Не бросай меня, моя чарочка!

1

Когда-то корчма галичанину заменяла и радио, и телевизор, и газету. Сюда стекались все новости не только с окраины, но и с чужбины. В корчме праздновали рождение и поминали покойников, гуляли свадьбы и проводили гулянки.

Старый Львов был полон небольших ресторанчиков, кнайпок и кабаков. Встретить их можно было прямо на каждом углу, на каждой улочке, и окружающие жители ходили в них, как к себе домой. Забегаловки выполняли роль участковых клубов, где за кружкой хорошего львовского пива можно было поиграть в домино, варцабы (шашки), шахматы, карты (самая популярная игра — «айненцванциг», то есть «двадцать одно») или в бильярд. Кнайпы, находившиеся на окраинах, не пользовались хорошей славой, из-за чего их называли «мордовнями». Потому что здесь легко можно было получить «гнипак в бандзюх» (нож в живот).

Первые корчмы появились в Галичине еще в XI в. неподалеку от торговых площадей, около мостов и бродов через реки, что было связано со сбором в них пошлины. В трактирах также совершались торговые операции. А с XIII в. корчмы распространились и в селах, здесь встречались со знакомыми, покупали соль и ремесленные изделия, устраивали танцы и свадьбы. Сначала подавали в трактирах мед и пиво, реже вино, водку только с XVII в., а также простую пищу, которую готовила жена корчмаря.

17 июня 1356 г. король Казимир III предоставил Львову привилегию: «даем этому городу право, чтобы ни один из помещиков, дворян или духовных и городских лиц не строил кабаков в пределах одной мили от города». А в 1387 г. советники постановили, что никто не имеет права шинковать вином вне подвалов Ратуши, где город только вправе шинковать. Но на Подзамче за стенами города действовали свои законы, и именно там появилась первая корчма «Брага».

Первое упоминание о ней связано с тем, что в 1424 г. армянин Атабэ перенес свою баню на место, где была до сих пор корчма «Брага» — «между двумя улицами, одной, по которой идут от костела Пресвятой Девы Марии в костел Св. Иоанна. И второй большей улицей, которая идет от городских ворот на Пидгорай». Как определил Крипьякевич, улица от костела Марии Снежной до Св. Иоанна на Старом Рынке — это примерно ул. Рыбная, вторая — от краковских ворот — или теперешняя Жовковская, или Костельная. Принадлежала эта корчма вместе с садом и двором армянскому войту. Сюда прибывали купцы с караванами с Волынского пути.

Вскоре трактиров открылось столько, что в 1509 г. король, побывав во Львове, решил как-то урегулировать процесс и запретил корчмы на краковском предместье.

2

Сначала корчмы отличались демократичностью, так как за столом встречались и бедные и богатые, но постепенно начали разделяться на более дорогие и дешевые. Учитывая предписание, которое запрещало шляхте заниматься торговлей под угрозой потери титула, корчмы отдавали в аренду жидам. Уже в средневековье начал действовать принудительный пропинационный закон, предписывающий подданным пользоваться только корчмой своего пана под страхом наказания кнута или гривны. Закон этот соблюдался со всей строгостью. При этом двенадцать плетей получал не только мужик, но и хозяин, если он посмел торговать чужой водкой. Открывая свой локаль, каждый хозяин должен был принять присягу, что другой водки, кроме панской или церковной, не смеет брать на продажу, при этом приговаривал: «Так мне помоги, пан Бог и невинная мука нашего Иисуса Христа».

Причина такой строгости была существенная, потому что чужая водка была часто и дешевле, и лучше, но случались корчмари, которые старались держать в доме свой алембик (утварь для самогона), гнать сивуху и украдкой торговать.

Корчма всегда принадлежала помещику вместе со связанным с ней правом выторга. Однако сам он этим правом никогда не пользовался, а сдавал в аренду обычно еврею, так называемому арендатору, который, хозяйничая в корчме на протяжении нескольких поколений, превращался в очень важную персону в деревне. Постепенно он овладевал всей мелкой сельской торговлей, скупал яйца, кур, масло, а взамен торговал водкой, пивом и табаком, предоставляя мелкие, но опасные, безумно растущие кредиты. Арендатор был лицом, презираемым крестьянами, но по сути дела царил над ними и безжалостно эксплуатировал, концентрируя в корчме всю жизнь села или окрестности.

Корчмы не часто могли предоставить ночлег, ибо были слишком тесные, но летом путники могли расположиться и на телегах под открытым небом. Придорожные корчмы, особенно при подвижных трактах, с XVIII в., когда распространился обычай путешествовать и стали в Галичину прибывать иностранцы и расцвела торговля, строились уже просторнее, служа своеобразными гостиницами. Теперь уже кроме собственно корчмы, кладовой и маленькой комнаты для корчмаря и его семьи, появлялись там покои для гостей и конюшня с помещением для возов. Вокруг Львова и каждого галицкого городка вскоре от таких трактиров аж роилось.

Чужакам эти наши «гостинички» не приходились по душе, так как они были примитивные и неудобные. В них не только не отдохнешь, но еще после них должен требовать отдыха. Английский путешественник Тенд сетовал в XVII в., что в целой Речи Посполитой невозможно найти порядочного дома, и путник просто обречен на корчму, содержащуюся в деревянном помещении вместе с лошадьми, коровами и курами. Бочка с квашеной капустой немилосердно воняет, а окна здесь не открывают даже летом, и царит внутри ужасная духота, и постоянно атакуют рои мух. Англичанин советовал своим землякам брать с собой постель.

Ситуация улучшилась только в середине следующего века, хотя и тогда хватало жалоб чужеземных путников.

Поскольку завсегдатаями корчмы было местное население, в корчме только пили, а ели дома, и хозяин даже не пытался делать какие-то пищевые запасы, потому что неизвестно было, будут ли гости, а главное — заплатят ли. Тот самый англичанин писал, что шляхта, как правило, не платит, поэтому хозяин по требованию перекусить преимущественно отвечает: нету. Практический англичанин дает советы и в таких случаях — брать с собой запас вина или пива, корзину с хлебом, копченостями и свечами, наконец овес для лошадей и жир для смазки колес, и запасы эти обновлять в каждом городе.

Но не только иностранцы, но и магнаты и состоятельная шляхта путешествовали обычно с собственной кухонной утварью, постелью и едой, особенно тогда, когда отправлялись в путь всей семьей. Ибо они не доверяли чистоте еврейских учреждений, а все же должны были в них останавливаться, потому что выбора не было.

3

«Ни один человеческий дом на свете не имеет на своей совести столько жертв нужды, как корчма, — провозглашал священник села Бобьятина Перемышльской епархии Эмилиян Криницкий в начале XX в. — Это пиявка, которая питается человеческой кровью, это кузница несчастий для тех, кто пьет водку, это бездонный колодец, где люди затапливают все свое благосостояние, всю свою судьбу. Тот, кто идет в корчму, входит в нее с умом в голове, с деньгами в кармане и с Богом в сердце. Разум топит в водке, деньги забирает трактирщик, а Бога из сердца прогоняет грех пьянства… Имеем в Галичине двадцать две тысячи трактиров, платит за них наш народ сто миллионов крон. О, бедный народ! Когда пробудишься и отряхнешься от своей беды? Твои дети из-за водки идут в криминал, а дети корчмарей — в школы».

Корчмы строились из дерева, но часто стены выплетались наспех из тычек, облепливались глиной, а на зиму обкладывались снопами. Крышей служила соломенная стриха, которая со временем сырела и обрастала мхом. Тусклый свет в корчму едва проникал сквозь маленькие задымленные окошки. Рядом обязательно должна была быть конюшня, а еще ива.

Корчмы имели свои характерные названия, которые происходили или по их виду, или от имени владельца, но чаще корчму крестили каким-то остроумным именем: Перерыв, Смена, Прислуга, Утеха, Жди, Выгода, Выпас, Гулянка или Погулянка, Веселая, Забава, Потеря, Лапайгриш. Зачастую от названия корчмы происходило затем и название поселения.

Вечный жид — усталый, худой, с длинной бородой и грустью на лице, в длинном черном сарафане с ермолкой на голове, сновал туда и сюда с мелом в руке. Мелом он черкал на доске черточки, которые должны были означать, кто сколько выпил. Часто при этом и мухлевали: буравили в мелу ложбинку, и на доске появлялось вместо одной две черточки. Но кто бы им это ставил в вину? Им пришлось так делать из-за большого оброка, который платили пану.

Что было неизменным в корчме — водка и соль. Это то, чего всегда и везде не хватало в любое время дня и ночи. В трактирах, особенно пригородных, путник редко мог получить это к еде, но напитки были значительно дешевле, чем в городе, так как не облагались налогами. Лишь в некоторых можно было заказать сметану, масло, хлеб, бульон из телятины и ту же телятину со свеклой, ленивые пироги и селедку.

Разные авторы описывали корчмы по-разному. «Зайди внутрь и увидишь кучи грязи и разгильдяйства, выбитые стекла, завешенные тряпками, на которые противно взглянуть, вместо пола глина, — сетовал один. — Полная мусора и нечистот, из поцарапанной печи торчат кучи пепла, несколько грязных кастрюль, атмосфера влажная, пропиталась запахом гнили, несколько лавок и никогда не мытый стол-стойка, на котором стоят несколько ржавеющих жестяных кубков и банка с водкой».

В трактирах каждый мог найти себе утешение, ведь недаром и говорилось: «Як біда, то до жида». Святой день воскресенье начинался с того, что мужик заходил в церковь, а заканчивался тем, что выходил из корчмы.

В журнале «Разнообразия» (1842 г., № 32) писали, что сельская шляхта не была слишком требовательной ни дома, ни в дороге. Поэтому в корчме довольствовалась чем угодно: «Еврейка испечет яичницу или даст холодную рыбу, вишняка стакан, несколько охапок соломы расстелет на полу — и этого достаточно, чтобы удовлетворить потребности путника».

«Ай, прошу пана, — жаловался жид, — тот, что почтой приехал, приказал дать себе вина и кофе. Пусть пан по милости своей скажет, что это не Бельгия, что у нас нет фабрики вина, а кофе надо шварцевать (перевозить контрабандой)».

Положительной чертой придорожных трактиров было то, что они были дешевыми. А ночлег не стоил ничего.

Стены в трактирах были совершенно исписаны разнообразными афоризмами, стишками, шутливыми благодарностями и насмешками.

4

«Корчмы и кабаки держат обычно разбогатевшие лакеи и кабацкая челядь, женатая на кухарках и горничных, — писал русский путешественник Кельсиев в XIX веке. — Вокруг стен стоят лавки такие широкие, что на них можно спать. Ночлег можно получить даром, но без подушек, без матрасов, без одеял. Перед лавками стоят небольшие столики, накрытые клеенкой. На стойке различные водки, ром, арака, колбаса, сыр, мясо, студень и т. д.

Если вы войдете в такой кабак около двух часов, то застанете его завсегдатаев за обедом, в девять вечера они там ужинают, утром они забегают выпить чашечку кофе или опрокинуть натощак по маленькой. В субботние и праздничные вечера вы застанете их там за пивом, за картами, за разговорами. Все это происходит тихо и смирно. Если галицкий ремесленник выпьет, то редко случится, что он будет устраивать кавардак — он становится только веселее или более разговорчивым, чем всегда. Заходят туда и женщины — это горничные без места работы, кухарки, модистки, знакомые шинкарки, ее соседки. Они ведут себя тоже очень порядочно, хотя надо отметить, что польки гораздо развратнее русинок, и слишком уж беззастенчиво выслушивают такие вещи, от которых русинка, одинакового с ними общественного положения, покраснела бы и убежала.

Словом, эти кабаки не что иное, как своеобразные клубы, где посетители знакомятся, дружат, ссорятся, убивают время, где женятся, откуда берут себе сватов и кумовьев, и откуда также уходят в восстание… Закрыть их было бы бессмысленно — это значило бы разозлить и оскорбить вконец городской пролетариат, это все равно, что ударить камнем приятеля, чтобы согнать муху. Тем не менее, корчмы же вредны, даже не в политическом, а в моральном отношении. Ремесленники в них отвыкают от постоянной работы, и они, как многие образованные люди, приучаются к клубной жизни. Потребность в обществе, в переливании из пустого в порожнее побуждает в них, опять же, отвращение к постоянной работе, так же как и у шляхты. А между прочим, общество все же обтесывает человека, особенно когда там присутствует женщина. Кабаки — это обоюдоострый меч, они рассеивают одинаково и добро и зло.

В спокойную пору жизнь в кабаках проходит мирно и тихо, но политика никого из гостей лично не затрагивает, и они и относятся к ней, как к чему-то постороннему. Но наступает пора демонстраций, и настроения кабака мгновенно меняются.

«Сидели мы, пан, и ни о чем таком не думали, — рассказывали Кельсиеву крестьяне. — Вдруг приходит этот каретник Адольф и кричит, чтобы нам налили пива. С чего бы это — думаем, — он так расщедрился? Вот поставил нам пива, а дальше встает и говорит: пора, панове, показать, что хоть мы и простые люди, но стоим своих предков. Пора, говорит, надавать по шее москалям, да так надавать, чтобы проклятые больше к нам не совались… И пошел, и пошел, пан, — и никто, прошу пана, и не думал, что он такой мастер говорить. Когда это дверь настежь — и заходит пан граф. А я его знал, у него замки поправлял. Такой был магнат — го-го-го! Бывало, и глазом не кинет на тебя. А тут заходит в конфедератке, в чумарке. «Здравствуйте, панове, говорит, я пришел за вашей помощью. Вся Польша встает, и Русь встает, шляхта, мужики друг другу руки подали, дайте же и вы нам на помощь ваши загрубевшие, но честные руки. Теперь конец, теперь мы все должны быть равны — я первый отрекаюсь от предрассудка неравенства». И руки нам, пан, жал, ей-богу! Даже теперь не могу это вспомнить без слез. «Пойдем, говорит, ко мне — я вас угощу пивом куда лучшим здешнего, и за все, что вы сейчас выпили, я плачу хозяину». А мы: «Пусть здравствует наш пан граф!» — и за ним».

5

С появлением настоящих гостиниц и заездов корчмы стали служить только для забав. Особенно это касалось пригородных кабаков, куда после работы и в праздничные дни стекался люд. Новейшие кабаки существенно отличались от старых трактиров. Были не столь запущены и даже использовали достижения техники.

Именно к таким локалям принадлежал вблизи центра кабак Маркуса Граффа на Коллонтая. Спокойное заведение без скандалов. Возможно потому, что рядом на пл. Смолы, 4, находилась Дирекция полиции.

А в пассаже Гаусмана, для привлечения посетителей, установили техническую новинку. «Автоматический кабачок должен вскоре открыться во Львове в пассаже Гаусмана, — писали 5 декабря 1898 г. в «Деле». — После опускания определенной денежной квоты в отверстие машины аппарат подаст пиво и закуски. Львовский магистрат, давая концессию на сей «интерес», предостерег, что надписи на автоматах должны быть польские, а аппараты, кроме пилзенского пива, должны подавать также местные напитки. Неимоверный прогресс!»

6

Почти все эти кабаки держали потомки Моисея, предлагая своим завсегдатаям простые непритязательные блюда и дешевые напитки. Все, что можно выбрать на закуску, виднелось за витриной на стойке: маринованные селедочки с лучком, тоненькие печеные колбаски, залитые жиром, яйца с чесноком и укропчиком, бутерброды с колбасой, шпиком, шкварками или салом. К пиву — кваргли, маленькие округлые сырки со специфическим душком, исходившим даже из-под стеклянного колпака. Рядом высились несколько крупных банок с маринованной селедкой, солеными огурцами, яблоками и капустой. Но здесь речь о кабаках высшего ранга, ведь встречались и такие забегаловки, которые ограничивались закуской по минимуму.

Стойка была покрыта железом, из нее соблазнительно торчала вверх «пипа» — мосянжевая (латунная) трубка, из которой текло пиво. Бочки находились в пивной под кнайпой. За стойкой на полках красовались бутылки с водкой, ромом, вином и медом. Под стеной на маленькой газовой плите с двумя горелками жена трактирщика готовила флячки, жарила яичницу на сале или тушила квашеную капусту с колбасой. В помещении царил стойкий запах жаркого и лука, соленых огурцов и капусты, маринованных сельдей, пива и водки, а еще — запах пропитанной многолетним табачным дымом стен забегаловки. Дым клубился над головами пьяниц и стелился под потолком.

Каждый кабак состоял из двух комнат. В первой никто надолго не засиживался. Здесь пили, закусывали и быстренько убирались. Зато вторая комната имела характер клуба. Здесь уже никто никуда не торопился, гости удобно усаживались и кружка за кружкой пили пиво. Посреди этой комнаты красовался своей важностью большой зеленый бильярд. Трактирщик записывал на круглых картонных подставках для кружек, кто сколько выпил, чтобы пьяница мог иметь перед глазами сумму. Платили всегда только перед тем, как уходить.

Шумный фон кабака состоял из бильярдных ударов, постукивания домино, шелеста карт, жужжания и хруста старого расхлябанного патефона или игры на гармошке, а еще здесь гудели голоса десятков людей, которые порой срывались на песню, когда музыка начинала играть какую-нибудь известную мелодию штаерка или вальса.

Частыми завсегдатаями кабаков были актеры. «Пьянка, карты у актеров, «спацеры», романсы, проституция у актрис — это жизнь дружины (труппы) вне театра, — писал Михайло Яцкив. — Актеры постоянно находились в трактирах, стоило лишь только визитку приделать на дверях. Улаживали там свои дела, споры, интриги и задирали нос перед пьяницами. Спектакли проходили на час — два позже, чем было назначено на афишах, потому что директор или некоторые из старших «артистов» не закончил еще своих сделок. Посылали за ним в корчму, а когда его там не было, то лежал полумертвый дома. Отрезвляли его, а если мертвечина не оживала, то заменял роль первый попавшийся из дружины, или выходил режиссер на сцену и сообщал «светлой публике», что по причине слабости пана X. сыграют другую пьесу».

В межвоенный период количество кабаков значительно-уменыпилось, но не потому, что закрылись, а потому, что переродились. Слово «кабак» стало синонимом притона для пьяниц, и его как-то уже не годилось помещать на вывеске. Таким образом, на месте кабаков начали появляться ресторации, которые фактически ничем от бывших шинков не отличались. Постоянными клиентами этих «ресторанов» и далее были беднейшие слои населения, которые приходили сюда на пиво и водку с жареной колбасой.

 

Мордовии

Мордовии принадлежали к последнему классу львовских кнайп.

Находились они на удаленных улочках львовских пригородов, где-то в окрестностях Замарстынова, Клепарова, Городецкой, Лычакова. Именно здесь собирались знаменитые львовские батяры.

Когда все другие кнайпы уже были закрыты, здесь всё только-только начиналось. Весь тот цвет из-под темной звезды, которым гордился Львов, сползался сюда: бандиты разного ранга, воры самых различных специализаций, разные маньяки и лунатики, отбросы высших классов, спившиеся интеллигенты, искатели приключений И ЛЬВОВСКОГО фольклора и, конечно, те, кто испытывает жажду именно среди ночи и под утро.

На улице Соняшной находилась Мордовия Ицика Спуха. Какой была его настоящая фамилия — никто не знал, кроме разве что полиции. А вот своим прозвищем он обязан огромному пузу. Интересно, что эта его припухлось не мешала ему справляться с самыми отъявленными заводилами и бандитами.

Ели там рубцы, кваргли, еврейскую рыбу (с добавлением небольшого количества сахара, большого количества чеснока и кайзервальдского майорана), кровянку и гусиные потроха. Когда в кабачке делалось тесно, лучших людей Спух приглашал в комнату, которая служила ему жилищем. Здесь они рассаживались на покрытой покрывалами замурзанной постели и смаковали те лагомины (вкусности), которыми их угощал хозяин.

Значительно скромнее была кнайпа Кноблоха, а с едой было совсем плохо — подавали здесь только лук, редьку, соль и сумер (по-замарстыновски — хлеб). Зато здесь собиралась только своя компания, и такая, с которой бы никто не хотел иметь дело. Внутри было словно в каком-то погребе, где обычно держали картофель. Стойкой была обычная крышка без украшательств, без утвари, которая недолго в таком заведении оставалась бы целой. Ничего удивительного, что хозяин употреблял только жестяные миски и тарелки. Все вокруг свидетельствовало о постоянных в этом помещении михиндрах, шпаргах и кампах, а по-нынешнему — драках.

Именно поэтому столы у Кноблоха поражали своей массивностью и тяжестью, а их ножки углублялись в доски пола на пару сантиметров. Поверхности столов были изрисованы и изрезаны, и вычитать на них можно было имена завсегдатаев, часть из которых уже покоилась на кладбище. Вдоль столов стояли такие массивные лавки, что трое батяров едва одну могли сдвинуть. И в этом заключалась глубокая мудрость трактирщика. Иначе этими лавками уже давно бы выбили все окна и двери.

Как вы можете догадаться, не было здесь ни стаканов, ни рюмок. Кноблох ввел оригинальный способ питья напитка из чвертьлитровых жестяных кубков, которые были еще и приделаны к столам цепочками, длины которых хватало только на то, чтобы кубок достал до физиономии. Владелец также завел железное предписание касательно своих гостей — платить вперед.

В обоих упомянутых кабаках собиралась львовская батярня: «Именно здесь собирались самые настоящие батяры, — вспоминал Анджей Хцюк, — то были батяры наиболее львовские в целом Львове — сам цвет, квинтэссенция всех забегаловок и в балаке (львовский жаргон), и в стиле, и в жестах, и в минах. К Ицику Слуху сходились альфонсы, каждый со своей здзирой, дзюней или цизей (здзира, дзюня, цизя — это все означало девушку), бандюки разного покроя, и каждый имел в кармане гнип (нож) и был скор на гудз (затеять драку), воры, отбросы высших классов, маньяки и просто пьяницы».

Юзеф Виттлин вспоминал так: «Локали низкого сорта: кабаки с громкими оркестронами, пивные, где встречались извозчики и ножовщики и где в страхе перед гостями, которые воруют, металлические кубки были прикованы на цепи, как псы. Цветными вывесками, с видом преподобия, который вкусно лакомится толстый гусем, влекли кабаки, манили голодных и жаждущих. Предлагали сримскую сливовицу, горячий крупник и знаменитые львовские розолисы. Нарисованные на жестянке пьяницы, бородатые короли Гамбринусы с коронами набекрень сидели верхом на бочках и лопались со смеху». Такое пойло из жестянки заедали редькой или луком с даровой солью, которая щедро белела в металлической миске.

Освещение здесь тоже было своеобразное: три кладбищенских фонаря, свисающие на цепочках с потолка. По заказу Кноблоха их когда-то сперли могильщики с львовских мест вечного покоя. Это тусклое кладбищенское освещение очень хорошо соответствовало атмосфере забегаловки, которую облюбовали лучшие сыновья преступного мира. Зато любого, кто заявлялся сюда впервые, охватывал метафизический ужас.

Мордовия «Под Желтой Простыней» на углу улиц Рутовского и Каминского получила свое название по очень важной причине. Итак, хозяин, разбитый многолетней болезнью, желая следить за интересом, лежал в главном зале, завернутый в не слишком чистые простыни. Несмотря на болезнь, он пристально следил за посетителями, знал всех в лицо и лично вел все счета. Когда ему припекало, и он, кряхтя, вытаскивал из-под кровати ночной горшок, публика деликатно отводила глаза, но продолжала пить пиво. В горячие дни его переносили с кровати под буфетом на бильярдный стол. Удушье, царившее в помещении, в сочетании с острыми запахами, могло поразить любого, кроме пьяниц, привыкших уже ко всему, приходя сюда каждый день. Впоследствии эта Мордовия закрылась и на ее месте появилась вполне порядочная кофейня с экзотическим названием «Палермо».

По субботам и воскресеньям пригород Львова гудел от музыки и песен. Это в трактирах под открытым небом и в танцбудках под шатрами устраивались забавы. Для танцев подыгрывал простенький оркестр, иногда военный. Лилось реками пиво — самый дешевый напиток, так как эти сады открывали часто владельцы пивных.

До Первой мировой в доме на ул. Казимировской, 17, как раз на углу с ул. Резницкой содержался знаменитый трактир Бомбаха, в котором происходили особенно бурные забавы. Почему знаменитый? Да потому, что был он воспет в уличных песнях и балладах.

Как видим, кроме Бомбаха прославилась и пани Вангова, которая тоже имела еврейскую кнайпу на той же улице. Но был еще и другой вариант этой песни, где уже радовалась шимонова. Шимоны — это добрые духи каждого дома, их обязанность заключаясь в том, чтобы следить за спокойствием жителей. Во Франции шимонова — это консьержка — постоянный герой романов Сименона. Шимонова имела больше всего оснований для радости каждую субботу и в праздничные дни, ведь после десяти вечера все ворота должны были закрываться и каждому, кто опоздал, приходилось платить чаевые шимоновой. Без пятнадцати десять все прохожие меняли свободную походку на спортивную и изо всех сил спешили успеть проскочить в открытые ворота.

Самые дешевые корчмы содержались за пределами города, то есть за городскими рогатками, за которые платилась пошлина.

 

Кабаки под открытым небом

Во время, когда старый Львов был заперт стенами и когда после вечернего звонка ворот даже городские калитки замыкались, еще не было обычая путешествовать в пригород для поисков забавы и приключений. Кнайпы под открытым небом укоренились у нас с появлением австрийцев. Не прошло и полвека, а этот обычай настолько прижился, что вскоре не было улочки в предместье, где бы не появились садики-кабаки. Мещанам понравилось делать загородные вылазки. Потянулись туда и рабочие, которым хотелось после недельной работы развеяться за кружкой пива. Сады влекли к себе еще и качелями и кренгельнями (кеглярнями).

Отдельные садики занимали свои собственные сцены, где проходили представления или ревю. Такое сочетание гастрономии и театра давало иногда юмористические эффекты. Поэтому что часто, когда на сцене доходило до трагического момента, вдруг раздавался громкий крик: «Кельнер! Пиво!» или неожиданно раздавался выстрел бутылки шампанского. Сатирики насмехались над примитивными рестораторами, которые, не имея никакого понятия об искусстве, превращались в меценатов, диктующих руководителям трупп, какой должна быть программа.

— «Риголетто» мне не подходит, потому что как вещь неприятная, отпугивала бы клиентов, — говорил один такой ценитель. — «Норму» не люблю, потому что публика должна платить сверх нормы, «Еврейка» хорошо пошла бы на Лычакове, а у нас лучше начните с «Прекрасной Елены».

Ну, потому что чего-чего, а «прекрасных елен» за несколько крейцеров в таких садах хватало.

Бурные забавы происходили на Лычакове, на ул. Жовковской за рогатками, где играл военный оркестр и подавали раков из Полтвы, на улицах Стрыйской, Городоцкой, Яновской, Клепаровской, Зеленой. Всюду жаждущие забавы львовяне добирались пешком, потому что хоть во Львове в конце XIX в. и было пару двухконных карет и несколько фиакров, но цены были такие, что средней руки служащий не мог себе позволить ими воспользоваться. Пригород был тогда соединен с центром города примитивной дорогой и жители одного пригорода редко выбирались в другие.

На Байках (ул. Широкая, сейчас ул. Коперника) известным был один из древнейших садов, заведение Прохазки, который имел там же и свою пивоварню и варил пиво. Здесь в 1837 г. в течение нескольких месяцев Франц Смолька прятал поэта Северина Гощинского, члена Общества польского народа, которого австрийская власть могла выдать России за участие в восстании.

На Вульке (Голубиная) находилось «Касино Панянское». На ул. Голубиной и ул. Калечей, где стоит вилла Уют, был также сад Huhnergarten. А на ул. Городоцкой было только два садика «Под Ружей», там, где улица Головацкого, и «Под Козликом». Сад на ул. Зиморовича, 17, хотя и назывался «Под братским соглашением», но зачастую становился территорией громких побоищ.

Вокруг Замковой горы расположилось несколько садов. Со стороны ул. Замковой — большой и привлекательный локаль Флерко со старинными деревьями, где были не только качели, но и огромная карусель с деревянными лошадьми. В выходные дни здесь роились дети, которые за два цента катались на лошадях. Была там также особенные «русские» качели высотой метров десять. Именно они и стали причиной упадка этого сада: случилось несчастье — одна парочка не удержалась и, выпав, разбилась. После этого случая на карусели больше никто не желал кататься, к тому же вечерних гуляк пугали привидения погибших. Тогда публика перешла на карусели на Высоком замке.

На другом склоне горы около пивоварни Кисельки стоял просторный шалаш с крышей на столбах. Здесь еженедельно играла музыка и военные и служанки устраивали танцы. Там же проходили горячие драки с ломкой ребер и выбиванием зубов.

К самым любимым локалям местных австрийцев принадлежали Veteranische Hohle и Steinernes Wirthshaus. Первый, известный позже как кабак Тира, был назван в честь австрийского генерала Ветерани, прославившегося своим героизмом при обороне какой-то пещеры во время последней турецкой войны, а находился он на улице Курковой. В народе его называли «шегеля», беря последний слог первого слова и второе. Летом посетители выпивали море пива и поглощали кучи кварглей в саду, который отделял кабак от улицы, а зимой танцевали до упаду в просторном, но темном и низком помещении ресторана. Когда-то сад Тира занимал всю нижнюю часть нынешней ул. Курковой, где теперь дома № 1,3, 5. Это место неоднократно было свидетелем кровавых драк. После того, как ресторан закрылся, находилось в том помещении в 1877–1884 годах общество «Сокол» в котором проходили каждое лето стрелковые упражнения на Стрильнице.

С 1884 г. эти помещения выкупил Тир, и кабак этот просуществовал до начала XX века, служа рестораном и бальным залом для низших слоев населения.

Здесь зимой устраивали танцевальные вечера для горожан, называвшиеся бургербалами и не имевшие доброй славы, потому что наведывались сюда лычаковские батяры, которые любили устраивать драки. Зал был большой, но темный и с низким потолком. На эти забавы сходились низшие чины австрийской армии и чиновничество, австрийские ветераны, инвалиды семилетней и турецкой войн, офицеры львовского гарнизона.

Напротив кабака на скарпе, который представлял часть Кармелицкого взгорья, был манеж Лисневича, куда наведывались любители верховой езды. Они принадлежали к завсегдатаям забегаловки.

Второй локаль — Steinernes Wirthshaus (Каменная корчма) — находился на Збоигцах. Он также играл весомую роль в развлечениях тогдашнего населения, сюда в воскресенье львовяне отправлялись в путешествие. Но больше сюда наведывались немецкие интеллигенты, ибо это заведение имело для них определенную историческую прелесть. Там была своеобразная реликвия — шар для кегельбана, который бросал император Иосиф, и кегли, которые он собственноручно опрокинул. Император, находясь во Львове и посетив семинарию, увидел, что целая вереница бричек движется в одном направлении. На его вопрос, куда эти люди спешат, ему объяснили, что на Збоигца, куда любят каждое воскресенье наведываться львовяне на отдых в тамошнем шинке. Император пожелал тоже увидеть этот кабак, и оказалось, что он о нем не раз слышал в Вене. Застал он там компанию австрийцев, игравших в кренгли, или кегли, взял из рук жены советника Альбрехта шар и завалил короля и семь кренглей. Пан Фогетцер, владелец заведения, сразу тот шар схватил, выкрикивая: «Этого шара не получит уже никто в руки, а этого короля никто не свалит! Я оправлю его в серебро и передам детям и внукам в память о нашем великом императоре!»

Со стороны улицы Театинской стояло здание Ягермана с танцевальной залой. Сюда тоже любили заходить военные, и зачастую между ними и рабочими вспыхивали выяснения отношений с потерей зубов. Случались и убийства.

Стрыйский пригород имел сады на Железной воде у Цес-левичей и на Софиевке у Яворского. В книге Станислава Лемпицкого «Золотые полоски» упоминается, как гимназические ученики любили посещать старую белую корчму на Железной воде возле пруда Каминского: «В воскресенье и праздники корчма имела всегда свою многочисленную постоянную публику и музычку к пиву. Поэтому заходили мы туда вечером в будние дни после работы на пиво, хлеб с маслом, сыр и редьку. Тогда здесь было почти пусто, едва ли несколько посетителей. Медленно всходила луна, летучие мыши летали у нас над головами».

За Жовкивской рогаткой танцевали в садах «Под Сорокой» пана Стенгля, у Кисельки и у Фляйшмана. «Киселькой» в народе называли модную ресторацию пана Кисельки на свежем воздухе под Высоким замком. Здесь также действовали летние купальни, играл оркестр, а по пруду плавали лодки. Ресторан просуществовал до 1880 г., пока здесь не открыли гидропатическое лечебное учреждение. А в сентябре 1921 г. здесь был штаб Юрка Тютюнника.

Именно в Жовковском предместье проходили наиболее яркие забавы с мордобоями. Об этом читаем в «Курьере Львовском»: «В саду на Жовковской, 10, частенько происходили авантюры. Весной 1908 г. здесь забавлялся мясник Шимон Яролин вместе со своим сыном Марьяном. Сильно надравшись, потребовали еще пива, но трактирщик отказался им наливать. Тогда оба пьяницы перевернули бильярдный стол, побили лампы, поломали стулья, но на этом не успокоились, ибо все равно не дал пива, и тогда избили трактирщика и его сына».

Поскольку в кнайпах преобладали мужчины, то в ресторационных садах и на дансингах именно от присутствия женщин зависела забава. За Стрыйской рогаткой такой сад имел Рудский. Среди деревьев и лампионов здесь пили, ели и танцевали. Расположенный на холме, он позволял ночью видеть издали освещенный город.

На трактир в Иезуитском парке сетовал Ян Лям в 1868 г., потому что владелец уничтожил самый красивый газон и место, предназначенное для цветов, заставив все столами и скамейками, которые портят целый сад. Затем для выравнивания этого покатого места засыпал его частично гравием, причем на высоту несколько стоп были засыпаны деревья.

Владелец сада «Под Сорокой» Стенгель устроил сцену и приглашал певцов и музыкантов, актеров театра. Сатирик

Ян Лям в конце XX века смеялся, что вскоре эта кнайпа станет колыбелью второго львовского театра.

Особенно прославился сад «Под Козликом» на ул. Казимировской, 44 (так называлась первая половина ул. Городоцкой), владельцем которого был Герман Зальцберг. О нем упоминает Мечислав Опалек, как в 1890-х годах, еще ребенком завел его с сестрой слуга в этот кабак. «Мы уселись за квадратный столик, а ловкий жидок в белом пиджачке поставил на стол пузатую флягу, тарелку с медовиками и небольшие стаканчики. Наполнили мы их темной пахучей жидкостью, а был это сладкий напиток из известной медоситни Блавта в Янове. Владельцы подобных учреждений могли рассчитывать на большое количество гостей, потому что эта форма развлечения была дешевой, и хозяева заботились о заказчике, всегда милые и улыбчивые, приглашали отведать пива, кланяясь в пояс: Мориц вытри стол, Якуб зажги газ, Адольф подай стулья. Пилось хорошо, но после выхода из локаля странно у нас детей плелись ноги».

Степан Шухевич называет эту кнайпу «Под Черным Козликом» и пишет, что сюда наведывались студенты. «Не знаю, откуда пришла такая мысль, чтобы ходить после ужина в какой-нибудь кабак на пиво и упражняться в питье пива, до совершенства кто доведет… Не знаю, как долго те «соревнования» продолжались. Помню только, что в какой-то день я пришел к девяти стаканам пива за вечер, когда другие доходили уже даже до двенадцати стаканов. А пиво было дешевое: по 12 сотиков большой стакан, а по 6 сотиков маленький стакан. Мы «соревновались» маленькими». Под большим стаканом Шухевич имел в виду пол-литровую кружку.

Трактир действовал уже на переломе веков. Сюда ходили актеры Большого театра, а также такие известные батяры, как славный Юзько Мариносский или агент полиции Базюк, который был до Первой мировой ужасом батяров, ибо преследовал их за драки и различные мелкие преступления.

Нельзя не упомянуть также один шинок под открытым небом в центральной части. Сад «Под Соловейками» располагался во дворе дома на площади Бернардинской, 1 до конца XIX в. Там росли четыре каштана, в тени которых и гуляла публика.

В самом доме размещалась аптека «Под Венгерской Короной» с роскошной витриной, на которой виднелось изображение короны св. Стефана в обрамлении гирлянды водяных лилий. Это была самая красивая витрина во всей Галичине, но однажды вечером пьяницы, которые вывалились из кабака, разбили ее.

 

«Пекелко» («Преисподенка»)

Знаменитый кабак «Пекелко» Иосифа Добровольского существовал с 1848 по 1902 г. на ул. Краковской, 8. Но со временем кабак обветшал и, скатившись до уровня примитивной забегаловки, в 1902 г. закрылся. Когда же после Первой мировой в подвалах гостиницы «Метрополь» был открыт локаль «Севилья» на ул. Пекарской, 2, то прозвали его тоже «Пекелком». Отсюда и недоразумения среди современных авторов, которые называют именно последний адрес, хотя восстановленному «Пекелку» далеко до своего предшественника.

пели батяры.

Описание «Пекелка» оставил нам Франц Яворский. Кабак работал круглосуточно, постоянно был переполнен шумом и криком, здесь разыгрывались типичные кофейные сцены, которыми так богат ночной город.

«За одним окном с надписью на вывеске «Кофейня Добровольского» разместились две комнаты со старинными сводами, закопченные и задымленные. Первый зал, длинный как кишка, служил читальней, пройдя который и спустившись по лестнице к залу буфета, можно было заказать себе угощение. Кофейня производила впечатление коридора, голову которого составлял буфет, наполненный бутылками, а хвост шелестел подшивками журналов.

Среди голубых прядей дыма, дрожащего блика лампочек на лакированных стенах проходила здесь на протяжении полувека жизнь шумная и крикливая, без границ и меры, широкая, как свободная человеческая натура, а однако… пустая и глупая….

Кто помнит кофейню Добровольского в последнее время, тот никогда не сможет представить, чем было «Пекелко» в древности, какую оно сыграло роль в товарищеской кофейной жизни Львова с 1848 г. Потому что в последние годы Кофейня Добровольского была только последней стацией пьяниц и разнообразной ночной голытьбы, которая после всенощного путешествия по кабакам спасалась там черным кофе или удовлетворяла еще другие свои потребности во дворе кофейни.

Но еще прежде чем клиенты что-то успевали заказать, они считали своей святой обязанностью нечеловеческим рыком наполнить весь локаль, а поскольку каждый залитый тип имеет свои бзики, то не раз летали в воздухе стаканы с «мелянжем» (кофе с молоком) и раздавалось громкое хлопанье пощечин во время выяснения дел чести, и не один таким образом укрощенный, с цилиндром, поломанным в гармошку, вылетал под аккомпанемент пинков на улицу…

Словом, «Пекелко» было Мордовией, рублем на ребра и кости своих клиентов, своеобразной консерваторией для охрипшего пьяного пения, которое тоном своего фортиссимо поражали не раз спокойных прохожих с Краковской улицы.

Но было время, когда «Пекелко» было первостепенной во Львове кофейней и свысока смотрело на другие Мордовии типа «Под Желтой Простыней» или «Под Циранкой».

Сходились посетители «Пекелка» из окружающих ресторанов Зигно с Краковской, Гетца, или Штадтмиллера (раньше на ул. Доминиканской, а впоследствии на Рынке). Преимущественно полуденной порой, несмотря на переполненность, была там гробовая тишина. Все гости погружались в чтение газет, которых эта кофейня имела самое большое количество, и изучение новейших политических событий, так что тихая беседа вызывала там настоящую сенсацию».

«Во львовском кабаре «Пекелко», — писала газета, — несколько пьяниц подняли авантюру, которая закончилась кровавой дракой и арестом братьев Функелыптайнов».

Как-то там сидел почтенный здоровяк, когда в приоткрытой двери появился тип и стал с подозрением оглядываться по залу. Увидев его, здоровяк вскочил, схватил его за воротник и закричал:

— Вы имели наглость появиться во Львове? Но если бы на свете даже сухой ивы не хватило, я бы тебя повесил на своих плечах!

Оказалось позже, что это был шпик, который во время восстания 1863 г. прислуживал полиции.

И как оказалось, крепышу не пришлось выполнить своей угрозы, так как типа схватили другие посетители и так отоварили, что он едва вырвался из их рук. Сюда в те времена наведывались бывшие революционеры и повстанцы, ветераны «Весны народов», преисполненные боевыми воспоминаниями и милитаристскими фантазиями.

Любила «Пекелко» и богема, которая в ночное время начинала свои кофейные посиделки среди шума, крика и множества напитков. Здесь стали заседать польские и украинские писатели Лям, Стебельский, Подгорский, Хохлик-Загорский, Владимир Шашкевич, Федор Заревич, Ксенофонт Климкович. Они здесь часто запевали песню Владимира Стебельского «Дай, дівчино, нам шампана». Автор песни ежедневно выпивал в «Пекелке». Когда редакторы газет «захватили его где-то в шинке или кофейне в релативно трезвом состоянии, — вспоминал Франко, — и выдавили из него стих, это хорошо… В 1878 г. в большой компании молодежи мы зашли ночью в кабачок, куда, как сказал нам один товарищ, любил заходить Стебельский. И действительно, не успели мы посидеть полчаса, явился Стебельский, уже под мухой, и, не оглядываясь ни на кого, направился к пустому столу в углу, сел на диванчике и крикнул официанту, который приблизился к нему:

— Напитков! Море напитков!

Одной рюмки, как мы позже узнали, он не заказывал никогда, любил, чтобы перед ним выстроился целый ряд полных рюмок, и он понемногу выпивал их одну за другой. Опорожнив несколько, начал оглядываться вокруг, а увидев нашу громадку за соседним столом, полудобродушно-полуиронически улыбнулся и кивнул головой».

Яворский одной из лучших черт этой забегаловки считал то, что здесь никогда не свивали себе гнездышка шулеры. Но со временем, когда пооткрывались роскошные кофейни, залитые электрическим светом, и, кроме мужчин, наконец зачастили в кофейни дамы. «Пекелко» потеряло свою клиентуру и скатилось до уровня третьразрядной забегаловки, а потом по причинам конкуренции и последних пьяниц утратило, просто перестало существовать. 19 сентября 1928 года «Пекелко» закрыли, потому что соседи жаловались на ночной шум и драки.

 

Шинок «Селедка на цепи»

Об этом кабаке оставил воспоминания Остап Тарнавский. В центре торговой площади Брестской унии (теперь Лыпневая) был кабак, который отличался постоянно большой клиентурой уже благодаря тому, что рынок был каждый день людный, и всякий на базаре не отказывался от рюмки. Кабак этот получил в аренду в 1942 г. студент Василий Найда и скоро сумел сделать из него прибыльное предприятие, в которое не только заходили торговцы с площади, но и актеры и писатели, и даже представители власти. Сам Найда не успевал администрировать свое предприятие, и ему на помощь пришли друзья: один из них студент Политехники и в то же время обладатель хорошего баритона, благодаря которому попал солистом на сцену Оперного театра, Иван Вересюк, и Тарас Мигаль, который учился в медицинской школе. Вересюк был человек деловой, закончил курсы агрономии и начал свою карьеру в театре, давно был членом организации националистов. Это благодаря ему в кабаке начало собираться художественное общество, в котором бывали актеры, дирижер оперы Лев Туркевич, директор театра Владимир Блавацкий.

Сначала Мигаль получил в аренду кабак Винда, но поскольку сам любил выпить и угостить коллег, то и бизнес не удался. Тогда перекинулся в трактир на площади Брестской унии.

Писатель Тарас Мигаль был очень колоритной личностью. О нем вспоминают, что он постоянно носил с собой папку, а в папке должны были непременно быть бутылочка и какая-то закуска. После немецкой оккупации Мигаль быстро нашел дорогу в комитет питания, в котором контролировали продуктовые карточки. Использованные карточки, которые продавцы лепили на листе и возвращали в комитет, должны были уничтожаться. И чиновники нашли дорогу, чтобы эти карточки перепродать на черный рынок, их отклеивали с листов, использовали вторично при покупке продуктов в магазинах, предназначенных для немцев, и таким образом процветал черный рынок. У Мигаля всегда были эти карточки, и он знал, как их выменять у знакомого мясника — владельца мясной лавки Масюкевича по улице Стефана Батория.

Как выглядел кабак, можно узнать из повести Мигаля «Селедка на цепи»: «На каждом углу площади находился кабак. И хотя назывались эти забегаловки по-разному — «Завтраки», «Закусочная», «Пиво — воды», «Буфет», — ни одна комиссия мира не нашла бы ни малейшей даже разницы в меню, способе обслуживания. Подавались здесь те же сорта пива, и селедки выглядели как из одной бочки, единственная фирма — «базар» — поставляла и яйца, и кур, и соленые огурцы для всех четырех заведений общественного питания».

До войны под десятым номером был когда-то кабак Абця, который все называли «Под селедкой». Восстанавливая при немцах заведение, Мигаль и его друзья оставили это название с добавлением «на цепи», хотя современники утверждают, что ни одной сельди на цепи там не было.

«У пивного аппарата стояли Рома и Ванда, — читаем в повести, — они о чем-то перешептывались. Десяток посетителей недовольно вертелись на стульях возле столиков, некоторые из них нетерпеливо били вилкой по пустой кружке, другие шумели в очереди перед стойкой, их пытался успокоить глупый Франь-калека. У него ноги были отсечены ниже колен, и он ползал на коленях, отталкиваясь обрубками кулаков от земли — пальцев на руках у него тоже не было. Мастер Процайлик пошил Франю твердый кожаный конверт на ноги, и ему даже удобно было передвигаться; по гладкому, натертому полу он мог развить незаурядную скорость. Тогда калека широко раскрывал рот и кричал: «Ранё, Ране!» Это значило — давайте дорогу, потому что Франь едет. Несчастный и говорить не мог внятно, да и не очень хочел. В советское время его раз пять забирали в дом инвалидов, но он после нескольких дней исчезал таинственным образом и снова появлялся на базаре. Раз, незадолго до войны, завезли Франя куда-то под Харьков, но через месяц он уже снова ползал по Брестской. Еще и объяснял, как мог, что его самолетом, как румынскую королеву-маму, везли, со всеми почестями.

Франь наводит порядок в шинке, когда за пивом стоит большая очередь. Он с разгона влетает между ног, одной рукой отбивается от стойки, второй бьет людей по коленкам. Пиволюбы отступают назад, и теперь Франь, шаркая сюда и туда, контролирует этот освободившийся коридор между буфетом и людьми: никто уже не сможет стойку перевернуть.

И сейчас довольный Франь гордо показывает знаками директору кабака, что порядок наведен, и он рассчитывает на то, что его работа будет соответственно оплачена.

Юрко холодно здоровается с Ромой и становится у пивного аппарата, наливает кружки. Роман заходит за буфет, осматривает закуски, крутит носом. Наконец и Ванда бросилась обслуживать гостей; делает это быстро, квалифицированно, но шероховато.

— Неужели такие бутерброды берут? — удивляется Роман. — Будто пугала за кустом.

— Еще как берут, — надула губы Ванда, недовольная критикой ее продукции. — А ты, когда голодный, не ел бы? Не забывай, что уже месяц — война.

Роман притихает. Он вчера одну корочку от этого бутерброда лакомством признал бы. Действительно, уже месяц — фашистская оккупация и голод. Как время летит!»

Шинок Найды — Вересюка — Мигаля не был одним из немногих кабаков, связанных с жизнью львовской литературной и художественной богемы во время войны.

 

Шинок пани Иосифовой

Одной из старейших студенческих точек была кнайпа пани Иосифовой, существовавшая еще с 1860-х годов на ул. Академической. Среди студентов и холостых служащих славилась пани Иосифова тремя вещами: вкусными и недорогими обедами, впечатляющей тушей и тем, что держала мужа под каблуком. О последнем можно было догадаться сразу же. Пан Иосиф, маленький, худенький, тихий человечек, выглядел возле своей крикливой и пухлой половины, как мальчик.

Но пани Иосифова, несмотря на свою боевитость, имела доброе сердце для людей и животных. Кроме стаи псов и котов, держала грязного аиста и домашнего журавля, которого звали Ясь. Оба птицы жили вместе у нее во дворе. Пока этот журавль еще был юным, то ко всем ластился, как котенок, но как только ему исполнился год и он насадил на голову «красную шапочку» — то есть появилось у него на темени красное пятно, признак мужского пола, — как сразу стал неучтивым. Иногда, особенно весной, становился себе у входа в ресторан в боевой позиции, вытягивал грозно клюв и не давал прохода. Уважал только двух человек: пани Иосифову, к которой был привязан, и сторожа, которого боялся.

Когда Ясь был без настроения, посетители должны были звать на помощь собственно этих двух уважаемых журавлем лиц, иначе никто в кнайпу не мог ни войти, ни из нее выйти. Осенью и зимой, когда его обуревала тяга к путешествию, Ясь был печальный и беспокойный, пытался трепать крыльями, но взлететь не мог, так как они у него были повреждены.

Когда над городом пролетал журавлиный ключ и курлыкал на прощание, тогда Ясь на этот отзыв родных голосов наклонял голову то в одну, то в другую сторону, тоскливым взглядом провожал исчезающий в небе треугольник и в конце вторил им жалобным голосом. Затем как бы впадал в какую-то задумчивость, которая длилась несколько дней.

 

Шинок Винда на Коперника

Еще в начале XX в. здесь под № 30 имел кабак Саломон Винд.

«У Винда, — вспоминал Остап Тарнавский, — была красивая дочь-подросток, и мы, гимназисты, часто заглядывали туда, что вызывало беспокойство у Винда. Он загонял свою дочь за стойку мыть стаканы. Однажды я решил отомстить Винду. Мы жили в доме как раз напротив его шинка. На первом этаже нашего дома были бюро учреждения, в котором я часто помогал их чиновникам в отправке почты или других делах бюро. Вот я и использовал эту возможность и решил позвонить Винду. Телефон был тут же у окна так, что я мог видеть Винда, как он отвечает.

— Это пан Винд?

— Да.

— Я хочу спросить, какой длины у вас телефонный провод.

— Довольно длинный.

— Но конкретно, в метрах, это нужно для статистики.

— Около трех метров.

— Так можете на нем повеситься!

Сквозь окно я вижу, как Винд бросает от злости трубку, сразу подбегает к дочери, и я почти слышу, как он кричит:

— Это твои кавалеры, я тебе…

Но в 1942 г. «Винда уже не было, а за стойкой стоял Тарас Мигаль и наливал клиентам пиво. Шинок он получил в аренду от хозяйственного правительства, которое не очень-то заботилось о соответствующем персонале, а только о налогах. Но недолго держал этот кабак Мигаль. Он сам любил выпить и угостить коллег, да и не очень-то точен был в расчетах, и бизнес не пошел».

 

Шинок Циммермана

Несмотря на то, что не известно, где он находился, обойти его невозможно хотя бы потому, что о нем дошла до нас песня с 1905 г. Автором этой песни был один из ее героев — Петро Лямпика. Другим героем выступает знаменитый батяр Юзько Мариносский, прославившийся огромной силой. Сам он не пел, но его кумплы (друзья) воспели его в песнях и легендах.

 

«Под Смоком» («Под Драконом»)

Что за кнайпа, и где она находилась, не знаем. Но вспоминает о ней Альберт Вильчинский в своей повести «Соломенный вдовец», изданной во Львове в 1879 г. В повести есть стишок, который написал то ли сам Вильчинский, то ли кто-то другой.

 

«Под Стрелком»

Шинок напротив городского театра в начале XIX в. Здесь собиралась университетская молодежь, ибо это было недалеко от университета. Здесь они играли в бильярд, а их игру мог прервать только возглас коллеги: «Пан профессор уже начал читать каталог», — то есть список студентов. Услышав это, студенты мгновенно исчезали, словно ветром сдуло.

 

Шинки под…

Во Львове в начале XIX в. с целью облегчения ориентации для людей неграмотных магазины и ресторации помещали рядом со своим названием еще и специфические опознавательные знаки. Вследствие этого аж зарябело на всех улицах и площадях от разрисованных «генералов», «золотых львов и тигров», «черных и белых медведей», «лошадей», «петухов», «козлов», «псов», «сорок», «рыб», «голубей», «раков» и т. д. Отсюда и пошли названия многих кнайп.

Отдельные названия вызывали смех, особенно надписи на еврейских учреждениях, поскольку их владельцы не справлялись с польской грамматикой, и потому выходило: «pod fejkom» (fajką) или «pod spiewającem rybiem». Случались цели стишки на вывесках кнайп:

Таким образом, самые распространенные названия кабаков начинались со слова «Под», а было их десятки. Одни исчезали, другие появлялись, и не всегда можно было определить их местонахождение.

«Под генералом Шликом» (в 1880-х на углу улиц Панской и Кохановского, сюда приходили гимназические ученики и устраивали коммерсы, то есть вечеринки), «Под Железными Путями» (ул. Карла Людвика, 3), «Под Зеленым Слоном», «Под Золотой Грушкой»(Краковская ул., 7, владелец Людвик рекламировал горячую кухню, а в пивной — вина 70-летней выдержки), «Под Каноном» (ул. Армянская, этот кабак имел очень плохую славу), «Под Короной», «Под Красной Еленой» (пл. Рынок, сюда стекались клиенты из ужасного трактира «Под Каноном»), «Под Тщательной Мерой» (в народе назывался zweiundvierzig на Рынке), «Под Поляком», «Под Гуралем» (кабак, который был своеобразным клубом фиакров возле гостиницы «Жорж»), «Под Тремя Крюками» (в начале XIX в. принадлежал Жоржу Гофману), «Под Циранкой» (ул. Валовая, здесь, кроме дешевого обеда, можно было получить по роже, попав под руку какому-либо авантюрнику).

 

Винные погреба

Кого не привлекал кофе и сладости, искал радости в винодельнях.

Уже в XVI веке записали хроники славу львовских винных погребов, а самой знаменитой была винодельня известного мецената, члена и пана Ставропигии — Константина Корнякта, который благодаря женитьбе на украинской шляхтянке Анне Дидушицкой получил шляхетство.

Грек по происхождению — с острова Кандии — Константин Корнякт обогатился на узаконивании пошлины в Галичине и на торговле рыбой и другими товарами, а главное вином.

Находился этот винный погреб на самой пл. Рынок в доме Корнякта. Уже со двора приглашал в винный погребок зеленый венок, который колебался на ветру над воротами.

В просторный зал со сводом вели массивные дубовые двери. Здесь, под четырьмя светильниками, которые были прикреплены массивными крюками к потолку, с утра до вечера царили шум и пение. А сходились сюда различные важные лица, которым кувшин вина позволял весело провести время. Во время ярмарок наведывались чужеземные купцы, и тогда здесь звучали экзотические языки. Часто именно здесь, за дубовыми столами, приходилось им заканчивать свой торг, заливая вином уставшие от ярмарочного крика глотки.

Подавала вино гостям стройная гречанка София, которую они жадно поедали глазами. Была в том погребке своя особенность — вино из погреба подавалось на лифте. А вина Корнякта могли удовлетворить самые взыскательные вкусы: и кипрские, и греческие, и крымские, и итальянские, и венгерские, и греческие, и даже французские.

С годами дом Корнякта несколько раз менял владельцев. В 1908 г. его купил город и учредил музей. В зале, который до сих пор называют «корняктовским», начали происходить научные заседания.

На ул. Русской, 4, где теперь стильная кофейня «Под Синей Бутылкой», с давних пор торговали винами с Кипра, Греции, Румынии и Болгарии. В этот погребок наведывались заморские купцы. Впоследствии настоящей достопримечательностью заведения стал призрак первого владельца, который любил тарахтеть бочками в подвалах. Студенты нередко держали пари — переждать здесь всю ночь, — и происходили с ними интересные и драматические приключения.

Значительное развитие винных погребов началось в австрийские времена, импортеры венгерских, французских, итальянских вин основали фирмы, существовавшие до 1939 г.

Союз хорватов «Дидолич и Прпич» рекламировал в своем локале на ул. Чарнецкой, 3, далматинские вина. Как вспоминал Юзеф Виттлин, «и снова вдыхаю благородный аромат далматинских вин в магазине фирмы «Дидолич и Прпич», дидолилось там и прпилось злотоперую златарицу и мечталось о солнечном Дубровнике».

Но вскоре винные погребки превратились в магазины вин, потому что древняя австрийская традиция приходить на бутылочку вина исчезла довольно быстро.

Семья Штадтмиллер имела два погребка — на ул. Доминиканской, 2, и на Рынке, 34, где, кроме вин, выставлялись меды и хорошее пиво. На Рынке в доме Авенштоков винный погреб существовал с 1847 г. Здесь в зале на втором этаже, куда вела винтовая лестница, были расставлены тяжелые дубовые столы в форме подковы, а желающих попеть ожидало фортепиано.

Сюда наведывались богатая богема. В сатирическом стихотворении о москвофилах о ней вспоминает Владимир Самой ленко:

Когда Денис Сембратович стал издавать иллюстрированный журнал «Русская Хата», он рассчитывался с сотрудниками и авторами вином и гуляшом в этом погребе, где он имел кредит. Надо сказать, что вскоре журнал самоликвидировался и Сембратович так никогда и не рассчитался с Штадтмиллером, но тот ему простил.

В погребке Перонтони собиралась молодая богема, румынские вина рекламировал Зигмунт Зенгут на ул. Карла Людвика, 21. На ул. Собеского, 32, до Первой мировой открыта была в подвалах винная лавка «Под Старой Башней», теперь там бар «Под Башней». Анна Нейпауэр рекламировала свою винную лавку на ул. Кохановского, 6, с токайскими винами.

Хроника

19 сентября 1919 г. Нефортунная покупка. Антонина Сметана, дозорная, купила себе довольно дешево теплую бумазейную блузку у молодой евреечки при пл. Сольской. Замешкалась, чтобы купить еще и теплую юбку, и вдруг перед ней появилась Хана Валик из Роздола, у которой полчаса назад эта блузка была украдена в шинке Цукра на ул. Ризни, пока та перекусывала. Вмешалась полиция, и бедная дозорная добровольно вернула блузку владелице.

5 октября 1919 г. Дорогая приятельница. Служанка Екатерина Леваш крепко подружилась с пани Юнгмановой, рестораторшей при Замарстыновской, 4, часто посещала колежанку (подругу), и при этом воровала разные вещи. В последнее время это была плюшевая скатерть стоимостью 100 крон. Выдал Левашову случай. Юнгманова, проходя по площади Сольской, увидела приятельницу, которая продавала ее вещи. Ревизия в жилище Левашовой выявила кучу награбленного.

15 октября 1919 г. Ревизия в шинке Озиаша Тенненбаума при Вишневецкой обнаружила 110 пар ботинок и одно одеяло военное. Все конфисковано.

26 января 1921 г. Пошел на пиво. 37-летний жестянщик Фр. Ковайский, проживающий на ул. Лещинского, 38, вышел на днях в трактир на пиво и не вернулся. Жена Ковайского умоляет отозваться всех, кто имеет хоть какую-то информацию о ее муже.

2 марта 1921 г. 13-летнему Стефану Пастернаку удалось незаметно спрятаться в кабаке на ул. Соняшной. После закрытия локаля парень выбрался из тайника и устроил себе грандиозный пир. Хорошо угостившись, прихватил папиросы, шоколад, и убежал. При этом оставил пробку от бочки с медом открытой, так что напиток весь вытек. Сейчас юный гурман под замком.

9 января 1922 г. В кабаке Кручко развлекались три кумпла — извозчик Марьян Рушкевич, владелец публичного дома Ян Зелинский и известный разбойник Влодзь Шмайда.

В это время мимо кнайпы проезжали сани, в которых ехали дети предпринимателя Яна Творека. Когда кумплы увидели эти сани, то подумали что это кто-то занял их сани, на которых они приехали, и выскочили на улицу.

Пан Творек как раз вышел из дома встретить детей и, увидев незнакомцев, которые подскочили к его саням, не долго думая, так как будто это было в Техасе, а не на Замарстынове, вытащил браунинг и выстрелил. Пуля пробила грудь Шмайды.

Поднялась потасовка, сбежались люди и полиция. Интересно, что полиция не могла потом забрать у семьи труп, потому что весь Замарстынов собрался толпой. Оказалось, что Шмайда — это гордость окрестности и почти что народный герой. Замарстыновцы так и заявили: «Не дадим резать такого героя!»

Только ночью полиция выпросила у семьи тело, чтобы сделать вскрытие, а 14 января весь Замарстынов провожал останки славного разбойника на Лычаков.

4 февраля 1922 г. Часто отмечаемый в полиции Мехль Гаверсток вчера в кабаке Мандля при Жовковской при авантюре порезал битым стаканом своих товарищей Ледера и Шнайдера. У Ледера при этом вытек глаз. Им занимается «скорая помощь».

12 августа 1922 г. Два карточных клуба разоблачены полицией. Один из них — известный воровской притон «У Коптика», где играли в так называемый «густ». Банк держал известный карманник Равнер Вольф, а играли с ним одессит Абрахам Дикеш, который приехал во Львов на бандитские гастроли, и еще несколько карманников.

Второе «казино» обнаружено в чайной при улице Собеского. Игроками также были известные полиции воры. Конфискована 51 колода и 2000 марок.

12 октября 1922 г. Шереговец Александр Кизиньский пришел с товарищем в публичный дом при Шпитальной. Выбирались мужики «на широкую забаву». В борделе какие-то цивилы завязали с Кизиньским авантюру, кто-то поранил его ножом в бок. Защищая клиента, получила ножевую рану в руку одна из веселых дам. Полиция арестовала поножовщиков, а также владелицу люпанария Софию Мрозинскую и ее «воспитанниц» Сальку Храпливую и Юстину Маташкевич. Раненый Кизиньский находится в военном госпитале.

3 мая 1923 г. В кабаке Рыбака на ул. Зибликевича, 52, украден у Юзефа Михалевича, налогового урядника львовского магистрата, портфель с одним миллионом 300 тысяч марок.

 

Там на Лычакове есть прекрасный обычай

Из всех пригородов Лычаков слыл участком, где было больше всего кабаков и садов для забав под открытым небом.

Цивилизация заканчивалась перед костелом Святого Антония, и именно до этого пункта можно было затемно провожать передмещанских панянок. Проникать на дальнейшую территорию было уже опасно. А между тем и нижний, и верхний Лычаков манят к себе львовян особой романтиком — в этой окрестности начиналось созвездия роскошных алкогольных заведений, где забавлялось наше мещанство.

Брусчатка на ул. Лычаковской доходила только до церкви Св. Петра и Павла, а дальше продолжалась уже битая дорога. Здесь начинались одноэтажные, или, как тогда говорили, партерные, домики древних коренных лычаковских семей.

«Левый ряд домиков опирается на Лычаковские холмы, верха которых сверкают золотой стерней скошенных полей или зеленью муравы, — писал львовский еврейский писатель Носсиг. — Перед некоторыми домиками трепещет веха из сосновых ветвей — это знак, что здесь кабак. На зеленых шильдах (вывесках) поблекшими желтыми буквами написано, какой здесь можно получить напиток и имя трактирщика — жида. Тут Мордко, дальше Юзько, а выше — Юрко. Перед их домиками на всегда мокром плацу, покрытом овсом, сечкой и конским навозом, густо стояли сельские фуры, дядьки, утолив свою жажду, поили лошадей или ставили перед ними в мешках овес, смешанный с соломенной сечкой.

На каждом шагу встретишь здесь «грайзлерню», как на немецкий манер назывался продуктовый рынок. Сообщают об этом шильды, на которых художники изобразили разнообразные продукты. Внизу виднелись мешки со снежной мукой, коричневым кофе или желтыми зернами кукурузы, сверху возвышались корзины яиц, золотистых цитрин (лимонов) или румяных булок. А над ними свисают венки чернявых грибов, розового лука, матовых фиг или блестящих колбасок. Хватало также сверкающих сахарных голов, обернутых внизу черной бумагой. А рядом топки соли в виде пирамиды. Шильды языков соревновались между собой в оригинальности: на одном художник изобразил вязанку сальных свечей, свисающих на связанных в узел фитилях, на другом — пару сельдей, возложенных накрест, или коробку спичек, разноцветные головки которых создают шахматную доску».

Каждый львовский участок имел свой гимн. Для Лычакова таким гимном было «Лычаковское танго».

Одним из первых кабачков на нижнем отрезке Лычакова была кнайпа «Под Звездой» (Лычаковская, 2).

Сюда наведывалась молодая богема, которая искала не слишком дорогое заведение, и которой такая художественная кнайпа, как «Атлас», была не по карману.

Владельцем забегаловки был старый хромой украинец Свистун, имевший немалые амбиции сравниться с «Атласом». И в этом своем стремлении зашел так далеко, что вскоре стал жертвой остроумных посетителей. Молодые литераторы нашли веские аргументы, чтобы убедить Свистуна, что благодаря именно им он быстро станет известным так же, как и его кабачок. Ведь все они, по их словам, будущие звезды, и это сейчас только они страдают от безденежья, а вот завтра… О, завтра все может поменяться.

Свистун соревновался с «Атласом» во всем. Молодой скульптор Тоегель разрисовал стены карикатурами на всю богемную компанию, ориентируясь на те рисунки, что украшали стены «Атласа». Устраивая в кабачке различные забавы, художники наполняли гордостью владельца, и он уже видел себя знаменитым меценатом, опекуном талантов. С этой благородной целью зачастую поил своих гостей бесплатно.

В пивную забегаловки Свистун завез вино и хвалился:

— Пан! И здесь есть художественная кнайпа! Глянь на те карикатуры, от софита до полу, а Эдзё Атляс четыре образка на крестец (накрест) называет «Выставкой карикатур».

— А вино есть, пан Свистун?

— Есть.

— А есть Шантеклер?

— Пан, ну кто у Свистуна попросит Шантеклера. Здесь только вонгра пьется. Хочешь, пан, Шантеклер, так иди, пан, к Атлясу, он тебя так заговорит, что даст, что имеет. Там просишь схаб (ребра), а он тебе дает шницель, потому что он у него есть.

Фигура «папы Свистуна» так очаровала Вильгельма Винда (после крещения — Ежи Корабьёвский), что он изобразил его в образе «советника Стронько» в спектаклях кабаре.

Среди завсегдатаев были известные впоследствии писатели Тадеуш Банась, Теодор Парницкий, Тадеуш Голлендер, Станислав Роговский и Ян Кручковский.

Свистуну удалось даже при немцах спасти свою кнайпу.

Выше «Звезды» подстерегала прохожих кнайпа «Под Раком». Название забегаловки «Под Турком», находившейся в дряхлом доме Гофлихов, придумал сам ресторатор, более того — разместил ее на поперечной цветовой вывеске над входом. Вывеска представляла собой улыбающегося турка, который с выражением невероятного блаженства подносил к губам чашечку кофе.

На углу ул. Лычаковской и ул. Гоффмана (Чехова) была кнайпа Энгелькрайса, где собирались профессиональные пьяницы. Перед улицей Гавснера (Сковороды) была кнайпа Магенгайма с музыкальным шкафом, который играл венские вальсы.

А напротив в доме на углу улиц Лычаковской и Гловинского (Лычаковская, 40) был очень популярный кабак Шулима Шонфельда, который какой-то остряк окрестил «Под Трупиком». Это он так тонко намекал на Общий госпиталь, к которому вела улица Гловинского, творя одновременно пародию на кафе «Под Турком». В начале XX века домик снесли.

За домом Гофлихов на улице Солодовой стоял желтый домик, в котором находилась пивоварня Гибнера «Под Голубками».

Там, в тени каштанов, под фальшивое пение чешских арфисток менее требовательный слой публики смаковал пенистый «плюцер» (подпивок, то есть молодое пиво) или играл в кренгли.

 

Садись на «їдинку» — гуляй на Лычаков

Поднимаясь в воскресенье на верхний Лычаков, прохожий слышал все больше и больше шума, музыки и песен. Казалось, гуляет каждая улица, каждый маленький переулок и каждый дом.

Напротив церкви Петра и Павла на возвышении дома Щеблёвских (Лычаковская, 97) находилась известная корчма «Слепого Мацка» (по другим источникам — «Лысого Мацка»), в которой часто завсегдатаи ломали столы и скамьи. Когда кто-то уж чересчур гоношился, ему говорили: «Если ты такой муровый (сильный, крепкий), то пойди вечером к “Слепому Мацку”». Каждый знал, что там новичка могла ждать только большая драка с потерей зубов. Впоследствии, в конце XIX века, здесь разместился полицейский участок.

На ул. Крупьярской в кафе Драйфингера естественно завсегдатаями были именно крупьяры (производители круп), а дальше на ул. Лычаковской, 145, была уютная кнайпа «Под Выверкой» («Под Белкой») Макса Шайнингера, который вместе с женой и дочерью держал кабак.

Рассказывают, что однажды сидел здесь сосед Макса, владелец тапицерии (мастерской по обивке мебели) Бенон Шацман и, низко склонившись над своим кошерным котлетиком, заливался обильными слезами. Удивленный и тронутый, Шайнингер в конце концов не выдержал и спросил:

— Пан Бень, что с вами? Что случилось? Почему вы так плачете над моей котлетой?

— Ай, па-а-а н Макс, мо-мо-жет мо-мо-и слезы ее растрогают, и она немножко размякнет?

Жители верхнего Лычакова, как писал А. Краевский, составляли как бы единую семью. Считалось, что в семейных забавах должны были участвовать не только родственники, но и соседи. Столы накрывали в садах или на лужайке под домом. «Такие угощения, начавшись рано, после возвращения из церкви, продолжались порой круглые сутки — соседи переходили из дома в дом и поглощали неизмеримое количество колбас, кишок, печенки и капусты, а заливалось это бочками пива и озерами водки».

Под водочку шла «загриха прима-сорт» (закуска первый клясс) — дивный борщ, любимый шпондерок, чудесная кишка с квашеной тушеной капустой, картошка со шкварками. А старшие паны дули из-под седых усов подогретое пиво. Но и не пили просто так, потому что так не интересно, и тогда вспархивали в воздух стихотворные тосты. И не обычные, а со здоровым чувством черного юмора:

Популярными на Лычакове были кабаки Лернера, Подловского, Фридмана, но на верхнем Лычакове известными были два шинка: один с претенциозным названием «Hotel de Laus», а второй — владение Отавихи — по имени хозяйки.

«Hotel de Laus» содержался на ул. Святого Петра и Павла (Мечникова), владелец которого, немец Винер, славился гостеприимством и всех посетителей приветствовал словами: «Ich habe die Ehre, mein Kompliment, ergebener Diener». Как раз до этой улицы доходила мостовая на Лычакове и вместе с мостовой заканчивалась цивилизация. Посетители развлекались как внутри кабака, так и в саду, но садик не освещался, и, как только смеркалось, пустовал. Но изнутри еще долго раздавался шум с неумолкаемыми тонами двухрядной гармоники, которая протяжно заводила львовские штаерки и трамбли (польки).

По воскресеньям здесь любили выпить пива гуляющие, которые либо шли на Чертовы скалы и Медовую пещеру, или возвращались обратно.

В «Hotel de Laus» обмывали помолвки, здесь подавали винниковское пиво и «плюцер» в керамических кружках, играли в кегли. А что в том пылу треснула пара кружек об пол, или какой-то мигцух получил в лоб, то можно это записать только на счет темперамента лычаковских парней, среди которых наибольший заводила рос в глазах местных жителей скорее как звезда, чем как разбойник.

В последний вторник месяца проходили в «Hotel de Laus» похороны баса. На забаву собирались в полночь. Сначала угощались пивом и водкой, после чего открывали стойку и вкладывали в него бас, при этом произносились комические проповеди, пелись хором веселые канты. «Поминки» продолжались до утра, танцы проходили при музыке, но уже без баса.

На закуску подавали здесь чаще куликовский хлеб или винниковский с маслом и кварглями.

По некоторым кабакам играли по вечерам на арфах чешки. К обеду они путешествовали по львовским дворам и распевали там слезливые романсы.

Одна такая арфистка завывала также и в «Hotel de Laus». Но, в конце концов, не выдержала конкуренции с гармоникой и бубном и перебралась в другую кнайпу.

Львовский историк Садок Баронч писал, что любимой кнайпой в 1820-х годах был кабак на Лычакове «Отель де Ляус», или по-народному «Отель де Бас», потому что там на цимбалах и басах играли. «Были там также два каплана Бахуса: Батюшка и отец Флёрус. Оба не только убежденные пьяницы, но и ярые противники. Каждый из них имел крепкую сучковатую палку, и частенько били друг друга по лбу. Друзья Батюшки разговаривали на украинском, то бишь по-гаврильски, как тогда говорили, а сторонники отца Флёруса — по-польски. На стороне Батюшки был Сольский, каплан Меркурия, который учил молодежь играть в карты, в фарини, в кучки и т. д. Был там также Дечук — твердая голова — который без системы все мешал. На стороне отца

Флёруса был Пекас, Каплан Венери, который отвратительно издевался над бедными женщинами, лупя их палкой, закованной в железо. Поэтому неудивительно, что почти каждый вечер раздавался по улицам визг этих попавшихся под руку женщин: «Пекас! Пекас! Шельма Пекас!»

Был также Кировский, который представлял из себя большого паныча и порой из-за большой фантазии трубку банкнотами разжигал».

 

За рогаткой гранд-забава

Львов славился не только кофейнями, но еще и садами за городом, куда наведывалась молодежь летними вечерами и откуда возвращалась пешком в хорошем настроении не раз на рассвете.

Сады — это те же шинки, только под открытым небом.

Вверху ул. Лычаковской за рогаткой можно было посетить самые дешевые шинки и сады, там алкоголь не облагался акцизом. Кроме того, в отдельных садах, называвшихся по австрийской традиции тингель-танглями, были эстрадные площадки, с которых выступали популярные юмористы Л. Людвиковский и И. Старушкевич. Они развлекали публику куплетами и батярскими песнями. Фольклорные ревю стали особенно популярны со времени, когда Т. Павликовский в 1902 г. поставил пьесу Доманика «На Лычакове», в которой появились лычаковские герои Юзько Чухрай, Гжесек Долиняр, Гусьцё Люфцик, Вилюсь Комбинатор.

За рогаткой уже на территории Кривчиц была так называемая дзядовня, то есть нищенский кабак. Сюда сползались нищие со всей окрестности, создавая нечто вроде нищенской республики. Здесь они были в безопасности перед полицией. Но когда нищенские оргии перешли разрешенную меру, их выгнали, и нищие перебрались на Снесение.

Тем не менее, некоторые хозяева Лычакова именно на Рождество устраивали нищенские пиры в кабаках. С этой благородной целью кололи кабана, коптили ветчину, колбасы и шпики, тушили квашеную капусту и приглашали двенадцать нищих или просто из-под церкви или из дома бедных, и начинался бал, во время которого обслуживали сами хозяева. Обычно нищие так дорывались до угощения, что за пару часов уже все вповалку валялись на полу в бессознательном состоянии к удовольствию очевидцев.

Ежедневно в полночь выбирались крупьяры за Лычаковскую рогатку, чтобы закупить гречку, которую привозили крестьяне из Винников и близлежащих сел. Своеобразная гречневая биржа находилась в трактирах Вайсмана и Бериша Юкля.

Здесь же запивали магарыч, после чего крестьяне ехали себе домой, а крупьяры везли крупу своим женам, которые сразу же начали засыпать ее в крупорушки.

В конце ул. Лычаковской под холмом, по которому бежала колея в направлении Бережан, была когда-то корчма, а впоследствии пивоварня Петра Кияка, которую называли «За дрючком» («За палкой»), так как находилась за рогаткой. В этом доме, который утопал в зелени, заложили свое гнездо библиофилы, делясь книжными новостями.

Богема победнее сюда приходила изредка, потому что здесь к пиву приходилось брать еще и закуску. Но тогда Кияк спас положение тем, что предложил дешевую закуску и вскоре прославился своими вкуснейшими шкварками. Итак, если кто-то говорил «пошли на шкварки», то это означало пойти на рюмку.

Однако порядочная публика в позднее время в этой кнайпе не засиживалась, потому что тогда уже начинали сползаться сюда батяры и воры. Кто-то из них, вероятно, и воспел кнайпу Кияка.

Одынка — это была первая трамвайная линия, соединявшая Лычаков с главной станцией, которую открыли в 1894 г. по поводу Краевой выставки.

Кнайпа «Под Краткой» в саду под открытым небом приманивала веселой музыкой, бурными развлечениями и доступными ценами. На дворе разжигали очаг, на котором жарились колбаски на спичках, кишка, сало, в глубине сада была качалка, а на случай дождя натягивали крышу.

На Ялевце был кабак «У Танненбаума». Мы бы о нем и не вспоминали, если бы не одна интересная деталь. У трактирщика был целый букет созревших дочерей, из которых одна имела замечательные волосы с блеском меди. Собственно она и стала впоследствии матерью блестящего юмориста и актера Фогельфангера, который создал образ Тонько в знаменитом дуэте «Тонько и Щепко». В репертуаре этой пары были и песни о славной шинкарке Бандзюховой, которую они даже сделали постоянной героиней своих диалогов.

По дороге на Винники гуляющих подстерегало немало соблазнов. Первым из них была корчма «Приманка» на перекрестке дорог в Винники и Лисиничи. Держали ее евреи, сюда заходили преимущественно фирманы, извозчики и крупьяры. А чуть дальше — «сад здоровя» пана Кносефа.

Пройдя два километра от Лычаковской рогатки в направлении Винников, попадали в пивную Грунда, куда заходили все, кто отправлялся на прогулку на Чертовы скалы. По воскресеньям играла здесь музыка и проходили танцы.

пелось в песенке. Ведь упоминание о фунде (угощении) не случайно, потому что пан Грунд любил устраивать такие сюрпризы и порой угощал пивом бесплатно. Рядом находилась летняя ресторация и танцбудка, где подавали отличное пиво и закуски. После войны пивоварня перестала существовать, осталась действующей только фабрика дрожжей.

Сюда любили приходить львовяне, не только ради роскошной природы, но и ради замечательного черного пива. А возвращаясь назад, обычно заходили в ресторан, прозванный Лесничевка (Jagerhaus — Охотничий дом).

 

Тингель-тангли

Гордостью Львова были тингель-тангли, или же ночные кнайпы. Крупнейшими из них был «Palais de Danse» над великолепной кошерной ресторацией Зенгута. Играл здесь на танцах известный во всей Европе крупнейший польский трубач Эдди Рознер.

Но настоящая забава царила на соседнем углу у «папы Буркера», известного тем, что у него были самые красивые девушки. Постоянным клиентом Буркера был доцент университета Казимир Михаловски.

Однако эти учреждения вызвали у некоторых глубокое возмущение в прессе тингель-танглями, «которые являют собой удивительную комбинацию театра и борделя и у которых под бдительным оком представителя полиции процветает отвратительная, грубая порнография». Прозвучали также требования, чтобы песенки, звучавшие со сцен тинглей, подвергались цензуре.

В кофейнях пригорода, устроенных наподобие венских и парижских, действовали варьете, которые назывались театрами разнообразия. К старейшим принадлежал «Орфей Клинсберга» на ул. Зиморовича, 17, в котором выступали немецкие и венгерские артисты. Популярным среди зрителей-богачей и золотой молодежи было «Варьете Бристоль» Зигмунда Зенгута (Variete Bristol) на ул. Кароля Людвика, а также «Casino de Paris» Францишка Мошковича на ул. Рейтана, 9. Публика победнее приходила в «Колизей» Германна на Соняшной. «Колизей» имел просторный театральный зал, где можно было поставить большие зрелища. Здесь изюминкой были сольные выступления звезд из Европы: танцовщиц и певиц, юмористов, акробатов и жонглеров и дрессированных собачек и диких зверей. Как писала исследовательница львовских кабаре Мариоль Шидловская, экзотические фамилии или артистические псевдонимы не были залогом развлечения высокого уровня, а скорее наоборот — элегантные помещения чаще были местом, где могли себя показать непризнанные артисты. Однако, с другой стороны, там получали опыт актеры, которые позже становились известными.

Летом заполнялись сады под Высоким замком, у Фляшмана на Жовковской, 66, на Лычаковской и «за кругом», то есть за рогатками города. Под звук скрипки или гармоники здесь пели и танцевали до самого рассвета. В таких садах действовали маленькие театрики, имевшие своих артистов божьей милостью. Среди них властвовал Людвик Людвиковски (Гальски). Мастер импровизированных куплетов и политических шуток, он почти каждый год разбивал свои палатки на львовском Пратере или под Высоким Замком.

 

«Там на углу, на Яновской, на улице Клепаровской»

Клепаров при Австрии был отдельным селом, имел свою собственную гмину, войта и только при Польше был присоединен к городу. Это было замечательное солнечное поселение, полное маленьких одноэтажных зданий и цветущих садов, которое все-таки напоминало село, а не пригород Львова. На Клепарове жили земледельцы-огородники и садоводы, которые когда-то вывели знаменитую клепаровскую череху (черешню), отличающуюся мясистыми ягодами.

Однако жители предпочитали спать ночью в душных покоях за закрытыми окнами, чем быть ограбленными, потому что здесь, как и в каждом пригороде, случались досадные происшествия

А вместе с тем Клепаров, как и Замарстынов, был известен как среда общественной обочины, дна, гнездо преступлений и убийств. Оба пригорода воспеты в уличных балладах, которые известны были во всем городе. В этих песнях изобиловала атмосфера пьяной романтики, культ отважного героя-батяра, который каждому давал в морду. А однако, как свидетельствовал бывший львовянин Альфред Ян, именно на Клепарове эти песенки были малоизвестны. Пели их в львовских кнайпах, особенно охотно студенты, но очень редко клепаровская молодежь, потому что клепаровской батяр совсем не занимался созданием региональной культуры, его язык был абсолютно нецензурным. Вместо того, чтобы отдаваться пению, он чаще занимался кражами, дрался и хватался за нож. Частыми здесь были кровавые масакры. Ян рассказывал, что должен был стесняться, когда университетские коллеги, происходившие из интеллигентных семей, гораздо лучше него знали это народное творчество.

На Клепарове жили целые семьи, которые известны были своей преступной деятельностью, гнездились они в ужасных дырах, однако сохраняли чувство сообщества с остальными жителями, потому что не трогали «своих».

Та кнайпа, которая находилась на левом углу Клепаровской, была известна на весь город. Владелец нанимал специально отобранных батяров и проституток, которые умышленно разыгрывали батярские сцены, чтобы приманить публику, а публика, не рискуя забредать в пригород, чтобы полюбоваться романтикой батярской жизни, получала ее суррогат недалеко от центра.

Об этом кабаке пели популярную песенку «Там на углу, на Яновской, на улице Клепаровской, там хорошо пиво пьется, там хорошо морда бьется». А была еще и целая баллада.

При немецкой оккупации этот кабак арендовал известный писатель, автор интереснейших воспоминаний о повстанческом движении на Украине, Юрий Горлис-Горский, которому удалось бежать из Союза в Польшу.

«Помню, — вспоминал Остап Тарнавский, — с каким вниманием мы читали еще до войны его рассказ «Холодный яр». Горлис-Горский (настоящая фамилия Лисовский) был неуловим, и редко кто имел возможность его встретить. Именно в 1941 г. вышла его книга «Аве диктатор», и тогда же он появился во Львове, да еще и в роли трактирщика в известном во львовском мире шинке. Поэтому когда коллега Ярослав Шавьяк предложил как-то после полудня посетить Горлис-Горского, я с радостью согласился. Шавьяк, который был репортером судебных дел украинских националистов до войны, когда-то имел возможность встретить Горлис-Горско-го, и теперь у него было больше отваги пойти на эту встречу.

В кабаке на углу этих двух знаменитых улиц, ведущих в два не менее знаменитых пригорода — Яновский и Клепаровский, было не только шумно, но и людно. Каждый столик, каждое кресло были заняты, стояли разные типы и под стенами. Недалеко от шинка, на Клепаровской, была львовская пивоварня, поэтому наверняка не было трудностей с доставкой пива. Впрочем, здесь решала дело фигура Горлис-Горского. Он расхаживал по кабаку в черной рубашке с отложным воротником и в таких же черных штанах. Из-за ремня у него торчал большой револьвер. Действительно макабрический вид. Сам Горлис-Горский не советовал нам искать здесь место и заказывать пиво.

«Это не для вас, — сказал спокойно, — я вас в другой раз возьму на хороший ужин в другой ресторан».

Шавьяк только расспросил у него, сознательно ли он здесь находится, или задумывает написать какую-то сенсационную историю. Горлис-Горский улыбнулся: «Возможно, но не сейчас». Не знаю, что с ним произошло, потому что после войны мы ничего не слышали о Юрии Горлис-Горском. Он мог написать интересные воспоминания о том времени».

Остап Тарнавский не знал, что в 1946 г. Горлис-Горского убили в лагере беженцев спровоцированные чекистами наши же украинцы.

Чуть дальше по Клепаровской находилось еще несколько кабаков, о которых нам сообщает газетная хроника.

14 ноября 1930 г. Жертвой любителей выпить и неплохо закусить стал нынче ночью ресторатор Филипп Анер, владелец популярного локаля при Клепаровской, 21. Из локаля украдены 15 бутылок водки, 10 банок сардинок и 500 штук папирос разного сорта. Общая стоимость украденного — 120 злотых. Интересно, что благородные воры не взяли ни вещей владельца, ни наличных денег из кассы. 13 пустых бутылок, несколько пустых коробок из-под сардин и много окурков найдено утром недалеко от ограбленного локаля — в кустах на Горе Страчення.

Под № 25 был популярный кабак Бернанского, где прошла легендарная свадьба Маньки Прыщ, очень ловкой воровки, которая удивляла всех своим мастерством.

 

На Замарстынове файная (прекрасная) забава

В начале столетия Замарстынов был вторым крупнейшим после Лычакова кабацким участком, который выглядел так, как можно воссоздать по воспоминаниям Степана Шухевича.

«По обе стороны улицы тянулись шинки, называемые ресторанами, с большими заездными дворами, среди которых стояли срубленные колодцы с «журавлями» и корытами для поения лошадей, потому что здесь люди оставляли свои повозки с лошадьми, а сами шли пешком в город, чтобы не оплачивать на рогатке «копытковый», то есть оплаты за использование мостовой. И хотя была это пятница, но во Львов ехало множество телег, спешило множество пешеходов с молочными бидонами в руках и с узлами на плечах, а еврейские покупатели подходили к телегам, спрашивая, нет ли чего на продажу; а продать можно было здесь все и каждую минуту. Поэтому мой отец тогда выразился: «Львов — будто прожорливый змей, проглотит все, что кто сюда привезет». А дядя добавил: «Еще и хорошо заплатит».

Мы заехали на заезжий двор передрогаткового коршмара Леона Роттера, который был для наших мещан центральней всяких возможных информаций и как будто мужем доверья. На его слово можно было полагаться, потому что и он с наших мещан жил и до имения доходил. Кучер остался с лошадьми на подворье, а мы, поздоровавшись с вездесущим Леоном, поспешили пешком в город. Перед самой рогаткой, выглядевшей как большие ворота из железных коробок и двумя железными калитками — для пешеходов, протянулась по левому боку на широкой территории фабрика водок Бачевского, дед которого имел на том месте когда-то корчму».

Славились на Замарстынове шинки Бернарда Печника (ул. Замарстыновская, 50), Юнгмановой (ул. Замарстыновская, 4), Бернарда Келля (ул. Соняшная, 29), Каца (ул. Соняшная, 25). А еще кабак Фляйшмана — в воскресенье целые толпы шли на Замарстынов на раки в эту ресторацию под открытым небом.

Рассказывали, что в одном из еврейских кабаков на ул. Соняшной сидели себе за столиком два адвоката и обсуждали процесс, в котором принимали участие, но на каком-то пункте не могли прийти к согласию, и, зная обычай львовских кнайп держать у себя журналы и даже книги, позвали официанта:

— Прошу нам подать уголовный кодекс.

Через несколько минут официант вернулся, низко поклонился и шепнул в ухо:

— Прошу пана меценаса, уголовного кодекса не имеем, но хозяин говорил, что паны сегодня не должны платить за обед.

Но наибольшую славу имела корчма Кижика, о которой существовала отдельная баллада.

 

Погулянка

По дороге на Погулянку прохожие заходили в сад Маколёндры на Рурах. Считается, что древнейшими кабаками были именно локали на Погулянке, известной своими рощицами, зелеными лугами и прудами, которые еще помнят времена австрийского парка Венглинского. В начале прошлого века адвокат Венглинский построил здесь виллу, где проходили бурные забавы и гулянья, от которых и пошло название окрестности.

Когда в 1821 г. от адвоката Францишка Венглинского выкупил Погулянку ресторатор Ян Дистль, то заложил в дворце пивную и общественный парк, пустил на пруд флотилию челноков, оставив лесок для гуляющих. Публика, а это были преимущественно австрийцы и чехи, охотно каталась на лодках, попивая вино и пиво.

С 1848 г. Погулянка стала собственностью семьи Кляйн. Новый владелец поднял древние строения на холме и в долине, а на месте высушенного пруда поставил дом и перед самым лесом пивоварню. Благодаря этому Погулянка стала намного привлекательнее. Появился также большой ресторан с просторной террасой, на которой собиралась еженедельно толпа отдыхающих. Сходились разные люди, а после захода солнца за столиками рассаживалась шумная братия. Пиво Кляйна длительное время занимало первое место. Здесь было дешево и вкусно. Еженедельно толпы горожан приходили сюда на пиво. Гуляющие рассаживались за столиками на улице и заказывали преимущественно сельский полдник — пироги со сметаной, редьку, цыплят, а с 1853 г. наведывались на мороженое в летний павильон кондитерской Майсона.

Ресторан около старой, уже не действующей пивоварни открыт был еще в начале XX века. После Первой мировой большая терраса этого локаля была полна только по воскресеньям. Сюда охотно наведывалась молодежь, студенты, гимназические ученики, в частности старшие ученики украинской Академической гимназии, где они даже имели свою отдельную комнату. Как вспоминает С. Шах, приходили сюда не только на пиво, потому что «во время таких встреч обсуждались и решались не раз важные организационные дела из области школьной политики».

Львовское акционерное общество пивоваров выкупило у Кляйна пивоварню, но только для того, чтобы закрыть ее, оставив только ресторацию.