ну, вот… – как бы с облегчением вздохнул Мыкола.

– Но у меня есть только сегодняшний день. Бегать в нескольких разных направлениях я не смогу. Должен выбрать одно… Может, по крайней мере, Франь что-то прояснит? Где у Франя хата? Не та, где он живет. А та, где держит выкраденную девку.

– Ты просто псих! – вспыхнул Мыкола. – Франя я знаю столько лет!

Он сразу приподнялся на кровати, и я увидел, что это его как следует раздразнило.

– Успокойся, – сказал я. – Просто Франь должен кое-что знать. Он был у меня при обыске. Я думаю, если он мне не поможет, то хотя бы выторгует у этого лейтенанта еще пару дней для меня. Ведь он с ним хорошо знаком? Не так ли?

– Не знаю, – брякнул Мыкола и снова откинулся на подушку. – Оставь меня в покое. Я устал.

– Скажи мне, где эта хата, и я пошел.

– Я не знаю. Я там никогда не был.

– Почему ты не хочешь сказать?

– Потому что не знаю! – снова повысил он голос.

– А Шиньон знает? – бросил я, уже выходя, и заметил, как у него в глазах сверкнул гнев, но теперь я точно знал – Шиньон знает.

За Оперным театром в скверике бурлила «скупка». «Скупка» – место работы Шиньона, которого прозвали так из-за своеобразной прически: спереди сияла лысина, а сзади кудрявилась буйная темно-рыжая шевелюра.

Я выбежал из больницы.

– Ну что? – спросил Ося. – Как он там? Жить будет?

– Жить будет. Похоже на то, что нам теперь нужно выловить Франя. До вечера, пока он объявится в ресторане, я ждать не могу. Поехали на «скупку», может, я сам узнаю, где его хата.

На «скупке», как обычно, было людно. Я прогулялся среди фарцовщиков, оглядываясь на все стороны, но Шиньона и след простыл. К счастью, я наткнулся на одного знакомого.

– Не видел Шиньона?

– А он с поляками в браме. Вон там…

Поблагодарив Бога и всех святых, я побежал к браме, которая выходила на улицу Хмельницкого. И как раз вовремя, потому что поляки уже выходили, а за ними и Шиньон.

– Привет! – крикнул я. – Снова тяжело работаешь?

– Ой, не говори… У тебя какой сайз?

– Тридцать второй.

– Во! Как раз на тебя. Бери почти даром, – и он раскрыл пакет.

Я скользнул по джинсам равнодушным глазом.

– Сто восемьдесят. «Леви Страус»! Настоящий! Только для тебя.

– В другой раз. Мне нужен Франь.

– Вечером в ресторане выловишь. Он никогда не прогуливает. У тебя что, есть сомнения по поводу этих джинсов? Ты меня обижаешь!

И не успел я возразить, как он вытащил коробок спичек, выудил спичку и, послюнявив ее, начал тереть об джинсы. Спичка посинела.

– О! Ясно? – ткнул он мне спичку под нос. – Хорошо – сто семьдесят пять, и ни рубля меньше.

– Мне нужен Франь. Немедленно!

– Где я тебе его возьму?

– Ты знаешь, где хата… эта его другая хата…

Шиньон посмотрел на меня как на сумасшедшего.

– Какая хата? Слушай, что ты мне баки забиваешь? Какая хата! Не мешай работать. Такие классные джинсы! Просто на меня малы. Я ношу тридцать шестой. Хотя влезаю и в тридцать четвертый. Но тогда мне жмет в яйца. А это вредно. Это влияет на потенцию. Кстати, как твое либидо?

– Замечательно. Но мне нужен Франь.

– Пошел ты на фиг! Замахал! Ну почему сегодня все так достают Шиньона? Сговорились, что ли?

И он уже хотел было идти, но я перехватил его за руку.

– Франь тебе сам спасибо скажет за это. Дело такое, что пальчики оближешь!

– Ну да! – недоверчиво прищурил он глаз.

– Точно. Пару тысяч можно поймать.

Шиньон затоптался на месте.

– Ладно. А что я с этого буду иметь?

– Дам тебе сейчас же пятьдесят рублей. Только за адрес.

– Ты что! Я друзей не продаю… А что за дело?

– Дело такое: если сейчас я не выловлю Франя, то шесть тысяч пролетят, как фанера над Парижем. Если поможешь мне – возьму в долю.

– Ну, гляди. А то Шиньона все обижают, все надувают, все только и думают, как обмахерить. А я больной человек. У меня диабет и эта… как ее…

– Желчнокаменная болезнь.

Он вытаращил глаза:

– А ты откуда знаешь?

– На морде написано.

Непонятно зачем он провел рукой по небритому лицу и скривился.

– У меня еще одна проблема. Импотенция развивается. Нету у тебя толкового доктора?

– Тебе неимоверно пофартило – как раз так сложилось, что есть.

– Да иди ты? Правда? А то знаешь, еще недавно мне хотелось чуть ли не каждый день. А теперь как-то уже и задумываешься – может, лучше газетку почитать?

– Я тебе сочувствую. Говори адрес.

– И причем, телочка классная. Откормленная. А вот – не хочу. Ладно, давай стольник – скажу, – проурчал Шиньон, потупив стыдливо глаза.

Я дал ему деньги. Он педантично их пересчитал, спрятал в кошелек, потом зачем-то, должно быть, по привычке, оглянулся по сторонам и сказал:

– Записывай. Это на Новом Львове.

Я записал.

– Смотри, не надуй Шиньона! – помахал он мне вслед пальцем.

«Бобик» мы остановили за углом. Улица состояла из приватных домиков, вся в зелени.

– Подождите меня, – сказал я. – Посмотрю, есть ли там кто.

Металлическая калитка оказалась запертой. Я нажал на кнопку звонка, немного подождал и вернулся к цыганам.

– Кажется, никого нет. Но калитка заперта.

– Ничего, это не помеха.

Мы перелезли через сетку во двор Франя и исследовали дом со всех сторон. Окна везде были закрыты и зарешечены, лишь на втором этаже у окон не было решеток.

– Теперь очередь Муни, – сказал Ося.

Муня даже подпрыгнул от радости, что наконец имеет возможность проявить свои таланты, и с грациозностью обезьяны вскарабкался на развесистую грушу. Дальше он с такой тонкой ветки, которая могла разве что его и выдержать, добрался до форточки, оттянул ее немного на себя и пропустил металлическую проволоку в щелку. На конце проволоки была петля, которой он ловко поймал головку шпингалета. Раз! – и форточка распахнулась. Но окна были двойные, и ту же операцию ему пришлось проделать снова. Худенькое тело Муни нырнуло в комнату, а через считаные секунды он уже стоял на пороге и гостеприимно приглашал нас в комнату.

– Там наверху кто-то есть, – сказал шепотом Муня. – Во второй комнате. Какая-то баба. Спросила: кто там.

– А-а, это, должно быть, наша кража, – усмехнулся Ося. – Но пока ее не стоит выпускать, чтобы под ногами не путалась. Давай, братва, рассыпайся по дому и ищи джинсы.

– Кто найдет первым, получит сотню! – объявил я.

Цыгане принялись за работу, а я, поднявшись наверх, позвал девушку. Она откликнулась, но дверь была заперта.

– Если хочешь, чтобы мы тебя выпустили, ты должна нам помочь.

– Что я должна сделать?

– Ничего. Только ответить на пару вопросов. В твоей комнате, часом, нету джинсов?

– Нет.

– Франь бывает здесь каждый день?

– Нет.

– А как же ты там живешь?

– Нормально. Тут есть кухня и ванная. В холодильнике продукты… Кое-как живу.

– Позавчера вечером Франь приходил?

– Он сидел тут весь вечер. Потом приехали какие-то двое.

– Ты не слышала разговора?

– Я не прислушивалась.

– Ага, значит, тебе нравится там сидеть?

– Ты что, сдурел? Выпусти меня!

– Скажи, что ты слышала.

– Отдельные слова.

– Ну?

– Франь спросил про какого-то поляка… Они сказали, что все в порядке.

– А про джинсы был разговор?

– Да… Кто-то сказал, что они в машине.

– Они принесли их сюда?

– Не знаю… Правда, не знаю.

– Слушай меня внимательно… Франь хорошенько влетел. Твои показания очень важны. Хочешь отомстить Фране?

– Еще бы!

– Припомни что-нибудь из того разговора. Про Мыколу вспоминали?

– Мыколу… Не помню. Про поляка говорили, что он потерял сознание, когда его ударили по голове… Сюда выходит вентиляционное отверстие и можно слышать, что говорят внизу. Но потом они перешли в другую комнату или в кухню, и я уже ничего не слышала.

– У тебя есть прекрасная возможность отплатить Фране. Повторишь все это еще сегодня.

– Кому?

– Милиции.

– Ни за что на свете. Франь меня убьет.

– Франь твой загремит надолго.

– А если не загремит?

– Хищение трехсот пар джинсов и телесные повреждения милиционеру – это не шутки.

– Я бы дорого заплатила, чтобы его упекли за решетку.

Снизу донесся радостный вопль:

– Нашел! Я нашел! Ура-а!

Я сбежал вниз и увидел дикий танец Муни.

– Джинсы в подвале в мешках! – радовался он. – Это я нашел! Давай стольник!

– Сначала покажи мне свою находку.

Джинсы были зашиты в десять белых мешков, видимо, по тридцать в каждом. Мешки лежали на деревянном настиле.

– Они были привалены досками, – объяснил Муня. – А я догадался и раскидал.

– Моя школа! – с гордостью похвалил Ося.

Мы вернулись наверх и стали ждать Франя. Цыгане вытащили из бара коньяк и угощались. Я нервно ходил у окна, следя за улицей. Я не мог дождаться, когда же, в конце концов, явится этот курдупель, который так обвел меня вокруг пальца. И не только меня – Мыколу тоже. Интересно, какая во всем этом роль у лейтенанта и Эдика?

Прошел час, когда к калитке наконец подкатили «Жигули» и из них вышел Франь в сопровождении неизвестного. Ося мигом расставил ребят по местам. Не успел хозяин со своим компаньоном войти в комнату, как цыгане выскочили из засады и быстренько скрутили обоих. Все произошло так молниеносно, что ни один из них не успел даже матюкнуться. Зато когда они оказались связанными на полу, отвели душу.

– Хорошо же ты расправился со своим дружком, – сказал я.

Но Франь молчал, лишь смотрел на меня полным ненависти взглядом. Молчал он и тогда, когда цыгане стали приносить мешки с джинсами.

– Так, ну я пошел звонить, – сообщил я и направился к дверям.

И только тогда Франь подал голос:

– Ты что – собираешься повесить на меня эти джинсы?

– Ты сам их на себя повесил. Думаешь, выкрутишься?

– Ничего из вашей затеи не получится. Хотите сухими выйти из воды? Подбросили Фране собственную кражу!

– Ах ты ж сука! – вскипел Ося и уже хотел было съездить ему по морде, но я удержал:

– Упаси бог поставить ему какой-нибудь синяк! Он только этого и ждет. Видишь, как на понт берет? Ждет, что торговаться начнем.

– Давай-давай, беги, звони, – подначивал Франь. – Там на тебя уже дело заведено. Приличная папочка. Даже я такой не заслужил.

– Зато теперь ты заслужил не только папочку.

Я вышел на улицу к телефонному автомату и набрал номер. Трубку снял Эдик, но, к моему удивлению, особенного восторга в его голосе я не заметил. Однако приехали они через полчаса. И было их только двое – лейтенант и мой дорогой Эдик. Это меня несколько сбило с толку – почему их всего двое? Но кто его знает, может, так и нужно?

Эдик скептически обвел глазом связанных грабителей, потом перевел взгляд на нас и покачал головой:

– Хе! Во дают!

– Так, – сказал лейтенант. – Кто объяснит мне весь этот цирк?

– Никакого цирка здесь нет, – вежливо объяснил я. – Мы нашли джинсы в подвале. Потом устроили засаду, и вот результат.

– Ага, – погладил подбородок лейтенант, – так вы еще и незаконно проникли на чужую жилплощадь?

– Они эти джинсы с собой привезли, – сказал Франь. – Дождались нас, а потом вам позвонили. Знали, что делают.

– Белый день на дворе, – кивнул я в сторону улицы. – Если бы мы разгружали триста пар джинсов, нас бы обязательно кто-нибудь из соседей увидел. Пойдите, опросите их и убедитесь, что к джинсам мы не имеем никакого отношения.

– Правда? – засмеялся Эдик.

– Я сразу поставил диагноз: хитрый жук! – усмехнулся и лейтенант.

– Надо ж придумать такое!.. – качал головой Эдик. – Только тут маленькая неувязочка вышла – на Мыколу напали цыгане.

– Они же были переодетые! – напомнил я.

– Я давно говорил, – вздохнул лейтенант, – что эти зарубежные детективные фильмы приносят нам одни лишь неприятности… А у нас тут еще и своя беда – польское телевидение. Насмотрится человек разных гангстеров, и тоже талант пробует. А таланта-то нет. Вот какая штука. Нет таланта.

– Так вы ради своего дружка даже джинсы решили вернуть? – спросил Эдик цыган и, не дожидаясь ответа, расхохотался.

– Слушай, лейтенант, – произнес твердо Ося. – Мне ваши расклады до заднего кармана. Я хочу одного – чтобы к этому делу не пришивали цыган. Ясно? Я этих джинсов в глаза не видел.

– Вешай, вешай лапшу на уши, – усмехнулся лейтенант. – Я вас как облупленных знаю… Эдик, развяжи пацанов.

Сержант быстро разрезал ножом путы. И только теперь до меня дошло, в какое болото я попал. Зачем я лез в эти жернова?

Цыгане, в отличие от меня, вели себя спокойно, а Муня безразлично изучал природные богатства своего замурзанного носа.

– Там наверху есть свидетель! – не унимался я.

– Какой еще свидетель? – удивился Эдик.

– Девушка, которую Франь выкрал со свадьбы.

– Ну и что она там свидетельствует?

– Что слышала, как позавчера джинсы привезли сюда.

– О-о! Это очень интересно! – потер руки сержант. – Ану, Франь, приведи сюда эту дамочку.

– Подождите! – перебил я его. – Пусть он даст ключ, а я приведу, а то он ей пригрозит, и она будет бояться…

– Ну, не говорю ли я – кино ноцне! – подмигнул лейтенант. – Давай, Франь, веди ее.

– Запросто! – обрадовался такому доверию курдупель и через минуту привел выкраденную проститутку.

Чего и стоило ожидать, даже эта моя последняя надежда успешно лопнула. Проститутка все отрицала. Она со мной и не разговаривала, ничего не слышала и ничего не видела. Франя здесь несколько дней не было, ее саму выкрали цыгане – те самые, что стоят здесь, – а Франь ее отбил. За это она его страстно любит. Ах, наконец-то милиция вмешалась и ей больше незачем прятаться. С этими словами она выплыла из дома в неизвестном направлении. Ну что же. За свободу она не слишком переплатила.

Я наблюдал весь этот кошмар, затаив дыхание. Куда-то пропали все аргументы, в памяти осталось лишь воспоминание, как я корчился на полу. Неужели все это повторится?

– Ну, что нам делать с этой братией? – спросил лейтенант, глядя то на Эдика, то на Франя, как бы советуясь с ними.

– Да что там цацкаться! – ответил Эдик. – Всех в кутузку!

– Сержант, не играй с огнем! – процедил сквозь зубы Ося.

– О, они еще и угрожают! – помахал пальцем Эдик.

– Интересно, в чем вы нас обвините? – спросил я. – Джинсы, я так понимаю, выплыть не могут.

– А у тебя, коллега, и без джинсов есть все шансы оказаться в тюряге, – сказал лейтенант. – Милиционера с поляком избили? Избили. Дамочку выкрали, дебош учинили?.. В чужом доме вас застукали? Застукали. И свидетели есть… Я даже так думаю – цыган мы отпустим, а? Они ведь только жертвы жестокого и коварного афериста. Странно, как мы только раньше его не раскусили?

– Будет им наука на будущее, – поддержал его Эдик.

– Никуда мы отсюда без него не уйдем! – буркнул Ося.

– О! Хе-хе-хе! – рассмеялся лейтенант. – Винничук – друг апачей! Так я и думал! Как вам это нравится?

– Знаете что, товарищ лейтенант, – встрял Франь, – я прощаю им их незаконное проникновение в мой дом. Они же, бедняги, спасали свою шкуру. Мне даже чисто по-человечески их жаль.

– Всех жалеть – тюрьмы закроются, – кривлялся Эдик. – Такие типы, как этот, очень опасны для общества. Организатор и вдохновитель целой банды! Просто гангстер какой-то. Еще и под интеллигента работает! Доцент!

Все трое громко рассмеялись.

– Так-так-так, – растягивал удовольствие лейтенант. – Давно такого запутанного дела нам не попадалось… Но мы иногда делаем исключения. Только из профилактических соображений… Сделаем на этот раз исключение и для вас. Может быть, наше великодушие повлияет на ваше перевоспитание. – И, выдержав торжественную паузу, он сделал жест Цезаря: – Вы свободны! Можете идти на все четыре стороны. Но постарайтесь больше никогда мне на глаза не попадаться, и еще один совет: попробуйте зарабатывать деньги честным трудом. Ведь так приятно взять в руки свое, кровно заработанное!

Я подумал: не ущипнуть ли себя? Может, все это лишь дурной сон?.. А может, еще хуже? И я, и все эти люди не существуют на самом деле, а являются лишь плодом воображения какого-нибудь львовского Франца Кафки?

– Ну, чего вы ждете? – удивился лейтенант. – Дорога свободна.

– А мои книги и паспорт?

– А-а, да-да, – согласился он и вытащил из портфеля Кулиша. – Прочел я эту книжечку. И скажу тебе, что иногда этот человек бывает прав. Да-да… Люблю я историю. Как-нибудь заскочи к нам, побеседуем.

– А мой паспорт?

– В книге.

– А «История пиратства»? – не унимался я.

– Не брал. Чего не брал, того не брал.

– А я и не говорю, что брали. Это Эдик взял.

– Что? – оскорбился сержант. – Ты и дальше распространяешь свою грязную брехню?! Ну, вы только поглядите на него! Только что стоял, можно сказать, на пороге тюрьмы! А уже снова за свое!

– Та-ак, – согласился лейтенант. – Тяжелый случай. Для перевоспитания нужно время. Время и настойчивость. Прочти, друг мой, Макаренко. Вот где школа жизни!

– Пойдем! – сказал Ося. – Нечего тут ловить.

Мы вышли на улицу. Меня всего трясло от бессильного гнева. У машины я заметил, что не хватает Муни.

– Постойте, мы забыли Муню!

– Не забыли, а бросили в тыл врага, – засмеялся Ося.

Оказывается, Муня специально остался в прихожей ради подслушивания. Но не прошло и пяти минут, как раздался отчаянный вопль цыганчука, и вот он уже бежит к нам, потирая красное ухо. Разведчика раскрыли и покарали.

Я отказался ехать с ними, мне хотелось остаться одному. Мы попрощались, и я побрел через весь город.

Только когда я зачерпнул мештами воды из лужи, до меня дошло, что идет дождь. Я спрятал книгу за пазуху и, задрав голову, раскрыл жаждущий рот. Капли падали на язык и смывали горечь.

– Пьяный, что ли? – возмутился какой-то мужчина с зонтиком, обходя меня.

 

Эпилог

Эта старая история не давала мне покоя, и хоть я уже зарекся изучать жизнь, но все же выловил через несколько дней Шиньона и затащил его на шампанское. При этом он десять раз уточнил, кто конкретно выставляет.

– Понимаешь, меня все дурят. Они говорят: Шиньон, идем на шампанское! А закон каков? Кто приглашает, тот и платит, так? А когда бутылка пустая, начинается: кто платит? Ну, это нормально? Нормально?

– Нет, – соглашаюсь я, и, чтобы Шиньон расслабился, рассчитываюсь за бутылку сразу.

– Вот это я понимаю. Это нормально. Как дела?

– Никак.

– И у меня. Товар не идет. Бляха, подзалетел я с «феррари». Взял по двадцать. По сорок пять продавали на «скупке». Я думал – сдам оптом по сорок. А тут они начали падать. Тридцать пять! Я жду. У меня нюх. Я жду, пока они поднимутся. Тридцать! Я в панике. Но у меня нюх. Я жду. Двадцать пять! Я в трансе. Я пью валидол. Три дня пью валидол и ни грамма спиртного. Но у меня нюх. Я знаю, что у меня нюх, и стараюсь не сорваться. На четвертый день я прилетаю на «скупку», и слышу – все, капец, «феррари» на «скупке» по двадцать, и никакая падла не даст ни на рубль больше. Ты понимаешь? Если бы у меня был револьвер, я бы выстрелил себе в висок. Бац! – и нет Шиньона. И что ты думаешь? Я продаю оптом это сраное барахло по шестнадцать! Ты слышишь? По шестнадцать! А я так доверял своему нюху! Нет, бляха, теперь никому нельзя доверять. Даже себе. Выпьем… Так как, говоришь, у тебя дела?

– Так себе.

– Пролетел я на полтысячи. А ты знаешь, что для меня полтысячи рубасов? Я же больной. Мне на лекарства нужно. А тут – полтысячи!

– Да перестань – что для тебя полтысячи? Ты без тысячи в кармане из дому не выходишь, – подначил я его.

Шиньон мигом загорелся, как жмут сена, и, чтобы погасить пожар, я заказал еще одну бутылку. А выпить на шару Шиньон не отказался бы даже при смерти. Когда он уже немного захмелел, я положил на стол сотню и сказал:

– Это маленькая компенсация за твои страдания, но я хочу услышать историю о краденых джинсах.

– Какие джинсы? Я ничего не крал!

– Не ты, а Франь. Те джинсы, которые будто бы сперли цыгане у поляка. Триста пар.

– Я ничего не знаю.

Я сгреб стольник в кулак.

– Погоди… В принципе, я слышал кое-что…

Я расправил купюру на столе.

– Это только между нами, – его рука накрыла стольник и медленно потащила на свой край стола. – Если ты еще кому-нибудь расскажешь, я скажу, что ты все выдумал.

– Хорошо. Я просто хочу знать для себя.

– Значит так. В этом деле замешаны поляки и трое ментов.

– Мыкола, Эдик и лейтенант.

– Я этого не говорил. Я не знаю никаких имен. И не хочу знать. Лишняя информация у меня стирается. Итак. Поляки под прикрытием ментов привезли во Львов триста пар джинсов. Один мент накануне обратился к Франю, чтобы тот помог сплавить джинсы. Но с условием, что нужно сбросить сразу всю партию, а не цыкать по нескольку штук. Франь сказал, что такими суммами не оперирует, и свел мента с тобой, чтобы ты поклеил под это дело цыган. Один поляк вместе с легавым поехал на встречу с цыганами. Но… тут в этот процесс вмешивается Франь, который вообще как бы к этому отношения не имеет. Он посылает кого-то к цыганам и переносит встречу. Кажется, на более позднее время. А потом его люди, переодетые в цыган…

– В свитерах «феррари».

– Во! В свитерах «феррари»! Чтоб они горели синим пламенем! Его люди нападают на легавого и поляка, лупят их так, что легавый попадает в больницу, а поляк просто идет на дно и залегает, как бычок. И джинсы исчезают. Менты в трансе. Им известно только то, что джинсы сперли цыгане. Подозрение падает на тебя. Но когда тебя берут в оборот, то они видят, что что-то тут не клеится. Однако нет ни единой ниточки, и, чтобы время зря не терять, натравливают тебя же на эти джинсы. Ну, и ты их находишь, или, наоборот, по версии Франя, подбрасываешь ему на хавиру. Им ясно, что цыган подставили, и они и вас отпускают. А Франь, в свою очередь, вешает им лапшу, что подставили как раз его. Сошлись на том, что Франь помог им сбагрить товар, не заработав на этом ни копейки. Потом еще ресторан ставил. Можно сказать, он отделался легким испугом.

Я попрощался с Шиньоном, не подозревая, что все болезни, которыми он страдал, были не выдуманными, а настоящими, и что через несколько лет он таки умрет, тихо и незаметно, оставляя в безутешном горе своих кредиторов.

Прошло месяца два. И довелось мне попасть на свадьбу к одной подруге. Отмечала она ее в ресторане «Львов». В разгар веселья я заметил компанию, которая расселась за столиком в тихом уголке. Это были мои знакомые – Мыкола, лейтенант, Эдик, Франь, Шиньон, Додик и еще несколько дамочек, среди которых я узнал и Веру Додика, и ту, которую мы похищали. Они пили шампанское и шумно галдели, время от времени откидываясь на спинки кресел и весело хохоча.

– Быстро же вы договорились, – сказал я, подходя к их столику.

– Не по-о-нял! – сожмурил рыжий глаз Шиньон.

– А тут и понимать нечего. Как здоровьице, Мыколка?

– Кто это такой? – спросил курдупель у Мыколы. – Ты его знаешь?

Мыкола пожал плечами.

– Впервые вижу.

– Разве мало тут чудиков? – засмеялся Эдик.

– Ты давай, друг, хиляй отсюда, – посоветовал Франь. – Выпил?.. Ну, и хиляй!

– Да вы и впрямь артисты! – воскликнул я. – Вам нужно непременно в театр. Там вас давно ждут!

– Сейчас я с ним поговорю! – грозно произнес Додик и встал было из-за стола, но Вера схватила его за рукав:

– Не вмешивайся! Видишь – пьяный!

– Нужно вызвать милицию, – возмутился Шиньон. – Что за черт – не дадут культурно отдохнуть! Официант! Официант!

Я развернулся и поплелся к своему столу.

Удивительный мир, в котором я еще недавно пребывал, для меня закрылся.

Львов, 1978 г.