Львов гулял в любые времена, хоть бы и не самые подходящие для забавы. Карнавальный бзик захватывал львовян обычно зимой. Время от Рождества до первого дня Великого поста назывался запустами, или карнавалом. Запусты завершали три воскресенья: старозапустное, мясопустное и запустное. Но только два дня отмечались наибольшей карнавальностью — последний четверг и последний вторник, ведь в среду уже начинался пост. Народ как будто в тот момент спохватывался, что уходит веселый период перед началом серых дней Великого поста, и устраивали в те дни лучшие забавы. Поэтому-то прозвали их «останками». За все годы не набиралось столько забав, гуляний и других торжеств, щедро политых напитками, как, собственно, в этот торжественный зимний период.

Такое понятие, как «бал» — это название происходит с французского, — в XVI в. было у нас неизвестным.

Первые публичные балы во Львове начали устраивать в 60-х годах XVIII в. антрепренеры Гемпель и Девилье, которые прибыли к нам из Варшавы. Их балы проходили в частных домах. Когда Львов заняли австрийцы, забав стало еще больше. На пл. Рынок, 22, и на ул. Русской, 10 и 12, происходили очень популярные балы антрепренера Бусси. А вскоре за право устраивать балы началось настоящее соревнование. В 1775 г. за такое право боролись братья Синьи, или, как их перекрестили в Львове, Сигни, когда у них отняли его потому, что на их забавах на пл. Рынок, 13, не только танцевали, но и морды разрисовывали. И так те драки прославились, что если кто появлялся на улице с синяками или имел завязанную голову, то львовяне шутили, что он «заработал три сигна». Отсюда происходило также название трехногих стульев, на которых сидели гости Сигнов, и какими зачастую вооружались спорщики. Итальянцам также принадлежало имение под Львовом, которое получило название Сигновка.

Многочисленные балы появились в Львове только после того, как сюда пришли австрийцы. Новые чиновники и военные, прибывшие из Вены, Праги или Будапешта, сразу почувствовали потребность в публичных балах, а от них полюбили свежую забаву и местные аристократы и мещане. Наконец, балы были прекрасной возможностью познакомиться с чиновниками.

Правда, на первых порах при таком скоплении разношерстной публики порядка было мало. Доходило и до потасовки во время установления порядка танцев. Особенно часто это случалось, когда в одном зале играли местные и австрийцы. Иногда случались забавные случаи: один из гостей заказал польку, другой — вальс. Музыканты пробовали играть то и другое одновременно, и в конце умолкли. Все танцующие пары затоптались на месте, тогда только оба спорщика вышли в коридор и вернулись, лишь завершив дискуссию.

Наконец 29 декабря 1791 г. в это дело вмешались власти и объявили предписания, по которым должны были происходить балы в Львове. Таким образом, до полуночи должны были танцеваться попеременно польские и немецкие танцы, дальше, до половины второго — английские, после них в три наступала очередь снова польских и немецких танцев, а от трех до четырех — английская кадриль, и в конце снова до конца бала звучали польские и немецкие танцы. Было даже определено два получасовых перерыва: один в полночь, а второй в четыре. На всех балах за порядком должен был следить офицер полиции, он также следил, чтобы в танцевальный зал не заходили с оружием и со шпорами на сапогах. Во время религиозных праздников балы запрещались.

 

Редуты

Развернем пожелтевшие страницы львовского двухнедельника «Lemberg КК privilegirtes Inteligenzblatt», выходившего под редакцией уважаемого п. Миллера, каждый четверг и воскресенье, с 1796-го до 1811 г.

Европа тогда жила наполеоновскими войнами — Ульм, Иена, Аустерлиц. А что происходило во Львове, «императорском королевском городе», который после 1772 г. лежал далеко на обочине больших дорог истории? А Львов — играл. И не было на всю Западную Украину веселей города, чем Львов. Ведь на львовский редут (карнавал) приезжали гости не только из-под Кременца и Бердичева, а даже из самого Киева, пересекая границы двух цесарств.

На гравюре Герстенберга, изображающей львовские контракты, видим купцов, факторов, адвокатов, помещиков, которые толпой тиснутся в зал, освещенный жирандолями. Через минуту начнется бал, один из тех, которые начинались в контрактовых касино 5 февраля и продолжались до 2 марта.

После того, как австрийская власть ликвидировала францисканский монастырь, в монастырском костеле Св. Креста стал работать театр Богуславского. В 1792 г. этот костел выкупил энергичный предприниматель, директор немецкого театра, Генрих Булла и через три года под руководством архитектора Мерца пристроил на площади Каструм возле городского театра редутовые залы, которые должны были служить для ежегодных галицких контрактов. Именно Булла получил в благодарность за это право на пятнадцать лет организовывать забавы на время львовских контрактов.

Контракты проходили в течение трех недель после праздника Трех Королей (6 января), а с 1798 г. — с 1 февраля. На контракты съезжались купцы и шляхта со всей Польши. Как вспоминал Ян Дуклян Охоцкий, «не было такого дня во время контрактов, чтобы не было редута, бала или карнавала». Эти забавы получили громкую славу, хотя билеты были и недешевые — 15 крейцеров. В редутовых залах был, конечно же, буфет с бутербродами, закусками и напитками. А поскольку редуты проходили также и в театральном зале, то благодаря этому была получена огромная арена для забавы.

В течение зимних контрактов проходило два десятка, а то и больше, балов. Так, в 1806 г. с 26 января по 18 февраля в редутовых залах прошло тринадцать балов, девять — в «Русском отеле» Жоржа Гофмана, три — в касино Гехта, и еще немерено в локалях не столь престижных. 26 января было на балу более 900 человек. Гражданские лица платили 40 грейцаров, военные — 24.

«Едва пробили часы начало забавы, как зал начал наполняться толпой масок, — писал современник. — На всей улице и боковых переулках царил шум любопытных зевак. По улицам двигались самые многообразные маски, сновали общины расфранченных элегантов, мчались бесчисленные кареты и брички, везя на бальный зал роскошно маскированных дам. Казалось, что Львов оказался над Адриатикой и стал на соревнование с классическим отечеством игр.

В обоих редутовых залах представился вид ослепительной яркости красок и света. Залы пышно декорированы, а несметное количество канделябров и светильников-пауков разливали по ним море света. А по этому яркому морю света расплывались целыми радугами красок пышные костюмы, проплывали, как парусники, роскошные дамские фигуры, большинство красавиц появились полуобнаженными в греческих туниках. По залам сновали чуть ли не все мифологические богини и классические гетеры. Целыми роями — Венеры, Дианы, Психеи, Аспазии. Казалось, будто Олимп спустился в тот день во Львов. Другие красотки одевались в не менее экзотические костюмы, а точнее, раздевались».

С тех пор происходит стишок из сборников Иеронима Полянского:

Гравюра Герстенберга от 1806 г. показывает нам гротескные типы в разных одеждах, красочные и фантастические, представляющие разные символы и нации. Хватало даже негров. Всевластно царил венский вальс, появившийся во Львове впервые в 1787 г. Еще в 1806 г. считался он танцем «ухудшающим». Но львовянки, упорно следившие за модой, и не только в смысле греческих платьев, были влюблены в вальс.

Танцевали до упаду, до головокружения, и солнце стояло высоко над Корняктовой башней, когда львовяне возвращались, стоптав ботинки, домой. Несколько приуныли импресарио веселого Львова в 1806 г., когда губернатор приказал отдавать каждый восьмой входной билет в пользу местного школьного фонда. Занимались этим три редутовых контролера — Эрих, Ведэн и какой-то Веселый, которые обнаружили, что за весь карнавал 1806 г. вытанцевали ножки львовских барышень 1151 флорин и 37 крейцеров в пользу галичского образования.

После того, как в 1808 г. контракты перенесли на летнее время, начался резкий спад гостей города, ведь помещики не могли летом покинуть хозяйство. Последний редут в касино Гехта состоялся 8 февраля 1842 г.

В 1848 г. по редутам ударил кризис, но они не исчезли. Сначала переселились на бойницы на ул. Курковой, потом в театр, затем в ремесленную «Звезду» на ул. Францисканской и в конце концов в помещение филармонии. «Хотя редуты и дают прибыль на содержание театра, но уже они выходят из обычая и из девяти только три удались, принеся незначительную прибыль», — сетовала газета в 1850 г.

«На одном из редутов, — писала «Газета Народова» 16 февраля 1868 г., — появилась компания, переодетая в бедуинов, которые во главе со своим эмиром пренебрегли правилами Корана и выпили двадцать с лишним бутылок вина, и то крещеного. Маски были остроумные, а кому не хватило остроты, пользовался грубостью».

 

Касино

Никаких клубов в английском стиле, знакомых нам из романов Голсуорси, ни Львов, ни Польша не знали. Зато роль клубов выполняли касино. Касино — это вовсе не казино, как позволяют себе часто писать самодеятельные львовские историки, а клубы. В касино проходили громкие забавы и карнавалы.

В конце XVIII в. касино Гехта стало любимым местом отдыха львовян. Не существующее ныне двухэтажное здание стояло там, где сейчас Львовский университет. В касино была гостиница и две залы — контрактовая и бальная. Это был первый отель, который предлагал посетителям обслугу и покои с умывальниками.

Здесь проходили празднования различных торжеств по поводу юбилеев уважаемых горожан и приема высоких достойных лиц, а еще карнавалы, или, как их называли, редуты. Со временем касино стало славиться не слишком хорошим общественным мнением среди гражданства, так как собирались там картежники и шулеры, а влюбленные прятались от людских глаз в Гехтовых закоулках.

Причины для громких гуляний были различными. В сентябре 1782 г. галичская шляхта провела на балу целых пять дней, получив право у Станового сейма. Зимой 1795 г. князя Адама Понинского офицеры армии Костюшко обвинили в измене во время войны с москалями и устроили суд чести, но князь доказал ложность этих обвинений и по этому случаю закатил бал, на котором гости выпили более тысячи бутылок шампанского.

Происходили балы также в честь прибытия во Львов высоких гостей — императоров Иосифа II, Франца I, Франца-Иосифа, владык Сицилии — Марии Каролины и Фердинанда IV, князя Кароля Радзивилла, графа Карла де Нассау — Зигена или в честь славного Ференца Листа или английской оперной певицы Каталани.

«Во вторник танцевали везде с одинаковым жаром, а однако нашлось, кроме того, еще около пятисот человек, которые, не имея ничего лучшего, посетили редут, — писал немецкий чиновник фон Краттер о забавах, происходивших в XVIII в. — На всех трех последних редутах меньше было обязательных краковяков и дебардеров, составляющих неизменную завязь на каждой такой забаве. Зато можно было увидеть домино и другие маски, которые прибыли в зал с различными специальными злобными и остроумными намерениями и преследовали незамаскированных людей.

Широко рассказывали при этом, как одна пара в масках не узнала друг друга и устроила сладкое рандеву, и таким образом нехотя сохранила супружескую верность.

Наряды наших дам позволяют, при всей своей изысканности, осматривать отдельные формы далеко подробнее, чем это делала древняя мода».

2 марта 1850 г. «Gazeta Lwowska» рассказала о забавах на запусты. «Мало известных домов было таких, где бы не устраивались забавы. Уже в этом году произошло сорок три бала, и если на каждой из таких забав собралось хотя бы двадцать пять человек, то это означает, что по крайней мере 66 процентов львовян предались веселым минутам. А ведь были и такие балы, которые в среднем насчитали до ста человек! Кроме того, было немало публичных балов, не привязанных к хозяину. Так называемых «заведенческих», где то или иное заведение или общество в доход своих институтов расписывали карты, прошло двадцать один. «Заработанных», где организаторы зарабатывали, распродавая билеты, — шестьдесят семь. На этих последних собралось много щедрых людей, поэтому шампанское лилось реками, хоть и венгерское.

А еще было четыре бала для бедных в Стрелецкой зале, но они не купились и едва покрыли расходы. 17 февраля бал устроило Общество слепых, где присутствовал наместник. Танцмейстер Вильгельм устроил на Стрильнице такой удачный детский бал, что поощрил им и старших. Танцмейстер Костринский во дворце Потоцких организовал четырнадцать балов, где гуляла одна молодежь. Танцовщица Риза провела бал в театре для театральных подруг.

Многие балы давали кабатчики. На этих балах играли в фанты, в пастора и танцевали «подушечного». Кабатчик Скалинский открыл бал для приблуд — то есть для непредвиденных гостей, Бауэр дал бал для официантов, Сиротинская — для ремесленной челяди. Лучше повел себя Вальслебек, который восемь раз принимал у себя поварих, челядь, лакеев и низших чинов военных. Но всех заткнул за пояс трактирщик Гофлингер, который организовал одиннадцать балов в залах Иезуитского парка для поварих и горничных. А балы эти собирали по триста — четыреста человек».

«Нынешний карнавал еще проявит себя несколькими последними судорожными танцами, — писали в газете, — прежде чем, посыпав наши головы пеплом, мы можем отдохнуть и подвести итог достижений и расходов запусных… Но еще целых двое суток отделяют нас от жирного вторника, а во время, когда «Газета» выходила из печати, только заканчивался на Стрильнице бал Мещанского касино. Еще наверняка произойдет два редута, вечеринка в Мещанском касино и несколько частных забав. Наплыв гостей, прибывающих из провинции, такой значительный, что за самые большие деньги невозможно найти комнату ни в одном отеле. Немного привел к этому съезд делегатов Хозяйственного общества, но больше прибывает гостей с целью потанцевать. Видно, что провинция слишком желает танцевать в этом году, потому что есть и такие, что с самых концов области прибывают во Львов, чтобы лишь только натанцеваться вволю».

О забаве, которая состоялась в зале швейцарского домика в Иезуитском парке, Ян Лям писал 23 февраля 1868 г.: «Эту забаву устроили чехи, а на заманчивом приглашении указывался порядок танцев: трясак, страшак, четверилка, полька и снова страшак, напоследок квапик (так чехи попереводили названия популярных танцев. — Ю. В.). Мы не дошли еще до такого пуризма и танцуем просто: польку-тремблянте, кадриль, галоп. Страшак — это танец исключительно чешский и называется так потому, что дансер и дансерка кивают друг на друга, будто испугались. Зато в чешском порядке танцев нет ни упоминания о вальсе».

«Важнейшим случаем целой недели, бесспорно, был конец карнавала, — писал Лям 1 марта 1868 г. — Конец его достоин был той замечательной жизни, которая на протяжении шести недель держала нас ночью на ногах. Прежде всего, от субботы вечером до воскресного утра. А для некоторых и пополудни длился последний и самый многочисленный из всех бал Мещанского касино. На следующий день, кто еще мог сяк-так переплетать ногами, обладал способностью к проявлению своей выносливости на балу у пана наместника, на вечеринке в касино, на нескольких забавах в частных домах или на редуте».

На отдельных забавах случались конфузы. Ян Лям язвительно советовал распорядителям балов считать, чтобы аристократические пары не оказывались в очень близком соседстве с «канальей». Однако случалось и такое. На одном из балов одна графиня оказалась рядом с еврейкой, кстати, еврейкой благородного воспитания и такой, что говорит по-польски лучше сиятельной пани. Но, очевидно, графиня имела впервые возможность рассматривать вблизи создание нехристианское, которое танцевало кадриль, и, вынув лорнетку, начала ее мерить с ног до головы. Между тем еврейка не растерялась и, вспомнив, что еще не видела никогда графини настолько любопытной, сама начала разглядывать графиню с помощью лорнетки. И взаимная инспекция происходила в двух шагах. Неизвестно, чем бы эти осмотры закончились, если бы фордансер не отделил их какой-то нейтральной парой.

Надо сказать, что львовский карнавал имел свои особенности, которых не было в карнавалах других городов. Отличался он, прежде всего, выразительной компактностью товарищеских группировок города (когда речь идет об интеллигенции и зажиточном мещанстве), а также выразительным выделением определенных ремесленных специальностей. Товарищеские группы объединялись на больших балах независимо от специальности: купцы с врачами, адвокатами, университетским и литературным миром. Старые мещанские семьи, которые поколениями врастали в жизнь города — Ридли, Гефлингеры, Гойнацкие, Уверы, Товарницкие, Траппы, Гетцы, — задавали специальный тон балам, которому подчинялись все остальные участники забав.

Вихрь зимних карнавалов в 80-х годах XIX века проносился не только по касино и общественным помещениям, но и по частным домам. Громкие балы потрясали дворец на ул. Курковой графа Владимира Дидушицкого, старый дворец на ул. Зеленой графа Мавриция Дидушицкого, дома графини Павлины Лосевой из дома Баворовских, графа Валерия Борковского, графини Марии Борковской, графа Станислава Бадени, графини Цецилии Калиновской, графа Владимира Руссоцкого — и не счесть их. На таких балах съезжались паны и из Кракова, и с Подолья. Даже пост не прерывал этих забав. «Файф о’клок» как раз только входили в моду, но оживленное львовское общество быстро к ним привыкло. Уже около четырех движение фиакров на улицах Львова приобретало особое оживление, паны делали визиты дамам, которые в тот день принимали.

Дворец графа Владимира Дидушицкого гостеприимно открыл свои двери для новогоднего карнавала 1888 г. Сразу две группы — «свадьба краковская» и «свадьба гуцульская» — бушевали в его салонах. Для этого театрализованного действа целый месяц проходили репетиции, ведь недостаточно было проявить себя только в «краковяке» или «аркане», но и в перепевах. К тому же, «гуцульская свадьба» была новинкой и до тех пор никогда не ставилась, а разыгрывали ее более тридцати пар в настоящих гуцульских нарядах. Интересным фактом этой забавы оказалось то, что пара молодых с этой театрализованной свадьбы через год стала перед алтарем.

На львовские карнавалы молодежь обычно приходила в масках и находилась в них до полуночи. Только после этого наступало время для демаскировки. Забава в масках позволяла выйти из устоявшихся рамок банальных салонных разговоров, попасть в водоворот интриг и любовных заигрываний. Одновременно важно было следить, чтобы не выдать себя преждевременно. Поэтому панны появлялись не как обычно — в сопровождении мам, которые масок не надевали, а сами, поскольку, увидев «маску» с родителями, легко было ее распознать. Парни же перед тем, как зайти в салон, проходили проверку в отдельном покое, где снимали на секунду свою маску перед кем-то из хозяев. Это предостережение было совсем не лишним, ибо случалось, что тот, кто не приглашен, мог попасть среди гостей.

Преимущественно балы заканчивались под утро, а сигналом для окончания бала было появление горячего борща в горнятках (чашках).

Приемы во дворце известного пивовара п. Кисельки на Подзамче отличались большой пышностью. Начав свою карьеру очень скромно — работником пивоварни, вскоре он стал миллионером, а его знаменитое пиво пили не только во Львове, но и по всей Восточной Галиции. Пан Киселька был счастливым отцом трех симпатичных дочерей и братом трех менее симпатичных сестер не первой молодости. Во дворце на Подзамче любила гулять молодежь, приданое трех дочерей никого не оставляло равнодушным, потому-то и каждое появление семьи Киселек в Городском касино как магнит притягивало толпы золотой молодежи из мещанских сфер. Танцуя с дочерьми, парни должы были уделять внимание также и тетям, которые отличались неисчерпаемой энергией в танцах.

Поражали своей численностью рауты. Многие дома, где не устраивали балов по таким уважительным причинам, как траур, устраивали вечерние приемы. Ясно, что такие посиделки при отсутствии танцев навевали скуку на молодых людей, но отказаться от них было невозможно. Особенно, когда принимала вдова графа Агенора Голуховского в салонах своего дворца, украшенного великолепными гобеленами. Буфетик бывал традиционно скромным, сетовал современник, но считалось большой честью быть сюда приглашенным.

На раутах не только танцевали, но и играли в любительский театр и так называемые «живые образы», темами для которых были обычно исторические события.

Встречи Нового года в XIX в. не относились к семейным праздникам, редко ждали двенадцати, чтобы, встретив Новый год, наконец пойти спать, а новогодние поздравления делали на следующий день утром. Однако происходили «сильвестровые» новогодние балы, которые приходились на День святого Сильвестра.

Самыми прославленными балами, которые остались в воспоминаниях современников, были те, что происходили во дворце Львовского наместника во время каденции графа Альфреда Потоцкого (1817–1889), которая длилась с 1875-го по 1883 год. Патронессой этих балов была жена Альфреда Мария из Сангушков Потоцкая (1830–1903), которую в обществе называли по львовской привычке Альфредова. Она даже в своем распоряжении имела черного как смоль сенегальца, которого привез ее муж в 1880 г. с африканской охоты. Ровно в двенадцать сенегалец, одетый в богатый восточный костюм, ударял с жаром в гонг, возвещая торжественный момент.

У хозяйки дворца «Под Кавкой» было подробно спланированное время. Для чиновников приемы устраивались в среду и воскресенье. Вторник между 12.00 и 13.00 — это время для приезжих. Вечера по вторникам — пора для исключительных лиц по специальному приглашению Альфредовой.

После того как каденция наместника Альфреда Потоцкого закончилась, Потоцкие жили во Львове только в зимнее время, наняв дом на ул. Костюшко, 14, в котором теперь забурлил жизнью новый салон пани Альфредовой.

Ремесленники имели свои локали, бальные представления и танцы, и прежде всего собственный стиль поведения. В этих локалях в предместье больше всего танцевали польку, но также куявьяк, оберок, гуцулку, голубку, которые не были известны завсегдатаям элитных бальных залов.

Плиточники отмечали Новый год в своем цеховом помещении на Зеленой, почтальоны — на Японской, печатники — в собственном «Костре» на ул. Пекарской, железнодорожники — на Шопена, пожарные (по-львовски «помпари», потому что возили с собой водяную помпу) — на Клепарове или Замарстынове.

На таких забавах пили преимущественно пиво, потому что это был напиток дешевый и легкодоступный. Закуска специфическая львовская: флячки (мелко порезанный свиной или телячий желудок), тушеная с мясом капуста, кишка, вареники с разнообразной начинкой, жареная рыба, раки.

Поскольку музыка там играла с особым рвением, то неудивительно, что влекла к себе любителей забавы прямо с улицы. А это вызывало громкие авантюры, воспетые во множестве песен.

Студенты и другая молодежь танцевали на паркете Дворца спорта на ул. Зеленой, в «Звезде» на ул. Францисканской и в залах «Сокола» на углу улиц Зиморовича и Сокола.

Общество «Стрельница» собиралось на забавы в собственном дворце в парке на ул. Курковой, где происходили карнавальные действа, любительские спектакли и политические собрания. Стрельница имела только одну залу, которая заканчивалась сценой, где играл оркестр. Своим убранством Стрельница отражала мещанские вкусы.

«Не считая двух редут и балов публичных, прошло несколько больших забав в частных домах, не считая меньших танцевальных вечеринок, — писал Ян Лям в «Газете Народовой» в начале января 1868 г. — Надеемся, что и нынешний музыкальный вечер в Мещанском касино изменится в танцевальный и забава пойдет бойко. А вообще у нас играют лучше при меньшей толпе, состоящей из знакомых, чем на забавах публичных. Львов с этой точки зрения имеет мало от большого города. Не умеем развлекаться с людьми незнакомыми, а уж на редутах так и очень скучаем».

На каждой такой забаве верховодила какая-нибудь пани протекторка, которая занимала трон на эстраде и подавала знак к началу танцев. До ее появления никакие танцы начинаться не имели права.

Важную роль исполнял также танцмайстер, или фордансер, который проводил несколько десятков пар в танцах, потому что дело это было нелегкое, особенно если такой фордансер затевал какие-то новые комбинации мазурки.

В день визита императора в 1879 г. роскошный бал состоялся в городской ратуше. Император лично прибыл на забаву в обществе очаровательной пани Альфредовой. Сразу после его прибытия несколько десятков пар исполнило мазурку. При этом выбраны были только красивейшие дамы, чтобы император мог полюбоваться львовскими красавицами. А пан Верига— Даровский, который ту мазурку проводил, так разгулялся, что нечаянно врезался в императора, воскликнул «Пардон!» и поскакал дальше. Император ответил улыбкой, но в душе, наверное, выругался, потому что это был единственный трафунок, когда не пожелал представить ему фордансера.

Император обладал феноменальной памятью и, общаясь с львовянами, вспоминал многих по предыдущим своим визитам. Особенно заводил речь на тему, которую затевал с собеседником несколько лет назад. Внимание его величества привлекли две светловолосые евреечки, красота которых напоминала картины Гейнсборо. Император поинтересовался у пани Альфредовой, что это за крали. Пани Альфредова подошла к панянкам и поинтересовалась, как их зовут. Одна из них сказала:

— Клерман.

Но произнесла это так, что пани Альфредова услышала «Клермонт». И, удивленная, спросила:

— Пани полька?

— Да, полька, но израелитка.

Этот ответ удивил пани Альфредову еще больше, и она только буркнула:

— Ниц не шкодит (не страшно).

Император всегда, когда попадал на бал в какой-то новый дом, получал подробный план апартаментов и любил ними прогуливаться.

На следующий день император навестил бал в Городском касино, где собрались аристократы и помещики. Настроение здесь царило уже не такое официальное, император охотно общался как со старыми, так и с новыми знакомыми, хорошо понимая польский язык. Но наибольшее удовольствие оказывал ему прием презентаций панянок их же матерями. Он обладал особым даром сказать каждому что-нибудь приятное и уместное.

В львовском обществе было тогда так много красивых женщин, а туалеты были такие изысканные, украшения такие замечательные, что глаза высоких гостей разбегались. «Ах, — вспоминал Игнат Богданович, — какие же там были замечательные пани! Сколько их живет теперь только в воспоминаниях, а сколько я встречаю уже как бабушек или даже прабабушек».

После отъезда императора бал продолжался до самого утра.

На улице Мицкевича, 6, во дворце графа Бельского славился популярностью Клуб землевладельцев, который называли шляхетским. А в народе его прозвали Конским, потому что наведывались туда любители лошадей. Вступить в этот клуб имели право только помещики. То был древнейший товарищеский клуб, основанный 1845 г. членами Галицкого общества скачек, и сначала он находился в помещении театра Скарбко, где в просторных комнатах в венском стиле разместились бильярд, столики для газет, шахмат и карт.

Просторную веранду с помощью цветов и кустов превратили в искусственный сад, посреди которого разбили две палатки. На балконах собиралась публика пить кофе и другие напитки. Клуб насчитывал около сотни человек из высшего офицерства, чиновников и более богатой шляхты и был закрытым для кого-либо вне высоких сфер. Однако различные аферы и слухи о скандальных картежных играх все же проникали наружу. В частности, сплетничали, что представитель одного из старейших галицких родов граф Цетнер за одну ночь проиграл в касино три дома.

В 1840 г. был основан Клуб скачек, членами которого были сначала только те, кто брал уроки верховой езды. Клуб, таким образом, служил канцелярией — четыре столика, несколько десятков соломенных кресел и бильярд — это была вся его мебель. Постепенно в клуб начала вписываться шляхта, и в 1848 г. он стал называться касино Народовым, или Мещанским. В 1880 г. касино, по свидетельству Людвика Яблоновского, уже ничем не отличалось от первой попавшейся кофейни. Здесь стали проходить балы профессиональных групп. Касино в 80-х годах находилось на ул. 3 Мая в здании Общества страхования.

В 1839 — 1840-х годах в Доме австрийского наместничества устраивал пышные приемы военный генерал-губернатор края Фердинанд д’Эсте. Начинались они в 7 вечера, а заканчивались ровно в полночь. С тех пор это переросло в традицию

Балы в верхних салонах наместничества в конце XIX века проходили каждый вторник. Лицо, попадавшее на такой бал, сразу же оказывалось среди высших сфер и становилась членом своеобразного общества. Приглашение на эти балы получали не все желающие, а только избранные, потому-то на плацу перед дворцом между двенадцатью и часом дня громоздились десятки фиакров — это львовская и приезжая знать спешила с поклоном к наместнику. Опытный глаз мог сразу распознать, кто из тех, что выходили из дворца, услышали заветное «Принимаю во вторник, очень прошу», а кто получил только карточку с надписью «Цисарский королевский Наместник и графиня Мария Потоцкая просят…» — дальше указывалось лишь несколько дат, когда в течение зимы можно было попасть на бал.

Большие публичные балы были фактически единственным местом, где встречались аристократические и помещичьи семьи с львовским мещанством. Последние гордились традициями, которые достигали средневековья. Правда, большие роды Бонеров или Боимов уже не существовали, но им на смену пришли другие, которые пытались сохранить обычаи львовских патрициев.

Евреи собирались в касино Израильтянском на ул. Сиктуской, 23, чиновники — в правительственном на Рынке, 9, военные — в касино Офицерском или Военном на ул. Фредра, 3. Атмосферу этого касино описал Иван Франко в повести «Для домашнего очага»:

«Почти сам не зная, как и когда, капитан оказался на улице Фредра перед домом Офицерского касино.

Было едва ли шесть часов. В касино не было еще почти никого, только в бильярдном зале два молодых офицера запаса играли в бильярд, громко выкрикивая числа сделанных карамболей. Когда вошел капитан, они салютовали по-военному и сейчас же начали вновь свою игру, хотя уже без громких криков. Какой-то пустотой дохнуло на капитана от тех обширных пустых зал с шаблонно расставленными креслами, с газетами, сложенными на столах, как трупы в большом морге, с лакированными софитамы, закопченными табачным дымом. Только перед самым входом капитана слуга касино зажег там две-три газовых лампы, так что углы этой обширной залы утопали в полусумерках.

Освободившись от плаща и сабли, капитан сел у стола и начал читать журналы, хватая прежде всего львовские, которых почти не выдавали вот уже пять лет.

Понемногу касино начало наполняться военными. Приходили мерным шагом, вытянутые после прусского образца, позвякивая саблями и шпорами. Здоровались салютуя и короткими словами вроде «Сервус! Как дела?» Большая часть толклась в столовой, а отсюда переходили кто в бильярдный зал, кто в узкую и длинную картежницу, полную зеленых столиков и кресел. В читальню не многие заглядывали».

Корпус Ветеранов Военных, организация под патронатом войска, объединяла офицеров в отставке, которые гуляли в локале общества на ул. Охоронок, 1 (боковая ул. Кохановского), где устраивали популярные воскресные забавы, прибыль с которых шла в бюджет организации.

В забавах участвовали воины, подофицеры, ремесленники, рабочие, батяры, студенты, служанки, швеи, проститутки… Однажды общество устроило воскресную забаву в годовщину битвы под Ольшинкой. В результате возникла авантюра, воспетая в балладе «Там на балу…», созданной до Первой мировой войны.

 

Веселые бальные трафунки

1

Случались на балах и веселые розыгрыши, над которыми потом хохотал весь город. Как-то приехал на львовский карнавал пан Мечислав Юревич из Подолья со своей красивой молодой женой, у которой он был под надежным каблуком. Каждое утро получал от жены пятьдесят крейцеров, шел к известному кондитеру Ротлендеру, клал их на прилавок и напихивался пирожными, попросив перед тем, чтобы ему дали знак, когда исчерпает сумму.

Пан Юревич, будучи человеком доверчивым и добрым, становился зачастую объектом шуток и насмешек. Для одного такого розыгрыша устроен был настоящий заговор. Когда на одном из балов он дремал по своему обыкновению в кресле, несколько панов подсели к нему и, осыпая комплиментами, беспрестанно пили за его здоровье, а он должен был отвечать, и в конце сильно набрался. Тогда его и отвезли в дом Иосифа Дрогойовского, сообщив, что везут его на самом деле в публичный дом. Хозяйку веселого заведения несравненно сыграла пани Каспрович, в полном порядке были и панночки, которые притворялись курвочками и были одеты в греческие хитоны.

После нескольких рюмок шампанского пан Мечислав был уже вне себя от восторга:

— Уверяю вас, что бывал я в Париже в «Мезон де Цитеру» (известный публичный дом), но ваш дом не в пример! Это шикарное место! Никогда не поверил бы, что Львов имеет подобное заведение и то на таком уровне, если бы этого собственными глазами не видел!

Некоторое подозрение вызывали у него порядочные шляхетские портреты, которых немало висело в зале. Но ему объяснили, что это память после клиентов из высших сфер, поскольку дом этот очень старый и ведет свою родословную с восемнадцатого века.

Пани Каспрович раз за разом принимала телеграммы, которые ей приносили, и громко зачитывала:

— «Прошу принять заказ на комнату и даму. Ваш Альфред».

— Какой такой Альфред?

— Какой же еще — Потоцкий!

— Что за изысканная клиентура!

Через минуту другая телеграмма:

— «Комнату и две девки. Влодзё».

— Какой Влодзё?

— Руссоцкий.

А надо сказать, что графу Руссоцкому было под восемьдесят.

— Ну, знаете, — не удержался пан Мечислав, — это уже превосходит всякое воображение. Такой почтенный человек!

Утром еще перед возвращением жены с бала отвезли его домой и отдали в руки верному камердинеру, где он провалился в сладкие сны, так никогда и не узнав, как его одурачили. Да и жена ничего ему не рассказала, потому что, говорят, и сама воспользовалась отсутствием старого пня.

2

В 80-х годах XIX века львовские сливки прекрасно знали заведение, которое называлось «тетя Боньковская».

Старая графиня Боньковская, у которой родни начислялось пол-Львова, уже немало лет как овдовела и занимала в Судовой Вишне имение с хорошим дворцом. Неизмеримо набожная и благотворительная, а при этом очень гостеприимная, всегда искренне радовалась гостям со Львова. Мнение, что этих гостей манила не только привязанность к любимой тете, никогда даже не появлялось в ее праведной головке. Благодаря этому веселые компании чувствовали себя совершенно безопасно под ее тепленькой крышей.

А забавы те организовывал ее кузен граф Кароль Коморовский, прозванный Карлосем. После бурных приключений и скандального развода с Ольгой Политыло осел у своей родственницы. Достойные старшие пани называли его, возведя глаза к небу в немой просьбе спасти его грешную душу, только так — «этот развратник».

Ну и были правы, потому что он таки был им. А при этом, имея немалый опыт, умел так расположить гостей, что целомудренный богобоязненный дом старой графини стал желанным схроном всех парочек, для которых встречи во Львове были невозможны.

Заведение «тети Боньковской» спасало влюбленных.

А когда утром после ежедневного обеда и Святого причастия и после визита к монахиням и в приют возвращалась графиня домой, заставала за коллективным завтраком только самые улыбчивые и довольные лица. Причин этой радости, различных шуток, намеков и прозрачных взглядов почтенная дама не понимала.

Единственным существенным недостатком ее апартаментов было отсутствие клозетов, которые заменял «слупик» — путешествующая лавочка с ведром. Утром этот «слупик» обносили по всем покоям, что вызывало немало шуток.

— Еле получила этот вожделенный «слупик», — говорила пани Вероника Лончинская, — а уже лакей под дверью извещает: «Прошу пани графиню поспешить, потому что пан граф Левицкий уж очень ждет!»

3

В это же время славился салон пани Рипсины Захариясевич, которую все называли тетя Рипся. Это была вдова Марцелия Захариясевича, очень состоятельная и очень уродливая, но отличавшаяся добрым сердцем и несравненным гостеприимством. К ней приходили даже вполне незнакомые лица, которых приводил кто-то из постоянных посетителей. Имела такую своеобразную речь, что при ее шепелявости это вызывало неожиданные эффекты. Не выговаривала половину алфавита, даже того не осознавая. Как-то утешала одну матушку, которая жаловалась на дочь, которая нечетко говорила:

— Да сево пефалисся? Не пефалься! Такая ли эфо беда? Когда я быва мавенькой, то тофе фефевявия.

В другой раз в благодарность за роскошный прием сказала:

— Э-э, пвошу пана, фто там фейчас! Пви фокойнике Мавфелии я и публифно давала, а тепевь токо дома даю!

Часто какая-то мама, увидев, как ее дочь неистово вальсирует в объятиях незнакомого молодого человека, интересовалась у тети Рипси, кто это. Но тетя только плечами пожимала:

— Да я фто, внаю? Пвововатые.

— Кто, кто провожал?

— О, ты бы хотева, чтобы я ефе и это знава?

Когда она представляла хирурга Шрамма, то прозвучало это в ее устах столь катастрофически, что покрыло румянцем щечки всех присутствующих дам.

4

Осенью 1883 г. львовская аристократия устроила банкет в честь наместника графа Альфреда Потоцкого, чьи полномочия как раз в то время закончились. На том прощальном банкете напротив графа сидел граф Владимир Руссоцкий, который по возрасту и важности начальствовал на собрании и умиленно ждал, когда наконец шампанское запенится в бокалах, чтобы произнести поздравительную речь.

Наконец торжественный момент настал, и его превосходительство, позвонив в бокал, встал и произнес:

— Ваше превосходительство! Панове!

Пан Альфред с вежливо-скучающей улыбкой приготовился уже было слушать длинную речь, когда внезапный звон в другой бокал обратил глаза присутствующих к старому батяру графу Антину Голеевскому, который отличался иногда слишком смелым юмором. Он поднялся с кресла и с несравненным пафосом начал:

— Извините, но есть один чисто формальный вопрос. Когда лицо такое всеми уважаемое, как и его превосходительство граф Владимир Руссоцкий, пьет за здоровье такого достойного и так всеми нами любимого его превосходительства графа Альфреда Потоцкого, вношу формальное предложение, чтобы для большего почтения этого выдающегося момента пан граф Руссоцкий спрятал свой бомбончик в панталоны.

Общее остолбенение. Пан Альфред, залившись хохотом, почти падает с кресла, граф Влодзё озадаченно бросает взгляд на свои панталоны и с ужасом убеждается, что в состоянии возбуждения засунул кончик салфетки между пуговиц, и когда, стоя, с ораторским покачиванием, начал свою речь, то качалась вместе с ним и свисающая с панталонов салфетка.

Торжественное настроение и чары пафоса рассеялись. Об окончании спича и произнесения следующих, которые должны были два часа заставлять скучать присутствующих, не могло быть и речи. Вместо этого возобладала очень веселая и непринужденная атмосфера.

5

Куда более сенсационная ситуация создалась в салоне графини Потоцкой, знакомой уже нам Альфредовой, на ул. Костюшко, 14. Каждый вечер здесь толклись гости, двери не запирались.

Графиня в своем салоне не выносила никаких новомодных веяний и держала общество в узде традиционных канонов. Когда ее сын Иосиф, вернувшись из Лондона, предстал перед гостями в неизвестном еще у нас смокинге, графиня сказала твердо:

— Прошу, когда приходишь ко мне, наряжаться так, как мои гости, очень прошу.

И молодой граф без слова вышел, а через минуту вернулся уже во фраке и белом галстуке.

В другой раз высокомерный Тадеуш Козибродский, начинающий дипломат, был приглашен на обед, опоздал и пришел, когда гостям уже подали суп. Здороваясь с хозяйкой, не нашел иного объяснения, как вынуть часы и сказать:

— Досадно мне, но мои часы опаздывают.

— Думаю, что это скорее воспитание пана несколько запоздалое, — сказала графиня.

Среди частых гостей была также баронесса Мария Гаген, которую прозвали Каноничкой, потому что она всегда бурно реагировала на каждую сальность, хотя никогда и не обижалась. Все ее любили, и везде ее было много.

Как-то представили ей прибывшего из Вены графа Гуйно. По обычаю, по-французски:

— Chanoinesse — le comte Huyn.

Возможно, при этом слишком приглушенно зазвучала последняя буква, но если вы знаете, как поляки произносят букву «Г», то поймете, почему Каноничка вскочила красная, как свекла:

— Вам известно, что я люблю шутки, но эта превзошла все допустимые рамки!

Австриец ничего не понял, а ни одного желающего ему это истолковать не нашлось. Но потом, заняв важный пост во Львове, наверное-таки познакомился с отдельными простецкими выражениями.

6

Досадный трафунок случился со шляхтичем Владиславом Чайковским на одном из балов 1887 г., где он безнадежно влюбился в Олену Коморовскую, дочь графини Теофилы Коморовской.

Ее мама, пани Теося, высокая, полная, с голосом иерихонской трубы, умела справляться со всем, за что бралась, — поместьем, слугами, детьми и мужем, которого, в конце концов, никто не видел. Все поместье графиня решила отдать своему сыну Олесю, второго сына готовила для духовной карьеры, а потому дочерей решила выдать только за тех, кто не будет рассчитывать на приданое.

Пан Владислав был лет на тридцать старше дамы своего сердца, но зато богатым и желанным кандидатом как зять для практичной пани Теоси. Однако панна Олена об этом даже слышать не желала, и ежегодно повторяющиеся признания принимала с твердым «нет».

Бедный Владзё не имел покоя. Наконец, распаленный своим безнадежным увлечением, где-то добывает ее снимок и посылает львовскому художнику Генриху Семирадскому, который в ту пору жил в Риме. В письме просит нарисовать портрет своей возлюбленной.

Семирадский как раз увлекся Древним Римом и работал над циклом картин, в которых изображал бурную, распутную жизнь императоров. Когда портрет прибывает во Львов, Владзё отправляется за ним лично фиакром во дворец, а оттуда — прямо в дом к своей любимой. И хотя ему хочется распечатать пакет и хоть краем глаза взглянуть, что там нарисовано, он мужественно сдерживается, чтобы продемонстрировать все печати и наклейки с красочными веревочками.

Появление его неожиданно, но поскольку у пани Теоси как раз гости, то Владзё легко вливается в группу, пакет ставит под стеной и на заинтересованные реплики бросает только одно слово — «Сюрприз!» Далее он нервно ожидает появление своей мечты. Вот, наконец, и она. Пан Владзё ловит торжественный момент и ставит пакет на видном месте. Заинтригованная публика снова засыпает его вопросами.

— О! — радуется Владзё. — Это портрет пани Олены кисти великого мастера — Геня Семирадского.

Под острыми ножницами опадают веревки, сползает плотная бумага, и вот перед изумленными глазами присутствующих появляется образ юной пани Олены. Замечательное ангельское личико в ореоле золотистых кудрей, пухлые надутые губки цвета вишни и карие глазки. Панна как живая!

Но почему с ее уст слетает крик ужаса? А с уст ее матушки — крик возмущения? А с уст всех присутствующих — гул удивления?

Даже сам Владзё хватается за голову и клянет все на свете, а больше всего Геня. Хотя с таким же успехом мог бы проклинать и самого себя, потому что это он, заказывая портрет, ни словом не уточнил, что именно ему нужно, а Гень, погруженный с головой в образы развратного Рима, изобразил невинную панночку раздетую, как к рассолу. Такую себе вакханочку на скомканных простынях.

Бедному Владзю не оставалось ничего другого, как быстренько сгрести свой сюрприз и улизнуть без лишних слов.

7

В 1894 г. во время императорского визита во Львов балы происходили ежедневно, и на каждом из них присутствовал император. Перед началом бала у панов Семенских, заранее перестроивших свою виллу на ул. Пекарской, случилось веселое приключение. Хозяйка Софья имела двух любимых мопсиков, которых в тот день велела стеречь горничной, чтобы озорные мопсики не выскочили под ноги государю императору. Но так случилось, что горничная, услышав шум, который раздавался со двора, потому что как раз прибыла австрийская карета, вышла из комнаты в коридор, чтобы выглянуть из окна. Этим моментом и воспользовались мопсики и стрелой вылетели во двор в поисках хозяйки. Ну и нашли ее именно в ту минуту, когда она приветствовала императора, а император взял ее под руку и оба двинулись к вилле. Мопсики радостно выпрыгнули на длинный шлейф своей пани и удобно устроились с высунутыми языками. Шлейф волочился по земле, а на нем ехали радостные мопсики. Хозяин пан Вильгельм был в отчаянии и только охал, заламывая руки:

— О, Боже! О, Христос! О, Мать Небесная! Что это будет! Что это будет!

Пробовать ловить собачек даже не пытались, поскольку они так просто в руки бы не дались, а, наоборот, могли наделать еще большего шума, бросившись императору под ноги. Только когда император и Софья приблизились к группе гостей, и император был сосредоточен на приветствии, собачек удалось схватить и забрать.

Император так ничего и не заметил, а Софья позже говорила:

— Мне действительно в одно время казалось, что шлейф словно стал тяжелее. Какое счастье, что Вилюсь не разболелся по такому случаю.

 

Салоны

Частные салоны культуры Львова значили очень много, ведь проходили в домашней атмосфере, не стесненные официозом. Салонные традиции дошли до конца восемнадцатого века, и с течением времени приобрели большую популярность.

1

Салон поэтессы Мары ли Вольской в 1900–1930 гг. находился под Цитаделью на ул. Калечей, где потом было кафе «Купол». Этот старый дом, окруженный ясенями, с большой верандой, заросшей плющом, и четырехугольной башней с деревяной балюстрадой, на переломе XIX и XX вв. назывался Засвитьем, с намеком на свою удаленность от центра, и был в течение нескольких лет львовским литературным салоном, святыней муз.

Дом этот в 1900 г. купил для своей жены Марыли из Млодницких Вацлав Вольский, известный галицкий промышленник.

Хозяйка увидела назначение здания в том, чтобы оно стало прибежищем для молодых литераторов. Это было тихое, уютное место. Беата Обертинская — дочь Марыли — описала его так: «Дом этот лежал действительно вне мира. Со временем город подполз к нам так близко, что мы оказались в его центре. Весь дом находился на развилке двух сногсшибательно крутых улиц, Цитадельной и Калечей, которая называлась так не потому, что здесь ноги калечат, а по имени какого-то заслуженного львовского врача».

В салоне ежедневно собирались местные патриоты, ветераны восстания, интеллектуальная элита, студенты и художники, здесь даже возникла литературная группа «Планетники». Кроме дискуссий и декламаций, проходили также игры и забавы, на Рождество пелись хором коляды, во время зимних карнавалов неистовствовали танцы.

Из известных львовских писателей сюда наведывались поэты-классики Корнель Уэйский, Ян Каспрович и Леопольд Стафф, литературный критик Остап Ортвин, украинский и польский поэт и журналист Платон Костецкий, Мечислав Верига Даровский, известный романист и поэт, профессор университета Эдвард Порембович, романист и адвокат Станислав Антоний Мюллер, поэт Юзеф Руффер (1878–1940), ровесник Леопольда Стаффа, которого считали в те времена равным Стаффу, а за его необыкновенную доброту называли Санта Джузеппе.

После смерти в 1930 г. «поэтессы серебряных снов» салон пришел в упадок, хотя родители еще долго сохраняли своеобразную атмосферу дома и кабинет поэтессы. Появление на Засветье Стаффа стало началом группировки молодых поэтов, которые называли себя Планетниками; название произошло от персонажей славянского фольклора, умевших заклинать облака. Стафф покорил всех завсегдатаев салона и стал бывать там очень часто.

Завсегдатаи салона любили также общаться на свежем воздухе, в саду, восхищаясь красотой окружающей природы. Доставали бутерброды с маслом, какую-нибудь закуску, фрукты, ягоды и вино. Частенько выезжали в Карпаты. Притягивала их личность самой хозяйки, ее небудничная красота, оригинальный поэтический талант.

2

Салон Генрика Збежховского, куда любили приходить актеры, музыканты и художники, объединенный вокруг Станислава Василевского, находился в парке на Кайзервальде. Свою виллу популярный поэт и песенник получил в приданое от жены Ирины Подгородецкой, которая под псевдонимом Ина Задора пела песни своего мужа.

После 1912 г. это общество переместилось в ателье художников Бланки Рейс в центр города в дом на углу улиц Фредро и Батория. Чердак на пятом (когда-то четвертом) этаже гремел от пения, шума и игры на фортепьяно, на котором аккомпанировал жене Збежховский в бархатном пиджаке а-ля Монмартр. Именно там в 20-х годах родилось много стихов Геня, в том числе и о водке «Перла» к 15-летию фабрики Бачевского.

В межвоенное время отдельные семьи имели свои журфиксы (jours fixes), которые проходили в четко определенные дни и зачастую превращались в танцевальные вечера, которые завершались далеко за полночь.

 

Салон Михаила Терлецкого

Василий Лев вспоминал о львовской богеме в военное время: «Во время между двумя войнами каждый львовянин, в частности украинец, знал аптеку Терлецкого на Рынке (ныне аптека-музей. — Ю. В.), принадлежавшую к старейшим аптекам во Львове. Но не каждый знал владельца этой аптеки, человека солидного, делового, вежливого, честного, который каждого обслужил быстро и солидно, когда за аптекарским прилавком не было никого из фармацевтов. Еще меньше знали аптекаря Михаила Терлецкого как деятеля и мецената украинской культуры и друга поклонников украинских муз тогдашнего времени. Его дом на третьем этаже этого дома был открыт для каждого, кто нуждался в культурном развлечении и товарищеской встрече с художественным миром. Там, наверху, по субботам вечером сходилось общество, его можно было бы назвать украинской богемой между двумя войнами. Здесь литераторы, ученые, художники были постоянными гостями, здесь обменивались своими взглядами на политику, культуру, искусство, литературу, язык. Побывал здесь и Олександр Олесь, приехав из Праги. Привыкший к стакану пива в Праге, не мог все время задерживаться в гостеприимном доме Терлецких, где поселился, а выходил на «свежий» воздух в ресторан Вовка «Говерла» на Русской улице. Там родилась у него идея написать историю Украины в стихах. Следствием этого стала поэма «Прошлое Украины в песнях» или «Княжеские времена в Украине», напечатанная все же на средства М. Терлецкого. Появление на свет некоторых произведений Мыколы Голубца тоже обязано щедрой руке М. Терлецкого, который давал деньги, но не хотел, чтобы знали об этом люди. Между прочим, он также финансировал еженедельник «Воскресенье», за его деньги появилась «Пролегомена» Канта в украинском переводе и т. д.

Заходил туда Петро Холодный, который умел рассказывать интересные темы из художественной техники и любимого его предмета — химии.

Помню, как однажды вечером зашел в Терлецкие мастерские художник Иван Труш, принес и расставил в гостиной и комнате десять образов с одним только сюжетом: выкорчеванный пень в Брюховицком лесу. Художник ездил туда и осматривал корчевание леса. Один выкорчеванный пень привлек его внимание. Художник смотрел на него в разное время дня и года: и в результате имел десять картин, свойственных колористике и спокойствию Труша. Его объяснения к каждой картине, а потом рассказ о различных наблюдениях из мирового искусства (не без острой критики других художников) за столом во время ужина были настоящим симпозионом.

В доме Терлецких задерживался на время не один украинский деятель проездом из-за границы Здесь собирались также разные эмигранты, которые, покинув свои земли, занятые большевиками, и вырвавшись из разных польских лагерей, оседали в украинской среде.

А уж самые интересные были субботние богемские встречи. После ужина за хорошим вином начинались разговоры на различные темы. Почти вся тогдашняя стрелецкая богема сходилась здесь на развлечение при разговорах и, никуда не денешься, при картах. Верховодили «цивилы» — известный Базь Весоловский, шутник, рассказчик, и композитор Сясь Людкевич, который вне музыки с картами, казалось, света не видел. В доме Терлецких он тоже проявил больше внимания к картам, чем к музыке. В картах имел счастье. Обыгрывал общество, когда бы ни сел с ним к столу. Не удавалось ему лишь тогда, когда Роман Купчинский и Лёнь Лепкий, напевая разные песни на игре, намеренно начинали детонировать. Тогда музыкальное ухо Сяся не могло стерпеть «фальша», и он проигрывал. Так прерывалась игра. Сясь был сердит хотя бы на минутку, потому что сейчас же заслушался повествованием Янця Иванца о его военных приключениях на степной Украине и о каком-то барашке, который, словно чертик, являлся среди степи некоторым старшинам, предвещая неизбежное приключение. В этих рассказах секундировал ему врач Гаванский, называемый «Здруфцё», который тоже, как постоянный гость Терлецких, был несравнимый говорун.

От рассказов о военных приключениях переходили к планам написания мемуаров, подачи критики о плюсах и минусах строительства нашего государства. С уважаемыми событиями перепутывали веселые, а редактор «Красной калины» Л. Лепкий собирал тематику для этого издательства, обязывая соучастников разговора к написанию или рисованию каждый раз новых материалов об истории освободительной борьбы. Записывал также шутки для своего сатирического журнала «Зыз».

Но не все шло гладко, потому что склонный к сатире Р. Купчинский не раз сводил рассказчиков-энтузиастов с вершин фантастики до низовья реализма и торжественного заявления горькой правды о недавнем прошлом.

Приходил туда и С. Гординский. Хотя не мог принимать активного участия в разговорах, но отвечал на вопросы, написанные на бумажках, так как он говорил, только не слышал. Он давал интересные объяснения на различные запросы из области искусства, поэзии или из жизни Парижа.

Бывал также художник М. Осинчук, мечтатель, дели-берант, всегда в раздумьях, какой-то словно озабоченный, а по сути, углубленный глазами в художественный мир, в частности, в церковную живопись и иконографию.

Большое оживление в разговоры и дискуссии вносил Павло Ковжун, который, реже с женой, чаще сам приходил на субботние вечера. Любил он и в рюмку заглянуть, любил подпевать под аккомпанемент гитары, мог взять слово в дискуссии на самые разные темы, охотно говорил о художниках и искусстве, однако не любил теорий на художественные темы. Здесь он отказывался не раз подать основное пояснение или хоть бы обозначение какого-нибудь художественного направления. Однако жил искусством и, несмотря на тяжелый труд зарабатывания кистью, который в результате давал несравненные виньетки, плакаты, рекламные картины, росписи церквей и т. д., был душой объединения художников «Анум» и главным организатором и редактором художественного журнала, органом этого объединения и других изданий из этой области. Разумеется, что ни этот художественный журнал, ни издания, ни репродукции художественных работ Ковжуна не увидели бы свет, если бы здесь не действовала щедрая рука владельца аптеки М. Терлецкого. В доме Терлецкого была редакция всех этих изданий. Не раз велись горячие дискуссии по подбору материала и статей, в основном между Ковжуном, известным импрессионистом и оригинальным графиком, носившим на себе пятно школы Нарбута, и Иванцом, заядлым баталистом на практике и поклонником баталиста Перфецкого, и симпатиком фаталистических картин (в основном с лошадьми) Л. Лепким.

Ловкий Ковжун интересовался также экслибрисом, таким близким его графике. Он задумывал серийное издание украинского экслибриса. Не имея времени, а еще больше денег на сбор материалов, он пригласил на корреспондентскую работу над изданиями жену Михаила Терлецкого, п. Марийку, которая помогала ему в переписке с нашими и чужими художниками экслибриса и в комплектовании материалов этой части искусства.

С началом Второй мировой войны и приходом большевиков прекратились богемные вечера в доме Терлецких. Как владелец дома и аптеки, Михайло Терлецкий должен был покинуть эту аптеку и перейти на работу в другую, должен был также уступить половину своего проживания диспозиции домоправительства, но не хотел выезжать за Сян, оставшись в своем любимом Львове. Чудом удалось ему переждать времена первой оккупации Галичины большевиками. А когда в 1944 г. надвигалась на Галичину новое большевистское нашествие, М. Терлецкий хотел уже выезжать, и в последнюю минуту остался.

Из области подоспело недавно известие, что его уже нет в живых. Что случилось с его женой и с теми ценными коллекциями из разных областей искусства, которые покупал всю свою жизнь не раз только, чтобы помочь художнику или издательству, или сделать подарок какому-то украинскому музею, неизвестно. Известно только то, что собирались на субботние богемные встречи у Терлецких, где и я тоже бывал, что аптекарь Терлецкий остался в истории украинской культуры как меценат наших художников и искусства, щедро давал деньги на различные благотворительные цели и поддерживал не одну организацию, а то и различных нуждающихся, причем делал это тайно, без огласки, «чтобы не знала левая, что делает правая».

 

Народный дом

На том месте, где стоит сейчас Народный дом, был монастырь тринитариев. В 1783 г. австрийцы отменили орден, а здание передали для нужд университета. Но в 1848 г. во время бомбардировки Львова здание сгорело дотла, и в следующем году император Франц-Иосиф подарил своим верным русинам руины бывшего университета. Сразу тогда бросились священники, чиновники, учителя, простые мужики делать складчину. Последнее отдавали. «Мне показывали одного старенького чиновника, — писал русский путешественник Кельсиев в конце XIX в., — имевшего 300 гульденов ежегодно. Всю жизнь собирал этот человек крейцеры себе на старость, 500 гульденов собрал, а как стали делать складчину, то все до остатка отдал. Священники по 1000 гульденов давали, оставляя дочерей своих без приданого. Не было русина, который бы не внес своей лепты. И так вырос Народный дом, этот вечный памятник русского патриотизма нынешнего поколения галичан. В этом доме находится русская гимназия, бурса для бедных учеников, матица и «Русская Беседа» с их касино, то есть клубом, театр и библиотека… В музее много есть старых русских нательных крестов, бронзовых, очень больших, похожих на норманские… Два бронзовых меча».

В 1851 г. за народные деньги построен был Народный дом, в котором вскоре открылось касино, занявшее три комнаты. Первая — бильярдная, вторая — читальня, третья — общая. Собираться начинали в касино в пять вечера, читали, разговаривали, играли в карты и бильярд. «Вот уже две недели, — писал Кельсиев, — с тех пор я каждый вечер сижу в этом касино, и все, что могу сказать о нем, это то, что я ни в одном другом клубе не встречал такого братства, равенства и свободы среди посетителей, как здесь. Директор гимназии и учитель приходской школы, соборный протоиерей, член консистории.

Его члены платили по гульдену в месяц на его содержание. В 60-х годах насчитывалось 127 членов. «Здешний русин, — писал Кельсиев, — пожалеет себе денег на новый сюртук. Но для русского народа последний гульден отдаст… Завели они это касино для того, чтобы был у них свой центр, чтобы сближаться друг с другом, поддерживать друг друга. А за год уже и театр Бачинского выписали, потому что польский театр, весь пропитанный польским патриотизмом, пагубно действовал на молодежь».

В протоколе «Русской Беседы», который всегда лежал на газетном столе касино, было написано: «Заведение принимает как основы своей (в каждом взгляде и отношении) деятельности и продвижения: а) династичность, б) народность, в) недопускание и удаление всяких зацепок и споров обрядовых народных и языкославных».

В конце XVIII в. львовские балы еще не имели отчетливого национального характера, бальные костюмы не отличались от венских. Но уже в середине XIX в. на балах Австрийской империи начинают появляться национальные признаки.

Венгры на своих балах демонстративно предпочитают чардаш, поляки — полонез и мазурку. А с 1849 г. к этому движению присоединились и украинцы и организовали свои «русские балы».

Сначала они выглядели слишком по-семейному, так организовывали их священники. Это была в ту пору единственная национально-сознательная сила. И при отсутствии национальной аристократии взяла на себя все ее функции. Уже в 1830-х годах проходили зимние балы во Львовской греко-католической семинарии. О. Клим Вахнянин, отец писателя и композитора Анатоля Вахнянина, вспоминал, что: «в мясницы аранжированы в семинарии «балы», на которых гуляются «гуцульские танцы» и «чардаш».

Эти балы играли одну очень важную функцию — будущие священники находили себе подругу жизни, а без этого священника не посвящали. Леопольд фон Захер-Мазох даже написал на эту тему рассказ «Бал русских богословов». Ясно, что на таких балах не было того, что на других львовских балах.

«Главная Русская Рада» 18 февраля 1849 г. организовала первый «русский бал», который состоялся в Митрополичьей палате на Святоюрской горе. Среди гостей были члены правительства Львовского магистрата, высокие австрийские гражданские и военные чины, наместник Агенор Голуховский и военный комендант Галиции генерал Эдуард Вильгельм Гаммерштайн.

На забаву «из села прибыли священники со своими женами и семьями». Ясно, что танцевала только молодежь, а старшие лица угощались и разговаривали. Около полуночи уже все садились за стол и пили в честь императора и высоких гостей.

Следующие «русские балы» проходили еще два года подряд, а потом наступил перерыв до 1861 г. С тех пор балы организовывало львовское общество «Русская Беседа».

А время для балов они выбирали такое, чтобы как можно сильнее досадить полякам, которые как раз находились в национальной скорби по погибшим в варшавских демонстрациях в 1861 г. Позже произошло Январское восстание 1863 г., и в знак его поражения поляки и дальше находились в трауре вплоть до 1866 г. Проводить в это время бал считалось недостойным. К сожалению, украинцы не нашли ничего умнее, чем устроить полякам обструкцию, а те, конечно же, эти балы бойкотировали. Между тем австрийские чиновники и офицеры постоянно чествовали их своим присутствием.

«Русские балы» с 1862 г. проходили в «редутовом зале» театра Скарбко. 4 февраля сюда съехалось около 600 человек, следующий — 21 февраля — собрал уже почти 900.

Особенностью «русских балов» были украинские танцы, а самыми популярными среди них — «коломыйка» и «казак».

Так же, как и на польских балах, украинские балы открывались полонезом, но украинцы его игнорировали. Бал начинался только тогда, когда звучала коломыйка.

После коломыйки наступала очередь «казака» с тем, что эти танцы повторялись в течение вечера несколько раз. С 1862 г. начали танцевать «аркан», но не слишком удачно. В 1850 г. о коломыйке «с различными фигурами» писали в «Заре Галицкой»: «танец этот, танцующийся львовской молодежью с различными фигурами, очень красно удался, пленив сердца всех тем более, что красавицы наши сельские, которые и надобностью (красотой), и хорошими одеждами очень отличались, в природной его красоте представили». Интересно, что «казака» танцевали даже австрийские офицеры.

В 1862 г. уже сформировалась последовательность танцев: коломыйка, вальс, казак, мазурка, кадриль, полька. Чтобы отплясать танец, как положено, молодежь брала специальные уроки. А перед вели на балах обычно актеры театра «Русской Беседы». Молодежь приходила на балы в национальных костюмах, старшие надевали привычные фраки, но цепляли сине-желтые ленты. В «Слове» 1862 г. писали: «костюмы видели мы народные и французские. Несколько красавиц показалось в костюмах народных, то есть в синих корсетиках золотом вышитых с коралями (бусами) на шее, с которых золотые свисали кресты, с синими запасочками (фартуками), — совсем по-народному, очень красиво выделялись. Юношей заметили мы многих в казацких костюмах с широкими шароварами и красными поясами. Дамы, появлявшиеся на балу в французских одеждах, показали приверженность народному в подборе синих и желтых одеяний, стяжек и кокардок, а мужчины были большей частью в чамарах».

Еще одной особенностью этих балов было то, что здесь все демонстративно употребляли украинский язык. Дома могли говорить и на польском или немецком, но здесь — только на украинском.

Даже гости таких балов пытались тоже разговаривать на украинском.

В «Заре Галицкой» при описании бала 1849 г. указано, что «сам пан Голуховский с русинами не иначе как по-русски беседовал, так чисто, как врожденный русин». А на балу 1862 г. украинское слово «от пригласительного билета до стихотворения на конфетах можно было везде читать и в каждой группе лиц говорящих услышать… Беседа велась по-русски, при танцах дирижировали по-русски, — даже и поляков заметили мы, что красно говорили по-русски… Пленяли зрителя наши красавицы в народных костюмах, их милейший разговор родным русским словом».

Об атмосфере Народного дома 1872 г. оставил воспоминания Михайло Драгоманов. Он отметил церемониал, который здесь царил. Каждый покой был прописан за конкретной публикой, и хотя Драгоманов льнул к студенчеству, так ему и не удалось с ним пообщаться. В той комнате, где собиралось уважаемое сообщество, не все ему понравилось. «В том доме была одна такая вещь, от которой мне душу воротило: столы с картами, к которым почти немедленно садились мои собеседники… Сейчас же обрывался и разговор о разных вещах, интересующих меня, ради которых я и заехал в Галичину, и, думалось мне, интересные и для галицких моих знакомых, которых я узнал из газеты. А надо сказать, что моя жизнь смолоду развила у меня немного даже ригористический взгляд на карты. У нас в Гадяче во времена моего детства паны и чиновники картёжили. «Ну, господа, не будем терять драгоценного времени, пожалуйста за преферанс», — говорит было хозяин гостям после первого стакана чая. Но у моего отца картёж бывал не часто.

В Полтаве первый светский круг, куда я вошел, был кружком либеральных учителей, так там карт не было, потому что считалось, что карточный стол — это свидетельство духовного убожества. Во времена, когда поднялось дело эмансипации, не раз говорили, рассказывая о какой-то вечеринке: «Не узнаешь Полтавы! Без карточного стола целый вечер прошел». В Киеве во времена моего студенчества видел я только два-три раза карты между товарищами, а потом, проживая среди гимназийных учителей и профессоров университета, я тоже карт почти не видел и так и привык думать, что они остались только среди уездных панков и чиновников.

Когда вдруг вижу в Львове, в университетском городе, в столице более свободной части нашей Руси столы с картами, и за ними сидят известные патриоты, профессора, литераторы, политики, ради них бросают всякий разговор о самом горячем деле патриотическом, народном, литературном… «да ведь это старый Гадяч. Уездный город николаевской эпохи! — думалось мне, когда я возвращался в свой отель после первого вечера в «Беседе». — Вот куда я возвратился, объехав столько мира».

Так нам Драгоманов утер высокомерный нос. Впоследствии то же увидел выдающийся этнограф Федор Вовк.

А вот русский писатель Николай Лесков в 1862 г. писал, что «русский клуб управляется очень хорошо. Прислуга вежливая, стол дешевый, пиво прекрасное».

Но даже еще в 1935 г. в газете «Навстречу» Мелания Нижанкивская писала: «Одна большая болячка нашего бального зала это те, кто пришли на бал в карты играть. То ли они все уже действительно так устали от жизни, так ли совершенно узнали ее, что ни танец, ни общество их не развлекает? Если так, то чего ищут они в бальном зале?»

В 80-х годах XIX столетия в этом помещении проходили балы украинской общины. Описание одного такого бала дала сестра жены Франко Антонина Трегубова: «Зал занимал три небольшие комнаты. В большей у стен стояли стулья, там сидели матери. Посреди комнаты стояли девушки, хорошо одетые, в белых платьях, парни — у дверей, кто-то играл на пианино вальс. Кавалер подходил к девушкам, стоявшим посреди комнаты, кланялся какой-нибудь. Делал тур вальса вокруг, закончив, отводил ее в группу, а сам или шел к двери, или выбирал другую. Танцы были — вальс, венгерка. Вечеринка тянулась до двенадцати часов, и все время девушки стояли посреди зала. Я была ужасно удивлена: как это — здесь все свои, а ведут себя совсем как чужие! Никто и пары слов не сказал друг к другу. Франко объяснил мне, что у них такой обычай: «Нельзя разговаривать за танцами, потому что сейчас скажут, что ухаживаешь!»

«Забава с танцами, данная «Академическим кружком» в залах Народного дома, выпала достаточно хорошо, — писало «Слово» 1 февраля 1879 г. — Собранные гости развлекались до пяти утра… Что касается материальной стороны, то забава выпала менее славно, поскольку число гостей было около 130 человек. К кадрили становилось лишь 28 пар».

А через несколько дней там же устроило забаву Русское касино, на которой уже собралось около 300 человек, а к кадрили становилось 70 пар. «Между гостями видно такую искренность и согласие, которых мы долго уже не только на наших, но и вообще на всех танцевальных вечерах не замечали. Каждый считал себя равным, а не выше или ниже другого».

Бывали там балы не только украинские, но и польские или смешанные. Один из таких балов описал Иван Франко в повести «Лель и Полель».

«Большой зал «Народного дома» пылал богатством газовых огней, которые золотистым песком отражались от свежо навощенного паркета. На галерее военная музыка строила инструменты из прилегающих к главному входу покоев, переоборудованных в гардероб для дам и в буфет, доносился протяжный шум и гул, скрип лякерок и шелест тяжелого шелка или легкой тарлатаны. Оттуда же, из теплого гардероба, шел и шел непрерывный поток замечательных нарядов, обнаженных бюстов, изящных фризур (причесок) и слегка зарумяненных лиц и личек, смешанный с не менее богатой струей черных фраков, глянсованных перчаток и усатых, бородатых или гладко выбритых мужских физиономий. Через минуту должен был начаться один из роскошных «академических» балов, которые пользовались такой славой во всей Галичине и составляли в те времена одно разве свидетельство — еще не вымерла наша упорная и многообещающая молодежь.

Вдоль стен просторной залы стояли кресла плотно один к другому. Распорядители, дородные парни в фраках с белокрасными кокардами на груди сновали как осы, провожая дам в зал, группки незанятых юношей стояли вдоль входа под галереей, бросая завистливые взгляды на распорядителей, словно на счастливых владельцев таких богатых сокровищ красоты и грации, и бросая критические взгляды на каждую даму, которая появлялась. Легкий шепот удивления, пересыпанный насмешками, как полупрозрачный туман поднимался над ними.

Буфет еще стоит одинокий, как сирота. Старшее и самое старое поколение пока его обходят, проводя дам в зал под опеку знакомых парней, мужья и родители спешат в комнату для курения, устроенную с большим комфортом в двух небольших заликах за буфетом. Для комфорта помимо непосредственной близости буфета и двух официантов устроена также целая шеренга зеленых столиков с картами и коробочка жетонов для преферанса, тарока и других разрешенных игр.

Именно здесь начиналась привычная бальная жизнь тех панов, которые в настоящем балу не участвовали, а ограничивались разве тем, что в течение ночи несколько раз глядели сквозь буфетные двери, как там молодежь по залу носится, а потом поскорее возвращались к своему любимому гнездышку, душному и темному от дыма, но которое содержало сильный для них магнит — зеленый столик, окруженный учтивыми лысинами.

Но вот из зала донеслись мощные аккорды прелюдии Тимольского к его волшебной коломыйке. Это был обычай, перенятый от украинцев, как концессия от русинской земли — начинать бал украинским народным танцем. В сале началось движение, и пары выступили вперед, образовав большой красочный круг, пустой внутри. Волна ожидания, во время которой нервы в напряжении, а мускулы сжимаются в такт со звуками зажигательной коломыйки. Вдруг из неподвижного круга вырывается одна пара: мужчина в легкой припрыжке похож на серну, а дама плывет легко. Медленно, наклонив набок голову и поддерживая руками фалды платья. Подплывают на середину круга: мужчина каждый раз живее в прыжках забегает то с той, то с этой стороны, приближается — дама отворачивает лицо и двигается в грациозных мелких прыжках, он удаляется, опустив голову, — дама возвращается к нему. Приближается, как под властью какой-то магнетической силы…

А вскоре уже весь зал бурлит и кипит, как всклокоченная поверхность озера, пенится тысячей волн, брызг и водоворотов. Внезапно раздается голос аранжера: голубец! — и пары объединяются и пускаются в танец, а когда в конце музыка смолкает, один большой вздох наполняет зал, будто вздох сожаления, что этот сон волшебный длился так коротко и ушел безвозвратно. Коломыйка закончилась.

Кавалеры провожают дам к креслам. Низко кланяются, начинают разговоры, на которые во время танца не было ни места, ни времени. Некоторые приносят своим дамам холодные напитки. Многочисленные пары дам, взявшись за

руки, ходят по залу, разговаривая с кавалерами во фраках и шапокляках под мышкой.

Между тем заполнился и буфет. За столами расселись паны, уплетая котлеты, бифштексы и попивая вино или бутылочное пиво».

После Первой мировой здесь была открыта при комитете помощи бесплатная кухня для бывших украинских военных. Во время таких бесплатных обедов часто на кухню заходили новые бедняки просить еды. Пани, заведовавшая кухней, при появлении этих бедолаг любила не раз пошутить:

— Когда кто новый стучит в кухню, мне все кажется, может, это сам Петлюра, который будет просить еды. Вот наши довоевались!

В первые годы после войны в жизни Народного дома были и тревожные моменты.

«В Доме народов, — сетовала «Gazeta Lwowska» 26 января 1921 г., — постоянно воруют плащи из гардероба».

А 17 августа 1922 г. произошло «Нападение на свадьбу. В залах Народного дома гуляла громкая еврейская свадьба. Когда общество из более ста человек хорошо забавлялось, заявились несколько непрошеных и крепко подвыпивших мужиков, которые повели себя провокационно. Завязалась драка, во время которой сломаны столы, кресла и буфет, избиты несколько десятков участников забавы. У одного из них, сильно контуженного Арнольда Кляйнстейна, в дополнение украдена золотая цепочка от часов».

Знаменитые балы устраивало общество «Основы» в начале 1900-х годов. Для каждого бала готовили специальные декорации в различных орнаментах, которыми покрывали все стены бальных залов, декорации были ежегодно в другом стиле и изображали то Древний Египет, то Ассирию, то Индию. Бывало, что декорации одалживали из городского театра. В один год основяне так хорошо нарисовали яремчанский мост, который занял своими размерами всю залу, что директор театра после бала купил ту декорацию.

Средства и труд, вложенные в декорации, полностью оплачивались, так как делали эти основянские балы бесподобными и вне конкурса. При свете цветных рефлекторов участникам забавы казалось, что они действительно попали в какую-то фантастическую страну. К тому же знаменитый военный оркестр в составе 30 человек под руководством главного капельмейстера поднимал настроение и зазывал на танец молодые пары.

Балы «Основы» проходили под протекторатом самых именитых граждан из научных, политических и даже духовных кругов, и это придавало им особого уважения.

Масса зелени, пихт и цветов провожали гостей в украшенный бальный зал, где при входе приветствовали их члены комитета.

Балы «Основы» проходили, как правило, в «Народном доме» или в филармонии. Три сотни или больше пар становились в кадрили или лансьере, и это давало прекрасный, живописный образ гостям, а в частности тем, кто присматривался на забаву с балконов. Для всех панов без исключения обязателен фрак и белые глясе перчатки, для дам — нарядное бальное платье. С ударом 10:00 вечера главные аранжеры К. Гутковский, Братко Шухевич, Дигдолевич, д-р Волошин, дир. Гилярий Чапельский и другие давали знак оркестру, и бал начинался традиционной коломыйкой. Потом шли элегантные кадрили, лансьер, переплетенные вальсами, бостоном, польками, но «клю» бала — это был котильон в наводнении разноцветных лучей рефлекторов, одаривание дам живыми розами, а панов во время «вальса дам» блестящими орденами для выражения симпатий, — вносило много эмоций, а все вместе это оставляло после себя незабываемые воспоминания.

Устроение такого бала стоило много — свыше 1000 австрийских крон, но оно оплачивалось «Основе», потому что из денег, собранных за вступления, и с прибыли, которую давал буфет, после уплаты всех обязательств оставалось еще в кассе около 1000 крон, которыми после целый год поддерживалась деятельность «Основы». Посещение бала «Основы» был очень дорогим — по 5 крон с лица.

В «Украинской Беседе» в 20—30-х годах проходили каждую субботу товарищеские встречи, на которых, вспоминал Лев Лепкий, кроме пожилых, бывало немало молодежи, большинство из них — бывшие военные. Пожилые при буфете политизировали, на столиках играли в преферанс, а молодежь танцевала выученные из-за Збруча танцы, которыми в то время увлекались. На переменах пел обязательный импровизированный хор.

 

Галактион Чипка. В водовороте карнавалов

(«Дело», 10.02.1931 г.)

Карнавал! Магическое слово, на звук которого бьется живее сердце, зажигаются огоньки в глазах, начинают подскакивать ноги. Имело это слово влияние и на меня, но действительно уже очень давно, потому что еще перед войной. Во время войны не имел я карнавалов, а после войны карнавалы были уже не для меня. То, что росло со мной, не очень спешило в танец, а то, что потом выросло, не слишком торопилось в танец со мной. А сам я… Ни одежды, ни денег.

Припоминаю… бал медиков, бал «Основы» стряхивал дремоту с глаз предвоенной Галичины. Во всех селах и городках готовились Всечестнейшие и Всеуважаемые к выезду во Львов с семьей. Так значилось на приглашении, так было и в действительности. Дочери для забавы, мама для опеки и конечных информаций, отец для подмоги безгрешным соколикам при буфете.

Все потом происходило согласно программе.

Дочь развлекалась до бела дня, потому что хоть и тогда бывали неинтересные девушки, но развлекательный комитет заботился о том, чтобы никто не простаивал. Как только какая-то барышня не дождалась добровольного дансера, подбегал комитетчик и дело улаживали. После такого бала дочь имела что вспоминать, а мама хвасталась: «С Люсечкой самые красивые ребята танцевали»…

Когда же девушка была красивая, то также имела воспоминания, а мама — право на гордость: «С Нусечкой не было нужды комитету танцевать. Ребята сесть не давали!»

Под стенами — два ряда кресел. На тех креслах — опекуны, сначала молчаливые — потому что осматривали, позже разговорчивые — потому что познакомились и уже осмотрели, под утро опять молчаливые — потому уже дремали. Будила их на рассвете коломыйка, которая вытаскивала последние жилы из музыкантов, последние силы из танцующих и последюю пыль с пола. Резкие звуки национального танца, громовой голос аранжера и жизнерадостный голубец прерывали даже сильный сон. Наступал тогда последний просмотр «завершальных» и тех «на завершение», короткие, но солидные вздохи к патрону семейного очага и… бал кончился.

За это время живитель семьи орудовал в буфете. Ни один из них не выбирался на посиделки без лишнего грейцера (пшеница — по 20 крон!) и без охоты поговорить то с этим, то с тем.

Поэтому раз уже приехал, было этих «разговоров», пока был буфет. Встретились давние товарищи после долгой разлуки, завязывались новые знакомства, но и молодежь время от времени заглядывала сюда. Узнав дочь и маму, узнавала еще главу семьи и нередко вдруг решалась на почтенный шаг в направлении алтаря.

Во время перерывов в танце наступала вокальная точка в буфете и тогда нередко отец семейства вспоминал свою молодость. «По синему морю», — когда был тенор, «А в другу, другую-у-у ту-гу-гую дивчи-ги-ги-ну…» — когда был баритон. А потом «Над Прутом у лузі» — для сентимен-та. «Крилець, крилець!» — для ободрения и «Кришталева чаша» — для поддержания сил.

Недолго это все продолжалось, стоустый и стоногий аранжер не мог позволить, чтобы женщины скучали.

— Прошу гостей к лансиеру! — гремел, забегая в каждую комнату.

Молодежь считала это за приказ, и быстро исчезала из приветливых буфетных комнат. На месте оставались только старшие чины, но и те время от времени подходили взглянуть, «как теперь забавляются». Убедившись, что так же, как в их время, возвращались на свои насиженные места.

Разве что какой-то очень праздничный кадриль привлек и этих засиженных в зал. Одни становились танцевать, другие под стены, и происходило одно из важнейших действий бальных.

Лансиер, кадриль, галопка, мазурка, полька — все это ныне покойники. Играли им над преждевременной могилой саксофоны, банджии и другие удивительные инструменты. За гробом шли фокстроты, кеммельтроты, тустепы, остепы и танка, а похоронную речь произнес мурин из страны доллара.

Коломыйка и вальс еще не умерли, но уже чуть живут. Первую спас национальный сентимент, второй живет надеждой на лучшие времена. Верит, что люди снова вернутся к человеческим мелодиям и человеческим движениям.

Сегодняшние балы вовсе не похожи на предвоенные ни публикой, ни музыкой, ни танцами и настроением. Когда зал «Народного дома» вмещал не только львовян, но и всех гостей из Галичины и Володомырии, а еще если бы их всех немного сжать, то влезли бы и все сознательные украинцы из-за Збруча. После войны «Народный дом» во Львове был мал и для самых львовян.

Провинция редко показывается на львовских балах, и то только в одиночку или вдвоем. Убедилась, что в своем уголке можно гораздо лучше развлекаться, а главное — дешевле. Не те теперь времена, чтобы можно было позволить себе поездку в Львов, да еще и с семьей. Когда-то двух мерок пшеницы и какого-то там теленка хватало на один солидный бал. Сейчас разве что надо продать целую копну и весь молодняк.

А с танцами! Училась дочь прошлого года модных танцев, а поедет в этом году — крышка. Ни одного шага не знает. Бостон, танго, фокстрот или иной фокстерьер так быстро меняются, что невозможно их догнать. Почти ежемесячно меняются, а почти каждый год какой-то умирает. Радуются одни маэстро танца, ибо кто раз начал учиться, того разве что паралич похитит из объятий танцевального искусства. Сторонник танца не может ни на минуту прервать наук, так как при первом карнавальном экзамене стыдно перепадет.

Послевоенная музыка тоже не такая же. Когда-то звуки вальса или иного танца поощряли, подбадривали, нежили или убаюкивали. Теперь музыка толкает, бьет, кусает, выкручивает вас, растягивает на колесе, качает, даже кровавый пот с глаз капает.

Бывшее настроение на балу с нынешним настроением сравнивать никак нельзя. Когда-то было сердечное, веселое и свободное — ныне напускное, скучное, искусственное. Соберется несколько чужих людей в одной зале и остаются чужими до конца забавы. Нынешние танцы не привлекают их в большие группы, а наоборот, рассеивают на пары, на маленькие кружки. Член одного кружка редко танцует с членом второго и наоборот. Чтобы парень шел пригласить на танец какую-то незнакомую — это сейчас такая редкость, как возвращенный долг. Панночки из кружка развлекаются только тогда хорошо, если на балу присутствует целый кружок. Горе такой компанейской, когда выберется на забаву сама. Недавно заметил я таких опрометчивых — всю ночь простояли».

 

Студенческий «гусак»

В начале XX в. возродилось среди студентов так называемое корпоративное движение. В Восточной Европе зародилось оно еще в XIX в., но наибольший размах получило после Первой мировой войны и сразу стало очень динамично развиваться.

Корпорации — это немногочисленные студенческие объединения, призванные питать патриотизм, отвагу и дисциплину. Создание корпорации и обычаи, которые в ней господствовали, походили несколько на обычаи масонов или любой другой тайной организации. По крайней мере, принадлежность к такой корпорации считалась честью, и не каждый студент мог на нее претендовать. Возникли они в Германии во время освободительных войн и высоко развили понимание чести с обязательными поединками за оскорбление. Вместе с тем корпоративная жизнь связывалась с веселыми забавами в кабаках, приключениями и путешествиями.

Украинские и польские корпорации равнялись на немецкие «буршеншафты», а отсюда — и выразительно националистическую направленность корпораций. Среди украинского студенчества корпорации начинались в 1906 г., но получили широкий размах в межвоенный период, в частности среди молодежи, которая училась за рубежом. Их лозунгами были — «честь, свобода, родина».

Бурши, бурсаки, или корпоранты, надевали маленькие разноцветные шапочки, которые прилегали к голове и назывались «деклями», а также стяжки, то бишь «банды», такого же цвета, которые препоясывали грудь наискосок от правого плеча.

Это бурсацкое, как его называли украинцы, движение, было тесно связано с кнайпами, потому что любимым развлечением бурсаков было организованное выпивание пива, сопровождаемое шумными песнями. Эти забавы назывались «коммерсами». Модным было также среди бурсаков упражняться в фехтовании, а также и практически использовать приобретенные знания. Для такого случая всегда хватало «дел чести», а в результате повод для гордости — замечательный роскошный прекрасный ровный шрамик на левой щеке. Случались и поединки на пистолетах. Но исключительно старинных. Поэтому-то смертельные трафунки бывали редко.

Подражанием немецких студентов была также иерархия и организационное разделение членов корпорации. Новичок, который вступал в корпорацию, попадал, по крайней мере, на год в круг «фуксов», то есть кандидатов. Следующей ступенью к моменту окончания обучения был «комилитон». После учебы и до конца жизни бывший бурсак принадлежал к «филистрам». Кроме филистров действительных существовали также филистры почетные, к которым относились прежде вскего профессора, способствовавшие движению корпорации, а порой также и какие-то выдающиеся личности, если давали на это свое согласие.

Мой отец вспоминал из корпоративной жизни прежде всего расположение, веселую беззаботную жизнь. Принадлежность к организации ИЗБРАННЫХ возвышала, но и придавала дополнительные обязанности, потому что такой бурсак уже волей-неволей должен был вести себя как мушкетер короля. Дело в том, что число лиц, которые могли принадлежать к корпорации, было ограничено пятидесятые. Это было как раз то количество, когда все могли хорошо познакомиться, сблизиться и даже сдружиться. То ограниченное количество действительных членов, при общем стремлении среди студентов к нему принадлежать, было причиной появления все новых корпораций, которые отличались между собой только цветом.

В 1930-х годах она уже имела какие-то определенные традиции, доказательством чего служило внимание к году рождения той или иной корпорации. Эти даты в каждой университетской ячейке были хорошо известны, и уже вошло в обиход, что член младшей корпорации должен кланяться первым члену старшей корпорации, независимо от того, были ли они между собой знакомы. Конечно, это было возможным только тогда, когда они появлялись в «цветах».

Среди польских ячеек самой культовой корпорацией была «Полония», созданная в Вильно в 1828 г. После нее появились две корпорации варшавские — «Аркона» и «Велеция», а четвертой по старшинству была самая старшая на территории Львова «Лютико-Венедия», основанная в 1878 г. в Тартуском университете. Цвета имела голубо-амарантово-серебряные и в ее состав входили исключительно студенты Академии ветеринарии.

Вторая львовская корпорация «Леополия» была основана в 1923 г. и имела цвета города — красно-голубо-золотые. «Леополию» основали студенты-юристы, но позже стали в нее вступать и студенты с других университетских факультетов, а также из Политехники. Далее по порядку шли «Знич», «Гаскония», «Аквитания», «Загончик», «Оботриция», «Славия» и «Кресовия».

Из украинских корпораций древнейшими были «Запороже» (1906–1940 гг.) и «Черноморе» (1913–1940 гг.), зародившиеся в Черновцах, с 1924 г. берут свое начало корпорации вольного города Данцига — «Черноморе», «Галич», «Зарево». Оттуда они распространились на украинские организации Львова, Вены, Праги, Берлина, Рима, Варшавы, Познани и Кракова.

Перед началом Второй мировой войны во Львове было двенадцать польских корпораций, принадлежавших к межкорпоративному Союзу, восемь украинских, а также несколько так называемых христианских, которые были связаны прежде всего с католическим движением и отличались большой скромностью относительно общих забав и гуляний.

В 1931 г. во время наибольшего организационного развития корпораций (а всего их было уже двадцать) произошло несколько корпоративных съездов.

Кроме ограниченного количества членов на близкие взаимоотношения корпорации влияла также процедура принятия новичков. Принятие должно было быть единогласным. Хотя бы одного голоса против, даже без объяснений, хватало, чтобы кандидат был вычеркнут. Таким образом устранялись внутренние конфликты и создание антагонистических групп. Каждый новичок имел своего опекуна, который его внедрял и считался для него корпоративным отцом.

На официальных собраниях, называемых «конвентами», где решались какие-то дела, участвовали только «комильтоны». Но в развлечениях уже участвовали все члены без исключения. Коммерсы обычно происходили в кафешках, и самой популярной кнайпой у бурсаков считалась ресторация Нафтулы. Вдоль столов, расставленных подковой, сидели все члены в деклях и шарфах, ели чаще всего флячки, пили пиво, пели песни студенческие и корпоративные и рассказывали разные фривольные шутки. А еще играли в какие-то традиционные игры.

Официальная часть «коммерса» начиналась с пения межкорпоративного гимна, затем звучала «песня открытия», далее гимн конкретной корпорации и «песня к цветам». Каждая корпорация имела свой отдельный гимн и свою «песню к цветам».

Авторитета корпорациям добавляла гроздь почетных «филистров», некоторые из них даже принимали живое участие в забавах. К ним, в частности, принадлежал ученый мировой известности Чекановский, который на «коммерсы» у Нафтулы появлялся в декле и банде.

Выйдя из кнайпы, бурсаки шли через город «гусаком», или как его еще называли, «бумлем», в направлении Стрыйской, где под № 24 жил профессор Чекановский. Высокий гость при этом возглавлял процессию даже тогда, когда уже стал ректором. Не проходили при этом ни одной кофейни, но не для того, чтобы там посидеть, а чтобы пройтись ужом между столиками, пошалить и выйти обратно на улицу.

Но «гусак» приобрел популярность не только среди корпорантов, но и среди обычных студентов. С началом нового учебного года в наибольшей, четырнадцатой, зале старого университета на ул. Святого Николая собирались вечером студенты. После выступлений ректора и кого-то из деканов все присутствующие выстраивались один за другим в студенческого «гусака». И вот этот «гусак», достигавший после своего развертывания от ворот университета до отеля «Жорж», начинал в девять вечера двигаться с громким смехом, шутками и песнями через весь город, извиваясь ужом. Впереди шла управа Студенческой читальни, что гарантировало отсутствие хулиганских выходок.

Сначала «гусак» отдавал поклон старому Фредро, который, вырубленный из камня, сидел на кресле там, где теперь сидит Грушевский. Пока весь «гусак» обходил вокруг памятника, проходило достаточно времени, голова «гусака» могла уже входить в кнайпу Шнайдера, заполненную так, что приходилось очень осторожно пробираться между столиками. По давней традиции, владелец уже готовил на большом столе полные стаканы, закуску, которыми поживиться надлежало на ходу, без задержки. «Питаться на лету» назвал книгу стихов Леопольд Стафф, который также некогда участвовал в этих студенческих «гусаках».

Причем выбор кнайпы, которую должен был посетить «гусак», проходил на конкурентной основе. Многие кнайпы добивались, чтобы и к ним «гусак» заходил, но студенты бойкотировали кнайпы с отрицательной репутацией.

И вот «гусак» двигался дальше. Дорогой студенты устраивали веселые шутки. Увидев группу прохожих, которые спешили к десяти домой, потому что в десять все ворота в домах замыкались и приходилось давать чаевые шимоновой (консьержке), «гусак» окружал их плотной цепью. Прохожие должны были добрую четверть часа потерять, выпутываясь из свитков студенческого «гусака».

Обежав по кругу Оперный театр, студенты рассыпались по кнайпам. С началом войны 1914 г. студенческие «гусаки» прекратились и возродились в 1920-х годах, но уже не имели такого размаха.

Языковед Юлиан Редько вспоминал: «А вместе с тем студенческая молодежь любила забавляться. Студенты были организаторами вечеринок и балов, которых ежегодно происходило по нескольку как во Львове, так и по другим, даже совсем небольшим городкам. Очевидно, наиболее репрезентативными были львовские балы, организованные центральными студенческими обществами: Бал юристов, Бал техников, Бал медиков, Бал «Красной Калины». Этот последний бал студентов — бывших офицеров УГА. На эти балы съезжалась украинская интеллигенция со всей Галичины. Проходили они, преимущественно, в большом зале «Народного дома» (теперь «Дом офицеров»). Балы были блестящие: «паны» выступали в смокингах или фраках, девушки — в бальных платьях. Спросите: откуда фраки у бедных студентов? Они своих не имели, но были во Львове такие еврейские магазинчики, где можно их было взять «напрокат» за небольшую плату. Все молодые панночки приезжали под опекой если не мамы, то тети или иной старшей дамы, которая по-польски называлась «пшизвоитка». Таков был изначальный обычай. Кавалер, закончив танец, провожал свою даму к тому креслу, где сидела ее опекунша.

Скромнее были вечерницы в уездных городах. Но и на них собиралась интеллигенция со всего уезда. Вечерницы проходили преимущественно зимой, начиная от «Маланки» (день перед Новым годом) до Великого поста, но также летом, во время каникул. В каждом случае инициативу студентов поддерживало старшее гражданство, среди которого избирали «почетный комитет». Старшие дамы организовывали стол, чаще всего «в складчину», пекли торты, пирожные, делали бутерброды и т. д. Вход на бал и вечерницы был только для приглашенных гостей. Эстетически выполненные приглашения комитет рассылал заранее, чтобы приглашенные гости успели подготовиться. Вход был платный. Деньги из поступлений и прибыль с буфета были заранее назначены на какую-то цель: на УВШ, на Родную школу и т. д. При такой организации и при отсутствии алкогольных напитков никогда не было скандалов или неприятностей. Вечерницы заканчивались на рассвете. На вечерницы не приглашали поляков, и украинцы не ходили на польские вечерницы. Во Львове и больших городах проходили подчас и «балы» для маленьких девочек, так называемые «балы смотриков», где самые молодые «дамы» танцевали с такими же, как они, «кавалерами». Здесь уже и «кавалеры» имели своих опекунш. В устроении этих балов студенты не принимали участия. Студенческая молодежь 1930-х годов устраивала «ревю», то есть веселые вечера, подобные нынешним КВН.

Надо ли сравнивать жизнь этой студенческой молодежи (ей сейчас по 80—100 лет!) с жизнью нынешних студентов?

 

Городское касино и Круг художественно-литературный

Весь Львов с нетерпением ждал новогодних балов и карнавалов. Залов, где проходили балы и пиры, было немало, но наибольшей популярностью пользовался бал в Городском касино на ул. Академической, 13. Там организовывались концерты и театральные представления. Кроме Городского касино, были конференц-воеводства на углу Чарнецкого и Кармелитской и Стрильницы на Курковой, где находилось Стрелковое общество.

В меню такой забавы входили: борщ в чашках, вареный карп с маслом, печеный индюк с брусникой, французский компот-салат, шарлотка a la Russ, бутерброды, ну и, наконец, водка, пиво, вино, черный кофе, ликеры. Гости могли танцевать, а могли играть в карты или смотреть ревю (эстраду). А все это удовольствие стоило три золотых с лица. Достаточно дешево.

Те балы, проходившие в помещениях воеводства в присутствии львовского воеводы и правительственных лиц, были по своим настроениям слишком официальными и церемониальными. Но для деловых лиц считалось престижным попасть именно туда.

Городское касино было хорошим двухэтажным домом с двумя танцевальными залами и буфетом на втором этаже, партер занимала библиотека с читальней и залом, где происходили чтения. Марьян Тирович вспоминал, что в 20– 30-е годы уже в дверях приветствовал гостей старшего возраста портье, который, выпуская их ночью, прощался самодельными стишками.

Балы проходили в просторных апартаментах второго этажа с окнами, выходящими на тополиную аллею. Зал поражал богато украшенным потолком с бледно-кремовой резьбой, освещенной кинкетами на потолках. Попадали туда через вестибюль, обставленный креслами и диванами. Из бальной залы вел проход к меньшей танцевальной зале, а из нее в буфет с холодными закусками. Во второй буфет со столиками вело несколько ступенек, тут уже подавали горячее.

В буфете водочку, винцо или пиво можно было закусить бутербродами, борщиком в чашках или жареным карпом или индюком, запеченным с брусникой, на десерт — шарлотка из риса и яблок, кофе и ликеры.

Партер касино занимали бюро Круга литературно-художественного и читальня. Главная танцевальная зала благодаря бледно-кремовой окраске стен имела особенно торжественный вид, здесь часто на карнавалах играл большой военный оркестр. Но какие бы оркестры в касино не играли, репертуар всегда был связан с традиционной программой танцев. Здесь выступали лучшие в городе ансамбли, порой в сопровождении известного хора «Эряна» (Яна Эрнста) или эстрадной группы «Наше очко» под руководством Виктора Будзинского.

На различные карнавальные действа, на балы прессы, юристов, архитекторов, техников, железнодорожников, врачей, армян, дубленцев (т. е. воспитанников Полеводческой академии в Дублянах, которые преимущественно происходили из помещичьих семей), забаву Музыкального общества попасть можно было только по именным приглашениям, которые при входе проверялись. Еще большей закрытостью отмечались балы с участием представителей официальных и военных сфер, зажиточного львовского патрициата.

Вот как звучало газетное объявление от 9 октября 1930 г.: «С 16 октября начнется литературно-художественный сезон в казино и Кругу литературно-художественном, который продлится до конца апреля. По четвергам будут выставки на актуальные темы вперемешку с камерными концертами и авторскими вечерами композиторов. Субботы в касино приходятся на каждую последнюю субботу месяца. Вход по приглашениям. По воскресеньям дансинги с 19.30 до 24.00. Карты участников выдает комиссия. Для этого нужно подать заявление и паспорт или удостоверение с фотографией. Комиссия оставляет за собой право отказать в членстве без опровержения. Без членской карты ни купить билет, ни попасть в зал нельзя. Исключительно для членов касино и их семей от 20 октября будут студии салонных модных танцев. Запись уже началась».

Самой оплаты было мало, потому что должен был быть еще и бальный костюм. Пани надевали роскошные длинные платья и настоящую бижутерию. Вечерние платья по колено вошли в жизнь в начале 30-х и имели успех у молодых женщин стройных и высоких. Паны должны были быть во фраках с орденами, с белой бабочкой на чопорном воротничке рубашки. Все это тщательно проверялось в гардеробе. Те, кто появлялся в смокингах, должны были иметь черную бабочку. Белая бабочка при смокинге означала официанта. Военные приходили в парадных мундирах. Панны — не сами, а только в обществе родственников или по крайней мере одного из родителей, который должен был находиться здесь до самого конца забавы, сидя чаще всего на темно-вишневых бархатных диванах, стоявших в ряд под зеркалами вдоль стен большой залы касино. Родители часто отлучались в ресторан или в буфет, оставляя матерей следить за дочерьми. И видно, мамочки справлялись с этой задачей очень хорошо, если чувствительные танцовщики прицепили им злобное прозвище «бабозверь диванный».

Когда это был маскарад, то гости появлялись переодетыми согласно своему состоянию, но так же были определенные ограничения, касающиеся приличия. Ничего такого, как в Англии во времена Байрона, когда дамы поражали наготой персей и бедер, здесь быть не могло.

Особенно бурные забавы проходили под Новый год, или, как тогда говорили, на Сильвестра, и на так называемые «Останки», во время которых в полночь вешали сельдь, означавшую начало Великого поста.

На карнавалах касино удостаивало наград за лучший наряд. В течение двух лет награждался самый толстый человек во Львове, доктор Линк. Ходил он всегда с моноклем, в один год переоделся Нероном, а в другой Урксом, героем романа Сенкевича «Камо грядеши».

Президент Круга литературно-художественного, а затем вице-президент города Тадеуш Рутовский в карнавале 1885 г. организовал бал Сенкевича, посвященный трилогии, которая в ту пору стала бестселлером. Эта идея очень понравилась патриотически настроенной аристократии, патроном этого бала выбрали Альфредову. Организовывал Рутовский также другие костюмированные балы, например «коломыйскую ярмарку».

Во дворце Владимира Дидушицкого на Курковой балы происходили ежегодно, а среди них и костюмированные. Однажды две большие группы энтузиастов разыграли две свадьбы — краковскую и гуцульскую. Это были настоящие театрализованные представления, в которых участвовали абсолютно все присутствующие. В то время как краковская отмечалась большой шумностью, гуцульская поразила всех своим высоким стилем и серьезностью.

По древнему обычаю до прихода советов провозглашались все танцы в карнете (нечто вроде музыкального меню), каждый такой небольшой карнетик был рисован от руки и перевязан шелковым шнурочком с бомбончиком, а на шнурке висел маленький карандашик. В эти дамские карнеты кавалеры вписывались на тот или иной танец, и каждая панна имела расписанным весь вечер. Но товарищеские перемены быстро отвергли и карнеты, и резервирование партнерши на танец.

Балы начинались полонезом, первые пары которого формировались из лиц, определенных патронами бала. Потом шли вальсы, после которых наступала очередь новых танго, фокстротов, английских вальсов и чарльстонов. В первые годы после Первой мировой войны наряды были довольно скромными, блюда в буфете не отличались изысканностью, но забава зато была исполнена юмора. Однако нашлись и противники даже таких скромных балов. 19 января 1921 г. «Gazeta Lvovska» поместила обращение Объединения христианских женских обществ в Львове «Против насилия»:

«Краткий прошлогодний карнавал преподнес охоту танцевальную. Хватало ее нам всегда, а ныне, как реакция военной скорби, выступает она с удвоенной силой. Бороться с этим — дело бесполезное. Но от скромной, дешевой, домашней или даже товарищеской забавы до роскошных приемов и балов — шаг слишком большой и действительно неуважительный. Перед этим шагом мы хотели предостеречь общественность. Потому что не годится шумно развлекаться, когда еще столько траура вокруг границы. Государственность еще не завоевана, враг один и второй только и ждут момента, валюта досадно низкая, интеллигенция и свободные профессии в крайней нужде, голод скалит зубы. Каждый грош, потраченный легкомысленно на богатые костюмы, на шикарные блюда, на роскошь, — гвоздь в гроб, в который враги силятся снова вложить наш едва воскресший край. Помним же о том всегда — пусть молодежь забавляется, однако в домашних стенах, пусть мамы и отцы носят более скромные туалеты, простота, скромность, чистота, мысль ясная и высшая, чем мимолетное неистовство — это наш лозунг на ближайшие дни и вечера».

Но ничто не могло остановить желание львовян устроить себе веселую забаву. И хотя в начале 20-х годов еще достаточно популярными были фигурные танцы, вроде кадрили, или котильона, или лансьера, медленно начали уже появляться на паркете фокстрот, танго, английский вальс, тустеп. Фокстрот имел тогда целых шесть фигур, и, чтобы не сбиться, кавалер шептал партнерше номер той фигуры, которую собирался выполнить. Исключительную точность в воспроизведении фигур фокстрота проявляли известные профессора математики Гуго Стейнгауз и Евстахий Жилинский. После фокстрота появилась ява, которую танцевали с руками, поднятыми вверх, и чарльстон. Под конец 30-х стал модным в Польше порывистый и фиглярный английский танец — ламбет валк. Танцевали его сначала в кофейнях, на дансингах, но очень быстро внедрили и на паркет касино.

Надо сказать, что появление каждого нового танца вызывало немедленную реакцию морализаторов. И если в 20-х они нападали за безнравственность танго, за сто лет до того их раздражал вальс. Речь шла, прежде всего, о том, что танцевальная пара держала друг друга в объятиях, чего не было в других старосветских танцах салонных — кадрили, лансиере или гавоте. Отдельные святоши даже пустили слух, будто танго зародилось в публичных домах Буэнос-Айреса. Между тем танго в том виде, в котором оно пришло в Польшу, было таким усложненным, фигурным и сложным, что безнравственность могла просматриваться разве что с точки зрения зрителя, а не исполнителя.

Танго во Львове появилось сначала на сценах театров и кабаре, а уже оттуда сошло на пол кофеен и гостиниц. В то же время владельцы локалей решили, что поскольку в зале есть место для танца, то нет причины ограничивать игру оркестра вечером или ночью. Таким образом, вошли в моду так называемые «five o’clock tea», которые на самом деле начинались в четыре.

Посредине бала аранжер объявлял мазурку. Правду говоря, не много человек, кроме офицеров 14-го полка уланов Язловецких умело ее правильно исполнить. От аранжера зависело управление парами, чтобы исправить недостатки в хороводе, который извивался ужом через все залы, и в фигурах, которые быстро менялись.

Огненную мазурку танцевали дважды в течение вечера. Тот, второй танец назывался «белой мазуркой» и завершал под утро забаву. Однако хорошим тоном считалось оставить бал еще задолго до его окончания. Особенно это касалось панночек на выданье, которых забирали с собой родители.

После первой мазурки наступал длительный перерыв, проходящий в шумных буфетах, после чего шла забава до самого утра уже с современными танцами.

К аттракции каждой забавы принадлежал выбор королевы бала, то есть особы, которая танцевала лучше всех, но победу определял не столько сам танец, сколько наряд и ненавязчивая агитация, не говоря уже о престиже мужа.

В определенный момент возникла традиция, когда аранжер командовал «Ронде!», и образовывалось нескольких танцевальных кругов, а дамам вручались небольшие букетики. Выполняли такую задачу младшие офицеры. Но прежде чем это должно было произойти, в зал заводили двух породистых жеребцов, навьюченных корзинами цветов. Дамы в благодарность должны были подойти к жеребцам и погладить их. А на выходе жеребцы получали кусочки сахара.

Композитор Ян Эрнст вспоминал один из таких балов, который, собственно, начинался с дарения цветов: «Пунктуально в десять часов вечера командир XIV полка Уланов Язловецких полковник Кунахович появился в бальном зале, а за ним ввели красивого серого коня. По обе стороны жеребца висели корзины с букетами роз. Полковник, обходя всю залу, вручал женщинам пучки, которые добавляли еще большей прелести их замечательным туалетам… Однако конец забавы оказался для меня достаточно печальным. В шесть утра, когда зал уже опустел, полковник вместе с группой высших офицеров пожелал расслабиться и отдохнуть после организационных усилий, так как уже устал столько часов «держать фасон», и пригласил нас на завтрак. Меню было довольно специфичное: чистая водка и копчености, а вместо рюмок — «литератки», как назывались во Львове стограммовки. Мне до этого не приходилось пить водку из таких больших сосудов и, когда я отказался выпить стаканчик, то полковник объявил, что авансирует меня на подхорунжего, и поднял тост в мою честь. Ну, и я должен был душком опорожнить этот «пугар», а уже дальше шло каждый раз легче. Около полудня всех нас в мизерном состоянии развезли на фиакрах по домам». Ежи Яницки дополнил рассказ тем, что лошадь, оказывается, имела на ногах «фильцовые пантуфельки», а по бокам коня висели не корзины, а литавры, и были там не розы, а гвоздики, причем в одном красные, а во втором белые.

Касино «Круг художественно-литературный» в 80-х находился на пл. Марийской, 9. Здесь можно было угоститься кофе с пирожными, но это заведение не пользовалось симпатией тех журналистов, которые любили хорошо выпить. С началом Первой мировой войны, когда немало ресторанов и касино пришло в упадок, благодаря дамам из благотворительного общества появилась в Круге чайная, которая быстро завоевала симпатии львовян.

Ежедневно пополудни локаль наполнялся посетителями, а в праздничные дни роилось здесь так, что шум стоял, как на ярмарке.

Конечно, чай был определением условным, здесь можно было выпить и кофе с пирожными и пампушками.

Просторная зала с полукругами балконов сохранила еще остатки сцены с декорациями последнего предвоенного бала в виде беседки, увитой красочными фестонами зелья и цветов. В 6 час. посетителей ждал вкусный и недорогой ужин.

Члены касино сходились в читальне, и называлось это «проходом на газеты» и для многих считалось ежедневным ритуалом. Но приходили также любители игры в карты. В читальню и в кабинет игры женщины не имели доступа, но на балах и художественных вечерах присутствие женщин было значительным. Брали они участие также в любительских спектаклях и исторических сценках к конкретным датам.

На литературные вечера приглашали афиши, помещенные по обеим сторонам ворот касино.

После Первой войны Круг переселился на второй этаж пассажа Миколяша, но впоследствии перебазировался на ул. Академическую, 13.

Когда в 1893 г. тайные организации призвали новый 1893 г. объявить годом траура в память сотой годовщины второго раздела Польши, то большинство львовян не восприняли призыва серьезно, и первого января поход разозленной молодежи двинулся через Рынок на улицу Францисканскую к дому «Звезды», где проходил бал, и сорвал забаву, а затем дальше на ул. Академическую под Городское касино, где выбиты были в партере и на первом этаже стекла в знак протеста против новогодних гуляний.

Чтобы сорвать другие частные забавы, применяли самые разнообразные средства. Случалось, посреди разгара бала в зале появлялась похоронная процессия с гробом и пением траурного марша. В другом случае разбросали в зале стеклянные пробирки, специально привезенные из Вены. Когда эти пробирки разбивались, из них вырывался противный запах, вызывавший рвоту.

 

Зимние балы

«После скоропуста, во время мясоеда устраивали по субботам вечера, карнавальные вечерницы — танцы, — вспоминал Скоцень. — Они продолжались всю ночь, до белого утра под звуки оркестра, дирижером которого был отец нашего пластуна М. Малюха. Неслись мелодичные, волшебные песни, танго, фокстроты, слов-фоксы, вальсы. Не один парень отдал там сердце своей красивой избранной балерине.

«Прогуляємо ніч до ранку, а на білому світанку

Скажу словечко тобі, що довіку ти моя!» — звучало пение одного из музыкантов. То опять, на смену, при участии присутствующих в зале неслись звуки танго: «Несется танго мечтательный чар, вливает в душу любви жар», — и так до часов 11.30 вечера. Когда часы показывали без пятнадцати минут двенадцать, внезапно раздавался голос аранжера Михаила Пасеки: «Прошу панов выбрать себе кралю и подготовить дам к кадрили!»

В двенадцать часов ночи все гости традиционно танцевали французский танец «кадриль», который в тогдашние времена завоевал себе на украинских галицких ночных вечеринках право горожанства. Кадриль начинали все пары маршем и продолжали танцы фигурами под умелым ведением аранжера. Все его приказы-команды, выражения и обороты были на французском языке, точнее сказать, это были украинизированные французские выражения: «Адроа! Соль-балансе! Анавал! Турдиме! — Паны кланяются, пани уклоняются». При этом паны делали глубокие реверансы, а пани низко, с большим уважением склоняли свои головы. «Шенжете! — звучало непрестанно — Ансамбле! Шассе! Анаер! Глиссад!» — паны делают мостик, пани проходят под ним.

И пары проходили, танцевали, развлекались долго… И, наконец, последний приказ:

— В финале паны целуют руки своих красавиц, благодарят ласково дам за участие и приглашают их в буфет.

После кадрили музыка имела одночасовой перерыв, а после отдыха начинались народные танцы, которые продолжались до утра: арканы, коломыйки, гопаки и тому подобное. Кульминационной точкой были танцы «вприсядку» — гопак. Здесь соревновались все парни на выносливость, упорство, красоту и исполнения танца. Коллегия судей присуждала награду за первое и второе место. Тот, кто получил первую награду, становился «героем танцевального вечера» и в течение недели ходил, как павлин».

Добавлю здесь, что мастером гопака был мой папа, и даже в преклонном возрасте не отказывал себе в удовольствии на забавах пойти вприсядку. И меня с детства научил, и я даже победил на каком-то детском конкурсе. Но передадим дальше слово Скоценю:

«В зимнее время украинский Львов жил своей настроенчески-веселой праздничной жизнью. В настоящее время приезжали во Львов театральные ансамбли Карабиневича, Когутяка, Стадника, театры Тобилевича, «Заграва». Украинский Львов в то время уже не мог жаловаться на недостаток всяких представлений. Особо проводили громкие балы, Маланкины вечера, встречи Нового года. Карнавал стягивал во Львов из провинциальных городов и окрестностей украинскую молодежь и старшее общество. Была возможность повеселиться, а то и жениться.

Под звуки капели незабываемого «Ябця» — Яблонского кружили грациозные элегантные пары в вихрях вальса и настроенческих танго до самого белого утра. Объединялись молодые сердца, звучало пение «старой войны» — «Ой, там в Ольховке, там девушка была», то снова на перемену — «А там у Львові музики грають, танець жваво йде, дівочі очі як зорі сяють, любка всім перед веде»… Львов оживал, Львов забавлялся. Карнавальные вечеринки во Львове имели свою известность и состаявшуюся традицию. Особенно отличались балы «Красной Калины», которые из года в год проходили в просторном зале Украинского Народного дома на улице Рутовского (там, где и находился филиал Академической гимназии), или в прекрасных помещениях на ул. Японской».

Иногда таким балам не хватало культуры, и об этом написала Мелания Нижанкивская в фельетоне «Ах, эти бальные воспоминания» («Навстречу», 1935 г., № 5)

«Удивили меня, попросту поразили богатство и требовательность женских бальных нарядов. Тогда я верила, что каждая из дам может себе действительно заказать такое замечательное платье. Но впоследствии узнала, как это делается. Всякие ежедневные счета попросту не платятся, это все идет на бальное платье, и то на первоклассное.

Действительно ли только поверхностный вид одежды удовлетворяет — начала я сомневаться. Не должны ли мы этот наряд составлять своим лицом, походкой, тем всем, что называем прелестью женщины? Не является ли само собой разумеющимся долгом каждого культурного человека показать себя в приличной, даже в очень элегантной одежде, но быть хорошо одетой — значит ли в то же время дорого одетой?!

Сколько прегрешений против хорошего вкуса находим именно в тех, дорогих костюмах! Первый и важнейший принцип — уметь носить свой туалет. Или не заметили мы, что артистки всегда хорошо выглядят? Это разъясняется в большой степени их талантом носить свой костюм. И что с того, что матушка приобретет дочери лучшее платье, когда эта дочь попросту не умеет в нем двигаться, ходит как опутанная, а красота тяжело заплаченного костюма пропадает.

Вот где задача для нас, женщин, — вводить культуру поведения — культуру ходьбы, улыбки в нашу повседневную жизнь. Будем приятными не только для гостей, но и для самих себя — тогда будем иметь успех даже в очень скромном платье — зато платье должно быть не только модным, но и индивидуальным.

Уже и имеем пережиток с давних времен, что наши панночки должны выжидать, пока их кто-то милостиво из сильного пола на танец пригласит. Теперь уже приходят со своими танцорами, как в военные времена в Вене. Но когда и тот танцор любит больше буфет и карты, чем соседку, то что тогда?! Не забывайте, что в нынешние твердые и трезвые времена девичьи мечты не перевелись».

 

Клуб интеллигенции

Этот клуб был создан с приходом советов, и разместился он в 1939–1941 гг. на ул. Ягеллонского, 7. 22 января 1940 г. здесь произошло досадное происшествие, сыгравшее для многих известных польских писателей трагическую роль, а вскоре обросшее слухами и легендами. Все началось с того, что Владислав Дашевский, известный театральный сценограф, пригласил в ресторан, который был одновременно и клубом, несколько польских литераторов, а среди них Владислава Броневского, Тадеуша Пейпера, Александра Вата, Анатоля Стерна, Шемплинскую, Леона Пастернака и нескольких актеров.

По свидетельствам современников, которые не были очевидцами, события развивались так. Где-то хорошо за полночь известный поэт Владислав Броневский начал читать свой известный стих о шпике, и тут его арестовал советский офицер. Поднялась суматоха, которая переросла в драку. Появилась милиция и НКВД-исты. Большинство мужчин были арестованы. Выглядело это все как спланированная провокация. Подтверждал эту версию и тот факт, что этой же ночью были арестованы литераторы, которых в клубе не было.

По версии профессора Стейнгауза, который тоже свидетелем не был, все выглядело иначе: «Когда они сидели за столиками и уже выпили несколько водок, пришла актриса Орановская с советским офицером и села напротив Броневского и начала с ним кокетничать. Офицера это возмутило, и он дал ей пощечину. Броневский бросился на офицера».

От легенд перейдем к свидетельствам очевидцев. Поэт Александр Ват, между прочим, вспоминает, что один знакомый, которого он подозревал как сексота, предупреждал его не идти на ту забаву в ресторан. Но Ват, который ожидал ареста, как и остальные львовяне, в любую минуту, решил, что посещение ресторана не должно внести какие-то особые изменения в его судьбу.

«Мы сидели в кабинете за очень большим столом. В том же кабинете был еще один небольшой столик в углу. Через некоторое время пришел некий лысый тип и сел за тем столиком с актрисой польского театра, о которой было известно, что она путается с советами и не советами, хорошая такая блондинка… Я несколько раз спросил Дашевского, по какому случаю он собрал нас, но он только потирал руки и говорил: «Увидишь! Увидишь!» Потом спросил нас, позволим ли, чтобы к нашей компании присоединился известный советский историк искусства, и показал на лысого. Мы, конечно же, не были против… Лысый садится в конце стола, имея за собой дверь, заслоненную шторой, с одной стороны сидит актриса, а с другой Скуза… И вот я вижу, как Скуза наклоняется к этой актрисе, что-то ей говорит, а между ним и актрисой сидит этот советский. И тут неожиданно советский дает Скузу в морду, стаскивает скатерть, все летит со стола…

Вероятно, что это был сигнал, потому что в тот же миг вылетели из-за шторы двое атлетов с квадратными рожами и трах направо, трах налево — бьют! В какой-то момент вижу, что один из них борется с мужем Шемплинской, потом получаю удар в зубы и падаю. Меня залила кровь… Теряю сознание на короткое мгновение, жена отливает меня водой… Повсюду паника, крики уже и из других залов. Моя жена видит, что Дашинский хочет исчезнуть, ловит его у гардероба: «Влодку, что здесь происходит?» А он бежит, не осознавая, не отвечает, схватил пальто и вылетел. И Оля видит, что на лестнице стоит милиция, сплошь лестницы обставлены милицией, а его пропускают».

По воспоминаниям Леона Пастернака, события происходили совершенно иначе. Прочитав их, будете иметь яркий пример, как об одном и том же событии могут рассказывать разные люди, и можно ли к мемуарам относиться на полном серьезе.

«Когда все сидели за столом, появился Броневский, и все его поздравили аплодисментами и усадили рядом с какой-то рыжей актрисой (заметьте — не блондинкой, и к тому же сидела она, оказывается, не за соседним столом. — Ю. В.). Броневский уже был слегка под газом и сразу начал ухаживать за актрисой. Делал это очень элегантно, поскольку всегда к женщинам относился со старосветской галантностью. Актриса, между прочим, ничего не имела против. Между тем официанты накрыли стол, подали водку в графинах и закуски, зазвучали первые тосты.

В эту минуту я заметил, что между гостями, сидевшими за соседним столиком, и Влодком разгорелся спор. Влодко встал и сделал движение рукой, словно пытался закрыть актрису от стычки. Тогда я мельком посмотрел на наших соседей. Было их четверо, разговаривали на русском, что в те времена не было ничем странным, поскольку многие пришельцы с востока наведывались в комфортабельные локали, и никто на это не обращал внимания. Один из них был порядочно под мухой и ежеминутно вскакивал из-за стола, коллега придерживал его за руки, оглядываясь вокруг, как бы ожидая помощи. Когда я проследил за их взглядом, то в глубине залы заметил два столика, за которым сидели, вероятно, их кумплы (приятели). Они не сводили с нас глаз и что-то выжидали. Обеспокоенный, я перевел взгляд на Влодка. Он стоял, склонившись над столиком наших соседей, и что-то спокойно объяснял. Шум в зале царил такой, что невозможно было понять, о чем речь. Никто за нашим столом не обращал на это внимания. Вдруг раздался громкий визг! Пьяный из-за соседнего столика опять сорвался, отскочил назад и схватил обеими руками кресло. Это был высокий, крепко сложенный тип. В выражении лица было что-то отвратительное. И наш, и соседние столики следили за сценой в напряжении. Влодко стоял неподвижно. Внезапно пьяный швырнул кресло в него, тот мигом уклонился, кресло пролетело в воздухе, ударилось об пол и разлетелось на куски. Рыжая шмыгнула под стол, потянув рукой скатерть, — полетели миски и стаканы.

Дальше… дальше помню только то, как оказался под стеной с графином в руке. Женские крики, визг, на отдельных лицах кровь. Над моей головой пролетает ножка от стола, летят столешницы столов, бутылки под ногами, звон стекла. Сплошная суета… передвигаюсь к следующей зале. Вижу, сидит Ват с платком у губ, а под стеной вяжут того пьяного здоровяка, он тяжело дышит, в уголках губ пена. Не защищается. В шкафу, стоявшим за баром, разбиты стекла, полно разбитой посуды, запах разлитого алкоголя. Владелица в отчаянии вызывает по телефону милицию. Я подаю Вату воду, руки у него дрожат, и слезы в глазах. Показывает мне свои передние зубы — шатаются в деснах… Оглядываюсь. Из наших никого нет. А самое главное, нет нигде Влодка. В прихожей, которая находится на противоположной стороне зала, куча людей жмется к выходу. Какой-то игомость (священник) шумит, дергает ручку на лестничную клетку. Через минуту дверь открывает солдат с голубым околышем на фуражке, смотрит, но не выпускает никого. При этом я замечаю, что там уже есть немало солдат».

Леону вместе с женой удается выбраться из мышеловки и, притаившись у ворот напротив, они наблюдают, как выводят арестованных писателей, в том числе и Броневского.

Еще той же ночью арестован был ряд писателей, которых на вечеринке не было, — Леопольд Левин, Теодор Парницкий, Анатоль Стерн — всего около пятнадцати. Но арестовала их уже не милиция, а чекисты. Среди них и Неглерову, жену шефа жандармов Варшавы.

Задержанных держали в тюрьме на Замарстынове. Некоторые, как например Войцех Скуза, так и погибли в лагерях. А еще через несколько дней начались аресты среди польских и украинских социалистов и коммунистов.

Газета «Червоны Штандар» об этом инциденте писала: «В ресторане, называемом Очаг Интеллигенции, группа проправых типов устроила пьянку и пьяную драку… Среди задержанных милицией оказались Скуза, Броневский, Стерн, Ват, Пейпер, Балицкий и другие». Каждый из них характеризовался очень едко. Скуза — «кулацкий писатель, сотрудник хулиганского журнала «Прямо с моста», откровенный шовинист», Броневский — «горький пьяница, автор националистических стихотворений» и т. д.

В записках Петра Панча тоже есть об этом происшествии: «Броневского, Вата, Скуза, Пайпера и Штерна милиция арестовала «за хулиганство». Ведется следствие. Сегодня (25.1.1940 г.) было у меня шесть женщин, и все просили за своих мужей.

— Они были совсем трезвые. Нам не то что было весело, а даже скучно».

 

Литературный клуб 1939–1944 гг.

Располагался во дворце Бельского на ул. Коперника, 42, где сейчас Дом учителя. Здесь проходили не только собрания Союза писателей, но и балы и банкеты.

Новый 1940 год отмечали в достаточно драматической ситуации. Граф Бельский продолжал жить над клубом, пока его не вывезли в апреле 1940 г., и лично приветствовал гостей и содействовал забаве. Даже радовался, что у него поселились писатели: «ведь говорили, что когда придут большевики, то поставят у меня лошадей во дворце». «Это была особая ночь, — вспоминал писатель Генрик Фоглер. — На первый взгляд, все имело традиционный порядок и ритуал, но на самом деле было чем-то неимоверным. Каждое движение и жест, казалось, имели символическое значение. В нескольких просторных залах установлены поперек и накрест длинные деревянные столы… Буфет был щедро заполнен. Вокруг танцевала густая толпа, среди известных создателей сновало немало неопределенных типов…»

«Клуб имел просторную столовую, — вспоминал Михаил Бажанский. — Это очень скромно можно назвать — столовая. Это была кузница мыслей творческих умов. Именно за кофе или за тарелкой чего-нибудь теплого вели беседы. Плыли воспоминания, разливалось пение. Вы могли увидеть отца прелата Куницкого, Станислава Людкевича, Ивана Багряного, Тодося Осьмачку, Василия Софронова-Левицкого, Николая Шлемкевича… Вы видели, как два приятеля — Остап Тарнавский и Богдан Нижанкивский — строили свои литературные терема, как Шерех с Людмилой Коваленко обсуждали все драмы, как толпились, чтобы подступить к столу, за которым Аркадий Любченко рассказывал что-то интересное…» А Станислав Людкевич «вытаскивал из своего плаща всякие корешки, спрятанные, как клад, еще перед войной, и готовил себе бульон или винегрет».

При немцах Литературно-Художественный клуб сначала помещался на ул. Академической, где был и при Польше, но через несколько дней его заняли немцы, и он переместился на Пидвалля, 3. В ноябре 1941 г. переместился в бывший Масонский клуб на ул. 29 июня (при Польше — ул. Третьего Мая), 8, и был здесь до июля 1944 г.

«Понятное дело, самым популярным местом встреч писателей был клубный ресторан с флигелями, — вспоминал Остап Тарнавский. — В столовую можно было войти отдельным входом, не входя в главное помещение клуба. Сюда заходил каждый — то во время полдника, или на ужин. Клуб получал специальний надел пищи, поэтому была возможность для всей художественной братии хоть раз в день неплохо поесть. Приходили сюда, разумеется, все те наши коллеги, которым удалось перейти во Львов из Украины. В клубе постоянно было людно и шумно. Директором харчевни был актер Василий Сердюк, который считался также работником театра, кухню вела его жена Л. Сердюкова, которая выступала в театре. Официантками были члены какого-то из союзов, среди них — Слава Ласовская. Плата за полдники или ужины были невысокими. Так клубная харчевня стала также и местом встреч художественного мира и пользовалась большой популярностью. В клуб заходили иногда и представители полиции (контролировавшие всю жизнь в стране), особенно шеф СД во Львове д-р Вальтер Шенк, который имел самый высокий ранг подполковника, или капитаны Кольф или Кнорр. Шенк был коллегой с университетских времен Ростислава Ендика (писатель, автор книги о Гитлере. — Ю. В.), который перед войной изучал антропологию в Берлине».

Хроника

3 января 1917 г. Несмотря на военное лихолетье, на Сильвестра в касино и Круге литературно-художественном была пышная забава. Полная зала и прилегающие салоны. Пение, балет, чтение. Забава продолжалась до 3 утра. Оркестр играл вальсы. В конце — лотерея, в которой разыгрывались предметы искусства, а также ветчины и колбасы.

3 января 1917 г. Спокойный Львов. Ночь на Сильвестра выпала на редкость спокойная. В предвоенные времена это была очень горячая пора для полиции, так как била рекорд по количеству скандальных трафунков, нарушений порядка и недоразумений. Зато в этом году было спокойно. Полицейские протоколы зафиксировали лишь 4 случая. Львова просто не узнать.

Январь 1917 г. Отказ от карнавализации. На последнем заседании «Объединения женских христианских обществ», представляющего 50 женских обществ Львова и провинции, принято предложение отменить традиционные карнавалы и балы зимнего сезона: «Когда в прошлом году кобиты (женщины) Кракова с болью и горечью призвали отказаться от традиционных зимних забав, Львов воспринял это с удивлением. Но теперь понимаем, что недопустимо играть во время войны, среди могил и руин».

3 января 1930 г. Прошедшая ночь Сильвестрова была очень нефортунной для владельцев ресторационных локалей. Выручка просто смехотворной. Даже в первостепенных локалях большинство столиков пустовало. Так что и счета были значительно скромнее по сравнению с прошлым годом. Минувшая ночь была на удивление спокойной для Львова, скорой помощи было всего 17 вызовов, из них 13 легко избитых обывателей и 4 мелких автомобильных случая.

15 января 1930 г. Мандаринковый дансинг. Завтра зал Городского касино заполнят тысячи молодежи, стремящейся к веселой и раскованной забаве. В тот день состоится оригинальный «Мандаринковый дансинг». Большинство танцовщиц будут выступать в оранжевых костюмах, а паны обошьют лацканы смокингов материей цвета мандаринки. Доход будет передан для бедных детей и молодежи. Комитет старался, чтобы первая эта карнавальная забава была наилучшей. Два оркестра пана Кордика будут играть до утра. В полночь заангажировано «японское танго» с участием оригинальных японцев. Салоны касино украшены цветами мандаринок и апельсинов. Кто еще не получил приглашение, записывайтесь во вторник и среду с 5 до 7 часов в касино.

10 января 1931 г. Карнавальный календарик.

10 января. Костюмированный вечер с котильоном Круга им. Борелёвского в залах городской Стрильницы по ул. Курковой.

10 января. Бал Братской помощи Высшей школы торговли заграничной в залах касино и Круга литературно-художественного.

10 января. Карнавальный вечер академической секции на Вознесение в зале Педагогического общества (ул. Зиморовича, 17)

10 января. Бал Семьи военной в залах Офицерского касино 40 пехотного полка.

17 января. Армянский бал на доход заведения им. Торосевича в залах касино и Круга литературно-художественного. 17 января. Репрезентационный бал в Стрильнице по ул. Курковой.

17 января. Вечер карнавальный Связи ремесленных цехов в собственных залах по ул. Костельной, 8.

17 января. Раут чиновников городской сберегательной кассы в репрезентационных салонах Ратуши.

18 января. Забава танцевальная общества низших судебных функционеров в Народовом доме.

21 января. Репрезентационный бал корпорантов при Львовском круге международной корпорации в залах касино. 24 января. Бал в залах касино.

3 января 1935 г. Ночь Сильвестровая. Традиционный Сильвестр был во Львове удивительно веселым. Публичные локали были заполнены публикой. Большим интересом пользовались забавы в кино Аполло, Касино и Коллозеуме. Большинство людей все же праздновали Сильвестр дома.

12 января 1935 г. Ярмарка послепраздничная с танцевальной забавой Круга им. Пилсудского состоится 3 января между 14 и 21 час. в залах гостиницы «Империал» на ул. 3 Мая. Вход 10 грошей. Много призов, приятные неожиданности.

16 марта 1932 г. Вечер русской песни. Сегодня в верхних залах «Жоржа» стараниями городского гражданского Комитета по делам безработицы в 18 и 21 час состоятся 2 больших концерта хора русских эмигрантов под управлением Семенова, известного по пластинкам звуковых фильмов и с радио. Песни будут звучать на русском языке, ревю — на польском. Вход 1 зл. 50 гр. Доход пойдет на безработных. Вход через кофейню на ул. Барской.

24 апреля 1935 г. Праздничная масакра. Одним из проявлений популярности изделий спиртовых монополий и темперамента львовских обывателей был целый ряд больших или меньших авантюр, которые записала полицейская хроника в дни праздников. Много лет врачи «скорой» не помнят таких «тяжелых» праздников. Было обследовано или завезено в госпиталь несколько десятков человек. Из тяжелых случаев отметим самоубийство Альфреда Бреннера на ул. Яблоновских, 35, тяжелое избиение и ранение электротехника Приставского на стадионе «Чарных», мотоциклетный случай Марьяна Юркевича на ул. Пекарской, самоубийство служанки Стефании Черной на ул. Красицких, 7, самоотравление Качмариковой и многие другие. Кроме того, «скорая» озаботилась несколькими лицами, которые получили раны во время праздничной стрельбы. Под колесами трамвая погибла на ул. Лычаковской 15-летняя Дора Баган. Под колеса автобуса выскочил на ул. Лычаковской Зигмунт Шмелихт, 50 лет.